Оглавление
Эллен Руттен. Искренность после коммунизма. Культурная история
ПОЛИТИКА И ПРИВИЛЕГИИ ИСКРЕННОСТИ. ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ
ПЕРЕРОЖДЕНИЯ ИСКРЕННОСТИ
ПОЛИТИКА ИСКРЕННОСТИ
ПРИВИЛЕГИИ ИСКРЕННОСТИ
БЛАГОДАРНОСТИ
ВВЕДЕНИЕ. ИСКРЕННОСТЬ, ПАМЯТЬ, МАРКЕТИНГ, МЕДИА
АКЦЕНТ НА ИСКРЕННОСТИ
НОВАЯ ИСКРЕННОСТЬ: РАБОЧЕЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ
НОВАЯ ИСКРЕННОСТЬ: МОЙ ПОДХОД
ЦЕЛИТЕЛЬНАЯ ИСКРЕННОСТЬ: ИСКРЕННОСТЬ И ПАМЯТЬ
ИСКРЕННОСТЬ И РАСЧЕТ: «Я» КАК ТОВАР
ИСКРЕННОСТЬ И ПОДЛИННОСТЬ В (ПОСТ)ДИГИТАЛЬНОМ МИРЕ
ИССЛЕДОВАНИЕ ИСКРЕННОСТИ
ИССЛЕДОВАНИЕ ИСКРЕННОСТИ: ПОСТСОВЕТСКИЙ АНАЛИЗ
NEW SINCERITY – НОВАЯ ИСКРЕННОСТЬ: ТРАНСНАЦИОНАЛЬНЫЙ ПОДХОД
В ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ИСТОРИЯ
ИСКРЕННОСТЬ ВЫХОДИТ НА СЦЕНУ: ОТ ДРЕВНОСТИ ДО РАННЕЙ МОДЕРНОСТИ
РОССИЯ: ДЕРЗНОВЕНИЕ И ИСКРЕННОСТЬ
XVIII ВЕК: ОПАСНЫЙ ЯЗЫК СЕРДЦА
РУССКИЙ СЕНТИМЕНТАЛИЗМ: ИСКРЕННИЕ ГРАЖДАНЕ ЦАРЯ
ДОЛГИЙ XIX ВЕК: НОВЫЕ СМЫСЛЫ ИСКРЕННОСТИ
ДОЛГИЙ XIX ВЕК: РОССИЯ
ЕВРОПА НАЧАЛА XX ВЕКА: «ЧТО ЕСТЬ ИСКРЕННОСТЬ?»
ПОСЛЕ ВОЙНЫ: ДИСКОМФОРТ, ДЕКОНСТРУКЦИЯ, ДИГИТАЛИЗАЦИЯ
НОВОЕ, ПОСТ-, ПОСТПОСТ-: ИСКРЕННОСТЬ СЕГОДНЯ
ПОСЛЕВОЕННАЯ РОССИЯ: «КАК МОЖНО БЫТЬ ИСКРЕННИМ?»
ГЛАВА ВТОРАЯ. «НО ВЕДЬ ТАК ХОЧЕТСЯ ИСКРЕННОСТИ!» ГОДЫ ПЕРЕСТРОЙКИ И ПОСЛЕ
ПОСТПАНК И «НОВОЕ»: НОВАЯ ИСКРЕННОСТЬ В 1980‐Х ГОДАХ
ИСКРЕННОСТЬ – ПОСТМОДЕРНИЗМ – ТРАВМА
ТАК ХОЧЕТСЯ ИСКРЕННОСТИ: ПРИГОВ
«БЕЗУМНО ИСКРЕННИЙ»: ЧИТАТЕЛИ ПРИГОВА
ПОЭТИКА ПОХМЕЛЬЯ: СОВРЕМЕННИКИ ПРИГОВА
«СТЁБ С ДУШКОМ»: РЕАКЦИОННЫЕ ЗАВИХРЕНИЯ
ПАМЯТЬ, МАРКЕТИНГ, МЕДИА: НОВЫЕ РАКУРСЫ ИНТЕРПРЕТАЦИЙ
ПАМЯТЬ, КОНФЛИКТ И ЦЕЛИТЕЛЬНАЯ ИСКРЕННОСТЬ: ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. «Я ЛИЧНО ДВАЖДЫ ПРОСЛЕЗИЛСЯ»
ИСКРЕННОСТЬ И ЖИЗНЬ В ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКОМ МИРЕ
1990‐Е И 2000‐Е ГОДЫ: ПОСТРОЕНИЕ КАНОНА НОВОЙ ИСКРЕННОСТИ
ЛИТЕРАТУРА: ПОСТПОСТМОДЕРН И ЯРЛЫКИ НОВОЙ ИСКРЕННОСТИ
ИСКРЕННОСТЬ И СОРОКИН
ВЕРНОСТЬ СЕБЕ: «ТРИЛОГИЯ»
«НЕПОСРЕДСТВЕННАЯ РЕЧЬ»: «ТРИЛОГИЯ» И СОРОКИН
«ЭТО Я СЕРЬЕЗНО»: ПУБЛИЧНЫЙ ОБРАЗ
ПОСТМОДЕРНИЗМ, ПОЗА, ЛИЧНОСТЬ: РЕЦЕПЦИЯ
«КОРЫСТНЫЕ ИНТЕРЕСЫ»: ИСКРЕННОСТЬ И СТРАТЕГИЯ
ИСКРЕННОСТЬ И ЖИЗНЬ В ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКОМ МИРЕ: ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. «ТАКАЯ, ТИПА НОВАЯ ИСКРЕННОСТЬ»
НОВЫЙ ВЕК, НОВЫЕ МЕДИА
МАССМЕДИА, «ПОПОМО», ПРАВДОПОДОБИЕ: В ОЖИДАНИИ ИСКРЕННОСТИ
МЕДИАТИЗАЦИЯ И «НОВАЯ ИСКРЕННОСТЬ»
НОВАЯ ИСКРЕННОСТЬ И ЦИФРОВЫЕ МЕДИА
«ЖУЖЖАНИЕ В БЛОГАХ»: ОНЛАЙНОВЫЙ (НОВО)ИСКРЕННИЙ ДИСКУРС
«ПУБЛИЧНАЯ ИСКРЕННОСТЬ» В РОССИЙСКИХ ЦИФРОВЫХ МЕДИА
«TOO MUCH, MR. PRIGOV!»: ВЗГЛЯД МЕДИА(ПРОД)ЮЗЕРА
ОНЛАЙНОВАЯ ПОДЛИННОСТЬ И ИСКРЕННОСТЬ: ОДЫ НЕСОВЕРШЕНСТВУ
«НОВАЯ ИСКРЕННОСТЬ XXXL»: ТЕХНОЛОГИЯ И НЕСОВЕРШЕНСТВО ПОСЛЕ КОММУНИЗМА
ИСКРЕННОСТЬ И ПОДЛИННОСТЬ: ВЫВОДЫ
ЗАКЛЮЧЕНИЕ. МЕЧТЫ ОБ ИСКРЕННОСТИ
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Отрывок из книги
Предисловие к русскому изданию этой книги я пишу весной 2020 года в импровизированном домашнем офисе в Амстердаме во время коронакарантина. Интересно, спросила я себя, а не является ли кризис COVID-19 поводом для обновления тех разговоров о перерождении искренности, которые я анализирую в этой книге? Оказалось, является. Онлайн-поиск явно показал, что пандемия послужила предлогом для нового этапа дискуссий о «правдивости» и «выражении подлинных чувств», как Ожегов определяет значение слова «искренность»3. В этом отношении коронакризис не уникален. Он – последний и особенно радикальный пример целого ряда социальных потрясений, которые породили новые разговоры о старом вопросе «Согласуются ли наши чувства со словами?».
Как относится риторика искренности к социальным потрясениям? Этот вопрос я подробно рассматриваю в данной книге. В этом предисловии я ставлю себе две цели. Первая: объяснить, почему я считаю, что глобальные и российские дискурсы об искренности заслуживают того пристального внимания, которое я на них обращаю. Как я покажу в дальнейшем, они прочно занимают внимание широкой аудитории – включая тех, кого лично не задевает или даже, как писателя Дмитрия Соколова-Митрича, «задрала новая искренность»4. Вторая цель: переосмыслить выводы об «искренности после коммунизма», которые я сделала в первом, английском издании этой книги. В каких случаях эти выводы актуальны и сегодня, а где они требуют дополнения в свете недавних событий?
.....
Вторая глава рассматривает историю Пригова в более широком контексте повествования об искренности и коллективной памяти. Такой широкий подход полезен по крайней мере по трем причинам. Во-первых, он модифицирует существующее понимание искренности и социально-политического конфликта. Он позволяет критически подойти к концепции, предложенной Мике Бал и другими, согласно которой риторика искренности особенно пышно расцветает во времена межкультурных конфликтов96. История Пригова и его современников противоречит этой точке зрения: она указывает на то, что внимание к искренности также интенсифицируется в эпохи внутрикультурной нестабильности.
Во-вторых, вторая глава проясняет наше понимание поздне- и постсоветской культурной жизни. Прежде всего, она углубляет существующее представление о постсоветской памяти. В России темные страницы прошлого по сей день остаются не полностью освещены, и ученые неоднократно указывали на то, что современная Россия не разделяет широко распространившуюся озабоченность национальной травматической памятью, которую мы наблюдаем в некоторых других обществах. Постсоветские власти стремятся не вспоминать мрачные страницы советской истории, предпочитая забыть о них. Говоря словами Эткинда, «единственное, что мы знаем о советской катастрофе, кроме ее масштаба, – это ее неопределенность. У нас нет полного списка погибших, нет полного списка палачей и недостаточно мемориалов, музеев и воспоминаний, которые бы могли оформить понимание этих событий для будущих поколений»97.
.....
