Читать книгу Клэр Эйр и Дивный двор - Энджи Эфенди - Страница 1

Глава 1.

В этот день и думать нечего было о прогулке. После обеда подул дикий ветер, который бессильно бился в стену Гейтсхэд Холла и вырывал кусты в саду. Я съёживалась, когда слышала очередные звучные удары о стены дома, в глубине души опасаясь, что под этим напором не выстоит ничто, построенное человеком. Мне вспоминались сказки Бесси о ледяных великанах, которые могли проникнуть в дом, превратившись в тонкий сквозняк, а затем вырасти внутри помещения, чтобы убить всех обитателей. И при этом окна притягивали меня, мне хотелось наблюдать за стихией, которая развернула за стёклами великое представление.

Остальные обитатели дома явно не испытывали этих странных и диких чувств. Миссис Рид полулежала на софе перед камином, а Элиза, Джон и Джорджиана расположились вокруг неё. Я была лишена участия в этой семейной картине, миссис Рид сказала, что с сожалением она вынуждена отделить меня от остальных детей, пока я не стану более приветливой и милой. Быть может, если бы я понимала свою вину, такое наказание и впрямь бы меня огорчило, но эти требования, которые мой детский мозг не мог понять, были привычны и уже проходили, не задевая моих чувств. Я стояла, прислонившись спиной к двери гостиной и смотрела на эту семейную картину, не испытывая ни досады, ни зависти. Сейчас, когда никто из молодых Ридов не ссорился и не капризничал, а музыкальным сопровождением служила бушевавшая снаружи буря и треск огня в камине, оставлявший на отдыхающих мягкие отблески, они составляли то произведение искусства, которое можно было бы назвать Идиллией. И вдруг я поймала себя на странных мыслях, которые впервые появились в моей голове.

Как-то я нашла в нижнем отделении книжного шкафа в малой гостиной кипу христианских брошюр. Мой жадный детский мозг отверг проповеди, и я схватила то, что выглядело историей, причём интригующей историей – тонкую книжку под названием «История о жестоком сердце сироты Эдди». В этой брошюре, как понимаю уже сейчас, простеньком переложении мольеровского «Тартюфа», рассказывалось про сироту, который проник в дом к благодетелям, хитростью втёрся в доверие к хозяевам и только счастливый случай спас всех положительных героев от потери владения и всех денег. Хитрюга Эдди вызвал лишь моё неприятие. Но теперь, глядя на группу вокруг миссис Рид, в моей голове вертелись мысли о том, как легко мне было бы завладеть благосклонностью этой женщины.

Подобные мысли редко приходят детям. Они либо сразу понимают, как хитрить и обманывать, либо эта способность так далека от них, что они и вообразить себя не могут лгущими. Но именно в тот момент мне вдруг стало предельно ясно, как я могла бы заставить миссис Рид выполнять всё то, что мне хочется. Сейчас я могла бы припасть к софе, присев на пол, и попросить шёпотом, чтобы она не прогоняла меня из того, что я назвала бы Счастьем. Как легко мне было бы льстить, как легко под видом благонамеренности мне было бы настраивать миссис Рид против красавицы Джорджианы, против прижимистой и деловой Элизы и даже против обожаемого Джона. Я могла бы стать злым гением этой семьи, стоило мне этого только пожелать.

Клянусь, что не делала никакого сознательного выбора. Может, если бы я действительно поверила в возможность стать членом этой семьи, я бы предалась любым формам лицемерия, которые стояли на пути к цели. Но на самом деле в глубине души я слишком сильно была убеждена в своём отличие от рода людского. Я могла лицемерить, но как я могла бы скрыть от миссис Рид то, что более всего её раздражало во мне? Свои мысли, свою странность. И сейчас, когда любой другой ребёнок смотрел бы на счастливых кузенов, мой взор был прикован к стене под потолком, где плясали тени и я могла в этой пляске воображать дальние, небывалые страны и странных созданий их населяющих. Тихо я выскользнула из комнаты и пошла в малую гостиную, к книжному шкафу, который более всего меня притягивал.

Книги, как правило, романы, которые читали члены семьи Ридов, были немногочисленны и хранились в большой гостиной, где миссис Рид могла листать их, чтобы убить время. Этот шкаф, по словам прислуги, наполнял когда-то сам мистер Рид. Роберт Кирк, Монфокон де Виллар, Парацельс – вот имена моих друзей, встреча с которыми ждала меня на книжных страницах.

В этот раз я выбрала книгу «История колдовства в Британии», большей частью из-за тех картинок, которые пугали меня в ней. Взобравшись на широкий подоконник, я задёрнула пунцовую штору, оставив только узкий луч, который падал на книгу. Читать в этом призрачном свете угасающего дня было невозможно, но я надеялась на совсем иной эффект, который подметила уже несколько лет назад. Спиной я прислонилась к стене, а ноги вытянула по подоконнику. С одной стороны, в моей импровизированной каморке стеной служила штора, во второй – окно, где, иногда поглядывая наружу, я видела побитые ветром кусты на лужайке. Временами мне приходилось ёжиться, так как сквозь щели проникали холодные струи ветра, но так, мне представлялось, было даже интереснее.

В серых сумерках, когда глаз не мог различить подробностей, казалось, что картинки в книге двигались. И эта картинки в этой книге вызывали одновременно мой страх и предвкушение. Двое мужчин в чёрных мантиях заставляют оживший труп отвечать на свои вопросы. Казалось, что складки на одеяниях магов колышутся, а позади временно восставшего из мёртвых шевелится земля, грозя открыться и поглотить незадачливых мудрецов. На другой картинке существо с ангельскими крыльями направило указательный палец вниз, где на земле начерчена таблица с непонятными символами. Я старалась не смотреть на наиболее страшные элементы картинок, чтобы они не показались мне живыми. Уже знакомая с книгой, я старалась не смотреть на лицо существа, так как у настоящего ангела не могло быть такой жестокой и сардонической улыбки. Но из-за того, что я боялась лишний раз взглянуть, моё воображение уверяло, что «ангел» смотрит прямо на меня. Когда я перелистывала страницы, то заметила, что мои пальцы принялись дрожать. Следует заметить, что холодный воздух, которым тянуло из окна, был не последней причиной, вызвавшей мою дрожь. Но как страх вызывает холодные мурашки, так и холод с дрожью в свою очередь способствовали моему страху. В глубине души я считала, что моё занятие обладает той пользой, что даст мне множество мыслей перед сном, когда я вернусь в детскую и буду сидеть в уголке, перелистывая старые, расстрёпанные книжки, пока Джорджиана будет играть с удивительными кукольными стульчиками и диванами, к которым мне не разрешалось прикасаться. На следующей картинке бородатый маг сидел у камина, глядя на пляшущих сильфид в огне, на переднем плане был изображён стол с разложенной на ней картой, по которой плыл корабль. Я задержалась на этой мирной картинке, поворачивала голову и косила глазами, быстро двигала книгу вперёд и назад, и фокус действовал – в огне плясали духи и саламандры, вокруг корабля на карте вспучивались буруны волн, а на лице мага плясали отблески пламени, похожие на те, что я видела до того на лицах семейства Рид.

Мои взвинченные воображаемыми чудесами и ужасами нервы заставили меня вздрогнуть, когда семейство, о котором я так некстати вспомнила, дало о себе знать самым земным способом. По коридору кто-то шумно пробежал. Это означало только одно: миссис Рид поднялась наверх в свою спальню, а кузен, оставшийся сегодня без прогулки, искал выход своей агрессивной энергии. Дверь в малую гостиную приоткрылась, я сидела, не шевелясь, вперив взгляд в мага на картинке, прикидывая, будет ли попытка мысленно обратиться к нему и попросить, чтобы Джон меня не заметил, нарушением христианской веры или же нет.

Сам Джон вряд ли бы сумел меня отыскать, даже моей языческой молитвы не понадобилось бы, но Элиза заявила громко из коридора:

– Она на подоконнике, ручаюсь, Джон.

Раньше, чем я смогла бы самолично покинуть своё убежище, по полу раздался звук бега, а затем распахнувшаяся занавесь открыла мне желтоватое лицо моего привычного мучителя. Он резко выдернул книгу у меня из рук. Я тихонько сползла с подоконника и стояла рядом с Джоном, пока он листал страницы. За саму книгу я не боялась, Джон не решился бы уничтожать книги из малой гостиной, а уж диковатые картинки должны были отпугнуть и от желания прочитать хоть несколько страниц. Уже совсем стемнело, от света упавшего на стекло окна, оно превратилось в зеркало и, скосив глаза, я могла практически незаметно наблюдать за Джоном. Его лицо дрогнуло, когда он пролистал до той картинки, до которой в этот раз не успела дойти я: повешенный, у которого уже знакомые мне маги отрезали кисть руки, а теперь из пальцев отрубленной руки вырываются языки пламени. Он так резко захлопнул книгу, что от неё могла бы отлететь обложка.

– Ты знаешь, что ведьм сжигали на костре, Клэр?

Я уже не смотрела в зеркало окна, а уставилась в пол. Это был самый простой способ успокоить кузена, сделать вид, что я соглашаюсь со всеми его обвинениями, это приводило к тому, что мне удавалось отделаться только парой тумаков. Так что я кивнула, не отрывая взгляда от половиц, и попыталась состроить такое лицо, которое, как я полагала, должно было выражать раскаяние.

– Ты ведь полагаешь, что эта книга твоя, Клэр?

Тут я не выдержала и кинула быстрый взгляд на его лицо. Никто и никогда до того момента не отрицал моего права читать книги из шкафа, которые дядя завещал только мне. Джон поднял книгу высоко над головой и нагло ухмылялся. Спохватившись, я снова уставилась в пол, решив, что в этот раз кивать не обязательно.

– Я хозяин в доме и теперь ты этой книги не получишь, потому что всё в этом доме принадлежит мне!

Я поджимала пальцы в домашних башмаках и надеялась, что Джон ограничится парой затрещин, после чего я получу возможность подняться в детскую. За книгу я не опасалась. Если Джон сожжёт её, то когда через пару недель адвокат Фицрой придёт с визитом и, как обычно, пересчитает все завещанные книги, то никому в доме не поздоровится. Я даже пожелала, чтобы Джон всё-таки уничтожил книгу, тогда, наверняка, его заберут и отвезут в тюрьму.

Молчание длилось и мне стало не по себе. Порядок нашего противостояния с Джоном был заведённым – его глупые обвинения, пара тумаков и мой побег в детскую. Выдерживать паузы, затевать длинные жестокие игры было не в его характере, для такого ему бы не хватило остроты ума. Я снова оторвала взгляд от пола. Он отодвинул экран от камина и помешивал угли кочергой. Как бы отвечая на мои мысли, он швырнул книгу практически через всю комнату, и она приземлилась на кресло. Джон вытащил кочергу и тщательно рассмотрел кончик, затем снова яростно ткнул её в угли.

– А знаете, что делают с ведьмами? – бормотал он. – Их сжигают на костре.

Его сёстры, как оказалось, тоже прошли в комнату и стояли у двери. Элиза поймала мой недоумённый взгляд и подала голос:

– Если ты обожжёшь её, Джон, у нас у всех будут неприятности.

Джон уронил кочергу, рукоятка гулко ударила о пол, хотя кончик так и продолжил находиться в углях. Опершись локтём на каминную доску, а голову положив на кулак, он стоял так, застыв, с полминуты, а затем резко развернулся, кинулся к сестре и со всего маху дал ей пощёчину. Непроизвольно я тихо вскрикнула. До того я ни разу не видела, чтобы Джон поднимал руку на родных сестёр. Элиза медленно прикоснулась к начинающей краснеть щеке. Если бы Джон ударил Джорджиану, та впала бы в истерику, а это привлекло бы слуг. Но его затрещина спокойной Элизе вогнала обеих девочек в ступор.

Джон поплотнее захлопнул двери, затем поднял стул и засунул в ручки двери ножку стула, тем самым заблокировав их. Он снова взял кочергу и поднёс раскалённый кончик к моему лицу. Какая-то часть моей натуры, должно быть, та самая, что знала, какие именно слова и действия заставят миссис Рид отказаться от собственных детей, ради маленькой сиротки, шептала мне, что я не должна отводить взгляда от кочерги и думать о том, что мне грозит. Но та часть меня, что вечно меня убеждала в моём противостоянии роду людскому, заставляла меня бросать взгляды в сторону Элизы и Джорджианы в тщетной надежде, что они догадаются позвать прислугу или, пока Джон занят мной, вытащат не такой уж тяжёлый стул и сбегут из комнаты. Но те, видимо, считали, что пощёчина ничего не значит, и, убив меня, Джон успокоится и их самих не тронет. Я думала про то, как же, наверное, красиво сейчас смотрятся наши тени. И о том, что Джон окончательно сошёл с ума. Но совершенно не могла думать о том, чем же мне грозит раскалённая кочерга, как я буду жить, если Джон лишит меня зрения, или что ждёт меня за чертой, если он всё-таки меня убьёт. Я смотрела прямо ему в глаза и, наверное, взгляд мой был бесстрашным, как у героев арабских сказок, готовых сразиться с джинном, но весь корень моей смелости находился в том, что я не сознавала, что я в самом деле стою напротив своего высокого кузена, собирающегося меня сжечь, и смотрю в его безумные глаза. Казалось, он и сам не видит меня, хотя точно так же смотрел мне прямо в глаза и бессмысленно улыбался. Лишённый воображения, он видел перед собой некую иную картину. Картину, которой соответствовало его изменившееся поведение.

– Каждая женщина – ведьма. А ведьм требуется сжигать на кострах.

Ни одна из нас не отреагировала на слова Джона, никто даже не шевельнулся.

– Ты ведь хочешь получить назад книжку?

Я медленно кивнула. Кончик кочерги продолжал покачиваться перед моими глазами. Я не верила, что всё дело может оказаться всего лишь в книге и готова была уже самолично её сжечь, лишь бы покинуть гостиную.

– Чтобы получить назад книгу, ты пойдёшь к могиле девицы и принесёшь оттуда несколько желудей.

Я сбиралась снова кивнуть, не веря, что меня выпустят на волю. Но какой-то хитрый бесёнок подсказал мне, что так Джону покажется, что он слишком легко достиг желаемого и я тихонечко заныла.

– Пожалуйста, Джон, не заставляй меня, там темно и буря, я не хочу туда идти.

Он широко ухмыльнулся, убрал наконец кочергу от моих глаз и положил её снова в камин. Затем прошёл к Элизе и крепко схватил её за волосы на затылке. Та тихо ахнула, её пальцы легли поверх его, но более она не проявляла возмущения. Он потащил её вперёд, предоставляя нам с Джорджианой плестись за ними. Я видела, как Джорджиана кусает губу, а из глаз у неё текут слёзы. Она могла бы сбежать, пока мы шли по коридору к входной двери. Сама я и не думала о побеге, понимая, что стоит Джону меня поймать, как его сёстры присоединятся к издевательствам, обрадованные, что достаётся мне, а не им.

Пару раз у меня мелькала мысль самой позвать кого-нибудь из прислуги, но меня останавливало опасение (реальное или нет), что сёстры Джона скажут, что ничего страшного не происходит, я лишь зря подняла шум. Когда мы подошли к двери, на беду так и не встретив никого на пороге, Джон лишь молча кивнул на моё пальто, висевшее в шкафу у двери. Мои зимние ботинки лежали там же, внизу шкафа, как и обувь остальных, я нашла пальто, шерстяной капор и даже шарф. Не хватало только перчаток, но я видела, что Джон теряет терпение и, опасаясь, что сейчас он сменит направление своей злости, поскорее отперла тяжелый замок и вылетела за дверь.

Дверь открывалась внутрь и всё, что я успела увидеть внутри освещённого дома, как Джон, отпустив волосы сестры, с усилием налегает на дверь, чтобы её захлопнуть. А потом я осознала, с какой злостью ветер впился в мои щёки. Идти до «могилы девы» было довольно далеко и, если бы я поразмыслила, смогла бы найти жёлуди во дворе, обмотать их ниткой, выдернутой из пальто, и выдать за принесённым с могилы. Но почему-то эта простая мысль так и не пришла мне в голову. Быть может, ветер, полный острых льдинок, выбил из меня любую детскую сообразительность. Правда, мне пришло в голову, что стоит попросить кого-то о помощи. Но возвращаться через главный ход, не имея в руках оберега, который меня обязали принести, я опасалась. Не менее страшно мне было представить, как огибаю дом и стучусь с чёрного хода, ведь мне бы пришлось объяснять, почему я вышла на улицу. Что-то стало с моей головой и раздражение слуг и моей тёти мне казались чем-то не менее страшным, чем безумие, овладевшее Джоном. Быть может, если бы в домике привратника горел свет, я бы пошла в него, но я вроде бы даже не бросала лишний раз взгляда в том направлении, там не только не было света, казалось, что нормальности больше нет нигде, нигде нет людей и повсюду только свищет ветер.

Могилой Девы называлась плоская плита со множеством непонятных знаков, расположенная около общественной дороги, которой дядя Рид завещал пользоваться жителям деревни. Несмотря на то, сколько его посмертных желаний нарушалось, это продолжали соблюдать. Считалось, что плита – это постамент разрушившейся статуи русалки, которой судья Рид хотел украсить свой сад, отсюда и отсылка к деве в названии примечательности. Более романтичная версия гласила, что под плитой покоится девушка, покончившая с собой в парковом пруду. Легенда не объясняла только того, кем она была, но и почему требовалось похоронить самоубийцу в парке около дороги. Эта плита стала объектом некоего местного суеверия, проходившие мимо деревенские жители кидали на неё жёлуди, обвязанные нитками – не то для исполнения желаний, не то в качестве оберега. Временами тётушка Рид распоряжалась убрать с плиты «всё это грязное язычество» и тогда я следила из окна, как старый садовник Дермонт бросает все эти амулеты в костёр, разведённый на заднем дворе.

Много позже той же ночью мне пришло в голову, что я вполне могла бы поискать жёлуди на земле и обвязать их нитками, выдернутыми из рукавов пальто. Но в тот момент мной продолжало владеть странное умственное оцепенение. Возможно, я в самом деле стремилась убежать подальше и вернуться только в тот момент, когда свершится нечто страшное, нечто, что покажет мне, что всё по-настоящему страшное закончилось и можно возвращаться домой, туда, где всё стало прежним.

Ночью всё выглядело иным. По-настоящему темно вокруг не было, с неба светила Луна и я даже задрала голову, чтобы убедиться, что она растущая тем методом, которому меня научила Бесси – если полукруг обращён к твоей правой руке, то Луна растёт и ведьмы не обладают властью над тобой, если к левой, то свет Луны ложный, в нём скрываются иллюзии и силы зла готовы утащить непослушных детей. Я даже подняла правую руку вверх к Луне, чтобы успокоить себя – Луна и впрямь растёт. Ветер гнал по небу рванные тучи, но так быстро, что ни одна не заслоняла Луну надолго.

Однако, внизу, между кустов и деревьев я с трудом понимала, куда двигаться из-за густых теней. Разок, когда я вышла на открытое пространство около пруда, мой небольшой рост и маленький вес сыграли со мной злую шутку: ветер с силой стукнул меня о дерево и пару секунд я представляла, что больше не смогу сдвинуться с места. Но порыв закончился и я, даже не бросив лишнего взгляда на вспенившуюся воду, кинулась по дорожке дальше в жуткую, но при этом и защищающую темноту теней.

Я пробиралась вперёд с каким-то странным упорством. Кажется, в какой-то момент я даже забыла причину, по которой мне надо было попасть к Могиле Девы. Но её образ чётко запечатлелся в моём сознании, и я шла и шла, не замечая, как замёрзли руки, как горят щеки, которые успел исхлестать ветер, как начинается боль в горле. Так паладины в Святой Земле стремятся к своей святыне. И во мне была та же устремлённость к цели, насколько бы эта цель (камень, превращённый в языческого идола) ни была нечестивой.

Я не заметила, в какой момент стихла буря, даже не поняла, что именно изменилось, когда сад наконец закончился и я вышла к дороге. Вокруг была тишина. Всё окружающее начало затягивать волнами тумана и каким-то краем сознания я отметила, что сырость пробирается ко мне под одежды. Но я застыла, глядя на белую плиту передо мной. Я пыталась вспомнить, зачем я здесь. А заодно моё воображение оказалось впечатлено тем зрелищем, которое мне открылось. Лунные лучи пронизывали завихрения тумана, клубящиеся над плитой, а белый камень, отражая свет, словно светился изнутри. В этот момент что-то дикарское отозвалось в моей душе, то, что заставляет дикарей творить идола из драгоценных камней, из совершенных статуй – придание божественности тому, что обладает красотой.

В какой-то момент я наконец вспомнила причину, по которой пришла: подошла к плите и начала собирать жёлуди, которые как валялись на поверхности, так и скатились на землю. Пальцы на моих замёрзших руках еле гнулись и многие жёлуди летели мимо моих кармашков, отчего мне снова приходилось наклоняться за ними. В какой-то момент мне послышалось, будто кто-то шёпотом зовёт меня: «Клэр… Клэр…». Я подняла голову и уставилась на полосы тумана, пронизанные светом. Внезапно я заплакала, сперва без всхлипов, только слёзы потекли по щекам. Но иссечённой ветром коже стало нестерпимо больно, отчего я расплакалась уже всерьёз. Меня поразила несправедливость происходящего. Детей нельзя выгонять ночью в бурю на улицу по прихоти злобного негодяя. Ребёнок не должен бояться позвать слуг, когда происходит что-то неприятное и нездоровое. Меня поразило мыслью, что, если бы дядя Рид был жив, даже Джон вёл бы себя иначе, боясь гнева отца, и так третировать меня всё это время, а сегодняшним вечером ещё и родных сестёр, он мог только потому, что тётушка Рид поддерживала всяческую несправедливость в доме.

Я сама не поняла, как оказалась снова в саду. В душе моей были такие ощущения, будто кто-то погладил меня по голове и сказал мне «Бедняжка Клэр», почему я взглянула на всю свою жизнь иначе, и всё то, что было частью моего детства вдруг представилось тем, чем было, ужасом жизни сиротки в доме холодных и жестоких родственников.

В саду я уже перестала плакать, шла я быстро, совершенно не заботясь о том, что могу споткнуться в темноте. Иногда я проверяла в кармашках, увы, слишком мелких, чтобы спрятать в них замёрзшие руки, собранные жёлуди. В душе моей растекалась громадная, нечеловеческая обида.

Обратный путь показался намного короче. В какую-то секунду, дёргая за парадную дверь я испугалась, что она заперта, но обида в моей душе взвилась и стала утверждать, что так даже лучше, я замёрзну тут в саду, а мой мстительный дух ни на секунду не оставит в покое ни тётю Рид, ни Джона. Но высокая дверь поддалась, и я оказалась в холле.

Яркий свет от нескольких масляных ламп, резанул мои глаза, привыкшие к темноте и опухшие от слёз, и я загородилась рукой. Стихал какой-то шум, и постепенно, пока я привыкала к свету, то увидела, что в холле стоит тётя Рид, Джон, Джорджиана и не менее семи слуг. Атмосфера ли, звуки ли голосов, которые стихли при моём появлении, но я успела застать их отголосок, но я поняла, что члены семьи громко спорили. На лице Джорджианы были видны слёзы истерики, лица тёти и Джоны были красными и сейчас походили друг на друга, как две редиски. Элизы в холле не было.

Я неожиданно шмыгнула носом, нарушив тишину и это послужило сигналом того, что тётя произнесла резко, как бы подводя черту разговору.

– Ты, Клэр, поднимайся в свою комнату, с тобой я разберусь позже.

Я продолжала стоять всё так же, ни на шаг не отойдя от захлопнувшейся большой двери, всё пытаясь сообразить, стоит ли отдавать Джону с таким трудом добытые жёлуди. Кажется, мои трофеи тут вовсе не были никому нужны. Но, видимо, моя недостаточная сообразительность вывела из себя тётку, которая жаждала вернуться к прерванному скандалу.

– Ты оглохла, Клэр? Живо поднимайся к себе! Неблагодарная девчонка! Тебе дали крышу над головой, разрешили жить в моём доме, а ты не можешь соблюдать те правила, с которой справилась бы и шавка!

Что-то случилось со мной в тот момент. Кажется, в тот момент я думала о том, что, наверное, Джон убил Элизу и потому все кричат друг на друга. Не слишком здравая мысль, но вряд ли десятилетний ребёнок, только пришедший с холода, смог бы выдать более рассудительную версию. И когда тётя закричала на меня, обида, которая так долго жила во мне, снова затопила разум. Джон, во всём виноват был Джон, а снова виноватой во всём выставляли меня! Впервые я дала отпор тёте и закричала в ответ. Но закричала я такое, что поразило даже меня саму.

– Никакой это не ваш дом! Этот дом со всем содержимым дядя завещал мне! Вся ваша семейка паразиты и захватчики! Это вы тут живёте только потому, что я разрешаю, а вы ведёте себя со мной, истинной хозяйкой, как свора взбесившихся крыс!

Тётя пересекла холл и быстро, с двух рук, дала мне несколько пощёчин. И снова мой разум совершил странный трюк: моя голова дёргалась от ударов, а разум размышлял о том, что щёки так замёрзли, что удары чувствуются словно через подушку. Вот если бы тётя давала мне пощёчины, когда я была у Могилы, а щёки обладали повышенной чувствительностью, мне было бы намного больнее.

Под конец этой короткой экзекуции тётя хлопнула в ладоши, будто сдержала последний удар и ударила по своей ладони, а не по моей щеке. Секунду я стояла оцепенев, пытаясь осознать, что же со мной произошло. А потом с диким криком бросилась вперёд. Хотела ли я напасть на тётю, на Джона или просто начать бить посуду и ломать мебель – не знаю, так как чьи-то сильные руки вцепились в меня. Я билась, как гладиатор, сражающийся за свою жизнь, но меня скрутили и поставили на пол. Я слышала, как сзади меня повторяют.

– Девочка сошла с ума, она попросту тронулась.

Мои руки заломили за спину, отчего мне пришлось наклониться вперёд, но, задрав голову, я снова могла смотреть в лицо тёти. Теперь никто не сравнил бы её с редисом, краска отлила от щек и кожа стала бледной с желтоватым отливом.

– Отведите девочку в Красную комнату, – сказала она, – должно быть, повар что-то добавил в сегодняшний пудинг для детей, почему они взбесились все разом.

Меня потащили вверх по лестнице, но я продолжила выкручиваться.

– Все? – орала я. – Все? Всё устроил ваш чокнутый сынок! Меня вы запрёте, дочерей выпорете, но вы не скроете от всего света, что сошёл с ума именно он.

Меня основательно тряхнули, да и я уже перестала видеть холл внизу, так что перестала вырываться и неохотно последовала туда, куда меня тащили мои конвоиры. Одной из них была камеристка тёти Эббот, второй – няня Бэсси. Обе что-то повторяли, перебивая друг друга, как стыдно быть такой неблагодарной и глупой девчонкой, но я не вслушивалась в их бормотание, каким-то образом я слушала не слова, а тон и тон их был испуганным, они сами мало верили в то, что говорили, повторяя слова о моей вине, как молитву, способную их защитить от безумия, поселившегося в доме.

В Красную комнату меня впихнули, я неуверенно прошла несколько шагов, а потом присела на край стоявшей в центре комнаты кровати.

– Нам связать тебя, Клэр?

Бэсси часто винила меня в каких-то проблемах в доме. Что ж поделать, многие винили всегда во всём меня. Чувства уже перегорели в моей душе, ни тепла ярости, ни горько-сладкой волны обиды. Я посмотрела на Бэсси и молча отрицательно помотала головой.

– Ты ведь не будешь кричать и ломать тут вещи?

– Не буду.

Я встала с кровати и застывшими пальцами стала пытаться расстегнуть пальто. Бэсси рванулась было помочь мне с одеждой, но остановилась, возможно, испугавшись моего нового приступа ярости.

– А что ты болтала о том, что ты истинная хозяйка дома?

Это вступила в разговор Эббот. Это была хорошая возможность для меня отказаться от своих слов. Но я не смогла бы, даже если бы убедила себя, что это надо сказать для того, чтобы спасти собственную жизнь. То, что я высказала тёте Рид, было чем-то настолько правильным и правдивым, что исказить хоть слово было равно тому, чтобы отрезать от себя куски. Потому я буркнула, не поднимая головы, и всё ещё занятая пуговицами.

– Сказала то, что ваша хозяйка подтвердит, если на неё найдёт приступ честности.

На последних словах я подняла голову и успела увидеть, как Бэсси и Эббот переглянулись, а затем в унисон бросили взгляд на запертый секретер, где лежали все семейные бумаги. В глубине души я понимала, что никто не сумел бы провернуть такой обман, отнять у меня законное наследство, что тётя точно не знает о том, что мне может быть завещано нечто иное, чем рента в пятьдесят фунтов в год по достижении совершеннолетия и двенадцать книг в шкафу. И в то же время всё то, что я бросила ей в лицо, было правдой. Незыблемой. Единственной. Осью мира.

Более не задерживаясь около меня, женщины вышли, и я услышала, как в двери поворачивают ключ. Моё пальто было расстёгнуто на тот момент лишь до середины, одно плечо торчало из него, словно я пыталась стянуть его с себя. Но вместо этого я снова села на кровать, уставившись на запертую дверь. Плакать по-настоящему я не могла, и лишь изредка, раза два в минуту издавала тихие стоны и поскуливания, как шавка, с которой и сравнила меня не так давно тётя.

Глава 2.

В конечном счёте стихли и мои всхлипы. Я сидела, уставившись на дверь, и апатия наваливалась на меня. В комнате царил полумрак, её редко протаплипавали, хотя сегодня на моё счастье, в камине горели угли. Правда, огонь едва теплился и был отгорожен экраном от остальной комнаты, но камин давал немного света и немного тепла, вполне достаточно, чтобы разглядеть очертания предметов и не замёрзнуть насмерть.

В какой-то момент я медленно перевела взгляд с двери, ведущей в коридор, на зеркало, что стояло у двери. Я едва могла разглядеть своё отражение. Там, из глубины на меня смотрела незнакомка. Быть может, потому, что я до сих пор не видела себя в верхней одежде. Моё воображение вновь принялось дорисовывать те движения, которых не было, потому я даже поверила в то, что там, в зеркале живёт моя сестра-двойняшка. Глубоко под гладкой поверхностью, напоминающей водную гладь. Там в глубине может жить только утопленница. Как та девушка, что похоронена под плитой в саду. Быть может, там в саду злая тётя похоронила мою сестру близнеца?

Всё, что я могла видеть с такого расстояния, то бледное лицо своего отражения. И я от души не пожелала своей сестре приходить в этот грустный дом, пусть даже и в виде призрака. Я не хотела вглядываться в отражение, и не только потому, что боялась разрушить иллюзию о несуществующей близняшке, но и потому, что я не хотела, чтобы эта девочка в зеркале была похожа на меня. Будь я красивым ребёнком, быть может, тётя относилась бы ко мне лучше. Да, она бы стала жестокой только в момент, как я стала бы расти, и могла бы составить конкуренцию её дочерям – не только грубоватой Элизе, но и признанной красавице Джорджиане. Но сейчас, пока я была ребёнком, я была вещью, и люди заботятся о тех вещах, которые красивы, лишь только такие страшные произведения, как я, ссылаются на чердаки от глаз долой. Быть может, служанки давали бы мне тайком пирожки, сострадая моему положению, а тётя, замечая это, сыграла бы роль Спасительницы для Несчастного Дитя. Внезапная мысль о том, что люди не столько следуют своим желаниям, сколько примеряют на себя то одну, то другую роль, показалась мне почти шокирующей и слишком оригинальной и я отложила её в памяти на дальнюю полку, чтобы обдумать её позже.

Я сползла с кровати и подошла к камину. Кто-то раньше говорил мне, что зимняя одежда мешает холоду проникнуть к телу, но также мешает и теплу, потому после того, как ты оказался в тепле, следует скорее раздеться. Я стащила наконец с себя пальто, а капор уже давно сполз с моей головы и болтался на завязках вокруг шеи. После отодвинула каминный экран и протянула руку к огню. Когда руки и всё тело начало щипать и колоть иголками, пока возвращалась чувствительность, я снова тихо заплакала. Быть может, думала я, теперь мои пальцы на руках и ногах отморожены, придёт врач и отрежет их.

Этот жуткий вечер затянулся, но я вовсе не жаждала наступления нового дня. Мне хотелось, чтобы всё стало по-прежнему, но ничего прежним стать не могло. И какая-то часть моей души ликовала от этого: больше не придётся разыгрывать этот спектакль из почтительности, а тётя прекратит притворяться доброй даже перед самой собой. У меня мелькали мысли о Джоне и даже какие-то тени стыда от того, что я вовсе не думаю о судьбе исчезнувшей Элизы, но Джон – он всегда был грубой и злой силой, чем-то, что стоило переждать, как я пережидала сегодняшним вечером порывы ветра. Тётя была противником более грозным. Я почувствовала своё превосходство, когда отдала ей должное – она в самом деле пыталась полюбить меня. Как и я, если бы смогла проявить доброту к ней, возможно, заставила бы её поступать иначе. Но между нами лежала пропастью её ложь самой себе. Глядя на некрасивое дитя, которое навязал ей муж, она искала во мне недостатки, склонность ко лжи, ко всем злодеяниям, чтобы оправдать ту инстинктивную злость, которую я в ней вызывала. Прояви я христианское милосердие, сделай я первый шаг навстречу, быть может, это помогло бы сменить её образ мыслей, она бы стала упиваться тем, как много жалости способна излить на племянницу. Но стоило мне подумать о том, чтобы всё простить и попытаться помириться с тётей, попросить прощения за своё несносное поведение, как обида снова поднималась в моей душе.

Это было несправедливо. Всё, что произошло сегодняшним вечером, выросло из тех семян, что посеяла она. Что бы ни произошло с Элизой, виновата в этом была её мать. Элиза точно так же боялась позвать на помощь, потому что, подчиняясь диктату миссис Рид, все слуги стали бы защищать мастера Джона и винить во всём кого-то из девочек в доме, пусть любому было очевидно, что именно Джон первым проявил агрессию. Нельзя смиряться со злом, кричало всё в моей душе. Если ты смирился, то это зло ударит снова – по кому-то более слабому, более незащищённому и тогда и ты, кто не сумел дать отпор, будешь виноват в новой атаке. Неловко ладонями с растопыренными, так и не оттаявшими полностью, пальцами, а также затянутыми шерстяным платьем плечами, я вытирала слёзы со щёк. Я собиралась бросить вызов не одной только тёте Рид, но всему дому, кузену и кузинам, слугам, которые всегда были на стороне хозяйки и тоже всегда подозревали меня в том, что такой тихий, некрасивый ребёнок, как я, замышляет какую-то гадость.

В красной комнате очень редко селили гостей, по этой причине она практически не отапливалась. Девять лет назад дядя умер на этой кровати, застеленной белым покрывалом. Странное суеверие тётушки, которое она обычно хорошо прятала, заставляло её не пользоваться с тех пор этой комнатой, как бы оставив её для покойного мужа. Перед смертью он просил её позаботиться обо мне и я, стоя у камина, и глядя на кровать, думала о том, что явно дядя не считает, что его жена сдержала обещание. И о том, не будет ли он возражать, если я сейчас заберусь на эту кровать под одеяло. Это был бы самый быстрый и лёгкий способ согреться – лечь спать на этой кровати. Кто знает, вдруг мои родители заберут меня отсюда, и Бэсси, придя с утра, найдёт только моё хладное тело под одеялом. Наверное, тётя сочтёт себя выигравшей в нашем противостоянии при таком исходе? Или ещё больше испугается, когда ещё один член семьи покинет жизнь в этой комнате?

Я прошлась по комнате, оглядывая красные стены (именно потому комната получила своё название), которые в полумраке, царившем в комнате, казались тёмно-коричневыми. На мне так и оставались уличные ботинки, оставлявшие грязные следы на красном ковре, и, должно быть, назавтра Энн, которая придёт убирать комнату, проклянёт меня до седьмого колена. Но мне будет всё равно, ведь я уже буду сидеть в маленьком сельском домике на Небесах и пить чай со своими родителями.

Я прошлась по комнате ещё разок, собираясь с духом. На самом деле я скорее верила в то, что я проведу отличную ночь в тепле, а завтра перепугаю суеверную тётю, встав из кровати, которой она боялась пользоваться. Ведь это напомнит ей об обещании умирающему мужу, так ведь? Впрочем, и жутковатая альтернатива меня больше привлекала, чем пугала. Как бы ни обернулось дело, моё наказание имело все шансы превратиться в момент моего триумфа.

Эта мысль привела меня в такое возбуждение, что я ещё раз обошла комнату. Слегка отодвинула занавесь и полюбовалось видом из окна, пусть там не было видно ничего, кроме тумана и лунного света. На самом деле я оттягивала момент, боясь вовсе не высокой кровати в центре комнаты (в конце концов, я помнила, что уже несколько гостей переночевало в этой комнате и вышли они с утра не менее цветущими и здоровыми, чем заходили в неё накануне), а момента, как мне придётся снимать ботинки. Хотя пальцы уже двигались нормально, но в суставах всё ещё застыл холод и гнулись они не до конца. У тётушки ещё был шанс выиграть всю войну, если завтра я проснусь, рыдая от боли, а руки и ноги мне отрежут, чтобы избежать гангрены. Жутковатые мысли, как я могу сейчас судить, что одни, что другие, но будь не я сама, а любой иной ребёнок с развитым воображением заперт в полутёмной комнате, только что столкнувшийся с больными событиями этим вечером, а вокруг него высилась обстановка, которой боялись даже взрослые обитатели дома, я бы не стала ругать такое существо за все те мрачные мысли, которыми дитя играло в этой темноте, где более нечем было занять себя.

Прежде, чем ложиться спать в постель мертвеца, я предприняла последнюю попытку установить связь между собой и миром живых. Будь я в детской, было бы достаточно и того, чтобы посмотреть на нижнюю часть двери, часто сквозь нижнюю щель пробивался свет, и я представляла, что дверь можно распахнуть в волшебный сад, чей свет и пробивается ко мне сейчас, однако в Красной комнате дверь плотно прилегала к высокому порогу. Потому я стала на колени и приникла к замочной скважине. Ближайшая лампа стояла у верха лестницы, и я видела только стену с тёмными обоями, на которую падало слишком мало света. Не было слышно ни звука, стоило полагать, что скандал уже стих.

Внезапно, не получив какого-то подтверждения о том, что где-то всё ещё существуют нормальность и свет, мною овладели страх и одиночество. Я встала на ноги, пару раз вздохнула, собираясь с духом, чтобы воспользоваться наконец постелью и лечь спать, закончить этот странный и больной вечер, как моё внимание привлекло какое-то движение в кресле у окна. Оно было обращено к окну и, мне показалось, что я увидела нечто, схожее с движением руки, как если бы там сидел кто-то.

Почему-то я обошла кресло сзади и встала спиной к окну, что давало мне видеть и сидящего, и запертую дверь. Человек в кресле казался чем-то мне знакомым. Пожилой и бледный, с густыми тёмными волосами, он совершенно не смотрел на меня, уставившись в оставленную мной щель в занавеси. Лунный луч падал на его лицо и отражался в его белках глаз. Меня редко представляли гостям семьи, если это не был адвокат Фицрой, на обеде с которым я обязана была присутствовать раз в неделю. Я была совершенной дикаркой и не представляла, как стоит приветствовать незнакомца. Быть может, стоит поставить его в известность, что я сейчас позову прислугу, скажу им, что и случайно заперли со мной и гостя. И только при этой мысли, всё безумие происходящего стало до меня доходить.

Губы мужчины зашевелились. Он что-то бормотал, и я даже наклонилась ниже, чтобы лучше слышать.

–… тёмные руки, они тянутся из ямы, наполненной пламенем и ужасом. Длинный переход в темноте и невозможно найти выход…

Дверь была заперта. Я несколько раз прошла мимо этого кресла и даже смотрела из окна на сад, в кресле никого не было. Не мог же этот пожилой джентльмен прятаться под кроватью или за занавесью и вылезти в момент, когда я становилась на колени у двери?

–…они пришли и ждут тебя, Клэр. Твоя душа нужна каждому из них, чтобы затащить эту душу в яму огня. Запертая на кладбище, постоянно запертая среди могил…

Мой взгляд метнулся на руки собеседника, которые вцепились в ручки кресла. Можно ли назвать его собеседником, если он называет моё имя, но так и не смотрит на меня? Его руки выглядели материальными, даже в полутьме я видела, как вздулись его вены от силы хватки. Луна хорошо освещала его лицо – длинное, с небольшой седой щетиной. И зелёно-карие глаза, такие же, как у Джона и Элизы, такие же, как у меня – глаза семьи Ридов, грязный, некрасивый цвет, в отличие от голубых глаз Джорджианы, цвет, который она получила от матери… Зелёно-карий достался кузену и кузине от их отца…

–…его зовут Царём Холода, иногда Царём огня, но у него в руках только ветка бузины, найди куст бузины…

Он смолк, облизнул губы и впервые посмотрел на меня. Мой рот приоткрылся. И тогда я закричала. Крик смывал все мысли. Он рвался из моей груди с такой силой, что мог разорвать лёгкие. Крик уничтожал всё и вся, пока ничего не осталось. Ни мыслей. Ни сознания. Ни меня. Последнее, что я помню, это багровое сияние, расчерченное чёрными полосами.

Глава 3.

Что я видела, когда посмотрела прямо в его глаза? Миллионы раз за эти годы я задавала себе этот вопрос. Где-то я знала этот ответ, и этот ответ был спрятан на самом дне моей души. И хотя я пыталась вспомнить, на самом деле лишь притворялась, что прилагаю усилия, мне вовсе не хотелось знать, что же произошло.

Очнулась я в кровати и даже успела огорчиться от мысли, что совсем забыла то волнительное ощущение, которое должна была испытать, когда забиралась на высокую постель в Красной комнате. Но затем туман в моей голове рассеялся, и я поняла, что лежу в собственной постели, а рядом сидит доктор Бейдвелл, который заботливо держит меня за руку.

– Ну, мисс Клэр, вот вы и снова с нами, как я и предсказывал. Можете разговаривать?

Я медленно кивнула, села повыше и даже вежливо с ним поздоровалась.

– Кажется, с пациенткой всё в порядке.

Он обернулся, чтобы произнести это и я вместе с ним посмотрела ему за спину, где стояла Бэсси. Меня кольнула старая обида, что я нужна только Бэсси, да и той не слишком. А затем эту мысль вытеснила та, что я сама отказалась от любых возможных проявлений заботы со стороны тёти. Я не готова была обуздывать свою злость.

– Ну как, ничего больше не болит?

Я прислушалась к своим ощущениям. Мне было тепло, в моей комнате камин топили вовсю. Следует отдать должное семье, в которой я жила, меня не морили голодом, мне покупали пусть не яркую и красивую, но добротную одежду, и до сегодняшней ночи никогда не заставляли мёрзнуть. Платила я за это добро терпением за совсем иные проявления злобы, но сейчас под одеялом я готова была на время забыть обо всех горестях и обидах, мне слишком хотелось наслаждаться спокойствием и уютом остатка ночи. Так что я заверила доктора Бейдвелла, что у меня ничего не болит. В самом деле, даже пальцы на руках и ногах уже гнулись у меня вполне обычно.

– Значит, Бэсси, вы уже можете дать девочке бульон и чай.

Я с удовольствием прихлёбывала жирный бульон из широкой чашки, которую мне дали прямо в постель. Даже когда прошлой зимой у меня начался жуткий кашель, и я почти не вставала с постели, мне не разрешалось есть, не вставая, потому я впитывала каждое мгновение, каждое странное и приятное ощущение. Когда я протягивала няне опустевшую чашку, чтобы принять из её рук кружку чаем, она задала вопрос, который почти лишил меня этого приятного ощущения защищённости.

– Так почему вы так страшно кричали, мисс Клэр?

Доктор Бейдвелл, который у двери комнаты собирал инструменты в чемоданчик рыжей кожи, замер и бросил на Бэсси строгий взгляд, возможно, заранее укоряя её, если у меня снова начнётся нервный приступ. Я чуть замялась. Каждая секунда этой странной встречи врезалась в мою память, каждое непонятное слово прожгло насквозь мою душу, чтобы остаться навсегда. Кроме того, что произошло с момента, как я заглянула в глаза призрака, всё остальное воспоминание обладало чёткостью столь нереальной, словно было нарисовано на гравюре и навечно запечатлено чернилами на моих глазах.

– Мне показалось, что я увидела что-то, – нерешительно произнесла я.

– Впечатлительные дети часто выдумывают страхи, которых сами же и боятся, – авторитетным тоном вмешался мистер Бейдвелл. Я кивнула, подтверждая его слова. – И, надеюсь, никто не будет приставать к бедной девочке, рассказывая страшные истории, которые тем более будут давать пищу её расстроенному воображению.

Я отняла кружку с чаем от губ и очередной раз кивнула. Я ещё успела попрощаться с мистером Бейдвеллом, а потом стала ощущать, как волнения сегодняшней ночи заставляют мои глаза слипаться. Огонь в камине танцевал, и я видела в нём фигуры тонких дев в венках, единорогов, встающих на дыбы и гибких леопардов, одним движением взлетающих на пальмы. Я подумала, что в прошлом году для меня вызывали аптекаря Ллойда, а доктор Бейдвелл осматривал только тётю Рид и её детей, возможно, его позвали посмотреть Элизу, а меня он лечил потому, что уже был в доме и вызывать второго специалиста было бы накладно. И стоило бы спросить, что же стало с Элизой, только такая неблагодарная девчонка, как я, могла до сих пор этим не поинтересоваться, наверное, тётя права и я впрямь неблагодарна… Бэсси забрала кружку из моих слабеющих пальцев, но я даже не взглянула в её сторону. Я слышала, как в дверь в комнату приоткрылась, но мне не хотелось поворачивать голову на звук. От двери стали доноситься голоса Бэсси и служанки Сары, до меня доносились обрывки разговора: «…наверное, он сам явился, потому что его волю не выполняют…», «…даже такое жабье дитя нуждается в милосердии…», «…ночь мертвецов, то-то всё выдалось таким кошмарным…». И все эти слова вплетались в сон, который уже начал овладевать мной. В этом сне не было туманов и мертвецов, в нём не было людей, которые меня ненавидели, громадный фиолетовый павлин шёл мне навстречу, а затем, остановившись напротив меня, раскрыл свой прекрасный хвост, полный драгоценностей. И я счастливо засмеялась, так как павлин, как я знала, должен был провести меня в громадный индийский дворец из белой кости, расположенный за зарослями джунглей, из которых вылетали стаи ярких птиц…

Возвращение в привычный мир было вызвано той торжественной тишиной, которая бывает, когда выпадает снег. Не более пары секунд после пробуждения я провела в постели, вспоминая, почему же продолжаю наслаждаться теплом, как вскочила и шлёпая по полу ногами в чулках, подскочила к окну, чтобы отодвинуть занавеси.

Снег лежал на траве и верхушках деревьев. Его было мало, ещё бы, ведь только-только наступил ноябрь, на дорожках его не было вовсе, с утра, что очевидно, уже успели поработать садовники. Но лужайки радовали белизной праздничных скатертей. Серый свет за окном подсказал мне, что время уже близится к полудню, и я успела порадоваться, что на какое-то время меня оставили в покое. Где-то на краю сознания поселилась тревога – нет подарков без изъянов, и если мне дали время для отдыха сейчас, то явно для того, чтобы украсть моё душевное равновесие позже, но дети редко способны беспокоиться исключительно из предчувствий, потому я беззаботно побежала одеваться. На стуле стояли таз и кувшин с уже остывшей водой. Обычно Бэсси приходила до завтрака ко мне в комнату и напоминала, что девочки, которые плохо умываются, могут заболеть грязьнянкой. Пусть я и пришла постепенно к выводу, что болезнь существовала только в воображении няни, я всегда умывалась тщательно, просто от радости ощутить свежесть на лице. В любом случае с одеждой мне уже давно никто не помогал и, не зная, что делать дальше, после утренних процедур я побежала в детскую.

Вторым поводом для радости стало то, что в детской была Бэсси и никого из моих кузин. Если игрушки были свободны, мне дозволялось играть кукольными домиками Джорджианы под условием, что я всё оставлю на своих местах. В семье Ридов меня не морили голодом, моя одежда не уступала в качестве одежде старших девочек, но если отставить в сторону те вещи, что обеспечивали выживание, все мои владения начинались и заканчивались на тех двенадцати книгах, которые мне завещал дядя. Мне никогда не покупали игрушек, как-то садовник Джосайя подарил мне одну из тех фигурок, что выстругивал на досуге, деревяную слегка кособокую лошадку, но после прогулки Бэсси заставила меня передарить лошадку Джорджиане. Не скажу, что меня вовсе лишали игрушек, мне доставалось всё то, что было поломано или надоело старшим девочкам – альбомы, которые уже были разрисованы, и мне приходилось находить на листах свободное место, чтобы оставить на них плоды моих фантазий. Мне доставались сломанные карандаши, которые Бэсси заново затачивала ножом, куклы с отбитыми ногами или руками, даже несколько солдатиков, которыми лет пять назад играл Джон. Старшие девочки рассматривали всё с тех позиций, что у вещей есть только два состояния: «новые и интересные» и «пригодные для Клэр». Лошадка вернулась ко мне через пару недель, когда Джорджиане надоело владеть этой убогой вещицей, вся прелесть которой заключалась только в том, что я не имела права владеть такими игрушками, которых не было у других сестёр. Бывали дни, когда я задумывалась о несправедливости такого отношения, но обычно я просто искала поводы для радости, давно смирившись с той ролью ни на что негодной и не имеющей права ни на что претендовать дармоедки, которая была мне отведена в доме. В конце концов, я не знала ничего иного и мне не с чем было сравнивать своё положение. Потому моменты, когда я могла воспользоваться чужими игрушками, были редкими и от того более ценными.

Мой взгляд уже упал на обстановку столовой кукольного домика. Как бы выигрышно в нём смотрелась фарфоровая золотоволосая кукла Лора (отбита левая рука), тем более если бы к ней заглянул капитан Пенникрост (то, что солдатик был значительно меньше своей ослепительной дамы сердца, меня не смущало). Но потом мне пришло в голову, что после вчерашнего все прежние правила изменились. Я взяла старый альбом (по счастью, Джорджиана рисовала только на одной стороне листа), свой карандаш и села у камина.

Я знала, что встреча с призраком должна была выбить меня из колеи, лишить душевного равновесия, но чувства грусти не было в помине. Воспоминание о пережитом, как ни странно, придавало мне сил. Оно было отпечатком на моём сознании, как татуировка на руке матроса. Но и несло в себе те же плюсы: отгораживало меня от мира, мир более не мог мне в полной мере нанести обиду и причинить боль.

– Вам совсем не голодно, мисс Клэр? Доктор Бейдвелл велел не будить вас, пока вы сами не проснётесь.

Около меня появилась тарелочка с пирожком и кружка с чаем. Я отложила рисовальные принадлежности и вдруг осознала, что вовсе не голодна, однако мне не хотелось раздражать Бэсси, потому я взяла пирожок и откусила маленький кусочек.

– А остальная семья уже позавтракала?

Мне казалось, что я проявила максимум такта и дипломатического искусства, чтобы намёками выяснить, что мне грозит дальше. И, видимо, Бэсси поняла, о чём я её спрашиваю на самом деле.

– Мисс Джорджиана уже позавтракала, но миссис Рид запретила ей сидеть в детской и общаться с вами. Через пару часов, мисс Клэр, если бы вы сами не проснулись, мне было велено разбудить вас, приедет адвокат Фицрой на обед и велено, чтобы вы тоже приняли участие.

Я уставилась на пирожок, стремясь понять, что же я узнала. Я принимала участие в каждом обеде с мистером Фицроем, но они были по средам, сегодня же, я была уверена в этом, была суббота. Это означало, что миссис Рид позвала его в связи со вчерашними событиями. И явно это не грозило мне ничем хорошим. Меня захлестнуло волной обиды и страха: я не сделала ничего плохого, но, скорее всего, на меня собирались перевесить все грехи Джона. Я положила пирожок на тарелочку.

– А что с Элизой, она цела?

– Доктор Бейдвелл велел ей оставаться в постели не менее трёх недель, он подозревает, что у неё может быть сломаны пара рёбер. Он как раз её осматривал, когда вам стало плохо, так что затем зашёл и к вам. А мастера Джона отправили обратно в школу. Вчера, пока вас не было дома, все кричали и спорили, мисс Джорджиана настаивала, что Джона следует забрать из дома, а миссис Рид говорила, что Элиза сама довела брата. После того, как вы вернулись и… наговорили всякого, то дальше никто и не спорил. Но миссис Рид распорядилась, чтобы мастер Джон с утра уехал.

Бэсси села напротив меня. Тон её стал доверительным, словно мы подружки, которые сплетничают о нарядах.

– Мисс Клэр, я никому не скажу, но теперь-то вы можете мне сознаться, что вы всё выдумали о завещании, что вчера кричали?

Я не поднимала на Бэсси глаз. Мне хотелось сказать, что да, я всё выдумала, ведь в самом деле я не могла назвать причин, побудивших меня выкрикивать обвинения вчера вечером. Даже если предположить, что тот тихий шум у каменной плиты, который мне послышался шёпотом, повторяющим моё имя, был реальным, то ничего иного, кроме своего имени, я так и не услышала. Но и отказаться от сказанного мне было сложнее, чем вживую отрезать себе руку. Я отрицательно помотала головой, не отнимая взгляда от пирожка, который теперь мне казался самой неаппетитной вещью, что мне приходилось видеть.

– Нет, Бэсси, я ничего не выдумывала.

– А мистера Фицроя миссис Рид позвала из-за того, что вы ей сказали?

Я не видела миссис Рид с момента, как она приказала запереть меня в Красной комнате, и Бэсси прекрасно это знала, но, видимо, она полагала, что между мной и тётей были какие-то разговоры задолго до момента вчерашнего скандала.

– Я не знаю, Бэсси.

Мой шёпот один раз прервался от спазмов в горле. Всё моё прекрасное настроение исчезло, будто его смахнули тряпкой. Моя няня потрепала меня по плечу.

– Ну-ну, мисс Клэр, не стоит раскисать. Ваш дядя нанял мистера Фицроя, чтобы вас защищать, и если на ваш счёт допущена какая-нибудь несправедливость, он в два счёта разберётся.

Мне хотелось вскочить, уткнуться лицом в колени Бэсси и рыдать. И я даже не понимала, что со мной происходит. Быть может, я боялась, что мою ложь о завещании разоблачит адвокат? Помимо того, что я продолжала быть убеждённой, что каким-то образом сказала чистую правду, наказания я вовсе не опасалась. Быть может, боялась, что упаду в глазах мистера Фицроя? Нисколько. Я собиралась убеждать его сказать то, что я считала правдой, и ему пришлось бы постараться, чтобы убедить меня в том, во что верил он сам. Нет, я вдруг ощутила конец этой своей жизни. Не грядущую смерть, а некое полное изменение. Я обводила детскую взглядом, как бы прощаясь с каждой вещью. Не было кукол, к которым я была бы привязана, понимая, что любую из них может отобрать Джорджиана, если решит, что я недостойна владеть чем-то, что люблю. На прогулках в начале весны я выбирала несколько палочек, с которыми играла, а потом отдавала их Джосайе на сохранение или прятала под условленный куст, откуда он уже сам их забирал, чтобы снова положить их на прежнее место перед прогулкой. В конце лета я отдавала ему палочки уже навсегда и потом из окна следила, как он сжигает их вместе с осенним мусором. Эти палочки и были моими куклами, основными персонажами моих фантазий, королями и королевами прекрасных далёких стран, и, согласно словам Джосайи, души королев и королей покидали свои деревянные тела к концу лета, от чего палочки и требовалось сжечь, чтобы следующей весной найти для душ, вернувшихся вместе с перелётными птицами с юга, найти новые тела. Вот и все мои игрушки, к которым я была по-настоящему привязана. Так что я была свободна, как мало, кому выпадает в этой земной юдоли. Я могла бы хоть сейчас исчезнуть и это не изменило бы распорядок никого вокруг. Но существовала и моя привычка. Я не могла представить себе иной жизни, кроме той, какую знала. Нет, могла бы, конечно, я ведь читала Арабские сказки, моральные истории и даже, изредка, газеты, но все эти истории были такими далёкими, такими нереальными. И Лондон мне представлялся не менее волшебным сказочным местом, чем Багдад.

Я могла бы играть в любые игрушки: Элиза оставалась в постели, Джона отвезли в школу, а Джорджиане запретили подходить ко мне. Но в тот момент, когда сокровищница полностью предо мной распахнулась, все блестящие драгоценности показались мне черепками. Я подошла к окну и стала наблюдать за садом и серым небом, которое стали заволакивать тучи. Я представляла, как прекрасная женщина, вся из льда и серебра проходит мимо окна, оставив на стекле капельки слёз, которые от мороза станут жемчужинами. Медленно моё воображение придумывало для женщины дворец в холмах и некую историю о потерянном возлюбленном. Часа через два, когда возлюбленный давно соединился с Королевой Холмов и я раздумывала о сокровищах, которые разыскивали их три отпрыска, уже после того, как садовники убрали остатки снега, а воздух стал синеватым, приветствуя ранние сумерки, в детскую заглянула Сара, сказавшая, что меня следует подготовить и через четверть часа я должна быть в гостиной, где присоединюсь к обеду.

Обычно по средам мы входили в гостиную все трое: я, миссис Рид и мистер Фицрой, рассаживались и только потом начинался обед, во время которого мне следовало вести себя тихо и лишь отвечать на вопросы адвоката, которые, как правило, не менялись. В этот раз Бэсси проводила меня до низа лестницы, и дальше я шла по коридору одна, а потом пересекала гостиную под взглядами миссис Рид и мистера Фицроя, которые уже сидели за столом. Около того места, которое считалось моим, стояла тарелка, наполненная говяжьим соусом. Первые блюда уже сменили, меня позвали к середине трапезы.

Я несколько неуклюже сделала реверанс, и поприветствовала обоих сидящих. Они молчали, но мистер Фицрой прикрыл глаза и слегка кивнул, приветствуя меня, от чего я почувствовала себя немного уверенней. Его реакция сделало всё происходящее менее похожим на суд. Я присела на своё место, сложила руки и быстро-быстро прочитала молитву. Стоило глянуть на тарелку, как я поняла, что хочу есть и мысленно отругала себя за несъеденный пирожок, потому что мне было страшно приниматься за еду под взглядами двух моих соседей по столу, я так и застыла с вилкой над тарелкой. Мистер Фицрой понял мои затруднения.

– Ты можешь приниматься за еду, Клэр, наш разговор не должен помешать тебе пообедать.

Я кивнула и аккуратно, словно боясь разбить хрупкие тарелки, принялась за еду, замирая в душе от самой возможности слегка задеть зубчиками вилки тарелку и тем самым нарушить тишину. Я не решалась поднимать голову и смотреть налево в сторону миссис Рид, только краем глаза видела, её большие белые руки по краям тарелки, а вот на мистера Фицроя я временами бросала быстрые взгляды, и видела, как он, взяв бокал, откинулся на спинку стула. Он наклонял бокал то вправо, то влево, ловя в содержимом отсветы керосиновой лампы.

– Сегодня с утра я получил сообщение от доктора Бейдвелла о твоём плохом самочувствии, Клэр. Но, как я могу судить, тебе сейчас много лучше, чем было ночью.

Я кивнула, хотя понимала, что мне полагается поблагодарить за беспокойство о моём здоровье. В этот момент я рискнула бросить быстрый взгляд на тётю. Как бы ни была я мала и не искушена в вопросе взрослых отношений, я поняла, что той не могло понравиться, что доктор докладывает чужим людям о том, что видел в доме. Тётя сидела замерев, глядя куда-то в угол комнаты, исполненная достоинства и даже будто презрения к тем, с кем ей выпало сидеть за столом.

– Пока ты не присоединилась к нашей компании, Клэр, мы обсуждали с твоей тётей возможность того, чтобы ты отправилась учиться в школу.

Тётя внезапно подала голос, и я слегка вздрогнула, моя вилка еле слышно звякнула.

– Эта девочка отвратительно влияет на других детей. И я бы хотела, мистер Фицрой, чтобы вы повлияли на неё, её ложь и испорченность породили сегодня сплетни среди прислуги.

Самым жутким было то, что тётя так и не смотрела ни на меня, ни на мистера Фицроя. Я попыталась ответить, мои губы даже шевелились, я собиралась сказать, что не лгала, но не могла издать ни писка. Однако, мистер Фицрой, будто и не заметил слов тёти.

– И я сказал миссис Рид, что стоило бы спросить мнение самого ребёнка. Ты бы мечтала учиться в школе, Клэр?

Я кивнула раньше, чем успела подумать, что же именно мне предлагают. Но вслед затем первой мыслью, которая пришла мне в голову, была мысль об античной мифологии. Я неоднократно встречала упоминания (как правила, в тех двенадцати моих книгах) о греческих богах и героях, и мне много лет хотелось узнать побольше о целом пантеоне. А потом я подумала о Шекспире. В кабинете мистера Рида, так и оставшимся принадлежать ему после смерти, было несколько томов, но в шкафу, которым мне разрешалось пользоваться, только одна книга с «Макбетом» и «Гамлетом». Если я поеду в школу, я получу все те знания, все те книги, о которых мне в Гейтсхэде приходилось только мечтать. Как-то я решилась на воровство и даже несколько раз прошлась около кабинета мистера Рида, я даже положила руку на дверь и слегка её приоткрыла. Но когда увидела книжные полки, стыд совладал со мной, и я убежала. А в школе я смогу получить столько книг, сколько пожелаю, и никто не будет мешать мне получать знание, моё любопытство, этот вечно голодный бродяга, наконец будет удовлетворено.

– Тем лучше. Миссис Рид считает, что твоё обучение будет более плодотворным, если ты не будешь тратить время на приезды домой. Но у тебя, Клэр, есть более важные обязанности, а именно учить содержание тех книг, которые завещал тебе дядя. Два раза в год ты будешь гостить в моём доме по три недели. Это время будет посвящено твоему дополнительному обучению, а для этого книги я заберу с собой, где они будут храниться до момента, как тебе исполнится восемнадцать. Теперь, если ты более не голодна, ты можешь подняться в детскую и предупреди няню, чтобы она принялась собирать твои вещи. Мы с твоей тётей пока обсудим ту школу, в которой ты будешь учиться.

Я была голодна и очень, но от сковавшего меня напряжения, вряд ли смогла бы продолжать обедать. Я уже была готова тихо соскользнуть со стула, как тётя заговорила и я замерла, полагая, что невежливо уходить во время разговора.

– Преподобный Брокельхёрст рассказывал, как открыл замечательную школу для дочерей священнослужителей. Девочка получит прекрасное образование, которое полагается ей при её положении.

Мистер Фицрой ещё сильнее развалился на стуле, свет лампы отразился в его очках.

– Вам не стоит беспокоиться, миссис Рид, ваш муж отдал распоряжения на подобный случай.

Я вцепилась в край стола, когда миссис Рид с силой хлопнула ладонью около своей тарелки. Бокал около её приборов упал и покатился, пачкая скатерть столовым вином, но никто не обратил внимания.

– Он всегда любил эту маленькую паршивку сильнее, чем собственных детей. Она уже во младенчестве напоминала жабёнка – пучеглазая, большеротая, словно смертный грех похоти превратился в младенца.

Тётя вскочила с места и нависла над мистером Фицроем. Я тоже вскочила, вчерашний кошмар повторялся, снова в дом прокралось безумие, а я не решалась позвать на помощь. Но мистер Фицрой вовсе не испугался. Он тоже поднялся. Его длинное лицо заставляло думать, будто он очень высок, но на самом деле он где-то на дюйм был ниже дородной миссис Рид, однако от фигуры его веяло такой мощью, что тётя отступила на полшага. Он повернул ко мне голову:

– Тебе лучше подняться к себе, Клэр, следующий разговор не будет предназначен для твоих ушей.

Всё то время, пока он обращался ко мне, я не отрывала взгляда от тёти, уверенная, что она нападёт на адвоката, воспользовавшись тем, что он отвлёкся. Но она стояла вся красная, тяжело переводя дыхание, не отрывая взгляда от лица мистера Фицроя. Она так стояла всё то время, пока я пятилась назад, уставившись на неё, словно мог взглядом остановить насилие. Когда я спиной почувствовала дверь, у меня снова возникло жуткое чувство прощания. Мне показалось, что я вижу миссис Рид последний раз. Внезапно мне захотелось броситься обратно и обнять её. Вся та нежность, которой мне не дали поделиться, подступила к горлу, и я тихо позвала:

– Тётя…

Но та, не глядя, лишь махнула рукой, как бы прогоняя меня, и я вылетела из комнаты. Около двери стоял лакей, он сразу же вошёл в гостиную.

– Могу чем-нибудь ещё служить вам?

Тот выбор, который я не могла сделать вчера, сделали в это за меня, и кто-то со стороны должен был прервать ссору, которая назревала в гостиной. Сама же я кинулась опрометью к детской на втором этаже.

– Бэсси, – спросила я, – ты слишком молодая и ты не могла быть знакома с моей матерью. Но ведь ты слышала слухи, которыми между собой обмениваются другие слуги…

Она отложила тряпку и встала напротив меня, так что для того, чтобы заглянуть ей в лицо, мне пришлось бы задрать голову.

– Это о каких-таких слухах вы говорите, мисс Клэр?

Я не поднимала головы и рассматривала коричневые домашние башмаки Бэсси. Тот вопрос, который я должна была задать, причинял мне боль.

– Все постоянно повторяют, будто я должна быть благодарна миссис Рид, будто я не родственница её мужа. Я не сиротка, которую вы подобрали на улице, я племянница хозяина, пусть даже его нет в живых. Я дочь джентльмена, я не бродяжка. Быть может…

Я осеклась и пару раз глубоко вздохнула, чтобы набраться смелости.

– Быть может, мои родители не были женаты? Быть может, сестра мистера Рида совершила грех, и я плод этого греха?

Бэсси присела около меня и подняла моё лицо двумя пальцами. Тряпку она отложила, а потому второй рукой провела по моим глазам, будто смахивая с них слёзы, которых не было.

– Глупости всё это. Давно бы кто сказал про такое. Сьюки вот даже разок видела вашего отца. Говорит, что он был тонкий и невысокий, напоминал тростинку. Отец ваш был небогат, и ваша мать вступила в брак против веления брата, но, не сомневайтесь, он был джентльменом и брак был заключён в церкви, быть может, и в городских книгах где записи остались.

Глядя в её лицо, полное участие, я смогла прошептать и второй вопрос, который продолжал мучить мою душу.

– Так значит тётя ненавидит меня не потому, что я дочь мистера Рида?

Бэсси засмеялась.

– Да что вы! Вон в гостиной есть портреты ваших бабушки и дедушки, а рядом с ними стоят брат и сестра, Рид-старший и ваша матушка…

Внезапно она осеклась и резко встала. Схватила с сиденья тряпку и начала с остервенением драить буфет, который протирала и до того. Она что-то забормотала и мне удалось расслышать: «…и деньги, значит, завещал самой любимой дочери…». Минуту спустя она вновь повернулась ко мне, на лице её сила широкая, пусть и не очень искренняя улыбка.

– Забудьте о глупостях этих, мисс Клэр. Родились вы в браке, это точно. Вы похожи на Ридов, да не слишком, видно, кровь этих Эйров в вас сказалась, вон какая вы смуглянка, а у мистера Рида на портрете совсем бледное лицо.

Я чуть не сказала, что и у того человека в кресле лицо было совершенно бледным, но промолчала. Возможно, я дала пищу для совсем иных, даже более страшных слухов среди прислуги, но сама я получила достаточно сведений – мистер Эйр существовал и заключил брак с моей матерью. Потому не стоило предполагать, что кто-то иной мог бы быть моим отцом.