Читать книгу Шелковый путь «Борисфена» - Ева Ромик - Страница 1

Пролог

Юность Сергея Милорадова закончилась зимой 1782 года, когда он свалился с крыши казармы Морского кадетского корпуса. Был он одним из лучших гардемаринов сего достойного учебного заведения, и оставалось ему учиться всего ничего, до Троицы.

Последнее воспоминание о прежней жизни включало в себя невыносимую боль и перепуганное лицо Петьки Маликова, лучшего друга, вместе с которым они, из чистого озорства, залезли на ту злополучную крышу. Два “великих дуэлянта” решили устроить поединок на рапирах, в нетронутом снегу без секундантов. Вот только никто из них не учел, что под снегом крыша обледенела. На небеса Сережа не отправился лишь потому, что обильный снегопад, случившийся накануне, насыпал сугробы не только на крыше, но и под окнами здания.

“Уж не сиганул ли Петька следом за мной? – мелькнула в голове шальная мысль. – С него, дурака, станется!”

Дальнейшее растворилось в жарком беспамятстве, из которого периодически возникали то голос матери, то четкие медицинские рекомендации, произносимые на немецком языке, то нежные, почти детские ручки, периодически подносившие к губам Сергея изящную фарфоровую чашечку с настойкой опия.

Случилось это все вскоре после Крещения, но осознать случившееся Милорадов смог лишь тогда, когда в окна светило яркое февральское солнце.

Находился он по-прежнему в Санкт-Петербурге, во дворце своего дяди, мать была здесь же, а чудные ручки принадлежали молоденькой девушке, почти девочке, которую Сергей раньше никогда не встречал. Именно она сидела у постели больного, когда тот впервые открыл глаза.

– Ой! – воскликнула девушка. – Софья Денисовна, он очнулся!

Мать, стоявшая у окна, метнулась к постели:

– Сыночек! Неужели Господь сжалился над нами?!

Врач, из немцев, явившийся после полудня, сказал, удовлетворенно потирая руки:

– Могу сказать совершенно точно, что теперь он не умрет. Обо всем же остальном известно только Богу.

“Остальное” – были неподвижные ноги, закованные в лубки и настойка опия, ставшая более необходимой, чем воздух.

Лишь только действие лекарства ослабевало, боль в ногах возвращалась с неистовой силой и тогда ни мать, ни Харитон, слуга, перешедший к Сергею после смерти отца, не могли удержать несчастного страдальца, мечущегося в постели.

– Сереженька, потерпи, голубчик, – со слезами уговаривала мать, – доктор сказал, больше нельзя.

– Тогда дай водки! – хрипел он сквозь стиснутые зубы.

И мать не выдерживала. Глотая слезы, протягивала ему заветную чашечку.

Так продолжалось довольно долго. Сначала, в своем полусонном забытьи, Сергей только отмечал присутствие той самой девушки. Он не спрашивал о ней, а лишь лениво провожал взглядом из-под неплотно прикрытых век. Потом он ждал ее, и каждый раз со все большим нетерпением. Ее появление всякий раз совпадало с избавлением от мук. Боль, тревога, страхи отступали, оставалась лишь эта волшебная фея и ощущение безграничного блаженства. Ему казалось, что она, как некое сказочное существо, легко парит по горнице, распространяя вокруг себя радужное сияние. Все восторженные юношеские мечты Сергея о любви отразились в охватившем его чувстве. “Я обожаю тебя, мой ангел!” – пело его сердце, утопая, захлебываясь в счастье. Если кому-нибудь случалось пройти мимо и заслонить собой сладкое видение, он вскидывался и пытался оттолкнуть преграду. “Моя! – кричало что-то в его душе. – Никому не отдам!”

Когда он в следующий раз окончательно проснулся, в комнате не было никого, кроме него и барышни.

– Ваша матушка уехала в Павино, и Харитон с нею, – сообщила она, присаживаясь в кресло, стоявшее у постели. – Воротятся не ранее среды. Михаил Матвеич в Москве. Ожидаем к Благовещенью.

– Так что ж это, никого нет дома? – Разочарованно проворчал он. Бутылка с настойкой и чашечка стояли на чайном столике у окна, куда добраться у него не было никакой возможности.

– Отчего же, сударь! Я есть. – Улыбнулась она. – А привести себя в порядок вам поможет Степан, камердинер графа.

“К черту Степана, – подумал Сергей, – он, пожалуй, постарше дяди будет, глухой, как пень, и ноги еле волочит”. А вслух спросил:

– А вы кто ж у нас такая?

– А я – Нина Аристарховна Милорадова.

– Ясно, – невежливо буркнул он, хотя ничего ясного в ее имени для него не было. Очевидно, отыскалась еще одна родственница, седьмая вода на киселе, которую добрый дядюшка приютил из жалости.

Отвернувшись от собеседницы, он тут же забыл о ней, потому что только сейчас полностью осмыслил то, что всем его жизненным планам пришел конец. Сергей лежал, и плакал, не в силах справиться со своей душевной болью, которая впервые стала сильнее физической, а девушка молча сидела рядом с ним.

– Вот что, Нина Аристарховна, – наконец разомкнул он губы, – подайте-ка мне моего лекарства!

Это прозвучало не как просьба, а как приказ, но ему было не до церемоний. И услышал в ответ:

– Осталось лишь на один прием. Доктор сказал, что в опии больше нет нужды, но я могу дать вам последнюю дозу на ночь.

– Да что он знает, ваш доктор! – Кулак Сергея с размаху врезался в перину. – Давай лекарство, мне больно!

Нина Аристарховна неторопливо поднялась и поплыла к чайному столику. Так же медленно она наклонила бутылку, переливая лекарство в чашечку, и шагнула к кровати. Горящим взором он следил за ней, протягивая навстречу дрожащую руку и, будто во сне, увидел, как чашечка выскальзывает из ее белых пальчиков и падает на пол, рассыпаясь на множество осколков, а настойка маленькой лужицей растекается по паркету.

– Мне очень жаль, сударь, но опия больше нет! – строго сказала она, глядя Сергею прямо в глаза.

– !!! – Он с трудом проглотил, чуть было не сорвавшееся с губ ругательство. – Ты специально это сделала! Я пожалуюсь дяде!

– Как вам будет угодно.

Нина повернулась к нему спиной и вышла из комнаты. В слепой ярости он схватил подушку и запустил ей вслед.

Так четырнадцать лет назад состоялось его знакомство с Ниной. Внезапное чувство к молоденькой дядиной жене не просто вскружило Сергею голову. Оно вернуло его к жизни, заставило стать тем, кем он стал: преуспевающим дипломатом, чья карьера неуклонно шла в гору на зависть всем недоброжелателям. Страстное желание заполучить Нину в жены вдохновляло его много лет и с течением времени не ослабевало, а лишь усиливалось. Разумеется, он постарался, чтобы о его порочном чувстве не стало известно никому.

Поначалу люди, столкнувшиеся с Милорадовым, приписывали его успехи протекции дяди и благоволению к их семье императрицы, но вскоре на собственном опыте убеждались, что имеют дело с человеком незаурядным, обладающим острым умом и несгибаемой волей. Там, где требовалось найти бескомпромиссное решение, Милорадову не было равных. И лишь он один знал, что самым большим компромиссом в его жизни была Нина.

Ни до, ни после встречи с нею, Сергей не испытывал подобных чувств. Женщины нравились ему всегда, но так как Нина не увлекала ни одна. Возможно, дело было в ее недоступности, а может быть, в том, что являла она собою сплошные противоречия: внешнюю кротость и твердость характера, беззащитность и готовность броситься на помощь, изящные манеры и абсолютное равнодушие к светской жизни, любознательность и отвращение к сплетням. Она так разительно отличалась от всех знакомых Сергею девиц и молодых женщин, что он, не зная ее толком, смог почувствовать это. Не от мира сего была эта Нина. Этим и пленила Сергея, человека трезвого, здравомыслящего, отнюдь не склонного к пустой мечтательности.

Та ночь, когда разбилась чашка с опием, стала единственной, которую они провели в непосредственной близости друг от друга. Возвратившись в комнату, Нина подняла подушку и в ответ на неуверенное извинение, сказала:

– Макс Фридрихович предупреждал, что у слабых людей от опия случаются нервные расстройства, так что я не сержусь.

У Сергея дыхание перехватило от злости. Ни разу в жизни никто не называл его слабым! Так что же эта девчонка себе позволяет?

Но не драться же с ней, в самом деле!

– Ты что, не понимаешь, что я теперь никогда не смогу ходить? – тихо спросил он.

В ответ она снова присела рядом:

– Откуда вам знать? Все еще впереди… Господь творит чудеса. Вы молоды, рядом с вами люди, которые любят вас – граф, ваша матушка, Харитон. Все будет хорошо!

– А вы, Нина, любите меня? – спросил он без всякого умысла, просто потому, что ему было приятно говорить на эту тему.

– Конечно, – ласково улыбнулась она, – и я вас люблю.

Сергей уцепился за ее слова, ибо это было именно то, что он неосознанно желал услышать все эти долгие дни, наполненные горячкой и наркотическим сном.

Нина сидела рядом с ним на постели, обмахивала его веером, поила чаем и слушала бесконечные, бессвязные признания и никому не адресованные полужалобы-полуобещания о том, что он больше никогда в рот не возьмет эту отраву и непременно встанет на ноги.

Под утро он забылся беспокойным сном, но тут у постели возник Степан, камердинер дяди и громким шепотом обратился к девушке:

– Шли бы вы отдыхать, матушка-графиня. Его сиятельство ох как расстроится, что вы такая бледная. Я посижу с Сергеем Андреичем.

Нина тихо встала, уступая место старику, и еще раз наклонилась над Сергеем, проверяя, спит ли он. Он лежал с закрытыми глазами, но не спал. Теперь ему было все ясно. Графиня! Как же можно было забыть о дядиной свадьбе и о невесте, которая на сорок лет моложе жениха?!

Теперь он знал все, но это ничего не меняло. Это всего лишь немного усложняло задачу. Сергей мог отказаться от чего угодно, даже от опия, но только не от того сказочного ощущения счастья, которое он испытывал рядом с Ниной. Он возьмет от жизни все, чего хотел! Он будет ходить! И Нина будет принадлежать ему! И граф тому не помеха. Ведь Сергей молод, а дядя стар. Нужно всего лишь немного подождать, рано или поздно старик сам уступит свое место. И, конечно, нельзя останавливаться на достигнутом. Не вышло с морским делом? Нужно делать новую карьеру!

Через два дня возвратилась мать и увезла его в Павино, а Нина, дождавшись мужа, служившего в министерстве иностранных дел, отправилась с ним к месту нового назначения, в Италию.

Часть первая “Генуя”

“Великие дела творит матушка-императрица, – думал Сергей Андреевич Милорадов, оглядывая из окна кареты серебристую от колеблющихся под ветром трав новороссийскую степь. – Какие земли к России добавила!” Направляясь в Севастополь, он находился в приподнятом настроении. Сейчас его, любившего комфорт, не смущали ни тяготы пути по безводной равнине, ни хвост пыли, поднятой лошадьми, которая забивалась во все щелки, скрипела на зубах, пачкала его безупречной белизны рубашку и лосины. Сергея не раздражало даже то, что деревеньки, периодически появлявшиеся на пути, на поверку оказывались кучкой развалившихся строений, у которых, зачастую, сохранилась лишь одна, обращенная к дороге стена.

Насколько Милорадову было известно, в этих краях еще никто не жил. Откуда же заброшенные деревеньки?

Народонаселение этих мест относилось непосредственно к сфере деятельности департамента, в котором Сергей Андреевич имел честь служить на благо российской короны. Последние шесть лет он посвятил выполнению высочайшего указа, в котором императрица приглашала всех иностранцев селиться на неосвоенных Российских землях, отличавшихся исключительным плодородием.

“Мы, ведая пространство земель Нашей Империи, между прочего усматриваем наивыгоднейших мест, до сего еще праздно остающихся, немалое число…” – так начинался царский Манифест. А далее в нем говорилось, что все иностранцы, которые пожелают сделаться колонистами, могут явиться в любое российское посольство или представительство и подписать контракт. Затем перечислялись все блага и привилегии, которыми Государыня одаривала переселенцев. Здесь предусматривалось все: от отправки неимущих за казенный счет, с выплатой кормовых и дорожных, до возможности беспрепятственно вернуться на родину.

Благодаря этому документу Сергей Андреевич Милорадов соблазнил на переезд в Россию не одно немецкое семейство.

К счастью, тогда, четырнадцать лет назад, Нина оказалась права. Сергей встал на ноги, научился ходить, превозмогая боль, а образования, полученного в Морском кадетском корпусе, оказалось вполне достаточно, чтобы начать службу на дипломатическом поприще. Благодаря протекции дяди, Сергей получил место помощника российского консула в Данциге, где смог под руководством господина фон Траппе организовать переселение в Новороссию зажиточных меннонитов. Императрица была весьма милостива к переселенцам. Здесь, в отличие от своей родины, они не ведали религиозных притеснений, да и экономическая поддержка, предложенная им, была весьма существенной. Меннониты нисколько не сожалели о своем решении. Они открыто писали об этом на родину, соблазняя тем самым других следовать их примеру. Поток эмигрантов с течением времени возрастал, а вместе с ним возрастала и благосклонность двора к данцигскому консульству.

Сергей не отличался любовью к светской жизни, поэтому службу в Пруссии воспринимал не как ссылку, а как очередную ступень на своем пути вверх. В Петербурге он бывал редко и только по причине крайней необходимости. Об этом сокрушались мамаши многочисленных столичных невест, но канцлер, человек мудрый, не мог не оценить подобного рвения. Поэтому, когда минувшей весной Сергей получил приказ явиться в Санкт-Петербург, никто не сомневался, что речь идет о повышении.

Перед самым отплытием из посольства доставили два письма, одно от матери из Павино, другое из Генуи от Нины. Оба послания содержали одну и ту же печальную весть: на исходе апреля граф Михаил Матвеевич Милорадов, российский консул в Генуе, скончался на семидесятом году жизни. Мать в своем письме сетовала на то, что этак род Милорадовых скоро весь вымрет а, стало быть, надо Сереженьке поскорей жениться и обзавестись потомством. Письмо Нины было коротким и деловым. После скорбного сообщения в нем говорилось, что, поскольку Господь не благословил брак Михаила Матвеевича и Нины Аристарховны детьми, Сергей Андреевич Милорадов, племянник графа, является единственным наследником покойного и, согласно его завещанию, владельцем всего имущества, за исключением той части, что отошла вдове.

Нельзя сказать, что завещание удивило Сергея. Хорошо зная своего дядю, он и не ожидал ничего иного. Дело шло к этому уже много лет.

Хоть Сережа по-родственному величал графа Милорадова дядей, на самом деле тот вовсе не находился с ним в близком родстве. Объединяла их фамилия да общий предок, Кузьма Милорадов, боярин, живший еще при Михаиле Романове. Кузьма обогатил родовое дерево двумя ветвями, которые так и закончились, одна на Сергее, другая на Михаиле Милорадове. Других родственников у них не имелось. Но, если одна ветвь при Петре Алексеевиче обзавелась графским титулом и внушительным состоянием, то другая так и прозябала в родовом поместье под Новгородом, владея ветхой усадьбой и двадцатью семью душами крепостных.

В молодости граф был женат на француженке и овдовел через несколько лет после того, как она произвела на свет их единственного сына. Должно быть, старик крепко любил свою иностранку, поскольку не помышлял о женитьбе, пока его сын был жив. Сергей никогда не встречался со своим кузеном, знал лишь, что тот скончался от тифа в возрасте девятнадцати лет. Так что особой скорби по поводу потери родственника не испытывал, тем более, что вскоре после этого печального события дядя возвратился в Россию и обратил свое внимание на подрастающего родственника. Это случилось как нельзя кстати, ибо отец Сергея любил жить на широкую ногу, а хозяйствовал из рук вон плохо. После его смерти Сергею с матерью остались лишь долги.

Услышав о возвращении графа, мать собрала все имеющиеся в наличие средства и повезла Сергея в Петербург.

Сережа был красивым ребенком. В детстве у него были выразительные зеленые глаза с длинными ресницами и густые русые волосы, которые перед визитом к дяде мать завила в локоны. Возможно, он напомнил графу умершего сына, а может, удача в тот день, наконец, улыбнулась заброшенной ветви, но их родство не показалось Михаилу Матвеевичу чересчур дальним. Сережа остался в Петербурге и, по протекции дяди, был принят в Морской кадетский корпус. Михаил Милорадов взял полностью на себя также и денежное обеспечение Сережиного образования, ибо учеба и экипировка гардемарина требовали не менее двухсот рублей ежегодно, коих Сережина маменька, естественно, не имела. Оставляя сына в столице, она рассчитывала на государеву помощь, полагавшуюся дворянским детям-сиротам. Однако выяснилось, что вспомоществование это составляет всего три целковых в год. Самого юного гардемарина о денежных затруднениях никто в известность не поставил. Матушка молчала, вероятно, от стыда, а дядя – из скромности. Сергей долго полагал, что учился за родительский счет. Только много лет спустя, разбирая бумаги покойного графа, он узнал правду.

В отрочестве Сережа не мечтал о наследстве дяди. Его не волновали ни сами деньги, ни вопрос, кому они в итоге достанутся. В те времена Сергей был полон надежд на собственные силы и рассчитывал, что государева служба позволит ему самостоятельно выбиться в люди. И лишь когда пришлось начинать все заново, он понял, насколько появление Нины осложнило ему жизнь.

Целью повторной женитьбы графа было получение наследника. Потому-то из сонма благородных петербургских вдовиц, подходящих ему по возрасту, ни одна не удостоилась его внимания. После нескольких лет рьяных поисков дядя остановил свой выбор на бедной киевской сиротке, которую чуть более богатые родственники рады были сбыть с рук, все равно куда – замуж или в монастырь.

Пока Сергей, стиснув зубы, заново учился ходить, дядя с молодой женой грелись на итальянском солнышке. К исходу первого года своего заточения в деревне Сергей совершенно извелся. Он уже вполне прилично передвигался, опираясь на палку, и в седле держался ничуть не хуже, чем до болезни, но его не покидала мысль, что все это напрасно и ни к чему не приведет. С каждой почтой он ожидал известия о том, что Нина родила дяде сына, а значит, лишила его, Сергея, всяческих надежд на будущее. В такие минуты его любовь к Нине превращалась в ненависть, а ревность просто душила его. Он не знал, кто ему нужен больше, дядя или Нина, и не знал, кто из них больше мешает ему жить.

Все менялось, как только он распечатывал очередное письмо. Ясные вопросы и четкие деловые рекомендации дяди касались исключительно Сергея, его будущего и ведения хозяйства. Приписки графини бывали куда более романтичными и, кроме вопросов о здоровье Сергея Андреевича, содержали массу сведений о том, что она видела, что читала, и чем в ближайшее время собирается заняться. Ребенка в ее планах не было. Это успокаивало Сергея. Он не принимал во внимание то, что письма порой запаздывали на месяц-другой и могли просто искажать действительность. Пылкое чувство снова расцветало в душе Милорадова, и он снова готов был день и ночь мечтать о предмете своей страсти, разумеется, так, чтобы об этом никто не узнал. Так шли годы.

То, что дядя разочаровался в своем браке, Сергей прочитал между строк в одном из писем. Старик во всем оказывал ему поддержку, не скупился на похвалу и, похоже, все более утверждался в мысли, что Сергей останется его единственным наследником. С того времени младший Милорадов уже почти не сомневался, что его благополучию ничего не грозит. Письма дяди год от года становились все более доверительными. А однажды Сергей заметил, что граф перед отправкой перестал перечитывать приписки, сделанные Ниной. Пропущенные запятые, которые Михаил Матвеевич раньше уверенно доставлял своей рукой, были ярчайшим тому доказательством. О чем же это еще могло свидетельствовать, как не о полном доверии к племяннику?

Будь Сергей чуть глупее, он обязательно попался бы на удочку старого лиса. Но не тут-то было! Сергей понял все, когда обнаружил в одном из пакетов акварельный портрет Нины. В письме, сопровождавшем его, говорилось о том, что граф собирается похлопотать о переводе племянника в Геную. Консулу, дескать, понадобится помощник в связи с новым проектом государыни. Что за проект дядя теперь возглавляет, не говорилось, возможно, это пока держалось в тайне. Зато сообщалось, что Нина, в последнее время частенько остается дома одна, поскольку графу приходится много разъезжать по Италии.

Сначала Сергей разозлился на дядю и подумал, что у того от старости совсем плохо с головой. Искушение бросить все и мчаться в Геную было велико. Но затем, поостыв, ясно увидел ловушку, приготовленную для него стариком.

Возможно, дядюшке наконец-то стало известно о той искре, которая проскочила когда-то между его молодой женой и племянником? Может, что-то почудилось в письмах Сергея, а может, Нину допросил с пристрастием. Или старый камердинер наплел, чего не было… В любом случае все это могло быть лишь проверкой преданности.

Не исключено, что Нина была в сговоре с мужем, а может и нет. По ее письмам об этом судить было невозможно, они были все так же невинны и милы, как и в начале переписки. Тогда он восхитился дипломатическим талантом дяди, который ничего не терял в любом случае, к какому решению не пришел бы Сергей.

А решение Сергея было однозначным: “Нет!”. Пока дядя жив, он не поедет в Италию. В противном случае ему не видать наследства, как своих ушей! Трудно сказать, удастся ли справиться с искушением, если Нина будет рядом, а граф за тридевять земель. Если он чем-нибудь прогневит дядю, завещание будет составлено в пользу Нины. А там… Неизвестно, сколько еще проживет граф и вспомнит ли Нина о своей любви к Сергею, когда в ее руках окажется внушительное состояние!

В ответном письме Сергей поблагодарил за оказанную честь, сослался на неотложные казенные дела, заверил дядю, что хорошо помнит, чем обязан ему и графине и сказал, что видит свой долг, прежде всего, в служении государыне и прославлении имени Милорадовых. Что же касается возникшей проблемы, то ее решить несложно. Так как молодой женщине действительно не пристало оставаться в доме одной, тем более в чужой стране, он посылает в Геную свою матушку, которая составит Нине Аристарховне компанию, пока консул не уладит все дела.

Старик был мудр. Он больше ни словом не обмолвился о переводе в Геную, но Сергею показалось, что дядя остался доволен ответом.

Как позже оказалось, Милорадов действительно не ошибся. Его выдержка принесла желаемый результат, – он получил наследство, а теперь надеялся получить и Нину.

Аудиенция у Государыни, на которую рассчитывал Сергей по возвращении из Данцига, не состоялась. Его не приняли, однако это не означало, что он впал в немилость.

С одной стороны, работа вдалеке от столицы и двора многого лишает, с другой – создает неоспоримые преимущества. Если ты не мозолишь глаза завистникам, не выставляешь напоказ свои успехи, никому не придет в голову состряпать на тебя доносец и занять освободившуюся должность. Для карьеры, если ты действительно хочешь по-настоящему работать, а не просто подыскиваешь себе тепленькое местечко при дворе, неважно, танцуешь ли ты до упаду на балах. Тут главное создать у своего начальства иллюзию, что ты абсолютно незаменим, и молиться, чтобы твой благодетель не утратил благосклонности своего покровителя.

Ранее Сергея опекал дядя, а Михаилу Милорадову протежировала сама Императрица. Ведь недаром именно граф был удостоен чести претворять в жизнь личный проект Ее Величества. Теперь, после кончины родственника, Сергей был полон решимости самостоятельно торить дорогу в жизни. Политические интриги и дворцовые баталии его никогда не привлекали. Ему нравилась та работа, которую он выполнял. И, конечно же, он нисколько не кривил душой, когда говорил о том, что интересы Государства Российского стоят для него превыше всего. Поэтому Сергей заранее решил согласиться с любым назначением, которое бы ни последовало. Единственное, чего он хотел просить у Ее Величества, это благословения на брак с графиней Милорадовой и возможности самому съездить за Ниной в Италию.

Здесь необходимо сделать отступление и объяснить, для чего ему это понадобилось (не поездка, разумеется, а благословение царицы). Причин тому было несколько, и Сергей, как человек осторожный, не мог их не учитывать. Во-первых, Михаил Милорадов слыл любимчиком Екатерины, и она вполне могла изъявить желание лично позаботиться о его вдове. Во-вторых, сделавшись богатым наследником, Сергей и сам становился весьма выгодной партией не только в глазах матерей петербургских невест. Императрица, как всякая женщина, любила заниматься сватовством. Вполне вероятно, что и на его счет у нее могли возникнуть планы. Сергей хотел опередить царицу, сообщив ей о своем желании, и был весьма удручен тем, что аудиенция не состоялась.

Явившись на следующий день к канцлеру, Сергей был несказанно удивлен вопросом, прозвучавшим сразу после взаимных приветствий:

– Что вы знаете о шелке, Милорадов?

Лихорадочно вспоминая, все, что ему было известно, Сергей доложил, что шелковые нити делают черви, Великий шелковый путь проходил из Китая в Турцию через Самарканд, а покупать ткани лучше всего во Франции, ибо лионский шелк весьма неплох.

– Нет, Сережа, – рассмеялся князь, – не черви, а гусеницы тутового шелкопряда. Шелкопряд – это такая бабочка с толстым брюшком и маленькими крыльями.

Сергей не видел в этом особой разницы и не очень понимал, какое ему, дипломату, должно быть дело до каких-то ползучих гадов или бабочек.

– А вот насчет Лиона ты прав, – продолжал Его Светлость. – Знаешь, сколько казна несет убытков из-за того, что шелк из Франции возим?

Это уже было понятнее. Интересы казны – превыше всего. Хотя, если поразмыслить, что-нибудь новенькое предложить трудно. В Китае шелк, возможно, дешевле, да возить уж больно далеко. За морем, известно, телушка – полушка, да рубль перевоз. Никакой выгоды для казны.

Выслушав ответ, канцлер удовлетворенно потер руки:

– Молод ты, Сережа, да вижу, недаром дядя твой за тебя хлопотал: умен и за казну радеешь. Только вот нет надобности нам шелк за границей покупать. У нас в Тавриде тутовник лесами растет, сам, безо всякого ухода. Можем свой шелк делать, не хуже лионского.

“Тутовник – то, что эта гадость ползучая жрет”, – сообразил Сергей.

– Царица, когда с инспекцией в Крым ездила, великие богатства в том усмотрела. Если поставить производство на широкую ногу, всю Европу шелком завалим! Вот только гусениц этих разводить у нас никто не умеет.

Канцлер встал из-за стола и, опершись на инкрустированную малахитом столешницу, перешел на официальный тон:

– Дядюшка ваш, Сергей Андреевич, получил личное задание Ее Величества навербовать в Италии шелководов и без промедления доставить в Крым, дабы начать разведение шелкопряда и обучение этому делу российских крестьян. Нужно сказать, что и мы времени даром не теряли: специальным указом было велено большие земли в Таврии тутовником засадить. И что в результате? Перед самой кончиной уважаемый консул присылает мне совершенно невразумительное письмо, которое не то, что царице показать, в руках держать страшно!

Сердце Сергея ушло в пятки. Если дядя навлек на себя немилость, то и ему, Сергею, не поздоровится!

Но князь, высказав наболевшее, несколько поостыл:

– Мы с покойным Михайлой Матвеичем числились в друзьях. Дабы не порочить памяти друга, я сокрыл сей опус от внимания императрицы. Очевидно, разум графа перед кончиной помутился, ничем другим я объяснить подобных заявлений не могу.

Вынув из сейфа аккуратно вскрытый пакет, канцлер протянул его Милорадову:

– Вот, почитаете на досуге. До Генуи путь неблизкий! Там, на месте разберетесь. Не приведи Боже, если все написанное – правда!

Так Сергей узнал, что его следующее назначение – пост российского консула в Генуе, где ему предстоит как можно скорее исправить ошибку, допущенную дядей.

Промедление в этом деле было недопустимо. Да и бессмысленно было теперь дожидаться встречи с царицей, и так все складывалось замечательно. А благословения можно попросить и позднее, все равно новый брак для Нины невозможен пока не истечет срок траура.

Сергей выехал из Петербурга в тот же вечер. Не обращая внимания на недовольное бурчание Харитона, он приказал гнать лошадей всю ночь, благо в июне ночи белые, и к полудню уже въезжал в ворота своей усадьбы.

Дворовые девки, завидев карету хозяина, подняли визг и бросились врассыпную, искать барыню, совершавшую свой ежедневный моцион. Через минуту во дворе не осталось никого, кроме Сергея и Харитона.

– Тьфу, дуры! – поморщился Харитон, слезая с высоких козел и открывая дверцу кареты. – Не Европа у нас, Сергей Андреич, никак не Европа! Нет чтоб хозяина достойно встретить, хлебом-солью, как полагается!

Сергей, хоть и не спал всю ночь, пребывал, тем не менее, в отличном расположении духа.

– Да где ж ты, дурачина, в Европе видел, чтобы нас хлебом-солью встречали? – хохотнул он. Осторожно ступив на поросшую травой землю, Сергей с удовольствием потянулся и вдохнул запах родного дома, такой знакомый и, как оказалось, не забытый за много лет.

– В Европе, может, и не встречали, – продолжал бурчать Харитон, – а дома могли бы! И хлеб-соль поднести, и баньку истопить!

Банька, конечно, не помешала бы: ноги у Сергея затекли и ныли, напоминая о старой травме.

– Вот и займись банькой, – равнодушно бросил Милорадов через плечо, направляясь к дому.

Как только воротилась маменька, были Сереже и пир горой, и банька с березовым веничком, и слезы, и разговоры, и воспоминания.

– Я, Сережа, в эту Италию больше ни ногой! – говорила мать. – Все у них там красиво, да все не наше. А еда-то, еда! Ни щей, ни ботвиньи.., обыкновенной репы днем с огнем не сыщешь! Сплошь лапша да апельсины! И чаю, представляешь, не любят, только кофей!

– Да чем же апельсины плохи, маменька? – спрашивал Сережа, выбирая из кучи пирожков расстегай с рыбой.

– А чего хорошего? Чуток съешь, – пятки чешутся!

Это было новостью для Сергея, но он не стал вникать в столь любопытные подробности. Сейчас ему хотелось как можно больше услышать о Нине.

Матушка в очередной раз повторила то, о чем уже неоднократно писала сыну, а под конец сказала:

– Душевная она, добрая, и тоже о тебе все расспрашивала. Женился бы ты на ней, Сережа, столько лет ведь маешься, ждешь ее. Думаешь, я не вижу ничего…

Так легко досталось Сергею маменькино благословение, а попутно выяснилось и то, что все чувства, так тщательно скрываемые им, ни для кого не были тайной.

Тут же, в родном поместье, Сергея ждал еще один сюрприз. После смерти отца хозяйством управляла мать. У нее это получалось гораздо лучше, чем у бестолкового Сережиного папеньки, прежде всего потому, что она терпеть не могла долгов, предпочитая протягивать ножки по одежке. Кроме того, не гнушалась ничьими советами и на многое закрывала глаза. А советчица у матери была лихая – крепостная баба Марфа Копылова, рассудительная, преданная и, что совсем уж необычно, грамотная.

По сути, в последнее время, в Павино всем заправляла именно Марфа, и у Сергея не возникло никаких причин быть недовольным ею. Мужиков она, правда, держала в черном теле, за что крепостные люто ненавидели ее, но зато порядок в хозяйстве навела быстро. К слову сказать, дворне, которая при появлении хозяйской кареты бросилась бежать, сильно не поздоровилось. По приказу Марфы всех девок в тот же вечер выпороли на конюшне. Маменька повздыхала, девок пожалела, но Марфе перечить не стала. А Сергей Андреевич и вовсе не углядел в том ничего дурного. Может призвать холопов к порядку, ну и хорошо! Твердая рука в хозяйстве всегда нужна.

Так что не крутой норов управительницы удивил Милорадова, а то, что оказалась она молодой статной девкой с красивым лицом и толстой косой, перекинутой через плечо. Он с удовольствием разглядывал Марфу, пока она разводила самовар и накрывала на стол.

Когда барин, отужинав, облобызал маменьке ручку и отправился в опочивальню, Марфа взяла канделябр и пошла вслед за ним. В свечах нужды не было, – в их краях в эту пору до глубокой ночи светло.

Поставив подсвечник на узкий подоконник, Марфа повернулась к хозяину и сняла косынку, покрывавшую ее голову до самых бровей. Теперь слово было за Сергеем.

“Хорошая девка, понятливая, – подумал он, запирая дверь на задвижку. – Жаль только кровать узкая. Да ничего, высплюсь, когда уйдет”.

Через два дня Сергей отправился в Севастополь, ему нужно было успеть на корвет “Минерва”, отбывающий первого августа в Стамбул. И лишь по приезде в Херсон он вспомнил, что так и не прочитал письмо дяди, переданное ему канцлером. Надеясь исправить упущение, Милорадов перевернул весь свой багаж, но письма так и не нашел. Харитон, призванный на помощь, застал барина в невообразимом гневе.

– Так вы ж, Сергей Андреевич, сами велели оставить дома старый саквояж и купить вместо него новый! В старом же замок сломался и углы протерлись!

Точно! Теперь Сергей вспомнил. Письмо осталось в старом саквояже, в Павино, под кроватью. Нужно написать матери, чтобы переслала его в Геную…

Однако из Херсона он так и не написал. Тряская дорога сделала свое дело: строчки прыгали перед глазами, веки слипались, ноги болели. А тут еще и Харитон, пытаясь задобрить барина, явился с ведром горячей воды:

– Сейчас, Сергей Андреич, ножки попарим, – всю ночь танцевать сможете!

Холоп старался вовсю, растирая хозяину ноги. Под конец тот не выдержал:

– Ну, все, ступай. Если бы не знал, что массаж – удовольствие, подумал бы, что пытка!

После этого хотелось только спать.

“Бог с ним, – подумал Сергей, засыпая, – напишу из Севастополя”.

В Севастополь он прибыл двадцать девятого июля. В порту его ждало послание, не слишком грамотно, но довольно чисто написанное рукой Марфы, и говорилось в нем, что барыня Софья Денисовна, маменька Сергея Андреевича, аккурат в Самсонов день скончалась, отведав своего любимого кушанья из свежих сморчков.

Сергей не стал писать Марфе, чтобы переслала письмо графа в Италию. Еще, не дай Бог, напутает чего-нибудь и важный документ потеряется. Лучше уж пусть лежит бумага в саквояже и ожидает возвращения хозяина. А за упокой маменькиной души поставил в храме свечку.

Корветом “Минерва” командовал старый приятель Милорадова Петр Маликов. Хоть Сергей и не виделся с ним с тех самых пор, как покинул кадетский корпус, оказалось, давняя дружба не забыта. По дороге в Стамбул они и маменьку Сережину помянули как следует, и былые времена вспомнили.

Оглядываясь назад, Милорадов сам себе удивлялся. Их дружба, приправленная изрядной долей соперничества, длилась ровно столько, сколько судьба сталкивала их на одном поприще. Как только дороги разошлись, закончилось соперничество, прекратилась и дружба. Почему, спрашивается? Произошло это, безусловно, по вине Сергея, который когда-то не дрогнувшей рукой перевернул старую страницу своей жизни для того, чтобы начать заново писать на чистом листке. Тогда он предпочел забыть все, и плохое и хорошее. А зря! Не следует так легко разбрасываться друзьями, никогда ведь не знаешь, кто пригодится тебе в той или иной ситуации!

Война с Турцией за обладание Крымом закончилась четыре года назад. Победа не просто закрепила за Россией новые земли, отодвинув границу Оттоманской империи за Днестр. Она позволила российскому флоту практически полностью контролировать Черное море. Да и на суше к этому времени воцарился мир. “Минерва” направлялась в Стамбул для усиления Русской флотилии, патрулировавшей Средиземное море согласно Ясскому мирному договору. Сергей был единственным пассажиром на борту военного корабля (Харитона, естественно, никто в расчет не брал, хоть холоп и был поставлен на довольствие на все время пути).

Рано утром первого августа корабль вышел из Ахтиарской бухты. Сергей стоял на мостике рядом с капитаном, испытывая непонятное чувство – то ли сожаление, то ли превосходство. С одной стороны он сожалел о несостоявшейся морской карьере, с другой понимал, что ему несказанно повезло в жизни, не каждый ведь дипломат может похвастать таким замечательным и стремительным продвижением по службе.

Крымский берег медленно таял вдали. Еще одна страничка жизни Сергея Милорадова закрылась. Впереди было только новое и прекрасное – Италия, Нина, любовь.

На “Минерве” Сергею предстояло доплыть до Стамбула. Там нужно было пересесть на другое судно, идущее до Генуи. Корвету предписывалось оставаться в Стамбульском порту до особого распоряжения Ушакова, под началом которого находился Черноморский флот.

– Неужто турки снова голову поднимают? – обратился Милорадов к своему другу, когда корабль лег на курс. – Мало им Ушаков с Суворовым врезали?

– Да нет, – ответил капитан. – Они Ушак-паши, как огня боятся, а вот пираты пошаливают. Турки в этом деле на нашей стороне. Их берега больше всего от набегов страдают. Мы помогаем им, да и нам выгодно, – в Черное море эту нечисть не пускаем.

“Еще бы, – подумал Сергей, – а заодно присматриваем за извечным противником и другими соседями”. В сказки о пиратах он не слишком-то верил, а вот в необходимости контролировать положение не сомневался. Туркам нет доверия, и не будет. И у французов, вон, невесть что творится, сплошная революция. Итальянцы тоже ничем не лучше, сами не знают, чего хотят. Балканцы же, вообще, – дикие народы, их в узде держать нужно покрепче.

Быстроходному военному судну понадобилось чуть более суток, чтобы добраться до Босфора. В Стамбуле Милорадов засвидетельствовал свое почтение российскому послу и, воспользовавшись его рекомендациями, продолжил свой путь на французской шхуне, регулярно курсировавшей между Стамбулом и Марселем.

Француз занимался перевозкой груза и пассажиров, заходя во все крупные порты. Заботу о комфорте и безопасности тех, кто доверился ему, он, очевидно, считал делом чести, поскольку его шхуна была оборудована превосходными пассажирскими каютами и весьма неплохо вооружена.

Как человек истинно русский, Сергей был привычен к умеренности родного северного климата и средиземноморскую жару переносил с трудом. Он, конечно, не прочь был периодически погреться на солнышке, но чтобы вот так, изо дня в день…

На небе ни облачка, солнце жарит так, что даже на парике волосы слипаются от пота и никакая пудра не спасает! Любоваться на живописные пейзажи Ионических островов у Милорадова не возникло никакого желания. Целые дни он проводил в своей каюте, поглощая неимоверное количество подкисленной лимоном воды. Аппетита у него и вовсе не было, что позволяло Харитону сокрушаться в полный голос:

– Ах, сокол наш, как по маменьке тоскует! Знала бы покойница…

Мысль о маменьке, если и приходила Сереже в голову, то далеко не в первую очередь. Однако Харитона он не разубеждал. Дабы избавиться от причитаний назойливого холопа, Сергей без зазрения совести выгонял его на жару. Сам же выходил из каюты лишь под вечер, перекидывался парой слов с капитаном, кланялся неаполитанцу, занимавшему соседнюю каюту, и долго стоял, глядя либо на бесконечные волны, либо на берег, если шхуна стояла в порту. Милорадову не давали покоя две мысли. Одна – о письме, забытом в поместье, а другая о Нине. Как-то она встретит его после стольких лет разлуки?

Отправляясь в путь, Сергей получил, как ему казалось, исчерпывающую информацию о предстоящей работе. На выполнение задания отводился ровно год. У него не возникало сомнения в том, что он справится. Вербовка колонистов. Разве не этим он прославился в Данциге? Поначалу, возможно, будет трудно. Сергей не знал итальянского и понимал, что это может стать весьма ощутимым препятствием.

Генуэзское консульство было не в пример меньше Данцигского. Оно состояло из самого консула и толмача, которого использовали также в качестве писца и курьера. Переводчик был сейчас жизненно необходим Милорадову, поскольку общение с попутчиком-неаполитанцем нисколько не вдохновило Сергея на дальнейшие подвиги. Неаполитанец не понимал по-французски, а Сергей ровным счетом ничего не мог разобрать из его курлыканья.

Начать работу Сергей намеревался с распространения царского указа о колонистах. Для этого нужно было перевести манифест на итальянский, а затем распространить его в тех местах, где разводят шелкопряда. Там уже, Сергей знал из предыдущего опыта, дела пойдут быстрее. Шелководы, узнав о благах, которые предоставляет им императрица, задумаются. Потом соблазнится кто-то один, возможно, не самый богатый, или с каким-нибудь грешком за душой Такого нужно принять поласковее. Когда первый получит подъемные, остальные решат, что они ничем не хуже. Через полгода от желающих разводить шелкопряда в России отбоя не будет!

С Ниной все было гораздо сложнее. После сообщения о дядиной смерти он не получил от нее ни единого письма. Почему? Нина не писала или почта не смогла догнать его в пути? Тон ее последнего послания показался Сергею сухим и обиженным. Сначала, потрясенный полученным известием, он не обратил на это внимание, но потом, перечитав послание, задумался.

Конечно же, она рассчитывала на большую долю в наследстве и поэтому обиделась. Но разве Сергей виноват, что дядя предпочел его? Почти всю жизнь старик провел на дипломатической службе и был яростным приверженцем английских нравов. Будь у него куча сыновей, он все равно не стал бы дробить своего состояния, а завещал бы все старшему. Безусловно, дядюшка не обидел свою жену и обеспечил ей вполне сносное существование, но вряд ли он надеялся на то, что молодая вдова сохранит ему верность до могилы. А кому же, скажите, хочется, чтобы его денежки в итоге достались какому-нибудь хваткому охотнику за приданым? Нина Аристарховна должна бы это понимать и смириться! Да и на что ей обижаться, если, выйдя за Сергея, она получит все то же самое, что имела?

Рассуждая так, Сергей не сомневался в своей правоте и все же предстоящая встреча немного пугала его. Пугала и безмерно волновала. Он жаждал этой встречи всей душой, но все же не прочь был отсрочить ее еще на несколько дней.

В Геную шхуна прибыла в разгар жаркого дня. Вопреки обыкновению, Сергей с утра находился на палубе, предоставив Харитону право собирать вещи в пустой каюте. В этот день новый российский консул в Генуэзской республике не обращал внимания на жару. На нем был новенький, с иголочки, голубой камзол, богато расшитый серебром, алый жилет и белоснежная рубашка, отделанная изящным кружевом. Тонкую талию перепоясывал ярко-желтый кушак. Панталоны табачного цвета, из тончайшей лосиной замши, доходили до колен. На ногах – белые чулки и модные туфли с большими позолоченными пряжками. Дополняла наряд фетровая шляпа-треуголка, которую Милорадов предпочитал держать в руке, дабы не помять тщательно уложенные и напудренные волосы.

Пожалуй, для человека, никогда не бывавшего на Апеннинском полуострове, Сергей был неплохо осведомлен о городе, где ему предстояло служить. Благодарить за это нужно было, прежде всего, Нину, подробно писавшую ему о Генуе.

Теперь, наблюдая, как корабль входит в гавань, он чувствовал себя так, будто бывал здесь уже неоднократно. Город, амфитеатром расположенный над заливом, казался с моря сказочно прекрасным. Дома и дворцы, кое-где перемежающиеся пятнами яркой зелени, круто взбирались вверх, теснясь на склонах Лигурийских Апеннин. Улицы, за исключением некоторых, расположенных у самого моря, были практически неразличимы. Сергей знал, что многие улочки в этом городе настолько узки, круты и неправильны, что в экипаже по ним ездить невозможно, а ступеньки и лестницы здесь встречаются на каждом шагу. Старинные храмы и великолепные дворцы наполняют этот город. А роскошные дома, каждый из которых представляет собой чудо архитектуры, принадлежат самым обыкновенным горожанам.

В архитектуре Генуи не было строгости Санкт-Петербурга или тех немецких городов, в которых Сергей бывал, но это лишь придавало ей очарования.

Сергею известно было также и то, что Нину никогда не интересовало. Эти сведения он почерпнул у своих наставников в Морском корпусе.

Во все времена Генуя являлась практически неприступной крепостью, идеально защищенной как с суши, так и с моря, и имела превосходную обширную бухту, укрепленную двумя большими молами, старым и новым. Старый был построен еще в средние века, а новый – сравнительно недавно. На новом моле размещались карантин и маяк. В северо-восточной части бухты располагалась бывшая королевская военная гавань, а в восточной – торговая гавань с таможней. Тысячи кораблей из разных стран ежегодно заходили в Генуэзский порт, и с каждым годом их количество все увеличивалось.

Знал Сергей и о том, что генуэзцам принадлежит большой торговый и довольно сильный военный флот, пусть не такой могущественный, как в средние века, но все же способный портить своим существованием жизнь соседям. А благодаря своему исключительно выгодному положению, Генуя является одним из основных выходов в море для швейцарцев и баварцев, и это несмотря на то, что доставка грузов через горы остается довольно затруднительной.

Каждому гардемарину, полагалось запомнить эти сведения так же твердо, как и то, что именно в Генуе родился Колумб.

Еще одним источником Сережиных знаний был, как не странно, немецкий драматург Шиллер. Милорадов был знаком с его драмой, где речь шла о борьбе за власть между двумя знатными генуэзцами Фиеско и Дориа в шестнадцатом веке. Сергей не совсем одобрял произведение Шиллера, считая его достаточно крамольным, но все же ему интересно было посмотреть на залив, в котором утонул знаменитый заговорщик. К сожалению, исторические познания Милорадова о городе этим и ограничивались, но он надеялся пополнить их на месте.

И, наконец, все самое главное и важное он почерпнул из инструкций, выданных ему канцлером. Касались эти сведения нынешнего политического и экономического состояния Генуэзской республики и были получены благодаря труду покойного Сережиного дяди.

Форма правления в Генуэзской республике – строго аристократическая. Глава государства – дож, избираемый всего на два года. При доже существует тайный совет, состоящий из двенадцати губернаторов, и восемь прокураторов, в функции которых входит наблюдение за казной и доходами государства. Высшей властью в республике наделены “большой” и “малый” советы. Первый состоит из трехсот, а второй из сотни членов.

Занимая совсем небольшую площадь и имея население менее полумиллиона человек, Генуя, тем не менее, является одним из богатейших государств Апеннинского полуострова, представляя собой лакомый кусочек для жадных соседей и, прежде всего, для Франции. Богатство свое генуэзцы приобрели путем ведения торговли, но и повоевать, в общем-то, любили, периодически то захватывая, то теряя многочисленные прилегающие земли и острова. К утратам своим они относились философски, предпочитая сохранить принадлежащее им добро, нежели захваченные территории.

Последней значительной потерей республики стала Корсика, отошедшая ко Франции в 1768 году. Генуэзцы уступили ее исключительно для того, чтобы их оставили в покое. Однако, по прошествии восемнадцати лет, оказалось, что генералу Бонапарту родного острова мало. Теперь он не прочь был бы заполучить и саму Геную. И в этом Сергей Андреевич Наполеона понимал. Будь он сам на месте Корсиканца, тоже стремился бы прибрать к рукам столь лакомый кусочек.

Помимо торговли, генуэзцы занимались производством ряда товаров, пользовавшихся широким спросом в Европе. В списке, приводимом дядей, фигурировали бархатные и шелковые ткани, ленты, чулки, искусственные цветы, шляпы, золотые и серебряные украшения, изделия из слоновой кости, мрамора и кораллов, мыло, цукаты, шоколад, бумага и, наконец, макароны. “Настоящий женский рай!” – думал Сергей, перечитывая список. Не удивительно, что императрица дала свое поручение именно консулу в Генуе. Она ведь женщина!

В отчете графа говорилось также и о том, что именно генуэзские купцы основали некогда знаменитые шелковые мануфактуры в Лионе.

К тому времени, когда Сергей Андреевич и Харитон добрались до рекомендованной капитаном гостиницы, новый российский консул имел вид далеко не самый презентабельный. Лицо его покраснело, волосы слиплись от пота, превратившего обильно насыпанную на них пудру в липкую кашу, под которой кожа невыносимо зудела. Одежда на спине и подмышками промокла насквозь и к тому же не раз, образовав вокруг высохших пятен сивые разводы. Для Милорадова, всегда ревниво относившегося к своей внешности, это было настоящей трагедией. Показаться в консульстве в таком виде он не мог, к тому же еще и чувствовал себя отвратительно: с трудом переставлял ноги, его мучили тошнота и головная боль, перед глазами плавали красные круги. Харитон же, несмотря на то, что тащил на себе изрядную долю багажа, был свеж, и полон сил. И не мудрено, на нем-то были всего лишь холщовые штаны, рубашка и украинский брыль, который он купил себе еще в Херсоне на базаре и с которым с тех пор не расставался. Да и к жаре он привык за время пути.

– Видать, солнышко ударило вас с непривычки, – безошибочно определил он.

Сергею казалось, что, глядя на него, холоп усмехается в длинный ус. Ах, как он ненавидел эту его манеру исподтишка подсмеиваться над всем подряд!

– Над чем смеешься, быдло? – прохрипел Милорадов, без сил опускаясь на широкую деревянную кровать, занимавшую почти половину комнаты.

– Да Бог с вами, барин, – глаза холопа испуганно округлились, но оправдываться Харитон не стал, сознавая бесполезность любых слов. Вместо этого он раздел хозяина, уложил в постель и обтер влажным полотенцем.

Тот при этом все порывался встать:

– Пусти, мне нужно идти, разыскать толмача, императрица ждет. Не выполним задание, – в Сибири сгноит! – Хорошо знакомый и всегда скрываемый им страх сейчас вылез наружу.

– Лежи, Сереженька, соколик, не в себе ты сейчас, – удерживал его не на шутку перепуганный слуга, – я сам все сделаю. И консульство найду, и толмача приведу, а императрица – далеко… подождет, куда ей деваться.

– Да что ты болтаешь, дурачина! – Сергей уже смеялся, держась руками за голову. – Кто подождет? Что ты найдешь? Ты ж по-итальянски ни бельмеса не знаешь!

Холоп, однако, был о себе более высокого мнения. Он без лишних разговоров изловил на лестнице чернявого итальянского мальчонку, показал ему новенькую денежку и жестами объяснил, что даст монету, если мальчик посидит с больным и проследит, чтобы компресс на его голове оставался холодным. Промедление было больше недопустимо, но вовсе не из-за болезненного состояния барина и не из-за его дел, и уж, конечно, не из-за императрицы, – оставшийся на шхуне багаж мог отправиться в Марсель, а вот это, с точки зрения добросовестного холопа, было совершенно непозволительно.

Харитон, хоть по-итальянски и не понимал, сумел и багаж со шхуны доставить, и консульство разыскать. Под вечер, когда он явился к хозяину вместе с толмачом, Сергей чувствовал себя уже немного лучше, помогли уксусные примочки, прописанные тем же Харитоном.

Даниил Киселев, секретарь и переводчик российского консульства, оказался здоровенным детиной с загорелым до красноты скуластым лицом и выгоревшими добела коротко подстриженными волосами. Брови и ресницы у него были ненамного темнее волос, нос вздернут и усыпан веснушками, глаза яркие, пронзительно синие. Короче, обладал он внешностью самой заурядной и где-нибудь на московском базаре мог бы затеряться в толпе. Здесь же, в Генуе, он не просто на целую голову возвышался над всем прочим мужским населением, он разительно выделялся.

Появившись в комнате, Киселев, казалось, занял в ней все свободное место.

– Батюшки! – воскликнул Данила Степанович, обнаружив своего нового начальника в столь плачевном состоянии. – Да за вами теперь глаз да глаз нужен!

Вяло поприветствовав его, Милорадов устало смежил веки. Появление этого верзилы внушило ему абсолютное спокойствие. Возвратилась былая уверенность в собственных силах. Уж с таким-то парнем они пол-Италии в корабль запихнут, если Государыне потребуется.

В противовес своей медвежьей внешности Киселев обладал живым, тонким умом и чрезвычайно покладистым характером. Насилие ни в коей мере не было свойственно ему. Должно быть, именно поэтому за пятнадцать лет он так и не продвинулся по службе. Граф Милорадов сам когда-то выбрал его на место секретаря-переводчика и привез в Италию. Послужной список у Киселева тогда был никакой, опытного дипломата могли подкупить разве что исключительно положительные отзывы преподавателей Московского университета о бывшем школяре.

Михаил Милорадов утверждал, что избрал Киселева только потому, что тот красиво писал и отменно владел языками, хотя у Даниила Степановича было собственное мнение на этот счет.

Даниил Киселев происходил из потомственных московских дворян. Семья его славилась не столько богатством, сколь просвещенностью и любовью к наукам. В Московском университете Данила Степанович, среди четырнадцати других молодых людей, постигал основы медицины, но стать знаменитым хирургом ему, увы, не было суждено. Он не выносил вида крови, и сердце его принадлежало отнюдь не анатомии. Из медицинских наук он более всего преуспел в составлении различных микстур, мазей, болтушек и порошков. К сожалению, его умение смог по достоинству оценить лишь профессор-итальянец, преподававший химию и фармацию. Остальные считали такое увлечение несерьезным – Россия постоянно с кем-нибудь воевала и армии, в первую голову, нужны были хирурги, а не аптекари.

Общаясь с преподавателями, а также штудируя труды великих медиков, Киселев досконально изучил не только латынь и древнегреческий, но и четыре европейских языка, из которых больше всего предпочитал итальянский, ибо дневал и ночевал в лаборатории своего учителя.

Профессор и представил молодого тогда еще Даниила графу Милорадову.

– Возьмите Даниеле под свое крыло, – сказал старый ученый своему другу дипломату, – не пожалеете. Он из тех, кому на ваших просторах будет тесно. Не любят у вас, если кто хоть чуточку отличается от других. А такому, как он, не дадут и головы поднять.

Михаил Матвеевич подумал и согласился. И впоследствие ни разу не пожалел о своем решении. Он сам был из тех, кто знает себе цену и предпочитал иметь дело с умными людьми.

Дипломатическая служба избавила Киселева от необходимости ампутировать конечности, зашивать огнестрельные раны и хоронить своих пациентов. Во всем же остальном он против медицины ничего не имел и по приезде в Геную сразу же обзавелся лабораторией, подобной той, что имелась у его учителя в Москве. Консул не возражал. Выгодно было старику иметь персонального лекаря. Он сам и был первым пациентом у своего помощника. Так что Даниила Степановича с графом связывала еще и врачебная тайна.

Беловолосый великан оказался настоящим чародеем. С его появлением горница наполнилась ароматом сухого сена, мяты и лаванды. Он поколдовал в углу, напоил больного какой-то сильно пахнущей, горькой жидкостью с изрядной примесью водки и извлек из недр своего саквояжа длинный сверкающий предмет. “Ланцет”, – догадался Сергей. Рассмотреть страшное орудие подробнее в слабом свете мерцающей свечи он не смог, но не сомневался, что ему предстоит кровопускание. Старый доктор-немец, пользовавший некогда Сергея, довольно часто прибегал к этому методу. Однако необычный переводчик поступил иначе. Предмет в его руке оказался не ланцетом, а пинцетом. Воспользовавшись им, Данила Степанович извлек из банки жирную пиявку и прилепил ее пациенту за ухом. Сергей дернулся от отвращения, но смолчал. Против такого лекаря разве попрешь?

Горькая настойка подействовала, устранив тошноту, а пиявка, насытившись, отвалилась, избавив от головной боли. Теперь хотелось только спать. Пусть толмач делает все, что угодно, он, похоже, неплохо справляется…

Когда Сергей открыл глаза, было утро. По горнице гулял слабый сквознячок. О вчерашних событиях напоминали только звон в ушах да обгоревшая кожа на носу. А в кресле у кровати сидела Нина. Лицо ее хранило все тот же след печальной задумчивости, пленившей Сергея когда-то. Будто и не было четырнадцати лет разлуки. Ее появление вновь избавило его от страданий. Все было точно так же, как и тогда!

В долгих раздумьях, которыми Сергей заполнял свой досуг в последнее время, он не раз возвращался к мысли о том, как выглядит сейчас его Дульцинея. У него самого кожа утратила былую свежесть, и волосы поредели, и зубов во рту поубавилось. Милорадов не сомневался, что и на ней время оставило свой разрушительный след. Правда, портрет, полученный им некогда, убеждал в обратном, но не следует забывать, что с той поры минуло уже два года, да и художники – народ ненадежный, кто из них не льстит своей модели в угоду кошельку?

Нельзя сказать, что эти мысли его слишком расстраивали, наоборот, они позволяли ему утвердиться в собственном благородстве. Какое, собственно имеет значение, как она выглядит, если он в ней так сильно нуждается? Благородство и великодушие не позволят Сергею даже намекнуть на то, что он сожалеет о том, что ей больше не шестнадцать лет.

К его огромному изумлению генуэзский живописец ничуть не погрешил против истины. Перед Милорадовым сидела, если не красавица, то женщина вполне достойная украшать собой царскую свиту. Даже траурное платье не старило ее, оттеняя нежную кожу и светлые волосы, уложенные так же, как и четырнадцать лет назад.

Волна бурного ликования поднялась в душе Милорадова. Он – баловень судьбы! Теперь у него есть все, о чем только можно мечтать! Остался пустяк – привезти в Крым шелководов, обеспечив себе тем самым благосклонность царицы на вечные времена!

Сомневаться в том, что чувства ее остались прежними, также не приходилось. Едва Сергей открыл глаза, Нина бросилась ему в объятия и разрыдалась, уронив голову на плечо:

– Ах, Сергей Андреевич, осиротели мы с вами! Все покинули нас! Сначала Михаил Матвеевич, а теперь и Софья Денисовна…

Откуда у женщины столько слез? Промокшая рубашка сразу же прилипла к плечу, вызвав чувство раздражения. Сергей терпеть не мог слезы как никому не нужную слабость. Они не вызывали у него сочувствия, ибо он считал их уделом слабохарактерных людей, а сейчас испытывал только одно желание – переодеться поскорее в сухое. Но его любовь к Нине была столь велика… и упоминание о покойной маменьке сыграло свою роль.

Что поделаешь, совершенства в мире нет, все женщины одинаковы! Да и квиты они теперь: он ведь тоже плакал при ней, тогда, в Петербурге, когда пришел в себя и испугался, что не сможет больше ходить.

Сергей бережно отстранил женщину и сказал торжественно, будто давая клятву:

– Верь мне, Нинушка. Я тебя не оставлю!

Покидая утром гостиницу, графиня пригласила Милорадова отужинать у нее. Чем ближе к вечеру подходил день, тем с большим удовольствием Сергей предвкушал грядущий ужин. Сразу после ухода Нины он собрался и отправился в консульство. Порученное ему дело не терпело отлагательства, болеть сейчас было бы непростительной тратой времени.

Данила Степанович с ног сбился, вводя нового консула в курс дела. Тот хотел разобраться во всем сразу и при том, как можно скорее.

“Новая метла по-новому метет”, – думал Киселев, выкладывая перед Милорадовым очередную стопку документов. “Надо же, не успел приехать, и сразу за дела. Да еще так ретиво. Тут бы в самый раз пообвыкнуть, в постельке понежиться, в море искупаться. Ан, нет! Манифест ему подавай на итальянском. Ну да ничего, мы тоже не лыком шиты”.

Данила Степанович разложил на столе царский указ, переписанный на всех, известных ему, итальянских диалектах:

– Вот этот мы с покойным консулом отправили в Неаполь, этот свезли в Венецию, сей распространили в Пьемонте, а этот остался здесь, в Генуе. Он имеется в каждой таверне, в порту, на базаре, а также во всех селениях в округе. Тому минуло уж почти два года, но ни один сукин сын до сих пор не явился!

– Так они про ваши грамотки уж давно и думать забыли! – вскричал Милорадов. – Это ж итальянцы, у них разгильдяйства больше, чем во всем остальном мире!

– Ну, уж нет, батенька, – обиделся Киселев то ли за итальянцев, то ли за своих соотечественников, – большей, чем у нас, безалаберщины ни у кого нет!

Тут возражать было трудно. Уж чего-чего, а этого и в России хватает.

– Но всего остального у нас еще больше! – в этом Сергей был твердо убежден.

– А у нас все самое большое, – неожиданно согласился с ним Данила Степанович. – А более всего – мания величия.

– То есть, как это? – не понял Сергей Андреевич.

И тогда Киселев с усмешкой пояснил:

– Только в России можно встретить человека, который упирается задом во дворец Растрелли, бьет себя в грудь и кричит, что мы, русские, создали все самое лучшее.

– А разве не так? – удивился Милорадов.

– Уж конечно не так. Мы просто стянули со всего света все, что нам было нужно, и присвоили себе. Только в этом и преуспели. Вы посмотрите, на ком Россия держится! Армия, – та, что драться умеет, а не девок в баню таскать, – сплошь из немцев, моряки – голландцы, архитекторы – итальянцы, повара – и те французы! Уж не говорю об учителях, врачах и артистах.

– Так что же это у вас выходит, что у нас и понятия собственного никакого нет? – это уже была возмутительная ложь, такого Сергей Андреевич стерпеть не мог.

– А вот понятие имеется, и не просто какое никакое, а опять же, поболее, чем у некоторых. Только высказать его не получается. Не слушают! Знаете ли, нет пророка в своем отечестве! – И Данила Степанович возвратился к докладу, доказывая, что и он в своем деле разбирается не хуже других: – За Неаполь отвечает тамошний консул. Здесь я сам слежу за всем, еженедельно проверяю. Австрийскими территориями и Пьемонтом занимался покойный Михаил Матвеич, царствие ему небесное!

– Так в чем же дело? – спросил Сергей, перекрестившись. – Почему ж не идут? Может, читать не умеют?

– Читают, сам видел. И оглашали не раз.

– И что?

– Да ничего. Везде одно и то же. Потопчутся, потолкуют, разойдутся и все. Я думаю, все дело в том, что Италия – рай земной. Кто ж из райских кущей в пустыню добровольно отправится? Я вот, пятнадцать лет здесь живу, а все не устаю восхищаться. Нигде подобной красоты не встречал!

– Глупости! – предположение переводчика разозлило Сергея. – По всему свету итальянцы разъезжают, в Америку целыми семьями перебираются, в Крыму их некогда полным-полно было. Неужто от того, что живут, как у Бога за пазухой? Иль бедных среди них нет?

Данила Степанович пожал плечами. Сам он, по собственной воле, из Италии ни за что бы не уехал. Такое понятие как ностальгия было ему незнакомо.

– А граф что об этом думал?

– Сие нам неведомо. Перед смертью он составил конфиденциальное письмо. Я отправил его, как было велено, канцлеру. Не знаю, о чем граф писал, но полагаю, именно это послание стало причиной удара, постигшего его вскоре.

Ах, это злополучное письмо! О чем же оно? Хотя, знай Сергей об этом, все равно ничего не изменилось бы. Он попал в такое положение, когда нужно либо выполнить поручение, либо умереть. В отличие от своего дядюшки, он предпочитал первое.

– А частных вербовщиков нанимать не пробовали? – спросил Милорадов после некоторого раздумья.

– Как же, как же, был тут у нас один такой, – тут же ответил Данила Степанович. – Бывший офицер, с дворянским титулом, французской фамилией и сомнительным прошлым. Виконт де Гриньяр звался. За вербовку одного колониста десять целковых брал. Ни стыда, ни совести не имел. Кого он только не приводил! И цитрусоводы, и виноградари, и виноделы были. Даже преступники, по которым давно веревка плачет, у него вербоваться желали, а вот ни один шелковод ни разу не попался.

– А куда он подевался, этот ваш виконт? – Сергей подумал, что такого человека неплохо было бы иметь под рукой. Совесть при вербовке колонистов совершенно ни к чему, здесь главное – результат.

– Отправился в Австрию, думал, там ему повезет больше. А тут как раз вышел категорический запрет на эмиграцию, мы же у австрийцев к тому времени уже кучу народа сманили, вот виконта нашего и вздернули.

– Ах! В каких ужасных условиях приходится работать! – тяжело вздохнул господин Милорадов. Австрийские законы об эмиграции он знал, как знал и то, что их вполне успешно обходят, ибо поселенцы из Австрии прибывают в Россию и по сей день.

На исходе дня молодой консул отправился ужинать к даме сердца. Следуя за Киселевым по узким крутым улочкам Генуи, он думал вовсе не о Нине Аристарховне. Красоты генуэзской архитектуры также не привлекали его взоров. Только одна мысль не давала Милорадову покоя: российский консул в Неаполе тоже знал о поручении царицы, а стало быть, мог обойти его и завладеть всеми лаврами.

На этом удары судьбы не закончились. Очередное разочарование постигло Сергея в ту минуту, когда он оказался лицом к лицу с Ниной. Он чуть не застонал от досады, обнаружив ее губы на уровне своих глаз. До сих пор он смотрел на нее снизу вверх, потому что судьбе угодно было сталкивать их только тогда, когда он, немощный, лежал в постели. Тогда он и подумать не мог, что она настолько высока. Теперь же с ужасом обнаружил, что, возможно, до конца жизни ему придется задирать голову, глядя на нее.

Сергей не отличался ни высоким ростом, ни богатырским телосложением. Он никогда не чувствовал себя ущербным, ибо ничем не отличался от большинства своих современников. Да и о чем было переживать? Европейская мода превозносила именно тот самый тип, к которому он принадлежал: интересную бледность и исключительную стройность, неотделимую подчас от болезненной худобы.

И надо же было случиться, чтобы единственная женщина, необходимая ему, оказалась такой неприлично высокой. Не об этом он мечтал, не этого хотел! В своих грезах он не раз носил Нину на руках. Теперь стало ясно, что сие сладкое видение никогда не сможет воплотиться в жизнь. Разве ж ее поднимешь, версту коломенскую! Да и не прикрикнешь на жену, которая выше тебя на полголовы.

Сергей расстроился, но виду не подал. Не бывает женщин без недостатков. Вежливо приложившись к ручке молодой вдовы, он проследовал за Ниной, осматривать палаццо.

Итальянский особняк был весьма недурен, хотя по размерам не шел ни в какое сравнение с петербургским дворцом графа. “Неплохое приданое”, – думал Сергей, осматривая величественный фасад дома и уютный внутренний дворик с фонтаном и экзотическими растениями.

Трехэтажный фасад шириною в восемь окон, по обычаю местной архитектуры, вплотную примыкал к соседнему дому и был украшен колоннами, барельефами и фигурами античных героев, в которых Сергей не слишком-то разбирался, но находил достаточно красивыми. Парадный вход вел в просторный вестибюль с расписным потолком и двумя широкими лестницами, одна из которых вела в апартаменты графини, а другая в столовую, гостиную, и музыкальный салон. Также из вестибюля можно было попасть в кабинет, где некогда граф принимал посетителей, и во внутренний дворик, вымощенный мозаичной плиткой, который предназначался специально для приятного времяпрепровождения на свежем воздухе.

Только попав во внутренний двор, можно было убедиться в том, что на самом деле этот дом имеет гораздо более внушительные размеры, чем кажется с фасада. Открытые галереи, поддерживаемые стройными колоннами, шли вдоль второго и третьего этажей. Мраморные скульптуры, размещенные между колоннами, гармонировали с фигурами на фасаде, создавая законченный ансамбль. Весь дом производил впечатление единого целого. Здесь ничего нельзя было отнять или добавить, не нарушив гармонии.

Напротив входа, в углу двора, крутая мраморная лестница винтом уходила на галерею. Отсюда можно было попасть в апартаменты, которые прежде занимал граф, а также в комнаты для гостей, которых в этом доме всегда было достаточно. Прислуга размещалась под крышей, а хозяйственные помещения и огромная кухня – на первом этаже.

Прямо во дворе был накрыт стол на четыре персоны. Как вскоре выяснилось, сотрапезничать графине и Милорадову предстояло с Киселевым и пухленькой итальянкой в красивом вечернем платье. Когда она появилась, Нина на минутку отлучилась, а мужчины, стоя у фонтана, обсуждали устройство генуэзского водопровода, доставлявшего в город родниковую воду с расстояния не менее двадцати пяти верст.

– Даниеле? – пропела итальянка, направляясь к мужчинам.

Киселев замолчал на полуслове и бросился к ней:

– О, мое солнце, ты уже здесь! – и заговорил по-итальянски, представляя ей гостя. Затем легко перешел на французский, и сказал, обращаясь уже к Сергею:

– Синьорина Антонела – моя невеста, наперсница нашей дорогой графини.

С этого момента разговор, как и в любом Санкт-Петербургском салоне, велся исключительно по-французски.

Ужин был отменным, хоть и не настолько обильным, как Сергей привык. Так что зря маменька нарекала на лапшу и апельсины. Подавали самые обычные, всем знакомые блюда: суп а ля принцесс с куриной кнелью, заливное из судака под великолепным прозрачным ланспиком, бешамель, филе миньон с грибами, зеленым горошком и картофелем метр д'отель, овощей и фруктов разных без счета. На десерт – шоколадный торт, оршад и яблочный самбук. Вина также были недурственны, в этом Сергей неплохо разбирался.

И хозяйка была чрезвычайно мила. Ее черное шелковое платье с высокой талией и рукавом-фонариком контрастировало с ярким нарядом подруги. Обе женщины были одеты необычно, но Сергей знал, что именно таковой и является самая последняя мода, не докатившаяся еще до России. Пудреных волос также не было ни у кого, кроме Милорадова.

Прислуживал за столом седой, как лунь, Степан, старый камердинер графа. Он был все еще неплох, держался прямо, вина разливал недрогнувшей рукой, блюда подавал с достоинством. “Вот что значит вышколен, вот что значит Париж, – думал Сергей, – не то что мой Харитон, дубина деревенская, никакого понятия не имеет!” Других слуг в доме Милорадов не видел.

Кофей подали в гостиную. Туда же внесли канделябры с зажженными свечами. После ужина Сергей не прочь был бы поиграть в карты, но здесь, очевидно, такое развлечение было не в чести. Оказалось, что карточный стол уставлен многочисленными коробочками с венецианским бисером, а у окна стоят огромные пяльцы с незаконченной, шитой бисером картиной.

С гостиной соседствовали библиотека и музыкальный салон. Мягкие канапе с красивой полосатой обивкой, драпировки и картины на стенах салона были весьма недурны и свидетельствовали о тонком вкусе хозяйки. Во всяком случае, именно такое впечатление сложилось у Сергея Андреевича, когда он осматривал музыкальную комнату. Еще в салоне находились арфа и клавесин. В библиотеке, кроме изобилия книг, привлекали внимание большой глобус и шахматный столик, инкрустированный черным агатом и перламутром с фигурами черного дерева и слоновой кости.

После ужина итальянка подсела к арфе. Нина и Данила Степанович наперебой стали просить ее спеть. Антонела даже для виду не поартачилась, прикоснулась к струнам и запела.

Для Сергея Андреевича музыка всегда подразделялась на две категории: тихая и громкая. Наиболее приемлемыми в этом плане для него были колокола. Достаточно тихий голос итальянки не произвел на него никакого впечатления. Лучше бы пела Нина. Он тогда, по крайней мере, мог бы оценить уровень ее образованности, ведь не секрет, что для жены дипломата умение петь и играть на музыкальных инструментах является весьма важным. А просить ее об этом нельзя, Сергей это понимал. Траур ведь! Однако кое-что он все же смог выяснить. Музыку она любит.

Вечер оказался таким хорошим, уютным, по-домашнему спокойным, по-настоящему родным. Все было, как в Петербурге: ели по-русски, говорили по-французски, пели по-итальянски. Совсем как дома.

Сколько Нина себя помнила, она всегда вставала до восхода солнца.

– Ничего нет здоровее прогулки на рассвете, – говаривал покойный супруг ее, граф Михаил Матвеевич.

– Кто рано встает, тому Бог подает, – вторила ему Палажка, старенькая нянька Нины, единственная крепостная душа, принадлежавшая ей.

Умерла Палажка минувшей зимой, а вскоре после нее отошел и граф. Смерть уравняла их, высокородного и холопку. Похоронила их Нина здесь, недалеко от дома, на католическом погосте. С тех пор каждое утро она приходила сюда, к дорогим могилам.

Сев на камень у могилы графа, женщина принялась разбирать травы, собранные по дороге. Данила Степанович будет им рад. Он знает каждую травинку, этот чародей. Поколдует над ними и получится крем от веснушек или капли от болей в сердце. И крем, и капли были Нине необходимы. Вручая ей очередную скляночку с кремом, Киселев подсмеивался:

– Веснушки – главное украшение лица! Я вон свои не прячу.

А про боли и теснения в груди говорил:

– Не сердце болит у вас, графинюшка, душа страдает, потому что ребеночка нет.

На просьбу сделать ей лекарство, чтобы смогла родить, отводил глаза и отвечал:

– Нет в том вашей вины, а графу помочь я не в силах. Не бывает лекарства от старости.

Так и жила Нина со своей болью до нынешнего утра, пока, сидя на камне, внезапно не осознала, что теперь у нее появилась надежда.

До этой минуты Нина никогда не думала о повторном замужестве. Да и сейчас ни один мужской образ не бередил ее сердце. Но как знать, может Господу будет угодно снова даровать ей мужа? Тогда… возможно, и дети у них будут?

А уж как Данила Степанович обрадуется, если она снова выйдет замуж! Тогда уж он без промедления поведет Антонелу под венец! Умирая, граф поручил Киселеву опекать молодую графиню, и теперь тот, как человек чести, не смел ни в чем преступить через ее интересы. Из-за этого и откладывался на неопределенный срок его брак с Антонелой.

Опустившись на колени прямо у могилы, Нина закрыла глаза и обратилась ко Всевышнему с жаркой молитвой. Постепенно ее охватило чувство единения с Богом и уверенность, что Господь не оставит ее просьбу без внимания.

Открыв глаза, она обнаружила, что уже не одна на кладбище. Неподалеку от могилы графа располагалась гробница семейства Лоренцини. У входа в гробницу на коленях стоял мужчина. Он тоже молился, его голова была низко опущена. Одной рукой он касался надписей, высеченных на каменной двери, другой – прижимал к груди не совсем обычную широкополую шляпу. Вся его поза выражала глубокую скорбь. Одет незнакомец был, как горожанин среднего достатка, без претившей Нине павлиньей яркости, и в то же время элегантно. Его платье было добротным и чистым, манжеты простой батистовой рубашки – украшены кружевами.

Нина хорошо знала синьора Гаспаро Лоренцини и его жену, Лидию, они жили во дворце, соседствующем с графским палаццо. Но этот человек был не из их семьи – она видела его впервые.

Без сомнения, это кто-то из местных жителей, возможно, моряк или купец. Молодой, но не юноша: смуглое лицо, густые черные волосы, аккуратная борода.

Наверное, незнакомец почувствовал, что за ним наблюдают. Он встал, вежливо поклонился и надел свою шляпу, должно быть, собираясь уходить. Но Нина не стала дожидаться его ухода. Не в силах совладать с необычной смесью чувств, – испуга, смятения, тревоги, – охвативших ее, она подняла охапку трав, вскочила и побежала к выходу.

Первые недели ушли на соблюдение всех, необходимых для вновь прибывшего дипломата, формальностей. Да и с делами консульства хотелось разобраться поскорее. Куча прошений, предъявленных к рассмотрению, пугала своими размерами, тем более, что все запросы были от людей богатых и влиятельных, ссориться с которыми было бы невыгодно. До шелководов руки не доходили.

С утра до вечера Милорадов, в сопровождении Киселева, либо наносил визиты отцам города, либо просиживал в консульстве, разбирая бумаги. Ужинал всегда у Нины, в той же компании, что и в первый день. Поздно вечером возвращался к себе в гостиницу и без сил валился на постель. Тут Харитон, изнывавший весь день от одиночества, начинал зудеть о том, что благородному господину нужен и дом соответствующий.

– Да чего ты ворчишь, как старая баба, – устало отмахивался от него Сергей. Он и сам это прекрасно знал. Дипломату такого ранга не пристало жить в трактире, но у него не было времени на поиски жилья.

Вечером следующего дня, в присутствии вдовствующей графини, Сергей Андреевич позволил себе посетовать на нерадивость своего холопа.

– Его бы к вашему Степану в науку отдать, может, и пообтесался бы немного.

– Бога ради, – отвечала Нина Аристарховна, – присылайте. Только у нас теперь ни гостей, ни вечеров, ни обедов званых… Ваши визиты – единственная отрада.

Тут Сергею пришлось замолчать, ибо он как раз собирался сообщить, что некоторое время не сможет приходить, так как будет занят поисками нового жилья. Теперь же, глядя в ее полные печали глаза, он не решился огорчать Нину еще больше. Сам он был вне себя от счастья. Она ведь ясно сказала, что тоскует, когда его нет рядом! Больше Сергею ничего и не нужно было.

Разговор о новом доме сам по себе возник в тот же вечер. Данила Степанович явился к ужину, переодевшись в свежую рубашку и другой камзол. Милорадов уже не раз замечал за ним эту страсть к переодеванию и всякий раз удивлялся, когда ж это он успевает? Сегодня загадка разрешилась. Оказалось, Киселев живет здесь же.

– Данила Степанович давно у нас квартирует, – пояснила Нина Аристарховна. Покойный супруг мой желал всегда иметь его под рукой. А теперь, после смерти графа, и мне это стало выгодно.

– Вот как? – страсти Отелло вскипели в душе Милорадова.

– Люди всякие бывают, – спокойно продолжала графиня. – Как знать, не вздумает ли кто обидеть несчастную вдову?

Легкие угрызения совести шевельнулись в душе Сергея. Как же он сам не подумал? Умно. Какой же дурак полезет во дворец, где живет такой великан?

– Ах, дядюшка, каков молодец! И я рассчитывал переманить Данилу Степановича к себе, когда обустрою подходящий дом, – пробормотал Сергей с улыбкой. – Но вас, Нина Аристарховна, обижать не стану. Смирюсь с сиим неудобством.

– Зачем же терпеть? Секретарь для консула – наипервейшая важность, – резонно заметила графиня. – Переезжайте и вы к нам. Дом достаточно просторен. Апартаменты вашей маменьки пустуют по сей день.

– Как можно! – Воскликнул Сергей, но тут же осекся. Как бы Нина не подумала, что ему не по нраву ее предложение. – Я-то, конечно, рад, но что люди скажут! Вы ведь, хоть уже и не слишком молоды, но еще совсем не стары!

– Помилуйте, друг мой, – улыбнулась Нина, – мы же родственники! Все это знают. Все знают также, что со мною живет Антонела. У нее безупречная репутация.

Прежде графиня Милорадова никогда не задумывалась о своем возрасте, ибо рядом со своим мужем всегда выглядела девчонкой. Поэтому замечание Сергея Андреевича одновременно и рассмешило и немного задело ее. Но не обидело и не рассердило, ведь он сказал то, что думал, а ей нравилась открытость в людях.

Пока Сергей рассыпался в благодарностях, говорил о том, что непременно возьмет часть расходов по содержанию дома на себя, Нина смотрела на него полными нежности глазами. Как он мил! Как заботлив! Михаил Матвеевич относился к нему, как к сыну. Не проходило и дня, чтобы граф не вспоминал о нем. Нина давно привыкла считать Сергея членом своей семьи, почти сыном. Она была уверена, что граф не стал бы возражать против приглашения.

Хорошее настроение не покидало Нину до конца дня. Она продолжала улыбаться и когда сидела перед великолепным туалетом из красного дерева и венецианских зеркал. Ловкие руки Антонелы причесывали ее на ночь. Блики пяти зажженных свечей играли на хрустальных гранях многочисленных флаконов, которым был уставлен туалетный столик.

В вечерней тишине Нина любила размышлять о знакомых ей людях. И Сергей Андреевич Милорадов занимал в ее мыслях далеко не последнее место. Ее всегда интересовало, что именно, какие побуждения, объясняют те или иные поступки людей. Когда она хотела о ком-нибудь подумать, то прежде всего задавала себе вопрос: а как бы я поступила на его или ее месте? Так вот, окажись Нина на месте Сергея Андреевича, она поступила бы точно так же, то есть взяла бы часть расходов на себя.

“Ах, какой он хороший человек! – думала Нина. – Глядя на его извечную суровость, и не подумаешь, что душа у него такая отзывчивая. Я приглашала его, не рассчитывая ни на что, а он сразу же воспользовался возможностью отблагодарить”.

Нежность и соучастие к Сергею наполняли ее сердце. Она предполагала, что он испытывает чрезвычайную неловкость из-за того, что завещание, составленное в его пользу, лишило ее привычного комфорта. Окажись Нина на его месте, она чувствовала бы именно это. О, она нисколько не сожалела о деньгах графа, они ведь достались тому, кого граф истинно любил! Тем более, что избранник оказался по-настоящему достойным сей награды. Ведь именно благодаря его чуткости, она может оставить все, как было при жизни графа, не рвать ниточки, связывающие ее с этим палаццо!

После смерти графа содержание дома стало для вдовы тяжелым бременем. Часть слуг ей пришлось сразу же уволить, но это мало помогло. Большой дом требовал больших затрат. Данила Степанович советовал продать палаццо, но графиня никак не могла решиться на такой шаг. Слишком уж она любила свой дом.

Палаццо, вместе со всей роскошной обстановкой, граф приобрел для Нины в качестве свадебного подарка. Он говаривал, что у этого дома душа такая же простая и изысканная, как у его милой Нинон. Михаил Матвеевич купил дворец у синьора Гаспаро Лоренцини, богатого купца, жившего по соседству. Нина привезла сюда лишь музыкальные инструменты, ибо только их недоставало здесь.

Мысль о синьоре Лоренцини внезапно вызвала у Нины трепет. Утро, гробница и тот незнакомый мужчина… Кто он? Какое отношение имеет к Лоренцини? Кого из их семьи оплакивал? Придет ли снова? Волнение, которое она испытывала, было совершенно необъяснимо.

Данила Степанович, несмотря на свои крамольные воззрения и собственное мнение по любому поводу, оказался замечательным помощником и человеком весьма сведущим во всем, что касалось Италии вообще и Генуи в частности. Обращаясь к нему с вопросом, Сергей тотчас же получал исчерпывающий ответ. Киселев разбирался одинаково хорошо и в истории, и в географии, и в политике. Возможно, в живописи, архитектуре и музыке тоже, но в этих областях у Сергея просто никогда не возникало вопросов.

Особенно нравилось Милорадову в секретаре то, что тот никогда не кичился своей ученостью и всегда готов был прийти на помощь. Должно быть, и дядя ценил его именно за это качество.

Благодаря Киселеву Сергей Андреевич быстро восполнял все пробелы в своих знаниях о Генуэзской республике. А здесь было чему удивляться.

Республикой Генуя стала после того, как в 843 году распалась империя Карла Великого, то есть без малого тысячу лет назад. Город неоднократно подвергался нападениям и даже был разрушен сарацинами в 935 году, но, несмотря на это, республика становилась все более могущественной, и в 958 году была признана как самостоятельное государство.

Положение города благоприятствовало торговле, чем генуэзцы и пользовались, но при этом они умудрялись усложнять себе жизнь бесконечной борьбой за власть.

“Вот что значит отсутствие доброй, старой, хорошо испытанной монархии!” – думал Милорадов.

В то время как по силе и торговому значению городу не было равных, внутри республики происходили постоянные волнения. Причиной тому были никогда не прекращающиеся разногласия между политическими партиями.

Выбиравшийся народом пожизненно правитель-дож не имел достаточно сил, чтобы пресечь сумятицу. Позднее у дожа появились советники, но и они в этом вопросе не достигли цели. Дело доходило до того, что генуэзцы, дабы избежать анархии, добровольно подчинялись чужому господству.

Этого Сергей никак понять не мог, а уж одобрить и подавно!

– Среди этих беспорядков в 1407 году был учрежден банк Святого Георгия, – говорил Данила Степанович. – Он возник из тех ссуд, что правительство брало для своих нужд у богатых граждан. Банк этот по сей день процветает и здравствует. Вот вам и генуэзцы. Это у нас норовят казну растащить, чуть какой беспорядок случится, здесь же, наоборот.

В шестнадцатом веке, во время войны между Карлом V и Франциском I, Генуя переходила из рук в руки – от испанцев к французам и наоборот. Правитель Андреа Дориа восстановил независимость.

Тогда же было выработано новое государственное устройство, которое сохранилось до сих пор.

О нынешнем политическом устройстве Генуэзской республики Сергей знал. Теперь его интересовали публичные учреждения, вроде того банка.

Выяснилось, что здесь, в Генуе, есть ни много, ни мало, но шестьдесят четыре (!) благотворительных организации, общий капитал которых составляет фантастическую сумму. Средь них два лучших в Италии госпиталя, приют для бедных, рассчитанный на две тысячи двести больных и обездоленных, и сиротский дом для шестисот девочек, принадлежащий семейству Фиеско.

Еще в городе имелась публичная библиотека, архив Святого Георгия с большой коллекцией рукописей, архив государственного совета, Академия изящных искусств и один из самых великолепных в Италии театров. А о генуэзском университете с его уникальной библиотекой в восемьдесят тысяч томов, ботаническим садом и физическим кабинетом Данила Степанович мог вообще говорить часами. Но это нового консула мало интересовало.

Как Сергей ни старался, ему так и не удалось найти ошибку в действиях своего предшественника. Для вербовки колонистов граф Милорадов предпринял все то же, что сделал бы сам Сергей. И все без толку. Шелководы не являлись ни в одно российское консульство, где бы оно ни находилось.

Почему?! Сергея начинала злить их тупость. Как можно не понимать собственной выгоды? Первый его отчет канцлеру не содержал ничего утешительного. Милорадов смог лишь пообещать, что в кратчайший срок посетит все селения, где разводят шелк и лично побеседует с работниками плантаций.

Итальянская осень значилась лишь в календаре. Дома в эту пору шли дожди, пожелтевшая листва опадала с деревьев, в окна вставлялись вторые рамы и у Сергея всегда ныли ноги. Здесь же продолжалось лето. Жаркие дни, изобилие фруктов, зеленые деревья и ласковая, удивительно теплая вода в море. Милорадов не чувствовал усталости даже когда им с Киселевым приходилось делать в день по сорок-пятьдесят верст верхом. Казалось бы, чего еще надо? Ан, нет. Сергей Андреевич не находил себе места.

Не мог он понять этих итальянцев. До чего же несговорчивый народ! Им такие условия предлагают, а они носом крутят!

В Америку едут, и даже в Австралию, а в Россию не хотят!

А ведь Новороссия не Америка, плодородные земли там никем не заняты. За них не нужно воевать ни с индейцами, ни с кем другим. Наоборот, всем, пожелавшим там поселиться, предлагается кредит на постройку дома, тридцатилетнее освобождение от налогов и полное самоуправление в своих колониях!

А в какой стране, скажите, колонисты увольняются от военной службы на вечные времена? Во всем мире никто не предоставляет таких привилегий, как Россия! Знай себе, сиди на солнышке, разводи червей и считай деньги. Так чего ж им еще надобно?

Не только Милорадову было не по себе. Нина Аристарховна с каждым днем тосковала все больше, побледнела, утратила аппетит. Личико ее осунулось, печальные глаза стали еще больше и выразительнее. В целом, такие метаморфозы в ее внешности нравились Сергею. Теперь, если бы не высокий рост, она во всем соответствовала бы его идеалу, но его испугала быстрота этих перемен.

“Как бы не случилось с ней чахотки, – встревожено думал он, – вот была бы незадача. Жениться на чахоточной было бы не с руки”.

Своими опасениями Милорадов поделился с Киселевым. Данила Степанович и сам заметил непривычную молчаливость графини. Она больше времени, чем обычно, проводила у могилы графа, возвращаясь еще более печальная, чем уходила. Не приносила больше трав. Шитая бисером картина так и оставалась незаконченной.

В один из дней она принесла домой больного котенка.

– Данила Степанович, милый, полечите, – попросила Нина.

Киселев взялся за полудохлую животину безо всякого энтузиазма. Котенок был блохастый, весь в парше, с гноящимися глазами и забитыми клещами ушами.

– Не будет с него толку, Ваше Сиятельство, – честно предупредил Данила Степанович.

Но когда кот испустил дух, Нина рыдала так, что Киселев был вынужден отпаивать ее валерианой.

Дабы развеять все сомнения относительно здоровья графини, Данила Степанович с утра пораньше явился к Нине Аристарховне в качестве лекаря.

Вооружившись плессиметром и специальным молоточком, он долго выстукивал ее грудь и спину поверх ночной сорочки. В области перкуссии Данила Степанович был непревзойденным специалистом. В университете он старательно постигал это дело, к тому же имел от природы идеальный слух. На экзамене ему, единственному из однокашников, удалось сразить преподавателя, выдержав испытание с блеском. Тот профессор слыл грозой студентов. Испытания он проводил за огромным столом с толстой дубовой столешницей. Под столешницей коварный экзаменатор прилеплял несколько монет различного достоинства, а студент, выстукиванием, должен был не только определить их точное расположение, но и назвать номинал. Если бы в легких графини затаился хоть малейший очажок болезни, Киселев, непременно, обнаружил бы его.

Затем он выслушал дыхание, прикладываясь ухом к ее спине. Под конец велел открыть рот и осмотрел горло, посветив себе маленьким круглым зеркальцем.

– Сплин у графинюшки, – сообщил он Милорадову свой диагноз. – Кабы не траур, посоветовал бы вам в люди ее вывезти, в театр свести, наконец. А так, не знаю, что и сказать.

Сергей тоже не знал.

– А не взять ли нам наших дам с собою в следующую поездку? – осенило внезапно Данилу Степановича. – Смена обстановки – наипервейший метод лечения сплина.

Киселев предложил это исключительно как лекарство для Нины Аристарховны, но Сергей Андреевич сделал совсем иной вывод. На этой неделе Милорадов с Киселевым собирались отбыть в Австрию. Там, в одном из итальянских селений должен был состояться ежегодный праздник, на который съезжались шелководы со всей округи. На празднике Сергей Андреевич намеревался не упустить свой шанс и завербовать десяток-другой специалистов этого тонкого дела. Идея секретаря ему очень понравилась. Ведь на Австрийских землях, где законы запрещают эмиграцию, они с Данилой Степановичем могут работать только нелегально. Дамы для них, в данном случае, защита куда более эффективная, чем дипломатические ранги и паспорта. Ни один страж закона не догадается, что вербовщики колонистов могут путешествовать в сопровождении женщин. Их примут просто за праздношатающихся иностранцев, пожелавших посмотреть на сельские развлечения!

Графиня с благосклонностью приняла приглашение. Ей редко приходилось покидать Геную и очень хотелось увидеть другие места. Антонела же была просто вне себя от счастья. Праздник! Кто же от такого отказывается! Оставшиеся до поездки дни она носилась по дому, то напевая, то хватаясь за голову. Выяснилось, что с собой нужно взять превеликое множество вещей, без которых женщинам никак не обойтись.

Наконец, день отъезда настал. Удобная берлина, запряженная четверкой лошадей, отправилась в путь по крутой горной дороге. Кучер-итальянец управлял лошадьми весьма умело. А его искусство, на такой дороге, ох, как требовалось! С одной стороны – круто уходящий вверх обрыв, с другой – бездонная пропасть. У Милорадова мурашки бегали по коже от подобных пейзажей. Харитон, бедняга, сидел в углу, зажмурившись, и шептал “Отче наш”, – единственную молитву, которую никакой страх не мог вышибить из его головы. Антонела и Данила Степанович смотрели только друг на друга. И только Нина не могла оторвать глаз от окна.

Красота гор завораживала. Женщине казалось, что она превратилась в птицу и теперь медленно парит над пропастью. Подобные мгновения, когда душа переполнялась восторгом, не часто случались в ее жизни. Именно это, считала Нина, и есть настоящее счастье.

Очередная попытка соблазнить переездом хоть одного шелковода не увенчалась успехом. В селении к заезжим отнеслись с радушием, пригласили на предстоящий праздник, выслушали Манифест, сказали, что помнят, как приезжал другой русский с той же бумагой. Сергей Андреевич и Данила Степанович долго беседовали с мужчинами, но ото всех услышали один единственный ответ:

– Нам это невыгодно.

К вечеру, когда путники собрались уезжать, над горами собрались тучи. Милорадов велел закладывать экипаж. Антонела чуть не плакала от горя, на ее надутые губки было жалко смотреть.

– Пожалуй, неразумно пускаться в путь через горы, на ночь глядя, да еще и в дождь, – сказал Данила Степанович, обращаясь к Милорадову, когда вдалеке прогромыхал первый гром. – В здешней таверне можно снять две комнаты. Одну для дам, другую для нас с вами.

Глаза Антонелы засверкали от счастья, ей безумно хотелось остаться на праздник. Она слышала, что будут танцы, цирковое представление и фейерверк.

– Я слишком устала и с удовольствием переночую здесь, – сказала Нина, предвосхищая возражения Сергея. Она боялась, что он откажется из боязни оскорбить ее чувства и Антонела останется без развлечения.

Пылкая итальянка без лишних слов помчалась к таверне. Мужчины с трудом поспевали за ней. Нина направилась к каретному сараю, ей нужно было отменить распоряжение Сергея и взять шаль, оставшуюся в экипаже на сидении.

Как только она свернула за угол, увидела того самого мужчину, которого встретила на кладбище. На нем был дорожный костюм австрийского покроя: короткие брюки и куртка с позолоченными пуговицами. Он разговаривал с молодой девушкой в пестром платье, похожем на цыганский наряд. Разговор уже, очевидно, закончился, девушка собралась уходить.

– Мара, погоди, – остановил он ее. – Ты слишком легко одета! Где твоя шаль?

– В таверне. Не хочу за ней возвращаться!

– Я принесу, а пока, возьми это. – Мужчина снял свою куртку и накинул на плечи цыганочке. Та привередливо передернула плечиками и убежала.

Нина в испуге спряталась за стоявшей на улице каретой. Сердце ее готово было выскочить из груди. Она не сомневалась, что незнакомец заметил ее, потому что, сделав шаг по направлению к карете, он внезапно повернулся, и пошел в другую сторону.

Еще не стемнело, но разодетые селяне уже собрались на площади. Вот-вот должно было начаться представление, как хлынул дождь. Толпа бросилась в таверну, заполнив до отказа, казавшееся до этого просторным помещение. Как раз перед этим Нина с Антонелой в сопровождении своих кавалеров спустились поужинать. Но никто не собирался их обслуживать. В мгновение ока тяжелые столы были сдвинуты. Селяне уселись на лавки и прямо на столы, а кому не хватило места, стояли у стен.

– Сандро! Сандро! – ревела толпа.

Он появился вместе со своей девушкой. Теперь он был одет в дорогую шелковую рубашку, черные панталоны, заправленные в высокие сапоги и богато расшитый бархатный жилет. На голове все та же, знакомая Нине, шляпа, в руке гитара. Цыганочка держала крохотный бубен, разукрашенный цветными лентами.

Антонела взвизгнула от восторга и вцепилась Нине в плечо:

– Сейчас он будет петь!

Нина сидела, ни жива, ни мертва. Ей казалось, что глаза незнакомца смотрят только на нее.

– Да, нам повезло, – сказал хозяин таверны, подходя к гостям, – сегодня нас посетил синьор Алессандро со своей музой.

Сандро вышел на середину, снял шляпу и бросил ее на пол. А потом он запел. Девушка ударила в бубен и стала танцевать. Но не ради танцев цыганочки собрались эти люди. Селяне, затаив дыхание, слушали певца.

Одна песня следовала за другой. Звуки гитары переплетались со звоном бубна, редкой красоты голос выводил то всем известные, то никому не знакомые напевы. И вот зазвучала последняя песня. Мелодия была нова и прекрасна. Слова, исполненные любви и печали, никого не могли бы оставить равнодушным, но если бы слов не было, все равно звучал бы этот голос, проникающий в самое сердце.

Слезы наполнили глаза Нины и потекли по щекам. Сергей сердито сунул ей в руку свой платок, но она этого не заметила. Печаль, наполнявшая ее душу много лет, перекликалась с печалью этой песни.

Выступление окончилось. Последний гитарный аккорд утонул в аплодисментах. Певец поклонился, а его девушка, подняв шляпу, стала обходить публику. Когда она добралась до Киселева, шляпа была полна денег. Данила Степанович обнял свою невесту и высыпал в кучу целую пригоршню монет. Следующим был Сергей. Он бросил сверху серебряный цехин. Но цыганочка этим не удовлетворилась. Теперь она протягивала шляпу Нине. Ведь синьор не предъявлял своих прав на даму, сидящую рядом с ним. Сергей нахмурился, снова достал кошелек. Но тут к ним подошел Сандро. Он отвел руки Мары в сторону и сказал:

– Не нужно. Синьора заплатила сполна. Каждая слезинка из таких прекрасных глаз стоит дороже бриллианта.

Милорадов спрятал деньги и подумал: “Фигляр, конечно, но совесть имеет. Где это видано, довести даму до слез, да еще и плату за это требовать!”

А Сандро сгреб в охапку свою плясунью вместе со шляпой и, под возмущенный визг Мары и веселый смех зрителей, объявил:

– Благодаря вам, синьоры, мое сокровище стало значительно тяжелее!

Ливень давным-давно кончился. За окном шумел праздник. Музыка, смех, свет факелов проникали даже сквозь задернутый полог. Нина несколько раз вставала с кровати, зажигала и гасила свечи, переплетала косу, но ничего не помогло. Заснуть она так и не смогла.

Как они могут смеяться и танцевать под другую музыку, после того, что слышали в таверне? Голос певца продолжал волновать и согревать ее сердце.

Сергей Андреевич, конечно же, спит у себя в комнате, а Антонела с Данилой Степановичем теперь до утра не воротятся, выплясывают, наверное, на площади или потешаются над паяцами в балагане.

Наконец Нина поняла, почему не может уснуть. Конечно же, это вина Антонелы! Она забыла принести своей графине на ночь горячего молока, нарушив тем самым многолетнюю традицию.

Выбравшись очередной раз из огромной кровати, Нина зажгла свечу и надела платье. Конечно, графине не пристало одной спускаться в таверну, но что ж поделать, если она попала в такое безвыходное положение? Будить Сергея Андреевича – еще более неприлично. Да и внизу, скорей всего, нет никого, кроме старого хозяина. Решительным шагом Нина направилась вниз. Она выпьет молоко и будет спать!

Пустой зал тонул в темноте, горела одна единственная свеча. Нина слишком поздно заметила, что хозяин не один. Сидя за освещенным столом, старик беседовал с Сандро:

– Девчонка твоя – огонь. Парни в очереди стоят, чтобы потанцевать с нею. Не боишься, что уведут?

– Боюсь, конечно, – улыбнулся генуэзец, – но надеюсь, до этого не дойдет. Она достаточно умна, хоть и молода…

Ворчливый старик не разделял его уверенности:

– Сейчас ей, конечно, хорошо с тобой, ты о ней заботишься, но, попомни мое слово, долго это не протянется!

– Спасибо за участие, – насмешливо сказал Сандро, – ты забыл, что половина из тех, кто стоит в очереди, чтоб потанцевать с Марой – твои сыновья.

Старик гордо выпятил грудь.

– И тебе, Сандро, давно пора подумать о наследнике. Поверь старику, настанет день, Мара покинет тебя!

– Вот тогда и подумаю! А ты пока позаботься о разбитых сердцах своих сыновей!

Нина решила, что лучше всего уйти также тихо, как пришла. Но было поздно, ее уже заметили.

Сандро быстро поднялся и поспешил ей навстречу.

– Синьора графиня? – с безупречной галантностью он предложил ей руку, чтобы проводить к столу. Бродячий артист обладал манерами аристократа.

Никто не представлял их друг другу, Нина ничего о нем не знала и видела всего несколько раз в жизни, но она безропотно приняла помощь и с замирающим сердцем последовала за ним.

– Благодарю вас, синьор Алессандро, – сказала графиня, опускаясь на заботливо отодвинутую им скамью. – Я всего лишь хотела выпить горячего молока.

– Ты слышал, старик? – Сандро вскинул глаза на хозяина таверны. – Синьора желает горячего молока!

Тот с поклоном растворился в темноте. Пламя свечи задрожало. Сандро сел напротив Нины. Над столом нависло молчание. Светской беседы не получалось.

Ему известен ее титул, а значит и имя. Выходит, Сандро знает о Нине гораздо больше, чем она о нем. Вероятно, справлялся в Генуе. Но зачем?

Искусство дипломатии, которое Нина невольно постигала, общаясь со своим покойным мужем, нисколько не помогло ей найти ответ на этот вопрос. Следовало бы начать разговор с какой-либо малозначительной темы, а затем незаметно перевести его в интересующее тебя русло, но ничего не выходило. Она и рта не могла раскрыть от смущения.

– Кажется, он пошел доить корову, – наконец пробормотал Сандро.

Это замечание вызвало у Нины улыбку. Теплая волна внезапно поднялась в ее сердце, растворяя неловкость и смущение. Сегодня вечером этот человек подарил ей такую радость! Следовало бы поблагодарить его…

Однако голос снова подвел графиню. Разве можно выразить словами то, что она почувствовала?

Теперь она улыбалась не шутке, а самому Алессандро.

– Вы больше не боитесь меня, – утвердительно сказал он. – Я очень рад.

Появился хозяин с глиняным стаканом и кувшинчиком теплого молока. Сандро встал, прощаясь.

сссссс

На исходе сентября Сергей получил послание от Марфы, где подробно перечислялось, сколько чего собрали, что продали и какой получили доход. В конце письма сообщалась интересная новость: богатый помещик Несмеянов, ближайший сосед Милорадова, стрелялся намедни из-за супруги, с гувернером, мосье Шарлем. Француз оказался проворнее и уложил хозяина точнехонько в переносицу. Назавтра назначены похороны, но уже сегодня поговаривают, будто барыня Несмеянова уезжает в Париж, поэтому продает свое поместье с двумя тысячами крепостных. В виду спешки, продать хочет все сразу, в одни руки, по сходной цене. Только вряд ли кто купит, кроме Сергея Андреевича. Вокруг-то все – голь перекатная.

“Ах, Марфуша, бриллиант мой бесценный”, – с нежностью подумал Сергей, распорядившись о покупке. Несмеяновское поместье – просто клад, а с такой управительницей, как Марфа, хозяину там и делать ничего не придется.

На рассвете своего тридцатого дня рождения, нежась на шелковых простынях, графиня Милорадова вспоминала историю своего замужества.

Не радостно быть сиротой, даже если живешь ты в богатой семье своего дяди, и относятся к тебе хорошо.

Граф Михаил Матвеевич был старинным другом Нининого дяди, помещика Линчевского. Знались они еще смолоду. Граф прибыл в Киев по делам и заехал засвидетельствовать свое почтение. А после первого визита – зачастил. Гость подолгу просиживал с дядей в библиотеке, дарил тете французские романы и сетовал на свою одинокую жизнь. Тетя сразу смекнула, что это неспроста.

Кроме шестнадцатилетней воспитанницы Нины у Линчевских было две дочери, Надин – двадцати четырех лет и Веруня – девятнадцати. Обе – не замужем, что составляло постоянную головную боль для отца с матерью.

Веруня была чересчур тиха, робка и пуглива. Она отличалась слабым телосложеньем и сильной близорукостью. Ее и не чаяли удачно выдать замуж. За Надин давали богатое приданое, к тому же, она была хороша собой. Единственный недостаток – критический для невесты возраст – не мешал ей отвергать одного претендента за другим. “Я выберу самого лучшего”, – говорила Надин. Появление в доме графа было расценено ею, как дар Божий. Более завидного жениха представить себе было трудно.

Нине прочили один путь – в монастырь, ибо была она бесприданницей.

Все случилось крайне неожиданно. Нина разливала чай, когда к ней подошел граф.

– А скажите-ка, милая барышня, – обратился он к девушке, – не пойдете ли вы за меня замуж?

– Пойду, сударь, – улыбнулась Нина.

До самой ночи она не сомневалась, что это была шутка. А ночью, когда Нина уже лежала в постели, к ней в комнату ворвалась разъяренная Надин:

– Воровка! – кричала она. – Змея подколодная! Так за доброту нашу отплатила, подлая!

Вцепившись в волосы несчастной девушке, она колошматила ее о подушку до тех пор, пока не прибежали тетя с Веруней. Тогда Нина, наконец-то, сообразила, что ее действительно посватали, и дядя дал свое согласие.

Наутро выяснилось, что все шнурки в корсажах Нининых платьев изрезаны на куски. А тут еще дядя прислал казачка с требованием немедленно спускаться вниз. Нине было вообще страшно встречаться с женихом, а в испорченном платье об этом не могло быть и речи.

– Что же делать, Боженька?! Помоги! – металась по комнате испуганная невеста.

Помощь предстала в лице Веруни. Узнав в чем дело, робкая тихоня решительным шагом направилась в комнату сестры и выдернула шнурок из ее самого лучшего платья. Надин, глядя на нее, и пикнуть не посмела. Вручая добычу Нине, Вера сказала:

– Я очень рада за тебя, Нинон. – А потом добавила, робко улыбаясь: – Ты даже не представляешь себе, как я мечтаю выйти замуж и родить много детей!

Нина была настолько потрясена случившимся, что не выдержала и, с детским простодушием, поведала обо всем графу. Она не могла понять, почему Надин, которая ее всегда жалела и опекала, могла так поступить.

– Видишь ли, Нинон, – ответил граф, – Я уже не раз убеждался, что не всегда тот твой лучший друг, кто посочувствует тебе в беде или поможет в трудную минуту. Таких много отыщется! Помогут и вздохнут с облегчением, что их сия чаша минула! Настоящий друг, это тот, кто вместе с тобой твоему счастью порадоваться может. Этих, не знающих зависти, – мало.

Потом граф говорил о чем-то с дядей. В результате свадьбу назначили на месяц раньше, чем предполагалось.

Вера вышла замуж через полгода за сына соседского помещика. Последнее письмо от нее Нина получила несколько недель назад. Непомерно большими и жирными буквами кузина писала, что благополучно разрешилась восьмым ребенком, таким же здоровым и крепким, как старшие братья и сестры. Муж ее также здоров и весьма доволен состоянием своих дел.

И Надин не засиделась в девках. Замужество сестры побудило ее принять предложение наиболее настойчивого кавалера. Однако жизнь ее сложилась далеко не так счастливо, как у тихой Веруни. Супруг Надин слыл мотом и гулякой. Приданое он спустил в мгновение ока, а теперь не мог дождаться того дня, когда поместье Линчевских достанется сестрам в наследство.

Рождений в семье Линчевских не отмечали. “Каждый прожитый год приближает человека к смерти”, – утверждал дядя. День Ангела, другое дело. На именины все девочки получали от него подарки. Но если с Верой и Надеждой все понятно, их праздник на исходе сентября, то с Ниной разобраться было сложнее. Как знать, когда у тебя день Ангела, если Святую Нину чтут семь раз в году? Дядя и сам путался, один год поздравлял воспитанницу в декабре, другой – в марте.

Михаил Матвеевич не мудрствовал лукаво. Двадцатого октября он преподнес Нине серьги из розовых жемчужин и сказал:

– Ну вот, голубушка, тебе уже семнадцать. Так ты вскоре меня догонишь!

Ему в ту пору было пятьдесят семь.

С той поры ежегодно в этот день устраивался праздник. В гостях недостатка не было. Неизменно созывались все русские, пребывавшие на этот момент в Генуе, – моряки, купцы, путешествующая знать. Бывали годы, когда своих собиралось до двух десятков, особенно после того, как в Геную зачастили русские военные корабли.

Непременно приглашался французский консул с супругой и несколько местных аристократов. Этих гостей звал всегда граф, Нину не интересовало, чем он руководствуется при составлении списка. В жизни дипломата важна каждая мелочь, весьма разумно было использовать такой замечательный повод, как день рождения жены, в государственных целях.

Нина всем гостям была рада. Она пользовалась репутацией радушной хозяйки, считалась весьма обаятельной и интересной собеседницей, но при этом всегда держалась немного в стороне, не заводила близких подруг и, соответственно, никогда не выбалтывала им ничего лишнего. Идеальная жена для дипломата! Нередко женщины, даже более умудренные опытом, интересовались мнением графини. А порой и совета спрашивали, особенно, если речь шла о правилах хорошего тона. Она была известна тем, что никогда ни о ком не сказала дурного слова. У графа были все основания гордиться ею.

Единственными гостями, которых Нина всегда звала сама, были соседи, чета Лоренцини. Граф с удовольствием предоставлял ей это право, считая ее выбор отменным. Гаспаро Лоренцини не был аристократом, он был негоциантом, одним из богатейших жителей Генуи. Уважительную приставку “дон” он носил не по праву, ибо на нее имели право только дворяне, но никто и не думал покушаться на эту его привилегию. Все, в том числе и жена, так называли его – “дон Гаспаро”. Возможно, тупоголовые снобы и не одобрили бы пристрастий графини, но Михаил Матвеевич считал иначе. Таким людям, как Гаспаро, полагал он, принадлежит будущее. Привели его к этому выводу отнюдь не последние события во Франции, а элементарная логика и здравый смысл. Кто, скажите, пожалуйста, через сотню лет вспомнит о каком-нибудь аристократишке, вчистую продувшемся в карты? А вот состояние, многократно приумноженное Гаспаро, может просуществовать века.

Вот только графиню в соседях привлекало совсем иное, а именно то, что представляли они собой точно такую же пару, как она и граф. Дон Гаспаро был стар, а его супруга, Лидия, – молода. Как и у Нины, у Лидии не было детей. С синьорой Лоренцини Нине было куда легче общаться, чем с женой французского консула. Та постоянно ходила беременная и могла говорить лишь о своих детях.

Из года в год догоняла Нина мужа, да так и не догнала. Тридцатый день рождения придется встретить в одиночестве, без подарков и праздника.

Решительным движением руки женщина откинула шелковый полог. Сейчас она встанет, умоется и позовет Антонелу.

Но звать не пришлось. Дверь широко распахнулась, пропуская итальянку с охапкой цветов в руках.

– Синьора графиня! Кто-то оставил эти розы на столе у фонтана! – Антонела была чрезвычайно возбуждена и немного испугана. За все время, что она жила в этом доме, никто не присылал хозяйке цветов, да еще таким странным образом, без посыльного, без письма.

Букет роз был перевязан широкой красной лентой. И все. Больше ничего. Безуспешно Нина искала в цветах хоть какую-нибудь записку или поздравление.

Антонела ни о чем не знает. Это сразу видно, лгать она не умеет. И Данила Степанович сделать этого никак не мог, еще неделю назад он уехал в Венецию. Оставался… Сергей Андреевич. Ну, конечно же, это он!

Антонеле эта мысль пришла в голову одновременно с Ниной:

– Может, синьор Милорадов? – неуверенно предположила она. – Но почему так таинственно? И не похоже это на него. Он всегда такой суровый, думает только о делах.

Нина тоже не находила Сергея настолько романтичным. Такой букет сродни признанию в любви. А преподнести цветы подобным образом, все равно, что спеть серенаду под окном. Сергей Андреевич? Нину смешила одна мысль об этом. Представить Сергея поющим серенаду не получалось. Но, с другой стороны, прислать такой букет вдове, на глазах у людей, означало бы подвергнуть ее всеобщему осуждению, ибо сплетни в народе распространяются со скоростью ветра. Возможно, Сергей Андреевич желал поздравить Нину, а передать букет лично не решился из боязни оскорбить память графа? Ах, какой он все же милый и чуткий! Нужно обязательно поблагодарить его.

Нину Сергей увидел за завтраком. То, что она вышла так рано, немного удивило его. Обычно он завтракал один или с Киселевым. Еще более необычным показался ему вид графини. Ее глаза сияли, щеки пылали, тонкие пальчики в смущении теребили кружевной платочек.

– Благодарю вас, сударь, – она одарила Сергея такой нежной улыбкой, что ему захотелось презреть все правила приличия и сжать ее в объятиях, – ваши цветы – большая радость для меня! Я думала, после смерти графа никто и не вспомнит о моем дне рожденья! – Уголком платочка она смахнула задрожавшую в ресницах слезинку. – Ах, да что это я плачу. Давайте же завтракать!

В ту минуту Сергей ничего не ответил, только поклонился и подал ей руку. Он был так удивлен, что не успел сориентироваться. Он не посылал никаких цветов и вообще, не знал о ее дне рождения. А потом объясняться было поздно. Он побоялся выставить себя дураком.

По дороге в консульство Сергей размышлял о том, кто бы это мог прислать Нине цветы. Да, конечно же, Данила Степанович! Ему по рангу положено помнить такие даты. Вот он и подговорил свою итальянку купить цветы и принести Нине, будто бы от Сергея. Хитро. Молодец Данила Степанович! Надобно отметить его старания.

Правда, к тому времени, когда Киселев явился домой, Сергей Андреевич и думать забыл о своей благодарности, равно, как и о цветах.

Данила Степанович приехал после обеда и привез в подарок премилый туалетный набор: черепаховые гребни, щетка для волос, ножницы, флакончик розового масла и чудная табакерка с необычным замочком. Открыв табакерку, Нина обнаружила, что она наполнена розовой пудрой, а в крышечку ее встроено зеркальце.

Еще поздравлять графиню явился старый лакей Степан. Он долго бил поклоны и утирал слезы руками. Нина дала ему золотой ducato и пообещала, что непременно похоронит рядом с Палажкой, это была заветная мечта старика.

А вечером доложили о приходе синьора Лоренцини и синьоры Лидии. Их Нина не ждала и приглашения не посылала, она полагала, что соседи по сей день пребывают на водах в Тоскане, где дон Гаспаро лечился от подагры. Единственные, не из своих, кто помнил о ее дне! Тем дороже был для Нины этот визит.

– Примите этот подарок, Ваше Сиятельство, в память моего доброго друга дона Михаила, – сказал дон Гаспаро, вручая имениннице золотую шкатулку, украшенную гранатами и бирюзой. Нина знала, синьор Лоренцини имеет право так говорить, ибо граф Михаил Матвеевич тоже считал его своим другом.

По русскому обычаю Нина троекратно поцеловала старого купца, и прижалась щекой к шелковистой щечке Лидии.

По мере того, как солнце все ниже склонялось над морем, подспудная тревога в сердце Нины утихала. Еще немного, день закончится, ничего не случится.

Мужчины расположились за карточным столом, пригласив в качестве четвертого партнера Лидию. Антонела наигрывала на арфе. Нина сидела в кресле с вышиванием в руках, но взгляд ее рассеянно блуждал, переходя от раскрытого окна, за которым заходило пылающее солнце, к столу, на котором стоял букет, перехваченный красной лентой.

Сергей никак не мог сосредоточиться на картах. “До чего же она хороша в этом черном платье, – думал он, глядя на Нину. – Истинное воплощение спокойствия! Скромна, не привередлива. С такой женой никаких хлопот не будет”. Ему бы знать, какие страсти бушуют в этом сердце!

В салоне бесшумно появился лакей и прошептал что-то Антонеле. Пожалуй, кроме Сергея Андреевича его никто и не заметил. Слуги в этом доме были невидимы и неслышимы. Итальянка тихо встала и поспешила за слугой.

Когда она возвратилась, ее огромные глаза, обращенные к госпоже, были полны смущения. Рядом с ней стоял Сандро. На этот раз он был без своей цыганочки и без гитары.

Сердце Нины остановилось, кровь отхлынула от лица, кончики пальцев похолодели, однако, она, как ни в чем не бывало, отложила рукоделие и поднялась навстречу певцу:

– Благодарю, синьор Алессандро, что вы не забыли о моей просьбе.

Тонкая белая рука протянута для поцелуя. И снова его жаркие губы касаются нежного запястья:

– Примите мои поздравления, Ваше Сиятельство.

За карточным столом воцарилась напряженная, почти враждебная, тишина. Сандро оглядел гостиную, задержал взгляд на розах. Уголки его плотно сжатых губ слегка дрогнули. Когда он обратил свой взор на гостей, в его глазах сверкал вызов. Он низко поклонился Гаспаро и другим мужчинам, слегка кивнул Лидии, затем взял со стола канделябр с пятью зажженными свечами и направился к клавесину.

Звонкий шлепок картами о столешницу отвлек всеобщее внимание от музыканта. Лидия, резко отодвинув стул, вскочила из-за стола:

– Слишком много музыки в один день! У меня болит голова. Пожалуй, я выйду на воздух!

Нина в испуге застыла. Это был самый настоящий скандал. Никогда еще графине не приходилось попадать в подобные ситуации. Если сейчас дон Гаспаро последует за супругой…

Получается, что она нанесла оскорбление этой почтенной паре. Но чем?! Нина не знала, что и думать.

Но купец не двинулся с места, а лишь спокойно кивнул:

– Конечно, дорогая. Пойди, погуляй. А мы послушаем.

После этих слов Данила Степанович вздохнул с облегчением, Антонела заулыбалась, а Нина снова почувствовала биение собственного сердца в груди. Сергей Андреевич же сидел и не мог ничего понять. Это кто? Тот бродяга из горного селения? Что он здесь делает? Кто его вообще впустил?

Сандро тронул клавиши и быстро пробежал по ним пальцами, пробуя звук. Нина внезапно испугалась. До сих пор на клавесине играла только она одна, а со дня смерти графа его вообще никто не открывал. А вдруг Сандро не понравится звучание инструмента и он не станет петь? Но опасения оказались напрасны.

– Вы любите Моцарта, госпожа графиня? – спросил Сандро, получил утвердительный ответ, и, аккомпанируя себе, запел серенаду из “Похищения из сераля”.

И снова Нине показалось, что она уносится на крыльях музыки куда-то в заоблачную даль, где не существует ничего, кроме нее и этого голоса. Клавесин звенел, тихо вторил колокольчиками мужскому голосу, создавая неповторимое сочетание нежности и силы, от которого таяло сердце. За серенадой последовала итальянская ария, затем неаполитанская песня, потом какая-то новая, совершенно незнакомая Нине мелодия. Солнце село, легкие сумерки окутали гостиную, и вышло так, что единственным ярко освещенным предметом в музыкальном салоне остался клавесин. Певец с необычайным мастерством сумел полностью овладеть вниманием аудитории, его не только слушали, с него не сводили глаз.

Когда Сандро закончил петь, первым очнулся Сергей Андреевич. Пожалуй, он единственный не попал под чары этого шута. Остальные сидели, глядя на итальянца, и ничего не замечали вокруг. Но больше всего Сергея раздосадовала Нина. Она смотрела на бродячего певца так, как должна была смотреть только на него, Сергея Милорадова!

– Послушай, милейший, – сказал Сергей, обращаясь к Сандро, – ты хорошо сделал свою работу. Я щедро заплачу тебе. Ступай на кухню, подожди меня там!

Сергей говорил по-французски, не заботясь о том, понимает ли его Сандро. Его слова были предназначены прежде всего для Нины. Но ответил ему сам певец. И тоже по-французски:

– Мсье консул, вы не сможете заплатить мне столько, сколько я стою. – Тут Сергей вспомнил шляпу, доверху наполненную серебром. – Я пришел сюда вовсе не потому, что нуждаюсь в деньгах, а потому, что меня попросила об этом госпожа графиня.

Никто не представлял Сандро господ, присутствующих в гостиной, но, похоже, певец, еще до того, как войти, превосходно знал, с кем ему придется встретиться. Он снова поклонился дону Гаспаро и подошел к Нине. Она опять подала ему руку, но на этот раз он не просто поцеловал ее. Неуловимым движением он перевернул руку женщины и обжег губами ее раскрытую ладонь, – поступок совершенно недопустимый для постороннего мужчины. Сердце Нины снова замерло. Что он себе позволяет?! Какая восхитительная дерзость! Ведь это ласка, а не обычный знак почтения!

Никто из гостей не заметил в поцелуе ничего необычного, настолько быстро все произошло, а сама Нина ни за что бы не призналась. Сандро потребовал свою плату и получил ее.

Лишь когда певец удалился, гости окончательно пришли в себя. Однако присутствие Сандро все еще ощущалось в гостиной. Дон Гаспаро сказал, ни к кому не обращаясь:

– Он все так же дерзок и горд! И по-прежнему невыносим!

Сергей Андреевич ничего не мог сказать насчет “по-прежнему”, но в остальном, был полностью согласен с почтенным синьором. Таких наглецов, как этот Сандро, поискать надо!

Нина, пытаясь скрыть пылающее лицо, подошла к окну. В этот час на улице было гораздо светлее, чем в доме, поэтому последующая сцена, там, внизу, предстала перед графиней во всех мельчайших подробностях.

Как только Сандро вышел из палаццо, к нему подскочила, непонятно откуда взявшаяся, Лидия. Очевидно, она не вышла во внутренний дворик, а специально поджидала певца на улице. Он попытался обойти ее стороной, но не тут то было! Синьора Лоренцини схватила его за рукав и заговорила, указывая в сторону своего дворца.

В гостиную с улицы не доносилось ни звука. Очевидно, Лидия говорила очень тихо, да и Сандро не стремился сделать их встречу достоянием гласности. Но язык, в котором почти каждое слово сопровождается жестом, можно понять и без слов.

Лидия приглашала певца к себе. Сначала он отрицательно качнул головой, но этого оказалось недостаточно, она продолжала что-то настойчиво втолковывать ему, тыча пальцем то ему в грудь, то в сторону своего дома. Один раз она махнула рукой в сторону палаццо Нины, очевидно, имея в виду, что дон Гаспаро сейчас находится там. После этого Сандро выдернул свою руку и сделал жест, свидетельствующий о том, что все это ему до чертиков надоело. Но и это не остановило Лидию. Теперь она кричала так, что Нина отчетливо слышала каждое слово:

– Я больше не могу так жить! Я хочу, чтобы ты вернулся! Я сожалею обо всем, что между нами произошло! – И на полтона тише, но все равно достаточно громко: – Прошу тебя, поверь мне! Я ведь знаю, что ты тоже несчастлив!

В ответ он громко рассмеялся:

– Как всегда, ты думаешь лишь о себе! Я не верю тебе, Лидия! Ты только тогда и можешь быть счастлива, когда мне плохо!

Сандро повернулся, намереваясь уйти. Тогда она сделала последний ход, а может, просто попыталась оскорбить его:

– А ты не думаешь ни о ком! Ты губишь и себя, и Мару! Из-за тебя это несчастное дитя лишено нормальной жизни!

Когда он обернулся, его лицо было искажено от ярости:

– А вот в нашу жизнь, Лидия, не лезь! Не тебе решать, счастлива Мара или нет!

Лидия отшатнулась так, будто Сандро ее ударил, хотя Нина ясно видела, что он и не приближался к ней.

Торопливо задернув шторы, графиня обернулась к гостям. Благодарение Богу, карточный стол находился далеко от окна, на нем уже стояли зажженные свечи, и продолжалась игра, так что ни дон Гаспаро, ни ее соотечественники не могли ни видеть, ни слышать ужасной сцены.

Лидия появилась в гостиной через минуту. Она улыбалась, как ни в чем не бывало. Ее самообладанию нельзя было не подивиться.

Нина, к сожалению, такой твердостью духа похвастать не могла. У себя в спальне она вылила на сахар почти полпузырька сердечных капель, но так и не успокоила свою боль.

Хуже всего, что об этом нельзя ни с кем поговорить. Разве можно объяснить кому-нибудь, какие противоречивые чувства обуревают ее?

Почему, всякий раз, при появлении Сандро, она пугается, но при этом испытывает непреодолимое желание видеть его снова и снова? Целый месяц она ждала его визита, а когда он пришел, чуть не лишилась чувств от ужаса. Почему его голос преследует ее днем и ночью, причиняя больше боли, чем радости? И почему ей не хочется отказаться от этой боли и обрести прежний покой?

Графиня Милорадова давно уже не наивная девочка, она – вполне зрелая женщина, вдова, но не может ответить ни на один из поставленных ею же вопросов.

Она точно знает, что не влюблена. Разве так влюбляются? Ей хотелось бы слушать пение Сандро до бесконечности, но при этом она не испытывала ни малейшего желания познакомиться поближе с ним самим. Мысли о более близком знакомстве вызывали у нее панику. И, в то же время, – Сандро был прав, – Нина больше не боялась его. Ей нравились его прикосновения, и даже последний, такой нескромный, поцелуй не оскорбил, а поверг в сладостную негу.

Встреча с Лидией, случайным свидетелем которой Нине пришлось стать, выставляла Сандро в самом неприглядном свете. Никогда еще Нина не испытывала такого сильного разочарования! Однако она не осуждала артиста. Он ведь отказался от свидания с замужней дамой. Странно, но она заранее знала, что способна оправдать Сандро во всем, хоть это и неправильно.

Разве это любовь? Это – болезнь. Настоящее безумие!

Нина никогда не была любительницей поверять посторонним свои тайны. Должно быть, потому что никаких тайн у нее не было. Раньше, если ей нужен был совет, она спрашивала его у мужа. Граф, со свойственной ему рассудительностью, легко решал любые вопросы, так что самой Нине никогда не приходилось утруждать себя, принимая решения. Она просто подчинялась воле супруга. Теперь настало время решать самой.

Нужно исцелиться раз и навсегда! Так, как Сергей Андреевич смог избавиться от тяги к опию.

У Сандро была связь с Лидией? Какое Нине до этого дело! Он теперь предпочитает Мару? Ей это безразлично! Она ничего не знает о Сандро? Замечательно! Ей и не хочется ничего о нем знать! Хотя, наверное, было бы нетрудно выяснить всю подноготную. Достаточно сказать Киселеву и он принесет подробнейший отчет. Вот только зачем? Ей ничего такого не нужно! Она – графиня, а Сандро – неизвестно кто. Пока она ничего не знает о нем, он – тайна, мираж, сон, нечто не существующее и не мешающее реальной жизни.

Итак, решено! Графиня Нина не сделает ни единого шага для того, чтобы узнать хоть что-нибудь о бродячем певце по имени Алессандро, не попытается даже выяснить его полное имя.

Нина села в кресло и накинула на плечи одеяло. Уснуть сегодня она уже не надеялась, но и мерзнуть ей тоже не хотелось. Свечи догорели только до половины, так что еще можно было спокойно посидеть, не утруждая себя их заменой.

Какую прекрасную песню пел Сандро после неаполитанской! Нина никогда прежде ее не слышала.

В дверь тихо постучали, затем золоченая створка приоткрылась и показалась голова Антонелы.

– Синьора Нина, вы тоже не спите? Я никак не могу уснуть.

На девушке была шелковая ночная рубашка и халат, отороченный мехом горностая. Одеяние, достойное царской опочивальни. Данила Степанович любил свою невесту и на подарки не скупился. Безмолвным жестом графиня пригласила наперсницу разделить с ней ночное одиночество. День, начавшийся с великолепных красных роз, заканчивался так печально. Может, хоть Антонела немного отвлечет хозяйку от мрачных дум?

– Ах, синьора, какой тяжелый был вечер, – сочувственно сказала итальянка. – Мне еще никогда в жизни не было так страшно! Когда я вышла и увидела Сандро Лоренцини, мое сердце упало в пятки!

Если бы Антонела могла знать, что случилось с сердцем ее хозяйки при этих словах!

– Сандро Лоренцини? – прошептала Нина.

– Да, – Антонела сделала жест, подтверждающий ее слова. – Я сразу предупредила его, что дон Гаспаро и Лидия в гостиной, но он и слушать не стал! Он сказал, что пришел не к ним, а к вам, и, поскольку вы его пригласили, то, будь в гостиной даже сам дьявол, это не помешало бы ему войти!

Антонела сделала небольшую паузу, а потом сказала с очевидным упреком в голосе:

– Конечно, синьор Алессандро – уважаемый человек, но, думаю, вам все же не следовало приглашать его одновременно с доном Гаспаро.

– Боже мой, я не знала… – растерянно прошептала графиня. Значит, Сандро – родственник дона Гаспаро! Конечно! Иначе, что бы ему было делать у гробницы Лоренцини?

У нее был такой несчастный вид, что Антонеле стало жаль бедняжку.

– Конечно, в том нет вашей вины, мы все полагали, что дон Гаспаро в Тоскане. Я всеми силами старалась предотвратить скандал, но, разве Сандро переупрямишь? Лидия уже двадцать лет не может сделать этого!

Заметив явный интерес на лице хозяйки, Антонела поглубже вдохнула и продолжала возмущаться, правда, теперь уже не Ниной, а Сандро и Лидией:

– Все знают, что они терпеть друг друга не могут, но зачем же скандалить в благородном доме?

“В доме еще ничего, – подумала Нина, – знала бы Антонела, что они учинили на улице!”

– А на улице как они раскричались! В окнах стекла звенели! – Оказалось, что тайна графини ни для кого не тайна.

– Значит, вы все слышали?! – ужаснулась Нина. – И синьор Лоренцини тоже?

– Конечно! Лидия орала, как базарная торговка. Ее, наверное, слышал весь город. Несчастный дон Гаспаро! Он между ними, как между Сциллой и Харибдой.

– Это ужасно, – прошептала Нина.

– Хуже некуда, – согласилась с ней подруга, – самое обидное то, что Лидия, кажется, пыталась помириться. Только вот зря она зацепила Мару. Сандро ей этого никогда не простит. А дон Гаспаро не простит его!

Воистину, благими намерениями выстлана дорога в ад! Нина забыла все, в чем так настойчиво убеждала себя полчаса назад:

– Антонела, ради всего святого, объясни мне, в чем дело. Я ничего не понимаю. Я знаю дона Гаспаро почти пятнадцать лет, но он никогда не говорил, что у него есть дети! – Нина сказала это и испуганно переспросила: – Ведь Сандро – его сын?

– Да, конечно, – ответила Антонела и задумалась. – Вы и не можете ничего знать, потому что все это случилось очень давно, еще до вашего приезда. Я тогда была совсем девчонкой, однако, хорошо все помню. Даже в таком городе, как Генуя, подобные скандалы случаются не часто. Мой отец говорил, что история Лоренцини достойна пера Шекспира.

Сандро – сын Гаспаро Лоренцини и донны Марии, его первой жены. Она была музыкантшей. Это от нее Сандро унаследовал свой замечательный голос. Мать с раннего детства учила его петь и играть на музыкальных инструментах. В Генуе его считали чудо-ребенком. Он был ее единственным сыном, любимым и довольно избалованным. Сандро всегда был горяч, иначе не был бы самим собой!

Донна Мария возила его по всей Италии. Он пел перед принцами и кардиналами, высокопоставленные вельможи приезжали даже из Вены, чтобы послушать его! К счастью, она слишком любила сына и не позволила кастрировать мальчика в угоду публике.

Нина про себя ахнула, а Антонела продолжала, как ни в чем не бывало:

– Дон Гаспаро не перечил жене открыто, но и не приветствовал ее желание сделать из единственного ребенка певца. Он предпочел бы, чтобы Сандро выучился и продолжил его дело.

Донна Мария умерла, когда Сандро было около пятнадцати. Для него это стало огромной трагедией. К тому же, именно тогда у него пропал голос. Никто не думал, что он снова когда-нибудь запоет. Не знаю уж, какие еще аргументы привел дон Гаспаро, но Сандро Лоренцини пошел учиться в университет.

Казалось, между отцом и сыном установилось полное взаимопонимание, и тут появилась Лидия.

Одеяло почему-то перестало греть Нину, хоть она и завернулась в него по самые уши.

– Дону Гаспаро было тогда сорок с небольшим, а Лидия и сейчас достаточно красива. Неудивительно, что синьор Лоренцини потерял голову. Они поженились через год после смерти донны Марии. Лидия всего на пять лет старше Сандро, но, когда дон Гаспаро привел ее в дом, он потребовал, чтобы Сандро относился к ней, как к матери.

Нина была потрясена. Лидия на пять лет старше Сандро? Так сколько же ей лет?! Все время, пока длилось их знакомство, Нина полагала, что синьора Лоренцини не старше ее самой. Но Сандро ведь точно не моложе!

– А сколько лет Сандро? – спросила Нина. Сейчас необходимо было срочно выяснить возраст Лидии. Перед этим мерк даже интерес к ее пасынку.

Антонела на минуту задумалась.

– Кажется, тридцать шесть, или что-то около того. Во всяком случае, больше тридцати пяти. Мать оставила ему небольшое состояние, но в завещании указала, что воспользоваться деньгами он сможет только тогда, когда ему исполнится тридцать пять. Очевидно, рассчитывала, что к этому возрасту он наберется достаточно ума, чтобы распорядиться наследством. Так вот, он получил эти деньги совсем недавно.

Значит, Лидии сейчас больше сорока. Невероятно!

– И что же Сандро? Как он к этому отнесся? – Нине снова не терпелось вернуться к взаимоотношениям Сандро с мачехой.

– Да кто ж такое стерпит! – тут Антонела была полностью на стороне пострадавшего. – На месте Лидии стоило быть умнее и не требовать от него такой жертвы. Но она в ту пору упивалась своей властью над Гаспаро и решила, что и его сына сможет полностью подчинить себе. Это, наверное, польстило бы ей, ведь он уже тогда был знаменитостью.

Естественно, Сандро не подчинился. И чем больше он сопротивлялся, тем настойчивее была Лидия. Она постоянно жаловалась Гаспаро на непочтительность и дерзость его сына. Дон Гаспаро приходил в ярость и наказывал Сандро. Чем дольше это длилось, тем сильнее становилась их взаимная ненависть.

Теперь Нине была понятна их многолетняя вражда. Ни одна ссора не бывает более длительной, чем семейный конфликт.

– Но это все пустяки по сравнению с тем, что произошло дальше! Потом случился самый настоящий кошмар. Через три года после свадьбы синьора Лоренцини родила ребенка.

Нина была удивлена этим ничуть не меньше, чем возрастом Лидии, но не находила в этом ничего кошмарного.

– После родов она нисколько не подобрела, наоборот, казалось, задалась целью сжить Сандро со света. Я думаю, она не могла простить ему того, что он был старшим сыном и главным наследником Лоренцини. Она будто сошла с ума от любви к своему ребенку.

– А как же дон Гаспаро? – тихо спросила Нина. Ей было до слез жалко Сандро. Сама она тоже была сиротой, но ей никогда не приходилось испытывать ничего подобного.

– Дон Гаспаро? Он был безумно рад, что его обожаемая жена родила ему еще одного сына. Он либо ничего не замечал, либо прощал ей все. Чем больше бесилась Лидия, тем сильнее доставалось Сандро. Но финал был вообще невообразимым!

Ребенок Лидии прожил всего несколько месяцев. В тот год много детей умерло от поноса и кишечных колик. Самое ужасное заключалось в том, что в смерти малыша Лидия обвинила старшего брата. Она сказала дону Гаспаро, что Сандро из ненависти отравил ее сына.

– Не может быть! – воскликнула Нина. – И он поверил?!

– Не знаю. Думаю, что нет. Но сам Сандро в ярости чуть было не задушил Лидию. Слуги с трудом их разняли.

Господи, какие страсти! Нина сидела, сжимая край одеяла окоченевшими пальцами. Теперь она знала, чем эта история должна закончиться. Синьор Лоренцини отрекся от сына, поэтому никогда не рассказывал о нем новым друзьям!

– Без сомнения, дон Гаспаро выгнал его, – тихо прошептала она.

– Не совсем так, – ответила Антонела. – Дон Гаспаро сказал, что простит Алессандро, если тот попросит прощения у него и синьоры Лидии. Сандро наотрез отказался и ушел из дома. Вот и все. Ему в ту пору было чуть больше двадцати.

Антонела заменила в канделябре догоревшие свечи. Когда она зажгла новые, Нина поднесла руки поближе к язычкам пламени, пытаясь отогреть замерзшие пальцы.

– Вы замерзли, – отметила Антонела, – может быть, приготовить чаю?

– Да, пожалуйста, – с благодарностью посмотрела на нее Нина. Ей еще не хотелось отпускать Антонелу, но, в то же время не терпелось остаться одной. Она узнала столько нового, о чем нужно было подумать!

Нина испытывала стыд за то, что так превратно поняла сцену, разыгравшуюся вечером под окном. Конечно, в отношениях Лидии и Сандро не было ничего хорошего, но это было совсем не то, о чем она подумала.

Лидия пыталась помириться, а он ей не поверил. Трудно ожидать от него чего-либо иного, приняв во внимание все то, о чем поведала Антонела. Однако и Лидию Нина понимала. Не такую, какой она предстала в рассказе Антонелы, а такую, как знала сама.

Отсутствие детей было для Лидии такой же болью, как и для Нины. Наверное, за шестнадцать лет синьора Лоренцини не раз раскаялась в своем поступке. Сегодня вечером она попыталась возвратить сына отцу. Разве не то же самое сделала Нина для графа Михаила, приняв Сергея Андреевича?

Антонела вернулась и принесла чай. Нина с удовольствием взяла в руки горячую чашку. Чай был крепким и сладким, именно таким, как она любила. Приятное тепло медленно растеклось по жилам и сразу же захотелось спать. Графиня легла в постель. Антонела заботливо укрыла ее и собралась уходить.

– Послушай, Антонела, – сон снова пропал, как по мановению волшебной палочки, – почему же мы за пятнадцать лет ничего не слышали о Сандро? Ведь он действительно знаменит!

Антонела пожала плечами:

– Скандалы развлекают людей лишь до той поры, пока не появится что-то новенькое. Сандро долго не давал знать о себе. Вскоре после той грандиозной ссоры он уехал. Одни говорили, что во Францию, другие, что в Америку. Дон Гаспаро ждал его несколько лет, потом продал этот палаццо вашему мужу.

– Этот палаццо? Ты хочешь сказать, что он принадлежал Сандро?

– Не принадлежал, но предназначался. Дон Гаспаро всеми силами старался не допустить продолжения конфликта в том случае, если Сандро одумается и придет просить прощения. Для этого у него был единственный выход – удалить сына из своего дома.

– Не слишком далеко…

– Очевидно, и Сандро так решил. Поэтому и уехал. Поговаривали, что он женился, но жена его будто бы умерла. Точно знаю, что возвратился он без нее. Когда он приехал, с ним была только Мара.

– Спокойной ночи, Антонела! – сердито отрезала графиня. Про Мару она слушать не желала. Достаточно с нее на сегодня Алессандро и Лидии.

Несмотря на тревожную ночь, проснулась Нина, как всегда, на рассвете. Не слишком рано, учитывая, что в конце октября светает значительно позже, чем летом. Утренний туалет недолог, завтракать ей не хотелось. Розы в гостиной были все так же свежи, как вчера. Если правда, что длительность жизни цветов свидетельствует о чувствах дарителя, то Сергей Андреевич явно влюблен. Нине приятно было думать об этом. Накинув шаль, женщина спустилась вниз.

Утро было свежим, солнце еще не взошло. Во дворце Лоренцини – мертвая тишина, будто хозяева и не возвращались. А на улицах, несмотря на ранний час, шумно и многолюдно. Ограда кладбища влажна от утренней росы. Вот и православный крест на могиле графа.

Подходя к могиле, Нина задела юбкой какое-то сухое растение. Его колючие семена моментально усеяли весь подол, прочно уцепившись за шерстяную ткань. Нина наклонилась и стала обрывать противные мелкие липучки.

– Могу ли я помочь? – послышался сзади вопрос.

Нина резко выпрямилась и чуть не упала. Уверенная рука поддержала ее, обняв за талию.

– Ты что! – возмущенно набросилась она на Сандро. – Разве можно подходить к людям так тихо, а потом кричать во весь голос!

Сандро не кричал, и пугать ее не собирался. Но Нина испугалась. Не его, а себя. Если бы кто-нибудь спросил, что заставило ее обратиться к нему настолько фамильярно, она ни за что не смогла бы этого объяснить. До сих пор она называла на “ты” либо слуг, либо очень близких ей людей, таких, как Антонела. Но музыкант не слуга! В высшем свете к людям этой профессии принято обращаться, как к равным! Значит?!… Сандро Лоренцини действительно не случайный человек для нее?

И Сандро, очевидно, пришел к тем же выводам, потому что он сразу же принял правила игры:

– Я всего-навсего собирался тебе помочь, – сказал он, улыбаясь, а потом присел рядом с Ниной и принялся быстро обирать колючки.

– Ну вот, – сказал он, поднявшись, – все снова в полном порядке.

– Спасибо, – она тоже улыбнулась ему.

– Я уже довольно долго тебя жду.

– Зачем?! – тоненькие брови удивленно приподнялись. Нина не уговаривалась с Сандро о встрече, почему же он ее ждет?

– Во-первых, чтобы извиниться за вчерашнее. Я всегда был для Лидии чем-то вроде красной тряпки для испанского быка. Но это меня ни в коем случае не оправдывает. Дебош – не самое приятное дополнение ко дню рождения прекрасной дамы!

Нина была смущена. Сказать ему, что не видит в том его вины? Но это было бы неправильно.

– По-моему, ты слишком несправедлив к синьоре Лоренцини, – наконец произнесла она.

– А мне кажется, что Ваше Сиятельство чересчур добры! К ней же!

Он вспыхивал, как порох. Больше всего на свете Нине не хотелось продолжать этот разговор. Извинения приняты. Теперь нужно поскорее сменить тему.

– А во-вторых, Сандро? Что во-вторых?

– Я уезжаю. Мне хотелось увидеть тебя еще раз и попрощаться.

Господи, что он делает с ней! Так легко и просто, раз за разом, разбивает ее сердце.

– Но ведь ты вернешься?

– Да, если ты этого хочешь.

И прежде, чем она успела обдумать ответ, ее губы прошептали:

– Я хочу, Сандро, очень хочу.

Как приятно, когда мужчина выше тебя. Казалось бы, такой пустяк, а расставляет все на свои места. Ты чувствуешь себя рядом с ним маленькой и не сомневаешься в его силе. Раньше такое чувство появлялось у Нины, только когда она стояла рядом с Киселевым. И вот теперь возникло снова.

Рука Сандро робко коснулась ее руки. Это неуверенное движение смутило Нину куда сильнее, чем вчерашний поцелуй.

С нервным смешком она отступила назад и громко спросила:

– Скажи, Сандро, что это была за песня, которую ты пел вчера после неаполитанской? Она мне очень понравилась!

Какое-то мгновение он еще смотрел ей в глаза, а потом отвернулся:

– Я пришлю вам ноты, госпожа графиня. С посвящением.

Часть вторая

“Господа дипломаты”

Новости из Венеции были крайне неутешительные, а из Санкт-Петербурга и того хуже. Канцлер в буквальном смысле наступал Сергею на горло. Государыня снова интересовалась продвижением дел.

Что же делать? Господи, что делать?!

И тут его осенило!

Что ж это они в Петербурге решили, будто свет сошелся клином на Апеннинском полуострове?! Где еще, кроме Италии, разводят тутового шелкопряда?

Эта мысль показалась Милорадову спасением.

– Данила Степанович, – обратился он к Киселеву, скажите-ка, где еще здесь поблизости, но не в Италии, разводят шелк?

– На Корсике, на юге Франции… – начал перечислять Киселев.

Вот оно! То, что нужно!

– А ну-ка, поскорей, перепишите указ по-французски! И поезжайте в Марсель и на Корсику! И не забудьте указать, чтоб обращались непременно к нам!

– Не вижу в том особого смысла, – пробурчал Киселев. – Генуя – большой порт. И корсиканцы, и французы бывают здесь по сто раз в году. Кто хотел, уж давно выучил указ напамять.

Сергей на его бурчание не обращал внимание. Данила Степанович – милейший человек, но туповат, и со своими странностями.

– В порты заходят моряки. Им до нашего указа дела нет. А шелководы в это время сидят в горах и ни о чем не ведают. Франция сейчас – золотое дно. Там же была революция, войны, грабежи, голод. Наверное, до сих пор осталась масса недовольных. Как раз то, что нам нужно!

Сергей Андреевич хорошо знал, о чем говорил. Именно войны и голод заставляли колонистов переселяться на русские земли. Войны в Европе способствовали заселению Поволжья, так почему бы не использовать французскую революцию для колонизации Тавриды?

Спустя несколько дней у него на столе лежала пачка свежих оттисков царского Манифеста на французском языке.

Шестого ноября Киселев отправился на Корсику. В этот же день в России от внезапной болезни скончалась императрица Екатерина II.

Весть об этом докатилась до Италии молниеносно. Недели через две все знали, что на престол вступил сын Екатерины Павел Петрович.

Когда Данила Степанович возвратился, он застал своего консула в ужасающем состоянии.

– Она не могла умереть, – рыдал Сергей, вытирая слезы, – кто угодно, только не она! Что же теперь будет с Россией и всеми нами!

Руки Сергея Андреевича тряслись, мертвенная бледность покрывала лицо.

– Не успела, голубушка! Не смогла передать царствование Александру! Это все они, – завистники, заговорщики, Пашкины прихвостни! Свели в могилу матушку-царицу! Что же теперь будет с нами, Данила Степанович!

Киселев относился к этому гораздо спокойнее. Перемены теперь, конечно, неизбежны, но особой трагедии в том он для себя не видел. Никогда не поздно подать в отставку и заняться аптекой.

А вот для Сергея Андреевича это, безусловно, удар. Он, бедняга, так расстроился, что даже не обратил внимания на исключительно положительные новости с Корсики. Царский Манифест у Данилы Степановича там буквально рвали из рук.

– Погубит Павел Россию! – сокрушался Сергей. – Это ему не Гатчина, где можно творить все, что заблагорассудится! Здесь здравый ум и твердая рука нужны! Он же – только на чувства свои полагается. А так нельзя!

Данила Степанович занимал в этом деле нейтральную позицию, Потому и не видел особой причины для расстройства. Павел Петрович, конечно, вспыльчив и неуравновешен, но отнюдь не глуп, что бы там ни говорили его противники. У себя в Гатчине он навел образцовый порядок и в армии, и в хозяйстве. Образец, правда, был прусским, но, кто знает, возможно, став единодержавным правителем всей России, царь будет гибче, понятливее и разумней. Должен же он понимать, что Россия – не Пруссия?

Что касается их самих, то, по мнению Киселева, необходимо продолжать свое дело. Новому монарху еще долго будет не до них, а старых распоряжений никто не отменял. Колониальная политика России вряд ли изменится.

Слова Даниила Степановича немного успокоили Сергея, но не избавили от тошнотворного страха за свое будущее. Пусть он и не беден сейчас, но ЧТО ОН ЕСТЬ без своей карьеры?

К концу недели Сергей Андреевич так извелся, что слег с простудой. Нина снова просиживала дни напролет у его постели, читая ему стихи, отпаивая чаем с малиной. Он же принимал ее заботу так, будто был невесть как тяжело болен, не отпускал от себя ни на шаг.

Антонела была удивлена. Она не знала, как к этому отнестись. С одной стороны, в этом не было ничего плохого, с другой стороны, такое поведение взрослых людей было необычным.

– Как ты думаешь, Даниеле? – спрашивала она.

– Не мешай им, – отвечал Даниил Степанович. – Пусть заботится лучше о нем, чем таскает в дом бродячих кошек. Да и, как знать, может, сойдутся.

Это было бы хорошо. Тогда ничего не мешало бы им с Даниеле пожениться. Антонела поцеловала возлюбленного и убежала хлопотать по хозяйству. Теперь она знала, что нужно делать. Нужно всеми силами способствовать графине и консулу.

Мужчины – как дети малые. Стоит им заболеть, они требуют к себе постоянного внимания. Они нуждаются в том, чтобы женщины постоянно сидели возле них и гладили по головке.

Эту истину Нина усвоила еще в доме своего дяди. Дядя любил время от времени объявлять себя больным. Тетя не слишком верила ему, но делала все, чтобы убедить в обратном. В такие дни в доме ходили на цыпочках, говорили шепотом и готовили любимые дядины блюда. В качестве лекарства применялся его излюбленный спотыкач, настоянный на травах и ягодах. Тетя отменяла все свои дела и не отходила от мужа. Через несколько дней это ему надоедало и он выздоравливал.

С Сергеем Андреевичем происходило нечто подобное. Конечно, он пережил нервное расстройство, и насморк подхватил некстати, но в остальном… он просто хотел, чтобы его пожалели. Такое мнение сложилось у Нины. Она делала все так же, как тетя: навещала больного по тридцать раз на дню, приносила лакомства, рассказывала новости. Глядя на него, она вспоминала юного гардемарина, которого некогда принесли к ним во дворец в Петербурге. Но теперь у нее не возникало того чувства щемящей жалости, которое она испытывала к нему тогда.

Подолгу просиживая у постели Сергея Андреевича, Нина вспоминала Сандро и их последнюю встречу.

Она, конечно, сознавала, что повела себя глупо, по-детски смутившись от невинного прикосновения, но все же не могла понять, почему он обиделся. Ведь с первой минуты той встречи ей казалось, что они прекрасно понимают друг друга, так, будто знакомы всю жизнь. А потом он исчез. Нет, конечно, не совсем, а из Нининой жизни. Он прислал ей канцону с посвящением, как и обещал, а сам так и не появился.

Нина знала, что Сандро вернулся из своей поездки, – они с Антонелой встретили его как-то на улице. Он был не один – с Марой. Может быть, поэтому не подошел, а лишь поклонился, приветствуя дам. Сколько же ей лет, этой Маре? Тринадцать? Четырнадцать? Ну, никак не больше пятнадцати! Теперь, без своего цыганского наряда, она выглядела еще моложе, чем тогда, на празднике.

В последнее время у графини Милорадовой появилась одна, не свойственная ей ранее, черта. Ее стали интересовать городские сплетни. Конечно, не все подряд, а только те, из которых можно было хоть что-нибудь узнать о Сандро Лоренцини. Приносила сплетни Антонела. Так, Нина уже знала, что Сандро купил дом и, кажется, получил приглашение выступать на Рождество в Вене. Значит, он снова уедет.

В этот раз она снова обратилась за информацией к наперснице:

– Почему он выбрал своей музой именно Мару?

– О, он этого и не скрывает, говорит, что она единственная любит его, как человека, а не как певца!

– Как можно говорить такое вслух… – прошептала Нина.

Итальянка с удивлением посмотрела на нее. Сандро – добрый католик. В Австрии его принимают во дворце архиепископа. На Рождество он будет петь в праздничной мессе в главном соборе Вены. Его не за что упрекать! Этих русских до конца понять невозможно. Они сами стесняются говорить вслух о любви и осуждают тех, кто с удовольствием делает это.

– Какая из нее муза? Она ведь еще совсем ребенок!

– Ну и что? – удивилась Антонела. – Разве у музы должен быть возраст? Главное, чтобы она вдохновляла артиста!

К середине декабря Милорадов успокоился. Время шло, о них никто не вспоминал. Канцлер, хоть и удерживал до сих пор свой пост, молчал, будто воды в рот набрал. Коронация Павла была назначена на пятое апреля.

Незадолго до Рождества в консульство явился первый шелковод. Это был хмурый корсиканец. Он предъявил Манифест и поинтересовался, действительно ли все написанное там – правда. Когда визитер вытаскивал из кармана смятую бумажку, на пол вывалилось несколько шелковичных коконов.

Корсиканец говорил по-французски, поэтому Сергей беседовал с ним лично, без помощи Киселева. Как и всех будущих колонистов, шелковода, прежде всего, интересовало время выплаты подъемных.

– Пять процентов при подписании контракта, остальные – после погрузки на корабль, – ответил Милорадов.

Сергей был не настолько наивен, чтобы выплачивать все сразу. Он уже не раз пользовался этим приемом и считал его абсолютно оправданным.

Некоторые вербовщики выплачивали подъемные только при отправке. Дела у них шли туго, ибо люди, не увидевшие живых денег, легко меняли свои планы. Другие – отдавали все сразу, но тогда им приходилось до самого отъезда охранять завербованных, либо оставлять в заложники их семьи, что было весьма невыгодно и требовало дополнительных расходов. Схема Милорадова была идеальной, от него ни разу не сбежал ни один завербованный, разве, кто умер или заболел.

Когда корсиканец увидел предназначенную ему сумму, глаза его алчно сверкнули. Он быстро подписал контракт, засунул деньги в потрепанный кошель и сказал:

– Я приведу своих братьев и расскажу друзьям.

Все шло, как по маслу. Именно так они всегда говорили!

– А когда отъезд? – спросил корсиканец на прощанье.

– Как только сто шелководов подпишут контракт, мы вызовем корабль. Чем скорей ты приведешь своих братьев, тем быстрее получишь остальное.