Оглавление
Евгений Морозов. Кормить птиц
Медленная алхимия
Вспышки в долгом тумане
Пора одряхлевшей коры
При помощи глотки и нищей гармони…
Бездна за горизонтом родины
Черновик
Молочный зверь
Acheta domesticus
Шум умирающей волны
Вдаль уводящие провода
На речной заре
Остров яблонь
Немного забытого счастья
Двор, где гербарием стали клёны…
Алхимия
Увольнение на юг
I. Мы бродили с тобой дворцами…
II. За шуршание листьев, иссохших дотла…
Весенняя вера
Элегия, подхваченная ветром
Потому что рука…
Пиццикато
Вы, горбатые переливы…
Грусть у большой воды
I. Видим старый причал, на котором уже не резонно…
II. Я разучился делать из бумаги…
Смотришь ли сны о звезде и свободе…
Как в отчаянный час…
В сонном лесе отчизны…
Приручение ангела
I. Ангел с улыбкою как дитя…
II. Ангела неимущего…
Нет, не жив ты, не сам такой…
Шорох разбивающейся стихии
Псих номер двести тысяч…
Порыв из рубища
Стать эстета
Тексты
Даже в стадии херувима
Видя в себе пустыню лишь – самую ту, в какой…
Ода каменному призраку
У прожжённых героев в конце ЖЗЛа…
Долгой нитью, тёплой болью…
Первый снег налетел на последнюю грязь…
Посвящение. Б. К
Бреясь, видишь в зеркале такое…
Говоря серой прозой…
Лошадка
Сорвала ты мне чертополоха…
В час семьи и листопада…
А нужен ли был свистящий…
Тощий чёрный кот у большой реки…
Знаю, мой друг, твои дела не в порядке…
В скуластый день, когда над головою…
Средь этих снегов, уводящих куда-то…
Тщеславие
I. Соври поэту, что его стихи…
II. Он вышел курить на воздух
В пыльном городе, чьё название…
Погадай по пачке сигаретной…
Кино в салоне
I. Совесть – ангел, чью крышу свезла…
II. Там, где ряды кругозора-народа…
В прописной стране, увязшей в самоотчётах…
Прихоть солнечных лет
Цвет воронова крыла
Нет, мой друг и учёный гид…
Едва впрягли, надули, развели…
Эклоги
I. Помнишь, мы пасли с тобой коров…
II. От влюблённых, как от зачумлённых…
Мёртвый сезон
Последний
Если вдруг тоску и скуку…
Без тлена ISBNа…
Я забыл
Кристальная, горняя, верная речь…
Отрывок из книги
Поэзия постсоветского времени, несмотря на кажущуюся растерянность, находится в состоянии вполне явного колебания: между поэтикой узнавания и поэтикой блуждающего, ассоциативного слова (точные определения, предложенные литературоведом Владимиром Козловым в журнале «Вопросы литературы» (2014, №1). Знаменитый вопрос Адорно «Возможна ли поэзия после Освенцима?» можно было бы переформулировать так: возможна ли поэзия после постмодернизма – и какая именно? Отдельный, но тесно связанный с предыдущим вопрос – что такое сегодня поэтический иррационализм? Итак, с одной стороны, – «ассоциативная» линия, генеалогию которой принято вести в русской поэзии от Мандельштама; примечательно, что именно этот метод осуждался Арсением Тарковским, корни поэтики которого уходят именно в мандельштамовское блуждающее слово, – но оказался блестяще точно им охарактеризован: «…Способ разрушения поэтической формы «изнутри», когда «классичность» средств выражения пребывает в состоянии неустойчивого равновесия относительно «сдвинутого», разделённого на отдельные плоскости самосознания художника. Так, Мандельштам, оставив у себя на вооружении классические стихотворные размеры, строфику, влагает в них новую «подформу», порождённую словесно-ассоциативным мышлением, вероятно предположив, что каждое слово даже в обособленном виде – метафора (особенно в нашем языке) и работает само за себя и на себя»1. Что характерно для этого творческого метода? Труднооспариваемое сходство с миром, изначально расщёплённым на атомы; присущий поэзии интуитивизм – и, как ни странно, доверие к читателю, к его ходу ассоциаций. «Странно» – поскольку первый, вполне поверхностный, взгляд на такую «усложнённую» поэтику позволяет судить об отдалённости от читателя (однако недаром Лидия Гинзбург в работе о том же Мандельштаме писала о «читательском «разгадывании» текста», которое для учеников символистов «стало существеннейшим эстетическим фактором»).
Но есть иной – и, бывает, не менее высокий – пилотаж, при котором работа акварельными художественными средствами требует от читателя предельного внимания к тончайшим смысловым нюансам. Выводит написанное на уровень поэзии отдалённость от бытовой логики, психологическая достоверность; наконец, внезапная синхронность звука, взгляда и слуха, отличающая истинного художника:
.....
именуя стихию, живущую рядом с тобой.
Последняя строфа характерна и семантической двуплановостью, немаловажной для книги: «человеком», «человечеством» и множеством иронических производных приходится скрепя сердце именовать шум усмиряющейся стихии, знакомый нам по ежедневной ленте Фейсбука, – но и разгромная стихия «поэтова сердца» как бы сужается до уровня человека, твёрдо держит себя в узде мысли, совести, ответственности: все эти понятия вроде бы исключены из «духовного рациона» поэта, которому культурно позволено быть чудаковатым, а талант оправдывает многое в его же собственных глазах. В конечном итоге эта редкая для поэта – и постоянная в стихах Морозова – попытка самоосаждения, самоосуждения, строгого самосуда не даёт и поэтическому потоку перехлестнуть самое себя и дать волю «разделённым плоскостям самосознания художника».
.....
