Читать книгу Волчий выкормыш - Евгений Рудаков-Рудак - Страница 1

Волчица за полночь перешла узенький ручей. Хоть воды было чуть выше живота, она не пошла на хлипкий мостик, помнила, как однажды под ней провалилась доска. Да и люди обычно летом ходили через ручей вброд. К концу лета он всегда пересыхал. Она не спеша обежала поселение со стороны огородов, где-то ползла, отсюда ближе всего находились подворья с разной скотиной, сараи с птицей – всё тихо… но что-то её, всё таки, настораживало. Она подошла к одному из дворов, послушала, и подняв голову, принюхалась. Да, здесь были овцы, внутри сарая они видно тоже почуяли беду и заблеяли, шумно сбиваясь в кучу, потом стихли в ожидании. Наступал рассвет, и скоро должно было показаться солнце. Хорошо стало видно невысокую стену обмазанную глиной и низко нависшую, почти до земли, часть темной камышовой крыши. Волчица легла в нескольких метрах, можно было подумать и отдохнуть, но… она определялась, как быстрее ей проникнуть в сарай. Рыть под стеной нору – дольше, да и шуму больше, это нужно было делать раньше. Был бы вожак, он так бы всё и сделал, но несколько дней назад его застрелили охотники, это и вынудило её рисковать сейчас, в летнее время, когда добычу проще было найти в урочище или в перелесках вокруг озер. Но… там хорошо было охотиться стаей, а после гибели вожака и двух её старших, почти взрослых волков, на ней осталось четыре волчонка, которых хоть и можно еще кормить молоком – его было еще в избытке, но она решила подкармливать их мясом. Пришла пора обучать молодых волчьему ремеслу. Выкрадывать мелких животных по ночам, буквально со двора, ей было легче, хотя и на много опасней. Сегодня, по всему видно, не получится – припозднилась. У неё на этот счет было хорошее чутьё, а ещё она не имела права рисковать, дома её ждут четверо. Это был всего лишь третий её помёт, она была в самом расцвете лет, красивая, смелая и сильная, но и… должна быть в четыре раза осмотрительней. По телу то и дело пробегала дрожь, и она не понимала, к чему бы это, и почему она так припозднилась. Но что-то тянуло её именно в этот двор.

Она отошла метра на четыре и легла, оценивая ситуацию. Вот здесь… камышовая крыша ветхого сарая провалилась, в середине дыра, прикрытая вязанкой свежего камыша. Отбросить его проще всего и ты… внутри! Крышу осветил первый луч солнца: она встала, больше ждать нельзя, сейчас или… но в этот момент из под крыши, изнутри, громко проголосил петух, в ответ ему загоготали гуси. А вот это уже зря! Охота явно срывалась, птицы поднимут такой шум, особенно гуси, что не успеешь ни под стеной подрыть, ни запрыгнуть и раскидать крышу. Ну а как кричит стая гусей, ей приходилось не раз слышать на степных озёрах, в ушах потом полдня, если не больше, гогот стоял. Волчица спокойно поднялась, еще раз осмотрела крышу и отвернулась, как ни в чем не бывало. Она уже осознала, что придет сюда еще, но в другое время. Неожиданно её насторожил незнакомый звук, а всё, что не знакомо – всегда опасно! Это для неё закон. По спине пробежала дрожь, ноги напружинились, и… оскалив прекрасные, мощные зубы, рыкнув, волчица слегка присела, готовая к прыжку в любую сторону, как нападать, так и бежать, но от увиденного… села. Со стороны дома по пояс в траве, шел совсем маленький человечек, меньше любой овцы, даже ягненка, когда падал и вставал на четыре лапы. Он был голый, если не считать обрывков кожи, что трепыхались на нём. Волчица не понимала, что это была короткая рубашонка. Он, то полз, и тогда его не видно было в траве, то снова вставал и пошатываясь, делал несколько шагов, и при этом всё время издавал какие-то непонятные, повизгивающие звуки. Так, или почти так, пищат и её собственные волчата, когда проголодаются. Она быстро поняла, что это тоже детеныш, но непонятно почему!., но у неё неожиданно сработал материнский инстинкт. Она подошла, понюхала его и села рядом. Детеныш залопотал что-то, вроде: – гу-га, просунул между её передних ног голову, ухватился за густую шерсть и попытался подняться. Она зарычала незлобно, так, для порядка, и показала огромные, ослепительно белые клыки, но… несмышлёныш никак не отреагировал, а точно, как и волчонок, в наглую, сунул в её пасть свою маленькую лапку, вцепился в клык что было сил, подтянулся, встал и… завизжал довольный. Она тряхнула головой и освободилась, но неожиданно для себя начала облизывать ему голову, потом и ноги и, вдруг… завалилась на бок. Детеныш гукнул, и быстро заполз на неё, цепляясь за шерсть. Хоть это было для неё непривычным – она всё терпела. Голова детёныша каталась по мягкому теплому животу, лапками он цеплялся за набухшие соски. Волчице стало почему-то приятно, и она положила свою огромную лапу на детеныша, рыкнула, а он… поймал губами сосок и засопел довольный. Сосал, причмокивая, как и её волчата, а она прикрыла глаза, затихла, но всё равно настороженно и чутко прислушивалась к звукам наступающего нового утра и ловила запахи.

Детеныш быстро насытился, перестал чмокать и пискляво залопотал. Потом оторвал какой-то стебель травы и затолкал в рот. Вкус видимо не понравился и он захныкал, чихнул несколько раз, пуская пузыри из носа. Она еще раз обнюхала и тщательно облизала гладкую мордочку. Потом зевнула и слегка рыкнула, то ли на детёныша, то ли себе сказала себе утвердительно:

«Конечно, это мой детеныш, только почему он оказался в этом месте, в этой чужой, враждебной обстановке? Рано еще одному далеко бегать от логова». Снова поводила по сторонам головой, прислушалась, понюхала, чем и с какой стороны пахнет, приподнялась, быстро осмотрелась, потом аккуратно взяла его в зубы, за одежду, потом осторожно подняла, примерила вес, перехватила поперек и привычно побежала трусцой в сторону степи. Там, у подножия невысокой гряды, было её родное логово, там ждали её всю ночь четверо своих детенышей. Спокойно и уверено волчица выполняла свой долг.

…Уже пять дней маленький степной поселок в пятнадцать дворов гудел, как пасека при пожаре. Пропал, будто растворился в бескрайней степи полуторагодовалое дитё – Сашка, сын Белоусовой Анны. И отец его пропал годом раньше, причем, самым странным образом: уехал на велосипеде в сторону горбатой гряды поохотиться да так и не вернулся.

Охотились там многие, всю жизнь, и никаких особых приключений раньше не случалось, хотя, надо признать и такое, Бикилек – так эта гряда называлась, пользовался дурной славой еще в далёком прошлом. По рассказам, там бесследно пропало только за последние пятнадцать лет пять человек, а старики рассказывали сказки, что еще их родители слышали о подобных делах, а это уже сто ли, двести с лишним лет назад. Но… в наши дни молодые люди в чертовщину и прочую муру не очень-то уже верили, и всё списывали просто на разные несчастные случаи, а всего проще – «выпил лишку». Места вдоль горбатой гряды всегда были богаты дичью, потому что вокруг на сто километров поселений не было.

По одну сторону дикой гряды, на юго-восток, до горизонта, раздольная казахстанская степь, по другую – на северо-запад, такая же, более дикая лесостепь на двести километров, с постепенным переходом в самую настоящую, дремучую тайгу. Ближайшим населенным пунктом от посёлка был райцентр, по спидометру до него 60 километров.

Не так давно, в неплохие советские времена в поселке находилось небольшое животноводческое отделение, примерно 70 дворов, которое входило в достаточно успешный и богатый совхоз – «Заря коммунизма».

…Сашку искали в радиусе 2-х километров. По уму, так все понимали, на это расстояние не мог далеко уйти пацан, который и ходить толком не умеет, да еще по сильно пересеченной местности. Тут здоровый человек устанет прыгать по кочкам и по изуродованным по весне дорогам, которые со времени кончины родной советской власти никто не ремонтировал.

Мужики проверили ямы и погреба, прошли по ручью до самого озера, но он пересох так, что в нём и Сашке было по колено. Облазили все известные перелески, два оврага и даже несколько раз прошли туда-сюда бреднем по берегам двух озер Солёного и Камышного, которые хоть и не входили в обозначенную двухкилометровую зону, но так уж, для очистки совести. На всякий случай проверили все колодцы – это уже от отчаяния, поскольку срубы у колодцев были в два раза выше, чем рост у Сашки, а что-то подставить, он сам ещё не мог.

…Телефонной связи с райцентром не было с 90-х годов, когда в один из дней, непонятно с какого бодуна, всем работникам – всех четырёх отделений, известного ещё с 50-х, совхоза «Заря коммунизма», начальство, неожиданно объявило, что работники, вместе с их личным и совхозным хозяйством, стали не рентабельными. И слово-то придумали для такого случая выкабенистое, сходу и не выговорить. А на самом деле было намного проще – проворовалось местное начальство так, что и в тюрьму нельзя – партийное кумовство не позволяло опускать своих до суда, и повышать дальше по служебной лестнице нельзя – резервы кончились. За каждой должностью уже и так два, а то и все три-четыре зама числилось, и один был ширше другого, что вдоль, что поперек. Так что, ко времени, когда далеко, в московском кремле, в результате тяжелой, но безнадёжной борьбы с законами природы власть всё-таки сменилась, к руководству страной прикатили не под общим наркозом, в каталке, а пришел своими ногами шустрый, и очень речистый, Мишка меченный. Он думал, что он самый умный, и на всю страну, и на весь мир начал лепить горбатого – так не так, мол, товарищи, хватить нам строиться, пришла пора нам перестраиваться! Так учили его друзья в Европе и в Америке. Он даже не догадывался, что громко объявленную им на весь мир срочную перестройку, местные кумовья по партии давно, и вполне успешно, завершили несколько лет назад и в наглую распевали на гулянках:

А ещё через пару тройку лет, выкабенистое слово – рентабельность, уже не только в отдельно взятой «Заре коммунизма», но и по району, было признано и вовсе несостоятельным. Как и на заре великой октябрьской революции в ходу снова стал забытый лозунг – «Грабь, награбленное»! Пока местное, тупое трудящее население разбиралось, кого надо грабить – их всех самих и ограбили, как каждую семью по отдельности, так и целыми советскими хозяйствами. Что характерно, как бы в утешение: в отличие от кремля, ни один местный партийный запевала не помер, как и положено, по доброму, в окружении детей, жены и тёщи. Но трудящий класс всех мастей как-то не осознал для себя сколь-нибудь заметной выгоды, слыша, как по телеку базарят насчет рынка.

В те самые-самые, лихие девяностые, половина «переустройщиков» поубивали друг друга при дележе награбленного, несмотря на многолетнее совместное, даже счастливое членство в родной и горячо любимой коммунистической партии. Свои действия, много позже, они нагло оправдывали и доказывали, что во всём этом беспределе, опять же виноват он – иуда «меченый». Ну, а дальше… объявился пьянчуга мамонт – Бориска, куда не встанет – затопчет, куда не повернется – завалит. Он осчастливил свободой и благами всех, кто был близко, рядом с ним, только не тех, что всё ещё пели по праздникам:

И как-то так получилось, даже не постепенно, очень быстро: которые руководили – они обняли Родину изо всех своих сил, точно с южных гор до северных морей, а которые всё еще пели об этом – все оказались на окраинах. Обнимать было уже нечего. Хоть и говорят в народе, что нельзя объять необъятное – оказывается можно!

И оказался на окраинах – тот самый, простой советский народ, про который в этом суматошном объятии все забыли. Но, как и положено на Руси, народ был сам в этом виноват. Не нашлось в тот момент у Родины – Ивана Сусанина, ни Минина и Пожарского, ни даже, прости господи, отчаянного Александра Матросова.

После не очень долгой, но очень бесполезной перестройки, и длительной, но страшно жестокой перестрелки, последний заведующий отделением, бывший член загнувшегося на век райкома КПСС, переехал в райцентр тремя рейсами, на пяти или шести тяжелых камазах. Он назвал себя «новым русским», и стал жить в трёхэтажной вилле своей тёщи, которая всю жизнь проработала дояркой, и только от зятя узнала, что имеет полное право так жить – чтоб зятья всех доярок у нас так жили. Напоследок – не из жадности даже, а скорее на память, непонятно только зачем, он прихватил из своего кабинета единственную надежную связь с райцентром – армейскую радиостанцию. Такая мода была сложилась после войны, держать связь по рации, вроде как – всегда по-боевому.

Скоро в поселке погасли навсегда все лампочки Ильича, а больше шестидесяти километров чисто «люменевых», кручёных электрических проводов, вместе с добрыми деревянными столбами – как испарились. В этот завершающий исторический этап загнивания Зари коммунизма, в народе такое называлось просто и верно – скоммуниздить! От добротной линии электропередач остались лишь памятные вешки – разбитые бетонные опоры. Половина семей, спасая себя и детей, уехали кто куда, где их никто не ждал, а другая половина вернулась к товарно-сырьевым отношениям. Молодые разъехались по стране – искать новое счастье, здоровые семейные мужики подались на заработки. Двое 90-то летних стариков начали вспоминать прошлое, рассказывали, как хорошо они жили при царе, а которые чуть помладше, заговорили с ностальгией о шестидесятых и даже семидесятых годах советской власти, когда жили одинаково, без достатка, зато никому не было обидно. Об этом вспоминали все простые люди, которые остались наедине со своими больными вопросами без ответов, но… все считали, что они по-прежнему живут в самом известном отделении «Зари коммунизма». В районный центр ездили на тракторе «Беларусь», что сохранился каким-то чудом, один-два раза в месяц. Это шесть часов в одну сторону, по новым колдоёбинам, поскольку старую дорогу давно превратили в направление, паводки, дожди, морозы и жаркое степное солнце с ветром.

…Когда совсем уже отчаялись найти мальчонку вокруг отделения, решили ехать в райцентр, в милицию. Не потому, что сильно верили или надеялись на их помощь, просто, так привыкли за многие десятки лет. Последние несколько лет вообще старались не обращаться к ментам, так их теперь звали. Они быстрее всех поняли законы новой жизни, точнее – беспредела, и принялись сами решительно устанавливать и внедрять их в массы. Петро и Андрей были против ментов.

– Они стоко с нас слупят!., одним барашком, даже поросёнком, не отделаться.

– На дороге, сегодня, особенно один на один, ментам хоть не попадайся! Найдут, суки, к чему прицепиться, будь Спок… Век бы их не знать. А когда-то и там были люди.

– Хоть справку с печатью дадут, – убеждали другие.

– Конечно, гады, но других нету. А потом… их все боятся. Не поедем, так они, опосля, рано или поздно, нам же – еще хужей сделают. Поверьте бабьему слову, больше дать придется, – заметила разумная Василиса.

Так и решили, сходом. Андрей с Петром завели трактор и съездили в райцентр, заплатили бараном и двумя литрами самогона, поплакались на бедность и вообще – что у них ни света, ни связи, ни даже радио. С загорелым на солнце красным носом, с помятой от непосильного труда мордой и в такой же форме, дежурный капитан, после продолжительных переговоров о достойном вознаграждении, все же принял заявление. В конечном итоге пообещал доложить начальнику и отправить на уазике следователя, если они сразу по приезду, возьмут того на полное довольствие на время следствия. Объяснил это тем, что менты, как и вся страна, давно перешли на базарные отношения.

– Мент, поганый!.. – в сердцах плюнул Андрей, оглянувшись, когда они вышли из милиции, – он уже не раз слышал в районе такое им прозвание.

– Сука, наел ряху, – добавил Петро.

В эти трудные, переходные для страны годы, именно так народ стал относиться к сотрудникам милиции: – сначала с опаской, потом с явным, но бессильным презрением. Хотя, конечно, в любые времена и там встречались порядочные люди, но… очень редко. Не зря народ говорил всегда – власть портит людей. Особенно базарная власть.

…Мент приехал перед обедом на третий день, один. Для начала его вытащили из уазика и положили в тенёк отдохнуть, с дороги, поскольку он лыка не вязал и ногами не ходил.

– Во… от, а я вам что… о! Прислали раздолбая какого-то, разъедрит твою в ангидрид! – ругался заплетающимся языком Андрей.

– Па… прашу вас лично, не выр… ржаться, при исполнении меня лично!.. – беззлобно заметил мент и захрапел.

Часам к шести вечера он опохмелился, плеснул в лицо из корыта, где поили скотину, и начал опрос всех подряд, кто приходил не только из любопытства, по данному делу во двор к Анне Белоусовой. Пришло всё население отделения и все как один, и стар, и млад, давали показания. Стемнело… Мент показал очень выразительно, что пора бы уже перерыв сделать после трудной работы. Мужики принесли самогонку и свежие огурцы, Валентина отварила ведро картошки и накрыла во дворе стол. Анна, никакая… с горя, лежала в своей избе и потихоньку выла. К ней подходили, пытались утешить, но она никого не видела и не слышала.

Утром, опохмелившись и закусив, мент пошел по степи. Он ходил по окрестностям часа два, за ним, в метре – двух, шли Андрей с Федором, комментировали, при случае отвечали на вопросы по делу или по закуске, далее шла половина населения, и все обсуждали действия мента, то есть, заслужит ли он поощрения. Когда вернулись, он сел во дворе и полчаса сочинял протокол. Два листа изорвал, чем показывал населению, какая это непростая и тяжелая работа. Написанное – громко прочитал всем присутствующим. Из его протокола выходило так, что Александр Белоусов, то есть, местный пацан, пропал бесследно, но… не без помощи кого-то. Без протокола добавил, что только время и вложенные в кропотливые труды материальные средства покажут, правильное или ошибочное было направление ведения следствия.

Подписаться захотели всем отделением, но… мент разрешил только близким родственникам: Анне – родной матери Сашки, и Андрею, как родному дяде. Выразительно и шумно поорав, добилась подписи и Валентина, как родная жена Андрея, хоть он пытался доказать, что она: «И сама… нахрен»! Что она сама – следователь не смог понять.

Потом население начало дружно пить самогон, высказывать предположения, гадать на картах, а кое-кто даже начал поминать мальца добрыми словами: «Как мало Сашка успел сделать в этой жизни!» Пили два дня, хотя некоторые очень решительно говорили: «Грех поминать, мертвым мальчонку никто не видел». Все согласились и стали пить за надежду, за неё куда веселей пьётся. Чтобы нашелся, засранец такой»! С устатку чуток добавили – всё-таки, проползали за пять дней такую территорию! Мент, прощаясь, поплакался на недостойную для его тяжелого труда зарплату и попросил на бедность добавить свинку.

– Так ты, вот!., бери мою, даром! – пьяный Андрей показал на Валентину.

Она врезала ему от души по шее, после чего следователь и на неё хотел оформить протокол, но не смог найти ручку. Ему на дорогу налили пол литра и закинули в багажник живую курицу, всем миром затолкали в машину, поставили ноги на педали и завели мотор. С тем и проводили. Через час уставшая курица, широко раскрыв клюв и волоча крылья, вернулась домой пешком.

…Дни стояли погожие и женщины приступили к работам на грядках, мужики тоже кончили пить, начали похмеляться.

На шестой день пришел Шиктыбай – местный, отделенческий, очень старый охотник – казах. Никто в поселке не знал сколько ему лет. Давали кто 80, кто 90, а он смеялся и говорил: «Много, однако, я живу, аж целых две война стрелял, снайпер я был. Много наших убили, а меня нет, Аллах пожалел». Всю жизнь он охотился в родной степи на лис и барсуков, и никто не помнил случая, чтобы он пришел без добычи. Шиктыбай был необычным охотником. Во второй половине 20-го века его оружием были лук и стрелы. «На войне шибко много из винтовки стрелял, однако, не надо больше, крови», – так объяснял он всем. Об этом странном, «чокнутом» охотнике ходили слухи по всему району и дальше. Лет 20 назад, целая пионерская делегация – отряд из райцентра приезжали знакомиться с необычным, как они его стали звать, «дедушкой из каменного века». После этого по всем поселениям засвистели стрелы и сотни домашних уток, кур и гусей безвинно пали во дворах. А Шиктыбай из года в год уходил в степь на три и больше дней, и приносил – или одну лису, или одного барсука. Летом лисья шерсть была совсем плохая, поэтому сегодня у него висел за спиной жирный барсук. Добыть такого зверя – это очень даже непростое дело. Мало кто из охотников может похвастаться такой добычей, тем более в одиночку. Сейчас, как рассказывают в районе, двое, а то и трое охотников собираются, долго ищут норы, приезжают на «владимирце» – экскаватор такой, лёгкий, и роют барсучьи норы. При этом вся жизненная среда этих, уже редких животных, уничтожается. После такой охоты, как правило, вся живность уходила из родных мест, угодья пустели.

Барсучий жир, как вспоминали старые люди, многие десятки, а то и сотни лет пользовался у местного населения очень большим спросом, в лечебных целях. В поселке, сколько все помнят, к Шиктыбаю не только с района, даже с области очень важные люди приезжали за редким, очень целебным средством, хорошо платили и угощали не одного его, а всех, кто был рядом. Поэтому за многие годы и стар, и млад, относились к нему с большим уважением и всегда советовались по разным проблемам.

Шиктыбай очень удивился, увидев валявшихся по дворам мужиков, ну, а когда ему рассказали, что случилось, он удивился ещё больше, и долг качал головой, потом сел думать. Подумав, стал ходить и даже ползать кругами вокруг домов, постепенно расширяя место поиска до берегов двух озёр, а после ушел в степь на свой курган.

Это был древний курган высотой не более пяти метров, а на самой его вершине лежал огромный круглый камень, высотой метра два, и вросший не известно на сколько в землю. Кто только не пытался под него подкопаться, но безуспешно. Земля была спрессована так – словно окаменела. Сам Шиктыбай часто вспоминал, что несколько раз за свою долгую жизнь замечал, как вокруг камня, там где он входил в землю, иногда появлялась щель, будто камень приподнимался. Пролезть в неё могли только муравьи да паучки, или… самая маленькая зелёная ящерица. «Видно духи выходят ночью на звезды смотреть, а может это сам шайтан копается. Шибко хитрый и злой человек он, однако», – так бывало размышлял охотник, сравнивая шайтана с плохим человеком. Через день два щель закрывалась, а может быть, просто осыпалась земля. Он даже вспоминал, как очень давно, лет 40 назад, мужики поспорили и двумя тракторами попытались сбросить камень с кургана, вдруг под ним клад захоронен. Но оба трактора задымили и заглохли, а камень даже не шелохнулся. Трактористы в течение одного года один за другим умерли от разных болезней.

Еще на камне были выбиты какие-то знаки, но понять их никто не пытался. Откуда такая глыба взялась в степи, где трудно найти камешек даже для обычного кресала, чтобы высечь огонь, только гадали. Вокруг кургана стояли ещё несколько массивных каменных столбов с вырезанными странными ликами и узорами. Говорят, кто-то хотел выкопать тот камень, из города приезжали, вроде как, археологи. За неделю – всего метра на два прокопали вглубь, но так ни до чего не докопались, погнули все ломы и поломали лопаты.

Шиктыбай больше часа сидел у камня, кланялся и причитал что-то своё. Когда солнце на четверть диска скатилось за гряду, он поднялся, спустился с холма и пришел во двор к Анне. Весь поселок затаив дыхание ждал, что скажет старик.

Он молча протянул принесенную деревянную пиалу, сел во дворе за столик и стал ждать, пока она готовила его любимый чай со сливками и солью. Анна подала чай и встала рядом. Он так же молча, не торопясь, как всегда, выпил, коснулся ладонями короткой белой бороды, что означало, что чай, слава Всевышнему, благополучно выпит, и показал Анне на скамейку. Она присела, и с отчаянием посмотрела в узенькие глаза степного, желтоватого цвета.

– Волк унес пацана, – только и успел сказать он, как Анна упала в обморок.

Пока её приводили в чувство, старик рассказал всем, что видел в пыли и на песке крупные волчьи следы, которые вели к сараю и назад в степь. От сарая следы вдавливались сильнее, что означало, волк нёс тяжелую ношу, но… вся скотина и собаки на месте, но кроме того – его догадку на холме подтвердили духи. Они сказали это не словами, а разными видениями, и он всё понял. Женщины завыли, как одна.

Такого поворота никто не мог предположить, такого в посёлке отродясь не случалось. Всё, что угодно… но!.. Мужики снова пошли собирать по дворам последний самогон. В том, что Сашка, малец, принял самую лютую из смертей, больше никто не сомневался. Старому охотнику верили все. Женщины уложили одуревшую от горя Анну во дворе, на раскладушку под навесом, и Зотиха, Пелагея Зотова, мать Василисы, осталась при ней оплакивать и читать молитвы за упокой души, даже не раба божьего, а невинного ангелочка Александра. Она как могла, утешала Анну: и что сынок её уже в раю, все умершие дети прямым ходом в рай попадают, и ему уже приладили ангельские крылышки, и он уже сидит рядом с Богородицей и мамочке своей ручкой машет, и радуется.

– Иди ты в задницу со свое. ей!.. – заголосила Анна, обливаясь горькими слезами. – Вам только бы моего сыночка кроху схоронить побыстрей да крылышки приляпать! Вам бы только помянуть громче да выпить больше!

– Дура, ты! Прошти её, царица небешная, горе ей так шибко голову замутило. Не ведаешь, что говоришь, Анька, язык-то свой попридержи и молись… молись, дура… – Зотиха, когда сердилась, сильно шепелявила, еще и со свистом, потому что у неё всех зубов осталось, через один – полтора с половиной.

Шиктыбай на ночь ушел на свой курган и до утра тоже молился и разговаривал с духами очень аккуратно, чтобы не обидеть. Откуда знаешь, есть у них сегодня настроение или нет.

Только к полудню следующего дня в сонном поселке затеплилась активная жизнь. Во дворе у Анны снова за столом сидел Шиктыбай со своей пиалой и ждал. Чуть живая, темнее ночи, она вышла во двор и решила, что старик пришел помянуть её ребёночка, и принесла пол стакана самогонки, но он отставил в сторону стакан.

– Чай подавай мне, Аныса. Пацан твой, Сашка, однако, живой ещё сёдни.

Он тепло посмотрел в полубезумные глаза и погладил ей руку. Анна резко охнула, хотела что-то сказать, пошатнулась, и стала заваливаться на бок, стащила со стола скатерть с посудой и… упала в обморок.

– Чего издеваешьс. си, нехристь, – прошамкала со свистом Зотиха и потрясла кулачком. – То он живой, то он не живой. Мать не в себе с горя, а он тута шутки шуткует. Подумаешь в степь сходил. От старый дурак!

– Глупый ты старуха, однако. Духи мне сами сказали, что живой сёдни Сашка. Я тоже вам так сказал. Живой, малайка!

– Эт, хто и. иждеся ещё старуха? Эт, я, старуха! Ты на десять годов не мене, как старше! Пярдун старый.

– Не знай, у нас так понимаем. Ты мясо жуёшь и кости грызешь… тада – совсем ещё не старый. А ты, Палашка, однако, кашу и кондёр хлебаешь, и шипишь, как гусыня. Ты совсем старуха будешь, я тебе правду сказал.

Подошли соседи, прислушались, обступили со всех сторон, прислушались и немедленно, хором, приступили к допросу. Валентина сердито ткнула пальцем в грудь старику.

– Шиктыбай, ты кроме волчьих следов, что еще видел? Ты говори, мы ко всему давно готовые. Мы уже его потеряли!

– Дура, ты… баба, как есть, ты – дура! Мы не потеряли, мы токо готовые, но… несогласные! И если, едрит твою в ангидрид… Да! – решительно заявил Андрей. – Так и я… А что, имею права, как этот… Он мне Сашка, а я ему, кто? Я как есть, ему родный дядька я!

Он присел на корточки, но потерял равновесие и упал рядом с Анной, которая уже пришла в себя, но никак не могла встать от слабости. Валентина за воротник подняла мужа и влепила затрещину, а рука у нее – дай боже, как кувалда, не иначе, и прислонила к нему полуобморочную Анну, спина к спине. Погрозила Андрею.

– Сиди тихо, гад, и не дёргайся, как я сказала! Давай, Шиктыбай, еще раз про всё, что видел, и что тебе твои духи там сказали. Ты у нас самый тверёзый.

– Да… а!., и я тоже самый тверз… звёзый! Я тоже с духом, да, пропустили по стакану, – подхватился Андрей. – А ну, давай, Ш… шиктыбай, Валька моя, курва, как скажет, так и не балуй. Если ты так, так и я, а что… бля бу!

Шиктыбай опустил голову, поковырял ногой землю, помолчал, вздохнул тяжело несколько раз. Видно было, что он не решается сказать, что-то очень важное.

– Ну-ну, не телись!.. – толкнула его Валентина.

– С духами говорил я, они шибко плохую весть мне сказали. Три штуки люди прилетали в тазу, оттуда, – он показал пальцем в небо. – Шибко большой у них таз, люменевый.

– Ты же сказал, волки?

– Одна волк… волчица. Ух, и шибко матёрый, и три люди к ней малайку Сашку сажали.

– Охотники, что ли?

– Не знай. Нету у нас таких нигде. Морда у них синий – синий. Не наши.

– Напились до посинения, – догадался, кто-то.

– Не знай, Сашка волчицу сиську сосал, люди синие смотрели, волчицу пузом кверху повертали.

– Ёк…нулся, – икнул Андрей. – С… сиську! Да ты уже забыл, старый, какие они, сись. сь… Во!.. ты у моей Вальки. Валька!., а ну, докажи!

Народ шумно загалдел, никто ничего не понял, и все дружно стали крутили пальцами у головы Шиктыбая. Валентина постучала по лбу, пиалой. Он сильно обиделся, встал и затопал ногами.

– Сам так я думал, что это голова моя совсем старая и дурная стала, а глаза слепой. Однако, Аллах всё видел, моя правда!

– Ой, бабоньки, чудо-то, какое! Сашка-то наш в Маугли подался! – громко воскликнула Катька, двенадцати лет, соседская девчонка. Когда-то она читала такую книжку в интернате, где учились и остальные трое школьников отделения. Правда, на следующий год интернат грозились закрыть, потому что у района не было денег на зарплату воспитателям.

– Отвянь со своим Маугли, Катька! Удумала чёрте что, – цыкнула мать.

– Так в книжке же, мам! Пойду, расскажу ещё кому. Ну и дела, бабоньки!

– Я тебе расскажу, я так расскажу! Не видишь разве, у Шиктыбая крыша слетела.

– А как ей не слететь, ежели у него малое дитё самоё волчицу сосёт, а люди то ходют, а то и вовсе в банном тазу летают. Он же штарее меня годов на двадцать два, а то и на все тридцать! Какой спрос с яво, старого! – Зотиха громко плюнула через губу себе на грудь и отвернулась.

– Иди, старый, домой. У нас горе, а ты нам сказки баешь. Надо только додуматься до такого, сиську волчачью сосёт. Тьфу, дурак старый!

Валентина швырнула пустую пиалу со стола. Обиженный до глубины души охотник понуро ушел. Анна, причитая, завыла с новой силой, её поддержали соседки и Зотиха. Андрей сумел проползти метров пять на карачках, поднялся и закрыл уши руками, видно, чтобы его никто не слышал, и громко ругаясь, тоже ушел со двора. Вдруг, кто-нибудь даст выпить. Сегодня, как один, просто обязаны были дать.

– Не какой-то там хрен собачий волк сожрал, а единокровного моего племяша, Сашку! – кричал он, шатаясь от избы к избе. – Сашка мне даже больше сына родного, а я ему даже больше самого родного дядьки, потому как, Валька, тёлка яловая, ни хрена не петрит в с. сущ. щсве вопс. опороса!

Но никто его не угощал, всем надоели вопли Андрея и… он по забору пришел к дому Василисы, она подметала двор.

– Васька, ты думаешь, что я совсем дурак?

– Я не думаю, а знаю. Пошел бы ты домой.

– А я у тебя под забором спать буду. И ничего со мной ты не сделаешь! Мне тут теплей, а дома холодней, а у тебя, Васька, тут теплей, даже под забором. Во. от, видишь, какой он тёплый, как у меня печка.

– Какая печка! Ты тут мне пожар не устрой. Ладно, спи под забором! – и ушла в избу.

Поскольку хоронить было некого, Валентина с Зотихой срочно начали организацию поминок. Помянули, как и полагается, скромно, ребенок же.

…Прошло четыре дня и люди снова зажили своей обыденной, привычной для всех жизнью. Анна резко засобиралась уезжать насовсем. У неё в хозяйстве были куры, пять гусей и поросенок. Всё это она мигом продала, а ещё больше раздала за эти дни, и договорилась с соседом Петром, чтобы он отвез её на «Беларуси» в райцентр к подруге, за это давала ему целого поросенка.

– Дура ты, Анька. – сказал он. – Зачем мне твой поросёнок. Дядька у тебя есть в наличности, хоть пропьет этого поросёнка за помин Сашкиной души, да и тебя добрым словом вспомнит.

Избу и всё, что было на подворье, оставила тётке, хоть она и не родная, а дядька родной, но… он давно стал непутевым из-за отсутствия личной жизни с теткой Валентиной, по причине полного непонимания и больших личных обид.

Вообще-то, простые, бывшие советские люди, брошенные на произвол грабительской стихии, которую раздули братки от новой власти, стали жить беднее, но дружнее. Им нечего было делить, не то что начальству.

– А…а! Делай сама, тёть Валь, чего хочешь с моим домом, потому как я на родного дядю не надеюсь. Вон, у Петрухиных, Колька скоро из армии придет, может женится, скажешь, что дом от меня ему в подарок.

– О чём ты, – вздохнула тетка. – Кто же к нам сейчас после армии вертается. Да и я еще есть с этим раздолбаем. Мне с ним век видно вековать. Сама-то, куда решила?

– А, не знай, может, в райцентре останусь, а может, в город уеду. Мне, тёть Валь, теперь всё по хер! Как говорит дядька – бля бу. Как только где устроюсь – напишу через подружку в райцентре, знаешь. А мне теперь, хоть в фициянтках ходить, хоть на шоссейке блудить!

– Дура ты, дура несчастная, Анька!

– А ты, теть Валь, дура счастливая, да?

Они присели у ворот, обнялись, поплакали, и даже повыли. Тут подъехал Петро, и Анна, охнув громко напоследок, перекрестилась широко на все стороны, отчаянно махнула рукой, и… без всякого сожаления покинула родной дом. Перед выходом со двора она словно споткнулась, еще раз охнула, закружилась, затопала, и… скорее проголосила, чем пропела:

С тем и уехала раным-рано, как только взошло солнце. За посёлком тоскливым курлыканьем её проводили журавли, взлетевшие с Камышного.

…Шиктыбай следующий день лежал и сильно переживал. Его старуха, Айша, не могла понять, с чего это он, и то и дело спрашивала: «Не заболел ли, дед»? А что он мог сказать ей. Разве поймет старуха, что обидели его сильно, когда все, как один сказали, что он совсем сошел с ума. Конечно, если бы рассказать Айше про Сашку, как он сосал молоко у той волчицы, или про людей с синими мордами, которые с неба в тазу прилетают и ходят по воздуху, как по земле. Да… его старая глупая жена тоже будет крутить у виска своим кривым пальцем, смеяться во весь беззубый рот, а потом еще и родственникам расскажет, они обещали год назад навестить, да задерживаются. А вдруг в этом году приедут, и тоже будут смеяться.

Так лежал старый обиженный охотник целых три дня, только на четвертый, рано утром, еще не взошло солнце, поел, выпил четыре пиалы чаю, проверил тетиву лука, стрелы и сложил в котомку еду. Айша молча лежала на топчане и одним глазом следила за сборами. За десятки лет она привыкла, что он всегда уходил на охоту рано, тихо, старался не будить её, и она не переживала, если его не было даже несколько дней. В этот раз, перед тем как уйти, Шиктыбай присел на край кровати, взял её пухлую руку в две свои и так сидел несколько минут, просто, бесстрастно и молча. После сощурил и без того узкие, степного цвета глаза, и едва заметно улыбнулся, он словно вспомнил что-то очень приятное, потом нежно, по-особому похлопал верную Айшу по крутому бедру, как это бывало в молодые годы. Потом и вовсе сдурел – задрал ей до шеи ночную рубаху, приценился и взвесил, сначала на одной, потом на другой руке её груди, и… остался, похоже, вполне доволен. Она даже открыла рот, чтобы сказать что-то, но он положил свой палец ей на губы, подержал немного и встал. Бегло осмотрел избу, улыбнулся, как он это умел, щелочками глаз и уголками сухих губ, и молча, тихо вышел. Айша вдогонку едва успела открыть рот и произнесла: – Э… э, Шикты… бабай, и некоторое время сидела, соображая, потом стала зевать как-то не так, как обычно, а с натугой, даже закашлялась. Потом не спеша вышла на крыльцо, позевала, почесала всласть о косяк двери спину и прошла к воротам. Никого. Удивилась, как всегда, как быстро ходит её старик – был и нет, совсем, как молодой.

Она долго стояла и смотрела туда, где должен был скоро загореться первый лучик солнца. Прокричал один, за ним другой петух, им ответили, и Айша, поблагодарив Аллаха, что он щедро позволил ей встретить еще один добрый рассвет, вернулась в избу, чтобы помолиться на коленях в тишине. Этому она научилась у русских женщин, которые не соблюдали время молитвы, и её убедили, что важна вера, молитва, а не время. После можно заняться, как и положено казахской женщине, хозяйством, и ждать мужа, сколько бы дней и ночей он не охотился в этой бескрайней степи или в густых зарослях ракиты и конопли, или по берегам двух озёр, или на склонах урочища.

Шиктыбай быстро и легко шел привычным, пружинистым шагом, истинная правда, и это все знали, что за ним не каждый молодой угонится. Он шел по степи, без дороги, по направлению к своему святому кургану. Ему просто не терпелось поделиться сомнениями с духами и узнать, что же они-то думают на этот счет. А счет был особый: может он и правда сошел с ума и над ним сам шайтан так зло посмеялся, и показал видения про волчицу с ребенком, и этих странных, летающих синемордых. Сам он слышал, и не один раз, от уже умерших давно стариков, что в этих райских местах еще до рождения пророка жили какие-то разумные существа. Жили они тихо, мирно, на знакомство сами не напрашивались, к себе тоже никого не подпускали. Получалось, вроде бы они есть, а вроде бы их и нет. Так же, как духи, или боги: – все знают, что они есть, только живьем их никто не видел. Однако… и такое часто бывает, он с детства слышал, что у совсем старых людей в конце жизни случаются странные заскоки еще и потому, что голова изнутри сохнет. С этим и хотел разобраться и спросить: – сколько ему ещё можно ходить по родной степи, охотиться на дичь – лис и барсуков. Или пора сесть на топчан со старухой, слушать её бестолковые разговоры, отвечать на глупые вопросы, тихо самому глупеть и ждать, когда Аллах скажет: «Пойдем, брат, Шиктыбай, хватит воздух в степи портить, всё равно ты совсем на башку дурной стал, и никто больше тебе на этой земле не сможет помочь. Давай-ка лучше, устрою я тебя в рай за твою достойную жизнь, ты шибко её заслужил».

Такой расклад его вполне устраивал, хоть он сам считал, что были в его жизни и такие случаи, когда приходилось немного кривить душой, но… к этому его всегда вынуждали другие. Он пытался вспомнить сколько же было нехороших случаев, насчитал три: один дома случился и два на войне, четвёртый – то ли был, то ли не был. Он вздохнул с облегчением и по ходу стал рассуждать вслух, он хотел всё понять и доказать самому себе.

– Эх… хорошо бы взять бата – благословление у самого уважаемого старейшины. Да нет больше их. Да. а, это упущение Аллаха. Зачем позволил совершать неверным плохие дела? Конечно… и правоверным тоже, но спохватился, что влез не в своё дело и зашагал быстрее.

Скоро перед глазами открылось место в степи, которое он любил особой любовью. Вспомнил, как мальчишкой скакал по на резвом жеребце вокруг кургана, как пас небольшой табун лошадей и сильно гордился этим. Когда это было?.. 70, 80 лет назад, а может быть, не заметил, как прошла целая тысяча лет! Когда Шиктыбай приходил на это место, он всегда – до рези, до слёз в глазах всматривался в родные очертания, и почти всегда видел свой табун недалеко от кургана, любимого жеребца, и только себя на нём давным-давно не видел. И отца тоже давно не видел, как он учил его сидеть на коне без седла, скакать, отпустив поводья уздечки. Он стал забывать лицо отца и переживал. Но стоило проморгаться и вытереть слёзы, как эти чудные видения исчезали. Он оставался, степь оставалась, курган оставался и небо… И всё.

Когда он подходил к кургану, солнце уже скатывалось по склону горбатой гряды и времени оставалось совсем мало. Духи не любят, когда при разговоре солнце висит у них над головой. Лучше, когда оно на закате или перед самым восходом. Он постелил у камня крохотный коврик, который всегда носил с собой за поясом, сел на колени и начал… сначала молиться, читать суры, а уж после общаться с духами. Он давным-давно, и хорошо знал, что дух духу – рознь, и потому терпеливо ждал встречи только с тем, который поймет его, шиктыбаеву душу, и откроет ему третий глаз, тот, который видит чуть дальше, боится чуть меньше, понимает чуть больше и подсказывает только два действия, а какое выполнять – решай сердцем.

Почти час терпеливо кланялся старый охотник, спина даже стала ныть, и он чуть было не решил, что сегодня чем-то не угодил духам, но вдруг, когда в очередной раз поднял к небу голову и вознёс руки, то увидел очень далеко в туманной дымке, урочище Бикилек. Он знал, что с этого места его не должно быть видно, а он увидел!., и не ошибся, потому что знал эти холмики и густые заросли ракиты с детства. Это видение сменилось новым: – его старуха, Айша, стоит на крыльце и чешет спину о косяк, и… тут же видения исчезли вместе с туманом. Даже с вершины скалы, что лежала на кургане, даже в ясную погоду – это урочище просто так не увидишь, а тут – всё как на ладони. Это был знак! Духи указали направление, а действие совершить должен он сам. Конечно же, он не пойдёт чесать спину Айше – не мужское это дело, для этого дома косяков много, и у ворот он специальную доску прибил, чтобы можно было чесаться, а заодно смотреть, что там соседи в своем огороде делают. Нет, конечно, если Айша сильно попросит, он почешет, не чужая, однако. А сейчас он пойдет куда надо.

Урочище Бикилек находилось километрах в пяти, сейчас это было волчье место. Барсуков, диких коз и крупную птицу волки и люди почти извели, лисы и зайцы были намного шустрее, и бегать за ними – не подарок, это молодые пусть. А еще он с детства слышал от бабушки, что очень давно поселился в урочище святой ворон Кара баба, и было это больше тысячи лет назад. Ворон был посланником пророка, об этом даже мулла говорил, и люди в нём сильно нуждались.

– Что сегодня людям не хватает? – он часто в степи говорил вслух с птицами, сусликами, даже с кустами дикой вишни или конопли.

– Почему люди стали бояться Кара бабу? Кто виноват? Люди, конечно, сами люди. Как увидят его, так в страхе начинают жаназу читать, глупые. Не знают, что похоронную молитву не меньше чем ученик муллы читать должен, а не кому не лень, или делать нечего, как бывает сейчас.

Последний раз в урочище он был года три или четыре назад, капкан ставил. Невдалеке тревожно залаяла лисица – предупредила, наверное, или пугнуть решила.

– Кто сказал, что старикам туда ходить нельзя? Никто не сказал. Лисица, как баба худая, её один раз из десяти надо слушать.

Конечно, восемь лет назад он перемахнул бы этот путь всего одним глотком воды, а сегодня… уже четыре раза садился на корточки и отдыхал, но… не очень долго.

Степь до гряды была настоящая, ковыльная, он и раньше любил подолгу сидеть и смотреть поверх богатого серебристого покрывала и любоваться, как седые волны перекатываются на ветру без конца и без края. Он слышал от людей, что степь, как море, может быть, но. о… его степь намного красивее, хоть никогда моря не видел. А что там такого – вода как вода, только очень много. Еще говорят, соленая, ну и что, вон… напротив, озеро Соленое, можно сказать – тоже море! Он также слышал, что все моряки в мире мечтают быть похороненными в море. Глупо всё это – в море утопить могут, а земля новому ростку силу даст. Шиктыбай давно знает, что только здесь он встретит свой последний час и сделает последний глубокий вдох, лёжа на шелковом ковыле под кустом пахучей полыни. Могила его будет в этой прекрасной родной степи. А для него это самая большая, самая заслуженная награда за честно прожитую жизнь: перед Богом, степью, людьми и Айшой. Нет, не так… Айшу он всегда впереди людей ставил, она всегда была ему ближе… она, может быть, даже впереди степи.

Идти оставалось совсем немного, полтора полёта стрелы до первых зарослей ракитника, когда он увидел со стороны гряды, невысоко в небе, тот самый «люменевый таз». Летел он над землей без звука, только временами странно дергался, вверх-вниз, как будто высматривал, или искал что-то в густой траве. Шиктыбай пошел ещё быстрее, чтобы успеть спрятаться в кустах. Таз висел совсем рядом, казалось, руку протяни, а до кустов оставалось еще шагов пять, но… идти стало почему-то очень трудно. И ноги сильные, и грудь дышит, а воздух отталкивал назад. Он лег и ящеркой дополз до кустов. Таз был почти рядом, стрела из лука легко бы долетела, из него в землю воткнулся толстый столб света и в нем показались какие-то тени, они спускались вниз. Другой луч из круглого окошка, прошел по земле и как бы… обозначил круг над степной частью урочища. Старик осознал, что он попал внутрь этого круга.

Преодолевая тугое сопротивление воздуха, он с трудом прополз между кустами полыни и хотел закопаться в первый холмик земли – это была старая лисья нора. Выглянув из-за холмика, чуть не вскрикнул, не совсем от страха, от удивления, потому что давным-давно в родном доме никого не боялся, а степь всегда была его родным домом. Примерно в пятидесяти метрах у куста ракиты стоял не человек, а только чуть-чуть похожий на человека, как нарисованный на бумаге. У него было плоское синее лицо, и!., он держал на руках пропавшего неделю назад Анькиного малайку, и… крутил, или чесал пальцем за его ухом. Сашка, весело гу-гукал и теребил на груди синемордого блестящую штуку, как яркую лампочку. Ниоткуда появился и другой синемордый человек, сказал несколько странных слов и тут же из логова, в кустах, вылезла, поджав хвост, волчица и покорно легла у ног. Первый синемордый опустил ребенка к ногам волчицы и потрогал ей голову, а она сначала лизнула ему руку, потом облизала пацану лицо. Сашка нашел сосок и положил ей голову на живот, потом из-за кустов показались ещё четыре волчонка! Второй синемордый положил на них руку и волчата – словно прилипли к ладони, а он поднял их на уровень синего лица и повертел туда-сюда и вверх. Они заскулили, а синемордый быстро протянул руку к лучу и резко стряхнул волчат. Они мелькнули малыми точками и быстро полетели вверх по лучу, и… пропали. Шиктыбаю казалось, что он спит и видит всё это во сне, или он сошел с ума, хоть у него еще почти все зубы целые и глаз зоркий, как у молодых. А тут… он увидел такое, чего точно!., никогда не бывает в жизни и никогда не должно быть! Несчастный старик успел подумать, что это конечно же, злые духи подшутили над ним, они нарочно прилетели в этом дурацком тазу и разыграли представление с волком и дитем. «Не. ет, духи свои и они не могут так. Это шайтан издевается и проверяет на истинную веру», только он подумал, как вдруг!., его ослепило таким нестерпимо ярким светом, что потекли слёзы, стало очень душно и он потерял сознание. Потом ему приснилось, а может быть и привиделось, как одна синяя морда склонилась над ним и показалось, что его за ухом укусила пчела или слепень, а синемордые заговорили на странном языке, причем, не открывая рта, но… он хорошо понимал их слова, только не понимал, что за ерунду они говорят.

– Какая это странная, ещё живая мумия. Наш экспресс анализ показал с высокой степенью, что она может относиться к караханидам. Это будет большой успех, не так ли?

– Это очень интересная находка. Мы поместим его в хранилище лаборатории – вот будет удача. Там уже лежит наш образец ткани Тектурмаса из раннего Египта. Кто бы мог подумать о таком, мы вовремя и без ошибок сработали.

– Неужели на этих диких просторах мы вышли на потомков омаосов. Это, практически, не менее, чем поздний неолит.

– Не поймешь – это шутка богов над нами или и в самом деле они хотели создать – по образу и подобию. – У них был в запасе свой миллион лет, но что-то во вселенной пошло не так. Связка Z-Сириус несколько раз давала сбои, только на моей памяти.

– Это была не наша вина.

– Ты прав. Жаль, но у нас, биороботов, ресурс всего до четырех световых лет, мы мобильны и управляемы, но… мы всего лишь оцифровываем накопленную коллективную информацию. Тебе не кажется странным, почему люди постоянно всё забывают и не умеют работать над ошибками?

– Да, это так. Они живут, как в последний раз, и не всегда даже скрывают это.

– Как ни странно, но они беспомощны, и это при том, что тысячи лет живут для себя!

– Потому что их Создатель – похоже это они сами всё придумали, пообещал им вечную жизнь после биологической смерти, вот они так и живут в мечтах о вечном. Странная логика.

– Но мы-то знаем, что это всего лишь неплохая, может быть даже добрая шутка. Их боги, похоже, во все времена любили шутки. Помнишь, как они пытались совершенно искренне внушить хорошие заповеди: «Истинные богатства и драгоценности, хранятся на дне самых глубоких морей и океанов. Истинные мудрость и благородство хранятся в глубинах человеческой души».

– Ты прав, за миллионы лет люди так ничего и не поняли.

– Но эту живую мумию нельзя аннигилировать в таком неадекватном состоянии. Мы, пожалуй, доставим её в предварительную лабораторию для анализа генетики и обработки тканей. Очевидно, здесь есть над чем работать.

– Интересно, способен сегодня человек, как и миллион лет тому назад, противопоставить себя хищному зверю, или отступит и будет думать о благородстве души или мудрости? Ты на череп его посмотри.

Шиктыбаю вдруг показалось, что его голову отделили от тела и крутят в воздухе. Он с трудом разлепил веки и в огромном глазу синемордого, как в зеркале, увидел свою голову, как с неё исчезла вся кожа и остался совсем голый череп. Он ужаснулся и закрыл глаза, потому что никогда не представлял, что его собственная голова без кожи, такая страшная.

– Противостоять зверю? Это интересная идея, в некотором роде – анализ, в некотором – шутка, не так ли?

– А заодно, может быть, мы проверим реакцию зверя и этого реликта в пространстве и времени.

– Зверь всегда контролирует определенную территорию. Мы установим в его мозгу датчик и будем постоянно в курсе всех событий.

– У зверя природное высокое чутье, проверим, как они изменились за это время. Может быть люди их испортили, как и себя?

– Конечно, это надо проверить, наша задача в этом и заключается. В данном портале нам ещё лет юо, по-местному времени работать.

– Мне кажется, пришло время присвоить всем образцам первый регистр входа в наш портал, чтобы при необходимости можно было выпустить их снова. В нашем инкубаторе уже одиннадцать местных особей. Причём, это странное замечание, часть из них, живых, которые, как выяснилось, из местных властных структур, даже в этой ситуации чрезвычайно агрессивны.

– Мне интересно, как быстро будут способны эти особи адаптироваться в социуме после нашей обработки.

– Мы правильно решили поступить. Дадим им возможность встретиться. Это надо для сравнения с другими особями.

– Человеческому детенышу, большому зверю и живой мумии я бы присвоил второй регистр. А может быть, дадим возможность свободно входить и выходить им из портала. Эту мумию хорошо бы посмотреть лет через сто, или сто пятьдесят, когда биологически ему будет около двухсот лет.

– Мумия – да, но детеныш ещё слаб и может не адаптироваться.

– Мы введем ему супер элементы ускоренного развития. Физического и умственного.

– Согласен полностью, только сначала, так мне кажется, надо на уровне ассоциаций проверить надежность работы биоэнергетических функций обратной связи между детенышем и диким зверем в интеллектуальных цепях, хоть это и странно, но будет очень интересно.

– И это очень важно.

…Шиктыбай очнулся от тепла, открыл глаза и огляделся. Солнце висело над головой, ослепляло ярким светом, а сам он лежал у подножия камня духов. Звенело в ушах от стрекота кузнечиков, напевали жаворонки, ковыльное бескрайнее море блестело серебром. Так было в его степи тысячи лет. А сколько же он здесь спит и… с какой такой стати? Осторожно стал ощупывать себя, всё ли в порядке: голова обтянута кожей с волосами, даже дёрнул за волосы для гарантии. Нож, вода во фляжке, еда не тронутая в котомке, шапка, но… ни лука, ни стрел рядом не было. Шиктыбай медленно обошел курган, осмотрелся, потом сел на камень и долго сидел молча, пока солнце не покатилось к закату. Думать он не мог, одолевала усталость, он даже не помнит как заснул, и во сне услышал какую-то странную, но очень хорошую песню, которую слышал и раньше, может быть тысячу лет назад или больше, но, кажется, не до конца. Только сегодня совсем по-другому звучала эта мелодия, а теплый степной ветер с запахом полыни доносил слова до самой души:

Он дёрнулся и проснулся, сел и стал молиться, просить прощения у Айши за то, что так надолго оставил её. Потом просил у духов прощения за свою глупость, за то, что сильно им надоедал и попросил вернуть ему, если можно, мало-мало разули, чтобы он, старый дурак, мог вспомнить, зачем он так им надоедал и самое главное – как снова здесь оказался, и… где мог потерять свой лук со стрелами. В конце концов, духи его успокоили и сказали, что утро вечера мудренее, что надо ему хорошо отдохнуть, чтобы достойно встретить самое главное событие в жизни. Он снова заснул и спал до самого восхода солнца.

Проснулся легко и бодро, и сразу же вспомнил всё, что с ним было: «Не. ет, всё же духи сильнее тех… синемордых. Когда свои в посёлке ему не поверили и как один смеялись, духи послали его в урочище, чтобы сам во всём удостоверился. И он снова увидел этих странных, не поворачивался язык сказать, людей. Вот он, Шиктыбай – люди, дома его ждёт Айша, она – люди, рядом соседи: Василиса и Пётр, Кожахмет, и они все – тоже люди!., а кто эти синемордые? Встанут боком и делаются плоскими, рот не открывают, даже когда говорят. Ф..фу, это совсем не люди, их точно проклятый шайтан придумал! Их люменевый таз шайтан придумал и отдал Сашку-малайку волкам, да..а. А ещё эти плохие люди забрали в урочище его память, наверное, когда сняли кожу с головы, кожу потом вернули, а память себе оставили. Зачем им его память? Вот почему он совсем не помнит – как здесь оказался. А хорошие духи его память положили на место… в голову». Он ещё раз, основательно, ощупал голову со всех сторон, пошевелил кожу, подёргал за волосы и уши, подвигал руками и ногами.

– Эх, Шиктыбай, Шиктыбай… однако, совсем ты старый стал. Зачем шайтану дал так сильно свою башку заморочить, устал видно, – сказал он вслух. – Однако, совсем пока не понял, как здесь оказался? Ой бай. яй! Значит, это они его в тазу привезли? Ничего не помню, вот старый баран. Спросить бы, а кого? К духам теперь до новой луны не подходи, надоел им, шибко сердиться они будут за его глупые дела.

Он встал, глубоко вздохнул, посмотрел в даль, на Бикилек, и понуро пошел домой… людям-то, нечего сказать. Сам он был уверен, что всё, что случилось – правда, Аллах свидетель, но люди… Люди, совсем засмеют.

– Эх-хе-хе… – он громко выдохнул. – Айша, конечно, поверит, только не надо ей это. Совсем она старая и на голову давно плохая стала, хуже не надо ей делать. Синемордые целых сто или сто пятьдесят лет жизни ему дают, так он согласен, только с Айшой вместе. Без неё и двести ему не надо, пусть даже у неё ума совсем мало осталось. Да она еще все сто пятьдесят лет будет так же хорошо стирать и баню топить, суп… и даже в байрам бешпармак варить. А лучше её ни одна старуха баурсаки не сделает и за двести лет.

Он вышел на заметную только одному ему тропу, что вела напрямую, и пошел понуро, как обреченный на неизвестность, не выбирая тропы, не чувствуя земли под подошвами, ни степных колючек. Со стороны кому-то показалось бы, что плывет он по серебряным волнам волшебного моря и… только бы смотреть и радоваться, пить ароматный воздух и ласкать шелковый ковыль… А он шел, опустив глаза, сильно озабоченный тем – почему на его голову так неожиданно свалилось всё это. Могли бы кого и помоложе выбрать, а хоть бы и Кожахмета. Он шёл не замечая земной красоты в степи, спотыкался и вздыхал, вздыхал и останавливался и, то и дело, оправдывался, то перед маленькой птичкой на кустике, то перед пчелой на цветке. Один раз его суслик слушал, моргал круглыми глазами, и в ответ посвистывал, может быть, хотел что-то подсказать.

– Стыдно сильно, если на старости лет люди брехуном назовут, как Андрея или Валентину, или ещё хуже – глупую Зотиху. Ай как стыдно будет, – чуть не плача, шептал Шиктыбай, – И никому не докажешь. Ой, ба. яй, как жить можно дальше с этим, – шептал честный от ногтей ног до макушки старый охотник.

…В это же время, по другой степной тропе и в ту же самую сторону, трусцой бежала волчица с ребенком в зубах. Она часто приседала, словно раздумывала и не могла понять, почему своего детёныша она должна сама отдавать людям. Она делала это помимо своей воли. Какие-то странные звери… или люди, которые даже не пахнут как люди, разве только чуть-чуть похожие на них, подчинили всю её себе, наперекор всем волчьим инстинктам, и принудили ползать перед ними. А ещё!., они отобрали четырех её волчат, а она даже не рыкнула, показала клыков и не стала драться! Оставили только этого, хоть и не очень похожего на волчьего детеныша, но уже совсем родного, по запаху. Теперь она возвращает его – в его нору, к людям, и должна жить с ними мирно, и навещать, детеныша, и обучать. Ни один человек не может разорвать пополам овцу, а она его и этому научит. Быть с ним не всегда рядом, но всегда вместе – это очень сложно.

Она знала, всегда, что люди врагами были, и останутся всегда, но… как делить с ними своего детеныша? Такого никогда в природе не было и не должно быть. Но отныне всё не так, что-то в ней сильно изменилась и к этому ей надо обязательно привыкнуть. Найти себе новое предназначение и новый порядок жизни рядом со своими злейшими врагами, и при этом растить общими усилиями такого голого, и совсем не похожего на волчонка детёныша человека.

Обе тропы на подходе к посёлку сходились. Волчица положила Сашку под куст, показала ему клыки, рыкнула, что означало – сиди тут, молча, не скули и не дергайся!.. – покрутила головой, понюхала откуда ветер дует и побежала проверять безопасность на тропах к человеческим логовам, стараясь уловить малейший звук или запах. Ей не нравилось, что запах у людей часто менялся, не как вокруг её норы, а тут надо всего опасаться.

Сашка был не самый послушный… Он чихнул на угрозу «приемной» матери и размазал сопли по лицу. Он уже знал, что она его любит, что она тоже его мама и скоро вернётся, и как миленькая оближет, надо не надо. Он сказал:

– Угу. гу, ма-ма… ухватился за пучки ковыля, встал и побежал по тропинке. Он уже усвоил, если отойти в сторону, то можно очень больно упасть на колючки.

…Шиктыбай остолбенел. Его узенькие степные глаза открылись так, что в них можно было увидеть красные жилки на белках и желто серые зрачки под цвет осенней степи. Широко расставив ноги, он удивленно всплёскивал руками, бил себя по коленям и долго ничего не мог сказать. Ещё бы, столько шуму, обвинений и обид, а он вот он! Стоит напротив и лыбиться!

– Ой. бай. яй, Сашка-малайка! О, аллах! Ты где шлялси, балбес ты этакая… Ай. яй! – выкрикнул он с трудом и перевёл дух.

Малец очень хорошо знал Шиктыбая. Добрый человек не раз угощал его вкусными баурсаками, которые делала Айша. Сашка заулыбался во весь рот, протянул руки вперед, старик тоже раскинул свои, как можно шире и… шагнул, улыбаясь во всё широкое скуластое лицо.

Молнией, беззвучно, из кустов густой конопли метнулась вытянутая в струну волчица. Она сбила по ходу Сашку и с глухим гортанным рыком её мощные клыки сомкнулись на горле старика.

Шиктыбай не успел ни защититься, ни даже вскрикнуть, а только успел краем глаза заметить пикирующего сбоку на волчицу черного ворона и подумал: «Ой бай. яй, не смог ты защитить меня, Кара баба, не успел, или не захотел… Конечно не захотел. Значит, так надо. Жалко, однако, жаназу некому будет прочитать, не успел я договориться, много жить собрался».

Через пару минут волчица, грозно рыкнув, вернулась к ребенку и стала вылизывать ему лицо кровавым языком. Ноги её подрагивали, шерсть на спине еще некоторое время стояла дыбом, в пасти затихало клокотание. Шиктыбай не успел ни испугаться, даже понять, что это перед ним пролетело – такое огромное, и почему так сильно и больно перехватило дыхание… И почему перед глазами было одно, а в сознании совсем другое. И почему это, вдруг, яркими солнечными красками обозначилась картина очень далёкого прошлого, причем, он явно чувствовал, что это было больше тысячи лет назад, не меньше. Лица он не видел, но точно знал, что это его отец, который очень крепко держал за огненную гриву строптивого, хрипящего рыжего коня. Потом конь вырвался и умчался далеко в степь, а отец засмеялся, поднял Шиктыбая на своё сильное плечо и показал в сторону урочища, где разметав по ветру косматую гриву, между ярких огнистых облаков, метался этот вольный строптивый конь.

– Смотри, сынок… Он уже там, далеко! Такой же вольной, строптивой и горячей должна быть и твоя жизнь!

…Он лежал на душистой раздольной постели из серебристого ковыля – до самого горизонта. Как бы сплетенные из тугих жил, его темные руки тоже были широко раскинуты, словно собирался обнять всех, кто идет мимо. Открытые глаза, цвета осенней степи, смотрели просто и удивленно, по-детски, в высокое бездонное небо. Старый солдат и настоящий охотник достойно встретил самое важное событие в своей жизни, всё было так, как сказали духи. Очень важный сегодня день.

А из глубины высокого голубого неба, а может быть из земли, вместе с дыханием и затухающими ударами сердца он все слабее и тише слышал, а возможно, это были слова жаназы всех прошлых веков. Он слышал их совсем недавно, а может быть совсем давно:

Рядом во всю орал малайка, Сашка, он упал в сухой куст степной колючки и пока выбирался, исцарапался до крови. Волчица рычала на него и совсем не устрашающе оскаливалась, но голый волчонок не унимался, визжал, и она немного даже растерялась. В её волчьих инстинктах не предусматривалась такая наглость детенышей. Своего бы она могла прикусить легонько, рыкнула бы, и всё, но с этим… Что-то за её ухом зудело и покалывало, как только она собиралась наказать наглеца.

…Валентина с Андреем с раннего утра, пока не было большой жары, трудились в огороде, она тяпала картошку, Андрей нехотя, как каторжник, поливал огурцы и, то и дело, пил из ведра. Утро было тяжелое, учитывая похмелье. Крик ребенка услышали одновременно, встали, как вкопанные.

– Ты слышал?

– Слышал… орёт, вроде. Мало ли.

Теплый ветер из степи дул порывами, а шелест сухой травы заглушал крики.

– Точно! Ну, да… ребенок кричит. Тихо!

– Откуда ему взяться там? Смотри, никого не видно на два километра.

– Ма..м..ма… – послышалось, как будто совсем рядом.

– Сашка! Андрей, ей-бо, Сашка… Его голос!

– Сдурела баба. Щас, разведаю. По мне так, чем дальше – тем лучше.

Размахивая пустым ведром и насвистывая, он с большим удовольствием пошел с огорода, жена с тяпкой на плече побежала за ним по пятам. Степь начиналась за огородом, через заросшую старую дорогу.

– Замолкни, свистун… Дай послушать.

Крик становился всё отчетливей, потом стало тихо, а еще через минуту они услышали ворчание и… опять тишина.

– Сашка! Ей бо! Ну, да… наш Сашка! Я узнала. Он когда Аньке грудь сосал, так же мычал.

– Похоже, едрит твою в ангидрид. Да глупости это всё. Помянули уже.

Перегоняя друг друга, они пробежали метров сто и остановились, как вкопанные. Под кустами дикой конопли стояла волчица, а под ней сидел их племянник, их Сашка, и… сосал, причмокивая, сиську. Волчица увидела их, сделала шаг вперед и зарычала, оскалив страшные зубы с клыками. Сосок выпал изо рта и Сашка оказался позади волчицы. Ухватившись за хвост, он подтянулся, встал, потом свалился в колючку, исцарапался до крови и заорал, что было мочи. Картина была не для слабонервных.

Андрей и Валентина на мгновение встали, как парализованные. Она уронила тяпку и вытаращив до белков глаза, медленно села на землю. Андрей дернулся, махнул рукой, в которой держал ведро, но… страх сделал неподъёмным даже пустое ведро. Волчица рыкнула ещё раз, потом присела на задние лапы и сделала мощный прыжок в заросли конопли – только её и видели. А Сашка, узнав родных людей, залопотал что-то и побежал к ним. Отмытая волчьим языком мордочка его блестела. Он подбежал к одуревшей тётке и начал дёргать её за волосы, и хоть, и не совсем четко, но довольно сносно повторял:

– Тётя… тю. тя… ма… у. у! – он привел её в чувство и Валентина вскочила и завопила:

– Сашка! Где ж ты шлялся! Ну и скотина ты безрогая! Ну, Сашка, ну, ты и гад! А ты, что тут стоишь, дубина стоеросовая, это же наш… твой родной племяш, Сашка! – переключилась она на отупевшего мужа.

Её крик быстро привел в чувство Андрея. Он взял в одну руку тяпку в другую ведро, огляделся и медленно пошел по кругу, ломая коноплю, и готовый в любую секунду скорее сбежать, чем пойти в атаку. Было тихо и Андрей, чуть осмелев, сделал несколько шагов в кусты конопли, вытянул до невозможного шею и замер… прислушиваясь, приглядываясь и даже принюхиваясь, не хужей волчицы.

Валентина быстрее пришла в себя и, схватив ребенка, что было сил побежала домой. Она еще никогда так быстро не бегала, да с таким грузом. Андрей, глядя на жену, тоже попятился и, отойдя метров на десять от места встречи с волчицей, развернулся и… рванул вдогонку, да так шустро, что повторил, как минимум, а может быть, даже побил, личный армейский рекорд двадцатилетней давности в беге на короткие дистанции, да еще с такими страшными препятствиями. В огороде он обогнал Валентину.

– Е..ед…дрит твою в ан…ангид…гид. дрит. Ну и дела. С бугая была, волчара-то! – и тяжело дыша, упал на грядку.

Хозяйственная жена тоже сильно задыхалась, но спросила, куда он бросил её тяпку и почти новое, еще не мятое цинковое ведро. Андрей тупо покачал головой.

– Отвянь, с ведром… после. Ну, дела. И как там наш Сашка, паразит?

– Воняет чёрте чем, засранец, будто из говна только вылез.

– Может, волчары его потому и не съели, что вонял сильно? А что, волк скотина чистоплотная, что ни попадя жрать не станет. Убежала, даже на тебя не позарилась.

– Может и потому. Только уносила-то она его чистого, рано утром. Тут, что-то не так. Хорошо, Анька такого не видела, не то с ума тронулась.

– Да. а, не дай бог никому, и ей такое пережить. Она шибко впечатлительная, Анька-то. Да. а… вся в дядьку родного. Тут, я скажу тебе – никак не обойтица нам без этого, – чиркнул Андрей по шее выразительно.

– Да..а..а, – поняла она по своему. – Хомут на шею. Теперь из райцентра её надо вытаскивать. А она, дурёха, всё раздала. Дом, считай, подарила, будто нас и вовсе нету, родни.

– Ну, как подарила – так и отдарит. Хорошо, что поросенка не успели съесть.

Они сидели на крыльце дома. Сашка крепко спал на тёткиных руках, всхлипывал во сне и губами что-то искал, наверняка волчий сосок.

– Давай-ка, топи баню, перво наперво отмыть надо говнюка, от волчьей нечисти… И самим. У тебя, как я погляжу, даже штаны провисли сзади. Обделался со страху?

– Да..а. Тут не захочешь, так обделаешься. Ты в свои рейтузы загляни, смелая. Да. а, чудеса. а, тут без нечистой силы точно не обошлось, тут, как налить и выпить. – Андрей еще выразительнее глянул на жену и чиркнул по шее. – Обмыть, говорю, это дело надо.

– Я сказала не обмыть, а отмыть.

– Одно другому не помешает. Так я пошел.

Андрей быстро побежал в баню, а Валентина отнесла спящего ребенка в сарай и положила на охапку сена, подложив под голову пустые грязные мешки.

– Тебе, волчонок, всё одно.

Она вышла, но вспомнила, что Сашка, считай, целую неделю с волками якшался, вернулась и подперла дверь палкой, а потом, что было духу побежала к Зотихе – поделиться чудом, и чтобы старуха осмотрела мальца, и… пошептала чего. Она мельком глянула в сторону бани, увидела над трубой дымок – кивнула – мол, всё нормально и побежала, вроде даже довольная.

Андрей затопил баню, забросил побольше дров и рванул к другану, сообщить о таком чуде. В этих местах все мужики-соседи считались друганами. Да за такую новость ни у кого рука не дрогнет налить стакан, а то и два. А такое чудо не каждый год случается и даже не в каждую жизнь. Да. а!

Другая Петро слушал его с отвисшей челюстью, но глаза его подозрительно зыркали, он то и дело недоверчиво покачивал головой, поддакивал, но наливать не торопился.

– С бугая, говоришь, волчица? Ну, а ты?

– Я..а? Ну. у, я ведром её по башке, хр. рясь! Потом тяпкой по хребтине… Пополам!

– Хребет? Ну, да… скажешь!

– Тяпка пополам!

– А..а. Ну-ну, а она, что, так стоит и смотрит?

– Она? Пасть – ого! Клыки – во!

– Я про Вальку.

– Валька? Валька тоже, ого! Пасть – во! Ты что, мою Вальку не знаешь – она сама загрызет кого хочешь! Волчица чуть дуба не дала когда увидела её. Я может и победил, что Валька тоже зубы на неё оскалила. Та на неё, а эта на неё!

– Само собой. А малец?

– Сашка? Ну, да… он сначала сиську сосал, а уж после. Ну, давай, наливай.

Другая Петро нехотя плеснул в кружки. Глухо стукнули, выпили. Сосед почесался.

– Да. а, у твоей Валентины сиськи – тоже всем сиськам… Да. а, по пуду. Только она, яловая, как он мог у Вальки сосать.

– Ну, ты, балда! Пустышки у Вальки, без меня знаешь. Ткни пальцем – один пшик, но вони будет много. Сашка не у неё, а у волчицы сиську сосал. Понял! У волчицы!

– А..а, ну, да. Валька, она же у тебя… того.

– Ну, это не твое дело. У меня Сашка за сына, считай, а я у него за дядьку.

– А ты не перебрал вчера?

– Так вместе были.

– Ну, да… Так и ладно, другая, пойдем, Федору всё расскажем. Он рассудит.

Прихватив бутылку, пошли к соседу другану с другой стороны, обсудили и там, потом зашли с третьей… Объективная ситуация того требовала неотложно.

– Так я её ведром по морде!., а клыки – во! Она мне ведро новое, цинковое, насквозь прокусила, зверюга! А потом я тяпкой её по хребту и… тяпка в дребезги! Я вот этими своими пальцами её уже готовый был!., и зубами вот этими… своими! Я её, по всей степи, суку гонял, километр или… Не, три километра! Она щас точно подыхает где-нибудь. Наливай!

– Да. а, кто бы подумал, Андрюха, что ты такой. С голыми руками. Да..а. – стукнулись кружками.

– А где, малец… Покажешь?

– В бане, отмывается от волчары. Дух от него, скажу я вам, друганы! Что только в жизни не нюхал, но такого! Ну, ещё по одной… занюхать.

…А в это же время Валентина, захлёбываясь и задыхаясь от азарта, рассказывала Зотихе.

– В огороде как раз были, я картошку полола, а Андрей огурцы поливал. Вдруг, слышу – в степи дитё плачет. То слышу – а то не слышу. А мужик одно – ты, дура, мол! Откудова дитё в степи, спустя стоко. А у меня в голове з..з..з! Вот те крест! З..з..з! Током по мозгам дзынь, как молнией… дзынь и всё!

– Царица небесная, да как же это всё? Отпели ангелы Сашку и на крылышках в рай унесли, на прошлой неделе ещё. Как щас помню, я молилась и поминальную читала.

– А я, знай, одно говорю ему, Сашка, говорю это наш, сынок Анькин. Кричит его голосом, Сашкиным! Ну, и бегом в степь.

– Одна, с голыми руками? Ой, матушка!

Неслышно вошла Василиса, дочь Зотихи, самая грамотная в поселке. В лучшие времена работала кассиром в Заре коммунизма. Она тихо встала за дверью и прислушалась. Василиса такая была всегда, ей надо было знать всё досконально, как в кассе – что, когда, почём и сколько.

– С тяпкой я была, а Андрей с похмела, гад, за мной еле-еле поспевал, с ведром. Выбегаем, где конопля растет, а она там в аккурат и сидит, сучара-волчара, с теленка. Ей-бо! Не… она не сидела, Сашка под ней сидел и сиську сосал!

– О..ой, матушка, царица небесная! Вальк, а ты не брешешь? Перекрестись!

– Мне, бабка, не до брёха, не тот случай. Тама, того и гляди, ну как!., волчара пацана бросит и в самою глотку тебе вцепится!

– Ой. ёй, святые угодники! А мне за что!

– Да не тебе, а мне. Ну… тут и Андрей с ведром. Кричать даже забыл как надо, паразит! Замахали, он ведром, а я тяпкой. Тут волчара испугалась, оскалилась. Зубищи… Во! С палец мой.

– Ой. ой. ёй! Ведро-то хоть с водой? Волки воду шибко боятся. Подойти, плеснуть надо было.

– Да разве этот дурень догадается. Зверюга как увидела меня с тяпкой, так и рванула в степь.

– А малец?

– Так бросила она его и… как прыганёт! Зубы выставила на полметра вперед себя! Ей-бо!

– Батюшки-светы! А ты?

– А я пацана схватила и бежать.

– А мужик?

– Так он вперед меня рванул!

Убрав занавеску, вышла, усмехаясь, Василиса, руки в боки…

– Мам, не слушай, это брехня всё. Ты, Валька, Сашку мне покажешь?

– А хоть сейчас! Смотри ты… Брехня! Спит он в сарае, пока баня топится. Ну, ты гляди, брехня. Да я Сашку, может быть, вот этими руками из зубов вырвала! Я может быть, и сама там, чуть! Да куда тебе! Ты глянь! – видно было, что Валентина очень сильно обиделась на «брехню».

– Ну и глянем, – усмехнулась Василиса. – А ты к нам-то, зачем пришла?

– Не к тебе пришла, не боись. Я чего пришла, бабушка. Помогла бы мальца отмыть, пошептать чего над ним, из святого. Непутевый он какой-то у нас народился, а после такого, думаю, молиться над ним надо обязательно. Какого хера он с этих пор к волчьей сиське тянется!

– Правильно, Валька, надо… Ой, как надо к нему с молитвой. Может и не волчица то вовсе была, а чертяка самая настоящая, да. а, а хужей – не приведи господи, то была ведьма! – Зотиха перекрестилась.

– Точно, ведьма она! Морда у ей, то волчья, а то человечья! Я как глаза закрою, так обличье вижу!

– Ага… Мам, да это она бабку свою или мать узнала? У них всегда так было, то они овечки, то волчицы. – Василиса хмыкнула и вышла.

– Сама ты, Васька, дура, как была, так и есть. Как, бабушка, пойдешь?

– Господь с тобой, как же не пойти мне, ты это правильно решила. По-первой, обязательно надо с Богородицей и со Спасителем, помолясь, избу обойти, чтобы от нечистой силы со всех сторон оборониться. Или, перво-наперво, нам ребятёнка твоего надо окунуть и пошептать над ним, в бане. Нечистая сила шибко не терпит когда в бане молитвы читают, она там сама любит обретаца. А потом уж и избу обойдём с иконками.

– А может огород и двор заодно освятить?

– И ширинку у мужика, – хмыкнула Василиса.

– Ох. хо, охальница ты, Василиса, мало я тебя за патлы таскала, – вздохнула старуха. – Ты не балуй шибко! Горе тута такое на лице. А людей нонче, ох как много непутёвых. Как начнут ржать да пальцами казать.

– Пускай только спробуют. Я волчару-ведьмака не испугалась, а этим – пальцы вмиг обломаю, меня тут хорошо знают. И ты, Василиса, знаешь меня! Я такое пережила – не дай бог!

– Ладно, – засуетилась старуха, – Щас, подберу для дела кой чего.

…В это же время Василиса обежала половину отделения с личным мнением, а дальше процесс был необратимый. Когда Валентина с Зотихой, держа иконы, подходили ко двору, у ворот уже моталась из стороны в сторону группа мужиков и гудела, как улей, в который нагло влез шершень. Со стороны бани топталась разноцветная толпа женщин, которая галдела, как стая ворон. Между ними саранчой скакали детишки. В центре двора на ведре сидел, покачиваясь, Андрей с Сашкой на руках. Сашка, чмокая, сосал сухарь, зажав его в грязном кулаке и с любопытством крутил по сторонам головой. Отовсюду неслись крики:

– Андрей-то, волчицу убил!

– С телёнка, волчица-то!

– С бугая, не мене.

– А то. о, я ведром её, суку! Она ведро зубами и в клочья. Во, как! Решето стало, а не ведро, едрит твою в ангидрид, да! Новое ведро, цинковое.

– По хребтине ей, перво-наперво!., ломануть надо было!

– А то. о! Я тяпкой, сходу пропорол хребтину, так тяпка, хр. рясь!.. и пополам. А то…о. Хрясь!.. и пополам. Да я, друганы, самолично, а то. о, вот этими самыми пальцами, хрясь и…

– Шкуру бы снял со зверюги. Там, как пить дать, на шапку хватило бы, не меньше. Или сдал бы когда ни то шкуру в заготконтору, тоже деньги. Или не догнал?

– Так гнал её километра три, даже устал. А она подыхать убежала, едрит… ангид. дрит. Да я бы сам зубами… Да. а!

– Пацана не кормили, вот он и сбежал с голоду от вас к волкам! Вы посмотрите, люди добрые, какой он худющий!

Василиса взяла Сашку и подняла над собой.

– Точно, говорит. Волки, прежде чем сожрать, откормить хотели пацана, хоть они звери, а тоже соображают! – предположила Фрося.

Валентина взяла Сашку и неожиданно, вполне серьёзно, поддержала народ.

– Точно! Не кормили они. Что мать родная, что дядька родный. Они тут все спелись против меня. Пока я хочу покормить мальца, глядь!., сожрали!

– Была бы родная, нашла бы как накормить.

– А кто здесь меня за родную держит. Дом Анька, и то соседскому Юрке подарила, пока он служит. Да я к этому ребятёнку, Сашке, как к своему родному была. Что я, волчица, какая? Вы меня знаете.

– Видать, кормящая волчица была. Подпёрло у неё молоко, а тут Сашка подвернулся, с голоду вцепился в сиську, она и разомлела, а что, хоть они и волки, – предположила Надежда.

– Вы что, бабы! Да неуж-то вы все так млеете, когда вас за сиськи дергают, – пошутил кто-то из мужиков.

Сильно уставшие от всех последних событий и трудных вопросов, от заумных предположений и загадок, бухие друганы срочно перевели тяжелый разговор в более близкую и понятную тему – кто как и когда млеет.

– У моей Вальки – не то что сиськи, а хоть бы и ноги повыдергивай, так она, курва, ни по чём не замлеет, – неожиданно выдал Андрей. – Родня она мне, едрит твою, всю жизню хужей волчицы. Скажи нам, старая, по-соседски! – повернулся он к Зотихе.

– Нашел кого разжалобить… Ты ещё под юбкой у неё поплачься!

Дружный хохот снял напряжение, а Валентина сунула кулаком мужику в нос, чем напугала Сашку, он выронил сухарь и завопил.

– Тебе наказали баню протопить, мальца надо купать. А ты – герой кверху дырой… Трепло! Гнал он три километра, как же!

Она двинула Андрея по шее, да так, что он метров пять пробежал на четвереньках. Друганы оттащили его в сторону и тут же накинулись на Валентину.

– Ты чего измываешься над родным мужиком! Мордуешь! А он герой, каких еще поискать надо в России и в наше районе!

– Как же, как же, герой!., да он первый бежал с полными штанами!

– Друганы, этот вопрос немедля надо ребром, и всё тут! – Петро решил закончить спор. – Мы, как один, пойдем за Андрюхой на то самое место! Там и ведро цинковое прогрызенное, новое, и тяпку сломанную, а может и волчицу убитую найдём. Показывай, ангидрид, куда нам идти, сами всё и проверим. Хватит баб слушать!

Мужики с двух сторон подхватили Андрея под локотки и шумной толпой двинулись за огороды, главное, чтобы не слышать вопли галдящих баб, а еще Петро показал из-под рубашки бутылку.

Василиса первая одобрила решение мужиков и тут же предложила позвать Шиктыбая, как не как, а у него был авторитет.

– Он старый охотник, и на своей жизни какого только зверя не навидался, может чего путного нам расскажет про волчицу. Возьмите его с собой, он по следам всё может прочитать. А ты, Валька, дура, как есть, и зря мужика гнобишь. Он может и не виноватый, а тебе так хочется. Сама его таким сделала… Как с первого раза уделала солдатика, так до сих и делаешь.

– Чего хочется? Кому это хочется? Ты, Васька, своего Ромку поучи, и уделывай!

Зотиха между бурными обсуждениями сходила в баню и тут же позвала Валентину.

– Вода уже теплая, мальцу хватит. Я окроплю святой водой и молитву почитаю, а ты уж не ходи в баню, у тебя шибко глаз чижолый. Принеси чем вытирать и одежонку какую. Васька, свари пацану кашу, или картошки намни с молоком!

– Тётка у него полуродная есть, пусть и мнёт. Она ни картошки мальцу, ни мужу собственному размять не способная! – Василиса пошла за ворота, гордо подняв голову.

Сашку дружно понесли в баню. Одни женщины пошли посмотреть на «чудо», то есть, на то, как будут дитё святить и ведьму – чёрта ли, изгонять. Некоторые расселись по двору, кто где, ждать, чем всё закончится. Несколько мальчишек, несмотря на запрет, побежали за друганами, которые под локотки повели Андрея в степь, но мужики тоже шуганули их, да и женщины закричали. Но двое пацанов, прячась, огородами да кустиками, всё же увязались.

…Шумно перешли ручей, попутно кто-то упал в тёплую воду и немного освежился, но в целом, все были настроены решительно, было не до купания, когда проводится такое важное следствие, а тут, можно сказать, решается судьба честного имени, своего же другана.

Толпа шла споро и шумно, галдя по делу и выражаясь, особенно, когда падал неустойчивый герой, а через него летело еще несколько человек кувырком. Солнце уже катилось к закату, со степи потянуло зябким ветерком, и компания заметно оживилась. Как только перешли дорогу, тут же присели под кустами – и пустили стакан по кругу. Петро руководил важным процессом: плескал, как было у них принято, по десять капель, каждый торжественно принимал и говорил своё слово за смелого «ангидрида». Пацаны бегали кругами, но не очень далеко. Неожиданно все остановились… такой картины никто ещё не видел, хоть прожили в степи всю свою сознательную жизнь. Сначала, осторожно выглядывали из-за кустов, и просто смотрели и молчали, потеряв дар речи, и только через несколько минут стали бурно обсуждать. А обсуждать было что.

Метрах в пятидесяти от них, на дороге, друг против друга, стояли орёл и суслик. Все увидели такое, чего никогда никто не видел, потому что и такого не должно быть никогда. Орёл в степи всегда был охотником, а суслик добычей. Пока орёл кружит высоко в небе, можно за степь быть спокойным, а значит, законы природы для всех остаются такими, какими их установил Создатель и другому не бывать. А тут… стоят, качаются, как два другана с похмелья – суслик и орёл, беседуют. По виду, так отношения выясняют, что почём, да что и как тут, в степи, на полном серьёзе, вроде. А кто тут хозяин!

– Не, мужики, что делается, а! А суслик-то как, как моя стоит, руки в боки!

– Сдохнуть можно! Ну, додумались, да. а, стоят, как друганы… Делят чего ни то? – Петро едва не поперхнулся десятью каплями.

А Кожахмет бледнел всё больше и больше, тёр усиленно глаза, потом нарвал травы и вытер лоб.

– Э..э, совсем плохо дело, однако, – сказал он и погрозил пальцем в небо. – Отец говорил, дед говорил, его дед так говорил… Ой бай-яй!

– Не тяни, Кожа, что они тебе говорили, может они тоже такого не видели, – подмигнул Фёдор.

– Э..э, дед моего деда тоже говорил, что мир поломается, когда вода уйдёт совсем глубоко, а рыба вылезет на берег и как заяц прыгать будет. Когда волк придёт к человеку и скажет – давай пацана твоего, теперь волчонком будет он! Ворон наглый шибко станет, прилетит, сядет на голову, э. э, скажет, давай глаз выклюю, смотреть теперь некуда тебе. Гордый орёл будет разводить руки и суслика шибко бояться, да? Точно, как баба худая станет орёл. Мужики, конец света будет, однако.

– Сам ты, как баба разнылся! – крикнул кто-то.

– Не скажи так, наши старики дело знали. Орёл не должен с сусликом калякать. Не по закону это, прав, Кожа, – важно заметил Степан. – А то как получается, кто-то ломает нашу жизнь, а у нас забыли спросить, согласные мы или как.

– Нас, друганы, давно никто не спрашивает. При советской власти хоть собрания проводили, вот, как щас помню, на одном я предложил свет провести в свинарник, ну, чтобы свиньям светло было, чтобы поросят нормально поросили. Они не как люди, в темноте ни один хряк на свинью не полезет, – вспомнил Фёдор.

Мальчишки с палками и воплями побежали к странной парочке. Суслик моментально юркнул в густые зарослях конопли, а орёл проковылял пару метров, неуклюже присел, в два прыжка тяжело оттолкнулся и медленно ушел в небо. И никто ничего не понял, что же это было. Дальше Кожа шёл, то и дело оглядывался и бормотал: – Отец мой говорил, дед так говорил, его дед тоже так говорил… Ой бай-яй. Конец нам приходит скоро.

Степан предложил Коже больше не наливать, он пить не научился.

Компания стала подходить к зарослям полыни, когда пацаны заорали:

– Ведро ту. ут, ведро. о! Цинковое, целое, и ни одной дырки нету!

Сломя голову, они бежали навстречу мужикам, размахивая вещественным доказательством. Тут и мужики остановились, и в полной тишине стали рассматривать ведро.

– Новьё, мужики. Это… как это получается. Это получается – всё не так!

– Ты же сказал… в решето изгрызла? – один за другим, как семечки, сыпались вопросы.

Андрей удивленно осмотрел, даже сунул голову внутрь ведра, и что-то там глухо промычал.

– Н..у, так и… Да. а, бля бу! Бывает же, едрит твою в ангидрид. Затянуло уже дырки-то! Ну, друганы..ы.

Невдалеке опять громко загалдели мальчишки, скрылись в траве, потом выскочили. Они бежали и махали целехонькой тяпкой.

– Такие, значица, дела получились! Значица, что ты нам, ангидрид, едрит… твою, решил своим кровным друганам мозги скомпос. стрировать, да?

– Так наливай, не боись! – решительно заявил Андрей. – Ща мы тут и р. раз. брёмся до стака… стаканально. И всё!

– Может волчицы вовсе не было, Андрюха, ты может с бодуна, – в один голос засомневались мужики.

– Да это же, что получается! Сам ангидрид, или может и Валька его, отвезли пацана куда-нибудь, подальше, а теперь привезли назад, и… нате вам, волчицу придумали!

Страсти накалялись, быстро высказывались одно за другим громкие и сильно сомнительные мнения. Петро, плескал в кружку уже из новой бутылки и подавал всем, кроме Андрея.

– Да. а, брехло ты настоящее, ангидрид, твою мать! Никакой волчицы ты и в глаза не видел, получается. Брехло!

– Брехло. о! – неслось со всех сторон.

Снова раздались крики, какие-то не такие, и мужики резко насторожились. Из кустов конопли, рядом, выскочили мальчишки, с белыми от страха лицами. Бежали они, что было мочи, то и дело показывая назад, и каждый старался перекричать другого. На лицах был страх.

– Там, в траве! Здесь, рядом! Там… лежит. Весь в крови! Мертвяк там!

– Волк? Ну, ты смотри!., ну и ангидрид, не брехал оказывается.

– Там, этот… охотник, колобка нашего дед, этот… Шиктыбай!

Наступила тишина. Даже слышно было, как на слабом ветру шелестит шелковый ковыль, а под ногами поскрипывают прошлогодние былинки. Мужики, переглянулись, покачались и медленно, недоверчиво, опасаясь, что это очередная брехня, пошли, куда указывали пацаны. Не доходя метров пять, все разом, увидели лежащего на спине, с широко раскинутыми руками, как будто он хотел всех обнять, и с открытыми глазами, Шиктыбая. Рядом с головой сидел крупный, чёрный ворон. Ошибки не могло быть. Каждый из них, хорошо знал доброго старого охотника, когда еще детьми по степи бегали.

– Кыш, зараза! Тут, как тут. Гляди ты, сволочь, норовит глаза выклевать!

Мужики медленно расступились в крут, потом еще медленнее стали сходиться, поглядывая на необычного ворона. Старик лежал окровавленный до пояса, с разорванным горлом, примятая трава вокруг была красной от крови.

– Кыш, сучара!

Ворон, казалось, их ждал, и в самый последний момент, когда до него можно было дотянуться, взмахнул огромными, белыми изнутри крыльями, и каркнул так, что мужикам показалось, рык его по всей степи прокатился, и… тяжело взлетел. Все так и присели от страха, и никто после не мог сказать, куда он делся. Как в воздухе растворился. Только через минуту другую заговорили.

– Вот и дед мой говорил, шибко наглый будет ворона, – у Кожахмета задрожал голос. – Конец света скоро, ой бай яй…

– Глаза надо бы… з. закрыть, – сказал кто-то, стуча зубами. – Положено.

– С…страш… шно, м… муж… жики, как же это? Это же горло вырвать – это же!

– Чем ему горло-то?

– Это ж… какая силища!

– Ангид…Андрей, а ты где был… Ты же говорил с Валькой был.

Андрей, при виде окровавленного Шиктыбая, тут же протрезвел… побелел. Он тянул руки, то к одному другану, то к другому.

– Всё видел, мужики, чес. слово, друганы, бля бу. Она это всё, волчица. Я ж говорил клыки – во! Пасть – во!

– Ты и про Вальку так говорил.

– Один хер! Только Шиктабая с нами не было.

Никто не осмеливался дотронуться до залитого кровью лица и закрыть глаза.

– Пацаны, сбегайте за тележкой, у меня во дворе стоит. Только никому ни слова, – наказал Федор. – Не то бабы сбегутся раньше времени.

– Твоя тележка короткая. Я с ними схожу, у меня метра два длиной, её освободить надо.

– Иди, Петро, только, как договорено, никому ни слова… пока молчок. Могила!

Ушли ещё четверо. Кого тошнило, кому-то вода срочно понадобилась, попить. Увязался и Андрей.

Пошли быстро, молча, то и дело оглядываясь, словно не веря тому, что видели. Оставшиеся мужики отошли на несколько метров, сели на траву. Кто-то сорвал пучок ковыля и прикрыл окровавленную голову покойника. Курили молча, то один, то другой тяжело вздыхали. Изредка кто-нибудь матерился.

– Какого… он, по степи шатался, дурень. Нашел приключение на свой старый зад, мать твою.

– Жил он так, так и помер.

– Ни хрена себе, помер… Не дай бог так.

Солнце скатывалось к закату, и уже почти коснулось гряды. Посвежело. По степи пробегали легкие, серебристо-белые волны, а дальше, до самого горизонта, лежал белый саван. От самой тёмной, отдаленной части гряды неестественной полосой вытянулись окрашенные красным цветом облака и красные блики падали на саван. Было что-то колдовское и тревожное вокруг. Мужики молчали поглядывали на закат и невольно, то один, то другой зябко ёжились, и… теснее и теснее сбивались в кучу. Неожиданно, от предчувствия или возгласа, все разом подняли головы. Над ними висело что-то круглое, серебристо – серое! Оно беззвучно опускалось ниже и ниже, пока не накрыло онемевших, застывших в ужасе людей. Когда через минуту ОНО… медленно поднялось в вышину, а затем, ускоряя движение, скрылось где-то под облаками, здесь, на земле, не осталось никаких следов. Ни живых мужиков, ни мертвого Шиктыбая. Так же светилось солнце, шелестела полынь, верещали кузнечики и пели жаворонки. И только испачканный почерневшей, засохшей кровью пучок ковыля указывал, что на этом месте что-то случилось.

…Через час, Андрей, и конечно, большая часть населения посёлка подходили к зловещему месту. Естественно, что удержать секрета не получилось. Впереди пестрой толпы шли галдящие бабы, мужики толкали телегу, в которой сидели пацаны и показывали нужное направление. Чем ближе подходила толпа, тем тише становился галдежь. Ничего не понимая, Андрей провел толпу по одному кругу, потом, медленнее, по другому, но… никто никого и ничего не увидел. Все выжидающе смотрели на Андрея.

– Ему всё смехуёчки придурку, да! – плюнула Валентина, – Ему всё – едрит, да ангидрид! Залил шары и всё!

– Да тут… Ну, да… едрит, – озираясь, сказал Андрей в полном недоумении.

Мальчишки соскочили с телеги и стали бегать по степи, по зарослям конопли.

– Мужики, ну… и где? – уперев руки в бока, хором требовали женщины.

– И где он, мёртвый Шиктыбай? – подступали они всё ближе и агрессивнее к Андрею.

– А мой мужик, Сашка, он где… Ну! Напился и дрыхнет в кустах, да? Са. а…шка, пьянь! Ты где… е!

– Н..ну, здесь где-то, едрит… сбежали они. Э..э! Мужики, вы где!

Он стал ходить кругами шире, ковыряя пучки травы, кустики полыни и конопли, под которыми и одному-то мужику спрятаться невозможно, а тут… четверо, с Шиктыбаем – пять! Толпа стала рассыпаться, галдеж набирал силу.

– Ну, вот… Нашел! – Андрей подобрал пучок ковыля со следами крови.

– Это мы ему голову прикрыли, чтобы он не смотрел на нас, боязно было, бля бу. А тут мы стояли. Во, окурки!

Толпа притихла, все сгрудились вокруг пучка ковыля со следами якобы крови, кто-то осторожно пошевелил ногой. Андрей подобрал несколько окурков.

– Вот тут мы стояли, курили, и он тут лежал… мертвый уже.

– И где они, мужики наши, раздолбан, и где он, мертвый Шиктыбай? Мальчишки, кто из вас сам всё видел, лично!

Пацаны хором закричали, как они нашли, и как сильно испугались мёртвого Шиктыбая.

– Горло, во как!., до сюда разорвано! Кровища от сюда до сюда! – показал один.

Женщины испуганно переглянулись. Пацаны не будут врать.

– Дурни, на себе не показывайте. Так это – как понимать, бабы. Это наши мужики, стало быть, не стали ждать телегу и на руках понесли старика огородами, да? И как это мы их не увидели. Мы сюда – оттуда, они туда – отсюда?

– Ага, оглоблю в глазу не заметили!

– И я, бабы, такое же мнение имею, едрит твою в ангидрид!

Толпа вновь загалдела, как стая ворон, никто не захотел больше ничего выяснять и все дружно двинулись назад, только теперь огородами. Изба Шиктыбая стояла на самом краю, за кустами старой акации и двора не было видно.

– Ну, и удумали, придурки пьяные! Да разве можно так, как обухом по голове. Айшу надо было проверить и аккуратно предупредить, – заметил кто-то. А так что, она ни слухом ни духом, а они ей во двор мёртвого Шиктыбая!

Озабоченная толпа, без шума, но, как иногда говорят – «на нерве», вкатила во двор Шиктыбая и застыла в полной тишине, не понимая ничего. Айша, все звали её колобком, на корточках сидела перед летней печкой, подкладывала в огонь куски кизяка и спокойно напевала свою любимую песню тоненьким голоском, с уморительным акцентом.

На шум она подняла голову, отмахнула дым и приветливо заулыбалась, растянув беззубый рот до ушей. Айшу прозвали колобком не за то, что она была круглая и юркая, а именно за улыбку, ну, точно колобок, что во всех детских книжках: Рот до ушей, нос кнопочкой, а глазки – черточки. Копия! Лет шестьдесят назад, когда её выдавали за Шиктыбая, первого батыра в районе, она была очень привлекательной девушкой и её все звали не иначе, как – красавица Айша.

…У них родилось пять детей. Старший сын вернулся с афганской войны в цинковом гробу, как говорили – героем. Второй через три года пропал без вести, там же. Много лет распускали слухи, что он в плену у моджахедов и остался там жить за веру. Многие годы была хоть какая-то надежда, да так надеждой и осталась. Третий сын получился сильно ветреный, неспокойный, точно, как трава перекати-поле, вот уже тридцать лет ни слуху, ни духу. «Где шайтан носит» – сокрушались старики, но верили, молились и ждали.

Одна дочка училась в Алма ате, там вышла замуж за студента турка. Вот глупая девчонка, и уехала в далекую Турцию, где и затерялись её следы. Конечно, глупая, ничего общего нет между степной казашкой и турком. Бывает, что вера одна, только почему-то, по-разному понимается. «Настоящая наша мусульманская вера – хорошая. Мой предок по бабушке, тыщу лет назад, один раз даже спину у пророка поцеловать смог. Шибко стеснительный был, потому не стал за это для себя почестей у людей просить». Так часто говорила Айша соседям. «А турка… так ещё моя бабушка говорила, все лживый, он за мелкую денежку и пророка продаст. Бедная наша дочка в рабство видно попала!»

Последняя дочка вышла замуж за русского, и она была ею очень довольна. «Шибко хорошего человека выбрала себе моя дочка, шибко хорошая семья». Только часто вздыхала, что живут далеко, аж в Волгограде. Для Айши это было так далеко, как на другом краю земли, правда, постоянно звала дочка их к себе жить, а однажды, чуть не силой хотела увезти. Отец сказал тогда, что они с Айшой будут жить на этой земле, пока кто-то не умрет первым и останется в родной степи, а живого, пусть дочка забирает, куда хочет. Аллах рассудит, он справедлив.

Как будто плохой ветер дунул и улыбка стала сходить с круглого лица. Айша медленно вставала с тревогой осматривая непрошенных гостей, она сразу что-то поняла.

– Айша, где мужики? – спросила Василиса.

Она подошла к старушке, отодвинула рукой и заглянула за спину, как будто там мог кто-то спрятаться. Айша тоже оглянулась.

– Какая мужики? Нет, мужики… тута.

– Наши мужики, целых четыре, едрит твою, они твоего Ш. шикты… бая принесли! – нервно крикнул Андрей, но Василиса ткнула его в бок и он замолчал.

– Нету, никакой мужики тута сёдни, и давно не было его тута, – встревоженная старая женщина покачнулась. – И мой старика нету, изба пустая, ночь и день уже. К вечеру обещалси.

Андрей побежал в избу, донёсся стук, будто он сундуки открывал и тут же выскочил.

– Бабы, никого! Едрит твою!.. – вытер кепкой лицо и с размаху бросил её под ноги.

– Ты даже не брехун, трепло ты последнее, если так смог народ взбаламутить! – крикнула Фрося и залепила ему подзатыльник. – Как ты мог так над нами, ирод!

– Так это… бля бу! Четыре мужика! – Андрей поднял четыре пальца и стал загибать. – Колян, Иван, еще этот… Сашка и… все друганы!

– А где мой Михаил! – выкрикнула из толпы женщина.

– Да, и папка мой! – подсказал мальчишка.

– Вот видишь, Айша, – подытожила Василиса и тоже стала нервно загибать пальцы. – Мужики понесли твоего мёртвого Шиктыбая… твоего! К себе… к тебе. Умер он сегодня, наш Шиктыбай, ну твой, – она подошла и крепко прижала круглую голову к груди, погладила старуху по спине.

Айша толкнула её и отбежала на крыльцо.

– Нету Шиктыбая тута! Моя старик и на войне ни разу мертвый не был. Совсем не был… ни разу!

Она разволновалась, бегала, то с крыльца, то на крыльцо и сердито топала ножками.

– Скоро, здеся он весь будет, да! – и сунула кончик платка в рот.

Мужики, перебивая друг друга, закричали.

– Так волчица, сучара, что мальца Анькиного домой принесла, она Шиктыбая и загрызла!

– Не. е, это мой Шиктыбай нашел малайку, и никто его не грыз! Аллах свидетель!

– Дура!., выкрал он пацана у той волчицы, вот она догнала его и отомстила. Загрызла нахер!

– А как же другие мужики, едрит твою! Никола, Сашка, Ванька! Где они?

– Папка мой, еще!

– И папка твой, и все… Чёрте куда делись!

– Куда в нашей степи такую ораву денешь! Хоть соображаете?

До всех, кроме Айши, наконец дошла нелепость ситуации. Так было или не было? Час назад были мужики и Шиктыбай был, хоть и с разорванным горлом, но был… лежал… видели. Эти пошли, те остались… волчица убежала.

– А Сашка, ну… волчий выкормыш? – спросил кто-то из толпы. – Он был? Дурдом, получается у нас какой-то!

– Сама дурдом! – крикнул Андрей. – Какой он волчий выкормыш! Сашка он, Анькин племяш и мой, самый родный он… Ну, да, племяш мой, и Анькин! – совсем запутался Андрей, решительно отмахнулся и сел на землю.

– А может быть нас тут всех загипнозили и мы тут за зря все с ума… того, дураки! А они тама самогон жрут! – всплеснула руками Валентина.

– Где тама… Где тама? Соображать надо! Чуть што – сразу жрут. Совесть имеете!

В толпе начиналось настоящее буйство. Всё чаще, люди, сгоряча, показывали пальцами, а то и кулаками, кто на Андрея, кто на Валентину. Страсти больше и больше накалялись, и вот уже Андрей от кого-то получил в ухо.

– Стойте все! – закричала Василиса. – Хватит нам дурковать! Давайте разделимся.

– Стенка на стенку?

– У вас только одно на уме – если не напиться, так подраться.

Как бывший кассир, она хорошо умела делить, умножать и складывать столбиком, и в трудный момент взяла инициативу в свои руки.

– Через два часа стемнеет. Давайте, мужики, быстро делитесь на две группы и… одни – туда, другие – туда! – она решительно вытянула руку и ладонью, как когда-то Ленин, показала куда кому и каким путем идти.

– Валентина – ты домой, к Сашке, как бы опять чего с ним не вышло, а мы, бабы, обходим все избы и бани, после опять здесь соберёмся. А вы, мужики, пробежитесь по степи, шибко недалеко, и смотрите у меня, что бы, ни-ни!., кроме шуток. Кажись, уже выше крыши нашутковались.

А шутить, похоже, сегодня никто не собирался. Всем стало страшно, и люди жались друг к другу, Хоть при этом и переговаривались недовольные, и поругивались, но, как один, подчинились приказу нового начальства – быстро разделились, быстро разошлись в указанных направлениях. Пацаны снова, было, вприпрыжку и шумно побежали за отцами, но те их шуганули.

В это время раздался резкий, зловещий звук. Женщины даже по приседали от страха, подняли головы – с высоты пикировал чёрный огромный ворон. Он сел, напротив, на сухую ветку старого карагача и, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону стал разглядывать людей. Было такое впечатление, что он выбирал кого-то. Подумаешь – ворона. Ворон не видели, что ли? Взять камень и кинуть, и делов-то. Но странно, все стояли, как завороженные и ни у кого не поднялась рука. Ещё раз резко прокаркав, ворон, как упал с дерева, и уже почти от земли взмыл вверх и улетел. Народ даже глаза закрыл.

– Быть беде. Нечишта сила это, – прошамкала Зотиха, перекрестилась и плюнула в сторону птицы, – Ой, быть беде.

Все дружно разошлись выполнять порученные задания, хоть мужики были и не довольны, что баба, пусть и своя, захватила власть. Но ситуация складывалась так, что разобраться решили после. В степи, да еще и в безлунную ночь темно, хоть глаз выколи, и на поиски оставалось не более двух часов. Бани, сараи и огороды женщины обежали быстро и собрались во дворе Валентины у летней печки, потому что колобок всех прогнала и закрылась в своей избе. Отмытый и ухоженный Сашка спал тут же в корыте. Разговор как-то не клеился и напряжение тихо нарастало. Это было понятно по отдельным фразам, возгласам и даже взглядам.

– Бабушка, ты самая старая у нас, – обратилась Фрося к Зотихе. – Ты у нас много повидала.

– Повидала, токо старее меня есть, – обиделась старая и отмахнулась.

– Я к тому, ты может вспомнишь, пропадали когда-нибудь мужики, так вот, запросто?

– А волки детишек воровали?

– А на людей нападали?

На Зотиху посыпались вопросы.

– Не упомню я такого, бабы. Овец, волки, было не раз, таскали, и на коров нападали, было, а на людей – спаси и сохрани. Ну, мужики бегали. Кто от бабы, кто к бабе, по одному. А чтобы вчетвером или даже по двое, не упомню.

Женщины передумали и пересудачили всё, и вместе, и попарно, и по отдельности, но так и не нашли разумного объяснения, как и не разумного. Впервые в жизни они столкнулись с вопросами, на которые не было ответа. Это было неожиданно, как же… без ответа.

…Стемнело, а мужики не возвращались. Вдруг, со степи послышался душераздирающий волчий вой. Охнув единым выдохом, женщины сбились в кучку. Тоскливый вой несколько раз повторился с других сторон, как будто стая волков окружала посёлок. Страх морозом по коже начинал студить и сковывать тела, и волю женщин и детей. Свежий ветер со степи стал каким-то тяжелым даже не проходил в легкие, давил на плечи, пригибая всех к земле. Первой очнулась, как это ни странно, Зотиха. Обычно она просто дремала.

– Бабы! Давайте, огонь раж. жигайте, лампы все жапаляйте, и сюды все жбирайтесь! – когда она решительно злилась, то шепелявила, совсем по-другому.

– Щас, мам, – вскочила Василиса. – Валька, спички давай. Быстро!

– Костер нам надо разжечь! – послышался мальчишеский голос. – У меня спички есть.

Боясь больше не волков, а то, что ему влетит от матери за спички, мальчишка протянул коробок.

– Что ж ты молчал, давай сюда. Валька, лампу еще одну принеси.

Валентина, которая никогда не шла на поводу у вечной соперницы, мигом принесла из избы лампу и дрожащими руками начала зажигать её над плитой. Как показалось всем, вой раздался с огорода, а из-за сарая блеснуло два огоньки. Так блестят в темноте волчьи глаза. Валентина ойкнула, дёрнулась и от испуга выронила лампу, стекло разбилось, керосин вылился и вспыхнул. Раздался крик, когда огненная струйка потекла к корыту в котором уютно спал Сашка, и осветила испуганные лица. Недалеко раздались один за другим выстрелы и через минуту во двор вбежали испуганные мужики.

– Вы что, дурынды, подпалить тут всё решили! Оставить нельзя!

Они стали топтать огонь, забрасывать землей и чем ни попадя.

– Волки кругом воют! – кричали дети – Совсем рядом! Вон там глаза горели!

Огонь на земле быстро затоптали и разожгли в летней печке. Мужики сели кто где, ближе к огню. Они были сильно возбуждены, переглядывались. Стоило одному глянуть в темноту или в небо, как остальные делали так же.

– Волки воют, слышали?

– Волчица одна бегает. Я даже пальнул в неё два раза, издалека, – доложил Петро. – А может и ранил. Утром пойду, посмотрю. Теперь-то точно не сунется.

– Пострашней волка, едрит… есть кой что, так я думаю, – напряженным, испуганным и дрожащим голосом добавил Андрей.

– Ну, и кто может быть страшней волка для тебя, кроме Вальки, – съехидничала Василиса.

– Дура ты, хоть и кассиршей была, – он задрал голову и ткнул пальцем в небо. – Там всё! Там пострашней волка летает… чёрте что. И силища у него, едрит твою, такая – и не снилось вам. Скалу поднимает!

– Трепло.

– Сами вы, трепло.

– Друганы, а ну признавайтесь, ну… Вы что-то видели, да? Видели?

– А что мы видели! Когда мы в траву как один попрятались и лежали, обоссамшись.

– Ну, ты за всех тут, ангидрид, не выступай. В общем, мы же договорились, друганы, чтобы не разглашать. Так и не разглашай. А то… все как один, обоссамшись, а ты один сухой, – недовольно заметил Пётр.

– Вы что мелете, алкаши! У вас, задание было? Я вас послала пропавших мужиков найти живыми и Шиктыбая. Он может и не мёртвый вовсе, а вы тут… летают… силища, обоссамшись. Самогонку с собой брали?

– Да там, Васька, весь хмель вышибает одним махом. Такое увидеть, кто бы рассказал, так ни в жисть. В морду бы дал сам кому ни то, за такую брехню. Клянусь.

Прибежала Надежда. Когда она волновалась, то сильно заикалась. Так было и у её детей. Говорят, что этот дефект появился неожиданно у её прадеда, а дальше передавался по наследству, очень странным образом – всё больше по женской линии. Когда она начинала кричать, сначала её не понимали.

– Ой, г..г..де-то… то… то стреля… ля… ля, ду… ду… ша в пя… пят… Слыша. ша. ша…

– Садись рядом, Надька, и успокаивайся. Во. от, та. ак… Ну, вот и начинай всё сначала, да ладом. Стреляли это наши мужики, волка отпугивали. Расскажи, как там, колобок, живая? – Василиса взяла её за руку.

– Закрылась в избе, сказала, что спать будет. Не верит про старика, исплевалася, – продолжила Надежда, как ни в чем не бывало, – Говорит, что старик накажет всех, так духи сказали!

– Всё, помолчи теперь. Рассказывайте дальше мужики, так не пойдет, не договорили вы что-то. Что видели там, колитесь, только давай без этого самого, без выкрутасов, надоели, – продолжила Василиса.

– Я думаю так, бабы, – начал издалека Пётр и обвел взглядом каждого из мужиков. – Попали мы в нашей степи под какие-то военные и шибко секретные учения. По всему видать, что это наша армия новую боевую технику испытывает. Помню я, когда в 75-ом годе сам служил, так мы тоже испытывали боевую технику, только мы тогда были наземные войска, а у нас, думаю по всему, авиация, а может и космические войска.

– А где стрельба, взрывы? Тут шума было бы, ого-го! Техника щас, ого-го!

– Говорю вам – это новая космическая техника, которая не снарядами, а лучами стреляет. Лазер называется – ни шума тебе, ни пыли, шмякнет, и… ни ваших, ни наших!

– Ты лазерем зубы не заговаривай! Шиктыбай где, если он лежал мертвым?

– Шиктыбай был, все видели, лежал он.

– В ваших пьяных глазах он лежал?

– Сука буду, сам видел! Лежал, как мертвый, и весь в крови. Горло всё вырвано! Дыра с кулак в горле! Вполне и такое может, что его для этих учений так военные замаскировали. Ну, сначала, видно, уговорили его – подсоби мол, армии, то да сё. Даже усыпили с дырой в горле.

– Его одного, с дырой в горле. Остальные где? Где еще четверо!

– Н..ну, наверняка, всех мужиков наших, тоже разведка ихняя в плен взяла, так всегда, на любых учениях делают. Понарошку.

– Тогда что же вы весь народ взбаламутили, придурки! Выходит, все живые?

– Мужики, мы как там договорились? – Петро ждал поддержки.

– Ну, да… договорились, – вразнобой и вяло поддержали его друганы.

– Ох, темните! Ох, что-то, не того. – Василиса подошла к Петру.

– Я так думаю, – отодвинул он её. – Завтра всё и решим, что почём.

– Тут дело нечистое… Андрей! – Валентина подошла и тряхнула его за грудки. – Давай-ка, выкладай, родненький, а то я тебя выложу, чтоб на других не тянуло!

– А ты… давай безрук, Валька. Не зоотехник, выложила она, тебе дай волю. Хватит!.. – Петро оттолкнул её от Андрея. – Завтра поедем в район, в военкомат и всё узнаем.

– Ну, приедете в военкомат и что скажете?

– Ехать надо вдвоем, или даже втроем, для важности. Так и скажем, что во время военных боевых учений у нас пропало четыре мужика.

– А Шиктыбай?

– Скажем, пять!

Женщины, потерявшие мужей, завыли.

– Не войте вы, бабы, не надо хоронить никого раньше времени. Вы Сашку Белоусова один раз схоронили и что получилось?

– Сравнил.

– Ладно, хрен с вами. Учения, так учения, раз вы такие знающие, – поднялась Василиса. – Мы завтра же напишем заявление в милицию и в военкомат! Я сама напишу, утром.

– Это другое дело, Васька, а то… – поддержал её Петро. – В военкомате будет намного проще, там одной самогонкой обойдемся, литра два, а милиция без штанов, даже без трусов оставит за одну бумажку.

– Без бумажки ты какашка.

– Годите! С. стойте, окаянные, рассказывайте, зачем обос. сались все? Вижу я вас! – проснулась Зотиха. – Кто чего подымал?

– Ого, разошлась, старая, то как змея шипит, а тут соловьем разбойником засвистела, – подколол Федор.

– Ты бы, бабка, там не только обоссалась, но и родила со страху, – добавил Петро.

– Я соглас. сная, а только, ох как чую, нечистое у вас дело. С..смотрите, мужики, ох, с. смотрите, кабы дальше что не так получилось, не то всё наперекосяк!.. – высвистывала Зотиха.

– А дальше, бабы, сплошная военная тайна. Мы с мужиками так решили, И. и… нечего раньше времени тень наводить, разобраться надо. Верно, друганы?

– В военкомате нам и скажут подробности. И что за таз летал у нас, который первым увидел Шиктыбай, и куда он сам делся! Мы, бабы, до самой Москвы дойдём!

– Дойдете, как же, ждут вас. Ноги до крашенок стопчете!

Все устали, общая большая тема рассыпалась на мелочевку. Поспорив, кто кому на эту пасху больше яиц покрасил, остановились, как решили, и с тревогой разошлись по домам, слушая то с одной, то с другой стороны посёлка, тоскливый, протяжный волчий вой.

В эту ночь, как никогда за все последние дни, жители позакрывали на все запоры имеющиеся в хозяйстве двери и огня не жгли. Только в четырех избах, куда не вернулись мужчины, едва заметно светилось.

Валентина как-то решительно, ни с того ни с сего, пошла и ополоснулась в бане, и настоятельно послала помыться мужа.

– Целый день вы бегали, воняет как, – не стала уточнять, как воняет, – Шел бы ты, Андрей, тоже помылся, спать лучшей будешь, – и как-то искоса посмотрела.

Спящего в корыте племяша, так и перенесли в избу. Он даже не дернулся, только сопел, иногда всхлипывал и вроде как… подвывал.

После мытья быстро легли, Андрей сразу начал похрапывать, а Валентина ворочалась, ей никак не давала покоя военная тайна. Потом она взяла его руку и положила себе на живот… чуть пониже.

У нее давно никаких чувств к Андрею не было, как и у него к ней, так, случалась иногда близость, на что он говорил, что с козой больше удовольствия получить можно, она хотя бы мекает. Нутро у Валентины было темное, такое же, как темная дыра на озере Камышном, а тело тоже холодное, твёрдое. Что-то по-женски, промеж ног, у неё не складывалось, хотя снаружи, как у всех баб – не поперек, а вдоль.

– Чего тебе? – спросил он и зевнул, – С чего ты зашебуршилась.

– Руке не горячо? – и опустила его руку ниже некуда, оказалось, на ней трусов нет. – Горячо? Я токо так парилась.

– Так себе, тёпленькая, чуть-чуть, – пошевелил пальцами и всхрапнул.

– Тут это, Андрюха, моя подружка, Манька, разгорячилась… прямо как утюг.

– Сказал же, так себе, тёпленькая.

– А я говорю тебе, ещё в бане разогелась, там в воде, а тут… – горит синим пламенем!

– Спи давай. Если надо, я в райцентр съезжу и погорячей найду, поласковей.

– Знаю, там у тебя Клавка в сучках, так она для кобелей всех мастей.

Она не сдавалась, не гордая. Положила руку ему на живот и побежала пальцами вверх, потом еще быстрее вниз.

– У..ух ты… А солдатику нашему, пожарнику манькиному… Ту-ту..у..у, давно срочный подъём объявляется. Хватит спать, хоть раз в год пускай затушит пожар.

– Отвянь, привязалась… Сказал тебе – солдат спит – служба идет.

Но… пожарник тоже не железный и дернулся раз другой, а Валька заработала пальцами, то как тесто месит, то как на балалайке тилипает, а как только поняла, что зацепила, тут же сменила разговор, хоть пальцами шуровала с ещё большей скоростью и силой.

– Андрей, расскажи, что вы видели на кургане? Заикнулись, и как один, молчок. С какого это вы там обоссались, а?

– Сказали тебе, – военная тайна.

– Я же вся своя. Да я за ради такого секрета, да я Маньку свою шерстью вовнутрь для твоего пожарника заверну. Ну, ты всегда мечтал.

– Ой, только пугать не надо. Сказано, нельзя. У тебя к такому нервы слабые, – он перевернулся вокруг себя.

– А ты не мне, а Маньке моей скажи, намёком. Что там такое страшное видели, скажи, и хоть до утра туши манькин пожар, а я токо повертаться для тебя буду, как сподручней, и не вякну.

– Всё… всё, сказал, у меня брандспойт в рулон свернулся.

– А я тебе и раскатаю и разглажу, ты только скажи мне, что вы с мужиками видели?

– Тьфу, зараза! – он уже не надеялся отвязаться и стал выбирать позу, чтобы хоть как-нибудь, но… не на ту напал, жена лихо придавила одной левой ляжкой.

– Н..ну, давай, паразит, колись, – она начала откручивать пожарнику голову. – У. у, как он у тебя хочет, да не может, боец сраный, всё о Клавке из райцентра, мечтает, козёл! Давай, рассказывай всё, что вы там увидели – такое не такое, а не то взвоешь у меня сейчас!

– Ну и сучка ты! Тебе в следствии работать надо бы и показания с мужиков выбивать! – ему надоела Валентина, то пожар ей туши, то другой интерес. – Ладно, скажу, но чтобы ни одна живая душа не узнала раньше времени. Поддувало не разевай, ясно!

– Ну. у, я ж… могила.

– Да, едрит твою. Я сам тебе могилу вглыбь на пять метров вырою. Ты брандспойт сверни назад в рулон и не тронь, не про твою честь.

– Козел! Расскажи, не то оторву, чтоб никому, раз моей манькой брезговаешь! – и так дернула, что он взвыл.

Андрей рассказал всё, и как они с мужиками носились из одного края степи в другой, и как не нашли никаких следов – ни старика, ни мужиков. Посоветовались и решили добежать до кургана, на котором старый Шиктыбай всегда разговаривал со своими знакомыми духами. Не доходя метров сто, в зарослях дикой вишни, Федор провалился ногой в сусличью нору и упал. Вскочил сгоряча, и охнув, снова упал. Оказалось, вывихнул ногу. Тут же сели, стали думать, как вправлять. Кожахмет дёрнул за ногу раз-другой, даже хрустнула. Все смотрели на Федора, а он сидел, и когда дергали ногу закатил глаза в небо. Там то первым, он и увидел, как на курган опускалась с неба какая-то круглая хреновина. Не гудела – без шума и пыли. Федор сначала крикнул от боли в ноге, а потом стал тыкать пальцем в небо и мычать, пока не захлебнулся слюной. Как посмотрели все куда он показывал, так и вжались в землю, поползли под чахлые кусты, в старые норы, леденея от страха. Хреновина тихонько опустилась и… зависла над курганом метрах в двадцати, потом на скалу упал луч, она дрогнула, захрустела, загудела и… стала медленно подниматься.

Волосы зашевелились от страха на головах, казалось, от дрожи, даже мясо с костей сползает. Основание скалы вышло из кургана метров на восемь, а может быть и все десять – у страха глаза велики. Что было внизу, в яме, само собой, никто не видел. Неожиданно в луче, из ямы под камнем, появилось тело Шиктыбая и зависло под скалой, проплыло к самому краю, потом стало медленно передвигаться по лучу, обогнуло скалу и поплыло вверх. Перед тем от его тела, сбоку, как будто что-то упало, и через несколько секунд, а может и минут – время-то остановилось от страха, скала со звуком, похожим на мощный выдох, ушла в яму, на своё место. Шиктыбай выправился, словно встал на ноги, поднялся по лучу в «хреновину» и растворился, как растаял! А эта штука резко ушла в небо и… тоже растаяла.

Только через несколько минут мужики начали: сначала робко шевелиться, потом едва слышно покашливать, отряхиваться, оглядываться, вверх-вниз, по сторонам. Поднимались еле-еле: сначала на дрожащие колени, потом, по-тихому матерясь, на четвереньки, а уж потом, переглянулись и… не сговариваясь, побежали что было сил в сторону дома. Федор, как самый молодой, бежал впереди всех и нога уже не болела. Остановились только перед огородами, попадали на землю, зачем-то проползли еще несколько метров и отдышались. Вспомнили, как несколько дней назад Шиктыбай говорил, что видел, вроде бы во сне, летающий люменевый таз с лучами. Может и у них это был всего лишь сон! Договорились молчать, до поры даже домашним не рассказывать. Прижмут если, можно намекнуть, для важности, мол, случайно, видели военные учения. Мол, посмотрели только, и всё. Не участвовали.

Такая пора наступила для Андрея уже ночью, и он в который раз убедился, что против лома нет приема. После его рассказа Валентина не долго думала.

– Брехло! Ну и брехло! Видать, нажрались там до люменевой горячки!

Она грубо отвернула на другую сторону подругу Маню, и так ущипнула пожарника, что Андрей взвыл. Они долго не могли уснуть, ворочались, пинали друг друга, причем больше молча, но, в конце концов, усталость от жутких потрясений за прошедшие дни сморила.