Читать книгу Филармония - Евгений Аркадьевич Шестов - Страница 1

ПРОЛОГ

Теплый апрельский вечер. Не спеша бреду по территории Кремля к вечному огню, времени до концерта еще много. Зрители собираются по одному или парами. У вечного огня никого. Лишь у самого парапета, ограждающего крутой склон горы человек в старом плаще и кепке. Руки в карманах. Взгляд устремлен вдаль на откос, на речную широту.

В кассе филармонии два человека, разглядывающие афиши предстоящих концертов. Их тихий говор сливается в единый поток слов, разобрать который невозможно. Здороваюсь с Ольгой Юрьевной, кассиром. Она улыбается, узнает. Ищет в стопке контрамарок ту, которая предназначена для меня.

– На два места, – говорит Ольга Юрьевна.

– Да, – соглашаюсь я, – на два.

– А где пара?

– Где-то.

– Как дела?

– Нормально. Спасибо.

Уходя, вижу доброе памятное отношение. Сколько прошло с последней встречи? Сколько я тут не был? Лет пять? Наверное.

Парадный вход еще закрыт. Рано. До начала почти час. Вхожу через служебный вход.

– Лена с книгами здесь?

– Здесь. Раскладывается.

Ни удивления, ни заинтересованности. Предупреждены. Знают. Днем звонил главному администратору, просил контрамарку на концерт.

Прохожу к Лене, встаю около нее.

– Привет, Лен!

– Здорово.

– Я у тебя разденусь?

– Проходи, конечно. Какие вопросы?!

Захожу в комнату между туалетами, перед которой книготорговец Лена разложила свой товар. Раньше здесь, в этой комнате обитал художник, до того момента пока не уволился. Рисовал афиши, плакаты, рекламные щиты. И свою работу делал для души, и для филармонии. Задавили авторитетами. Ушел. А Лена осталась. Теперь во время концертов она располагается на своем законном месте, продает книги, которые когда-то я брал у нее читать. Много брал, читал быстро. Не всегда возвращал. Точнее, иногда возвращал деньгами, покупал. А сколько здесь проговорено, сколько времени проведено между этими интересными блоками чистоты и порядка.

Вот и сейчас рассматриваю новинки. Но как-то не радует глаз ни одна новинка. Ничто не цепляет.

– Посмотри Соломатину. По-моему интересно, – говорит Лена.

– А Самойлова у тебя нет?

– Где-то был. Подожди. Сейчас. – Уходит в комнату, несет оттуда томик. Вот это издание более полное, чем на витрине. Тут больше стихов.

– Я тебе денежку после концерта, ладно?

– Конечно.

Фойе наполняется народом. В гардеробе начинают принимать одежду. Подхожу к разделяющей стойке, здороваюсь.

– Что-то долго тебя не было видно. Забыл уже и дорогу, поди, в филармонию.

– Можно сказать, что и так.

Первый звонок.

У лестницы, ведущей наверх, справа подставка для флаеров. На ней несколько видов рекламы. Беру в руки один листок, читаю, кладу обратно. Не надо. Не надо мне это уже. Я пришел на встречу с Анной Фомичевой. На встречу с тем искусством, которое знаю, люблю, которым занимался здесь пять лет, которым хотел заниматься профессионально. Ностальгия гложет и подкатывает к горлу комком. Отхожу к афише с портретом Анны.

Елена Ржевская. Военный корреспондент, которая оставила воспоминания, дневниковые записи, стихи и книгу мемуаров о том зловещем времени войны. Сегодняшний концерт приурочен к празднованию Дня Победы.

Фойе все больше наполняется гулом и массой народа.

Поднимаюсь наверх. У решетки лестницы Володя Кулагин.

– Ну, как твои дела с квартирой?

– Звонил сегодня адвокату, так и не встретились. Три года сужусь, и конца и краю нет этой судебной волоките.

– Ты в своей квартире живешь, из-за которой судишься?

– А что делать? Мне адвокат говорит, вы живите в квартире. А то и деньги не вернете и квартиры лишитесь. Пойдем. Третий звонок.

Зал гудит приглушенно, публика здесь интеллигентная, не шумная. Восьмой ряд почти весь пуст, хотя народу в зале достаточно. Абонемент продан хорошо. Заходим и садимся посередине.

Сзади шуршат пакетами, в руках у соседей мелькает книжка со списком абонементов на следующий сезон.

– Позвольте посмотреть.

Имена и программы музыкальных абонементов набраны полностью. С литературными как всегда все в последний момент. «Программы будут объявлены позже». Вечно одно и то же.

Свет на сцене включают ярче. На сцене столик, стул, микрофон.

Все так привычно и в то же время далеко от той внутрифилармонической жизни, в которую я был погружен пять лет назад. Так же выключался в зале свет, и на сцену выходил очередной исполнитель. Александр Познанский или Лев Елисеев, Андрей Дементьев или Алла Демидова, Виталий Гордиенко и Юрий Голышев. Да всех сразу и не упомнишь. Сколько их было за пять лет? И это только в одном восьмом абонементе. А еще был четырнадцатый абонемент в литературном музее имени Горького. Теперь, говорят, там капитальный ремонт, концерты абонемента проводят в усадьбе Рукавишниковых.

Выходит Анна. Начинает со стихотворения. Волнуется.

Временами зрители хлопают, кашлять не решаются, ждут паузы. Если уж кому невтерпеж, зажимают рты платками. В зале полная тишина.

На нашем восьмом ряду ближе к проходу Александр Давыдович Познанский с соседкой по дому. Сколько ему? Восемьдесят три? Он с двадцать девятого. Слушает внимательно, сосредоточенно. Полтора часа проходят незаметно. Правда, он устает. Последние десять минут начинает жаловаться, нетерпеливо ерзать.

Наконец, все кончается. Поток зрителей, довольных и недовольных, вытекает из душного пространства на свежий воздух.

Мы идем за кулисы.

У гримерки Анны Светлана Леонтьевна. Как всегда стройна, жива, оптимистична. Куда деваться. Ей иначе нельзя. Выражение лица изучающее, приветливое и настороженное одновременно. Всегда готова к защите-обороне.

– Аня, солнце, ты меня сразила наповал! Привет, красавица! – Заходим в гримерку, обнимаемся. Вручаем заслуженные букеты. Действительно, заслуженные. Такую программу на два часа, без перерыва, с небольшим подглядом в шпаргалку.

– Слушай, Аня, ты молодец! Когда ты все успеваешь? Такую программу сделать, это же найти материал нужно, обработать, выучить. Здорово.

– Да еще двух киндеров воспитывать, – Светлана Леонтьевна смотрит значительно.

– Да, у тебя ведь двойня. Девочка и мальчик. Сколько им?

– В августе будет год.

– Ты героиня! Нет, правда. Я тебе писал по электронке, присылал поздравления, ты получила?

– Получила. Только отвечать некогда. Сам понимаешь, столько дел всяких.

– Конечно, понимаю. Как Лев Михайлович?

– Он весь в заботах.

Первый стресс после концерта выливается в бурный неконтролируемый эмоциональный разговор, и разговор этот идет уже по душам, потому что здесь в гримерке только проверенные люди, которые многое знают.

– Слушай, сколько мы с тобой знакомы? Лет десять, больше?

– Да. Ты же пришел сюда в 2000-м?

– Нет, в 2001-м. Да. Сколько всего…

Прибегает Марина, организатор концерта, забирает микрофон. Когда-то я так же бегал, решал все производственные вопросы. Теперь ее очередь. В разговор она не вмешивается. Все мы ей уже примелькались. И Светлана Леонтьевна, и Володя и я. Делать ей с нами ничего не надо. Выгнать она нас не смеет. Мы свои. Хотя бы для этого исполнителя. И все это знают.

– Мужчины, подождите снаружи. – Светлана Леонтьевна закрывает дверь изнутри.

Подходит водитель Виктор.

– О! Здорово, Егор! На концерте был?

– Витя, ты работаешь? А мне сказали, что ты ушел?

– Я уходил, опять вернулся.

– Сейчас на квартиру Аню повезешь?

– За вещами. Она сегодня уезжает.

– Так в Питер поезд в пять с копейками.

– Она через Москву едет.

– Понятно.

Организованной толпой выходим в фойе, потом к машине, прощаемся с Анной.

Десятый час. На улице уже темно. Внизу вдалеке чернеет вода Волги-реки. Слева Северная башня на пару с Часовой заслоняют часть горизонта.

Там за стеной кремля, за домами на Нижневолжской набережной полностью открывается вид на Стрелку, эту многовековую достопримечательность Нижнего Новгорода. На Стрелке виднеются портовые краны, как журавли, утыкающиеся носами в небо. А рядом с ними желтое здание храма Александра Невского. В темноте оно светится как яркая желтая свеча, совсем как маяк. А огни Канавинского моста сливаются в светящуюся елочную гирлянду.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НА ДЕЖУРСТВЕ

Дежурство только началось, а настроение уже испортилось. Одын, совсэм одын! Сменщик Вася ушел, подлец, оставил мне, подумал Егор, ключи от всех дверей и дверок, и даже не пожелал спокойной ночи. Теперь до восьми утра никого не будет. Хорошо-то как! Даже уборщицы не придут. Потому что каникулы. А каникулы – это, знаете ли, очень хорошая пора. Не только для школьников. А и для педагогов тоже. Да, дети, не удивляйтесь. Для педагогов тоже. Ведь во время каникул педагоги не видят ваши самодовольные рожи, не слышат ваши глупые ответы на самые простые вопросы. Педагоги тоже люди, и им также как и детям хочется иногда чего-нибудь сладенького. Не в смысле секса, а в смысле именно сладенького. Тортик, например. Или ириску какую-нибудь с орехами.

Хороший кипятильник электрики подогнали. Стакан воды нагревает за минуту. Быстро и практично. Пробки, правда, сволочь вышибает. Но это все мелочи. Особенно, если не каждый раз. Да и бегать особо никуда не надо. В соседний кабинет зашел, щелкнул два раза, и вот тебе готово. Нет, конечно, надо бы что-то более безопасное приобрести, но это дело времени и поисков, на которые у меня сейчас нет возможности. Чаек вот я припас хороший. Душистый. Добавить сахару полложки, и будет самый шик!

Пока заваривается чай, Егор достал из сумки папку, в которой сложены наброски, листки с началом всех его наметок. Когда в сентябре закончил пьесу, сложил ее в другую папку с готовыми рукописями. Перепечатывал на машинке. Сделал три экземпляра. Больше трех машинка не пробивает. Да и так третий экземпляр уже достаточно бледный получился. Ничего, для себя сгодится. Теперь в работе новый зачин.

Сидел Егор в учительской поздним вечером, ждал, пока заварится чай, читал свою рукопись пьесы, не ожидая никаких сюрпризов. Неспокойно было на душе. А как быть спокойным? «Достало все, – подумал Егор! – Терпеть не могу все эти школьные праздники. Всю эту тягомотную суету вокруг елочки. Наконец-то, все прошло. И никакой тебе благодарности. Одни указания, ценные, видишь ли, советы, как работать с детьми. Сценарий напиши, детей организуй, роли им раздай, с каждым текст выучи, чтоб от зубов отскакивал, отрепетируй всю эту лабуду, а потом еще и покажи. Да и по ходу праздника еще зрителей усади, в рот им всю сваренную тобой театральную кашу положи, жевать заставь, да так, чтоб не сплюнули, а проглотили, да еще довольны остались. Все, валить надо к чертовой матери из этой школы!»

Хоть бы телефон, что ли, зазвонил!

О, вода закипела, теперь добавить в нее черный байховый порошочек и можно смаковать эту душистую черную муть. И можно даже без сахара. И даже без заварки. И без воды! И вообще, пить или не пить. Ответ определенный: пить. Чай. С сахаром. С ума сойти от этих школьных стен! Вечно серо-синие, красиииивыыые.

Так, пора на обход. Нет, еще не время. Сначала надо попить чайку, а вот уже потом делать обход здания. Сейчас и пойду. Последний глоток. Пошел. Фонарик бы только найти. Хотя… Сейчас уже настолько привык к темноте, что могу ориентироваться в помещении без света. Это даже лучше. Никто тебя не видит, зато ты видишь многих. И многое. А когда окна покрываются ледяными наростами, рисунок за окном становится призрачным и таинственным. Так и тянет прильнуть к окну и стоять, не дыша, полночи. Неторопливое движение по зданию помогает замечать тихий говорок теней на полу, когда ветер колышет толстые ветки кленов с остатками засохших листьев да тонкие тростинки рябин, увешанные гроздьями красных ягод. Каким бы порывистым не был ветер за окном, внутри школы, слава богу, тихо, шевелятся только тени. И тишина звенит в ушах назойливым комаром.

За окном чернеет здание дома, в котором горят желтыми и зелеными глазами окна, подмигивают, угасая в вечерней сонной мгле, или вновь зажигаются. Некоторые из них мерцают полосками гирлянд, кое-где детскими ручками наклеены бумажные фигурки снежинок, Дедов Морозов и сказочных фей. Окна меняют рисунок присутствия на общем празднике огней. Лишь одно окно на третьем этаже слева всегда молчит, даже днем оно занавешено плотной шторой.

Компьютерный класс всегда закрыт. От него нет ключей на общей связке. Все отключено и поставлено на сигнализацию. Если что-то случится, приедет Сам Знаешь Кто и все сделает. И кто же у нас такой загадошный? Плевать. Главное, дверь прочная. На петлях держится крепко, не вихляется, и то дело. Можно, конечно, долго стоять под этой дверью и фантазировать, но лучше это делать в более удобной атмосфере.

Обратный путь по темным коридорам всегда кажется быстрее, и внимание занимается совсем другими вещами. Как-то так складывается. Причем каждый раз. Вот сейчас, например, вспомнилась последняя встреча с Таней. Эх, Тани, Тани, Танечки! Сколько вас было в моей жизни. Моих и не моих. Только в театре среди двух десятков сотрудников было пять Татьян. И только одна была моей. И то не долго. Собирался я долго. Дружил, пристраивался. А как только захотел по-настоящему, по-мужски самоутвердиться, получил лекцию о святости дружеских чувств вперемешку с сексом. Если эту короткую прелюдию можно назвать сексом. А через неделю всяческие отношения кроме служебных сошли на нет. Это было совсем уже давно. Осталось лишь воспоминание об этом нелепом глупом случае. Понюхал, называется, женщину и отвали. Нечего надолго пристраиваться. Дай другим место для маневра. Почему вспомнилась именно сейчас? К чему бы?

Вяло текут минуты. Пылится на столе драматургический замысел. Глаза сами собой закрываются, даже крепкий чай не добавляет бодрости. Лишь шум в голове, да темные тени на ярком пятне под столом.

Телефон! Трещит назойливо, каким-то раздражающим звуком, будит угасающее сознание и подбрасывает с дивана.

– Алло.

– Егор Алексеевич?

– Да. Кто это?

– Это Вера, Вера Андреева. Вы не будете возражать, если я завтра приду, уберусь с утра.

– Каникулы же. Тебе что, Лариса Витальевна не дает отдыхать?

– Нет, Егор. Я хотела завтра прийти убраться, чтобы шестого не выходить. Мне надо будет на Рождество уехать. Вот я решила пораньше прийти, все сделать, и ту-ту.

– Во сколько тебе открывать дверь? А то останешься Снегурочкой на морозе, пока смена не придет.

– Я хочу часиков в пять подойти, помыть и до вашей смены убежать. А то ваш разлюбезный Леонид Михайлович достанет своими моральными принципами.

– Вера, он не только наш, но и ваш тоже.

– Егор, я же просила вас, не называть меня на вы. Я просто уборщица.

– Вы привлекательная уборщица!

– Опять? Ну ладно. Я утречком прибегу. Ждите.

Гудки не паровозные, но тоже ничего!

Ничего хорошего. Блин, времени-то! Половина одиннадцатого. Так. Что у нас тут с пьесой делается? Театральная тема хороша. Только как эту тему преподнести? Можно, конечно, построить сюжет на конфликте актеров и режиссера, но это так банально. Или взять гастроли чувашского театра кукол на сцене Дзержинска, а там замутить какую-нибудь любовь-морковь с приезжей актрисой. Герой, конечно, я. Кто же еще? Или Сережа Мирошниченко, любвеобильный наш герой. А что? Это интересно. Точно. И будет новая пьеска. Две готовые пьесы у меня уже есть. Еще парочку сделаю и можно подумывать о печати. Или о постановке. Чем черт не шутит.

В СТД есть секция драматургов. В конце декабря звонил туда, спрашивал, когда они там собираются. Ничего толком не сказали, дали телефон одного из организаторов, велели позвонить четвертого января после праздника. Организатор сейчас в отъезде. А четвертого января там точно кто-то будет? У организатора нет выходных? Или он на работу как на праздник бодренько с песнями и в маршевом строе? Или в строю? Или не в маршевом?

Кто же там среди них самый толковый? И захочет ли он со мной разговаривать? Надо что-то предпринять. Хотя бы попытаться. Что ж я, зря, что ли, бумагу мараю? Ночи не сплю. Читаю тут всякую интересную критическую литературу о театре и его развитии, коллекцию собираю из нужных книг. Никому же это кроме меня не надо. А мне? А мне надо. Я многого хочу в этой жизни. Я жадный до знаний и очень голодный в смысле чтения и учения. Но этого никому нельзя говорить. Об этом никто не должен даже догадываться. Молчок-старичок.

Вот завтра придет утром смена, спросит меня Леонид Михайлович, как сынок дежурство прошло, а я ему буду в уши петь, прекрасно, мол, Леонид Михайлович, всю ночь глаз не сомкнул, сторожил вашу школу. Совсем дед с катушек съехал. Мнит себя ночным директором, хотя ночью дежурил только два раза. Да и то, не один, а с таким же как и он напарником-старпером.

Но это будет только завтра. А сегодня надо хорошенько поработать.

Хм. А Вера ничего!

Не забыть будильник завести на пять. Нет, на без десяти пять. Пока раскачаюсь, пока чай согрею. Надо ж ее с мороза чаем напоить. Обойдется. Она из дома попилит. Вот чудо! В нерабочее время думать о работе. Об уборке помещения! И чего такая молодая в уборщицы подалась? Делать нечего что ли? Руки портить, да и престиж опять же какой. Скажи кому, уборщицей работает в школе, засмеют. Хотя кто ее кроме сторожей утром видит. Пришла, убралась и домой. Какая-никакая денежка бежит. И весь день свободный. Учись – не хочу. Где же она учится? Говорила в педе, не помню. Надо утром спросить.

* * *

– Ну, вы и спать, товарищ начальник!

Вера переступила порог, отряхнула снег с валенок, и закрыла, наконец, дверь.

– Вы не спали, все писали?

– Ты с утра всегда стихами разговариваешь?

– Нет, иногда, в основном когда наблюдаю рядом творческую личность.

– Оба-на. Приехали. И где ты видишь творческую личность? Встретились две личности: уборщица и сторож.

– Не, сто рож – многовато. Вот одной вполне будет достаточно.

– Что? – Егор нахмурил брови, протянул руки в сторону Веры и пошел, приволакивая правую ногу. – Кто тут рожа? Я рожа? Да я тебя…

Расстегнув шубу, Вера сбросила ее на руки Егора, а сама вошла в его коморку, уселась за стол и взяла в руки папку.

– Что пишем? Мм. Пьеса? О чем? Театр кукол? Вы же работали в театре, по-моему?

Егор включил кипятильник, подождал, пока вода начнет греться, пробки держали первый удар. Не отключались.

– Работал, работал. Клади папку, потом почитаешь, может быть. Если время останется.

– Вы решили чайком девушку угостить, товарищ ночной директор?

– Чай? Нет, такая миленькая девушка по утрам должна пить только кофий. С мармеладом.

– Почему с мармеладом? Я не люблю мармелад. Вязкий, скользкий и невкусный. Фу!

– Бум знать. Держи кофе. Для тебя специально варил.

– Мгм, а еще выращивал, собирал, перевозил, молол и в пачки упаковывал. Вы что же, Егор Алексеевич, днем на кофейной плантации подрабатываете, а ночами здесь трудитесь?

– Как ты угадала? Только не говори никому, а то меня завтра же уволят. С плантации.

Пока Вера пила кофе, Егор сидел напротив, наблюдал за каждым ее движением, за тем, как она наклоняет голову, чтобы сделать глоток, как откидывает прядь со лба, как осторожно берет горячий стакан, чтобы не обжечься, при этом грея руки о стакан и дыханием. Сегодня Вера была в черных брюках и синем свитере. Свитер был толстый, теплый, с начесом и большим воротником-отворотом. Горло было прикрыто от мороза. А вот брюки, как показалось Егору, были тонкие и нисколько не грели. Ему хотелось прикоснуться к коленям Веры, чтобы проверить, так ли это. Она же замерзла в такую погоду! Какой тут чай? Ей нужен хороший массаж. Егор уже представлял, как он массирует бедра и ягодицы девушки, как она закрывает при этом глаза и начинает постепенно мурлыкать от удовольствия.

– Эй, товарищ директор! Вы спите?

Вера поднялась и стояла теперь около Егора, совсем рядом, в двух шагах, на расстоянии вытянутой руки. Надо только поднять руку и прикоснуться к ней. Прикоснуться к ноге и проверить, замерзла она или нет.

– Пойду я лучше поработаю, да? Егор?

– Да, хорошо.

– Шубу захватите.

Егор тоже поднялся, подхватил с дивана шубу и прошел следом за Верой до раздевалки. Назвать это место только раздевалкой было нельзя, потому что тут же хранился весь инвентарь уборщиц и дворников, здесь же стояли ящики под одежду, в которой работники и оставляли свои вещи. Кроме ящиков тут находился облезлый старый стол-тумба и такая же старая тахта, на которой сторожа иногда кемарили ночью.

Вера вошла в раздевалку и включила свет. Дверь раздевалки осталась не прикрытой, и Егор тормознул у порога, не решаясь войти вместе с Верой. Девушка не спеша подошла к ящику, открыла дверцу, достала серый рабочий халат, принюхалась, поднеся его почти к самому носу, и бросила на тахту.

– Фу, ну и вонища! Стирать пора. Вы мне не постираете халатец, товарищ начальник?

– Не называй меня товарищ начальник.

– А как мне вас называть? – Вера посмотрела на Егора. – Ночной директор?

Егор молчал. Ему нравилось наблюдать за тем, как двигается эта утонченная, грациозная, не осознающая своей привлекательности девушка. Так ему, по крайней мере, казалось. Запросто разговаривает с ним, нисколько не смущаясь и не заискивая. С ней интересно разговаривать. Она много знает, задает всегда умные вопросы, умеет ответить на любую реплику. Даже сегодня взяла папку и тут же поняла, что пьеса про театр. И нисколько этому не удивилась.

Вера сняла свитер, оставшись в клетчатой шерстяной рубашке и брюках. Повернув голову к Егору, помедлила, складывая свитер и убирая его в ящик. Уже расстегивая ремень на брюках, спросила:

– Как прошла ночь, без приключений?

– Все нормально. Набросал план новой пьесы. Начал писать первую сценку.

– И о чем пьеса? – Вера сняла брюки, и стояла теперь в рубашке и черных колготках, сквозь которые просвечивала белая ткань трусиков. Егор не двигался. – Давайте шубу, товарищ начальник. И налейте мне ведро воды. Пожалуйста.

Дверь раздевалки закрылась с невероятным грохотом.

* * *

Удалось поспать пару часов. Вскочил как ошпаренный. Вспомнил во сне о концерте. Хорошо, что вовремя вспомнил. Или приснилось вовремя?

Выкинул из сумки все, что брал на дежурство, положил ботинки, текст и бутерброд. Нацепил цивильный костюмчик и ошейник. Мать еще посетовала:

– Хоть бы рубашку погладил. Ходишь как черт весь мятый.

– Поглажу. Вот приду с концерта и обязательно поглажу. И тебя поглажу.

Егор поцеловал мать в макушку и вышел из дома.

Снег под ногами скрипел, но мороза не чувствовалось, отпустило градусов на пять после снега.

Но Верка вчера давала жару. Во заголялась.

От вчерашних картин Егора бросило в жар. Мысли бродили где очень далеко от текста программы. Читать Вересаева, да еще в клубном помещении в полдень – полный отстой! Кто придет? Какие школьники захотят тащиться в клуб, чтоб слушать какую-то классическую литературу. Причем автора-классика не первой величины. Нет, конечно, он интересен, бла-бла-бла. Новая картина мира, новое мировоззрение, новое видение.

А тут воспоминания о бурно проведенном утре. Так вот почему он так крепко заснул. Рухнул в постель и отрубился без задних ног. А какие во сне были поллюции. Ммм!

Дебил! Что же ты во сне развил такую реактивную скорость, а рядом с ней стоял столбом? Вовремя надо было руками работать и кое-чем еще. А не держаться за шубу как за щит девственности.

Так. Нельзя эмоциям давать волю. Надо контролировать чувственный процесс. Сейчас он тебе пригодится. Весь спектр, весь набор твоих эмоций, которые ты тратишь не понятно на что.

Да чтоб ты сдохла, Верка!

Егор задохнулся, согнулся пополам и опустился на скамейку возле остановки.

– Молодой человек, вам плохо? – Сердобольная бабушка, которая через две минуты примет меня за алкаша и будет вызывать милицию.

– Нет, Нет. Все в порядке. Сейчас все пройдет. Не беспокойтесь.

Егор встал, поправил шапку и закурил. А ведь она права. Мне плохо. Плохо от того, что не могу элементарно познакомиться с первой встречной. И не с первой встречной тоже. Кому-то дается все запросто: увидел, бросил пару фраз, улыбнулся, поддел под локоток и пошел кувыркаться. Учись, студент! А то стоишь тут как баран, в бреду мечешься, спокойно не спишь, а сделать для себя ничего не можешь.

Но ведь вот утром Верка. Она же готова была все отдать за улыбку и пару фраз. Не мой день сегодня. Отменить концерт что ли?

Нельзя. Придется работать.

СЕМЕЙНЫЕ ХЛОПОТЫ

Вечером Егор вошел в квартиру, но свет включать не стал, прошел сразу в кухню. Напротив входной двери была комната Егора, рядом сразу налево в зале спала на диване бабушка, дверь она просила не закрывать, поэтому на любой свет в прихожей чутко реагировала. Свет горел только в кухне. Егор разулся в полутьме, и на цыпочках двинулся в кухню.

– Ты чего крадешься. Я не сплю.

Голос бабушки был слабым, но в тишине прозвучал громко. Несмотря на преклонный возраст и слабое здоровье, Анна Васильевна была в добром уме и твердой памяти. Неделю назад отмечали ее восемьдесят девятый день рождения. Никого не звали. Посидели втроем. Бабушка даже пригубила шампанского. А потом пила кофе. Вот, говорила, научили на старости лет кофе пить. Всю жизнь прожила, не знала, что это такое. А тут приучили меня к кофею. Сказать кому, на смех поднимут. Скажут, из ума выжила. Хорошо отметили день, тихо. Лишний шум никому не нужен. Да и чего шуметь, праздновать? Посмотрели телевизор, да и на боковую. Еще когда смотрели кино, бабуля клевала носом.

Теперь она тоже лежала в зале на своем месте, и голос ее Егор услышал сразу.

– Привет, бабуля. Как здоровье?

– Подними-ка меня. – Бабушка ухватилась за руку Егора, спустила ноги с дивана и села. – Иди, ужинай. А я тут посижу.

– Тебе чего-нибудь принести?

– Намочи мне платок холодной водой. На-ка. – Бабуля достала из-под подушки платок и подала Егору.

Внук прошел в ванную, намочил платок и положил бабушке на лоб. Она прикрыла глаза, прижала пальцы Егора плотнее к своему лбу и замерла на секунду.

– Ой, хорошо.

– Свет включить?

– Нет, не надо. Иди, ешь. А то проголодался, поди, за целый день.

В кухне у стола сидела мама, вязала. Когда Егор вошел, она подняла голову, кивнула на плиту.

– Все горячее.

– Привет.

– Устал?

– Есть немного.

Достав тарелку и ложку, Егор спросил:

– Вы ужинали?

– Да, мы поклевали малость. Ешь сам. А мне чайку налей.

– Сейчас сделаем. Лапы только вымою.

Прошел в ванную, помыл руки и вернулся в кухню.

– Егор, ты когда аппарат нормальный купишь?

Мать уже третий раз говорила про новый телефон, но Егор все никак не успевал зайти в магазин, чтобы посмотреть. Надо же выбрать, а не хватать первый, что попадется под руку. Вот вчера видел один, денег с собой было мало. Да и до концерта это было. А после концерта сорвался срочно в Сормово. В магазин не попал. Пока Егор обдумывал все это, Любовь Ивановна продолжала:

– У телефона трубка всегда съезжает в сторону. Чуть провод не так свернешь, трубка поднимается, и дозвониться до нас никто не может по три часа.

– Хорошо, мамуль, я завтра вплотную этим займусь. Кто-то звонил?

– Звонили, тебя спрашивали. Я сказала, чтобы вечером перезванивали. Тебя же целыми днями нет дома.

– А кто звонил, не сказали?

– Нет.

– Женский голос?

– Да, по-моему, я ее уже слышала. Ты с ней говорил как-то. Да я же номер записала. Там, около телефона я положила.

– Ты золото, мама! Как бабуля?

– Сегодня лежала целый день. Говорит, в животе у нее что-то болит.

– Вставала?

– Сидела. На диване в зале. Пообедала хорошо. А потом…

– Что?

Любовь Ивановна долго молчала, думала, говорить или нет, потом все-таки решила.

– Упала она сегодня. Пошла в туалет и ударилась о косяк. Я когда из магазина пришла, она лежит в темноте на диване и молчит. И не говорит мне ничего. А я как вошла в комнату, сразу вижу, что-то не так. На руке синяк.

Мать опять надолго замолчала, сидела, чуть слышно вздыхая.

– Мам, ты знаешь, что…

– Скажешь, буду знать.

– Может тебе уволиться с работы? Чего ты себя изводишь, ночами не спишь, днем тоже постоянно на нервах из-за бабушки. Бросай.

– Да все думала, поработать, денег-то всегда не хватает.

– Всех денег не заработаешь. Ваши две пенсии, да моя зарплата, прорвемся. Да концерты какие-никакие. А там, глядишь, я присмотрю что-нибудь новое, интересное.

– А тебе чего рваться, место менять? На новом-то месте думаешь лучше будет?

– Пока ничего определенного, а там будет видно. Да и учебный год недавно только перевалил за середину.

– Ну и работай.

– А ты?

– Наверное, ты прав. Надо увольняться.

Теперь мать смотрела уже спокойнее, Егор был дома, все легче, чем одной. Да и о нем думается само собой. Все мерещится ей что-то недоброе. Ждет вечерами, волнуется. Она отложила вязание и посмотрела на него. Вот так иногда она просто сидит и смотрит, как он ест, читает, что-то шьет для своих кукол или учеников, пишет свои бумаги, и берет ее порой горькая обида, что бьется сын, бьется, а денег не прибавляется. Крутится как белка в колесе, концерты свои читает по школам, а ведь на это нужно время, чтобы все подготовить, выучить. Почти всегда у него были хорошие работы в этом его чтении, но иногда читал такую ахинею, так плохо выходило, не нравилось ей. Она прямо ему всегда говорила. А кто еще прямо скажет правду? Только матери это и позволено. Без обид и нареканий.

Вон как забегался, лицо-то серое как этот половик. Про меня говорит, что ночи не сплю, а сам каждый раз встает, если с матерью плохо, помогает. Забот с ней много. Не сегодня-завтра помрет. Каждый день как последний.

– Ты позвонил бы своей красавице.

– Какой красавице?

– Да той, что тебе названивает.

– Сама позвонит. Надоела она мне. Ничего путного не скажет. Будет сейчас ныть, как ей плохо. Какие у нее пациенты дебилы. Давно пора прекратить с ней общаться, да все как-то язык не поворачивается ей сказать.

– Как знаешь.

Зазвонил телефон.

– Не ждали, пожалуйста. Дождались, договорились. Блин.

Поставив тарелку в мойку, Егор взял бокал с чаем и пошел к телефону.

– Ну?

Как и ожидалось, все повторилось в точности так, как описал Егор. Бывали у него такие прозрения, когда он мог охарактеризовать человека несколькими фразами. Нечасто это случалось, чаще оценки его были ошибочными. Но в отношении Светланы (ох, уж, эти Светланы, будь они неладны, свет кромешный!) его оценка была точной.

Работая психотерапевтом в диагностическом центре, Светлана сама временами была человеком несдержанным, рассказывала такие подробности, которые интересны, пожалуй, только желтой прессе, и то при условии, что пациент – медийная личность. Егору это претило. Любые упоминания о медицине и обо всем, что с ней связано, ввергали его в дикий стресс. Конечно, он не падал ежеминутно в обморок, но становиться копилкой басен про выкрутасы психически нездоровых людей, Егор не хотел.

Тяжело это все слушать, еще тяжелее переживать, и избавиться от этого груза чужой боли удается не сразу; она накапливается где-то там внутри, на подкорке, а потом всплывает в самый неподходящий момент, начинает атаковать сновидениями, хорошо не видениями, не галлюцинациями. Сон Егора был тревожным, он вскакивал при каждом шорохе из комнаты бабушки, бросался туда, включал свет в прихожей и смотрел на родного человека, уставшего от жизни, но так упорно цепляющегося за эту жизнь.

А тут еще весь этот словесный понос, льющийся как из рога изобилия…

– Хочешь, я познакомлю тебя с подругой. Она такая классная. Она преподает английский…

Такого неожиданного поворота Егор предвидеть не мог. Он потерял дар речи.

– Ты чего молчишь? Алле? Ты где? Ты меня слышишь?

– Да, – выдавил Егор.

– Я тебе дам ее телефон. Ты ей завтра днем часика в два позвони, и договоритесь, когда и где встретитесь.

– Погоди, ручку возьму. Диктуй.

Вот это сюрприз судьбы! Вы выиграли бонус! Зачем знакомиться с кем-то, кого я не знаю? Что из этого выйдет? Опять так же как со Светой? Один раз увиделись, и вот уже три месяца общаемся только по телефону, обсуждая ее рабочие моменты. Зачем знакомиться, если нет никаких встреч, общения? В конце концов среди концов конец-то просит за что-нибудь зацепиться якорем. Нужна же гавань моряку? И не моряку не помешает, где можно кинуть свои кости на теплую, нагретую наложницей постель. Она будет плести свои узорные танцы, соблазняя его долгими утомляющими телодвижениями, а потом прильнет к нему горячим ртом, и будет пить его влагу.

– Записал?

Черт, вот так всегда только размечтаешься, а тут тебе короткое, но емкое слово в кадык. Дык! И будешь ты иметь каждую ночь только холодную простыню под холодным одеялом, да среди ночи холодные воздушные ванны при всеобщей суете и тяжелых вздохах.

– Брр. Все Света. Пока!

* * *

Январский день был на удивление солнечным, и даже не очень морозным. Легкий парок выдыхался из легких белым облачком. А людской поток на площади Горького двигался не спеша, лениво, гуляючи.

Егор не любил опаздывать и прибыл как всегда заранее, поэтому топтание на месте продолжалось до последней минуты. Плюс пять минут на сборы. Плюс пять минут кокетства, плюс три минуты добежать от остановки на площадь, плюс…

– Егор?!

– Нина?!

Минута нерешительного начала разговора, первые сбивчивые реплики, и вот уже текут два русла воспоминаний в общей реке событий. Странно, непривычно и порой нелогично заданный вопрос вызывает не раздражение, а заинтересованность, ошибка в произнесении имени новой знакомой поднимает ее руку для шутливого удара по плечу, а предложение посидеть где-нибудь в кафе принимается быстро без кокетства и жеманства.

– Львица и Водолей – хорошее сочетание по всем гороскопам. Ты не находишь?

– Я не могу искать, я же не сыщик.

– А кто ты?

– Актер, филолог, не поэт.

– И почему это ты не поэт, а Егор?

– Никогда мне не нравились собственные стихи. Да и не занимался я ими серьезно. Вот рассказы да, писал. А стихи я только читаю со сцены. И то не свои.

Решительная, но какая-то внимательно обходительная, резкая, но в то же время уживчивая, Нина вела себя непринужденно, как будто знала Егора целый век.

– А ты только английский язык знаешь? Ну, в смысле преподаешь?

– Да английский. Еще был немецкий, но с ним проблемнее. На сегодня мне одного за глаза хватает.

– А я когда-то французским занимался самостоятельно. Но так и не выучил.

– Язык требует постоянного обращения, постоянной практики. Без этого все постепенно забывается.

Улыбка невольно ложилась на его физиономию, хоть он и пытался сдерживаться, не показывать свои эмоции. Не получалось. Нина Егору нравилась. Очень.

– Для тебя я сделаю исключение.

– Какое?

– Напишу оду или романс.

– Лучше сонет, как у Шекспира. Ты читаешь его сонеты?

– А как ты угадала?

– Совпадение.

– Ее глаза на звезды не похожи,

Нельзя уста кораллами назвать,

Не белоснежна плеч открытых кожа

И черной проволокой вьется прядь.

– Вот это я понимаю, первое признание на первом свидании.

Они хохотали в голос, переполошив весь персонал кафе. Конечно, никто к ним не подошел и не попросил вести себя тише, спокойнее или выйти вон, но бармен очень красноречиво кивал официантке, а та в свою очередь усердно натирала поднос и блестящие от чистоты бокалы.

Когда они, наконец, успокоились, официантка все же к ним подошла, и они попросили еще по чашечке кофе. Приняв заказ, девушка посеменила на высоких каблуках к барной стойке, не расслышав последнюю реплику Егора: «Зову я смерть!» и последний громкий взрыв смеха.

Давно Егор так не отдыхал.

Расстались, так же как и встретились, на площади Горького. Предложение Егора, проводить спутницу, было отклонено. Вопрос повис в воздухе. Нина не ответила. Только сказала:

– Тебе пора. А то будет поздно. Созвонимся.

Уже в маршрутке, надвинув шапку на глаза, Егор перебирал в памяти все слова и жесты новой знакомой, и все не мог решить, какого цвета у нее была куртка, зеленого или морской волны? И ямочки на круглых щеках всегда у нее или появляются, только когда она начинает смеяться? А как она выглядит, когда хмурится? И как она ведет занятия со студентами? Нет, у нее же не студенты, а слушатели курсов. Строгая она учительница?

Учительница! Егор вдруг осознал, что Нина оказывается тоже педагог, как и он сам. Вот тебе еще одно сходство, объединяющее их. А что еще? Об этом Егор пока старался не думать. Он был упоен встречей, ее итогом. Учительница.

У-чи-тель-ни-ца. Как хорошо! Она ничем не выше его, она ему ровня. И по образованию, и по профессии. И держится она с ним непринужденно, дружески. Даже очень дружески. Может быть, это обман? Может быть, это на один день? На один раз? А завтра она и не вспомнит о Егоре? Нет, почему не вспомнит? Вспомнит, да еще и сама позвонит. Ведь она обещала.

Нет. Нельзя в тридцать пять лет быть таким доверчивым и влюбчивым. Это не безопасно. А вдруг? Уж сколько раз твердили миру, что доверять можно только себе, и никому больше. Ни одной бабе доверять нельзя. Мало примеров? Мало опыта в собственной жизни? Ничему тебя жизнь не учит, Егор Алексеевич!

Так, стоп. Не надо впадать в панику. Еще ничего не случилось. Еще никто тебя не обманул. Даже сам ты себя не обманул. Она еще ни в чем не виновата. Зачем задавать провокационные вопросы? Тебе это не помогает. Ты все равно останешься в дураках, если кто-то задумает тебя обмануть. Ты пентюх. И ты это знаешь!

Но ведь как хорошо все начинается. Как красиво, как весело! И вот это все может рухнуть от одного слова, от одного взгляда.

Еще ничего не рухнуло. Алле! Ты о чем? Чудо! Живи, пока живется, и дай жить другим!

Фонари горели все с тем же накалом, но Егору казалось, что солнце село и никогда больше не взойдет, хотя на дворе стоял уже январь, и время близилось к одиннадцати вечера. Остаток пути показался Егору самым длинным расстоянием в этот вечер. Пространство и время сегодня встали на дыбы.

РАБОЧИЕ ШКОЛЬНЫЕ БУДНИ

Февраль вьюжил не на шутку. Каждый день начинался с очередной схватки ветров. И хотя путь до школы занимал всего минут двадцать, преодолевать его приходилось с трудом. Вчера перчатки потерял. Где оставил? В магазине? Возможно. Без перчаток руки замерзли моментально. И отогреть их было сложно. Даже во время репетиции никак не мог согреться.

Зато условия на улице были такие же, как в сказке. Вот детям и иллюстрация к действию. Там герои мерзнут в зимнем лесу, пытаются согреться, а у них ничего не получается, потому что лес заколдовала баба-яга. Пусть детки почувствуют мороз на собственной шкуре, представят себя на месте лесных жителей, как им приходится в такой мороз существовать. Я почувствовал. А детки? Может быть, кто-то и понял, принял на себя боль персонажей. Что правда, то правда, сегодняшних детей пробить довольно сложно, они ничего не принимают на веру. Им все надо преподносить на блюдечке с голубой каемочкой. Да еще не сразу захотят проглотить разжеванное. Им подавай готовый продукт. Чтобы меньше напрягать серое вещество. Зато амбиций у них больше чем у всех педагогов вместе взятых.

Вязаные перчатки греют, конечно, но не так, как те кожаные. Хорошие были перчатки.

Не успел прийти, завуч заявилась, сообщила радостную новость. Придет на занятие посмотреть, как я работаю. Что она может понимать в моем деле? Преподаешь ты русский язык, занимаешься мероприятиями, ну и занимайся. Зачем лезть не в свое дело? Сидела все время, глаза пялила, что-то чертила в своем блокноте, писала умные слова. А у меня обычная рядовая репетиция. Разводка новых мизансцен. Смотреть там не на что. Еще ничего не ясно. Даже мне. А уж ей-то и подавно. Театрал хренов!

Руки так и не согрелись, сколько не тер их шапкой. Надо было на улице снегом их потереть. Тогда быстрее бы согрелись. И дети уже разошлись после репетиции, а руки у меня красные как у вареного рака.

И тут началось. А что было ожидать от человека, который может только всех учить, не слушая, что ты говоришь в ответ. Она всегда права, даже если не права. Я ей так и сказал. Что вы, говорю, меня учите моему ремеслу. Я уж как-нибудь соображу, как мне работать. А она мне ответила, да как красиво ответила! Я, говорит, учу вас не вашему ремеслу, а работе с детьми. Это совсем другое. Вот и поговорили. Я понимаю, если бы она стала меня учить как филолога, но здесь-то, в театральном деле я сам собаку съел. Бедная собачка.

Егор поежился. Сегодня подходил к школе в возбужденном состоянии. Не чуял мороза, то ли от волнения, то ли вчера перенервничал. Что-то будет?! Вопрос только, что именно?

Время до начала занятий еще было. Зашел в библиотеку.

– Ирина Анатольевна, у вас работы много? Я потом подойду.

– Нет, нет, Егор Алексеевич, не уходите. Мы сейчас быстро управимся, правда, детки? Мне надо с вами поговорить.

Егор сел за стол у дальней стенки, стал разглядывать выставку книг на полке. Подборка произведений Мамина-Сибиряка. Юбилей ему что ли? Или в школе изучают сейчас в каком-то классе?

Когда все дети вышли, Ирина Анатольевна села за свой стол, сложила перед собой руки как прилежная ученица, и облегченно выдохнула.

– Ну, давай, теперь рассказывай, что у тебя нового. Я готова.

– Спектакль новый начал. Вот вчера твоя тезка приходила подглядеть, чем мы там занимаемся.

– Она уже поделилась.

– Да ты что?

– Так тебя хвалила.

– Не разыгрывай. Говори, что хорошего случилось.

– Представь, Лера Санна наша подала заявление на увольнение. Через два дня уезжает. Ее хотели заставить отрабатывать, а у нее уже билеты на руках.

– А куда она едет?

– В Москву. Ей там работу какую-то предложили, прибежала вся такая загадочная. Точно не говорит, что за работа. Только ясно, что денежка будет приличная.

– А жилье у нее там есть? Там же проблема с жильем.

– Первое время, говорит, будет квартиру снимать, временную прописку ей там делают, а потом определится.

– Я рад за нее. Кто бы нам так посодействовал. Ладно, побегу, а то мои архаровцы сейчас ползала разнесут, потом их по всей школе собирать придется.

– Да они у тебя тихие.

– Ага. Вашими бы молитвами…

– Егор, ты зайди ко мне после занятия. У меня есть для тебя кое-какие книжки.

– А ты долго сегодня?

– До пяти, как всегда.

– Тогда до встречи.

Спускаясь с третьего этажа на второй, Егор уже слышал пчелиный рой в столовой, которая соединяла в себе и место приема пищи и театральный зал одновременно. Заниматься было очень… аппетитно. Начало занятий почти всегда сопровождалось грохотом посуды на мойке, мельканием уборщицы, стирающей остатки пищи со столов или протирающей пол. А в это время театральные детки глотали слюну или ныли от вони и присутствия посторонних. Ежедневно приходилось успокаивать особенно рьяных жалобщиков. Слава богу, были они не очень опытные и малолетние. Занимались у Егора детки пятого и шестого классов, так сказать, среднее звено.

Сегодня это звено состояло из пяти человек. И все девочки. Мальчиков как ветром сдуло. Что же с вами делать-то, дети? Спектакль не порепетируешь, ни одной сцены полноценно пройти невозможно. Придется играть в наши театральные игры. А если придет завуч, буду объяснять, где детки. А, кстати, где детки?

– Девочки, а где публика?

– Мальчишки на территории. Их всех Евгений Михайлович собрал, сказал, что на уроке они ничего не делали, и теперь будут ему помогать готовить площадку к соревнованиям.

– А из девочек тоже не все. Где Алина? Аня Жадовская? Настя?

– Настю мама забрала.

– А остальных мы не знаем.

Разговор получался сумбурный, крикливый, разноголосый. Девочки отвечали невпопад, порой все вместе одновременно, зато присутствовали сегодня самые верные, те, на кого можно было опереться и не потерять при этом лица.

– Егор Алексеевич, а что Ирина Анатольевна сказала после нашей репетиции?

– Маша, ну что можно сказать после одной репетиции. Вот если б она посмотрела весь спектакль от начала до конца, тогда у нее могло бы сложиться какое-то мнение. А так только обрывки впечатлений. Мы же с вами вчера разводили первый раз мизансцены. Что тут можно понять?

– Она так и сказала, что ничего не поняла?

– Нет, конечно, сказала, что ей понравилось на вас смотреть.

– А нам на уроке она сказала, что мы не умеем себя вести. Но ведь это мальчишки все время шумят и бесятся. А мы-то почему за них должны отвечать?

– Вы за них не отвечаете. Каждый отвечает за себя и за свою работу в спектакле.

– А мы когда будем спектакль показывать?

– Когда сделаем, тогда и покажем.

– А когда?

– Если будете ходить на занятия регулярно, тогда сделаем где-нибудь к апрелю или к концу учебного года к маю. А вот если будете пропускать, тогда точно ничего не успеем ни в этом году, ни в следующем.

– Егор Алексеевич, а у нас на следующей неделе конкурс чтецов. Мы будем заниматься? Нам сказали, что мы пойдем в дом пионеров.

– Конечно, будем. Я узнаю все у начальства и вам скажу в пятницу. А сейчас начинаем заниматься. Садитесь на сцене полукругом.

– Давайте занавес закроем, Егор Алексеевич.

– Нет, мы не будем его трогать, вы же видите, сегодня тихо и почти не пахнет. Итак, начинаем с нашего любимого упражнения. С ассоциаций. Кто помнит, что это такое?

Егор видел задумчивые лица, пытающиеся вспомнить, что же такое ассоциация. Поднялась пара рук, потом опустилась, потом опять взметнулись три руки. Лица при этом осветились улыбками и на глазах преобразились. Теперь они рвутся показать свои знания, ответить на вопрос так, как понимают его только они. Точен ли будет ответ, это еще неизвестно. Но желание ответить есть.

Егор всегда ценил это желание детей что-то делать, отвечать, играть роли. Его всегда пугали пустые глаза и кривые усмешки на детских лицах. Если возникает неприятие самого предмета занятий, когда вместо заинтересованности появляется желание погулять, увильнуть, тогда пиши – пропало. Толку от присутствия этих детей на занятии не будет. Они ничего не возьмут от педагога, ничего нового для себя не откроют, не приобретут.

Есть еще одна опасность. Надо распределять работу детей равномерно. Нельзя упускать никого. Если ребенок хотел ответить, и его не спросили раз, другой, третий, потом у него не появится никакого желания отвечать, а, может быть, и присутствовать на занятиях. Так чаще всего бывает. Но, к сожалению, это не единственная причина, почему дети перестают ходить в кружки.

Три ответа получились сбивчивые и неточные. Важно было, чтоб дети усвоили правильное понимание термина. Этого добивается каждый учитель, чтоб его предмет дети знали лучше всего, чтобы отвечали правильно и четко, чтоб всегда можно было предъявить лучшего ученика для комиссии. Егор тоже хотел, чтобы его ученики знали предмет. Трудность заключалась в том, что его занятия были для детей необязательными, добровольными. И это тоже было причиной неявки детей. Порочная система необязательного занятия позволяла родителям срывать ребенка в любое время, независимо от мнения ученика. А дети – подчиненные родителей. Они не имеют собственного голоса в этом вопросе. Да и не только в этом. И это правильно. Но когда вместо положенных пятнадцати человек на занятии присутствуют пять как сегодня, тут невольно будут задаваться вопросы. Что не так в этом мире? Что-то я делаю не так? На своем ли я месте? Кто виноват в том, что мои занятия никому не интересны?

Нет, конечно, никому – это слишком строго. Вот они, пять человек, кому интересно мое занятие. Вот пять пар глаз, зорко следящих за моей реакцией и ждущих, кого я спрошу первым. Соревновательный момент в детском возрасте очень важен. И как бы мы не говорили, что конкуренции у детей нет, это вранье.

Пока желанием горим,

Пока сердца для чести живы…

И я должен вывернуться наизнанку, но задержать их внимание, сохранить их интерес к моему делу, чтобы и эти последние пять человек не ушли в никуда.

Я не делаю их артистами. Не собираюсь выпекать из них профессионалов. Мне это не нужно. Мне важнее другое. Вот сейчас здесь научить их говорить по-русски, построить фразу, выразить свою мысль не знаками, а словами, не показом и пересказом того, что видел, а аргументировано комментировать увиденное. И это лишь один аспект моей деятельности в детском театре.

– Ассоциация, таким образом, это наше впечатление от какого-нибудь слова, выраженное существительным. Ассоциация всегда связана с исходным словом. И мы можем найти массу ассоциаций для одного слова. А точнее для одного образа. Теперь вопрос такой. Скажите, для чего нам нужны ассоциации?

Этот вопрос заставляет детей смотреть на предмет совершенно под другим углом зрения. И они думают. Напрягают свои извилины. А это для меня уже не так мало. Ленивое время. Ленивое поколение. Дети сегодняшнего поколения ничего не хотят добиваться своим трудом. Они привыкли брать все даром, на халяву. А если приходится что-то делать для достижения своей цели, возникает вполне закономерный экономический интерес.

Чем больше я задаю детям вопросов, тем медленнее идет процесс поиска ответов. Они быстро устают. А сидеть на одном месте современные детки не могут. Гиперактивность возведена в заболевание. И страдают этим мудреным заболеванием почти все дети.

– А теперь снежный ком. Называем слова на букву «б».

– Нет, давайте сегодня не будем. – Хор протестующих голосов становится все дружнее, но педагог неумолим. Внимание детей рассеянное и не позволяет им запомнить много слов, поэтому они и сопротивляются. И ждут подсказки. И хоть этих слов немного, максимум пятнадцать, но от человека к человеку количество слов увеличивается. А последнее слово запоминается труднее всего, потому что произносится один раз.

– Мозги размяли? Теперь разомнем наши ноги. Встаем. Идем на первой скорости.

Это вызывает бурную радостную реакцию. Двигаться дети любят. Неважно, что после этого упражнения болят мышцы ног, иногда некоторые набивают шишки, зато весело.

– Коса. Когда я говорю «коса», все должны подпрыгнуть, чтобы коса вас не скосила. Вторая скорость. Легкий бег. Бежим, бежим, не задерживаемся. Смотрим, куда бежим. Так. Бревно. При слове «бревно» вы должны пригнуться. Хорошо. Бежим, бежим. Не останавливаемся.

Я вижу разгоряченные лица детей. Вот чего им надо. Но самое, пожалуй, странное то, что на уроках физкультуры именно такое упражнение будет доставлять им дискомфорт, и настроение их будет портиться. Ленивое время. Ленивое поколение.

Мое настроение портится окончательно.

Нельзя позволить каким-то тараканам испортить мое настроение. Бегать не хотите? Я вас заставлю, и вы сами не успеете сообразить, что захотели бегать по моей указке.

– Так, внимание, садимся на места. Ровно сели. Пятки стоят на полу. Пятки на полу! Закрыли глаза, сидим и слушаем. Дышим носом и слушаем.

Странное это дело – управлять массой людей. Пусть они делают это сознательно с собственным желанием. Но ведь они порой не понимают, что делают и для чего. Понятно, когда это делают дети. Они доверяют педагогу, и пока им нравится сам процесс движения к прекрасному, они посещают занятия. Но как только интерес пропадает, недели две три они приходят по инерции, а потом и совсем исчезают по-английски, не прощаясь.

Теперь детки подглядывают друг за другом, смеются, явно смущаясь под зоркими взглядами других детей, кривляются и шумят, но все же, наконец, затихают. И начинают дышать носом.

– Представьте, что вы в лесу. Вы идете по тропинке, она теряется среди травы и кустарника. Светит яркое солнце, оно бьет прямо в глаза. Дует легкий ветерок. Вы выходите на большую поляну, трава здесь высокая, но среди травы вы замечаете красные ягоды. Это земляника. Сладкий аромат кружит вам голову. Вы берете одну ягодку в рот. Чувствуете вкус? Справа слышен какой-то звук. Где-то рядом плещется вода. Это лесной ручеек. Вы подходите к ручью, вода прозрачная как слеза. Опускаете руки в воду. Она холодная-холодная. Вы делаете глоток… На вас нападает медведь!

Последнее предложение я говорю громче. Визг, крики, дети срываются с места, начинается возня, кто-то рычит медведем, кто-то прыгает обезьяной, кто-то как Маугли издает победный клич, и вот уже зашевелилась инертная масса, которая еще десять минут назад не хотела двигаться.

И это пять человек. А когда их не пять, а пятнадцать? По нормативу. Сил прикладывать приходится в десять раз больше, потому что отвлекающих моментов становится больше, и внимание у них рассеивается быстрее. К тому же утомляемость у них повышенная. А значит надо менять упражнения с динамичных на статичные и обратно. Такие вот качели, господа!

Егор закончил занятия и поднялся вновь в библиотеку.

– Чаю нальешь?

– Что достали детки? – Вопрос Ирины прозвучал издевательски, но глаз был добрый, а значит можно расслабиться.

– Садись, страдалец. Отдохни. Пей чай.

– Тихий ужас! Анатольевна, ты где такую вкуснятину купила?

– Нравится? Это мужу подарили на работе за хорошую работу.

– Коллеги?

– Ага! Это как у нас, только от детей и их родителей дождешься благодарности. Так и там. Только пациенты любимые. Ты им укольчик, они тебе прикольчик. В виде чая с коньяком.

– Хорошо тут у тебя. Спокойно.

– Как ты днем сказал? Вашими бы молитвами…

ПРОВЕРКА НА ВШИВОСТЬ

– Рыба моя, ты где? – Вася прижал трубку к уху, но все равно слышал жену очень плохо. Татьяна что-то кричала в ответ, но за уличными шумами звук пропадал напрочь. Он не сразу услышал, как в дверь забарабанили.

Открыл входную дверь, впустил Егора.

– Ты чего сегодня здесь? А Михалыч где? – Егор уже начал раздеваться, когда понял, что Вася в школе в неурочное время. Дежурство Васи должно быть только завтра, а оставаться просто так без дела Вася не любил. – Ты заменяешь кого?

– Да, Михалыч просил подменить на пару часов, ему куда-то бежать надо было. Вот и остался.

Егор снял куртку и шарф, но шапку оставил. Промерз, пока бежал от дома. Решил согреться чаем. Поставил чайник и приготовил себе бокал с пакетиком чая. В сумке как всегда на дежурство был харчик на ночь, поэтому Егор уже предвкушал ночное пиршество, но пока в школе посторонний, отвлекаться на ужин было рано.

– Чай будешь? – спросил Егор Васю.

– У меня есть получше идея.

– Прямо, как в кино. Поляну накроешь?

– Она уже готова. Только одному как-то не с руки. Поможешь?

– О чем разговор! – Егор широко улыбнулся. – Входную дверь только закрою.

– Поднимайся ко мне в лаборантскую.

Работая по совместительству сторожем, Вася в основное время преподавал в школе историю, был председателем профсоюзной организации школы и председателем методобъединения историков школы. Имел жену и двухмесячную дочь. Явление Васи для Егора было неожиданным, но не выходило за рамки привычного. Чего только не бывает в нашей жизни!

Пока Егор раскладывал вещи из сумки (надо же заранее все разложить, чтобы потом легко и быстро приступить к главному делу), закипел чайник. И это правильно, подумал Егор. И поднялся на третий этаж.

Лаборантская в кабинете истории была маленькая, тесная, но в ней помещался, насколько помнил Егор, стол, книжный шкаф, два стула и металлический сейф. Сейчас стульев было четыре, и установлены они были в один ряд, накрыты матрасом, простыней, сверху лежали подушка и одеяло. Вася протиснулся между постелью и столом к окну и показал руками на стол. А на столе рядом с лампой стояли две тарелки: на одной была собрана нехитрая закусь из бутербродов с колбасой, на второй вялые, побелевшие от времени, и сейчас нарезанные нетвердой рукой соленые огурцы. Рядом с тарелками стояли два стакана и початая бутылка водки.

– По какому поводу пир? – Егор смотрел, куда можно присесть.

– Падай на постель.

– Нет, погоди, дай-ка я принесу еще стульчик. – Егор вышел из лаборантской в кабинет, взял один стул и поставил его у стола.

– Че ты как не родной. Садись ближе, сейчас выпьем, закусим, поговорим о том, о сем.

Вася был как будто не в себе. Он ерзал на стуле, постоянно вскакивал, то разливал водку, то подавал Егору кусок колбасы с хлебом. После третьей рюмки он вдруг обмяк, и глазки васины закрылись. Он что-то бурчал себе под нос, просил Егора помочь ему переместиться на постель. Егор Васе помог. А далее последовало предложение, которое несколько ошарашило Егора, вогнало в краску.

Вася похлопал по постели рукой, приглашая Егора прилечь рядом.

– Мне так плохо, полежи со мной рядом, дай мне руку, согрей меня, – сказал Вася слабым голосом.

– Я тут на стуле посижу, – проговорил Егор и, сложив руки на груди, уставился немигающим взором на Васю.

Пауза была театральная, затянутая, скучная.

Вася трезво откинул одеяло, которым успел укрыться, пока лежал, быстро молча обулся, также молча начал собирать посуду.

– Концерт окончен? – Егор все еще сидел на стуле. – Или продолжим общаться?

– Иди… на пост. Мне пора домой. Что-то я засиделся сегодня с тобой.

– Ты не со мной засиделся, ты просто устал.

Егор уже почти вышел, но повернулся и бросил через плечо:

– И водку такую не покупай. С твоими-то деньгами можно что-нибудь получше пить. Уж насколько я не пивец, и то чувствую, что это погань.

Вечер был испорчен.

* * *

Объяснение такому странному поведению пришло на следующий день.

Репетиция у Егора Алексеевича подходила к концу, когда в столовую вдруг вошел Василий Анатольевич. Он прошел к закрытому окну раздатки, потрогал заслоняющий щит, стукнул пару раз, но никого не услышав, пошел обратно. Выходя за дверь, он поманил Егора, и, пройдя еще три метра в коридоре, сказал:

– Ты молодец. Я вчера решил тебя проверить, думал ты голубок. А ты повел себя достойно. Держи мое почтение.

Он протянул руку.

– Морду бы тебе набить за такие проверки. Да дети рядом.

Егор пошел опять на репетицию к детям. И хотя репетиция прошла в этот день почти сносно, детки как будто почувствовали настроение педагога. А может виной тому пришедшая оттепель. Среди зимы плюс три. Школьники ходят по коридорам полусонные, первые два урока вообще ни туда, ни в красную армию, можно длинный ряд двоек в журнале выстроить, и никто не возмутится.

Под ногами на зимних улицах была слякоть. Такая же слякоть была у Егора на душе. После ухода Васи ночью так ничего и не написал, просидел полночи над книжкой, но и прочитать ничего толком не удалось. Когда выключил весь свет и прилег, в тишине показалось, что стучит по окну дождь. Не частый такой, осенний, заунывный. Капнет пару раз, пройдется горохом по подоконнику, и стихнет, потом опять пройдется очередью и отступит. Под этот шорох дождя Егор задремал, но лежал так неудобно, что встал в пять часов весь разбитый.

И вот после дежурства, репетиции и чудного общения Егор чувствовал дикую усталость. Даже когда получены были объяснения несуразице, случившейся ночью, настроение восстановить так и не удалось. Хотелось напиться по-черному, и он позвонил Нине.

Телефон долго не отвечал. А когда у Егора кончилось терпение, и он готов был уже отключиться, знакомый голос проворковал нежное слово. Даже по телефону Егор слышал, что Нина произносит слова и при этом улыбается.

– Ты уже соскучился?

– Нин, я сейчас, наверное, кого-нибудь загрызу.

– Меня есть не надо. Ты приедешь сегодня?

– А можно? Мама не будет возражать?

– Она в саду.

– Зимой в саду? Она что там делает?

– Поехала проверить, как там дом, протопить его надо, да ночевать одну ночку.

– Та-та-тогда я иду к вам. Та-а-а-айд!

– Тебе картошечки поджарить?

– Я сейчас здесь на улице под дождем замурлыкаю.

– Вечером помурлыкаешь. У меня урок. Пока-а!

Телефон сыграл отбой, и Егор почувствовал опустошенность.

Мурлыкать больше не хотелось. Шее стало холодно, и руки почему-то быстро замерзли. Сейчас следовало пойти домой, хорошенько поесть, принять душ, выпить бутылочку пивка и упялиться в какой-нибудь бессмысленный киношедевр. И хоть так случилось, что он напросился на визит, и даже не получил отказ, а был милостиво приглашен помурлыкать в интимной обстановке, перспектива его не радовала.

Что бы такого сделать плохого? А что? Дернуть стакан и завалиться к Нинке на ночь! Две недели знакомы, и сразу на тебе, картошечка, теплая постель, и даже шесть кошек в аккомпанементе. Вася, конечно, скотина, но чего это он вдруг кинулся меня проверять? И как эта проверка связана со знакомством с Ниной? Никак. А кошек у нее действительно шесть. Из них два маленьких котенка. Взять что ли одного?

Ух, как мне эта котовасия надоела!

Егор не заметил, как дошел до дома, позвонил в дверь, открыл своим ключом. Матери дома не было. А бабуля лежала на диване в зале, накрытая пледом. Спала.

Прошел в свою комнату, не включая свет, сел в темноте на постель, закрыл глаза.

– Украдкой время с тонким мастерством

Волшебный праздник создает для глаз,

И то же время в беге круговом

Уносит все, что радовало нас.

Часов и дней безудержный поток

Уводит лето в сумрак зимних дней,

Там нет листвы, застыл в деревьях сок.

Земля мертва, и белый плащ на ней.

Егор читал сонет, а в голове все прокручивался разговор с Васей. Дьявольщина! Ну, почему именно сегодня надо было ему вести эти дурацкие разговоры? Почему именно к Егору пристал Вася со своими глупостями? Никуда он сегодня не пойдет. Не то состояние. Не для прогулок и романтического вечера. Хотя вечер действительно мог бы получиться очень даже романтический.

Бабуля завозилась на диване. Егор включил свет, подошел к ней.

– Егор, ты? Ты чего-то говорил? Мать пришла?

– Еще нет. А она куда пошла?

– Миша приходил, она его провожать пошла до дома.

– Он с работы заходил?

– Да, приветы принес с работы. Ей девчонки передавали из кладовки. Он там заходил сегодня к ним, инструмент брал, они ему и поручили привет передать.

– Чего, дядя Миша тепленький был опять?

– Немного. Говорила я ему, Мишка, не пей. Нет, ничего не слушает. Заладил свое, мам да мам. Замамкал. И Любка переживает.

– Она больше за тебя переживает.

– Чего уж за меня переживать. Помирать пора.

– Не торопись. Все там будем. Ты кушала сегодня?

– Мы поели. Там мать сегодня шукрут готовила, ешь, он еще теплый, наверное.

– Хорошо.

Шукрут получился отменный. Мама привезла этот рецепт из Башкирии, когда была там в санатории.

Но идти все равно никуда не хотелось.

Позвонить?

Или ну их всех к черту?

Не буду звонить.

И никуда не пойду.

После уличной слякоти приятно было лежать в тишине, в темноте, смотреть в потолок и никуда не спешить.

Но телефон ворвался резким гулом. Звонила Светлана. Обругала его, что он такой негодяй, его там девушка ждет, места себе не находит, можно сказать, рыдает, не понимая, что произошло. Почему его до сих пор нет? И почему его телефон не отвечает?

Это действительно странно. Вот ведь эта коза дозвонилась. А Нина почему не может? Или это новый финт ушами? Поставить его в неловкое положение, сделать крайним? И за что? За то, что он не может пойти сегодня на свидание? Надо было, конечно, хотя бы сказать, что не придет. Но она так быстро отключилась, что он не успел сообразить вовремя, что и как надо сказать. К тому же надо помнить, что мобильная связь в феврале 2001 года была в России в зачаточном состоянии, поэтому чаще люди звонили на городской телефон.

Теперь звонить уже поздно. Упущен самый важный момент. Теперь она его не простит. Но Светлана все еще висит на проводе. Надо на что-то решиться.

– Скажи, что я не могу прийти. У меня лихорадка. Сенная.

– Чего у тебя!? Ты совсем офанарел, дружок?

Светлана отключилась. А Егор еще какое-то время сидел около телефона, ждал звонка. Почему-то он решил, что сейчас кто-то должен перезвонить. Нина. Или опять Светлана. Зачем ему это? Зачем ему надо, чтобы кто-то перезванивал? Он сидел у телефона и задавал ненужные себе вопросы. Не дождался. Набрал номер Нины. Но тут же сам отключился.

Нет. Так не пойдет. Завтра же придется отправляться к Нине на работу, дождаться, когда у нее будет перерыв, и все объяснить. А что у меня завтра? Завтра… Какой завтра день? Весь день как угорелый буду бегать по кружкам, а в ночь опять на дежурство. Пожрать времени не будет. Бежать из этого бедлама. Как же все меня достало! Еще эта Ирина Анатольевна, красота писанная, задолбала своими проверками. Ходит и ходит как часовой механизм, проверяет, сколько я работаю, да какое количество детей у меня на занятии. Никак не может понять, что тут творческий процесс, я не слежу за теми детьми, которые не заняты в данный момент в репетиции. И поэтому они сидят без дела, болтают или бегают по школе. Я что, привязывать их должен к стульям, чтобы они сидели на своих местах? И никакой тебе личной жизни, даже при всем моем желании. Нет ни времени, ни сил, ни желания. Гори оно все синим пламенем.

Хоть дома спокойно. Относительно. Мама только вся извелась. Вон, идет. Дверь открывает. Теперь все в сборе.

ЗВОНОК ПЕДАГОГУ

Уже с дежурства в девять часов вечера он позвонил Гущиной. Долгие гудки в трубке тянулись и тянулись. Ожидание было томительным и тревожным.

Неужели сегодня опять ничего не получится? Егор сидел у телефона, слушал длинные гудки, но соединения не было. Сергей сегодня, как и вчера, отвечать не захотел. Нехорошо они поговорили последний раз. Разругались, можно сказать. Сережа обещал за монтажную работу одни деньги, заплатил в два раза меньше. Сослался на заказчиков. Они, мол, обманули. Я же не могу свою долю, отдавать. Я тоже работал, да вот тебя учил, тебе говорил, как все делать. Я несу ответственность. В общем, опять сплошная буква «я». А денег в два раза меньше. Конечно, ссора была цивилизованной, без криков и мордобоя. Но от этого не легче. Уж лучше было бы почесать кулаки, да потом выпить горькой за дружбу, как бывает у простых неотесанных мужиков. Им проще. Выпили, все забыли. Помирились. Еще выпили, еще морды набили, утром и не вспомнить, за что морды били. Их Егор не презирал, не ненавидел, он старался быть от них подальше. Не его это круг. А какой его круг? К какому кругу ему примкнуть, чтобы почувствовать себя в своей колее? Куда не ткнись, везде ты лишний.

К драматургам затесаться? Вчера в СТД с Зайцевым поспорил из-за пьесы Гохмана. Сам Анатолий Петрович, кстати, нисколько не обиделся. Зато Игорь с пеной у рта стал доказывать, что так относиться к чужому произведению нельзя. Что я ничего не понимаю, я здесь вообще без году неделя. Но ведь я был прав! Почему я должен молчать, если меня критикуют. Я выслушивай, а говорить не говори. Интересно…

Наконец-то соединилось. Егор услышал знакомый голос. Кажется, Альбине Васильевне нездоровилось.

– Здравствуйте, Альбина Васильевна!

– Здравствуй, дорогой, здравствуй, Егорушка!

– Альбина Васильевна, как вы? Как здоровье?

– Ой, что вспоминать о нашем здоровье? Ты лучше расскажи, как ты работаешь?

– Да что рассказывать.. Все то же. В школе с детками. Написал новую пьесу. Ездил в СТД, встречался с драматургами. Но, по-моему, там все настолько тухло. От этих встреч никакого толка не будет. Пустословие сплошное. У вас как дела, как в училище?

– Ой, Егор, хорошо, что ты позвонил, напомнил. Я тебя искала, помню, ты просил позвонить, если будет какая-нибудь работа. Я тут в училище разговаривала с Балютой Татьяной Михайловной. Она сказала, в филармонии освобождается место администратора. Там человек уходит. И им в лекторий срочно требуется работник на вакансию. Если тебя эта информация заинтересует, позвони туда. Сейчас я найду телефон. Подожди, где-то он у меня записан. Спросишь Лидию Степановну. А вот, пиши.

Егор записал номер телефона, повертел ручку у носа. Альбина Васильевна еще говорила что-то, рассказывала о студентах, о выездном спектакле, который они сыграли в больнице для детей. Егор слушал и машинально поддакивал, задавал наводящие вопросы, но мысли его были уже не в этом разговоре. Он весь ушел в необозримое пространство мечты о новой работе, работе в филармонии. Какая там работа? Да какая разница! Новая, профессиональная работа в творческом коллективе. Он будет близок к той самой среде, о которой мечтал. Да, она не творческая эта работа, но, по крайней мере, он будет рядом. А вдруг выплывет счастливый случай. И ему представится возможность выйти на сцену филармонии. Иметь даже в перспективе надежду на исполнение мечты, это уже полдела. Даже пусть рядом, не на сцене. Хоть с краешку. Хоть номера объявлять из-за сцены. И то, он будет счастлив. Он, конечно, дурак, ушел из театра в никуда, но теперь надо ловить момент. Надо реализовывать себя.

Альбина Васильевна уже отключилась, а Егор все держал трубку, не слыша тонких назойливых гудков. Он сидел за столом, чертил ручкой в воздухе неопределенные закорючки, не касаясь бумаги. Наконец, положил трубку, пошел заваривать чай.

СОБЕСЕДОВАНИЕ

Был месяц май, поется в песне… Был месяц май, а я бодрым шагом пересекал площадь Минина, чтобы войти в Кремль. Солнце усиленно сияло мне в глаза. Прохожие торопливо бежали за транспортом. Часы-табло с двух сторон площади показывали разное время. А в голове стучала мысль: «Меня берут в филармонию». Или не берут? Как сказала начальница лектория: «Вам надо встретиться для собеседования с директором. Но у нас столько претендентов. Будут выбирать из вас и еще нескольких человек. Если вы понравитесь, то сразу же через три-четыре дня начнете работать».

И вот сегодня, 10 мая 2001 года Егор подходил к служебной двери этого здания-монстра, одно название которого вызывало и вызывает у простого человека трепет и придыхание. Три месяца терзаний и сомнений, три месяца дум и волнений должны будут сегодня закончиться. Либо его возьмут, и он будет работать, либо получит полный «отлуп» и пойдет своей дорогой, забыв само слово «филармония». Оно, конечно, будет возникать в его жизни, но уже без непосредственного отношения ко Егору. А он если и будет туда приходить, то только как зритель.

Нет, зрителем, конечно, это хорошо, но почему только зрителем? Зрителем я уже был, приходил на литературные концерты Юрского и Кузнецовой. Это здорово быть зрителем! Но теперь я уже хочу большего. Я хочу здесь работать!

Неверной рукой Егор открыл дверь и вошел.

– Вы к кому? – спросила меня женщина-вахтер.

– К Лидии Степановне.

– Вы Шелестов?

– Да…

– Проходите. Она вас ждет. Второй этаж, кабинет номер 10.

– Да, спасибо, я знаю. Я предварительно с ней договаривался. А директор в филармонии?

– Да, с самого утра.

Просторное пустое фойе. Стеклянные двери парадного входа. За дверьми все пространство отдано под гардероб и отгорожено высоким столом-бортиком. Сразу за гардеробом широкая витая лестница белого мрамора, ведущая наверх, на второй и третий этажи. Второй этаж – два входа в зал, третий этаж – буфет. Но это он узнает в подробностях потом.

Сейчас Егор тычется на эту большую лестницу как слепой котенок и вздрагивает от окрика вахтера:

– Не туда, молодой человек. Вот в проем, на ступеньки, где афиши.

Заходим в указанный проем и опять спускаемся на две ступеньки. Какой строитель постарался добавить тренажер в виде спуска-подъема для работников? Длинный тоннель-коридор и вдали опять ступеньки и поворот. За стенкой Зал и Сцена, где сейчас репетирует оркестр. Слышны отдельные звуки. Пауза. Опять отдельные звуки. Мелодия. Ему не туда, а сразу налево. На лестницу.

Егор поворачивает сразу налево и поднимается на второй этаж. И снова такой же длинный темный тоннель. Несколько дверей открыты, от них становится светло в коридоре и на душе. Ровный рабочий гул и редкие всплески телефонных звонков. Женские голоса и густой мужской баритон в середине коридора. Мужчину еще не видно, но по голосу можно догадаться, что у него круглое лицо и толстая шея, (почему?) которая его не портит. Шестой, седьмой, без номера с мужчиной, девятый, а вот и тот, что нужен мне. Десятый.

Дверь приоткрыта. Две женщины сидят у одной стены за столами справа от окна. Чем-то они похожи как близнецы. Есть, конечно, различия, но Егор их сейчас не замечает. Потом он увидит их и немало. Но это будет потом. А сейчас… А сейчас в квартире…

– Здравствуйте.

Две головы поднимаются. Одна, та, что ближе к двери, продолжает говорить по телефону. Вторая женщина у окна смотрит в сторону двери, поправляет очки, долгим изучающим взглядом держит Егора у выхода.

– Егор Алексеевич? Проходите, присаживайтесь.

Сегодня солнце, и в кабинете от этого очень светло. Солнце бьет в щель и попадает. Проникает в кабинет, который такой же вытянутый, как и тоннель-коридор. Слева от окна еще один стол, несколько стульев. На окне ноты, схваченные какой-то веревкой, и маленькая записка сверху. Цветов не видно. На стенах афиши.

– Присаживайтесь.

Женщина у окна показывает на стул перед столом. Весь ее стол завален бумагами. Какой-то длинный лист, скорее всего свернутая старая афиша, расчерчен на графы, в которых написаны числа, фамилии, названия чего-то, чего Егор еще не знает. Да и узнает ли?

– Я разговаривала о вас с Анной Павловной. Она сегодня назначила время. Сейчас я ей позвоню, и вы сможете, я думаю, с ней встретиться. А уже потом, по итогам этого разговора будет решаться вопрос о приеме вас на работу.

Лидия Степановна, а это именно она, снимает трубку, набирает короткий номер. В это время вторая женщина собирает со своего стола бумаги, складывает их в сейф, начинает рыться в сумочке.

– Дина Борисовна, погодите, не уходите, у меня есть еще для вас задание.

– Лидия Степановна, а с утра никак нельзя было это сделать? Я сейчас на выезд уже собираюсь. Через десять минут машина отъезжает.

– Ладно, подождите, успеете, – Лидия Степановна небрежно отмахивается. И уже в трубку: – Анна Павловна, подошел Егор Алексеевич Шелестов, про которого я вам говорила. Мы можем к вам сейчас подойти? Да, хорошо. Мы идем.

Лидия Степановна кладет трубку.

– Пойдемте, – это мне. – Дина Борисовна, дождитесь меня. – Это уже, понятно, Дине Борисовне.

Мы поднимаемся со своих мест и выходим с Лидией Степановной из кабинета. Длинный тоннель-коридор ненадолго принимает нас в свое пространство, ведет еще дальше, до поворота, за которым по правую руку после кабинета главного дирижера распахнута дверь приемной. Цербер-секретарь строго смотрит на входящих.

– Вера Юрьевна, мы к Анне Павловне. Она нас ждет, – говорит Лидия Степановна, пропускает меня вперед, заходит сама.

После взаимных приветствий, пока дверь открыта, Анна Павловна говорит, чуть повышая голос секретарю:

– Вера, позвони Алексею Мироновичу. Пусть он к нам зайдет.

Невысокий порог преграждает путь и тут же открывает вход в новую жизнь. Егор еще не знает, что за этим порогом начнется и закончится его пребывание в стенах филармонии. Он еще не знает, что его ожидает впереди. Но все уже предопределено. Звезды сошлись на том, чтобы впустить в этот околомузыкальный мир немузыкального члена общества, бредящего чтецким жанром, не знающего и не ведающего, как коварен может быть этот закулисный мир музыки и интриг, тихих заговоров и жестких отповедей, мир, в котором все судят обо всех исключительно по себе. Да где же оно бывает иначе?! Понимание всего придет потом.

А пока наш герой входит в кабинет директора. Разглядывает интерьер, но пока это только беглый, ни на чем не останавливающийся взгляд. Пока еще он только пробегает по стенам, предметам, подмечает отдельные, бросающиеся в глаза детали.

Справа от входа окно, у которого стол директора, рядом с ним еще один стол, образующий с первым букву «Т». За спиной директора на стене портрет президента, напротив стола – шкафы с сувенирами. Напротив окна, в глубине кабинета широкий угловой диван и журнальный столик на колесах. На полу ковер. В углу за входной дверью слева телевизор.

Пока все сумбурно, видение пространства придет потом, когда на этот ковер Егора будет вызывать хозяйка кабинета, Славина Анна Павловна, директор этого достославного заведения. А сейчас наш герой с бьющимся сердцем усаживается за стол, тот, что приставлен к столу директора, рядом с Лидией Степановной и начинается первый пристрел.

– Вот, Анна Павловна, позвольте вам представить, наш кандидат на место уполномоченного в лекторий, Шелестов Егор Алексеевич. – Лидия Степановна отодвинула от стола два стула, указала на один Егору.

– Присаживайтесь. Сейчас подойдет Алексей Миронович, и поговорим. – Директор смотрит ласково. Вся ее полноватая фигура, внешность, выражение лица располагает к общению. Голос глубокий, мягкий, тембрально красивый несколько успокаивает Егора.

Конечно, вопрос, в принципе, почти решен, остается формальность – встреча и беседа претендента с директором. В лекторий срочно нужен администратор. Но это в народе так говорят, администратор. Правильно он зовется уполномоченный по организации концертов. Громко? Еще как! Да еще в таком заведении! Вкратце Лидия Степановна, конечно, обрисовала картину, в чем будет заключаться работа Егора. Но сейчас надо все проговорить, не ударить в грязь лицом, показать себя с хорошей стороны. Что еще? Надо, чтобы взяли, потому что осточертела эта школа, дебильные дети, которые ничего не могут, достала администрация школы, которая только норовит поучать, а не помогать в работе. Все надоело. Живого дела хочется, творческого, профессионального. Не зря же учился-мучился четыре года в училище, да в театре работал пять лет. Две программы чтецких самостоятельно сделал и читает их сколько уже по школам.

– Я рассказала Егору Алексеевичу, что он должен будет делать, если мы его возьмем. Его это устраивает. Человек он профессиональный, закончил театральное училище, работал в театре. Нам такой человек очень нужен.

– Так, Лидия Степановна, не торопитесь. Давайте по порядку. Надо пообщаться. Правильно, Алексей Миронович?

– Все правильно, – Алексей Миронович входит в кабинет, садится спиной к окну, за стол по другую сторону от Лидии Степановны и Егора. – Здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Что вы заканчивали? Когда? – Алексей Миронович берет быка за нужные места.

– Учился в нашем нижегородском театральном училище, закончил в девяносто первом. Работал в кукольном театре в Дзержинске.

– А жили где? Там в Дзержинске?

– Нет, жил дома, на Автозаводе.

– Я тоже родом с Автозавода, из Соцгорода, – оживляется Анна Павловна.

– Земляки! – Алексей Миронович улыбается сквозь очки. – Так вы сейчас из театра?

– Нет. Сейчас я работаю в школе, руковожу театральным кружком. Хочется профессиональной работы.

– Ну, работа на этом месте будет административная, не артистическая. Вы когда-нибудь с этим имели дело?

– Я занимаюсь чтецким жанром. Сделал две программы. И предлагаю их школам. Приходил к учителям, договаривался о концертах для учеников. Вроде получалось. Школы знаю на Автозаводе некоторые.

– А из театра почему ушел? – Алексей Миронович человек конкретный, вопросы ставит четко, по-военному, но выправки не хватает. Не военный.

Егор минуту думает. Сказать про развод или не говорить? В свои тридцать пять не иметь ни жены (хотя уже была), ни детей, ни работы нормальной, ни жизненного опыта… Пора бы уже с чем-то определяться, пора искать свое место на этой планете с названием Нижний Новгород. Время летит, секунды тикают в мозгу, руководители пока терпеливо ждут ответа, ждут все трое, так же волнуются за него, что он ответит, ответит ли? Вопрос-то не сложный. Простой вопрос. Надо глубоко вдохнуть, задержать дыхание и выдохнуть тонкой струйкой. Надо сосредоточиться. Так, о чем они спрашивали? О чем? Почему ушел из театра? Да потому что далеко ездить…

– Потому что далеко ездить, проезд оплачивать перестали, да проблемы начались семейные, учеба в университете опять же.. Много всего накопилось. Как обычно, причина не одна. Их всегда несколько.

– В университете на каком факультете учились? – спрашивает Анна Павловна.

– На филологическом.

– Все в комплексе? – Анна Павловна улыбается. – Семья, дети?

– Нет. Живу с мамой, бабушкой. Был женат. Разведен. Детей нет.

– А что так? – Это Алексей Миронович.

– Так… Не сложилось. Трудные времена. Учеба. Много проблем.

– Ну, ладно. – Анна Павловна смотрит на всех поочередно. – Мы посоветуемся и в случае положительного решения вам сразу сообщим. Вот Лидия Степановна вам позвонит.

Аудиенция закончена. Слова все сказаны. Дежурные улыбки на лица взметнулись и опали. Взгляды со стороны провожают до дверей и дальше. Егор следует в кабинет лектория, прощается с Лидией Степановной. Выходит.

* * *

Солнце светит все так же ярко, но угол отклонения теперь иной. Тени стали больше, длиннее. Вид от стен филармонии красивый. Широкий вид на стрелку, где портовые краны устремлены в небеса, а рядом с ними храм Александра Невского дырявит тучи острием креста. Моста не видно. Башня кремля заслоняет мост. Там, за ней, за этой башней можно увидеть Канавинский мост. Егор задерживается на долю секунды, останавливается в нерешительности – пойти на любимое место или… Нет. Сегодня некогда. Сегодня надо спешить. В два часа занятия с детками. Бег по кругу. Спектакль уже показали. Что же еще делать с этими несчастными, которые жаждут неизвестно чего. Но занятия проводить надо. Оплата идет почасовая. Смешно. Еще бы посекундную оплату ввели. Отработал, к примеру, три тысячи триста восемьдесят пять секунд, получи столько-то, рублей двадцать. Или еще того меньше.

А вот здесь, если в эту дверь войти, была когда-то обкомовская столовая. Мы туда ходили обедать, когда в училище учились. А если прямо пойти, вот здесь наискосок, дальше вдоль стены и в арку, на остановку. Сколько автобуса ждать придется?

Кончается учебный год. А с ним завершается и театральный сезон. И у филармонии уже на месте прежних афиш зияют пустые места. Но скоро их заполнят афишами летних благотворительных концертов. И будут люди приходить на концерты бесплатно три раза в неделю.

И будет музыка звучать в сердцах!

И будут люди петь и веселиться!

И я приду взглянуть на эти лица,

Читая в душах, мыслях и мечтах.

РАДОСТНАЯ ВЕСТЬ

– Лена! Меня берут в филармонию.

– Тише, не ори. Дашку разбудишь.

– Ой, ладно, я тихо. Слушай, свершилось. Меня берут в филармонию.

– Проходи. Рассказывай толком. Куда тебя берут.

Лена взяла куртку Егора, повесила ее на вешалку и прошла на кухню. Там было уютно. Всегда пахло хорошим кофе и топленым молоком. А когда родилась Дашка, прибавился еще какой-то особенный запах. Егор не мог его определить словами, но запах был одним из приятных и навевал смутные воспоминания о далекой поре младенчества.

Теперь Даше было три года. Егор умилялся, глядя на маленькую кроху, которая так мило переваливалась на коротких ножках и показывала пальчиком буковки и рисунки зверюшек. Сегодня Даша спала, и будить ее было нельзя. Но очень хотелось. Хотелось растормошить это смеющееся удивительное чудо с пухлыми щечками и не по-детски красивыми глазами. Жалко, что нельзя. Но ведь поговорить можно и на кухне. И они прошли на кухню, где кипел на электроплите чайник, а на круглом столе в вазочке аппетитно присутствовали сушки-печенюшки. Сколько же надо было теперь сказать! А сколько уже говорено! Они знали друг друга целую вечность.

Лена была сокурсницей Егора по училищу. Они вместе учились три курса после его возвращения из армии, а потом вместе стали работать в кукольном театре в Дзержинске. Доброе было время. Молодое. Задорное. Творческое.

Когда Лена ушла в декрет, Егор навещал ее и малышку. Передавал приветы и последние новости о жизни «театра, полного гениев». И о буйствах самого главного гения. И о поездках, и о новых спектаклях. Дружеская связь Егора с Леной не прерывалась. И он даже удостоился стать крестным отцом их дочери.

И они стали пить чай. Сколько было выпито чаев на этой кухне. Не сосчитать.

Но вот Лена отставила чашку, заглянула в комнату, прислушиваясь к сонному сопению дочери, вернулась на место и спросила:

– Так ты решился? Два месяца думал и все-таки пошел?

– Да. Сегодня пошел. Поговорил. Даже не думал, что попаду. Шел на шару, что называется.

– С кем говорил?

– С директором и ее замом. А какое солнце было, Лена! Такое яркое, я, наверное, ошалел еще и от него. От этого солнца.

– Про солнце потом расскажешь, ты про дело рассказывай.

– Да. Про дело. Поговорил. Спросили меня, где работал, имел ли дело с администраторской работой. Про семью спросили…

– Которой у тебя нет.

– Да это, в общем-то, и не важно.

– И кто тебе больше понравился? Директор или ее зам?

– Не знаю. Они разные.

– Зам – мужчина?

– Мужчина.

– Конечно, мужчина и женщина, как минимум.

– Даже не это. Ты знаешь, Анна Павловна человек представительный. А Алексей Миронович деловой. Есть в них обоих хватка.

– На таких постах надо иметь хватку. А то окажешься там, где ты сейчас. В школе на рядовом посту.

– Спасибо.

– Пожалуйста. Ты уже и имена выучил. Не рано радуешься? Тебя же только выслушали, вопросы позадавали. А ты уже весь сияешь, как тульский пряник. Спустись на землю, Егор. Тебе же еще ничего не сказали точно, берут тебя или не берут.

– Лена, в том-то и дело, что сказали. Не там, не сразу. Но потом. Я уже был в школе на репетиции. И вдруг звонок в школу. Приходит из учительской педагог по математике. Вас, говорит, к телефону в учительскую. У меня сердце екнуло. Я как угадал, что это из филармонии. Даже спрашивать не стал, кто звонит, откуда. Беру трубку и слышу, что это Лидия Степановна из лектория филармонии. Мне велено в понедельник выходить на работу. Представляешь, десятого поговорили, а в понедельник четырнадцатого уже на работу. В филармонию.

– Так, а в школе тебя отпускают?

– Я сказал, что сейчас уже все равно работы активной нет. Спектакль мы с детками показали. Делать, в принципе, уже нечего. Я поработаю лето в филармонии, а потом приду опять в школу.

– Что, так и сказал?

– Да. Так и сказал. Директриса, правда, не поверила. Сказала, что я не приду.

– Правильно.

– Не знаю, Лена, страшно как-то.

– Да что ты теряешь? Школу? Не эта, так другая найдется. На твой век хватит. А филармония, она, знаешь ли, имеет большое преимущество в данном вопросе. Так что не раздумывай. Я тебя поздравляю. Только нас смертных не забывай, когда взлетишь высоко-высоко.

– Хорошо, не забуду.

С учетом того, что Дашка спала, весь этот диалог произносился вполголоса или шепотом. Но какое значение имеет отсутствие голоса, если эмоции бьют через край.

Домой Егор пришел уже в восемь часов вечера, поужинал и сразу лег спать. Думал уснуть, но проворочался до глубокой ночи, несколько раз вставал в туалет. Мать, тоже встававшая в половине первого ночи, начала ворчать:

– Чего случилось-то? Спать надо, а ты все шарахаешься.

– Завтра высплюсь. Мне утром не рано.

– Полуношник.

В половине второго он кое-как все-таки уснул.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ОСВОЕНИЕ ПРОФЕССИИ

Тахта с бордовым бархатным покрытием и два стула были завалены афишами. Рядом с афишами в уголке тахты примостился футляр, напоминающий балалайку и пакет с нотами. На разных афишах значились разные программы, и фамилии концертмейстеров были разные, а хозяин афиш был один. И сейчас он ловко перебирал эти тонкие, но широкие листы бумаги, сортировал их по названиям программ, бубнил что-то себе под нос. Невысокого роста, полноватый, гладко выбритый, с черными крашеными волосами, он представлял особый тип еврея, пытающегося всеми силами скрыть принадлежность к своей нации. Это не была рисовка перед публикой, он очень иронично относился к себе и своему творчеству. Может быть, по этой самой причине он не сделал никакой карьеры, не заработал больших денег, хотя приближался по возрасту к пенсии. Уже потом, работая вместе с ним в концертах, Егор понял главную причину всех его неудач. И говорил артист об этом с горькой усмешкой, устало и безысходно. Главной ошибкой был неверный выбор инструмента. Еврей, играющий на русской балалайке – это нонсенс. Но это жизнь. И продолжалась его творческая жизнь довольно долго. Он имел звание заслуженного. У него было много концертов, от которых хотелось отдохнуть, но не было ни сил, ни возможности расслабиться хоть на минуту, хоть на день. И он хватался за каждый концерт, откуда бы не приходил заказ, за любые, самые малые деньги. Были на то причины.

Егор вошел в лекторий в тот момент, когда в него с другой стороны коридора вошел еще один мужчина, седоватый, коротко стриженый, высокого роста и субтильного телосложения.

– Ну чего, Иосиф, ты собрался?

– Да, Валера, сейчас сложу свои пожитки, и поедем.

– Здравствуйте.

– Добрый день, – приветливо ответил тот, кого назвали Валерой. – Вы новый администратор?

– Да. Егор Шелестов.

– А отчество?

– Можно без отчества. Просто Егор.

– У нас так не принято. Мы должны знать, как звать начальство. А вы теперь для нас большой начальник. Мы номинально будем подчиняться вашим приказам и приказам Лидии Степановны. Так как отчество?

– Алексеевич.

– Валера, не грузи молодого человека. – Иосиф протянул руку. – Иосиф.

– А отчество? – спросил в свою очередь Егор.

– Без отчества. Иначе обижусь. Я просто Иосиф. – Так он и был для всех просто Иосиф.

– Валера, – широкая улыбка осветила скуластое лицо, и в глазах заиграли огоньки. – Он не просто Иосиф, он заслуженный артист Иосиф Шпиллер. А я Валера Фокин.

– Валер, возьми балалайку. Мы поехали. А вы располагайтесь вот на этом столе. Тут была работница, она уже уволилась, теперь трудится в оперном театре. С первым днем на новом месте.

– Наших бабцов не бойтесь. Лида в обиду не даст. Держитесь ее. С первым днем. Ключ от кабинета на окне.

Вот так начался первый трудовой день, и завертелась бумажно-телефонная жизнь кабинетно-творческого деятеля Егора.

Шел новый час после десяти утра, и в соседних кабинетах стали оживать телефоны. А мимо открытой двери кабинета стали мелькать чьи-то тени, пока еще не знакомые, но все такие приветливые и улыбчивые.

Первым делом на столе Егора появилась гора папок, извлеченная заботливой Лидией Степановной из сейфа. Она пришла почти сразу после ухода мужчин-артистов. Вошла она бодро, с порога приветствуя новоиспеченного работника лучезарной улыбкой.

– Здравствуйте, Егор Алексеевич! Вы уже на рабочем месте? Хотела успеть до вашего прихода, да пробка на мосту. Вот только еду. Вы с Иосифом уже познакомились?

– Да и с Валерой тоже.

– С Валерием Юрьевичем.

– Да. – Егор несколько смутился.

– Ничего, скоро всех узнаете. Народу у нас много. И все талантливые. Располагайтесь.

Это слово, прозвучавшее за утро уже не первый раз, царапнуло где-то там внутри, но Егор не придал этому значения. От обилия имен, телефонов, звонков, которые он принялся делать после первого вводного инструктажа, голова поплыла, и когда был объявлен обеденный перерыв, Егор с легкостью оторвался от стула.

– Пойду подышу.

– Тут можно недорого пообедать в столовой. – Дина Борисовна по-деловому взглянула на Егора, и, сложив папки, сняла очки.

– Спасибо. Я знаю. Я тут учился в театральном училище. Весь набор столовых и кафе мне знаком. Надеюсь, не заблужусь.

Не хотелось пока никого пускать в свой мир, рано с первого момента открываться окружающим. Три часа напряженной работы утомили, но не приблизили пока ни к кому. Приходилось быстро вникать во все тонкости новой неизвестной профессии. Да и можно ли было назвать эту работу профессией. На первом-втором году работы в театре Егор уверял себя и друзей, что никогда не будет работать в школе педагогом, не будет работать на заводе и никогда не будет администратором. К педагогической деятельности он был тогда не готов, да и не собирался учить каких-то бездарей чему бы то ни было. Завод тоже вычеркивался из списка перспектив развития собственного творческого пути. А глядя на работу администраторов в театре, Егор понимал, что это черная неблагодарная работа, которая не приносит человеку ни удовольствия, ни радости, ни материального благополучия. Администраторы театра были люди нервные, раздражительные и несчастные, хотя и со всякого рода амбициями. И вот теперь, пройдя после театра путь школьного учителя, рихтовщика на заводе, руководителя театрального кружка опять же в школе, Егор должен был влиться в ряды доблестных административных работников. Боженька услышал его молитвы, и все, что он так яростно отвергал, давал ему теперь прочувствовать в полную силу. От чего отказывался, все случилось, точнее, случилось и ушло два предзнаменования, и сегодня начиналось третье, отвергаемое ранее дело. Что-то ждет его на этом странном кривом пути к настоящему искусству. Вывезет ли лихая на профессиональную сцену?

Так думал молодой повеса, отходя от стен филармонии, и настолько он был погружен в свои мысли, что не замечал солнечного дня, тишины этого места в утренние часы, не видел широкого простора над рекой. Все предметы ближнего окружения гармонично сливались с состоянием нашего героя. Медленно двигаясь к парапету над крутым спуском с горы, Егор вдыхал полной грудью аромат весеннего дня, прочищая мозги и душу от лишнего хлама.

– А вот теперь можно заглянуть и на наш балкончик, – проговорил Егор вслух и свернул налево, где была знакомая арка и выход на длинный огороженный балкон у кремлевской стены.

Деревья еще не до конца покрылись листвой, поэтому сквозь зеленую массу можно было увидеть голубые блики воды, а внизу красную глину склона, не заросшую травой. Крыши домов складывали особый мозаичный рисунок на глади вида под ногами, а с берез уже свешивались первые позеленевшие сережки.

Красные кирпичи стены потемнели от времени, частых дождей и человечьей крови. Здесь, на тенистом уступе силами заботливых работников была уложена плитка серого и бурого цвета, чудесным образом подобранная в тон общему цветовому фону. Плитка была уложена уже давно, и по ее ребрам ежегодно прорастала трава, жесткая, бледно-зеленая, такая же бледная как пыльная подошва путника, бредущего по обожженной местности. Края уступа выпирали щербатым бордюром, над которым высилась метровой высоты загородка, сваренная из нержавеющих труб. Если когда-то они и были крашеными, то сегодня краски не осталось, лишь поблескивали на трубах полированные потертости от частых посещений молодежи и туристов. Поверхность плит была усыпана окурками, обертками от конфет и чипсов, мороженого и прочих съестных припасов, что носят любознательные, но не всегда аккуратные посетители.

Но в этот час и день, после трех праведных рабочих часов Егор не видел мусора, он видел сон наяву. Вон там, посередине у железной трубы на белом раскрошившемся кирпиче стоит Лена, а у стены за ее спиной Саня Чистов целуется с Золотаревой. Лена тянет к Егору руку, ладонью призывая его встать ближе к ней, а он глядит на ее фигуру, видит ее загорелые коленки под белым платьем и такие же загорелые локти. А наклоненное лицо Лены уже обретает черты лисьей маски, она смотрит сквозь прищуренные щелки глаз и чарующе улыбается.

И от этой картины Егору становится не по себе. Он вздрагивает, пытается отогнать воспоминания и уходит с балкона.

Хороший вид открывается внизу. Только сегодня он не так привлекателен, да, зеленая трава, да, где-то вдали голубеет река, но как-то все вместе это теряет свой очаровательный вид, потому что в сердце сегодня живет ликование, потому что сбылась мечта, и этот день запомнится надолго. И надо провести его так, чтобы все почувствовали его настроение. Однако пора отправляться обедать.

Если сейчас пойти налево вдоль кремлевской стены, можно попасть на мостик, перекинутый на улицу Пожарского. А там дворами дойти до Мытного рынка. Купить что-нибудь на обед. А еще лучше перекусить на Черном пруду на скамейке. Тепло. Солнечно. Радостно. Здесь совсем не так тревожно, как на тенистом балконе. И настроение почти вливается в состояние солнечного природного тонуса утра. Вот бы сейчас запереть в ГИИВТовскую столовую, вспомнить студенческие времена. Так приятно первый раз выбраться в город после длительного периода заречной жизни. И почему я раньше не подумал о такой возможности? Почему у меня никогда даже мысли не возникало о филармонии как о месте работы? Ведь вот он я здесь, работаю с сегодняшнего ясного утра, ведь это случилось. Значит, стоило кому-то подумать об этой перспективе, как она реализовалась. И буду я здесь теперь работать, думает Егор, каждый день любоваться на площадь Минина, ходить по историческим местам, временами посещать театры, встречать знакомых артистов и педагогов театрального училища.

Мама, мечты сбываются!

* * *

После обеда в лектории многолюдно. Егор еще не вошел в кабинет, но уже в коридоре услышал рой голосов. Молодые лица мелькали перед глазами, имена девушек выскакивали из головы Егора сразу после произнесения их хозяйками, а мужские рукопожатия закрепляли имя в памяти надолго.

Вот Миша Сдобнов, несколько гнусавый, с низким гудящим голосом, с прямыми черными волосами и худыми скулами был похож на кавказца, но сам он говорил, что только работал в Баку, а родился в России. Где родился, не уточнял, но такая скрытность даже приветствовалась. Создавала тайну. А восточный мужчина без тайны – полмужчины. Серега Игумнов выделялся своей жизнерадостной улыбкой, шутливым нравом, и покладистостью. Он был чуть полноват, с круглым лицом и высоким певческим голосом. Егор, конечно, слышал слова «тенор» и «бас», но именно теперь они обрели свое воплощение в реальной жизни.

Судя по разговорам, где-то на дороге должен был сесть в автобус еще Влад Опенкин. В филармонию он не пришел, но должен был работать в сегодняшнем концерте.

Из женщин Егор запомнил только руководителя группы Екатерину Евгеньевну Шебалину. Знакомство и сборы заняли немного времени, поэтому через двадцать минут группа снялась с места, и гул затих. А на подмостки выходить некому, подумал Егор.

Из окна кабинета открывался вид на двор, в котором кроме облезлых зеленых стен смотреть было не на что. Здание было старое, числилось среди памятников архитектуры, и филармония занимала в нем лишь небольшую часть, ту, что обращена лицевой стороной к реке. А мы находимся сейчас на стороне противоположной, подумал Егор. Да и некогда было смотреть по окнам. Временами Егор замечал проходящих по коридору женщин, слышал их громкие голоса, чуял запах женского табака, который медленно, но верно отравлял атмосферу в кабинете.