Читать книгу Свидетели эпохи - Эмма Гордон-Холл - Страница 1

ЧАСТЬ 1

#1

Закон подлости одинаково преследует всех, но когда дело касается тебя лично, то кажется, что в этом ты уникален. Когда ждешь нужного тебе троллейбуса, очень ждешь, когда торопишься, обязательно придет не тот, что нужен. И, казалось бы, такая мелочь, но она заставляет лишний раз в душе сетовать на судьбу и задаваться вопросом «Ну, почему?», и все вокруг в этот момент кажутся счастливее и уж куда более удачливыми.

Ольга, стоя на остановке уже больше получаса, промокшая насквозь от протекающего с утра неба, не понаслышке знала про этот самый закон. Ее потертые кеды неприятно хлюпали, когда она переминалась от холода. Убедив себя, что ей уже нечего терять, последнюю часть знакомого маршрута от парка до остановки она проделала, шлепая по лужам, даже не пытаясь их обойти. Единственное, что согревало ее, это надежда на скорое прибытие транспорта, которая таяла с каждой каплей, неприятно падающей на ресницы. Нужного троллейбуса все не было, уже много раз приходил не тот, что нужен, а пешком – не меньше часа. Летом, в хорошую погоду расстояние преодолевалось с легкостью, а главное, с удовольствием. Ей нравилось ходить одной, перебирать ногами по жилым спальным кварталам, заглядывая в окна первых этажей, таких разных и уютных. Но теперь по раскисшим улицам идти пешком было сумасшествием. И она стояла. Ждала. Одиночество, которое было ее лучшим другом в солнечные дни, теперь предательски напоминало о себе тоской и унынием.

Наконец-то огни, и троллейбус – тот, что нужен. Забравшись внутрь одной из первых, Ольга, протиснувшись сквозь толпу мокрых пассажиров, встала у окна и сдернула с головы капюшон своей толстовки. Ее темные густые волосы рассыпались по плечам, она была счастлива избавиться от этой сырости; как могла, вытерла лицо рукавом и уткнулась в запотевшее стекло, прибавив громкость в плеере. Холод собачий, чересчур даже для питерского лета. Здесь, внутри салона, тепло и светло, и городские сумерки кажутся еще более темными. Троллейбус тронулся, переваливаясь на неуклюжих колесах, и загудел проводами. Сзади Ольгу потревожила грубая рука, и она с ужасом вспомнила, что этому ее блаженству в тепле мешает одна мелочь, а точнее отсутствие мелочи.

– Оплачиваем проезд.

– Ой, тетенька, пожалуйста, у меня нет денег, можно я так доеду, мне недалеко. Ольга жалобно округлила глаза, надеясь, что в такую погоду должен сработать ее испробованный метод. Не все кондукторши реагируют одинаково, но большинство именно так:

– Какого черта садится, если нечем заплатить? Не мои проблемы, выходим!

– Пожалуйста, посмотрите погода какая, я мокрая насквозь, идти очень далеко.

Ольга, не двигаясь с места, все больше округляла глаза и не понимала, как ей можно было отказать.

– Хе, теперь уже далеко! Моя какая беда? На выход! – огрызалась кондукторша, для которой была особая радость выставить молодую девочку в дождь, иначе – скука смертная на этой работе.

– Пожалуйста, у меня, правда, нет денег, я из детского дома.

Последние слова дались как всегда тяжело, но действовали они, как правило, спасительно на подобного рода кондукторш. Окружающие, которые тут же стали оборачиваться и выглядывать, смолкли за своими разговорами и заняли свои позиции наблюдающих за развитием событий. Троллейбус сделал остановку. Двери открылись. Никто не вышел, но несколько человек зашли и по счастью отгородили Ольгу от двери и кондукторши. Но внезапно та стала истерически кричать и расталкивать локтями недоумевающих вошедших.

– Миша! Стой! – завопила она водителю с каким-то неестественным надрывом.

Схватив Ольгу за плечо, она стала тянуть ее к дверям.

– А ну, пошла отсюда!

– Вы не имеете права меня трогать! – закричала Ольга.

Даже для нее, видавшей всякое, это было вопиющей дерзостью. Пытаясь освободиться из грубых рук кондукторши, она все еще старалась как-то оправдываться, упиралась и вырывалась, задевая других пассажиров, которые торопились убраться с дороги и не мешать происходящему.

– На выход, коза, из детского дома она, как же! Небось, на наркоту и сигареты деньги есть, а на проезд – возите ее бесплатно! – не унималась тетка.

На помощь пришло противное замечание бабки, рассевшейся у выхода. Ее котомки бесцеремонно заняли целое сиденье у окна, и это при полном троллейбусе.

– Не заставляй весь троллейбус ждать, нам всем ехать надо, мы так до вечера стоять будем?

Ольга замолчала, опустила глаза и сошла на утонувший в лужах асфальт. Дождь, конечно же, усилился, что лишний раз напомнило ей о злополучном законе подлости. Уже без попыток сесть на другой транспорт она зашлепала по направлению к дому. Такое и раньше бывало не раз, шансы, что тебе попадется добрый понимающий кондуктор, обычно невелики. Больше всего Ольгу поражал не визг толстой, обиженной судьбой кондукторши, продавать билеты для которой – единственный способ не умереть с голоду на пенсии, а лица пассажиров, что обычно ездили в таких троллейбусах. Лица тех ухоженных, сытых, одетых в хорошую одежду пассажиров, разговаривающих по недешевым мобильникам с бесполезными побрякушками, торопящихся, теснящихся и всегда чем-то недовольных. Они всегда смотрят, и сейчас смотрели, когда кондукторша орала на Ольгу. Кто-то отстраненно, без эмоций, порой раздраженно. И пока у них еще есть шанс вступиться и помочь, быть может, заплатить, они только смотрят. Ольга часто думала, что если каждый пассажир троллейбуса пожертвовал бы хотя бы рубль, то ей хватило бы не только на поездку. Но они всегда лишь смотрят. А потом, когда Ольга оказывалась «за бортом», они смотрели иначе – теперь уже с другим выражением лица и, как им казалось, с поддержкой и сочувствием. Никогда и никто не предлагал оплатить проезд за девушку или хотя бы вступиться за нее перед кондуктором. Никогда и никто. Зато смотрели все, расценивали ситуацию как несправедливую, но никто не выходил из образа зрителя, никто не рвался в участники. Каждый убеждал себя, что так и должно быть, и что их это не касается. Сейчас вообще ничего и никого не касается. Экономика, политика, медицина, образование, безработица – у них все ужасно, но это их не касается.

Когда Ольга дошла до большого старого особняка на набережной в самом конце Фонтанки, было уже совсем темно. Старые покосившиеся ворота были, как всегда, широко распахнуты, открывая вид на парадный фасад с витиеватой лепниной и массивными резными дверьми. Большой проход от ворот до лестницы «украшал» исписанный неприличными словами остов гранитного фонтана, с грудой окурков на дне. Присмотревшись внимательнее, имея при этом большое желание, можно было уловить черты той помпезности, что царила в этих стенах в прошлом. Но теперь, они хранили свою историю за облупившейся табличкой «Детский дом №770 г. Санкт-Петербурга», и «разруха» – единственное слово, которое приходило на ум тем немногим, кто проходил мимо забытых чугунных ворот.

Дождь все не утихал. Желтый особняк разливал свой драгоценный мерцающий свет на зеркальные лужи и на неспокойную поверхность Фонтанки. Карета подъехала быстро, но из нее явно не торопились выходить. Напряженное молчание потревожил тоненький, почти детский голосочек:

– Помните, Артур, вы говорили, что нам не придется расставаться. Вы были так уверены в этом, что даже не спросили, могу ли я быть с вами. Нет-нет, хочу ли я быть с вами?

И снова молчание. Извозчик обернулся и свистнул подъехавшему следом экипажу, чтобы тот объезжал его. Узкая набережная была не самым лучшим местом для сердечных бесед.

– Господа хорошие, вы будете выходить, али у вас еще какие желания? – осмелился он, наконец, нарушить повисшее напряжение.

– Желания, желания… – раздался приятный молодой мужской голос. – Я благодарен Богу за то, что всегда желаю большего, чем могу достичь.

Дверь кареты открылась, и из нее вышел молодой человек в идеально сидящей черной сюртучной паре и длинном пальто. Он протянул извозчику несколько монет и молча двинулся к воротам, но из кареты дотянулась хрупкая женская ручка и оставила без надежды остаться сухим.

– Вы говорили, что нам суждено всегда быть вместе, и что последнее, что мы будем видеть перед смертью – это лица друг друга. Вы даже не допускали мысли, что наши жизни могут сложиться иначе. Я не могу быть вашей, Артур. Вы же знаете. Знаете, потому что наши семьи отнюдь не поддерживают эту связь. Вы живете так, будто для вас закон не писан, без оглядки на мнения общества, словно не в этом времени. Вы думаете только о будущем, говорите о прогрессе и о том, что будет когда-то, но как же «здесь и сейчас»? Это вас не интересует? Я не такая, как вы. Я хочу, чтобы вы остановились и услышали меня, потому что я так больше не могу… Я устала от такой… такой… – она не могла подобрать нужного слова, в полной мере характеризующего их отношения. Бросаться громким словом «любовь» она не была готова. Ни возраст, ни титул ей этого не позволяли, к тому же она была ума столь же редкого, сколь и ее красота.

Молодой человек не спеша вздохнул. Можно было подумать, будто ему все равно на то, что он промок до нитки. Торопить ее он не собирался, судя по всему, подобный выплеск негодования со стороны юной особы доставлял ему удовольствие и был вполне ожидаем. Она продолжила:

– Я смею просить вас не приезжать больше к нам и не слать мне письма. У меня нет чувств к вам.

Последние слова она проговорила на одном выдохе, опустила глаза и замолчала. Бархатное, кофейного цвета платье с кружевными воротничком и манжетами изящно подчеркивало ее тоненький силуэт. Оно было искусно сшито и сидело идеально, его дополняла того же цвета шляпка со спадающей вуалью, которая сейчас была поднята, и не затененные большие глаза заметно дрожали, боясь уронить слезы. Странно, но именно мысли об этом платье витали у него в голове. Ее слова, казалось, не относились к нему, и он лишь разглядывал то, во что она была одета.

– Вы не помните, кто это сказал? – наконец начал Артур.

Он говорил неторопливо, не обращая внимания ни на дождь, ни на цыкающего извозчика, ни на дрожащие слезы своей молоденькой спутницы. Он закрыл глаза, усиленно вспоминая то, что его волновало больше скучного разговора.

– Ну, кто же, кто же это сказал? Ну, те слова про желания… «Благодарение Богу за то, что я всегда желаю большего, чем могу достичь».

Она растерянно посмотрела. Он понял, что не вспомнит.

– Вы что-то хотите услышать? – продолжил он.

Ее большие серые глаза, как у фарфоровой куклы, потерянно бегали по его лицу, цепляясь то и дело за легкий шрам на левом виске, который придавал его образу особое очарование. Она так долго репетировала эти слова, оттачивала их перед зеркалом, и все равно сказала не так и не то, но хуже всего, что теперь она вдруг об этом жалела. А его спокойствие, притворное равнодушие и этот проклятый дождь разбивали в дребезги весь их разговор, заводя в тупик каждую ее фразу.

– Моя дорогая Катрин, моей первой и единственной радостью в жизни было, есть и вечно будет ваше счастье. Если ваша душа желает больше никогда не видеть меня рядом, я похороню свои желания о вас, и поклянусь больше не тревожить ни своими письмами, ни, должно быть, слишком частыми визитами, что смели вас так смутить. Но все это было – и мечты, и разговоры о будущем, лишь потому, что я, очевидно, немножечко сошел с ума от любви к вам.

Он продолжал грустно улыбаться, и волна его очарования заставляла девушку молчать. Сердце ее колотилось, щеки пылали, а молодой человек по ту сторону дождя медленно выпрямился и нежно сжал беленькую атласную ручку между холодными ладонями.

– Больно ли мне? – продолжал он. – Несомненно, но часть меня счастлива, наконец, избавиться от этого дурмана, виной которому была ваша невообразимая красота. Вы обвинили меня в том, что я мечтаю, не потому ли, сударыня, что вы сами не способны мечтать, и желать вы способны только то, что в состоянии достичь! Я любил вас, превознося ваше имя, не замечая, насколько вы на самом деле земны и обыкновенны. Мы могли бы быть счастливы, разве нет? Только мы, наперекор всему миру, потому что для меня нет ничего важнее, чем вы, и мне неважно, что будут говорить. Но вы выбираете не меня, не мою любовь, а признание всей этой своры, которая не в состоянии оторваться от своих родовых дворцов, своих капиталов, своих репутаций, своих чинов. Быть заложником общества, плыть по течению, вместо того чтобы взять в руки весла – это ваш выбор, но ваш выбор по-прежнему для меня закон, так что прощайте!

Он на мгновение прижал ее ладонь к своим губам, но затем, обхватив тонкую изящную шейку, притянул к себе залитое слезами лицо и впился в ее дрожащие алые губки со всей возможной на тот момент страстью. Она оттолкнула его и с недоумением посмотрела, но он уже преодолел парадный двор, обогнул фонтан и взбежал по лестнице. Он даже не оглянулся на черный, утопающий в ночном дожде экипаж. Дверь за ним захлопнулась, и здесь, в сухости и тепле, он был, наконец, спасен.

– Фу, ну и дура! – заметил Артур, отряхивая воду с волос.

Он аккуратно снял обувь и передал свое мокрое пальто подоспевшему слуге. В прихожую с диким восторгом и неприятным цоканьем по паркету вбежал шотландский сеттер и почти полностью запрыгнул на хозяина.

– Ну, дружочек, здравствуй, – ласково обратился он к счастливой собаке. – Опять я с тобой не прогулялся сегодня, а ведь обещал, плохой я хозяин, очень плохой. Но что поделать, когда приходиться терпеть этих несносных куриц. Лучше бы я с тобой этот день провел, честное слово, ты лучше всех. Ну, ничего, через пару выходных мы с тобой поедем уток постреляем в Озерках.

Он игриво погладил пса, который все не унимался, больно ударяя хвостом несчастного слугу, который многозначительно свел губы.

– Все тут уже? – не глядя обратился Артур к старому управляющему.

– Да, ждут вас, Артур Францевич. Доложить о прибытии?

– Да, скажи, что я спущусь сейчас, в сухое только переоденусь, приготовишь?

– Сию минуту, ваше сиятельство.

Артур мигом взбежал по мраморной лестнице, укрытой багровой ковровой дорожкой, и, прошмыгнув в свою комнату, стянув с себя все мокрое, схватился за полотенце. Сеттер проскакал за ним и, виляя хвостом, принялся терзать предназначенную для него подушку.

Тем временем в гостиной, освещенной гулким электрическим светом, разместилась компания гостей. Молодые люди, одного возраста, а главное, одного круга, расселись за овальным столом, предназначавшимся для карточных игр. Судя по оживленности беседы, находились они здесь уже давно, и чувствовали себя как дома, хотя и не являлись хозяевами. Наливая коньяк и обрезая сигары одну за другой, они то и дело кидали друг другу фамилии настолько выдающиеся и цифры настолько невообразимые, что со стороны могло показаться, что это какая-то игра, где на этот раз всех обыграл радушный хозяин.

– Графиня Екатерина Андреевна Остен-Сакен сегодня оставила меня, господа.

Появившись в дверях, Артур грустно картинно опустил голову и развел руками, наслаждаясь прикованным к нему немым вниманием. Потом, убедившись, что все восприняли его новость как должно, он поднял голову и со своей характерной асимметричной улыбкой оглядел присутствующих. Затянувшееся молчание прервалось восторженными замечаниями.

– Я думаю, что никто не будет возражать, если я объявлю, что сегодня, июля десятого дня одна тысяча девятьсот четырнадцатого года, барон Фридрих-Артур Францевич фон Эссен превзошел всех нас в нашем нелегком деле, – с трудом выговорил уже подвыпивший молодой человек с маленькими усиками и поднял рюмку с коньяком над головой. Его примеру последовали все остальные, послышался звон бокалов и одобрительные похлопывания по спине.

– Ну что вы, господа, не стоит, – улыбнулся Артур.

– Да ну, – протянули остальные. – Все-таки графиня Остен-Сакен! Шутка ли?

– Ну, графиня… Разве это предел?!

Артур вытянул со стола дорогую сигару и жестом приказал одному из друзей дать прикурить.

– Ну-ну, я c удовольствием посмотрел бы, как вы собираетесь охмурять коронованных особ. Попробуйте сохранить хоть каплю достоинства, фон Эссен – усталым тоном протянул высокий худой брюнет, раскинувшийся на софе.

– Графиня – красивейшая женщина Петербурга, Екатерина Андреевна Остен-Сакен – несоизмеримый потолок для таких жалких и мелочных, как вы. Единственное, на что вы способны, это упиваться своим мнимым превосходством, но по сути вы ничего из себя не представляете. К тому же, как вы заметили, это она оставила вас, а не вы ее.

Высокий и могучий брюнет с аккуратно закрученными жирными усами неторопливо поднялся из-за карточного стола, продолжая перетасовывать колоду. Он говорил не как остальные, которые то и дело хихикали, подливая в стаканы спиртное. С особым напором он вкладывал презрение в каждое сказанное слово. Артуру он был незнаком, что на мгновение обескуражило, ведь слышать подобные высказывания в своем доме от незнакомца было делом весьма редким.

– Эм… Артур, позволь представить тебе господина… князя Андрея Николаевича Белогорского. Он нечастый гость у нас в столице, но давний друг нашей семьи, я осмелился его пригласить сюда, он прибыл утром из Москвы, – с извинениями в голосе пролепетал молодой человек, тот, что минуту назад заявлял о выдающемся подвиге дорогого радушного хозяина.

Молодого человека с заплетающимся языком звали Иван Золотницкий. Артур считал его недалеким и бездарным во всех отношениях. Они были знакомы с детства. Общий круг интересов, общие друзья. Золотницкий был единственным сыном одного из промышленных магнатов, недавно почившего. Он проматывал свое наследство и не считал нужным посвящать свою жизнь ни одному из занятий. Не имеющий ни цели, ни желаний, он, тем не менее, был душой и скрепой всей компании. Каждый из присутствующих считал себя другом именно Ивана Золотницкого, а с остальными лишь приятельствовал. Можно было сказать, что это была плохая копия Артура фон Эссена, так как, желая подражать своему другу, Золотницкий бездумно ступал по тому же пути, но каждый раз терпел фиаско. Самым главным его провалом было поступление на факультет гражданских инженеров. Сколько сил было потрачено на пристраивание его персоны в институт! Сколько взяток выдано! Сколько высокопоставленных умаслено! Но не обладающий при этом теми же способностями, что и фон Эссен, Золотницкий сбежал из института меньше чем через год.

– Господин Белогорский, я позволю себе с вами не согласиться, – принялся спасать положение Золотницкий. – Она, да не она рассталась с Артуром сегодня.

– Вы здесь нечастый гость, господин, Белогорский, я думаю, вам будет это интересно. Артур, расскажи ему, – вступился за фон Эссена высокий, худой и гладковыбритый молодой человек с зализанными волосами и глубокими черными глазами. Это был еще один представитель богатейшего дома Петербурга – Антон Ралль, состояние которого многократно превосходило состояния всех вместе взятых в этой комнате молодых людей.

Артур отошел в сторону и плеснул себе коньяку. Повернувшись ко всем, фон Эссен нацепил самую ослепительную, самую обворожительную улыбку, которая у него имелась и подчеркивалась изящным шрамом на виске. Белогорского он не приглашал, и раньше никогда не встречал, однако пары фраз и волчьего взгляда вполне хватило, чтобы составить о нем впечатление крайне неприятное, а тратить свои время и силы на нежеланных гостей Артур не привык.

– Простите, господа, в другой раз.

– Вы обиделись, господин фон Эссен? – удивился Белогорский. – Вот уж не ожидал, разве на правду обижаются?

– Господин…

– Белогорский – подсказали нарочно запнувшемуся Артуру.

– …Белогорский – продолжил он. – Уверен, что вы не оцените мою философию.

– Отчего же? Мне весьма любопытна ваша методика завоевания женских сердец, – продолжал Белогорский с нескрываемым сарказмом в голосе и притворной улыбкой под усами.

– Давайте лучше Золотницкий расскажет, он как-то больше по части разговоров, я больше предпочитаю слушать, именно поэтому не его окружают прекрасные дамы.

По залу пробежался смешок, но не затронувший даже уголков рта Белогорского.

У Золотницкого так расширились глаза, что его стало трудно узнать. Пока тот собирался с мыслями, Артур расположился в роскошном кресле рядом с камином и приготовился слушать о необычайных похождениях самого себя. Что-то в этом Белогорском не давало ему покоя. Очевидно, что причина столь холодного отношения была не вполне понятна, и этот вопрос не давал покоя. Тем временем Золотницкий уже рассказывал.

– …Ну посмотри на нашего Артура, – старался он изо всех сил, – это же «прынц» на белом коне, точнее барон. Он же всех барышень сшибает с ног, они шеи сворачивают свои длинные. Я, когда с ним познакомился, уверен был, что он крутит ими, как хочет, и что репутация у него сами знаете какая, думал, может, и меня чему научит, а потом стал узнавать – все тихо. Ну прямо ангел во плоти, кто-то даже посочувствовал. Я уж обрадовался, думаю, такой красавец, да без внимания, ну, значит, не во мне дело, а с барышнями нашими что-то сделалось, да не тут-то было. Хитрый, собака, как я не знаю кто. Как я и предполагал, любовник он тот еще и недостатка женского внимания он не имеет, и в жизни не догадаетесь, как он этого добивается, и чтобы претензий никаких.

– Он доводит отношения до того, чтобы женщина сама обрывала с ним всякую связь, – спокойно заметил Белогорский.

– Именно! – вскрикнул Золотницкий. – Послушайте, голубчик, как вы?

– Это банально.

– Ну не знаю… – продолжил Золотницкий. – Может, и банально, зато работает. Он все делает для того, чтобы они его в конечном счете оставили, причем делает это тогда, когда сам захочет. Они его бросают, он выходит сухим из воды, дескать, у меня были самые серьезные намерения, напускает на себя расстроенный вид, а следующая жертва уже сама заплывает в сети, ведомая чисто женской слабостью – утешить страдающего. Но что самое интересное, отталкивает он их от себя именно серьезными намерениями, просто планируя будущую совместную жизнь, беспокоясь об их каждом шаге, вздыхая над каждым их словом и сдувая с них пылинки. Вот удивительно, неужели это доказывает, что женщины так же, как и мужчины, хотят как бы «неофициальных» связей, и даром им не нужны по уши влюбленные воздыхатели.

– Это доказывает только то, что молодые барышни достаточно умны, чтобы вовремя разглядеть, что именно попало им в руки в виде молодого барона фон Эссена, и не торопятся связывать с ним свою жизнь.

По залу пробежал холодок, и многие устремили напряженный взгляд на самого Артура, который не переставал расслабленно потягивать сигару.

– Я бы не стал этого утверждать.

Артур медленно встал, уронив на пол немалую горсть пепла.

– Золотницкий сказал, что самое интересное в этих историях – это их страх серьезных намерений, я бы так не сказал. Нет, это, конечно, так, но это не самое интересное. Меня всегда забавляет то, что через пару дней после того, как они меня бросают, они присылают мне письма с раскаяниями и просят забыть наш последний разговор. Все мои рассказы о лучезарном будущем вдруг превращаются в их собственную сокровенную мечту, несмотря на то что они сами оборвали все нити, ведущие к ней. Конечно, я заверяю их, что все кончено, что я уже не могу вычеркнуть слова расставания из сердца, и что рану не сможет затянуть ничто в этом мире, и так далее и всякая чушь, а иногда и вовсе не отвечаю. Забавно, но что бы я ни говорил им напоследок, письмо приходит все равно. Например, сегодня я практически назвал графиню Остен-Сакен пустой дурой, лишенной желаний, но я уверен, что письмо все равно придет, быть может, чуть позже, а может, и наоборот.

Многие засмеялись. Кто-то одобрительно хмыкнул. Но Белогорский вдруг переменился в лице, вытянулся и напряг все тело, как лев перед прыжком.

– Вы что сделали? – прорычал он.

– Да ладно тебе, Андрей, это же шутка, – схватил его за рукав Золотницкий. – Успокойся, пожалуйста, не надо горячиться, прошу тебя.

Он был знаком с этим человеком многим дольше остальных и знал, что подобный блеск в глазах может привести к катастрофе.

– Ничего себе, насмешил.

– Послушайте, я же не сказал, что назвал ее дурой, я просто сказал ей не самые приятные вещи, вот и все. Не надо все принимать так близко к сердцу, она что, ваша сестра?

– Нет, она моя невеста.

Артур слегка поперхнулся, отпивая коньяк, и в недоумении посмотрел на Золотницкого, но тот только непонимающе развел руками. Аккуратно поставив на стол бокал с коньяком, Белогорский поправил указательным пальцем левый ус, откланялся, произнес коротко: «Честь имею…» и уверенным шагом вышел из комнаты. Молчание прервалось резкой фразой из зала:

– Кто его сюда привел?

– Какая разница? Я привел, – отозвался Золотницкий. – Я ж не знал, что он у нас с невестой.

– Будет вам, господа, ну нет у человека чувства юмора, что, теперь его за это казнить? Ему и так невесело живется.

Артур дождался, пока присутствующие оценят эту его шутку одобрительным смешком, подарил всем обворожительную улыбку, сел за стол, кинув первые карты на зеленое сукно.

#2

– Это че за фигня, Шнур? Король пиковый вышел уже! Ты давай на бите не сиди там, а то ща как двину! – провопил худой долговязый мальчик лет пятнадцати своему сопернику с сигаретой в зубах, которому с натяжкой можно было бы дать одиннадцать. Его малиновый синяк под глазом идеально дополнял по цвету растянутую футболку.

Двое пацанят сидели на провисшей до самого пола пружинной кровати. Скрестив ноги по-турецки, они сжимали в руках старые засаленные карты. Вещи вокруг них были разбросаны, образуя в комнате невообразимый хаос. Сигарета в зубах, очевидно, была не первой, так как вокруг стоял плотный дымный туман.

– Чего ты сказал? – отозвался младший. – Глаза разуй, я биту не трогал.

За окном все так же трещал дождь, тусклый свет от одной единственной лампочки устало гудел старым патроном. За картонной дверью послышались девчачьи голоса, мальчишки замерли, прислушиваясь, но в сторону двери даже не взглянули. Девчонки колотили в дверь ванной, не скупясь на крепкие слова. Вскоре дверь открылась, и клубы легкого пара окатили трех взвинченных девочек. Ольга, не поднимая глаз, обернувшись полотенцем, проследовала мимо них по коридору, освободив ванную. Девочки догнали ее и преградили проход, прижав к ближайшему косяку. Мальчики в комнате напряглись и, наконец, посмотрели в сторону своей двери, которая угрожающе дрогнула.

– Ты оглохла, Иванова?! Когда к тебе обращаются, надо откликаться!

– Что вам надо? – резко спросила Ольга.

– Я бы попросила, поуважительнее. Ты ничего не забыла? Мне кажется, мы ясно дали понять, что есть определенные сроки. Котова свалила, но тебе-то тут еще до конца августа торчать, значит, тебе за нее и расплачиваться.

– У меня нет денег.

– Меня, по-твоему, это волнует? Подруга твоя не очень-то задумывалась о тебе, когда решила залезть в общак и свалить, почему я должна?

Девушка, та, что постарше, резким движением схватила Ольгу за волосы, и та невольно взвизгнула от боли.

– Четверг – твой край! Поняла меня? – прошипела она на ухо, а затем выхватила у Ольги из рук ее вещи, сорвала полотенце, открыла дверь и втолкнула ее в комнату к мальчишкам.

Девчонки, гогоча, унеслись в ванную. Ольга, в одних только трусах и топике, медленно обернулась к обитателям комнаты, которые, открыв рты, продолжали молча смотреть.

– А, это вы… – небрежно заметила она, будто ее и не волновало, что она стоит посреди комнаты перед двумя мальчишками практически голая. Ольга проследовала к зеркалу на старинном платяном шкафу, от которого разило молью и плесенью. Она старательно делала вид, что ее не волнуют сверлящие глаза подростков, но дрожащий голос и красные щеки выдавали с головой.

– А где остальные? – поинтересовалась она, кивнув в сторону трех пустых кроватей, слева от шкафа.

– Они всё уже… их выпустили…  – опомнился младший.

– Так говоришь, будто они в тюрьме срок отмотали.

– Да, они взрослые уже. А Зотов, не знаю – собрал вещи и ушел.

– Куда? – обернулась Ольга

– Не знаю, ты возьми, наверное, одеяло что ли, – пролепетал старший, краснея как раскаленный чайник.

Пятнадцатилетнего звали Юра, он находился в детдоме чуть больше года, и все еще смотрелся как новенький. Младшего, одиннадцатилетнего, звали Саша Шнурков, что, конечно же, трансформировалось местными в кличку Шнур.

Ольга подумала, что ее самоуверенность была оценена по достоинству и уже, наверное, достаточно. Она снисходительно взяла протянутый ей шерстяной плед.

– А тебя куда направят? – спросил Юра. – Тебе же скоро 18?

Одеяло невыносимо кололось, и все внимание Ольги было сосредоточено на поиске нужного положения, чтобы тело не так чесалось.

– Мне пофиг, если честно. Можно подумать, я не знаю, что эта грымза и так все уже за меня решила. Ненавижу ее.

– А мне она нравится. Светлана Васильевна добрая… – протянул младший. Ольга привычно закатила глаза.

– Ладно, я пойду, пожалуй, эти курицы ушли уже.

Завернутая в колючее одеяло, Ольга вышла из комнаты и закрыла за собой дверь, которая бледно отразилась в дрожащем шифоньерном зеркале.

Отражение замерло, но дверь вскоре снова открылась, впустив в комнату трех молодых людей, а также ароматы дорогого коньяка и дым сигар. Первым вошел, конечно же, Артур. Он потушил в пепельнице едва начатую сигару и повернулся к своим друзьям. Золотницкий и Ралль по-барски расположились на софе.

– Что скажете, господа? – голос Артура был навеселе, но слегка напряжен, как после нелегкой схватки.

– Ну, ты даешь фон Эссен, это невероятно просто, у тебя что, карты меченые? Я даже представить не могу, как можно так играть.

– Ох, фон Эссен, и все-таки как вам это удается? Невозможно же всегда полагаться на удачу. Она капризна к таким, как вы, – заметил Ралль.

– Ой, бросьте вы, Антон Карлович.

Артур подошел к шкафу и снял надоевший галстук. Каждый раз бросая взгляд в зеркало, он находил там свою молодость и красоту и при случае не упускал возможности полюбоваться собой.

– Тебе, Артур, повезло, что ушел Белогорский, ты бы его не одолел.

Золотницкий сел на диван и тяжело вздохнул, пытаясь прийти в себя.

Фон Эссен удивленно поднял брови.

– Повезло? Если вы уверены в том, что сейчас сказали, то мне, дорогой мой, очень жаль, что он ушел, а то, кажется, что я и не играл вовсе.

– Белогорский играет только на крупных ставках, он предпочитает сотни тысяч рублей или сотни аршин, – заметил Ралль.

– Ну, я бы тоже не отказался от сотенки-другой, – посмеялся Артур. – А то что у меня есть? Кроме этого особнячка? Да и то все на отце…

– Ну, а вот если, теоретически, ты проиграешь, что ты будешь делать, а? – не унимался Золотницкий.

– Это исключено, мой друг. Карты – это математика, хотел бы я найти человека, кто видел бы цифры так же, как я.

Фон Эссен нежно похлопал Золотницкого по щеке и бесцеремонно достал портсигар из его внутреннего кармана. Золотницкий не без сожаления посмотрел на свою проигранную вещь.

– Ну а все-таки? Предположим, что ты остался ни с чем, эдакий Робинзон, твои действия? Ты же у нас спец по части теории… – продолжил Ралль.

– Я – инженер, а не теоретик, друзья, и мне это неинтересно, – отмахнулся Артур.

– Очень зря! Такими они бывают эти теории, брр!

Золотницкий пыхтел, заплетаясь языком, с трудом выговаривая слова.

– Ууу, кому-то явно больше не стоит сегодня наливать…

– Ну вот еще что, – возмутился Золотницкий и подвинул бокал другу, – а ну-ка, плесни мне, Антошенька.

Ралль, усмехнувшись, выполнил просьбу несчастного, тут же пролившего коньяк на свой дорогой костюм. Довольный Золотницкий расползся в улыбке и вернулся на диван к Артуру.

– Ну так что, гениальный теоретик…

– Инженер.

– У тебя есть своя теория?

– Проект.

– Ну, ё-мое, Артур, мы же все равно понимаем друг друга.

– С полуслова, Золотницкий, с полуслова…

Артур резко поднялся с дивана и подошел к шкафу. Он открыл массивную створку с зеркалом, достал оттуда свертки с чертежами и развернул их на столе.

– Что это? Где-то я это уже видел… – Золотницкий отчаянно пытался протрезветь и сфокусироваться на увиденном.

– Ну, этого видеть вы нигде не могли: это проект, конечно, частично заимствованный, но в целом абсолютно новый, такого Петербург еще не видел.

– Это что? – пытливо продолжил Золотницкий, искоса взглянув на Ралля.

– Боже, Ванно, перестань уже… Я ни за что не поверю, что твои полгода в институте прошли настолько впустую.

– Это что? Радиобашня?

– В Париже такая… – аккуратно заметил Ралль.

– Ну, такая да не такая. Гениальность Эйфеля вряд ли кто-нибудь превзойдет, сама его идея – это чудо инженерии, но этот проект не копия его башни. Многое здесь решено совсем иначе.

– И что говорят? – с участием поинтересовался Золотницкий. – В смысле ты же показывал это… ну… кому там теории показывают…

– Ничего не говорят… Об этой моей работе знаю только я и еще… Александр Иванович… знал.

Артур с трудом проглотил тяжелый ком в горле, стараясь не подавать виду.

– Фон Гоген? Так он же помер! – бестактно заметил Золотницкий, слегка покачиваясь.

Ралль многозначительно посмотрел на раскрасневшегося друга и помог усадить его на диван.

– Отвечу на твой вопрос, Ванно, – продолжил фон Эссен. – Если даже я потеряю все, играя с Белогорским, хоть это и невозможно представить, этот проект принесет мне в десять раз больше, чем я имею, он принесет мне признание. Но все это пустое, потому что я, милый мой друг, не проиграю, ибо Ее Величество Математика не отвернется от меня никогда.

#3

Грубые мужские руки сжимали миниатюрные пальчики графини Екатерины Андреевны Остен-Сакен. Она стояла у окна, не глядя на своего собеседника. Все мысли ее были не здесь, она уносилась в объятья самого желанного человека, которого она когда-либо встречала. Молодая графиня не хотела думать о порочности своих мечтаний, для нее существовало только удовольствие от его прикосновений. Но теперь ее держали совсем не те руки, и она не могла себе этого простить.

– Душа моя, от чего вы мучитесь, скажите. Быть может, я смогу утешить вас.

Голос Белогорского звучал тихо, на одном дыхании, словно он боялся потревожить слышимое только им течение времени. Он знал причину терзаний своей возлюбленной, он соврал барону фон Эссену, потому что только сейчас пришел просить руки обожаемой графини.

– Я знаю, зачем вы здесь, – отозвалась Екатерина Андреевна.

Ее кошачья манера сильно отличалась от того детского дрожащего голоска, каким она говорила с Артуром в экипаже. Графиня отвлеклась от окна и, высвободив руку из плена, присела на тахту.

– Я знаю, зачем вы здесь, – повторила она, – и я очень надеюсь, что вы не будете подгонять меня с ответом и дадите мне время подумать.

Словно гора обрушилась на душу Белогорского, стерев в порошок все его надежды, для него это был самый страшный ответ, означавший мучительное ожидание. Он это ненавидел и не собирался томиться в неизвестности.

– Полагаю, вы не сегодня узнали о цели моего визита, дорогая Екатерина Андреевна? А значит, сердце ваше все уже решило.

Графиня ненавидела, когда к ней обращались с подобной формулировкой, «дорогая Екатерина» резало как бумага, но, проглотив ком, она улыбнулась, слегка отвела глаза и раздраженно заметила:

– Я этого не говорила. Я лишь хочу немного подождать, – добавила она.

– Непонятно мне, чего здесь ждать?

Белогорский перешел на бесцеремонный тон. Разговоры с хорошенькими барышнями у него никогда не клеились, кроме того, он привык получать результаты здесь и сейчас. И для него лучше было бы получить отрицательный ответ, нежели вариться на медленном огне неизвестности.

– Ну как же я могу вам ответить сейчас, вы ведь даже и вопроса-то не задали, – улыбнулась она, подавляя желание влепить пощечину.

– Ну так вы выйдете?

– Куда? – опешила она от прямолинейности.

– За меня.

До чего же нелепо. Разве так просят руки у графини? Разве так предлагают сердце великокняжеской кузине? Остолоп, который и двух слов связать не может, чтобы это не звучало так, будто бы он с ослом разговаривает, стоит и требует незамедлительного ответа на самый главный вопрос в жизни. А ведь батюшка просил подумать, ой как просил, знать, он все-таки на примете. Но почему он, этот солдафон, почему не молодой барон фон Эссен, правильные черты лица которого так не хотят покидать память.

– Я не могу вам сказать, потерпите же.

– Но что вам мешает? Когда вы дадите мне ответ?

– Не знаю, возможно, после обеда, возможно, завтра.

– Но что изменится до завтра.

– Ох, это невыносимо.

Она снова вернулась к окну.

– Прошу вас, уйдите.

Он был неприятен ей до глубины души. Его манера говорить, произносить ее имя, его выпученный взгляд, даже широта его необъятных плеч казалась ей нелепой, а уж представить себя рядом в подвенечном платье было просто кощунством, но батюшка просил подумать.

Графиня Остен-Сакен. Какая кровь только ни текла по ее венам: английская, немецкая, венгерская, румынская, болгарская – и ни капли русской, а перед ней стоял человек полностью ей противоположный – неотесанный русский вояка. Как он может не видеть, насколько не подходит ей.

В комнату зашел слуга с серебряным подносом. Личико девушки засветилось, легче пушинки она пересекла комнату и разорвала свежий конверт.

– Больше никаких писем для меня? – она разочаровано захлопала глазами.

– Нет, ваше сиятельство, это все.

Девушка расстроенно бросила непрочитанное письмо на стол и вернулась к окну.

– Я не смею вас больше задерживать, Андрей Николаевич, вы можете быть свободны. Ответ я вам дам позже, быть может, завтра, но лучше заезжайте в пятницу, мы принимаем с четырех.

Тон ее переменился, молодую графиню тоже стало мучить тоскливое ожидание. Белогорский хоть и не владел искусной речью, дураком он отнюдь не был.

– Вы ждете ответа. Значит, вы все-таки отправили ему письмо…

– Вот, полюбуйтесь, господа, к нам прибыло развлечение.

Артур размахивал над головой белоснежным конвертом, и лучезарную улыбку дополнили одобрительные возгласы окружающих. Все в том же составе, за исключением несчастного Белогорского, которому никто из присутствующих не сочувствовал. Золотницкий напрягся и поправил левый ус.

– Да будет тебе, Артур… Неужто читать собрался нам?

– Именно так! Письмо от самой графини!

Фон Эссен с еще большим удовольствием надорвал конверт и извлек на свет исписанный вдоль и поперек, надушенный, а затем нежно сложенный листочек голубоватой бумаги. Он с наслаждением представил, как тряслись малюсенькие ручки, укладывая письмецо в конверт, как билось сердце над каждым словом, как дрожало дыхание в молитве о скором ответе, который он не собирался посылать. С невыносимой жестокостью он прочитал первые слова, имитируя женскую манеру.

– «Дорогой мой, милый друг… Прошел день, как я не вижу вас. И мне ни за что не забыть тех слов, что вы говорили мне при нашем расставании, зачем вы были так жестоки тогда, так прямолинейны. Я знаю, вы не хотели меня обидеть, и спешу успокоить вас – не обидели…» Ла, ла, ла, тут неинтересно… сейчас…

Артур оторвался от чтения, пробежался глазами и затем продолжил.

– Вот! «…Любимый мой, я не могу надеяться на то, что вы простили меня, и тем более поняли. Но мое сознание никак не перестает казнить себя за необдуманность и невыносимую опрометчивость моих слов и моего поступка. Вы никак не хотите покидать мою душу, мне снятся ваши слова, ваши мечты стали моими мечтами, ваши слова стали смыслом моего существования. Я целиком ваша, без остатка, каждая часть моего тела дрожит при воспоминании о ваших прикосновениях…» Ла, ла, ла… Дальше не для вас…

Артур небрежно отвел листок в сторону, наслаждаясь раскрытыми ртами своих слушателей.

– Ну! Самое интересное же! – загоготали присутствующие.

– «Я не надеюсь быть прощенной, но прошу мне в скорейшем времени ответить. Я верю в вашу милосердную душу, прошу, утешьте меня хоть одной строчкой. Жду вас. Люблю. Е. А. О-С…»

– Уууу… – щекотливо пронеслось по залу.

– Вы заметили, что она никак не может определиться, прощу я ее или нет, потому что это самое главное, господа, ведь у меня есть выбор, а у нее выбора уже нет.

– И какой вы намерены дать ответ, фон Эссен? – решил осведомиться Ралль. – Вы же ответите ей?

– Пожалуй, да, ей я отвечу.

Подойдя к лакированному бюро, фон Эссен небрежно порылся в выдвижном ящичке и извлек оттуда бледную carte-de-visite, тайком подаренную ему несчастной графиней. Одним росчерком пера он написал поверх по-немецки «Dies wird auch ein ende haben… Auf nimmer wiedersehen» («И это тоже пройдет… Прощайте навсегда»), вложил в свежий конверт и запечатал сургучом.

– Но это же графиня Остен-Сакен… Чего тебе еще надо? – как-то странно вдруг возмутился Золотницкий.

– И чего? Не жениться же мне теперь на ней.

– Ну, графиня!

– Ну, мы поняли, что графиня, дальше что? Эта связь исчерпала себя, мне стало скучно.

Артур развел руками, не понимая, чего хочет от него Золотницкий, как обычно слегка перебравший.

– Скучно? – удивился Ванно.

– Вы не задумывались, Артур, – обратил внимание Ралль, – что нельзя постоянно выигрывать, удача капризна, однажды она попросит за нее намного больше, чем вы сможете дать.

– Ну, это мы посмотрим…

Фон Эссен бросил письмо в огонь, оно мгновенно почернело и съежилось, а через минуту и сами слова испарились из памяти всех присутствующих.

Из постельной теплоты совсем не хотелось вылезать, но Ольга поднялась с кровати и укуталась в одеяло. Серое небо, затянутое до самого горизонта, ровным светом заползало в комнату. Еще один летний день, не похожий на лето. Выглядывая в окно, Ольга видела главные ворота особняка, холодную рябь Фонтанки и противоположную набережную с редкими машинами и разваленными верфями. Она знала, что девки не отстанут. Юлия Котова, ближайшая подруга, с которой они были не разлей вода с первой встречи, сбежала из детдома, как только ей исполнилось 18, прихватив с собой большую долю общих денег. Перед тем как внезапно исчезнуть, вместо прощальной записки она оставила своей подруге розовый iPod c гигабайтами песен на нем. Ольге удавалось прятать его в кармане толстовки и слушать только вдали от Фонтанки, дабы избежать заслуженной кары и быть лишенной единственной дорогой ее сердцу вещи.

Она вглядывалась в серые волны Фонтанки, но видела лицо подруги, по которой скучала. Их беседы по ночам порой были единственным, ради чего был прожит день накануне.

– Что бы ты изменила в прошлом, если бы могла? – часто задавалась вопросом Котова.

Ольга знала, что эти размышления были вызваны болью от потери семьи. Родители Юли погибли в автокатастрофе, и она угадила сюда. Котову тяготила одна единственная мысль, которая сводила с ума, и как раковая опухоль, росла в голове страшным осознанием. Осознанием того, что ничего нельзя изменить. Она мечтала о другом настоящем.

«Бы-бы-бы»… Бесконечные «бы» в словах затуманивали их головы, заставляли их жить в иллюзии своих миров, но только это дарило им спокойный сон, и каждая нуждалась в этих беседах как в воздухе. Теперь все прошло. Юли рядом нет, и тишина каждую ночь жестоко напоминала об этом.

Воспоминания вмиг улетучились, сердце дрогнуло, когда в воротах внезапно появился знакомый силуэт, который также предпочитал держаться подальше от этих стен. Вениамин Зотов аккуратно перепрыгивал через лужи вокруг фонтана, направляясь к главному входу. Ольга знала, куда он идет. Подорвавшись как на пожар, она решила не терять времени зря, и через пять минут была одета и причесана. Поднявшись к мальчишкам, она все еще размышляла над тем, какую причину своего визита ей озвучить. Мысли путались, но это было не впервой. Специально случайно столкнуться с Зотовым, и просто посмотреть на него тоже было бы неплохо. Ольга не раз любовалась его лицом на общих собраниях, болела за него на всех соревнованиях, громче всех поздравляла с днем рождения и по-прежнему гадала, знал ли он ее имя. Это был высокий парень с темными глазами, чей взгляд отдавал притягательным холодом, от которого подкашивались ноги всех девочек старше 12-ти.

В этот раз получилось так же, как и всегда. Ольга столкнулась с ним в дверях. Он пришел забрать остатки своих вещей и был намерен снова удалиться на неизвестный срок, быть может, навсегда. На Ольгин «привет» он только кивнул, и даже не поднял глаза. Но даже несмотря на это, счастью не было предела, когда она смогла вдохнуть его запах, так близко проследовавшего мимо. Когда дверь захлопнулась, мальчишки предложили Ольге кока-колу, которую принес в подарок их взрослый друг, и пригласили сыграть с ними в карты.

– Господи, вы чем-нибудь другим занимаетесь вообще? Ладно, сдайте один раз и на меня, – небрежно согласилась Ольга.

Она взяла в руки необычные, как ей показалось, карты. По размеру они были определенно больше стандартных, рисунки были иными, рубашку покрывали старческие пятна. Обычные бумажные карты, ни тебе ламинированного покрытия, ни штампа с логотипом изготовителя.

– Странные у вас карты какие-то. Вы где их откопали?

Ольга с интересом их разглядывала. Она не могла не понимать, что держит в руках исключительные старинные вещи. Очевидно, когда-то на них что-то пролили, на некоторых были характерные бурые разводы. Ольге нравились подобного рода вещицы, хоть особо копаться в прошлом она не любила. История не вызывала у нее особого трепета. Она существовала в этом мире с четким осознанием того, что ей нечему удивляться и не за чем особо барахтаться. Течение жизни куда-нибудь да выкинет, зачем особо напрягаться. Тем не менее, касаясь старых вещей, она каждый раз вспоминала, что антиквариат стоит денег и включала внутренний калькулятор. Предметы проходят сквозь столетия, это настоящие свидетели эпохи, давно ушедшей и безвозвратно утерянной, носители той самой неповторимой атмосферы, путешественники во времени. Эту и прочую чушь очень любят слышать те, кто собирает подобное и готов отдавать за это не маленькие суммы. Ольга никогда этого не понимала.

– В тайнике нашли еще год назад, в шкафу– отозвался Шнур. – Кто ходит?

– Я хожу.

Ольга кинула на стол бубновую девятку, заставив нахмурить брови красного как помидор Сизова.

– Тайник в шкафу?!

– Да, мы перестановку делали с Зотовым еще, шкаф этот двигали и, видимо дощечку задели, и она открылась. А там письма и карты. Было жутко. – улыбнулся Сизов.

– Да он вообще жуткий, шкаф этот и вообще весь дом! Скрипит, шуршит все время, тени какие-то постоянно, фу… – подхватил Шнур и стал подгонять своего друга.

– Давай ходи!

– Боже мой, шкаф скрипит… Зато у него зеркало во весь рост, а в нашем только морду видать. – заметила Ольга.

– Ой, забирай, если не боишься привидений! – залепетал Шнур.

– Ну что за бред, – усмехнулась Ольга, – какие привидения еще?

– Ничего не бред, он скрипит все время, и зеркало иногда дрожит! – в голосе послышалась обида.

– Да, конечно, бред! Самый настоящий! – прорезался голос Сизова, при этом он как-то неестественно рассмеялся и отбился козырным валетом.

– Чего?! Ты же сам мне все время рассказываешь, что тут живет призрак какого-то жуткого мужика, и его тут не раз видели, между прочим!

– Да прекрати ты. Рассказываю, потому что ты веришь!

– Что за жуткий мужик? – заинтересовалась Ольга и подкинула еще бубнового валета, заметив, что у Сизова, очевидно, нет этой масти.

– Да не бери в голову.

– Нет, расскажите мне!

– Ну неужели ты не знаешь? Все знают эту историю. Когда-то давно, когда особняк был заброшен, местные мальчишки как-то решили сюда залезть, решили, что тут спрятаны сокровища. Зашли в дом, но им явился дух хозяина. Он появился внезапно, из ничего. Весь серый, страшный. Им удалось убежать, но потом этот дух стал преследовать их, и однажды он прискакал за ними на коне и забрал одного из мальчиков, и его так и не нашли. А второй сошел с ума! А видели они это приведение как раз в этой комнате. И шкаф этот здесь как раз с тех пор стоит, вот Шнур и боится!

– Ты тоже боишься, Сизый!

– Ничего подобного!

– Ой, ну что за идиотская история? Призрак на коне, сокровища! Какой-нибудь бомж просто заполз.

– Неа, это точно был призрак, – замотал головой Сизов. – Эти пацаны его видели на старой фотке.

– Ой, ну конечно, фотка. И откуда они ее взяли? Призрак предъявил?

– Нашли, наверное.

– Так говоришь, будто сам веришь! – заметила Ольга.

– Верит! Верит! – предательски выпалил Шнуров. – Еще как верит, до мокрых трусов верит!

– Да заткнись ты!

Сизов игриво замахнулся на Шнура, и тот, засмеявшись, пригнулся.

– Странно, что ты эту историю не знаешь, она довольно популярная…

– Идиотизм, – отмахнулась Ольга. – Но карты классные! Вы не думали их продать?

– Ну, нам все равно карты нужны, зачем их продавать? Там кроме карт еще письма были.

– Что за письма?!

– Ну, какие-то письма, не по-русски.

– Покажете? Они у вас сохранились же, правда? – понадеялась Ольга.

Покопавшись в тумбочке, Сизов извлек на свет несколько исписанных страниц, пожелтевших от времени, пропитанных старостью и пылью.

– Вот, тут непонятно, правда, ничего. Они все вроде для какого-то Артема.

– Артура, – поправила Ольга, заметив первые слова в одном из писем.

Как можно было перепутать? И все тут понятно. Написано по-русски, хоть и старым стилем. Какая-то девушка писала с мольбами о прощении и признаниями в любви. Трогательно все это. Два письма на немецком, и очевидно для кого-то другого. Единственное, что получилось различить в упористом почерке – это обращение «Фридрих». Калькулятор в ее голове быстро подсчитывал, сколько за это можно было бы выручить. Деньги были бы ей сейчас очень кстати.

– Отдадите мне? – попытала счастья Ольга.

Сизов напрягся. Отказывать не хотелось, но согласиться – язык не поворачивался.

– Не, – протянул Шнур. – Ты чё? Они больно клевые их отдавать.

– Продадите? – снова попробовала Ольга.

– А тебе они зачем? – поинтересовался Сизов.

– Люблю старые вещицы.

– Неправда, – заметил младший, – ты их продать хочешь, чтобы деньги в общак вернуть.

– Да пусть даже и так, вам-то они зачем? Больше года уже лежат пылятся.

– Нет, не отдадим. Сизый, ты на хрена про них вообще ей рассказал?

– Ладно, ладно… – решила смягчить ситуацию Ольга, – давайте тогда сыграем на них.

– Ну да, конечно. А что ты собираешься поставить против?

– Я вас поцелую…

Вернувшись в свою комнату со своим выигрышем, она убрала письма в тумбочку и стала строить планы на завтрашний день.

#4

Красивые молодые руки барона фон Эссена осторожно раздвинули аккуратную стопку белых накрахмаленных сорочек, освободив на полке небольшое пространство. Он снял кольцо с причудливым древним узором и вставил его в еле заметную прорезь у самого края полки. Что-то щелкнуло, и верхняя дощечка полки поднялась, превратившись в крышку. В тайник легла колода карт и пустой конверт графини Остен-Сакен, дополнив стопку исписанных женским почерком листочков. Покрутив в руках трофейный портсигар Золотницкого, фон Эссен сунул его во внутренний карман пиджака.

– Эх, Ванно, ведь знал, что со мной лучше не играть, – прошептал Артур.

Шотландский сеттер, виляя хвостом, тыкался носом в ноги хозяина. Артур присел на корточки и ласково потрепал пса за уши.

– Что, Милорд, скучно тебе? – Артур задумчиво вздохнул. – Ну ничего, осенью поохотимся… Найдем тебе уток пожирнее.

Сеттер одобрительно лизнул фон Эссена прямо в нос, но услышав, как кто-то хлопнул входной дверью, с лаем кинулся из комнаты. Бегая по всему дому, он оставлял внушительные царапины на паркете, а у самой двери любил активно скрести лапами и без того изношенный пол, приводя в ужас несчастного управляющего. Собака с одинаковым восторгом встречала любого, кто появлялся на входе, но сейчас, резво сбежав по лестнице, пес прыгнул передними лапами на статную грудь барона Франца Иогана Ульриха фон Эссена.

– Ты совсем не воспитываешь свою собаку, Фридрих, ей место на псарне, а не в доме, – как всегда напряженно обратился он к сыну по-немецки, снимая тяжелый дорожный плащ.

– Добрый вечер, папа. – не без тоски в голосе также по-немецки произнес молодой фон Эссен, даже не удосужившись спуститься вниз.

Он продолжал стоять наверху лестницы и сдерживать колотившееся сердце, которое всю жизнь было готово выскочить при коротких и редких встречах со своим единственным родителем. Только он обращался к Артуру его первым именем, что еще больше отдаляло их друг от друга.

Свою мать, графиню Марию Владимировну Снегиреву, Артур никогда не видел и не знал, она умерла в 21 год, как только произвела его на свет. Мальчику из губернии была выписана кормилица, а также старая няня-немка, которая воспитывала еще маленькую Машу. Не так давно старушка скончалась от какой-то хвори, с которой даже не стали возиться, так как ей и без того минуло девяносто. Как ни странно, по поводу ее смерти больше всего переживал именно Артур. По-настоящему родных ему людей можно было пересчитать по пальцам. Отец большую часть своей жизни провел в Западной Пруссии, откуда был родом. Женившись на русской красавице Марии Владимировне, Франц Иоган Ульрих фон Эссен получил приданое в виде этого не раз перезаложенного особняка на берегу Фонтанки, который был единственным имуществом угасающего графского рода Снегиревых. Не совсем молодого, но влюбленного барона не смущала бедность его невесты, он делал ставку, как ему казалось, на гораздо большее – взаимную любовь. Меньше чем через год она родила мальчика. Посмотрев на своего сына, Мария Владимировна смогла произнести лишь «…мой Артур» и в ту же минуту скончалась. Отец очень долго противился последнему желанию жены наречь ребенка этим именем, и все же крестил сына Фридрихом-Артуром, очевидно, видя в этом компромисс. После смерти жены он уехал к себе в родовое поместье, не рискнув взять новорожденного младенца с собой. Вернулся Франц Иоган только спустя полтора года, когда его потребовали дела, и сына своего узнал исключительно по возрасту. Интереса к ребенку он не испытывал, объясняя свое отношение неумением обращаться с детьми. Пока Артур рос, отец приезжал каждый год – скорее справиться о делах, нежели навестить своего отпрыска, которому на содержание в особняке на Фонтанке выделял немалые средства. Артур привык к коротким встречам, которые для него с каждым годом становились все невыносимее. Чем старше он был, тем холоднее казались отношения с отцом. Бывали моменты, когда барон его внимательно рассматривал без всякой на то причины, сверлил пронизывающим взглядом, от чего становилось жутко и неприятно. Артур с ужасом думал о том, что отец может рано или поздно позвать его к себе в Западную Пруссию. Он не мог и представить, что присутствие рядом батюшки может растянуться на годы. Но позже он понял, что подобного предложения не последует, отчего терпел родственного гостя, неожиданные приезды которого, впрочем, каждый раз скрашивались кругленькой суммой.

– Ужин подай, – обратился к лакею барон. –Ступай к себе, Фридрих, завтра поговорим… – произнес он по-немецки, даже не посмотрев на сына, отбиваясь от восторженных приставаний Милорда. – И убери свою собаку, наконец!

Артур свистнул, пес в мгновение взбежал по лестнице, и все разошлись по своим углам. Можно было подумать, что они виделись только днем, но последняя их встреча была в сентябре, а на календаре было 20 июля.

– Через пять минут в актовом зале!

Этот голос невыносимо было слышать. Кривцова как будто нарочно не говорила, а скрипела, действуя на нервы. Порой Ольга удивлялась тому, как с ней может разговаривать нормальный человек, не содрогаясь при этом от отвращения. Директора детского дома Светлану Игоревну Кривцову очень любили учителя и воспитатели, и при этом крайне недолюбливали дети. Порой это было довольно сложно объяснить, потому что явной агрессии к детям она никогда не выказывала. Но, разговаривая с каждым тет-а-тет, она умудрялась подобрать слова, от которых бежали мурашки даже у самых закаленных. Общаться с ней было неприятно, но приходилось довольно часто, она была одной из тех «активных», которые дневали и ночевали на работе, посвящая ей всю свою шестидесятилетнюю и, увы незамужнюю жизнь.

– Как вы все знаете, – начала она собрание, когда большинство заполнило актовый зал, – осенью нас ждет потрясающее событие – пятидесятилетие нашего детского дома.

Из группы «опасных» девчонок вдруг вскинулась рука.

– Простите, мне казалось, что дом открыли в мае 65-го? А сейчас у нас вроде 2014 год. Почему осенью?

– В мае сюда приехали первые сироты, но само здание было передано детскому дому в сентябре 1964 года, особым постановлением ленинградского горисполкома. Именно эту дату принято считать днем рождения нашего дома. Но ты молодец, как всегда, из истории ты ничего не упустишь.

Кривцова улыбнулась. Ольга закатила глаза и тайком вставила в уши наушники, скрыв их за волосами и капюшоном толстовки. Слушать этот бред про организацию весьма сомнительного, на ее взгляд, праздника она не собиралась.

– Я хочу, чтобы все мы с вами приняли участие в этом исключительном мероприятии. История дома насчитывает множество удивительных моментов. Это не только дети, которые выросли в этих стенах, и которых мы обязательно позовем, не только педагоги, повара, директора и завучи, которые были здесь до нас с вами, но и те люди, которым принадлежал этот особняк задолго то того, как он был передан детскому дому. Только представьте, когда-то в этих стенах жили люди, которых уже давно нет, но они были, любили, радовались чему-то, как мы с вами. Наш долг помнить о них, беречь их наследие. Кто это был, вы знаете?

Рука девочки снова поднялась вверх.

– Я знаю.

– Ну, конечно… – слишком явно вырвалось у Ольги, не рассчитавшей громкость своей речи из-за наушника.

Кривцова переменилась в лице, заметив презрение Ольги и торчащие из ушей провода.

– Иванова, бананы из ушей достала, быстро!

Помедлив, Ольга выполнила просьбу. Брезгливо закатить глаза – это единственное оружие, каким она обладала, и выглядело это жалко. Самое худшее было то, что теперь все были в курсе ее плеера, ее сокровища. Кривцова тяжело вздохнула. Ей тоже надоела эта война, этот негатив со стороны Ольги, который только слепой не мог заметить. Она продолжила совсем в другом тоне.

– Это здание было построено графом Снегиревым для своей семьи в середине 19 века. Но в конце 70-х годов семью постигло неслыханное горе. Что же произошло, Иванова?

Ольга почувствовала, как закипает внутри ненависть. По меньшей мере, 60 пар глаз было направлено на нее в тот момент, когда она не знала ответ.

– Большая часть две младшие дочери и супруга князя умерли. Почему, Оль?

Молчание. Сизов предательски что-то подсказывал. Разобрать было невозможно, но зато это доказывало, что ответ на вопрос был известен даже восьмикласснику.

– Ровно 100 лет назад в 1914 году и до самой революции здесь жила княгиня Белогорская, она сошла с ума в этих стенах, почему? Ничего? Нет файлов в голове?

Тишина стала сменяться легкими смешками в адрес Ольги.

– Вы серьезно? – заметила Ольга. – Да по фигу мне… Почему мне должно быть не все равно, из-за чего они сдохли или свихнулись?! Зачем оно мне вообще? Мне абсолютно наплевать, кто жил и подыхал в этих стенах.

– Ну как же, Оля?

У Кривцовой не находилось слов. Она давила на Ольгу не из желания чему-то научить, а от отчаяния. Попытки достучаться, разбудить что-то в глубине сложного подростка предпринимались с ее стороны не раз. Очередная неудача и испорченные нервы.

– Вы только что собирались праздник устраивать, а не поминки… Или я что-то путаю? На хрена вот это все помнить?

– Это часть нашей истории, Оля, мы обязаны это помнить.

– Да? Кто сказал? Вы считаете, все мы должны поклоняться каким-то там мертвякам или как их там… ветеранам? Тут и так не очень-то уютно жить, к вашему сведению! Давайте, напомните нам кого тут разорвало или кто тут от голода загнулся… Итак каждый год со своими ветеранами и блокадниками пристаете на 9 мая… Мало вам?! Когда уже в покое оставишь… Овца…

Последнее слово было произнесено вполголоса, но все же отчетливо различимо для всех присутствующих.

– Пошла вон! – тихо произнесла Кривцова.

Ольга вышла. Следом проследовала девочка, та, что поднимала руку и хорошо разбиралась в истории. Догнав Ольгу в коридоре, она, недолго думая, прижала ее к стене и в мгновение отобрала плеер. Попытки орать и сопротивляться были проигнорированы.

– Верну твой идиотский плеер, когда отдашь долг.

– Что угодно! – умоляла Ольга. – Скажите, как вы зарабатываете?

– Мы со Шнуром поем в метро, – с улыбкой делился Сизов. – Вернее, я на гитаре играю, а он поет, но вообще-то он не очень в этом, если хочешь, можешь с нами поработать… У тебя голос красивый, не то что у Шнура. Ходить по вагонам не будем, в переходе просто, на Садовой и Техноложке в основном. Себе треть берем, а остальное – в общак. Навар хороший получается, ну, конечно, смотря что петь…

– А что петь? Разве не все равно?

– Нет. Мы поем старые детские песни или песни из кинофильмов, тоже старых советских.

– Фу, а почему?

– Потому что трогательные, люди платят больше на них. Особенно «Прекрасное далеко», не знаю почему, но на ней прямо все кошельки открывают.

Он покопался в тумбочке, достал оттуда сложенные тетрадные листы и протянул Ольге.

– Вот тексты, за два дня сможешь выучить?

Она кивнула.

#5

– Как вам понравилась эта его наглость, Антон Карлович?

Золотницкий закручивал свой ус, чинно развалившись в большом кожаном кресле. Гобелены, изображавшие сцены охоты и разодранной дичи, делали и без того мрачную комнату неуютной. Обычно собрания их «клуба» проходили в особняке фон Эссена на Фонтанке, но сегодня, без ведома Артура, важную встречу решили провести здесь, на Садовой, в квартире Белогорского, в которую он перебрался на днях, но уже успел обставить по собственному вкусу. Всюду пахло чучелами и порохом. В охоте он находил единственную отраду, быть может, поэтому в свои тридцать семь он все еще был не женат.

Ралль и Золотницкий томились в ожидании хозяина квартиры, который должен был появиться с минуты на минуту.

– Он слишком много о себе возомнил, и уже не отдает никакого отчета о том, что он делает.

Ралль говорил тихо, как и всегда, и в этой мягкости было во сто крат больше осуждения, нежели в выкриках Золотницкого.

– Нет, ну сколько это может продолжаться? Эти его издевательства над барышнями, и вообще, когда он в карты играет, я уверен, что он жульничает! – возмущался Золотницкий.

– Он не жульничает, ему везет, и я слышал, он неплохо считает.

– Нет, я думаю, жульничает, не бывает такого, чтобы всегда везло, и его умение считать тут абсолютно ни при чем. Поверьте, за время учебы с ним мне вовсе не показалось, что он многим одареннее остальных в этом вопросе.

– Ну, я слышал, что ваш Белогорский тоже никогда не проигрывает.

– А я разве говорил, что Белогорский всегда честен? Что мы, по-вашему, тут делаем?

– На что вы намекаете, Золотницкий? – поинтересовался Ралль. – Вы что-то хотите предложить?

– Я хочу, чтобы Белогорский сыграл партию с фон Эссеном, и, если понадобится, пусть оставит этого мерзавца с носом, но так, чтобы по-крупному. Мы можем этому поспособствовать?

– Боже, вы меня удивляете, друг мой… Вы за этим меня сюда позвали, Ванно? Браво! – разочарованно отозвался Ралль. – Попахивает подлостью, Золотницкий, не ожидал от вас…

– Подлостью? А с его стороны не подлость загубить всех хорошеньких барышень в столице? Он же все у меня отобрал, даже портсигар мой, между прочим, подарок маменьки!

– Ну, это ваша вина насчет портсигара, нечего было ставить, он выиграл эту вещь по-честному…

В коридоре, наконец, послышались шаги хозяина квартиры, и через мгновение могучая фигура Белогорского появилась перед своими гостями.

– Впрочем, – продолжил Ралль, – я не сказал, что мне не нравится ваша идея…

С хорошим настроением вставать намного проще. Ольга подорвалась с кровати и уже через час стояла у подножья высоченной башни. Сооружение представляло собой изрядно проржавевший каркас из стальных листов и заклепок, с заколоченными входами и окнами, и выглядело довольно уныло. В народе она звалась не иначе как «железка». Башня была установлена еще в 1916 году в честь чего-то там, о чем свидетельствовала забытая табличка у входа. Свою функцию радиовышки это сооружение перестало выполнять очень давно. После войны делались попытки ремонта, но по неведомым причинам в середине 50-х годов город принялся за строительство новой башни уже на Аптекарском острове. И сейчас «железка» служила разве что ориентиром для влюбленных парочек, которые встречались в ее тени и шли гулять в прилегающий парк. Сейчас вокруг башни все чаще скапливались активисты, которые организовали пикеты с требованием разобрать сооружение и вернуть парку исторический вид с озером, которое пришлось ликвидировать при строительстве. В чем, собственно, историческая ценность этого озера не всем было понятно, но ветхая конструкция представляла опасность, а двухсот сорокаметровое пространство между смотровой площадкой и землей нагоняло жути на местные пятиэтажки. За те полвека, что башня стояла в запустении, она успела обрасти слухами и страшилками, что только придавало ей привлекательности в глазах школьниц вроде Ольги.

Из-за деревьев выглядывало колесо обозрения, с той же стороны доносились крики людей и грохот аттракционов. Небольшие разрисованные тележки со сладостями влекли своими вывесками и ароматами. Пахло жареным миндалем и теплым асфальтом.

Зотов пришел в одиннадцать, не опоздав ни на минуту. Он сделал Ольге комплемент, заметив, как она изменилась и похорошела, и предложил не стоять на месте.

Это был момент настоящего счастья, так внезапно свалившегося на нее. Вчера она снова столкнулась с ним у мальчишек, но на этот раз их встреча не ограничилась одними только томными взглядами. Они разговорились, посмеялись, она осталась до вечера, и вот теперь примчалась на утреннее свидание. Первое в ее жизни.

– Слушай, до меня тут долетело кое-что, – завел разговор Зотов ближе к полудню. – Тебе поручили наведаться к бабке одной, ветеранше, чтобы ты о ней статью написала, это правда?

– Да, – Ольга снова закатила глаза и отмахнулась. – Эти тупицы надеются, что после общения с ней я внезапно проникнусь нашим историческим прошлым и буду более уважительна к «людям старшего поколения»… А ты откуда знаешь?

– Пацаны рассказали… А ты когда к ней собираешься?

– Да, не знаю, завтра, наверное, пойду.

– Она в нашем доме живет, кстати, бабка эта.

– Да, и что? Она такой прямо «божий одуван»?

– Да, не… Та еще стерва. Ей на 90-летие глава округа выделил 300 тысяч, причем наличными.

Ольга старательно округлила глаза.

– На хрена? Что она с этими деньгами будет делать? Или это ей на похороны?

Зотов заметно оживился.

– Вот и я про то же! На кой черт ей деньги такие? Подарили бы ей там вставную челюсть или клюку…

– Вот не понимаю я, чего все носятся с этими ветеранами. Вечно на 9 мая приходят и занудствуют. Последний раз какой-то приходил, помнишь? Тягомотину развел про эту войну, за страну, за советскую власть, все дела…

– Да, помню… а ты ему такая, мол… «Сколько можно эту войну свою мусолить, уже другое все, и страны вашей нет, и Сталина вашего нет, и вообще, так вам и надо, совки позорные!»…

– А что?

– Да я согласен. Эта бабка теперь с трехстами тысячами. Она все равно одной ногой в могиле, лучше бы мне отдали, я их интереснее потрачу.

Оба посмеялись, Ольга одобрительно кивнула. Он купил ей мороженое, покатал на чертовом колесе, рассказал о своей жизни, про своих соседей, с которыми он живет в одной квартире. Они прогуливались в обнимку, и она чувствовала его сильные руки, ту безопасность и уверенность, которая исходила от него. Никогда еще ей не было так хорошо, и она вдруг поняла, что выросла.

Гуляя по парку, они сделали круг и снова оказались на площади с башней. К их удивлению, народу значительно прибавилось. Среди них были и те, кто пришел с плакатами. Они продолжали активно прибывать и собирались у подножия башни.

– Видимо, снова будут требовать на металлолом разобрать, – предположил Зотов, обращаясь к одному из остановившихся прохожих.

– Да не… Тем все уже разрешили… Вроде «железку» к 16-му году уже обещали убрать, а эти… черт их знает? – отозвался прохожий.

Зотов потянул Ольгу за руку. Ольга одним глазом разглядела красные эмблемы на плакатах, но так и не поняла, за что выступают эти активисты. Ей было совершенно все равно. Зачем думать о чем-то, кроме того, кто с ней рядом.

Утро наступило раньше обычного, когда управляющий разбудил Артура по велению отца.

– Его светлость, барон просит вас к завтраку, Артур Францевич.

Управляющим особняком на Фонтанке был Николай Максимович Гольц. Его аккуратный тон последнее время вызывал особенное раздражение. Как все-таки надоело его старое лицо, его сдержанность и чопорные, отточенные до противности манеры. Всю свою жизнь Артуру приходилось находиться с этим человеком под одной крышей, все дела по дому сосредотачивались в его руках. Многочисленные слуги подчинялись ему, им велись финансы, им раздавались распоряжения. Казалось порой, что Артур вовсе не хозяин в этом доме, и его можно сравнить разве что с дорогим мебельным гарнитуром. Его замечают, порой он требует ухода, но, в общем и целом, все-таки – мебель. Несмотря на то, что Николай Максимович появился в доме графа Снегирева задолго до рождения Артура, родным для мальчика он так и не стал. Его холодность всегда отталкивала, фон Эссен не любил говорить с ним и по возможности избегал длительного пребывания в одном помещении.

Закутавшись в халат, умывшись теплой водой, Артур нехотя спустился вниз для разговора. Барон говорил только по-немецки, и русский никогда не использовал, хоть и владел им свободно.

Ласково поприветствовав своего пса Милорда, который с самого утра терся в районе стола и заглядывал в тарелки, Артур сел напротив отца. Барон не повел и бровью при появлении за столом сына, его больше занимала развернутая газета. Пахло свежими вафлями и вишнями, из отцовской чашки поднималась струйка кофейного аромата, и сливочное масло медленно таяло в тарелке с овсянкой. От этой картины захотелось есть, как никогда, но слуги все не было, и отец начал разговор. Конечно же по-немецки.

– Mir kommen unfreundliche Gerüchte über dich zu Ohren, Friedrich, hast du wiedern Spaß mit jungen Damen und spielst weider Karten. (До меня доходят недобрые слухи про тебя, Фридрих, ты опять развлекаешься с молодыми барышнями и играешь в карты?)

Артур молчал. Наверное, не имело смысла оправдываться, к тому же молчание и так все лучше объясняло.

– Ich bin enttäuscht. Vielleicht silltest du mir sagen, wie viel ich für deine Ausbildung ausgegeben habe? Ich wurde für dein Talent als Ingenieur so gelobt, dass ich nicht das Geld verschonte, um dich von den besten Meistern dieses Geschäfts belechren zu lassen. Und wo ist das Ergebnis all dessen? Wenn ich in etwas investiere, hoffe ich, ein Ergebnis zu bekommen. (Я несколько разочарован. Может, тебе стоит сказать, какую сумму я потратил на твое образование? Мне так расхваливали твой талант инженера, что я не жалел средств, чтобы выучить тебя у лучших мастеров этого дела. И где результат от всего этого? Если я вкладываю во что-то средства, я надеюсь получить результат).

– Ich rersichere Ihnen, es gibt ein Ergebnis. (Результат есть, уверяю вас), – улыбнулся Артур, и душа его немного оттаяла. – Ich habe etwas Neues geschaffen, etwas Einzigartiges, das… (Я создал нечто новое, нечто уникальное, это…)

– Nun, gut. (Ну и хорошо), – оборвал его отец. – Im Allgemeinen, was ich dir eigentlich sagen wollte, Friedrich: ich habe nicht vor, nach Russland zu reisen, es wird sehr teuer für mich. Außerbem verschlimmert der Krieg schon alles. (В общем, что я собственно хотел сказать тебе, Фридрих: я не намерен больше мотаться в Россию, это для меня становится весьма накладно. Кроме того, война и без того усугубит все).

– Krieg? (Война?) – вдруг вырвалось у Артура. – Welcher Krieg? (Какая война?)

– Nun, Friedrich… Deutschland hat dem Russischer Reich den Krieg erklärt! Vorgestern… Gestern las der Kaiser im Palast eine «Kriegserklärung» vor. Lebst du in diesem Land oder wo? Wie kannst du dich nicht für die Welt um dich interessieren? Komm runter auf die Erde. Es Irind schwer für Träumer. (Ну ты даешь, Фридрих… Германия объявила войну Российской империи! Еще позавчера… Вчера на Дворцовой ваш император зачитывал «объявление войны». Ты в этой стране живешь или где? Как можно настолько не интересоваться окружающим тебя миром? Спустись уже с небес на землю, сейчас мечтателям трудно).

Он сложил газету и швырнул через весь стол Артуру, видимо, чтобы тот ознакомился.

– Die Österreicher werden den Serben nicht den Tod von Franz Ferdinand verzeihen… Hast du jemals von diesem Mord in Sarajevo gehört?  (Австрийцы не простят сербам смерть Франца Фердинанда… Про это убийство в Сараево ты хоть слышал?)

– Ja, ich habe etwas gehört. (Да, что-то слышал).

– Und Russland wird natürlich auf der Seite der Serben stehen – ihre slawischen Brüder… Nun zurück zur Sache. Ich habe beschlossen, dir zu geben, was ich als Mitgift für deine Mutter bekommen habe – diese Villa. Du wirst von mir persönlich dreißigtausend Rubel erhalten, aber ich dir werde keine jährliche un hisfützung mehr zuteilen. Wenn du einen Kopf auf den Schultern hast Kannst du deinen Kopf and deine Fähigkeiten kompetent einsetzen, um deire Zukunft zu gestalten. Was das Geld betrifft, empfehle ich dir, das Thema zu studieren und es richtig zu investieren. Ich habe gehört, dass die amerikanische Versicherungsgesellschaft beträchtliche Dividenden zahlt. Ich empfehle nocht, in deutsche Unternehmen zu investieren, der Krieg mit Deutschland wird sie definitive betreffen. (А Россия, понятное дело, будет на стороны сербов – своих братьев-славян… Впрочем, к делу, – продолжил он. – Я решил отдать тебе то, что мне досталось в качестве приданого за твою мать – этот особняк. Тридцать тысяч рублей ты получишь от меня лично единовременно, но ежегодного содержания я выделять больше не стану. Если у тебя есть голова на плечах, то ты сможешь грамотно использовать свою голову и свои способности, чтобы выстроить свое будущее. Что касается денег, я советую тебе изучить вопрос и грамотно вложить их. Я слышал, американское страховое общество приносит немалые дивиденды. В немецкие компании вкладывать не советую, война с Германией обязательно на них скажется).

– Ja, mein Herr. (Да, ваша светлость).

По венам Артура разлилось непонятное чувство тревоги и облегчения одновременно. С одной стороны, он оставался один хозяином и распорядителем всего, но, с другой стороны, было ощущение, что у него, хоть и умеющего плавать, отобрали спасательный круг и обрубили страховочные тросы. Его ошибки теперь только его проблема. Хоть он никогда не ощущал родственного единства со своим отцом, ему сделалось не по себе от того, что старый барон фактически сообщил ему о том, что намерен оставить его навсегда. Он не собирается приезжать сам, но и приглашения навещать тоже не последовало, а значит, это неприемлемо. Бывает, что родители скудны на эмоции, но что-то более сложное заставляет отца так холодно воспринимать своего сына, что-то более сильное, чем родительская любовь. И еще это страшное, хоть и далекое слово «война»…

Собрав с подноса утреннюю почту, барон кинул один из конвертов Артуру. Письмо оказалось от Золотницкого, который приглашал его на Садовую на вечернюю игру к Белогорскому. Отец прокашлялся, отхлебнул огромный глоток кофе и промычал себе под нос, что княгиня Астахова уже прознала про его приезд и просит к себе.

– Heute werde ich mich mit dem Notar treffen und alle Rechte auf das Eigentum übertragen. Von heute an gehört alles dir, aber pass auf, wenn du durchbrennst, ich kenne dich nicht… Mein Rat an dich ist: Technik ist natürlich gut, investier aber kein Geld, in all deisen Kameras und Cinematographen gibt es keine zukunft.. (Сегодня я встречусь с нотариусом и передам все права на имущество. С сегодняшнего дня это все твое, но смотри, если прогоришь, я тебя не знаю… Мой тебе совет: инженерия – это, конечно, хорошо, но не вкладывай в это деньги, за всеми этими радиоаппаратами и синематографами нет никакого будущего…)

Возражать было незачем, Артур, по-прежнему хотел есть, но боялся сделать вздох. Старик Гольц, глядя на жалкий вид своего молодого хозяина, засуетился и принес ему кашу и пустую чашку. Когда Артур опустил первую ложку в ароматную овсянку, его отец уже поднялся из-за стола и, попрощавшись с управляющим, вышел из дома.

– Почему он так ненавидит нас? – обратился он к собаке, и звук собственного голоса и русского языка успокоил его настолько, что он смог с удовольствием позавтракать.

Стоя перед большим зеркалом в своей комнате в свете тусклых электрических ламп, Артур, как и обычно, шептал слова приветствия или оттачивал новые шутки, которые родились у него за день. Он любовался собой, своей красотой, правильными чертами лица, успешностью, а самое главное, молодостью. Ему 24 – самый выдающийся возраст. Он гениальный любовник, гениальный игрок, а скоро и гениальный инженер, чего еще можно желать?

Сеттер кружился вокруг одного места, скребя лапами паркет.

– Фу, Милорд! Фу! – прикрикнул на него фон Эссен. – Место!

Но пес не унимался и злился, царапая лапами пол. Артур подошел и игриво оттеснил собаку, сам встал на колени и аккуратно поддел паркетную доску тем же замысловатым кольцом, каким ранее открывал полку в шкафу.

Зачем ему столько тайников, не знал даже сам Артур. Впрочем, тайники, которые были сконструированы по всему дому, достались ему от тех, кто проектировал этот особняк. Сама молодая графиня Снегирева часто пользовалась ими и, очевидно, каким-то образом смогла передать эту одержимость своему сыну. Всю жизнь окруженный чужими людьми, он привык не показывать свои чувства и реальные способности. Даже своей няне, старой немке, он доверял далеко не всё. Его учителя, восхищавшиеся умом и талантами молодого фон Эссена, знали далеко не все его возможности. Со своим наставником, покойным Александром Ивановичем фон Гогеном, который обучал его инженерии и вдохновлял на великие сооружения, он был сдержан и понимал гораздо больше, чем предполагал преподаватель. Работая над своим шедевром, он чаще всего предпочитал ночное время суток, а день посвящал барышням и недалеким друзьям. Его успех в картах и в самом деле не был жульничеством. Благодаря своему неординарному уму он всегда с поразительной точностью мог определить, какие карты в игре, а в просчетах ему не приходилось ошибаться еще никогда. Но все его способности были известны лишь ему одному. Нельзя было сказать, что он недооценивал себя, но он любил удивлять. А что может быть удивительнее, чем появившаяся в Петербурге башня, не уступающая по красоте Эйфелевой и названная именем Артура фон Эссена, самого молодого и талантливого инженера современности, который в свои 24 года обессмертил свое имя в вечном строении, ставшем символом новой эпохи? Но пока все, что знали об Артуре его друзья, было выдумано им же самим, оно было завернуто в красивую обертку и подано с фанфарами. Все эти любовные похождения с дочерями самых знатных особ столицы нагоняли тоску. Он устал смотреть в их пустые лица. Иногда в нем самом просыпалось желание и, быть может, чувство влюбленности, но у всего этого был один и тот же вкус, один и тот же конец.

Склонившись над своим секретом в паркете, он посмотрел на то, что могло так неожиданно привлечь пса. Женский платок, тугая пачка купюр, латунная шкатулка с драгоценностями матери и медальон с ее фотографией – то, что досталось ему от графини Снегиревой, и все это смогло поместиться в небольшое углубление в полу. Но вот что-то зашевелилось, пес залаял, и из-за белого платка показался серый мышонок.

– Вот так да! Милорд, смотри, кто у нас тут. Ну, здравствуй!

Пес игриво припал на передние лапы, поднял уши и принялся завывать.

В комнату постучались. Артур спешно закрыл свой тайник, установив паркетную доску на место.

– Да?

Из-за двери послышался голос управляющего:

– Все готово к вашему отъезду, ваша светлость.

– Да, сию минуту, – крикнул Артур, поднявшись с колен и отряхнув брюки. Через минуту он вышел и свистнул Милорду, собака последовала за ним, снова оставив тонкие царапины на паркете.

Решение «клуба» устроить встречу у Белогорского не показалось Артуру подозрительным. Он не очень интересовался своими друзьями, и причины их поведения мало его волновали. Приехав по адресу на Садовую намного раньше назначенного, он все равно прибыл последним. Ралль заметил его из окна, когда тот только подъехал к парадной, и воодушевленно сообщил о долгожданном госте. Когда фон Эссен появился, все сухо поздравили его с приездом отца, а после интересовались, как продвигаются дела в обхождении молодых барышень. У Артура уже была заготовлена отличная фразочка на этот счет, но стоило ему открыть рот, как заговорил Белогорский.

– Господь с вами, фон Эссен, неужели вы все еще разыгрываете перед нами это затянувшееся амплуа сердцееда? Будет вам, Артур Францевич.

– И правда, когда вы планируете остепениться? Неужели вы допускаете, что до конца жизни будете играть образ женского обольстителя? – задался вопросом Ралль. – Сейчас мы все молоды и красивы, но очень скоро года станут играть против нас, на лице появятся морщины, глаза помутнеют, а волосы станут седыми. Что тогда? Чьи сердца вы тогда намереваетесь покорять?

– Господа, неужели вы считаете, что меня это каким-то образом заботит? – Артур подошел к столу и сел напротив Белогорского.

Золотницкий и Ралль переглянулись: его даже и приглашать не нужно было, он сам прыгнул в капкан.

– Когда-нибудь и ваше сердце кто-нибудь осмелится попробовать на вкус, – сказал Белогорский.

Ралль передал Артуру бокал шампанского и предложил весьма неожиданный тост:

– Предлагаю выпить за будущую баронессу фон Эссен!

– Уверяю вас, господа, такая женщина родится только после моей смерти… – произнес Артур.

Несмотря на это высказывание, звон бокалов состоялся, и даже Белогорский обмочил усы.

– Вы знаете, – начал Белогорский, усаживаясь поудобнее, – я не люблю юмор и, если честно, не понимаю шутовских высказываний относительно дам, и не просто дам, а высокопоставленных особ, о которых вам, мой дорогой барон, следовало бы говорить шепотом, а не зачитывать вслух их письма.

Белогорский дотянулся до свежей нераспечатанной колоды карт и глазами спросил фон Эссена, не желает ли тот партию. Артур кивнул и повернулся всем телом к столу.

– Странно, что вы считаете мои суждения шутовскими, для меня они вполне серьезны. Я убежден, что все женщины не заинтересованы в том, чтобы прожить всю свою жизнь с одним человеком. И более того, я не раз убеждался в этом.

– Мне жаль вас, фон Эссен, по-настоящему жаль, – Белогорский сдал колоду и с искаженным лицом заглянул в свои карты.

– О, не стоит, прошу вас, Андрей Николаевич… – с издевкой заметил Артур. – В любом случае все это довольно скучно, и я не намерен больше тратить свое время на все это. У меня есть кое-что, господа, что стоит намного больше, чем все знатные дамы вместе взятые.

– И что же это, фон Эссен? Твой старый барон наконец-то отдал тебе свой замок в Кальви? – предположил Ралль.

– Не нужен мне его замок. Замок – это средневековье, то, что будет у меня – это двадцатый век! Но даже не трудитесь гадать, господа, я думаю, что скоро вы сможете все это увидеть.

Фон Эссен посмотрел на Золотницкого в надежде подать знак, чтобы тот молчал про проект, но тот и усом не повел. Золотницкий был на редкость молчалив, почти не пил и улыбался с натягом.

– Вы нас заинтриговали, Артур, хотя бы подскажите.

Но фон Эссен остался непоколебим. На стол полетели первые карты, но Белогорский решил вернуться к изначальной теме.

– Вы никогда не задумывались над тем, какую, должно быть, боль причиняете молодым девушкам, с которыми играете?

– По моему сценарию, это они причиняют мне боль, когда бросают меня под проливным дождем… – фон Эссен игриво вскинул глаза не Белогорского, но тот не посмотрел на него.

– Графиня Остен-Сакен, получившая ваш ответ, уже сутки не выходит из своей комнаты, она отказывается от еды и воды… если она умрет, это же будет на вашей совести…

В зале повисло напряжение.

– Что вы имеете в виду? – нарушил молчание Ралль.

– Он имеет в виду, что молодая графиня умирает от любви ко мне… уже целых два дня. – Артур не придал особого значения этой новости. – Это скучная тема, давайте о чем-нибудь другом поговорим?

– Вы снова находите это смешным? – вмешался Золотницкий, от дружеского тона которого остались одни воспоминания.

– Спокойно, господа, я уверен, что Андрей Николаевич преувеличивает масштаб катастрофы… С графиней все в порядке. Ну как вы себе представляете, чтобы ее родные допустили, чтобы она сидела взаперти столько времени? Высадили бы дверь, да и всего-то дел на полторы минуты. И я вас умоляю, эта барышня слишком гордая, чтобы сходить с ума…

– Я хотел бы знать, кого вы собираетесь губить дальше? – продолжил разговор Белогорский. – Займетесь фрейлинами государыни?

– Я же сказал, что мне все это наскучило…

– Жаль, жаль мне вас, фон Эссен, но жизнь вас непременно научит, я верю.

– Мы повторяем разговор, начатый неделю назад, господа, давайте сменим тему… – устало выдавил фон Эссен…

– Знаете, мы с вами забыли сделать ставки. Однако я знаю, что вас предупредили, что я всегда играю по-крупному, – продолжил Белогорский. – Вы согласились на партию, но отказаться все же можете.

Белогорский изменился в лице и заговорил, кажется, другим голосом.

– С чего это я должен отказываться от крупных выигрышей? – самодовольно брякнул фон Эссен, но что-то внутри него напряглось.

– С того, что вы только что поставили все, что у вас есть.

#6

Ольга долго не решалась, но все же позвонила в дверь. Резкий советский звонок уже отчетливо нарисовал обстановку во всей квартире. Бабка не сразу открыла. Потребовалось приличное время, чтобы она смогла отпереть все многочисленные замки и засовы. Ольга оказалась в узком изношенном коридоре с характерным запахом старости и лекарств.

– Ой, а я давно вас жду.

– Извините, у меня только сейчас получилось прийти.

– Ой, да, я понимаю… Я тоже такую старуху, все время бы откладывала на потом.

Старушка улыбалась. В ее словах не было слышно осуждения или горечи. Ирония, очевидно, помогала ей справляться с одиночеством, которое сквозило из каждой щели. Она предложила Ольге тапки и пригласила в комнату, сама же прошаркала на кухню, намереваясь заварить чай.

Аккуратная гостиная с ковром на стене, неуклюжим диваном с деревянными подлокотниками и круглым столом под кружевной скатертью. В углу стояла кровать и торшер, на подушке спал большой пушистый серый кот. На стене тикали часы с маятником, а с кухни доносилось шуршание радио. Старый громоздкий телевизор был аккуратно установлен на стопке старых чемоданов, также завешанных пожелтевшим от времени кружевом. Скрипучий шкаф и секретер. Ни одной новой современной вещи. Время здесь как будто остановилось. Мир вокруг шел вперед, но эта квартира была островком эпохи СССР.

– Я уж, наверное, надоела вашей директрисе, звонила ей сто раз, все спрашивала, когда ко мне девочка придет, раз уж договорились. Она такая хорошая у вас, добрая, и много всего для детишек делает, я слышала, молодец.

От этой характеристики Кривцовой Ольга невольно усмехнулась и явно перестаралась с гримасой на лице. То, что кто-то мог воспринимать эту злобную змею позитивно, просто не укладывалось в голове. Вместо ответа Ольга принялась за чай.

– Сахарок бери. Бедные детки. Сладенькое, небось, совсем не дают?

Бабка подвинула поближе к Ольге большое блюдо с зефиром и халвой. Чего-чего, а сладкого в детском доме хватало. Довольно много «неравнодушных» несли к дверям детского приюта сладости и игрушки, веря, что тем самым помогают несчастным детям. Оно, конечно, так и было. Но с годами привыкаешь, и уже не придаешь значения.

Ольга взяла зефир с тарелки и принялась крутить его в руках, пока бабка продолжала:

– Ты, кушай, кушай, а я тебе пока все расскажу. Я вот тут тебе все подготовила, чтобы тебе не писать.

Старушка подвинула к себе стопку тетрадных листов, исписанных мелким почерком, и нацепила на нос очки.

«Боже, неужели эта кипа исписана с двух сторон? Опять выслушивать занудство старой бабки про то, как в войну она ползала между окопов и не спала четыре года», – подумалось Ольге. Ей бы сейчас ее плеер.

Ольга сама не понимала, что именно так отталкивало ее от всего, что было связано с военным прошлым. Из года в год майские праздники превращались в кошмар, когда весь детский дом сгоняли в лекционные залы, ставили на площади с транспарантами, таскали на мемориальные кладбища. Все это сопровождалось заучиванием военных песен, докладами про партизан и пионеров-героев. Каждый год она чувствовала, как ей столовыми ложками впихивают это чувство вины и долга перед теми немногими оставшимися в живых участниками войны. «Они отдали свои жизни, чтобы жили вы!» Но так ли это? Да, несомненно, на долю их поколения выпали тяжелые испытания, но разве за будущее потомков они тогда сражались? Прозябая в тех же окопах, они спасали свои жизни, они мстили за свои загубленные судьбы, они защищали свою эпоху. Вряд ли будешь думать о внуках, когда на тебя несется танк или накрывает артиллерия. И, тем не менее, каждое девятое мая на Ольгу сыпался водопад из «Помни!», «Скажи спасибо!», «Они настоящие герои, а что сделал ты?». Это угнетало и не вызывало ничего, кроме протеста.

Бабулька бубнила что-то про свою жизнь, а Ольга изо всех сил старалась не закатывать глаза.

– Я родилась в 1924 году в Ленинграде. Тогда он только-только стал так называться… До этого был Петроград. Это был замечательный город… Конечно, у родителей были проблемы, все-таки тяжелое время, молодая страна еще была… Но я была ребенком, мне все казалось солнечным… Мы жили тогда на проспекте 25-го октября, папа в аппарате служил и получил там комнату по уплотнению… А ты знаешь, как он теперь называется, этот проспект? – неожиданно обратилась она к Ольге.

– Нет.

– Это Невский, милая.

«Неплохо. На Невском жить кому не пожелаешь?» – пронеслось в голове у Ольги.

– Помню, когда школу заканчивала, как раз в 41 году это было, не найти было наряда, а на выпускном, конечно, хотелось покрасоваться. Я красивая была, стройная. Мама моя по каким-то немыслимым связям достала отрез, и мне за пару дней сшили платье. Красивое-красивое такое, голубое. Мы все пошли встречать рассвет на Дворцовую, а за нами такие же, как мы, парнишки увязались из другой школы. И был там среди них один высокий красивый брюнет. Еще, помню, подумала про него, что он старше, но тоже выпускник оказался. И так смотрел он на меня, а потом подошел, за руки взял и говорит: «Ты моя! Выходи за меня!» А я ведь даже имени его не знала. Но такие глаза у него были… И я согласилась. Мы с площади сразу в ЗАГС пошли и расписались, а днем уже узнали, что война. Там один с фотоаппаратом был, все щелкал нас. Но вот карточки я так и не увидела, а так хотелось хоть бы одну иметь. Ну, на фронт, конечно, потом отправили, я тоже записалась, всю войну надеялась встретить его, но он пропал без вести уже в конце 41-го. После войны меня определили в Москву, я там работала на предприятии, замуж вышла, но чувства совсем не те были. Фамилию специально менять не стала, все думала, как он меня тогда найдет, с дугой фамилией если… Каждый год приезжала в Ленинград, надевала то платье 22 июня и на Дворцовку ходила, верила, что он жив. Так и ходила, пока в платье влезать не перестала. Потом мужа похоронила и сюда перебралась. Очень уж люблю Ленинград, необыкновенный город, он помнит моего Илью, хотя я, сказать по правде, даже не помню его лица.

Старушка похихикала. Ольга дивилась такой глупости. Как можно было выйти замуж за человека, которого она знала меньше часа, а потом всю жизнь его ждать? Логика из другого измерения, так не бывает.

– Последний раз на вокзале, когда он уезжал, написал стихи мне. Сейчас.

Она открыла внутреннюю дверцу секретера, достав оттуда старую картонную папку с серыми бумажками. Покопавшись, она добыла обрывочек с мелкими чернильными строчками.

– Вот, послушай:

Голубка моя, Галочка,

Вернусь к тебе, ты верь,

Ты жди меня, любимая,

Держи открытой дверь…

И будет сердце помнить,

Пока стучит, живое,

Твой силуэт на площади

И платье голубое…

Но внимание Ольги было приковано вовсе не к трогательному стихотворению, оставленному больше полувека назад семнадцатилетней девушке. В поле ее зрения попадала внушительная пачка пятитысячных купюр, спрятанная на этой самой внутренней полочке секретера. Бабка молча сидела за столом, вглядываясь в убористый почерк, ее затягивали воспоминания о тех мгновениях. Действовать надо было сейчас. Трясущимися руками Ольга подняла чашку с недопитым чаем и поставила ее на край блюдца. Чашка перевернулась, как и предполагалось. Старушка дернулась и кинулась спасать свои записи, но клочок со стихотворением все же выскользнул из рук и упал точно в лужу с чаем.

– Ничего, ничего, бывает, – встревоженно проговорила она, отряхивая расплывшиеся строчки. – Схожу за тряпкой.

Поспешив на кухню, она оставила извиняющуюся Ольгу в комнате, напротив открытого секретера. Старушка почти сразу вернулась с полотенцами и вытерла разлитый чай, а затем принялась разглаживать промокший квиточек со стихотворением.

– Мне так жаль… – извинялась Ольга, – я, наверное, пойду?

– Да ничего, все хорошо. Не торопись, посиди еще.

– Да я пойду, меня друзья ждут.

Она проследовала в коридор и быстро влезла в кеды, толком даже не завязав.

– Подожди, возьми мои записи.

Старушка метнулась к столу и вдогонку с тетрадными листочками сунула Ольге еще две зефирины.

Не видя ничего и никого, она спустилась по лестнице, и выбежала из парадной спотыкаясь о свои эмоции и зашкаливающий адреналин.

Артур долго смотрел на выпавшую ему карту. Это не вписывалось в его восприятие. То, что видели глаза, в корне расходилось с тем, что высчитал его ум.

– Это ошибка, – пролепетал фон Эссен и сам услышал, насколько жалко это прозвучало.

– В каком смысле? – улыбнулся Белогорский.

– В смысле вы сжульничали…

– Ну, Артур, не позорьтесь же, – довольно протянул Ралль, – не всегда же вам выигрывать, правда.

Фон Эссен не мог поверить ни своим ушам, ни глазам. Он проиграл. Первый раз в жизни проиграл. И сразу все.

– Я пришлю к вам завтра своего нотариуса, он примет ваши бумаги.

Белогорский поднялся со стула и протянул руку фон Эссену. Тот настолько потерял дар речи и ощущение реальности, что пожал руку в ответ.

– Поверьте, здесь все честно, – бросил Белогорский.

Артур не помнил, как добрался домой, было уже за полночь. Стараясь не думать обо всем произошедшем, он свалился на постель и заснул в течение минуты.

Утром его разбудил взволнованный Гольц с вопросительным выражением лица.

– Там господин пришел, говорит, принять документы на все ваше имущество. Как же это так, Артур Францевич?

Бедный старик был так напуган, что глотал окончания, и казалось, сейчас его хватит удар.

– Говорит, что вы проиграли все… Скажите, что это за господин такой, сумасшедший, что ли?

– Нет, Николай, он не сумасшедший, я все проиграл…

Старик горько вздохнул, издав не то стон, не то вой, зажал ладонью скривившийся рот и удалился прочь из комнаты.

– Скажи ему, что я спущусь, как только приведу себя в порядок… – крикнул ему вдогонку Артур.

Исправить положение без унижения не получится, но унижение он не мог себе позволить. Его шокированное сознание до сих пор не могло поверить в новую такую кривую, но вполне себе реальность. Что делать потом? Этот вопрос отодвигался даже не на второй план, а вообще исключался как несуществующий.

Артур не торопился. Он умылся теплой водой, надел свой новый костюм, предварительно сменив не одну сорочку, по-модному причесал волосы и, потрепав за ухо Милорда, легче легкого сбежал по широкой лестнице.

– Добрый день, – любезно поздоровался молодой фон Эссен, – Андрей Николаевич удивится, узнав, как мало, в итоге, он получил…

Артур жутко нервничал, и голос его слегка подрагивал. Он жестом пригласил нотариуса в кабинет и кинул грозный взгляд на плачущего в стороне Гольца. Разговаривали они недолго. Артур не стал читать всю кипу бумаг, которую предложил ему нотариус. Он не глядя подписал все, что было ему подано, и вышел из комнаты, не произнеся ни слова. Терпение его лопнуло как мыльный пузырь. На одном дыхании преодолев парадный холл, он покинул особняк и направился быстрым шагом по набережной Фонтанки. Только сейчас он понял, что не просто потерял все, а что не знает, как из этого выпутываться. От того, что все-таки придется ехать к отцу в Кальви и униженно падать в ноги, стало совсем плохо.

Фон Эссен сбавил шаг и забрел в какой-то первый подвернувшийся кабак, где тут же до чертиков набрался. Полвечера он рассказывал одному из местных забулдыг про княжон и своих глупых и скучных друзей, про жулика Белогорского и своего никчемного отца, не особо надеясь на понимание и поддержку. Но пьянчуга, оказывается, слушал и тут же сообщил, что будь он на месте Артура, то предпочел бы свести счеты с жизнью, спрыгнув с самой высокой башни. Разум Артура протрезвел в одно мгновение. Ну, конечно! Ничего не потеряно! Башня! Пока у него есть его проект, он на вершине. Фон Эссен вскочил так быстро, что градус в крови все-таки взял свое, и бедный барон свалился замертво.

Наутро он проснулся на серых простынях, с головной болью, распухшим лицом и аккуратными клоповыми укусами на шее. Объяснять себе, где он, долго не пришлось: трактирные гостиницы трудно с чем-либо спутать. Артур подобрал все, что осталось от его вчерашнего внешнего вида, спустился вниз, кинул трактирщику деньги и удалился, не говоря ни слова. Голова трещала так, что глядеть было больно, но душу согревала его башня. Он еще посмеется над Белогорским, он еще сможет отмстить ему…

Управляющий встретил Артура холодно. Старик действительно очень обиделся. Он сухо передал конверт от отца, который еще вчера покинул Российскую империю навсегда. Теперь Гольц вел себя иначе. Он не ходил по дому, не давал распоряжений горничным и поварам, а только сидел у себя. Одному только богу известно, чем он там занимался.

Милорд свободно носился по дому, продолжая царапать паркет. В разгар такой анархии ему даже удалось свистнуть из кухни кольцо копченой колбасы, а повариха на это только рукой махнула.

Артур взбежал на второй этаж и открыл дверь в свою комнату. На удивление, горничные не убрали его кровать, а в умывальнике все еще стояла вчерашняя вода. Как не похожа была его комната на ту, что постоянно поддерживалась в идеальной чистоте на протяжении всех 24 лет до вчерашнего дня. Нет, пожалуй, невнимательность слуг была здесь не при чем. Всклокоченная кровать, бардак на столе, передвинутое бюро. Все это было неспроста. Подойдя к массивному дубовому шкафу и раскрыв его грубые створки, Артур лишился не только дара речи, но и, как ему показалось, рассудка. Его тайник был вскрыт, в нем остались только письма и карты, сорочки были смяты и перевернуты, костюмы сорваны.

Чертежей не было.

#7

– Ну что? – начал Зотов, когда Ольга опустилась напротив него за столик в заранее оговоренном кафе.

– Я не могу.

– Что не можешь? Ты не нашла?

– Я видела деньги, они у нее в секретере лежат, но это неправильно.

– Да мне плевать, что ты сдрейфила, мы же это обсуждали.

– Может, они ей и не нужны, но красть я не стану. Можно и другим способом деньги найти.

– Да? И где же, прости, их найти?

– Я не знаю, но можно что-нибудь придумать.

– Может, ты не заметила, но у меня нет печатного станка, мне были нужны эти деньги. И насколько я помню, тебе тоже нужны были деньги, или ты не собираешься общак возвращать?!

– Ты так говоришь, будто это я общак умыкнула! Я вообще ничего возвращать не должна!

– Да? Смелая какая? Если я сказал, что ты должна, значит должна! Поняла?! И никто твою версию слушать не собирается.

Его тон менялся с каждой секундой. Он повышал голос, что вовсе не следовало делать в общественном месте, обсуждая подобные темы. Ольга в свою очередь не могла произнести ни слова.

– Мне плевать на твои самокопания, – продолжил Зотов, – тебе было поручено дело, а ты с ним не справилась. Иди к черту! Только деньги спустил за зря на всякую дрянь для нее…

Он поднялся, стянул со стула ветровку и вышел. Ольга осталась.

Обычное ее занятие, гуляние по городу, теперь сопровождалось беспробудным рыданием. Наворачивая круги по площади вокруг «железки», она не сразу заметила, что ходит по бесконечному множеству красных листовок, разбросанных под ногами недовольными активистами. Дворники, проклиная их последними словами, собирали листовки в ручную.

Под ночь Ольга все же решилась отправиться домой. Почти без сил, мечтая умыться и провалиться в сон, она, наконец, скрылась за дверью родного особняка. В холле ее догнал Сизов и взволнованно остановил у подножия лестницы.

– Оль, блин, слушай, тут такое дело… – кинулся он объяснять. – Уходи отсюда, там менты твою комнату осматривают! Они ждут, когда ты придешь… Я сказал, что ты придешь…

– Что за бред! – завелась Ольга и продолжила подниматься по лестнице.

– Нет, ты не понимаешь, тебе нельзя туда… Они тебя арестуют и посадят! – Юра вцепился в ее кофту. – Ты украла деньги у ветеранши!

– Что?! Ничего подобного! Я не крала! – она усмехнулась, вывернулась из его рук и поскакала дальше.

– Не ходи туда! Ты что? С ума сошла?

– Я ничего не крала!

– На, вот, я выкупил твой плеер…

Сизов достал из кармана iPоd и вложил его в руку Ольге.

– Уходи!

Но она продолжала подниматься.

– Бабка с инфарктом в больнице, – добавил он ей вдогонку. – Денег нет, они по камерам посмотрели и увидели, как ты выбежала, а через полчаса ее сосед скорую вызвал, так как нашел ее на полу. В подъезд никто посторонний больше не заходил. Убегай!

– Это Зотов! Он ее сосед…

Она ускорила шаг и скоро оказалась у открытой двери своей комнаты. За ее письменным столом сидела Кривцова и разглядывала старинные письма, все вещи были разбросаны, а на выпотрошенной кровати сидел полицейский. Глаза его округлились при виде Ольги, и он, не говоря ни слова, поднялся. Кривцова бросила на девушку прожигающий взгляд.

– Ты совсем сдурела, дрянь! Убийца! Где деньги?

– Беги, дура, чего ты стоишь?! – завопил Сизов.

Не видя и не слыша ничего, она рванула прочь от сорвавшегося с цепи полицейского. Вдоль по коридору, мимо высунувшихся любопытствующих, вниз по лестнице в холл. Двери, ступени, двор до ворот мимо фонтана, набережная, через мост, сквозь парк, сквозь слезы. Все дальше и дальше, пока могла терпеть, как холодный воздух обжигает легкие, надо бежать. Но куда? Сегодня только в ночь.

Всхлипы несчастного старика управляющего, который снова эмоционально расклеился, ничего не могли изменить. Он ничего не знал, не слышал и не видел. Какие чертежи, когда весь дом проигран в карты? В нем одновременно боролись злость и сожаление. Еще эта война, упоминание о которой он все чаще встречал вокруг, и переживал на этот счет гораздо больше, чем фон Эссен.

Сильный хлопок заставил Артура вздрогнуть, а Гольц даже взвизгнул. Быстро убедившись, что в окно залетел камень, а вовсе не чего пострашнее, фон Эссен отправил старика к себе в комнату и велел кухарке напоить его чаем.

Злополучный кирпич преодолел оконное стекло, оставив в нем дыру, но не разбив вдребезги, пролетел всю комнату и остановился в углу у камина. Артур с трудом поднял его и подумал, что человек, метнувший такую «дуру», должен обладать невообразимой силой. Перевернув кирпич, он увидел надпись мелом «Немцы прочь!» и швырнул мерзкое послание на пол.

В конце концов, фон Эссен вышел из дома, оставив дверь нараспашку. Милорд последовал за своим хозяином, радостно пугая прохожих. Артур медленно двигался по набережной, все дальше и дальше, куда глаза глядят. Мучимый головной болью и безысходностью, он не заметил, как прошел всю Фонтанку и добрел до Летнего сада, где устало рухнул на тенистую скамейку. Артуру было все равно. Он достал конверт, который вручил ему Гольц, и извлек на свет письмо. Убористый мелкий почерк покрывал не больше страницы, кроме этого в конверте имелась фотография, выцветшая, бледно-бежевая, с молодым человеком на ней. На обороте стоял штамп фотографа, и от руки было выведено «С. Петрербургъ, февраль 1890 годъ». Отец писал как всегда по-немецки, это не удивляло, но что заставило насторожиться, так это отсутствие обращения – ни Фридрих, ни Артур, ни здравствуй, ничего. Сухой и резкий отравляющий душу монолог. С первых строк Артур понял, что судьба, видимо, решила от души посмеяться…

«Das Foto, das du in deinen Händen halts – ein Foto deines echten Vaters. Ich denke, er ist es, obwohl ich es nicht genau sagen kann. Das einzige, worüber ich mir sicher bin, ist, dass du nicht sein kannst und du bist nicht mein Sohn. Vor vierundzwanzig Jahren hatte ich zu dainen Glück einen völlig anderen Blick auf die Welt und zog es vor, dich als meinen eigenen aufzuziehen, anstatt öffentlich über den Verrat deiner Mutter zu berichten und all die fiesen Gerüchte zu bestätigen, die über sie kreisten. Ich habe ehrlich gesagt alles getan, was ich konnte. Ich gab dir die beste Ausbildung und schickte dir jedes Jahr Geld. Um deine Anhaftung an mich zu vermeiden, habe ich nicht mit Dir kommuniziert. Jetzt, mit diesem Brief, informiere ich Dich, dass es keine Verbindung zwischen uns gibt, und von nun an sind wir einander fremd. Ich erwiderte alles, was mir einst als Mitgift für deine Mutter übertragen wurde. Aber ich schulde dir nichts und du auch mir nicht. Ich verstehe, dass es sinnlos und unvernünftig ist, Dick für alles verantwortlich zu machen, aber es wäre falsch, Dich nicht über Denie Hawknut zu informieren. Ich habe diese Karte in den Sachen Deiner verstorbenen Mutter gefunden und beschlossen, sie zu behalten. Bei jedem meiner Besuche in Rußland habe ich in Dir eine Ähnlichkeit mit einem Mann darauf. Jetzt bist Du eine absolute Kopie davon geworden. Ich sah ihn einmal an der Schwelle unseres Hauses, an dem Tag, an dem Du geboren wurdest und als Deinen Mutter weg war. Sein Name war Arthur, das ist alles was ich über ihn weiß. Ich denke, dass die Ausbildung, und der Nachname, deu ich Dir gegeben habe, genug sein wird, um Dein Schicksal kompetent zu erledigen.

F. I. U. von Essen»

«Фотография, что ты держишь в своих руках – фотография твоего настоящего отца. Я предполагаю, что это он, хотя и не могу утверждать наверняка. Единственное, в чем я уверен, это то, что ты не можешь быть, и не являешься мне сыном. Двадцать четыре года назад, на твое счастье, я имел совсем другой взгляд на мир, и предпочел растить тебя как своего, нежели объявлять во всеуслышание об измене твоей матери и подтверждать все мерзкие слухи, которые ходили о ней. Я честно выполнял все, что было в моих силах. Я дал тебе лучшее образование и ежегодно высылал тебе средства. Во избежание твоей ко мне привязанности я избегал общения с тобой. Теперь же этим письмом я сообщаю тебе, что никакой связи между нами нет, и отныне мы друг другу чужие. Я вернул тебе все, что когда-то было передано мне в качестве приданого за твою мать. Но тебе я ничего не должен, и ты мне тоже. Я понимаю, что винить тебя во всем бессмысленно и неразумно, но было бы неверно не поставить тебя в известность о твоем же происхождении. Эту карточку я нашел в вещах твоей покойной матери и решил сохранить ее. С каждым моим приездом в Россию я находил в тебе сходство с человеком на ней. Сейчас ты стал абсолютной его копией. Я видел его однажды, на пороге нашего дома, в день, когда ты появился на свет, и когда не стало твоей матери. Его звали Артур, это все, что я о нем знаю. Я думаю, что данного тебе мной образования и моей фамилии будет достаточно, чтобы ты грамотно распорядился своей судьбой.

Ф. И. У. фон Эссен».

Сказать, что жизнь остановилась – ничего не сказать. Он был уверен, что на дно опускаются медленно, а не срываются вниз в один миг. Артур смотрел, как носится его шотландский сеттер в лучах угасающего летнего солнца. Это было единственное живое существо, которое не покинуло его. Скомкав письмо, и машинально спрятав фотокарточку во внутренний карман, он медленно поднялся и свистнул пса. Тот примчался с палкой и положил ее под ноги хозяину. Артур кинул палку, и собака унеслась выполнять свой долг. Он не мог просить у Белогорского реванша, не мог умолять о возвращении ему особняка. Уже сейчас все это больше не принадлежит барону фон Эссену, это владения князя Белогорского. Лучше сдохнуть, чем быть в долгах у этого солдафона, с полностью отсутствующим чувством юмора. Артур сам не заметил, как оказался на набережной перед Невой. Он медленно дошел до Троицкого моста, перешел большую его часть и остановился, вскинув голову на лучи солнца, горящего в Петропавловском шпиле. Колокола Троицкой церкви делали попытку звонить, но выходило нечто несуразное: по мосту бежала конка. Милорд просунул голову сквозь решетку и заглянул вниз. В мгновение ока Артур оказался на другой стороне перил. Кто-то издали закричал: «Самоубийца!», пес гавкнул, и фон Эссен отпустил руки.

Выживать на улице у нее не получалось. Все снова было против нее. Ночь она провела на лавке в парке, но сгущались тучи, и в следующую ночь на улице будет совсем не до сна. «Куда податься? Куда пойти? Вернуться в детский дом, все объяснить Кривцовой, полицейскому, всем… и будь, что будет, вдруг кто поверит?» – постоянно вертелось у нее в голове. Но если ты бежишь, значит, ты виноват, это все знают. В плеере садилась батарейка. Так холодно и пусто никогда еще не было.

Она быстро перебирала ногами по Невской набережной и уже готова была сдаться и повернуть на Фонтанку, как внезапно ее охватило страшное чувство. Вся ее жизнь переставала иметь смысл. Возможно, смысла в ее существовании никогда и не было. Если даже ее родная мать предпочла отказаться от нее, как только произвела на свет. Тогда зачем все? Зачем и дальше пытаться, карабкаться, искать свое место в жизни, в обществе, в этой проклятой эпохе. Теперь ей одна дорога – тюрьма, ведь доказать она ничего не сможет. Ольга сбавила шаг, она не стала сворачивать налево, вместо этого, пройдя вдоль решетки Летнего сада, она поднялась на Троицкий мост и, остановившись, заглянула в темную воду. На Неве мягко колыхались катера с туристами, по мосту носились дорогие автомобили, и поднимающийся от города гул высасывал душу. Время от времени ее задевали плечами прохожие, но среди них не было тех, кто мог бы ей помочь. Во всем мире не было никого, кто мог бы. Ольга перелезла через перила и, склонившись над высотой, задержала дыхание.

ЧАСТЬ 2

#8

Что чувствуют те, кто бросается с моста? Успевают ли они ощутить боль от удара о плотную поверхность или просто мгновенно теряют сознание? Ольга оказалась в воде. Холодная стихия приняла ее в свои беспощадные владения, отбирая последнее тепло. Однако она была в сознании: ни боли, ни удара, будто бы она не прыгнула с большой высоты, а мягко вошла в воду. Глаза ее были закрыты, но ее руки и ноги постоянно натыкались на что-то барахтающееся. Они вынырнули одновременно и загорланили что есть мочи.

– Кто вас просил меня спасать?

– Зачем вы за мной прыгнули?

– За вами?

– Что за фигня? Даже сдохнуть нормально не дадут, вы полицейский, что ли?

– Что за что? Вам какое дело до моей смерти? Счастье ваше, что вы живы остались.

– Я не планировала оставаться живой, разве не ясно?

Течение уносило их под мост. От холода уже свело все, что можно, и Ольга, оторвавшись от назойливого спасателя, поплыла в сторону ступеней. Фон Эссен последовал за ней. Забравшись на выступ, она доползла до холодной гранитной облицовки и прижалась к ней мокрой спиной. С ее одежды и волос струйками сбегала вода, а из глаз брызнули слезы. Она не могла остановиться. Фон Эссен тоже вылез из воды и быстро снял свой темно-серый сюртук, оставшись в жилетке и белой рубашке.

– Почему вы решили, что я полицейский? – обратился он к Ольге, которая никак не могла справиться со своей истерикой.

В голове стоял непрекращающийся гул. Артур тяжело вдыхал воздух и не мог отделаться от странного ощущения – не реальности происходящего. Слезы удивляли Артура, он еще никогда не видел, чтобы девушка так захлебывалась на его глазах. Вид у нее был довольно странный. Он заметил только, что она была молоденькой, не больше 16—17 лет. Волосы растрепаны, одета странно, как мальчик. Брюки необычные, синие, по типу трико, обувь еще страннее, никогда он такой не видел. Короткий балахон, завязки на запястьях. Сплошные вопросы, сказать что-то о ней не представлялось возможным.

– Вы зачем за мной прыгнули? – Артур подошел к ней и присел на корточки рядом.

– Я за тобой не прыгала, это ты меня спасать вздумал вообще-то… – она так быстро перешла на «ты», что это еще больше выбивало из колеи.

– Так, мы с вами никогда не договоримся. Я хотел прыгнуть с моста, так как не видел иного пути решения своих проблем, но даже тут мне не дали шанса расстаться с жизнью. Очевидно, судьба надо мной смеется…

– Нет, это я прыгнула с моста! – заорала Ольга в лицо Артуру, который невольно отшатнулся.

Он решил, что она, должно быть, из простых, и, определенно, не совсем в ладу с головой.

– Давайте сойдемся на том, что мы оба прыгнули с моста и не заметили друг друга.

– Тебя не было на мосту, когда я прыгала!

– Да вас тоже не было! – не выдержал Артур и повысил голос.

Его нервы сдавали, холод пробирал до костей, мокрая одежда неприятно липла к телу. Единственное, о чем он сейчас мечтал, это добраться до дома, чей бы он ни был, и переодеться в сухое.

Мост трясся от проезжающих машин. Фон Эссен, наконец, понял, что гул в ушах – вовсе не побочный эффект от удара о воду.

– Что это было? – уточнил он.

– Троллейбус…

Артур настороженно посмотрел на мокрую девочку. Ольга подняла глаза на своего товарища-самоубийцу и неожиданно обратила внимание на его «идеальность». Стрижка выглядела очень старомодно, но стильно. Одежда на нем была добротная, очевидно дорогая, сидела как влитая, подчеркивая все достоинства фигуры. Ничего в нем не было необычного: красивый, с тонким изящным шрамом на виске и тонной обаяния. Даже мокрый до нитки он заставлял сердце биться чаще.

Ольга вскочила, с нее все еще стекали ручьи воды, она стала отжимать волосы, наконец, сняла толстовку и осталась в майке. Артур, онемевший от подобной простоты и бесстыдства, отвернулся и буркнул что-то типа «простите». Подпрыгивая на месте от холода, девушка выкрутила свою одежду и снова надела. Затем так же поступила с джинсами и носками, а разбухшие кеды надевать не стала и пошла к лестнице босиком.

– Э-э-эй, – окликнул ее Артур. – Вы куда?

– А в чем дело? – удивилась Ольга, поднимаясь по лестнице на верхнюю набережную. – Ты же не полицейский…

– Нет, не поли… цейский… – пролепетал Артур и внезапно забыл, как дышать.

Ему открылась картина, которая абсолютно не укладывалась в его голове. Ольга тут же уткнулась в свой севший и намокший плеер в безуспешных попытках его включить. Она так и не подняла головы на мир вокруг нее.

– Черт, вот отстой! Теперь работать не будет… ну за что мне это вот всё? Она автоматически поплелась за фон Эссеном, улавливая его боковым зрением. Он теперь что-то бормотал и производил впечатление сумасшедшего. В какой-то момент он резко дернулся, спиной вылетел на проезжую часть, чудом не попал под колеса каких-то тарантаек и оказался у решетки Летнего сада парализованный собственными мыслями. Прислонившись спиной к граниту, он сполз на тротуар, уткнув лицо в колени. На него посыпались проклятья остановившихся водителей, а через пару секунд перед глазами снова возникла странная девочка.

– Ты чего? С дуба рухнул так чудить? Куда под машину лезешь? Это что, вторая попытка суицида?

– Что со мной? – потерянно пробормотал Артур и поднял голову.

– Ну, давай подумаем… – саркастически начала Ольга. – Ты свалился с моста, видимо, прилично шмякнулся, только что чуть не угодил под колеса какой-то развалюхи, а сейчас весь мокрый сидишь на асфальте.

– Э! – обиженно заметил водитель одной из остановившихся машин. – Какая еще развалюха? Моя ласточка только с конвейера сошла.

– Да? С конвейера и прямо на металлолом, видимо! Поздравляю!

Ольга не просто говорила громко, она орала. И этот ор отчасти пугал ее саму, но остановиться и отдышаться она не могла. Что-то не давало ей покоя, и этот загнанный несчастный на тротуаре был лишь одной из причин.

Артур опустил взгляд ниже, на покрытие дороги, и даже приложил руку к темно-серому разогретому на солнце асфальту. Он снова оглядел набережную и Троицкий мост, и снова поднял глаза на Ольгу.

– Какой сейчас год? – неожиданно спросил Артур со всей возможной вменяемостью.

– Уоу, спокойно, красавчик, не надо так уж нервничать. Я смотрю, тебя прямо конкретно накрыло, да?

– Какой сейчас год? – более настойчиво повторил Артур и вытянулся перед ней в полный рост.

– Ну, четырнадцатый… а что?

Ольга немного напряглась от такой явной паники. Хотя, надо отдать должное, вопрос был вполне уместен, учитывая зашкаливающее число старющих машин вокруг. Артур снова зажмурился и потряс головой.

– А ты про какой думал? – решила на всякий случай уточнить Ольга.

– Да нет… все правильно. Простите меня, что-то со мной… не то.

Мимо них проходили люди. Ничего особенного в этих прохожих не было, но Артур поглядывал на них очень странно, особенно на женщин. Оба мокрые до нитки, эта парочка привлекала внимание, кто-то специально переходил на другую сторону набережной, кто-то интересовался, чем бы помочь.

– Прошу прощения, а это Петербург? – спросил, наконец, Артур у проходящего мимо молодого человека, который, по его мнению, был наиболее адекватной наружности. Парень улыбнулся, кивнул головой и, не сбавляя ход, сказал:

– Это Ленинград!

– А что, Ленинград – это не Петербург? – вдруг вмешалась Ольга, закричав ему вслед.

– А что, Петербург – это не Ленинград? – бросил кто-то, проходящий в противоположную сторону.

Артур снова затряс головой.

– Так, все! Я пошла!

Ольга обулась и пошлепала мокрыми кедами по направлению к своему детскому дому. Сейчас ей было абсолютно все равно, как она будет доказывать свою невиновность, но как-нибудь докажет. Она решила, что сумасшедший парень нужен ей сейчас меньше всего. Вроде взрослый, сам разберется. Придет в себя, и все у него уляжется. Дорогой костюм, осанка, шарм, которые читались в нем слёту – все это явно атрибуты богатых и успешных, у таких всегда все выправляется. Судьба таких любит. Она шла в облаке своих мыслей, временами поглядывая на темную рябь Фонтанки. Дворцовую набережную с фон Эссеном она оставила далеко за спиной, но в какой-то момент, обернувшись на перекрестке, она снова заметила озирающегося по сторонам Артура. Ее стало одолевать странное чувство. Она ускорила шаг, где-то свернула, где-то перешла улицу, где-то прошла насквозь через двор и вроде оторвалась. Странный ненормальный, потерявший время и место, за ней больше не следовал. Она практически не смотрела по сторонам, маршрут был известен и преодолевался автоматически. На набережную Фонтанки она вывернула прямо перед своими воротами, но, внезапно уткнувшись в стальную ограду, ворота которой раньше никогда не запирались, и подняв голову, она вдруг потеряла ощущение реальности, и земля медленно стала уходить у нее из-под ног.

#9

Все было не так! Желтые стены особняка все так же отражались в небыстром течении Фонтанки, но были не такие яркие, как те, что она видела пару дней назад. Широкие ступени затянуло пылью, листьями и мусором. Окна местами отсутствовали, а местами были заколочены. Сомнений не было, здесь много лет уже никто не жил. Все было разорено и пусто. Ольга отошла и посмотрела по сторонам. Должно быть, она пришла куда-то в другое место. Но здания рядом были знакомыми. Она пролезла между погнутыми прутьями решетки, медленно миновала остов разваленного фонтана и, сев на холодные ступени, почувствовала, как они вытягивают из нее последнее тепло. Она хотела есть, пить, она устала, и мокрая одежда все еще неприятно облегала тело. Она не могла привести в порядок свои мысли.

– Успокойся, это, должно быть, просто не тот дом, – прошептала она себе и снова оглядела улицу.