Читать книгу Mister Frost или Леденеющая Радость - Евгений Андреевич Жирков - Страница 1

I.

Декабрь. Первая неделя. Ясное морозное утро – прекрасное начало дня. Погода выдалась на славу: вверху сияла сапфиром бездонная глубина небесного океана, внизу снежная пена скрипела под рефлёными ботинками. В хрустальном воздухе дышится легко и приятно. Вмиг забываются все насущные заботы и проблемы. Как будто нет ни домов, ни машин, ни людей. Только бесконечная белоснежная степь с редкими волосками высохших трав. В полнейшей безветренной тишине можно услышать, как по бескрайнему степному пространству ходит мороз, вороша под ногами осколки наста и льда, и сердце, ударив раз, другой замирает в ожидании его мягкой поступи.

Но вскоре погода испортилась. Первой по спокойным улицам города пробежала позёмка, лавируя между фонарными столбами и колёсами автомобилей. Она скользила по гладким зимним дорогам, проворной мышью шныряла по всем углам и закоулкам. Затем разыгралась настоящая метель. Ветер сносил с крыш зданий целые снопы пушистого снега и скидывал их на головы нерасторопных прохожих. Белая пыль закручивалась в гигантских вихрях-водоворотах. Вьюга, запряжённая в снежную тройку, гуляла по степи. Она проносилась по зеркальным прудам, полируя их и без того гладкую, словно зеркало, поверхность, лихо скакала между коробками многоэтажных домов, завывая и улюлюкая. Ветер пел арию прихода холода и стужи, от которой кровь стыла в жилах. Страшный вой поднимался над округой, деревья и кустарники кланялись в пояс новым хозяевам замёрзшего города, на улицах царили хаос и неразбериха. Прохожих, подгоняемых ветром, заметало снегом. Острые ледяные осколки больно впивались в лицо, глаза залепляло. Стужа и метель на мгновение сковали жизнь.

Такого ненастья и врагу не пожелаешь.

Я шёл, закутавшись в воротник и капюшон, но мелкий снег всё равно умудрялся как-то проникнуть мне под куртку и холодить кожу, покрывая её сотнями мурашек. Сквозь плотную белую пелену едва различались очертания далёких домов. Орды ледяных кристалликов носились в бешеном вихре, преломляя свет и окрашивая окружающий мир в серо-мглистые тона.

Колючее дыхание зимы слизывало снежную шкуру с дорог, обнажая их рваные края, истерзанные острыми каблуками от девичьих сапог, и выплёвывало снятый скальп в виде сугробов через пять-семь метров далее этого места. Словно джин, вырвавшийся из волшебной лампы Аладдина, бушевала грозная метель. Освободившаяся из длительного девятимесячного заточения, она нещадно хлестала людей всё новыми и новыми снежными нагайками, обрушивая весь накопленный за время долгого томления гнев.

Я, сносимый вбок толчками дикой смеси ветра со льдом, поднял сузившиеся в узенькие щёлки, будто у эскимоса, глаза и взглянул сквозь искрившуюся серебром стену на дорогу, по которой шёл. Впереди посаженные ровными рядами дубки и расставленные через одну лакированные скамейки параллельными прямыми уходили в перспективу, как обычно уходят в призрачную даль рельсы железнодорожной колеи, и сливались далее пятидесятиметровой отметки в мутное серо-голубое пятно. Одно мне показалось странным в этой чудной картине пляски Эриды: на фоне бледно-синих деревьев, в тумане плыл некий странный силуэт. Фигура человеческого роста по мере приближения увеличивалась, обретала очертания земного существа. Вскоре, когда мы поравнялись, я смог разглядеть её получше. Это был мужчина в чёрном замшевом пальто с высоко поднятым воротником и, что меня поразило, без головного убора. Ветер трепал его светло-русые волосы, заплетая в них снежинки. Глаза были опущены вниз. Он прошёл мимо, как приведение, даже не заметив присутствия постороннего человека и растворился в белом водовороте пурги.

Я вернулся домой. Ветер угрожающе завывал, пытаюсь ворваться в мою комнату. Он яростно ломал деревянные рамы, просовывал свои когтистые лапы во все видимые и невидимые щели. Бумажная липкая лента, удерживавшая утеплитель – свёрнутые в мухобойку старые газеты, – потрескивала, медленно отклеивалась от белой краски и скручивалась в трубочку. А ветер тем не менее продолжал выть свою унылую острожную песню. Холодный воздух струйками сочился сквозь стыки между рамами и стёклами, стелился морозным одеялом по ковру. Я ещё подумал в тот момент о странном человеке в чёрном пальто с развивавшимися в потоке вьюги светлыми волосами: «Неужели ему не холодно?»

Метель бушевала вечером и ночью и успокоилась только под утро следующих суток. Конечно, она принесла с собой гостинцы для людей – угрюмые, вылитые из олова и свинца тучи, изредка ронявшие горстки снежного пуха на город. Но ближе к полудню небо прояснилось, снова засветилось приятной голубой мягкостью. Опять несчастного джина заперли в бутылке. И, пока дух зимы сидит и точит зубы на переменчивую во вкусе погоду, я решил пройтись по аллее, где вчера попал в разгар гуляния метелицы.

Тишина, безветрие и неотвратимое спокойствие господствовали кругом. Лёгкий морозец едва ощущался, его присутствие казалось мнимым, недействительным. Голые деревья, словно часовые, стойко держались на холоде, не допуская даже мысли, чтобы шелохнуться. Неожиданно для себя я увидел, что на одной из лавочек сидел вчерашний прохожий в чёрном пальто. Его волосы на сей раз были зачёсаны на левый пробор. Он, человек, гордо запрокинув голову немного назад и положив ногу на ногу, читал газету. Незнакомец смахивал на какого-нибудь петербургского дворянина конца девятнадцатого – начала двадцатого века, в костюме с высоко поднятым воротником. Гражданин в чёрном пальто в самом деле был одет как-то старомодно, но, признаться, очень величественно. Вероятно, этот самый жёстко стоявший воротник, скрывавший целиком всю шею, подчёркивал статность необычного господина. При встречи мною вдруг овладел сильнейший интерес к этой личности и я тут же присел на стеклянную замороженную лавочку рядом с таинственным незнакомцем. Он продолжал читать газету. Глухо зашелестел переворачиваемый бумажный лист. И, не отвлекаясь ни на миг от увлекательной статьи, господин спросил тихим низким голосом, обращаясь как бы не ко мне, а в пустое пространство где-то перед ним:

– Хорошая погода, не правда ли?

– Да, хорошая. Спокойно, беззвучно.

На мгновение воцарилась короткое молчание.

– Скажите, почему Вы выбрали именно эту лавочку, а не любую другую в данном сквере? – опять спросил он, всё ещё не сводя глаз с газетных строчек.

– Мне очень интересно, почему Вы сидите в декабре и читаете. Это довольно необычно. Все люди ходят туда-сюда, а Вы – на скамейке читаете газету. Вам не холодно?

Наконец, незнакомец отложил в сторону типографию, предварительно аккуратно сложив её в четверо, повернулся ко мне лицом и взглянул зеленовато-серыми, почти не мигавшими глазами. Они, словно два уголка, горели в темноте равнодушного выражения.

– Как ни странно – нет. Я не чувствую мороза.

– Неужели? А я то думал…

– … что я так хожу, чтобы пофорсить, – закончил мысль незнакомец и продолжил. – Нет, Вы ошибаетесь. Мне действительно не холодно. Я могу сколько хотите сидеть в такой позе с газетой в руках и не нуждаться ни в тёплом шерстяном пледе, ни в кружечке горячего кофе, о котором мечтают все те, кто любит зимой проводить время на открытом воздухе, или же те, кто оказался во власти вьюги где-то вдалеке от домашнего очага.

Только после минутного разговора я заметил, что лицо у моего собеседника оставалось будто вылитым из стали: холодным и неподвижным. Ни единый мускул не дрогнул. Выражение сохраняло своё стойкое, непоколебимое, рассеянное равнодушие.

– Скажите, пожалуйста, для интереса, почему Вы не улыбаетесь?

– Вы кто: писатель? Или журналист?

Но в глазах я прочитал ещё один вопрос: «Какое Вам дело до моего лица?»

– Нет, просто очень удивительно…

– Вы не ответили на мой вопрос, – настойчиво произнёс он.

– Ну, допустим, скажу, что я писатель. Привык подмечать любую мелочь.

– И данной «мелочью» является моё лицо?

– Можно сказать и так. Оно у Вас какое-то необычное. Неживое, что ли. Просто застыло в одном положении…

– … и не желает шелохнуться, – опять, словно читая мои мысли, написанные на невидимом блокноте, сказал человек в чёрном пальто.

– Да…

– Это действительно загадка. Если хотите, можете сами поразмыслить над ней.

– А вот скажете, обычно люди, с которыми мне приходиться общаться, спрашивают, чем я занимаюсь. Я, в свою очередь, отвечаю, что пишу различные повести и рассказы. И тогда мои собеседники заваливают меня расспросами о том, что я буду писать в скором будущем, много ли книг издал за всю жизнь, о чём они, как это здорово, наверно, быть писателем. А Вы же не разу не поинтересовались, что я делаю и чем занимаюсь, даже после того, когда я назвал Вам свой вид деятельности, не удосужились узнать больше информации о моей скромной личности, как все остальные. Почему?

– Мне неинтересно.

– Конечно, это же так гениально просто!

– На самом деле очень не просто. Меня в принципе ничего не интересует.

– Что, совсем-совсем ничего?

– Да, абсолютно.

– Даже книги?

– И книги в том числе.

– Так что же Вы за человек такой получаетесь?

– О, если бы я мог ответить на этот вопрос, я бы не сидел сейчас с Вами на одной лавочке, а занимался каким-нибудь полезным делом. Например, работал бы бухгалтером где-нибудь в просторном кабинете, в какой-либо корпорации и получал бы зарплату. В общем, жил бы как все люди на этой земле. А так, как видите, просто существую…

– Простите, Вы сказали «на этой земле»? Как цинично и пренебрежительно или даже высокомерно, могу заявить. Без обид.

– Какие уж тут обиды, – незнакомец глубоко вздохнул и с лёгкой ноткой ни то сожаления, ни то поучительного укора, с которым мастер наставляет своих нерадивых подмастерьев, добавил. – На правду не обижаются.

– Вы действительно не любите людей, если так нелестно о них отзываетесь?

– Заметьте, не я это сказал, но во всяком случае Вы правы. Да, я действительно их недолюбливаю. Не то, что бы они мне что-либо сделали, вовсе нет. Они мне просто не приятны, как неприятен навязчивый и злобный болотный гнус. Вы, наверняка, не понимаете, о чём я говорю, – сделал он многозначительный вывод.

– С чего Вы взяли? Я очень даже понимаю…

– Не лгите, но, пожалуйста, продолжайте.

– Я Вас отлично понимаю и хорошо представляю себе данное ощущение, сам иногда чувствую себя выше этих земных червей. Хочется иной раз разорвать всякую презренную связь с ними, отделиться, обособиться. Но я – писатель, и, в свою очередь считаю, что эта далеко не скромная надменность должна быть свойственна любому талантливому и уважающему себя человеку.

– Вы тоже весьма откровенно отзываетесь о людях.

– Да-да, однако можно поинтересоваться, с чем ощущение мнимого превосходства связано у Вас?

– Превосходство не мнимое. Оно реальное. Настолько реальное, что находится за гранью человеческого восприятия.

– Простите?

– Вы не посвящены в эту тайну, и Вам это знать необязательно. Но я бы хотел Вас убедительно попросить не вмешиваться в то, что Вам не ведомо, – незнакомец явно что-то тщательно скрывал, не желая проливать ни капли света на некую загадку с непонятным, сильно затуманенным содержанием. Дорогой читатель, не видел ли ты никогда уравнения нахождения вероятности обитания той или иной планеты нашей галактики разумными организмами? Попробуй-ка решить его при семи неизвестных значениях!

– Извините, а Вы не расскажите поподробнее о себе, чтобы отразить это в моём новом рассказе? Уж больно любопытно Ваше мировоззрение. Идейку вот заманчивую подкинули. Ну как, согласны?

– Не уверен, что она Вам понравится, это раз. И я не люблю вспоминать данную историю, это два. Тем более Вы мне не знакомы, хотя и писатель, но всё же. Это три.

– Печально.

– Я не привык делать одолжений, но для Вас, так уж и быть, сделаю одно исключение. Не сейчас. История моя и в правду полна невероятных перипетий судьбы, отчасти мистики, любви, – тут он ещё раз вздохнул, – и прочее, из чего может получиться весьма не дурная повесть… Признаться, Вы меня заинтриговали. Я никогда не встречался с писателями. Да, если хотите, я расскажу Вам свою историю жизни. Мне-то всё равно, мне не жалко, – также равнодушно, без единой эмоции, продолжал говорить мой собеседник. – Предлагаю встретиться завтра здесь же, в это же время. Подготовьтесь, разговор обещает быть долгим. Возьмите только те вещи, которые сочтёте нужными. Но не мне Вас учить.

За всё время затянувшегося диалога его высеченное из камня лицо сохранило своё стойкое холодное выражение. В тот момент мне показалось, что я беседовал не с реальным человеком, а с гипсовой статуей, хотя, по правде, у статуй лица иной раз бывают поживее этого бездушного, бесцветного холста с чёткими очертаниями глаз, носа и рта. Как будто художник, потерявший всё ценное, кроме вдохновения, подавленный неудачей, взял в руки твёрдый графитный карандаш и, набросав пару серых штрихов, получил эскиз грусти и отчаяния. А вместо глаз на пустынном лице вставил два блёклых и слегка потёртых камня-изумруда, которые ярко, по-драконьи, светились в темноте зелёным, пронизывавшим душу насквозь пламенем. И готовый портрет безымянный художник повесил в дали от людей, туда, куда доберётся только избранный, чтобы насладиться красотой немого искусства.

Человек в чёрном пальто сидел на парковой скамейке с изящными изгибами в металле; контуры железных рамок, словно лозы винограда, переплетённые в самые причудливые формы, на толстых, как шпалы, лакированных брусьях, пришпиленных к той самой металлической раме болтами с блестевшими хромом шляпками. Он смотрел на меня своими странными не мигавшими и, посему, пугавшими глазами-пуговицами из малахита на мундире гвардейца, но, казалось, взгляд проходил сквозь меня и острым копьём проникал куда-то вовнутрь. На чёрную, словно зола, замшу сыпался снег, пестря её мрачно-могильную поверхность пепелища. Пять рядов больших пуговиц, в отличие от своих верхних собратьев, отливали тусклым ониксом.

Легкомысленный ветер гулял средь деревьев, чуть заметно шевеля сухие веточки дубов, похожие на костлявые пальцы старика. Небо постепенно затянулось невесомым серебристым серпантином, и снежный пух повалил из его дыр, как гусиные перья из разорванной подушки. Мы расстались. Белые хлопья засыпали незнакомца с головой, отчего его неподвижная фигура преобразилась и стала похожа на большого пушистого зимнего зверя, наподобие гордого волка. «Действительно, очень необычная личность, – подумал я на пути к дому. – Вроде и человек: руки, ноги, голова – всё на месте. А вроде и нет. Как будто он из другого мира сюда, на Землю, попал. Может быть, всё может быть».

Я открыл дверь своей квартиры и первое, что сделал после того, как разделся, подготовил необходимые принадлежности, которые обязательно понадобятся на завтрашней встрече. Разлинованная тетрадка, набор простых карандашей да термос с тёплым чаем – вот всё, что требуется для полного счастья кузнеца слов. Осталось только одно – ждать прихода музы. Но с этой проблемой, надеюсь, много хлопот не возникнет.

За окном злорадно кряхтел вечно недовольный чем-то суровый дух декабря, пытаясь вырваться на свободу из плена природы. Он устало ворочал чугунными оковами сугробы, беспомощно стучал в стёкла, но не мог ничего поделать: вчерашнее бесчинство и энергичный танец с барыней-метелью выбили из него последние силы. Вскоре вдалеке по одной-две начали вспыхивать звёзды промышленного космоса. В век научно-технического прогресса, семимильными шагами пробиравшегося по дебрям великой России, стандартная лампа: с нитью накала, люминесцентная или газоразрядная получила чуть ли не самую главную роль в жизни современного общества. Люди нуждались в свете. Больше света. Фонари дорог, вывески магазинов, бутиков, рекламные экраны – все эти дары физического укрощения дикой кошки электричества переливались семью цветами радуги и тысячами оттенков, превращая вечерний город в кладовую самоцветов. И хотя лампочка – обычный элемент нашей повседневной жизни, насколько удивительно и прекрасно может быть это простое изобретение, завораживающее случайного наблюдателя своим «божественным» свечением. Итак, за окном горел звездопад, разбросанный по полю сотнями холодно-белых и тёпло-оранжевых точек; а в моей комнате излучало свет во все стороны, гоняя моль по углам, моё миниатюрное, карманное солнце.

Новый зимний день дышал морозной свежестью мне в лицо. Там, на горизонте, где земная твердь, сталкивалась нос-к-носу с беловатым сонным небом, на самом их стыке виднелась невесомая полупрозрачная сизая дымка, как будто в сказочном дворце персидского султана, мягкие, молочные клубы пара из кальянов стелились по расписному полу. Шум машин бесследно растворялся вдалеке, и лишь бледно-серые немые точки, словно озабоченные муравьи, носились по прямому дорожному полотну и прятались за массивами жилых и торговых центров, изредка перебегая от одного дома к другому. Ветер, горничная в барской усадьбе, смахивал метёлкой с крыш и карнизов снежную пыль, точно целясь на шапки сновавших прохожих. Деревья, скованные льдом, застыли в неестественных позах. Заиндевелая жизнь потихоньку-полегоньку просыпалась, побуждая всё новые и новые толпы людей прощаться с тёплой и нежной постелью и сладкими сновидениями и идти на работу. Ещё толком не оклемавшиеся, они, толкаясь, ехали в тесном автобусе, набитом как бочка селёдкой зевавшими пассажирами. А металлические коробочки на колёсах, перевозившие пушечное мясо в пекло бойни, качаясь и заваливаясь то на один бок, то на другой, скользили по ледяному полотну. Бежевый снег, смешанный с речным песком для предотвращения гололедицы, обрамлял каждую тропинку плотной каймой сугробов.

И снова шёл я по дубовому скверу мимо запорошенных снегом лавочек, с наслаждением предвкушая грядущую встречу с таинственным незнакомцем. Наконец-то, моя первая за последние два месяца работа, как очеркиста! Как же я соскучился по карандашу и бумаге! Всё, напишу что-нибудь стоящее, послужу пером и шпагой во имя общества, свободы слова и справедливости! Главное – чтоб сохранился навык написания «быстрых рассказов». Ведь это же целое искусство – из короткой истории связать полноценный роман! Изящно выводить слова, отсекая, как говорил великий скульптор эпохи Возрождения Микелянджело, всё лишнее, и оставляя только то, что создаёт поистине неподдельную красоту самой простой и, на первый взгляд, даже неказистой вещи.

Талант писателя стоит на двух столбах. Один из них – мастерство собирать из обычных слов, будто тибетские ламы в течение долгих-предолгих месяцев составляют из крошечных цветных стёклышек картину созидания мира, тщательно выискивая ту единственную, ни с чем не сравнимую крупицу, несущую в себе необходимый и неповторимый оттенок смысла. Второй столб, на который приходится творческое начало писателя есть способность в маленьких, часто незначительных деталях видеть богатый, но скрытый потенциал; и то, без чего невозможна живая речь – энтузиазм.

Таким образом, задумавшись о вечном и прекрасном: об искусстве складывать кирпичики слов в небоскрёбы литературного Олимпа, я чуть было не прошёл мимо своего идеёного вдохновителя, готового отдать, возможно, самое ценное, что у него ещё осталось, – историю своего прошлого, историю проб и ошибок, взлётов с высоких скал и падений морские бездны – историю своей жизни. Каждому человеку дороги его воспоминания. Никогда не забываются первая любовь, первое разочарование, первая победа – первое и последнее. «О счастье мы всегда лишь вспоминаем, а счастье всюду. Может быть, оно – вот этот сад осенний за сараем иль чистый воздух, льющийся в окно…» – невольно всплывают в памяти стихотворения Ивана Бунина. Можно бесконечно долго рассуждать о человеческом счастье. Однако все разгадки тайны благодати сводятся к одному концу – к ушедшим в сладкую манящую даль без права возвращения назад радостям и печалям. Эх, мысли, мысли… Крутятся в моей голове и мешают думать, сосредотачиваться на мимолётных мигах, столь же ценных для меня, сколь золото человеческого доверия, любви и преданности, так как они и есть мои воспоминания.

Бодрящий морозец. Отличное время для новой творческой деятельности.

Человек в чёрном пальто неподвижно сидел на холодной скамейке и опять, как день назад, читал газету. Я не сразу заметил своего вчерашнего собеседника, если бы он, скрывшись за широким листом «Ведомостей», не окликнул меня.

– Господин писатель, куда Вы так спешите?

– О, добрый день! А я вот слегка задумался и чуть было не потерял Вас.

– Поаккуратней с мыслями: они могут завести Вас туда, в такую чащу, из которой не сможете затем выбраться.

– Спасибо, учту, – я поблагодарил незнакомца за мудрое изречение из жизни опыта, кстати говоря, верно подмеченное, и в свою очередь спросил. – Так что насчёт рассказа? Вы не передумали?

– О, дорогой писатель, если бы я передумал, я бы не пришёл на эту аллею во второй раз: я не люблю многократно посещать те места, в которых уже был, которые мне знакомы. Постоянная смена окружающей меня обстановки способствует независимости и непредвзятости к чему-либо, – человек с немигающим взглядом говорил, и в его интонации слышались нотки презрения и наивности; лицо, однако, по-прежнему оставалось скованным глубочайшим равнодушием к миру.

– Почему? Вы нее дорожите этим городом?

– Меня не так много, чтобы раздавать себя каждому захолустному городишке.

Такая циничная фраза меня несколько оскорбила, как патриота родной земли. Но я смог сдержать негодование внутри себя. Люди вольны думать так, как они хотят. Каждый желает видеть то, что считает правильным относительно своей точки зрения, аспектов своей правды. Я понял своего собеседника, понял подтекст его фамильярности, открытости оценочных суждений, понял сакральную тайну побуждений, стоявших за этой фразой, увидел лик рабочих людей театра, заставлявших сцену ползти за прыгавшими актёрами-марионетками, – настоящих двигателей эстетического повествования о морали и человеческих идеалах, адресованных подслеповатому зрителю.

– Если Вы, – продолжил господин в чёрном пальто, – будете стрелять в меня вопросами, то выбьете из меня весь смак дальнейшего рассказа. Не засоряйте голову прелестью восхищения ничтожно малыми моментами, а дайте им собраться в единый кулак, который затем разрушит Ваши бывшие приторные мечты, прежние ветхие догмы, данные Вам трясущимися дряхлыми прародителями и преподавателями. Моя история – история, находящаяся на грани человеческого восприятия, в какой-то мере иррациональная, нереальная. Вам остаётся только верить. Готовы ли Вы услышать её?

– Конечно, да.

– Мне безразлично, будет ли моя жизнь достоянием этого общества или затеряется среди хлама зазнавшихся людей, кичащихся мифом о торжестве их победоносного «ничего» над мировым «всем». Пускай судят, как угодно. Но если мой рассказ заденет их за живые ниточки, заставит взбунтоваться и оклеветать, писатель, знай – они горят и мучаются в моей правде, со злобой и ненавистью смотрят ей в глаза.

– Неужели Вы собираетесь уличить народ в чём-либо, а затем триумфально разоблачить его? Ваша история будет затрагивать социальные и духовные проблемы?

– Очень поверхностно. Отчасти.

– Это интересно…

– Только вновь учтите: не я это подтвердил словами, а Вы самолично, и косвенно соглашаетесь с моей точкой зрения, – незнакомец составлял философские умозаключения, словно читая мои мысли. Казалось даже, что я здесь был совершенно лишний и что он, мой собеседник, вёл разговор наедине с самим собой или с великим разумом, сидевшим напротив но ни в коем случае не с живым, действительным человеком.

– Я Вас не утомил своими размышлениями? – спросил он, увидав на моём лице некую рассеянность и неуловимую тень нетерпения (а вовсе не скуки!) поскорее начать писать очередную безызвестную повесть безымянного человека.

– Нет, что Вы…

– Не притворяйтесь. Притворство Вас не слушается: оно Вам не подвластно. Всё чётко видно в каждом изгибе и контуре Вашего открытого лица.

А между тем его заиндевелая маска с абсолютной безучастностью ко всему происходившему сохраняло прежнюю ледяную скованность. Как будто чувство в душе этого человека умерло, а глаза, отражавшие пустоту внутренних глубин, наполнялись какой-то непонятной, необъяснимой, мистической силой, так что я, не сумев больше устоять под их натиском, отвёл взгляд в сторону. Лёгкая, еле ощутимая дрожь колючим шариком прокатилась по спине и ногам.

– Пожалуйста, начинайте Ваш рассказ, – наконец предложил я.

– Долго решались и смущались, но надежды Ваши оправдались. Слушайте.

По заснеженной, мощённой серой гранитной плиткой дорожке изредка шествовали молодые мамы с колясками да бегал поджарый, одетый по-спортивному дед, дыша морозным паром. Вдалеке гудел город, и в какофонии самых различных звуков кипевшей жизни трудно было выделить что-либо определённое и мелодичное: всё сливалось в общий котёл хаотичной мазурки.

II.

– Начну издалека, – сказал он. – Отступим на несколько шагов назад, в недавнее прошлое этой страны…

Старец Хронос¹раскрутил маховик времени, повернул рычаг веков влево. Табло показало тысяча девятьсот семнадцатый год. Это было время тяжёлых перемен и потрясений. По стране с бурей и грохотом пронеслась февральская революция. Царь, потерявший всякое доверие своих поданных, отрёкся от престола и отошёл от власти. Ему на смену пришло Временное правительство. Однако и оно не смогло долго удержаться у руля. Колесо революции слишком быстро раскрутилось. Продолжала стрелять и бомбить Первая Мировая война. Бунты рабочих и крестьян подрывали авторитет временного правительства во главе с Керенским. Поддержку простого люда всё больше и больше получали Советы народных депутатов. В октябре того же года прогремела ещё одна российская революция. В стране установилась диктатура большевиков. В то же время из подполья поднималось освободительное белое движение из бывшего кадрового офицерства, юнкеров, казаков – всех тех, кто был не согласен с политикой РКП(б). Началась Гражданская война. В России гуляли беззаконие и беспорядок. Каждый, что хотел, то и творил. Горели дома, совершались грабежи. Старая Россия окончательно разрушилась, развалилась на куски. Все бывшие ценности теперь признавались более несуществующими. Пришла очередь нового смутного времени…

Он много рассказывал про братоубийственную войну, как будто сам был её непосредственным участником. Он без малейших содроганий и переживаний говорил о том, как его прапрадед и прапрабабушка застали революцию у себя дома, как на них покушались озлобленные крестьяне с затуманенным всеобщей беспечностью и взволнованностью рассудком, которые вернулись с германского фронта с винтовками наперевес.

– О, матерь божия! Погибло Отечество! Нет больше правды и чести в этом мире! – причитала бывшая помещица.

У многих братоубийственная баталия отобрала родимые дома, оборвала узы, связывавшие их с полыхавшим Отечеством. Прапрадед и прапрабабушка вместе с другими сотнями и тысячами обездоленных, отторгнутых народом, отравленным глупой, бессмысленной враждебностью друг к другу, покидали Российские края в поисках лучшей жизни за границей или для того, чтобы избежать позорных расправ и гонений. Они эмигрировали в США, защищённые от европейского империалистического разврата. Хитрые штаты уединились на своём гигантском острове-континенте и с ухмылкой и, как пират, с довольной «рожей» наблюдали, как грызлись меж собой державы Средиземноморья. Увёртливый лис войны с радостью приголубил бежавших прочь от насилия и несправедливости. Далёкие родственники моего незнакомца нашли приют в США, ставших для них мачехой, недоброй, но понимавшей и заботившейся о своих собственных меркантильных мечтах. Они поселились в богатейшем городе-метрополии государства – Нью-Йорке. Привезённые с собой драгоценности, фамильные дворянские сокровища, помогли бывшим российским подданным обжиться, обосноваться на новом месте. Купить скромный домик на окраине, заняться мелким семейным предприятием, приносившим небольшой, но достаточный для благородного существования доход.

Годы неумолимо шли вперёд. Глобальный экономический кризис второй трети двадцатого века, Вторая Мировая война, вьетнамский конфликт – всё кануло в Лету. Жизнь спокойно протекала в своём русле. Ничто больше не волновало её размеренного течения. В конце семидесятых годов прошлого столетия в семье потомков-предпринимателей русских эмигрантов родился сын. Отец с матерью назвали его Эдуардом, что в переводе означает – «страж богатства, достатка и счастья». Мальчика воспитали в духе потомственного дворянства: индивидуальное обучение в частной школе, правила этикета, знание нескольких языков, в том числе и русского. Родители гордились своим сыном, который, пусть даже и не достиг особо высоких успехов в образовании, но обладал замечательными предпринимательскими способностями. Поэтому, параллельно с основным обучением он занимался познанием экономики, торговли и бухгалтерского дела. В двадцать лет юный Эдик уже добился значительного прогресса и работал в семейной фирме, ведя учёт её финансовых издержек и потихоньку оптимизируя частное производство. Отец, хозяин и, одновременно, директор микрокорпорации, был очень сильно благодарен сыну за оказанную помощь. Дела фирмы стремительно поползли в гору. Продажи товаров за какой-то там месяц выросли в полтора раза. Семья потихоньку богатела, пополняя свой капитал день за днём звонкими блестящими монетами, и металлическое журчание услаждало слух домочадцев. Когда Эдуарду исполнился двадцать один год, отец подарил ему жёлтый кабриолет, чтобы сын смог сам поехать туда, куда он захочет, хоть на край света. Покупка автомобиля стала роковой точкой невозврата на бесконечной прямой жизни. Пути назад не было, оставалось только с надеждой смотреть вперёд, стоя на палубе корабля мечты, ухватившись за штурвал из красного дерева. И Эдуард, не испытывая ни тени сомнений, решился на опасное плавание в далёкие, заморские, никем не изведанные земли. Девизом отважного капитана в этом нелёгком путешествии стала фраза: «Риск – дело благородное. Кто не рискует, тот не ест и не живёт». И фрегат с раздутыми парусами, отчалив от родительского берега, отправился бороздить взрослую одинокую жизнь.

Как и у всех молодых и красивых парней, у Эдуарда была девушка – обычная, неприхотливая провинциалка Линси, приехавшая в большой город на заработки. История их знакомства весьма необычна. Она всеми силами отрывалась от реальности и, словно бокал с красным или игристым вином, наполнялась романтикой и дерзкими вызовами госпоже-судьбе, нежными объятиями и колючими фразами. Но лучше, думаю, будет начать с самого первого момента и постепенно, звено за звеном, собрать ясную хронологическую цепь и любоваться ею каждый вечер, как сказку, перечитывать перед сном. Это будет лучше, нежели сразу смешать в одном ведре чернила с гуашью, а затем пытаться, надев три пары увеличительных очков, что-либо понять, увидеть, различить в этой однородной липкой жиже. Итак, начну с краткой предыстории.

Линси хотела обустроить свою личную жизнь наилучшим образом и ни в чём никогда более не нуждаться. Но не суждено было сбыться её светлым мечтам. Жадный, жестокий капиталистический мир не знает пощады, он нем к чужим невзгодам и страданиям, к чужим бедам и горю, он нем к мольбам людей, тонущих в серой городской трясине. Юная Линси, совсем отчаявшись, не имела ни малейшего представления о том, что делать дальше, как и на что существовать среди безымянной подлости и дерзких обид. Она опустилась низко. Настолько низко, что всего лишь пара шагов оставалась до самого социального дна. Однако, когда все отвернулись от несчастной девушки, величественный и милосердный Бог протянул ей руку помощи. Господь всемогущий сделал так, чтобы молодое сердце страдающей девицы обрело надёжного и верного стражника. По Его велению Эдуард встретил прекрасную Линси. Он мчался на своём тёмно-жёлтом кабриолете, словно луч солнца в чёрном пространстве, рассекая тёплые и мягкие пласты весеннего воздуха. Эдуард проезжал по пустынной и пыльной дороге, когда вдруг увидел её, печально и одиноко шествовавшую в туманную неизвестность. Молодой человек, конечно же, проехал бы мимо, не задумываясь о личности обездоленной путницы, посчитав её за прелестную ночную бабочку, но неожиданно в его голове тихий женский голос шепнул умоляюще: «Остановись». Послушавшись таинственного советчика, Эдуард притормозил возле девушки:

– Стой! Куда идёшь?

Прекрасная девушка, испугавшись, обернулась.

Эдуард повторил вопрос.

– Наверно, в никуда, – со вздохом произнесла она печальным, поникшим голосом и опустила голову.

Её распущенные каштановые волосы чуть заметно колыхались, тщательно перебираемые и рассматриваемые педантичным ветром. У девушки был настолько жалостливый вид, что пробудил в сердце Эдуарда величайшее сочувствие к ней. Молодому человеку, непонятно почему, вдруг захотелось избавить заблудшую в далёкий край путницу от одиночества раз и навсегда.

– Садись, – сказал он и открыл отливавшую золотом дверцу, – не бойся.

– Нет, спасибо большое, я не…

– Садись, нам, видимо, всё равно по пути.

Девушка не стала спорить, поняв, что это дело бесполезное, и лучше с ветерком прокатиться на автомобиле, чем идти на своих двоих по грубой каменистой почве. Она скромненько расположилась на краешке сиденья, прижав вплотную друг к другу белые коленочки.

– Да, не стесняйся.

Попутчица продолжала напряжённо молчать, не меняя своей скованной позы.

– И как же тебя зовут?

– Я – Линси, – тихо сказала она. – Линси Абрамс.

– И что же Вы, Линси Абрамс, забыли в этом захолустье?

– Ничего. А скажите…

– Эдуард, можно просто – Эд.

Девушка удивлённо и вместе с тем несколько настороженно, недоверчиво взглянула на собеседника.

– Скажите,.. Эд, – как бы с трудом сказала она, – почему Вы меня взяли с собой? Вы едете, наверняка, по каким-то важным делам?

– С чего ты так считаешь?

– У Вас богатая,.. дорогая машина. Сами же Вы одеты довольно-таки солидно: пиджачок, очки, вон, тёмные. Причёска необычная: левый пробор. Вы, должно быть, сын какого-нибудь бизнесмена?

– Не стоит доверять внешнему виду человека: он Вас может обмануть и покусать.

Уголки её губ чуть-чуть приподнялись. По лицу девушки скользнула лёгкая, но скромная улыбка и тут же потухла, словно цветок мака, распустившийся в саду.

– Расскажи мне, пожалуйста, Линси, как ты дожила до того, что из всех дорог, открытых тебе жизнью, ты выбрала самую гадкую и мерзкую – дорогу в никуда?

– Я не знаю, как это Вам… тебе передать словами, – промолвила Линси. Её горло начало сжиматься в холодных объятиях подступавшего отчаяния и великой печали, – но все дороги оказались заняты. За проезд необходимо было платить, а у меня в кармане, как ни кстати!, не лежало ни одного лишнего цента. Если бы я их потратила, то осталась бы без средств к существованию. Я испугалась голода, испугалась, что пропаду здесь одна. Эх, надо было рисковать…

– Да, риск – это дело, конечно, благородное. Но в то же время и опасное. Я вот о чём думаю: тебе нужно было бы сблефовать и пойти на ва-банк. По-моему, это более выигрышная тактика, чем медленно ждать, сходя с ума от ожидания конца, пока судьба тебя разденет и разует и выкинет из дома, как потерявшего доверие, старого вшивого пса.

– Да, спасибо, теперь я увидела правильный путь. Однако, к несчастью, уже слишком поздно что-либо менять, – уныло произнесла Линси.

Карие глаза девушки снова заблестели, и маленькая горькая слезинка скатилась по розовой щеке и оставила на цветной кофточке крохотное тёмное пятнышко.

– Прошу тебя, не стоит плакать. Не расстраиваться же из-за всяких там бед, мелких пустяков. «Не хмурь бровей из-за ударов рока, упавший духом гибнет раньше срока», – написал Омар Хаям.

Линси, немного успокоившись, с недоумением посмотрела на молодого человека, вызывавшего у неё туманное недоверие.

– Ты очень необычен и не похож ни на одного из известных мне людей. Кто же ты?

– Я – твой новый приятель и преданный друг.

Выражение лица Линси приняло серьёзный вид. Она никогда в жизни не видела таких людей, как Эдуард, то есть открытых; раскрепощённых в речах и в то же время сдержанных в словах; красивых и простых, но также сложных и загадочных. Будто не человек, а чистой воды душа разговаривала с девушкой. Как раз та самая двойственность характера и пугала подозрительную Линси.

– Скажи, – наконец, произнёс Эдуард, – вот мы едем в никуда, так? Один только вопрос: откуда?

– Из… неоткуда.

– Из неоткуда мчимся в никуда, летим мы ни на чём, вернёмся никогда, – заговорил стихами молодой человек.

– Ты забавный, – сказала девушка и ещё раз засветилась лучезарной радостью.

– Так откуда ты? Из какого города или провинции? У каждого человека обязательно есть дом. Где он у тебя?

– У меня нет дома, я одна на всём белом свете.

– Как же это может быть?

– Очень просто. Я потеряла жильё в этом грязном, пошлом городе: хозяйка выгнала меня из съёмной квартиры за неуплату кормовых, а на более или менее приличную ночлежку денег, увы, сейчас нет. Домой, к родителям, мне возвращаться нет смысла. Кому я там нужна! И как они будут потом на меня смотреть: искоса и с ехидной, ядовитой, презрительной ухмылкой? Я же специально переехала в большой город, чтобы заработать много-премного денег, целое море, и жить безбедно. Собрала вещи и, уверовав в собственную мечту (какая я глупая!), упорхнула из родительского гнезда втихомолку, бросив их с младшей сестрой и братом. Если же я вернусь, то они скажут: «Ха-ха, Линси-неудачница! Будешь знать, как не слушаться старших! Впредь не получишь больше ничего». Как я им в глаза посмотрю? Я же просто от стыда сгорю! Прям на месте сквозь землю провалюсь… Что теперь делать, о боже!

И она рассказала Эдуарду всю историю своего злосчастного путешествия. Он внимательно вслушивался в грустный рассказ бедняжки-попутчицы, пытаясь уловить тонкую ниточку переживаний девушки, сложных перипетий её судьбы в клубке моментов и воспоминаний.

И снова безудержный плач, истерика, слёзы… Не просто сломленная – убитая всеобщим равнодушием девушка хотела выплеснуть из себя негативные эмоции, накопленные за время пребывания в гигантском корыте, в котором в пыли и грязи копошились, словно личинки мух, люди. Её внутренние терзания, будто ветви приставучего терновника, вились и переплетались, опутываясь около немощного сердца, прокалывая его острыми шипами, как шпагами, наточенными гневом, и нанося болезненные кровоточащие раны. Кольцо иголок сжималось, всё сильнее и яростнее давя и уничтожая беспомощного пленника. Но в целом мире нашёлся-таки один единственный отважный рыцарь, который сможет спасти страдающую принцессу. Эдуарду стало не под силу больше безучастно наблюдать, как убивается горем его случайная спутница, и он, плавно, как по маслу, остановив машину на обочине дороги возле гордо росшего тополя, заглушив вечно ворчавший, недовольный чем-то двигатель, принялся её утешать. Молодой человек по-матерински обнял рыдавшую в тот момент Линси. Она же, словно стыдясь своих бурно вырывавшихся наружу эмоций, закрыла лицо маленькими беленьким ладошками.

Закат. Небо залили расплавленным медным кипятком и стали наблюдать, как в мучительной агонии догорало солнце, свалившееся с трона вниз, к бунтовавшим холопам. Слабый ветер в последний раз чертил перистыми облаками на истлевавшем голубом холсте свои бледно-жёлтые шедевры. Призрак горбатого месяца немного страшным полупрозрачным скелетом проступал сквозь небесный занавес, угрожающе молча и умильно наблюдая за тем, как бегали где-то там, под стенами царства далёких светил, между каменным лесом кирпичей и канавой с солёной водой, пресмыкающиеся земные твари. Он не понимал человеческих чувств. Фантому было невдомёк то, что происходило сейчас где-то там, на крохотной Земле, у обочины одной из миллионов или даже миллиардов, триллионов автотрасс, на энном километре дороги, в тёмно-жёлтом кабриолете, освещённом последним взглядом умиравшего солнца, которое делало прощальный глоток своей короткой жизни. Эдуард поцеловал Линси в её шелковистые волосы каштанового цвета. Он не осознавал сейчас своих действий. Он слушал всё тот же приятный тихий женский голос, что давеча приказал затормозить на полпути, а теперь что-то упорно нашёптывал чуткому юношескому сердцу. События разворачивались со скоростью пули. Поцелуй Эдуарда магически подействовал на ревевшую девушку, заставив её прекратить горький плач и поднять влажные, красноватые от едких слёз, с сеточками розовых сосудов в уголках, но бесконечно красивые, глубокие и очаровательные жалостливые карие глаза. Она смотрела на околдованного взглядом молодого человека с минуты две-три. В этот миг души парня и девушки вели меж собой невидимый непрерывный диалог, скрытый от рассеянного слуха обыкновенного постороннего человека. (Ведь людям не свойственны способности улавливать нотки чувств во всяком разговоре: зачастую они даже себя не слышат.) Вдруг Линси обняла Эдуарда, обхватив его щупловатые плечи, и плотно прижала к себе, как мягкую игрушку, боясь отпустить и потерять навсегда радость от первой встречи. Молодой ощущал на себе через слой одежды, личной и спутницы, частое биение её крохотного и хрупкого сердечка. Оно оказалось не таким уж и слабым, раз «кричало» в груди, в судорогах то сжимаясь, то расправляясь. Застанный врасплох и поэтому слегка растерявшийся, Эдуард не сразу догадался, чего в тот момент времени хотела растроганная девушка. И, дабы успокоить её, юноша погладил Линси, мягко проведя шершавой рукой по головке и спине. Слова здесь были излишни. Молодые люди отлично понимали друг друга без каких-либо замудрённых плоских фраз и сухих пошлых высказываний, принятых в нынешнем цивилизованном обществе. Они не нуждались в подлых продажных посредниках между чувствами. Всемогущий разум стоял в стороне и беззвучно наблюдал за неосязаемым потоком энергии, связывавшим теперь этих людей. Словно два разноимённых полюса магнита, один – противоположность другого: мечтательница и реалист, теоретик и практик, расчётливый ум и девственное доверчивое сердце. Они притянулись друг к другу внеземной титанической силой, стали единым целым – единым неразрывным ядром.

Между тем, вдалеке, на горизонте, солнце уже догорело до конца, и только угли его мерно тлели и остывали, да бледный пепел облаков таял в ветхом дыхании ветра-старика. Хитрые земные существа-дармоеды похищали остатки света, заковывая их в стеклянные коробки и удерживая всю ночь в плену, словно легкомысленных мотыльков в банке из-под варенья. Пойманные светляки заточались в каждом доме, улице, плакате, экране и непрерывно горели до зари, рассеивая яркий, но печальный свет. Где-то веселилась компания; кто-то был счастлив вновь оказаться в кругу семьи; кто-то был рад уединиться где-нибудь вдвоём под искрившимся небом; а отдельные личности элементарно грустили, беседуя с немым собратом – гранёным треснутым стаканом, наполненным до краёв жгучей водой.

Это, дорогой читатель, была история знакомства моего собеседника с первой девушкой, не похожей ни на школьных распутниц, ни на меркантильных горожанок, изредка посещавших их семейную лавку. Она, Линси, приотворила дверь в новый сладкий мир волшебства и загадок души, мир туманных, зыбких чувств и страстных ощущений и притязаний, царство розовой любовной пыли, окутавшей сознание и подчинившей себе разум. Она открыла новую страницу в жизни молодого человека, подарив ему возможность взглянуть на всё происходившее в тот момент здесь, на земле, на пустыре морали, по-другому. .В тот вечер они сидели в мягких креслах кабриолета и любовались контрастным алым закатом:

– Скажи мне, пожалуйста, Линси: у тебя ведь нет дома, не так ли? – наконец, спросил девушку Эдуард. – Тогда, получается, тебе ехать-то некуда? Извини, если ещё раз тебя потревожил.

– Ничего, я уже… смирилась… со своей участью, – подавлено произнесла та.

– Вот о чём я подумал: если тебе некуда ехать, может быть, ты ко мне домой? Переночуешь там, поживёшь малость…

– Я боюсь, что… Это может… Эх… Мне, право, неловко, – девушка слегка пакраснела от смущения.

– Почему? Я не обижу. Всё равно я один пока живу. Снимаю комнату у батиного друга. Он добрый, многого не требует. Сам редко меня посещает, по командировкам больше катается, хотя, бывает, осядет на месяц-полтора. Комната маленькая, зато дом огромный. Мне одному там скучно.

– Нет, мне, честно, как-то не удобно с незнакомым человеком…

– То есть, по-твоему, лучше в голом поле спать? Под сеном? – он едва заметно ухмыльнулся.

Девушка молчала, не зная, как ответить на этот колючий вопрос, таивший некую подкавыку.

– Согласна, в поле особо не поспишь, – сказала она и снова впала в глубокую задумчивость, порождённую смятением в выборе достойного места для ночлега.

– Давай, не стесняйся, я, правда, не обижу. Тебе всё равно некуда ехать.

– Да, ты верно говоришь. Пожалуй, лучше заночевать у тебя. У родителей так-и-так делать нечего. Даже соваться туда не стоит! А других родственников или друзей у меня, к сожалению, тут, в городе, нет. Тем более, вон уже вечереет. Темно. Сумерки. Скоро ночь, – девушка помолчала и, вероятно, вспомнив что-то срочное, резко добавила. – Эх! Поехали, заводи.

Затрещал стартер, загудело стальное сердце под тёмно-жёлтым капотом. По резиновым жилам побежала вязкая и липкая кровь автомобиля. Сизый дымок очередями вырывался из блестевшего сзади хромированного глушителя. Взревела машина раз, другой, введя в дрожь листья гордого тополя, и, вылетев кометой из бледно-сиреневого накуренного облачка, помчалась вперёд, в необъятного размера муравейник, выросший тёмно-серой, почти чёрной стеной, на которой мелькали беспорядочные тени сновавших туда-сюда беспечных людей. Только высокий тополь остался на одиноком пустыре среди редких жестких трав и бурьяна. Он медленно погружался во мрак грядущих сумерек. Выступавшие на гладкой коричневой коре жилы сочились густой темнотой, непроницаемым коконом обволакивавшей всё дерево целиком. Буро-зелёные листья тихо кашляли в рассеявшемся выхлопе автомобиля. Пожилой тополь недовольно, даже немного сердито, с искоркой нравственного укора, ворчал на удушливый дым, на беззаботных и легкомысленных молодых людей. Его ветви беспомощно дёргались не в силах разогнать мглу. Старый тополь долго жил на своём веку и твёрдо помнил всё, что происходило здесь ранее с незапамятных времён, начиная с первых лет и заканчивая сегодняшним, последним днём. Линси и Эдуард – эта молодая пара была далеко не единственной из всех тех, которые приходили под его широкую крону в поисках прохлады во время летнего зноя, сидели или веселились, играя в снежки вокруг колонны замёрзшего тела. Он помнил, как дети, подбирая высохшие чёрные сучки, отвалившиеся в неистовой драке со старцем-ветром строили из них шалашики; бегали друг за другом; хвалились, у кого длиннее или ровнее палка; и сражались, словно рыцари на острых мечах и копьях. Он ощущал приятный коптящий дымок давно потухшего костра, разведённого рядом с его могучим стволом; чувствовал, как пропекалась старая, спрессованная столетиями серая земля, как тепло от горячих углей кусало за хромые, изуродованные камнями толстые корни. Он слышал песни под гитару у этого костра, задушевный мотив которых мог растрогать до слёз даже самого чёрствого, сухого и флегматичного прагматика-рационалиста. Он видел беглого преступника, чей страшный дикий вид, голодные горевшие бешенством глаза нисколько не испугали премудрого тополя, смотревшего в лицо самой смерти, когда ужаснейшая буря разыгралась не на шутку. Тогда небо мрачно посинело. Солнце погасло в надвигавшейся темноте. По земле картечью застучал крупный дождь. И вдруг небеса разверзгнулись, и выпущенный на волю громадный смерч принялся гулять по полю, круша всё и вся на своём пути, не щадя никого и ничего. Тогда тополь выжил в неравной схватке со стихией. Его мускулистые корни крепко держались за землю-матушку, его могучий, закалённый временем ствол, шатаясь и изгибаясь, словно хворостинка, грозил сломаться, но всё-таки не сломался, не треснул, не сдался врагу. Он выстоял. Его кожа хранила на себе отпечатки той чудовищной бури, поверх которых виднелись шрамы совершенно иного характера. Старый тополь держал в тайне один человеческий секрет – вырезанное стальным ножом на коре дерева сердце и пару букв, инициалы «H» и «J», – знак преданной любви этих неизвестных людей и вечной верности самим себе и своим чувствам. В тот далёкий миг наточенный, будто бритва, клинок больно вонзился в мягкую зеленоватую плоть, мучительно медленно (но боль была терпима) вырезая ценные для юных душ символы. Тополю можно было признаться во всём, зная, что он поймёт, простит, растолкует непонятный вопрос и молча стерпит неукротимый слепой человеческий гнев, настолько жалкий и никчёмный, не имеющий веса и абсолютно бездарный, что грош – цена этому низменному порыву эмоций. Он видел чувства молодых пар, наблюдал и любовь, и неукротимую страсть, и заливистый смех, и неутешные слёзы, и ревность, и ненависть, и алчность, и злость. На его глазах ломались прошлые и плелись новые судьбы, рождались и умирали надежды, мысли и фантазии. Встречались одни люди и расставались вторые, женились третьи и разводились четвёртые. Жужжание поршней у самолётов, похожее на детское бренчание пальцем по нижней оттопыренной губе, сменилось свистом реактивных двигателей и залпом огненной струи из горячего сопла. Капиталистическое общество превратилось из индустриального в постиндустриальное. Колесо истории и развития катилось вперёд, отмеряя метр за метром пройденные человеком шаги. Всё кипело, суетилось, вертелось в сумасшедших ураганах, летало в гоночных балитах. Жизнь била ключом вокруг статичного тополя, уцепившегося за серую стоптанную почву. А он стоял. Появились постоянные гости – машины. Он стоял. Распласталась под жгучим солнцем новая дорога – он усердно стоял, словно часовой, на своём месте. Миллионы людей исследовали от края до края всю землю, промерили сапогами каждую её пядь, изъездили вдоль и поперёк необъятные прерии юга, устремились в космос, к ещё не открытым звёздам и планетам, заселённых воображением учёных, физиков и астрономов. А он стоял и молчаливо наблюдал за происходившим коловоротом событий. Тополь распустил свою редкую крону, раздвинул в сторону охапки корявых сучьев. Ему не было совершенно никакого дела до земной суматохи. В уповании на спокойствие он обратил свой усталый, хмурый, досадливый взор на синюю небесную чашу с рассыпавшимся по ней бесконечным множеством серебряных астр. Бытовало в народе поверие, что после смерти плохая душа падала в кромешную тьму и там затухала в полном одиночестве, а хорошая – улетала наверх и становилась светлой звездой. Тополь думал, что, когда листва его побуреет и разнесётся ветром по миру, когда его могучее стройное тело съедят ненасытные личинки короедов, когда трухлявые сучья, обессилив, свалятся на траву и станут убежищем для муравьёв, кусочек коры с инициалами влюблённых найдёт какой-нибудь добрый человек и, осознав всю важность сокровенной тайны, канувшей в черноту забвения, заберёт к себе, и бережно завернув в убогую тряпочку, уложит в особое укромное место, например, сундучок или резную шкатулку, тогда, возможно, его душа (тополя) воссоединится со своими блистающими собратьями и будет смотреть, как внизу тоже кто-то мечтает оказаться высоко-высоко, на чугунно-фиолетовом небе, среди звёзд, метеоров и точек желтоватых и голубоватых планет.

Эдуард, мастерски управляясь с рулём своего стального коня, лихо крутил его то влево, то вправо. С некоторой халатностью или даже беспечностью юный водитель держался за чёрный, обшитый искусственной кожей пластиковый штурвал кабриолета. Другою же – аккуратно положил на плечи своей спутницы и прижимал поближе к себе. Линси сидела в мягком пассажирском кресле, сонно склонив голову набок. Её каштановые волосы нежно и застенчиво, с лёгкой кокетливостью гладили лицо Эдуарда и слегка щекотали чувствительную кожу щёк.

Кабриолет въехал в коттеджный посёлок уже под покровом ночи. Он тихо катился по ровной дороге, шурша серыми от налипшей пыли шинами по асфальтовому покрытию. Юный водитель плавно крутил «баранку», из-за чего казалось, что автомобиль не двигался на колёсах, как обычный наземный транспорт, а медленно плыл в сумеречном течении улиц. По сторонам шеренгами тянулись низенькие дома с жёлтыми окнами, в которых попеременно то появлялись, то исчезали безмолвные тени людей. Линси сидела и с интересом, словно на некую редкую диковину, смотрела на их немые сцены, на чёрные призраки-деревья, выползшими из-под земли, дабы преклониться перед сутуловатым месяцем, чьё всевидящее око, обтянутое тонкой белёсой бельмой мглы, грозно наблюдало с высока. Свет мелькавших фонарей отражался в больших и ясных, как хрустально чистый, без ряби осенний пруд с застывшей подобно стеклу гладью, глазах скромной, неразговорчивой девушки. Как зеркальная вода озера, они играли переливом отблесков бледных искусственных лун. Это завораживающее зрелище приковывало к себе мимолётные взгляды молодого человека и заставляло наслаждаться их внеземной лучезарной красотой. Но в бездонных, словно широкий синий океан, глазах девушки, похожих в темноте на два крупных чёрный бриллианта, сверкали вовсе не восхищение над жизнью, светлая радость или тихое умиление. Нет! Там, в самих чертогах бесконечной глубины, таились маленький трясущийся страх, беспокойство за своё будущее, которое всё ещё перекидывала старуха-судьба из одной обветшалой руки в другую, царапая его сухими жёсткими пальцами с выпиравшими шишками костлявых суставов. Загадочная безмятежность тревожила сознание и душу юной Линси, часто погружая её в глубокомысленные раздумья. И из чёрных агатовых кружков её зрачков, окованных карими ожерельями, на молчаливого собеседника смотрел грустный женский внутренний мир, пустынный, застланный руинами прошлых тщетных надежд под пепельными тучами безбрежной неизвестности. Этот печальный взгляд не мог оставить равнодушным никого. Большие прекрасные глаза. Как жалко, что не было в них простого человеческого счастья.

– Дорогая Линси, не грусти! – сказал Эдуард, заметив поникший вид своей спутницы.

Автомобиль жёлтой молнией мчался, озаряемый оглядками и окликами фонарей, в буре бушевавшим за ним роем назойливых пылинок и частиц песка.

– Осталось совсем немного, потерпи, – продолжил он.

– Почему потерпи?.. – проговорила девушка, заворожённая полётом своих мыслей. – Мне нечего терпеть…

– Мне интересно только одно: отчего ты не спишь?

– Не знаю, просто… не спиться. Тут так хорошо!.. Ветер, звёзды… Ночь… Фонарики… – последнее слово она произнесла с оттенком веселья.

Линси посмотрела на небо, усеянное тысячами маленьких микроскопических солнц. Каждое из них было бесценным камнем-самоцветом на праздничной короне, на ночном бальном платье царицы-жизни. Линси любовалась роскошью и, одновременно, незамысловатой простотой её наряда. Ведь, что нужно для красоты? Высоконравственные манеры, этикет, доброта, порядочность, вежливость – ложь! Внешность, изящная наружность без яркого макияжа, пошлых слов и действий – вот слагаемые истинной красоты. Только природная нагота и более ничего лишнего.

– Романтично? – с лёгкими нотками гордости и эгоизма спросил, наконец, замечтавшуюся девушку Эдуард, будто он сам являлся творцом этого великолепного звёздного чуда.

– Нет, так, просто… Мне нравится смотреть на небо. Всё равно, что находиться в сказке. Это так завораживающе. И снова, как в детстве, веришь в чудеса…

…Машина остановилась напротив двухэтажного каменного дома. Красные и белые огоньки габаритов на её теле погасли; ворчливый двигатель, поперхнувшись, выплюнул последнюю струйку сизого дыма из закопчённого жерла глушителя, и умолк. Дверцы распахнулись, и молодые люди неторопливо и даже несколько лениво вышли из машины. Линси встала на серую бетонную тропинку и опять обратила свой зачарованный взор наверх.

– Видно, тебе очень нравятся звёзды, – утвердительно высказался Эдуард.

– Да. Я получаю незабываемое удовольствие, глядя, как мерцают и переливаются на небе эти крохотные светлячки. Я просто обожаю на них смотреть, нестерпимо обожаю…

– Странно. Я вот никогда ничего подобного не замечал. Посмотришь иной раз, подумаешь: «Звёзды как звёзды, обычные раскалённые газовые шарики, ничего особенного», – сказал он, оперевшись на глянцевую дверцу кабриолета. – А ты, получается, умеешь ценить красоту?

– Я выросла на ферме. Мой отец – фермер, мать – тоже. Мы жили в далёкой провинции там, на юго-востоке, – она ткнула тоненьким ровным пальчиком куда-то в пустоту, в сторону горизонта. – Я увлекалась астрономией. Прохладным вечером, бывало, залезешь на чердак, откроешь тамошнее окошко или пнёшь деревянную раму, если заедает, и любуешься необъятными небесными просторами. Сидишь, смотришь на эту бескрайнюю синюю прерию, мечтаешь посередине ночи, рисуешь воображением чудесные картинки из книжек, из личных, собственных фантазий. А мама в это время беспокоится, суетится, спрашивает у всех, где же я, зовёт папу. Тот в свою очередь ка-ак заорёт на весь дом, да так, что аж стены затрясутся у самого основания: «Линси Абр-рамс!!! Где тебя черти носят! Вылезай!» Если не откликаешься, то в ход идёт «тяжёлая артиллерия»: папа начинает звать на помощь моего старшего брата: «Эй, шкет! Балда! Поди найди свою сестру! А то мать вон воет, ждёт свою ненаглядную!» Ну и всё – конец всякой гармонии. Нужно спускаться…

– Да, – тяжело выдохнув, сказал Эдуард и представил себе маленькую Линси, которая сидела под самой кровлей, поставив худенькие локоточки на бежевый, выцветший от солнца подоконник, и зачарованно наблюдала, как сияли неподвижные точки звёзд и сгорали мимолётными возгласами метеоры в далёкой атмосфере. – Печально, что я раньше не замечал этой чудесной красоты.

– Ты многое упустил в своей жизни! В детстве тебе был открыт удивительнейший мир воображения, непонятный взрослым людям, таким, как мы…

– Но мы всегда были и будем оставаться детьми глубоко в чулане своей души. Ничто не ограничивает нас в наших мыслях и чувствах. Мы всё ещё владеем способностью мечтать, создавать несбыточные планы на грядущую жизнь. Нам так же, как в детстве, кажется, что всё вокруг,: действия, явления – подчиняется нашим желаниям или, по крайней мере, должно им подчиняться. Нет, этот мираж не покинет человеческий разум никогда. И упущенное время можно восстановить, если искренне хочешь. Вопрос только: зачем?

– В смысле «зачем»? Чтобы радоваться жизни, чтобы снова быть независимым от этой противной суеты, толкотни в безумной толпе, чтобы быть неуязвимым свободным борцом добра и справедливости во сне и наяву, – возразила возмущённая девушка, наконец, спустившаяся с небес на землю.

– Не обижайся, Линси, но мы и так независимы. Нам лишь кажется, что нами правят единицы. По факту же они – нули. Каждый человек свободен телом, сознанием, душой и, к несчастью, волен быть рабом чужих предрассудков и ложных стереотипов.

– Как-то чересчур сложно. Как может человек находиться одновременно и на воле, и по кабалой?

– Здесь нет ничего сверхъестественного и необъяснимого. Как говорили у нас на Родине, это палка о двух концах. Вот, например, ты, дорогая Линси. Посмотри вокруг, тебя ничего не держит, ты свободна, как птица. Лети на все четыре стороны. Но в то же самое время ты – пленница собственного страха и отчаяния. Идти можешь, куда хочешь, а идти, к сожалению-то, некуда. Есть путь – нет тропинки, есть время – нет часов, есть вода – солёная до смерти, есть добро – нет любви.

– Всё складно, как в стихах, да вот уж слишком мудрёно. Ты чай не философ?

– Понять мою натуру трудно. Как я говорил уже сегодня: я твой новый лучший друг, не более и не менее, загадочно, – сказал он и, опомнившись, кинул рассеянный взгляд на наручные часы. – Ой! Что-то мы разговорились, заболтались допоздна. Завтра работы выше крыши, под завязку загружен весь день. Прошу ко мне домой.

Молодые люди поднялись по каменным ступенькам мимо неказистых, но пушистых декоративных кустиков. Тяжёлая железная дверь, обвитая выкованными из металлических прутиков и пластин лозами бездушного винограда, без скрипа, без шума отворилась во внутрь. Перед Линси мгновенно вырос чёрный прямоугольник проёма, представившийся ей входом в холодную пустоту неизвестности. Лёгкая дрожь пробежала по телу девушки. Она не знала, что скрывалось за плотным непроницаемым занавесом таинственных чертогов дома. Однако её преждевременные страхи тут же растаяли, словно пар от кипятка, как только Эдуард зажёг свет.

За сверхпрочными толстыми стенами, выложенными с серого булыжника и кирпича, которые могли хоть в сию минуту принять на себя залп тысячи пушек, не капельки при этом не пострадав, отчего отдалённо напоминавшими крепостные сооружения Средних веков, за оградой из стальных копий и пик, устремлённых строго вверх, пряталось скромное жилище Эдуарда. Вспыхнувший яркий тускловато-оранжевый свет озарил небогатую прихожую с парой тумбочек для обуви и настенной разлапистой вешалкой, отделённую от остальных комнат тонкой перегородкой, вероятно, с жёстким сосновым каркасом.

– Вот, добро пожаловать в мой дом. Раздевайся, разувайся, проходи, – деликатно пригласил он Линси, вводя её за руку внутрь. – Аккуратней, порожек высокий.

Линси, сняв дорожные туфельки, вошла в ярко освещённую просторную комнату с довольно скудным интерьером. Здесь не было ничего лишнего, никаких красивых безделушек, которыми обычно наполнены и забиты до отвала дома зажиточных семьянинов. Стояло только то, что действительно приносило пользу в хозяйстве: несколько деревянных стульев и такой однотипный (то есть той же модели) деревянный стол в дальнем углу; комод с четырьмя выдвижными ящиками и лежавшими на нём газетами и книгами Бернарда Шоу и Джека Лондона. На белоснежных обоях не висело ни одной картины, только низкорослая пальма бросала свою рваную тень на их матовую поверхность. На гладком письменном столе, стоявшем возле окна, тосковала единственная закрытая тетрадь и тускло блестела в тёплом оранжевом свете ввинченной лампы. Небрежно отодвинутое кресло создавало предчувствие, что хозяин сего места сидит и пишет что-то неразборчивым серым твёрдым, остро наточенным карандашом, искоса поглядывая на смущённую гостью. Над столом склонился светильник на рамке с вращающимися горизонтальными шарнирами, прикреплённый болтами к несущей стене здания. Слева, вдоль половины ширины комнаты, громоздились раздвижные шкафы с зеркалами и стеллажами. Больше Линси ничего рассмотреть не успела: её увлёк за собой Эдуард, но не потащил грубо за руку, словно проказницу-девчонку, а нежно повёл прекрасную даму, по пути рассказывая, что где находится и как располагается.

– Вот это моя гостиная. В том дальнем углу, – он указал на первый столик, приковавший к себе взгляд, – я её называю, «карманная столовая».

Линси, сделав несколько осторожных шагов вперёд, ступила на пушистый белый коврик, постеленный ровно посередине комнаты.

– Пожалуйста, прошу на второй этаж.

Парочка поднялась по крутой прямой лестнице наверх и оказалась в уютном маленьком помещении с большим окном у самой кроватки. Сквозь прозрачное стекло открывался чудеснейший вид на ночной посёлок, предместье города, весь сиявший запасёнными на закате огнями. Линси, уже привыкшую к небогатому убранству этого огромного дома, поразило то, что сводчатый, балочный потолок вовсе не подчинялся данному правилу. Вырезанные из тёмных и светлых пород дерева перекрытия и перемычки отлично гармонировали друг с другом. Правда, приятный пряный запах новой древесной плоти к этому времени уже давно улетучился, и в комнате господствовал душноватый аромат перины и одеяла. Но классическая архаичность потолка по-прежнему намертво приковывало к себе воображение любопытной исследовательницы и безуспешной мечтательницы. У гостьи складывалось ощущение, что сейчас она стояла не на втором этаже коттеджа, а в капитанской кубрике на парусной шхуне, бороздившей неизведанные и бескрайние просторы океана, в штормах и при штиле, качаясь на пьяных голубовато-зелёных волнах. Грандиозность ворожила бурные и смешливые фантазии Линси.

Девушка, находясь под сильным впечатлением от увиденной деревянной средневековой декорации, никак не могла взять в толк, осознать казавшуюся ей чересчур диковинной деталь: в одном доме, за одной оградой, под одной крышей уживалось два совершенно различных, противоположных мира. Первый – скромный, простой, незаурядный, но необъятный, поглотивший все сферы человеческой жизни. Другой – маленький, богатый и уютный, хранивший в себе, как за семью замками, только самое ценное и необходимое для души – чувства, закалённые в реальной материи, которую можно было потрогать, пощупать, увидеть собственными глазами. Два времени, два пространства шли вразрез друг с другом, и отчего-то данная противоречивость вызывала у юной девушки синдром дежавю. Где-то она с ней встречалась, но где именно – сказать трудно, а уж тем более вспомнить.

– Хм, миленько, – кокетливо прозвенел тоненький голосок; Линси, продолжая удивлённо рассматривать странно экзотичный потолок.

– Это моя спальня, – с некоторой гордостью проговорил Эдуард и присел на постель. – Садись, не стесняйся.

– Спасибо большое, но я лучше тут, в сторонке, постою, понаблюдаю…

– Да, не бойся! Похожа сейчас на пугливого котёнка, которого оторвали от матери и принесли в чужой дом. Присаживайся, давай. Прошу

– Нет, Эд, мне, правда, неловко как-то, – строго сказала девушка.

– Да, брось. Не ломайся, ты же не орешек.

– А зачем ты вообще сюда меня привёл, мне интересно? – Линси вдруг переменила тему разговора.

– Что значит «с какой целью я тебя затащил сюда»!? – негодующе отозвался Эдуард. – А спать-то ты где будешь? На полу? Вроде неудобно, дует, прохладно по ночам.

Глаза Линси округлились от такого неожиданного для неё поворота событий и стали как две капли воды похожи на пару жгучих угольков из камина, так как ни в какой другой мужской кроме скрипучей койки брата во время долгого ремонта ей ночевать не приходилось. Озадаченная девушка еле заметно пошатнулась, будто стоя на зыбкой болотной почве.

– Не волнуйся. Во-первых, кровать, одеяло, подушка – всё чисто, выстирано и выглажено специально к моему возвращению. Во-вторых, как ты, я надеюсь, убедилась, что мы одни в целом пустом доме. Папин друг приезжает, по-моему, только завтра утром или вообще послезавтра. Таков расчёт. Так что никто тебя ночью не увидит. Тем более, что дядя Сэм ни под каким предлогом ко мне в комнату не заглядывает. Моё пространство – моя частная собственность. Да и что он там забыл? В общем, садись, располагайся и ни о чём не беспокойся. Я всё, что нужно, устрою.

Девушка молча кивнула головой в знак согласия. Произошла рокировка, как в шахматах. Молодые люди поменялись местами: теперь Линси сидела на упругом пружинном матраце, стеснительно сомкнув вместе прелестные беленькие коленочки, а Эдуард переминался с ноги на ногу возле входной двери.

– Вроде всё. Если возникнут проблемы, обращайся, я в соседней комнате слева, на диване. Почему тебе лучше ночевать в моей спальне, спросишь ты? Я же очень просто отвечу: если дядя вдруг ни с того ни с сего вернётся этой ночью, то он обязательно заглянет на огонёк в соседнюю комнату слева, так как она – его. И, застав тебя там спящей, дядя, конечно, придёт сначала в негодование, потом – в ярость. Затем заглянет ко мне, поинтересуется, что за бабу я привёл ночью. Короче, весь дом на уши поставит.

Линси тихо хихикнула, увидев, как молодой человек удачно пародировал своего дядю, о характере которого она могла лишь догадываться. Эдуард надувал щёки, переваривался с бока на бок, показывая грузность и неповоротливость, туповато говорил басистым голосом.

– Да, – продолжил он, – тебе же этого не надо. А если на диване буду лежать я, то дядя Сэм ничего не скажет, посчитав этот казус недостойным его внимания недоразумением, и тоже плюхнется спать.

Он немного помолчал, напряжённо вспоминая, что хотел ещё сказать важного.

– О, чуть не забыл! Санузел на первом этаже, рядом с…

– Не, я не пойду. Я же в подобном коттедже впервые, ориентироваться не могу. Я элементарно заблужусь и потеряюсь…

– Тогда ко мне в дверь постучи легонько, хорошо?

– Хорошо.

– Вот и отлично. Желаю тебе приятных сновидений.

– Спасибо, тебе того же.

Эдуард вышел из спальни. Линси слышала его глухие шаги, которые медленно, по мере отдаления, сливались с общей тишиной, пока их полностью не поглотил мрак пустоты. Девушка осталась наедине с собой в крохотной комнатушке с большим окном, как-то неравномерно смещённым вправо, к кроватке. Незаметно подкравшаяся дрёма туманила сознание уставшей в тяжёлой череде испытаний путницы, тормозила летавшие в беспорядке мысли, одолевала мучительной зевотой. Вскоре, погасив свет и поставив потрёпанный саквояж, который не выпускала из рук уже несколько часов, отчего тонкие запястья изрядно на отодвинутый чёрный стул, обитый какой-то непонятной мягкой тканью, девушка повалилась животом на кровать и, даже не успев раздеться, забылась мгновенным сном. Конечно, сказалось и нервное перенапряжение, последнее время терзавшее её хрупкое, подорванное в долгом путешествии здоровье. И что, как ни хороший сон, могло придать бодрости и свежести на следующий день! Сладкие грёзы, словно семена сказочных растений, попав в благоприятную среду, проросли и превратились в волшебный лес заоблачных чудес, смешанных с реальным миром, как будто краски в растворе с серой, сплав серебра и золота с чугуном.