Оглавление
Евгений Добренко. Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1
Введение
Сумерки сталинизма
Политика эстетики и эстетика политики
Политика как произведение искусства
Глава первая. Победа над революцией: Преображенная война
О мире, преобразившем войну
Возвращение из Опыта в Историю: Поэзия первого послевоенного года
Блокада реальности: Ленинградская тема в соцреализме
Музей войны: Кинематограф сталинских ударов
Фабрикация опыта: «Штурм Берлина»
Gesamtmythos: «Молодая гвардия»
Похороненная память: Торжество монументальной истории
Глава вторая. Аллегория – синекдоха – метаморфоза: Политическая тропология историзма
Визуальные фигуры идеологической речи: «Легкомыслие» Пудовкина
Конец метафоры: Ловушка Эйзенштейна
От аллегории к синекдохе: Чиаурели как новый Эйзенштейн
От метафоры к метонимии: Мистика московского текста
От метонимии к метаморфозе: Высокий историзм
Глава третья. Постановления о прекрасном: Идейность как прием
Горячий август сорок шестого
Превращения донецких шахтеров: Постановление о кинофильме «Большая жизнь»
Театр отмененной реальности: Постановление о репертуаре драматических театров
«Свинцовая горошина от того секретаря»: Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград»
«Прекрасное – это наша жизнь»: Боевая теория бесконфликтности
Глава четвертая. Метасталинизм: Диалектика партийности и партийность диалектики
Философия и партийность в идеологическом государстве
(Тезис) Марксизм-ленинизм: Закон единства и борьбы противоположностей
(Антитезис) Философ Жданов: Закон перехода количества в качество
(Синтез-распад) Философская брань, или Чистая партийность: Закон отрицания отрицания
Глава пятая. Realästhetik, народность вместо музыки (Оратория в пяти частях с прологом и эпилогом)
Увертюра
Пролог
Часть первая (Allegro vivacissimo): «Творческая дискуссия», или В начале было слово
Часть вторая (Scherzo burlesque): «Антиформалистический раек»
Часть третья (Allegro con spirito): А Шостакович читает газету…
Часть четвертая (Allegro): «Илья Головин»
Часть пятая (Andante largo): Сталинский Künstlerroman «Опера Снегина»
Эпилог
Глава шестая. Gesamtwissenschaftswerk: Романтический натурализм и жизнь в ее революционном развитии
Госромантизм, или Реализм верующих
Горизонты романтической науки
Агробиология: Естественно-научный романтизм в действии
Протолысенко: Мичурин как метафора
Протолысенко: Мичуринская мифология
«Мичуринская наука»: Argumentum ad baculum
«Живое вещество»: Соцреалистический витализм
Из жизни вирусов и микробов: Госромантическая фантастика
Отрывок из книги
В архиве эстетика и философа Михаила Лифшица сохранилась папка «Ora pro Nobis»[1], с записями начала 1960‐х годов, когда в эпоху оттепели он сотрудничал с «Новым миром» Александра Твардовского. В заметках «Трагедия революции» он писал:
Это «потом» наступило после войны. Лифшиц был человеком 1920‐х годов. Уже для следующего поколения жизнь складывалась несколько по-иному, и мир поначалу казался менее трагическим. Те из него, кто оставался верен марксизму, рассматривали наступавший в середине 1930‐х годов Большой возврат, поворот к национализму, а затем и союз с нацистской Германией как тактические шаги. Яркий и проницательный представитель поколения 1930‐х годов поэт Давид Самойлов писал по этому поводу: «Тактикой, как видно, мы считали начало великодержавной и шовинистической политики ‹…› Тактика оказалась стратегией»[3]. Это поколение, вернувшись с войны, не узнало страны:
.....
Если понять советский «марксизм» не как некую данность, производной от которой якобы были революция и сталинизм, но как сталинскую конструкцию, легитимирующую сталинизм и, по сути, произведенную под него, мы поймем, что рожденный в сталинизме «марксизм-ленинизм» был для него такой же поздней легитимирующей конструкцией, каким Просвещение стало для Французской революции. Сталинизм точно так же пытался укоренить свою легитимность «в корпусе текстов и авторов-основателей, примирив и объединив их, несмотря на их крайние различия, их деятельностью по подготовке разрыва со старым миром» – в том числе и с самим марксизмом. В результате во многом взаимоисключающие сталинские и ленинские интерпретации марксизма, схожие разве что в том, что радикально ревизовали его, превращались в единое и стройное «марксистско-ленинское учение». Однако в свете рассмотрения эстетической политики сталинизма следует видеть ограниченность сугубо идеологической интерпретации происходящих перемен, поскольку эти идеологические основания были более поздними легитимирующими конструкциями, которые нуждались в эстетическом оформлении, без чего они не подлежали усвоению, то есть лишались политической функциональности.
Трудно не согласиться с выводами бывшего руководителя Государственной архивной службы России и главного государственного архивиста страны Рудольфа Пихои, в 1998 году выпустившего в свет книгу «Советский Союз: История власти. 1945–1991», наполненную уникальными документами, на основании которых автор не только показывал особенности эволюции институтов власти в первые послевоенные годы, но и убедительно доказывал, что именно сложившаяся в эти годы система власти может рассматриваться как классически советская (или сталинская). Этот вывод подтверждают Олег Хлевнюк и Йорам Горлицкий, когда, описывая механизмы работы сталинского аппарата и системы принятия решений, сложившиеся в послевоенную эпоху, заключают: «Такой была для Сталина идеальная модель диктатуры»[17]. Именно так: завершенный, идеальный в представлении самого вождя сталинизм сложился именно после войны. Но это не только идеальный режим для самого диктатора. Отнюдь не 1930‐е годы с голодом коллективизации, трудовым надрывом первых пятилеток и массовым террором, но именно поздний сталинизм с его пафосом, помпезностью и самовозвеличиванием остался тем идеальным образом, к которому апеллирует массовая постсоветская ностальгия.
.....
