Читать книгу Царское дело - Евгений Сухов - Страница 1

Иван Федорович почесал пятерней пробивающуюся проплешину и крепко задумался. Карьера в России – вещь зачастую непредсказуемая и замысловатая. Можно лет семь добираться от коллежского регистратора до губернского секретаря, а можно года за четыре вырасти от титулярного советника до коллежского.

А что такое коллежский советник?

Во-первых – это уже «его высокоблагородие».

Во-вторых – два просвета в петлицах.

Ну а в-третьих – не за горами маячившая должность прокурора статской коллегии.

Словом, коллежскому советнику Ивану Федоровичу Воловцову, судебному следователю по наиважнейшим делам, уже два года как служившему в Департаменте уголовных дел Московской cудебной палаты, жаловаться на судьбу было грех. Впрочем, перевод его из Рязани в Первопрестольную был вполне заслуженным: несколько раскрытых громких дел, прогремевших на всю Российскую империю, и орден Святого Станислава третьей степени, полученный из рук самого генерал-губернатора, красноречиво свидетельствовали об его таланте сыщика. За состоявшимся переводом в девятьсот первом году последовало назначение чина коллежского советника, что, несомненно, вызывало уважение его нынешних сослуживцев. А ему новое положение давало возможность вести себя в следственном деле весьма независимо, не оглядываясь на расположение и волю высокого начальства. Жалованье в семьсот пятьдесят рублей плюс казенная квартира в Кавалерском корпусе, где проживали сенатские и судебные чиновники, тоже было весьма нехудо.

Иван Федорович только что закончил следствие по делу «маниака» Нурмухаметова, дворника и привратника днем и душителя и насильника – ночью. Как впоследствии оказалось, Габдрахман Нурмухаметов страдал тяжелейшей бессонницей и после двухмесячного бодрствования и дремы урывками по часу-полтора стал поначалу галлюцинировать и заговариваться, а потом как-то замкнулся в себе и, очевидно, тронулся рассудком. По крайней мере, трудно было объяснить здравым смыслом его преступные деяния. Ночью Нурмухаметов заходил в какой-нибудь притон, покупал самую что ни на есть завалящую блудницу за пятиалтынный или двугривенный, раздевал донага, избивал и, засунув в рот кляп из тряпок и ветоши, насиловал. Именно насиловал, неистово и немилосердно, хотя, заплатив деньги, мог просто реализовывать свое «законное» право на получение телесного удовольствия. После подобных действий Габдрахман Нурмухаметов душил несчастную и разбивал ей лицо молотком, который постоянно носил в специально пошитом внутреннем кармане чекменя.

Бывало, что «маниак» пребывал в ином настроении, а может, просто не имел должных денег, в этом случае он поджидал свою жертву близ какого-нибудь притона в арке или в проходном дворе, чаще всего неосвещенном, куда любят заглядывать падшие женщины или прячутся от преследования «марухи» и воровки разных мастей, и очень терпеливо, удавом, вышедшим на охоту, ждал своего часа. А потом стремительно набрасывался на жертву, оглушал ее молотком и совершал гнусное дело…

Так Габдрахман Нурмухаметов лишил жизни, истерзав до неузнаваемости, от двенадцати до пятнадцати проституток и девиц легкого поведения (точного числа жертв так и не удалось установить), а также купеческую дочку Настасью Крашенинникову с ее гувернанткой Софьей Ступициной, которые возвращались ночью домой на извозчике после затянувшейся вечеринки. Еще на совести бывшего дворника была смерть довольно известной поэтки-эгоэстетки Аделаиды Казимировны Герцингер, нанюхавшейся германского марафету из аптеки братьев Штуцер и заблудившейся потом в московских тупичках и переулках. И хотя лица Крашенинниковой и Ступициной представляли сплошь кровавое месиво, они были узнаны несчастными родителями Насти Крашенинниковой и близким другом Софьи Ступициной, держателем атлетического клуба «Геркулес» Федором Коноваловым-Быковским, по одежде. Аделаиду Герцингер же, несмотря на то, что ее голова не имела ни единой целой косточки, признали по родимому пятну в виде сердечка на левой ягодице поэты-символисты Константин Бальмонт и Валерий Брюсов.

Следует заметить, что именно привычка «маниака» разбивать молотком лица своих жертв до неузнаваемости и послужила возможностью для обвинителя суда Нестора Ивановича Кусакина настаивать на вменяемости Нурмухаметова. Ибо зачем разбивать жертве лицо? Чтобы ее не удалось потом установить. А стало быть, не дать возможности розыску выйти на него, Нурмухаметова. Однако присяжные заседатели все же единогласно признали Габдрахмана Нурмухаметова душевнобольным, о чем и объявил суду их старшина. В головах присяжных просто не укладывалась столь необъяснимая и ничем особым не вызванная жестокость маниакального дворника. И его дело постановлением суда, к большому неудовольствию общественности, было передано в судебную палату «для обращения его к доследованию по вопросу о состоянии умственных способностей подсудимого во время совершения преступлений».

Ведение доследования вменили в обязанность судебному следователю Широбокову, а Ивану Федоровичу было поручено довести до конца дело о двойном убийстве в Хамовниках – жены и старшей дочери главного пивовара хамовнического пиво-медоваренного завода, австрийского подданного Алоизия Осиповича Кары – и нанесении тяжких телесных повреждений его младшей дочери, повлекших за собой телесный паралич и полную невменяемость. Воловцов помнил это дело, год назад наделавшее столько шума в Москве. Убийца найден не был, дело легло на полку нераскрытых преступлений, но Алоизий Кара не успокоился и подал прошение на имя Государя Императора о защите интересов и прав иностранного подданного. Император поддержал несчастного вдовца, потерявшего практически еще и вторую дочь, и обратился в Сенат с просьбой провести новое следствие. Губернской прокуратуре ничего не оставалось делать, как только взять под козырек и приступить к исполнению государева указания. Новое расследование немедленно получило статус «наиважнейшего» и было поручено московским окружным прокурором, статским генералом Завадским, Ивану Федоровичу Воловцову, с предоставлением ему самых широких полномочий. Все бумаги по этому делу, составляющие две толстенные папки, были ему немедля выданы, и Воловцов тотчас приступил к ознакомлению с этим крайне запутанным делом…

Суть дела была следующей…

Пятнадцатого декабря прошлого года, в субботу, после того как напольные часы в квартире доктора Бородулина пробили половину девятого вечера, его прислуга Наталья Шевлакова проводила наконец крестьянина Власа Архимандритова, девяноста восьми лет от роду, сорок минут просидевшего у доктора с жалобами на свои стариковские болячки. Она спустилась с ним со второго этажа, где квартировал доктор, в общие сени, пожелала старику здравствовать столько же лет, сколько он прожил, на что Влас Архимандритов лишь сдержанно ответил: «Благодарствуйте». Раскрыла перед ним парадные двери, которые до этого были не заперты, и, слегка подтолкнув старика к выходу, заперла за ним двери на крюк. Облегченно выдохнув – ибо старикан Влас уже замучил своими частыми приходами и доктора, и прислугу, – Наталья Шевлакова поднялась в квартиру, заперла дверь передней и направилась в кухню. В это время она и услышала топот в общих сенях. Затем хлопнула парадная дверь, и через несколько мгновений кто-то бегом стал подниматься к ним. Потом раздался нетерпеливый звонок, и когда она открыла входную дверь, то увидела Александра Кару, младшего сына Алоизия Осиповича, который снимал квартиру этажом ниже. Александр был страшно взволнован, губы его дрожали, и он едва смог произнести:

– Доктора!

– Что случилось? – спросила Шевлакова, крайне пораженная бледностью лица соседа, но тот ничего не ответил, грубо (как показалось прислуге) оттолкнул ее и бросился в комнаты. Завидев доктора, сидевшего на диване с газетой в руках, он воскликнул:

– Убили… Убили! – а потом схватил доктора за руку и силой потащил за собой.

Бородулин едва успел захватить докторский саквояж из передней, настолько сильно тащил его Александр Кара. Спускаясь по ступеням второго этажа, он попытался возмутиться подобным обращением с ним молодого человека, годящегося ему по возрасту в сыновья, однако, когда они ступили в квартиру Кары, возмущение доктора сменилось оторопью и неподдельным ужасом: мать Александра и его сестра Марта были зверски убиты. Младшая сестра Ядвига, семи лет от роду, еще подавала слабые признаки жизни, и ей надлежало немедленно оказать первую помощь или хотя бы остановить фонтанирующую кровь.

Немедленно была вызвана полиция, и явившийся через четверть часа помощник пристава Яков Холмогоров составил протокол происшествия. Согласно протоколу в квартире главного пивовара хамовнического завода, австрийского подданного Алоизия Осиповича Кары, что составляла одиннадцать комнат и находилась в доме мещанки Стрельцовой на углу Хамовнического и Божениновского переулков, были обнаружены два трупа и девочка семи лет со слабыми признаками жизни.

Первый труп принадлежал супруге Алоизия Осиповича Юлии Карловне, матери Александра Кары. Она лежала ничком в столовой головой к двери в растекающейся луже крови.

Ужасающее зрелище представлял труп дочери Алоизия Осиповича Марты, восемнадцати лет от роду. Тело Марты находилось в комнате в дальнем конце квартиры. Она сидела на табурете за пианино. Туловище было запрокинуто назад, разбитая голова, свисая, касалась пола, и под ней тоже была багряная лужа, в которой плавали вытекшие мозги. Позади нее, головой к двери, лежала младшая дочь Кары Ядвига. Последняя, так и не пришедшая в сознание после оказания помощи доктором Бородулиным и вызванным ему на подмогу профессором медицинских наук доктором Прибытковым, была отправлена в карете «Скорой помощи» в университетскую клинику для проведения немедленной операции.

Согласно актам судебно-медицинской экспертизы и вскрытия, проведенного по случаю столь ужасного преступления в самые кратчайшие сроки, было установлено, что супруга Алоизия Осиповича Юлия Карловна и его дочь Марта убиты вследствие нанесения им ударов топором или подобным ему тяжелым предметом. Юлия Карловна Кара скончалась от четырех ударов, два из которых были нанесены по темени и еще два – по левой стороне головы, отчего случились двойной пролом черепа и перелом его основания. Марте Каре было нанесено пять ударов тем же предметом, причем два пришлись по темени и проломили череп, еще два – по нижней челюсти, и один – по животу. Маленькой же Ядвиге преступник нанес всего два удара – по затылку и темени, в результате чего был проломлен череп и частично задет мозг. Предполагаемое орудие столь ужасного преступления – окровавленный колун – был найден на кухне возле стола.

В спальне четы Кара, где хранилось семейное добро, прямо на полу возле входа валялись два кредитных билета достоинством в пятьсот и сто рублей.

Сундучок возле стены, стоявший на коврике, был открыт. Наружная часть замка имела царапины, однако механизм замка испорчен не был: либо преступник открыл его отмычкой, либо замок сундучка и вовсе не был заперт и царапины на нем случились ранее, еще до печального события. В сундучке хранились золотые и серебряные вещи, а в особой деревянной коробочке – деньги, в сумме одна тысяча триста пятьдесят рублей. Причем два кредитных билета были по пятьсот рублей, три – достоинством в сто рублей, и одна кредитка – в пятьдесят целковых. Коробочка валялась неподалеку и была пуста. Как выяснилось позже, все драгоценные вещи и изделия, равно как и холщовый мешочек черного цвета с закладными листами Московского Земельного банка и кожаный портфель с разными документами, оказались нетронутыми. Пропали только наличные банкноты, хранившиеся в коробочке, а именно семьсот пятьдесят рублей, поскольку из хранившихся в коробочке кредитных билетов на сумму одна тысяча триста пятьдесят рублей две кредитки – в пятьсот и сто рублей, что лежали у входа в спальню, – были именно из нее. Очевидно, преступник страшно торопился, или его спугнул побежавший на крики несчастных жертв Александр Кара. Скорее всего, судя по протоколу допроса самого Александра Кары, именно так все и происходило. Только вот допросить его удалось не сразу. Кар все время срывался с места и выбегал то в столовую, то в комнату Марты, где доктор Бородулин и профессор Прибытков оказывали раненой Ядвиге посильную помощь. Один раз помощник пристава Холмогоров услышал, как Александр что-то бормочет под нос, и даже различил слова:

– Жива… Все еще жива…

И вообще, душевное здоровье Александра Кары внушало серьезное опасение, что и заметил помощник пристава Холмогоров. О своих опасениях он немедленно сказал доктору Бородулину. Тот в ответ лишь сдержанно кивнул и, оторвавшись от хрипло дышащей Ядвиги, сунул в руку Холмогорова какой-то порошок, завернутый в бумажку.

– Разведите этот порошок в стакане воды и заставьте его тотчас выпить, – произнес доктор и снова занялся вместе с Прибытковым несчастной Ядвигой. – А еще через полчаса, но никак не ранее, – не оборачиваясь к помощнику пристава, добавил он, – вы сможете его допросить…

Иван Федорович Воловцов внимательно принялся изучать предоставленное дело.

Из протокола допроса Александра Кара вечером 15 декабря 1902 года:

«ХОЛМОГОРОВ: Расскажите, пожалуйста, как вы провели сегодняшний день.

КАРА: Весь день? С самого утра?

ХОЛМОГОРОВ: Да, с самого утра.

КАРА: Я, как всегда, встал рано, вместе с отцом. Напившись с ним чаю, мы отправились на завод. Отец обучал меня пивоваренному делу и видел во мне наследника своего дела…

ХОЛМОГОРОВ: Вы ведь не единственный сын Алоизия Осиповича, причем младший, верно?

КАРА: Понимаю ваш вопрос… Да, верно. У нас большая семья. Кроме сестер (долго молчит, похоже, едва сдерживая рыдания и слезы), у меня еще два брата: Юлий и Иосиф, оба старше меня.

ХОЛМОГОРОВ: Тогда почему именно вас ваш батюшка видел в своих преемниках?

КАРА: Почему меня? Потому что для братьев он оставил во владение пивоваренный завод в Саратове. Они в данное время там и находятся…

ХОЛМОГОРОВ: Хорошо. Продолжайте…

КАРА: После пребывания с отцом на заводе я отправился на Лубянку… Да, в двенадцать часов мы вместе с ним отобедали, и потом я отправился на Лубянку, где беру уроки ведения бухгалтерии на специальных курсах.

ХОЛМОГОРОВ: Курсы платные?

КАРА: Да.

ХОЛМОГОРОВ: А кто их оплачивает?

КАРА: Отец.

ХОЛМОГОРОВ: А что за письмо вы получили утром, еще до ухода с Алоизием Осиповичем на завод?

КАРА (вспыхнув): Это письмо было от моей девушки…

ХОЛМОГОРОВ: Вашей? Вы помолвлены?

КАРА: Н-нет. Но это пока, поскольку год назад мной было сделано предложение и получено согласие как от нее самой, так и от ее матери. При условии, что я устрою свое положение и получу полное согласие от своих родителей.

ХОЛМОГОРОВ: Как зовут вашу девушку?

КАРА: Смирнова. Смирнова Клавдия Матвеевна.

ХОЛМОГОРОВ: Простите, но не могли бы вы в двух словах рассказать о содержании полученного письма?

КАРА: Это обязательно?

ХОЛМОГОРОВ: Это желательно.

КАРА: Хорошо. Клавдия Матвеевна сообщала мне, что завтра уезжает из Москвы и просит вечером зайти к ней…

ХОЛМОГОРОВ: Прошу прощения, а куда уезжала ваша невеста?

КАРА: В Боровск…

ХОЛМОГОРОВ: С какой целью?

КАРА (хмурится): Неужели это важно?

ХОЛМОГОРОВ. Важно все…

КАРА. Цель ее поездки мне неизвестна.

ХОЛМОГОРОВ: Что ж, благодарю вас. Продолжайте о том, что вы делали далее в течение сего дня.

КАРА (с некоторым воодушевлением): По окончании занятий на курсах я направился в магазин господина Хлебникова, чтобы купить подарок Клавдии Матвеевне. Потом взял извозчика и поехал к портному, господину Цыпленкову. Там я увидел понравившийся мне смокинг и велел немного переделать его под себя к вечеру. В шесть часов пополудни я вернулся домой, и мы все вместе поужинали. Как оказалось, это был… последний наш… совместный ужин… (Некоторое молчание.) В начале восьмого я поехал к Цыпленкову, чтобы забрать смокинг и еще жилет к нему. К этому времени отец уже уехал на свои субботние собрания чешского землячества. Он всегда ездит по субботам на эти собрания…

ХОЛМОГОРОВ: А когда возвращается?

КАРА: Где-то в час пополуночи.

ХОЛМОГОРОВ: Хорошо, продолжайте…

КАРА: В начале девятого я вернулся домой со смокингом и жилетом и стал готовиться к визиту…

ХОЛМОГОРОВ: А что за подарок вы купили своей девушке, позвольте полюбопытствовать?

КАРА: Колечко…

ХОЛМОГОРОВ: Золотое небось?

КАРА (смущенно): Да, золотое… С камушком.

ХОЛМОГОРОВ: Ясно. Любимому человеку ничего не жалко, факт. Верно, немалые расходы понесли: колечко, смокинг, жилет… Вы ведь покудова нигде не служите, как я полагаю?

КАРА: Не служу. Но у меня весьма состоятельный отец, и он не стесняет меня в средствах…

ХОЛМОГОРОВ: Я понимаю… А скажите, дверь парадной, когда вы возвращались от портного, была открыта или заперта?

КАРА: Заперта. Мне открыл Василий Титов.

ХОЛМОГОРОВ: Это слуга вашего отца?

КАРА. Скорее слуга всей семьи.

ХОЛМОГОРОВ: А дальше, что происходило дальше?

КАРА: Дальше я вспомнил, что надо бы, помимо подарка, купить для Клавдии Матвеевны конфекты. Она очень любит карамельки, и я послал Титова за ними.

ХОЛМОГОРОВ: Куда, позвольте полюбопытствовать?

КАРА: В магазин Карцева, что на углу Долгого переулка.

ХОЛМОГОРОВ: Дальше, пожалуйста…

КАРА: Потом я отослал домой девочку Настю, что живет во дворе дома и приходит играть к Ядвиге.

ХОЛМОГОРОВ: Зачем?

КАРА: Было уже поздно. К тому же после шумных игр под вечер Ядвига плохо спит и часто плачет во сне.

ХОЛМОГОРОВ (с участием): Вы очень любите Ядвигу?

КАРА (сдавленным голосом): Очень. И матушку, и Марту я тоже очень… любил…

ХОЛМОГОРОВ: Скажите, вы отправили девочку Настю через парадную дверь дома?

КАРА: Нет. Она живет во дворе дома, и ей удобнее через черный ход. К нему я ее и проводил.

ХОЛМОГОРОВ: Вы его закрыли за ней?

КАРА: Да, закрыл на щеколду.

ХОЛМОГОРОВ: А парадный вход после ухода вашего слуги так и остался открытым?

КАРА: Наверное.

ХОЛМОГОРОВ: Вы ведь его не провожали до входа?

КАРА: Нет, не провожал.

ХОЛМОГОРОВ: Что происходило дальше?

КАРА: Я стал поджидать Василия Титова с конфектами, но он почему-то все не шел. Потом я услышал крик из комнаты Марты. Очень страшный крик. Я побежал туда и увидел…

ХОЛМОГОРОВ: Где вы находились, когда услышали крик?

КАРА: На кухне.

ХОЛМОГОРОВ: Прошу прощения, но я просто принужден задать вам этот вопрос: что вы увидели?

КАРА: Это было ужасно… (Закрыл лицо ладонями.) Я увидел истекающих кровью Марту и Ядвигу. Я подбежал к Марте. Она была мертва. Но Ядвига была еще жива. Не помня себя, я побежал обратно через кухню в переднюю, чтобы через общие сени выбежать на лестницу и позвать на помощь доктора Бородулина, и в это время увидел спину человека, который вбежал в переднюю из залы впереди меня. Он выскочил в сени и буквально вылетел на улицу – мне было его уже не догнать. Да я, кажется, и не подумал об этом. Мои мысли были о том, что, может быть, еще возможно спасти Ядвигу. Поэтому я бросился на второй этаж и стал звонить к доктору. Когда он пришел, я проводил его в комнату Марты и принялся искать матушку. Я нашел ее в столовой… Она лежала ничком в луже крови… Я кинулся к ней, стал тормошить, что-то кричал. Но она… (произнесено в отчаянии) она тоже была мертва…»

Иван Воловцов вдумчиво перелистывал запутанное дело страницу за страницей.

Приметы предполагаемого преступника были следующие: узкая спина, приподнятые плечи, бритый затылок. Одет в черное полупальто. Все это было записано помощником пристава Холмогоровым со слов Александра Кары. Маловато, конечно же, но все-таки лучше, чем ничего. Под подозрение попали живший в Божениновском переулке и злющий на всю Россию крестьянин Иван Гаврилов, отбывший четыре года в исправительном арестантском отделении, нищий немец Рауль Шнитке, побирающийся в Хамовниках, слуга семейства Кара Василий Титов и… сам Александр Кара.

Первым на подозрении был Иван Гаврилов, имевший прямо-таки зверский вид и презлющие глаза. Этот, похоже, вполне мог бы пришить и женщину, и двух девочек без всякого сожаления. Если бы он был драматическим артистом, а кто-либо из нынешних драматургов написал бы пьесу про Джека Потрошителя, то роль убивца несчастных женщин поручили бы именно ему. Кроме того, у Ивана Гаврилова хоть плечи и не были столь уж узкими, однако имелись черное короткое пальто и бритый затылок. У него вообще вся голова была бритая…

Допрашивал его самолично их высокоблагородие Владимир Иванович Лебедев. И хотя фигура начальника сыскного отделения Лебедева в Москве была весьма известной, держался Гаврилов нагловато и весьма уверенно, как подобает человеку, не причастному к преступлению. Хотя на половину девятого вечера 15 декабря никакого алиби он не имел.

– Был дома, – отвечал он с некоторым вызовом на вопрос Лебедева. – И чё с того?

– А кто это может подтвердить? – напирал главный московский сыскарь.

– Давид, – нахально посмотрел прямо в глаза сыщику Гаврилов.

– И кто этот Давид? – продолжал допытываться Владимир Иванович.

– А пес мой, – с усмешкой ответил Гаврилов и невольно втянул голову в плечи, поскольку нутром почувствовал, что сейчас схлопочет по уху, а то и в челюсть. Однако удара не последовало, и един бог ведает, сколь пришлось приложить усилий начальнику сыскной полиции Москвы, дабы не съездить наглецу по уху.

Гаврилова показали Александру Каре. Со спины. Кара в ответ только пожал плечами: не уверен, дескать, а оговаривать невинного человека и брать грех на душу, мол, не желаю, да и права такого не имею.

Все же Гаврилов был «оставлен в подозрении». Имелась у полициантов и прокурорских такая вот формулировочка, ни к чему особо не обязывающая, однако позволяющая при надобности или приказу начальства досматривать за «оставленным в подозрении», иначе – следить. Гласно или негласно, то бишь тайно…

У нищего немца Рауля Шнитке было все: и узкие приподнятые плечи, и латаное-перелатаное черное, вернее, грязное полупальто, и бритый затылок, поскольку, спасаясь от вшей, он остригся столь коротко, что оставил на маковке продолговатого и шишкастого черепа лишь короткую челочку наподобие той, какую носят дети барчуков и купчиков. Было и еще кое-что у нищего немца. А именно: алиби! В половине девятого его видели у храма Святителя Николая. Шнитке стоял у Святых Ворот и кушал яичко с солью. Посему, как подозреваемый, он вскорости перестал представлять интерес.

Выпал из подозрения и слуга семейства Кара Василий Титов. Он побывал в магазине Карцева и купил на девять гривен карамели (гривенник из полученного от Александра Кары рубля Вася утаил для собственных нужд). А в половине девятого мирно беседовал через калитку с горничной профессора Прибыткова Прасковьей Жабиной, очень живой и премиленькой молодой девушкой, весьма бойкой на язычок. Дом Прибытковых находится наискось от особняка Стрельцовой, а потому Титов не мог видеть выходящих из парадного. К тому же стоял он к дому Стрельцовой спиной, вернее, боком, поскольку глаз не сводил с хорошенькой Пашеньки. Стоял до тех пор, покуда она, сказавшись занятой, не ушла обратно в дом…

Сын пивовара Александр Кара попал под подозрение вследствие наличия пятен крови на рукавах пиджака, брюках и на груди белоснежной сорочки. И хотя он говорил, что обнимал и целовал мертвую мать и сестренку Ядвигу, вследствие чего и испачкался кровью, это мало принималось во внимание начальником отделения московской сыскной полиции Владимиром Ивановичем Лебедевым, принявшим дело о двойном убийстве в Хамовниках в свое ведомство. Начальнику московского сыска было совершенно неясно, каким образом колун попал на кухню, где как раз и находился Александр Кара, дожидаясь Титова с конфектами. Колуну было самое место валяться в комнате Марты или, на худой конец, в спальне, где стоял драгоценный сундучок, куда душегуб мог прихватить его, опасаясь, что в квартире, кроме убиенных, мог находиться кто-то еще. Ведь, по словам Александра, убивец вбежал в переднюю из залы, в которую можно было попасть только из спальни или детской комнаты. А вот из кухни попасть прямо в спальню, равно как и наоборот, – нельзя никак…

Не смог вразумительно ответить Александр Кара и на вопрос Лебедева, откуда у него в кармане, помимо четырнадцати рублей, оказались новенький серебряный портсигар и серебряная спичечница, общей стоимостью семьдесят рублей. Хотя на вопрос главного сыскаря Москвы можно было ответить весьма незатейливо: купил-де, в магазине того же Хлебникова.

А почему не ответил?

Потому что полагал, что его ответ станут проверять. А ему бы этого очень не хотелось… Так, судя по всему, рассуждал начальник московской сыскной полиции Лебедев. На этой почве у него и обер-полицмейстера Москвы его превосходительства генерал-майора Дмитрия Федоровича Трепова произошел весьма нелицеприятный разговор. Трепов, ознакомившись с делом о двойном убийстве в Хамовниках, просил Лебедева о скорейшем его разрешении, поскольку Алоизий Осипович Кара с покойной супругой были подданными иностранного государства, что накладывало на данное уголовное дело некий международный политический отпечаток. Лебедев браво отрапортовался, что главными подозреваемыми по этому делу являются крестьянин Иван Гаврилов, бывший арестант исправительного отделения, и сын Алоизия Осиповича Кары Александр.

– А сын-то тут при чем? – недовольно спросил Трепов, поводя широкими бровями.

– Во время совершения убийства он находился в квартире, – ответствовал Лебедев. – Потом, колун, которым было совершено убиение трех человек, находился на кухне, куда он не мог быть занесен посторонним человеком, если таковой, конечно, был.

– Что значит «если таковой был»? – пристально посмотрел ему прямо в глаза обер-полицмейстер Трепов.

– А то, что этот человек в черном полупальто, с узкими приподнятыми плечами и бритым затылком, который якобы совершил убиение супруги и дочери Алоизия Кары, известен нам только со слов Кары-младшего, – спокойно выдержал взгляд генерала Владимир Иванович Лебедев. – А был ли он на самом деле – очень большой вопрос.

– Вы полагаете, что это сын убил мать и старшую сестру и навеки покалечил младшую, если она, конечно, еще выживет? – напрямую спросил Трепов. – Да как такое возможно?

– Я тоже задаюсь все время этим вопросом, – промолвил начальник сыскного отделения. – И тоже не нахожу на него ответа. Хотя история знает подобного рода примеры…

– Только не нужно мне цитировать Библию, господин коллежский советник, – хмуро посмотрел на Лебедева Трепов. – И про нравы дикарей мне здесь рассказывать не стоит. Мы живем не в дикие времена, когда стариков, когда они начинали мешать жить молодым, травили ядом или сталкивали с обрыва на острые камни…

– Я имею в виду вовсе не библейские сюжеты и не истории из жизни диких племен, ваше превосходительство, – бодро парировал Лебедев. – Взять, к примеру, дело поручика Жукова…

– Что за дело? Когда оно было? Почему не знаю?

– Дело поручика Жукова, ваше превосходительство, велось чуть более века назад, – ответил Лебедев, усмехнувшись про себя. – Кстати, во времена императрицы Екатерины Великой, в век просвещенный и весьма благоприятный для России, – добавил Владимир Иванович со значением и посмотрел на обер-полицмейстера, ожидая получить разрешение на дальнейший рассказ. Легким кивком головы Трепова это разрешение было получено, и Лебедев вдохновленно продолжил: – Преступление для тех времен было из ряда вон выходящим и на первый взгляд тоже необъяснимым: гвардии поручик Жуков при полном отсутствии мотива – по крайней мере, следствие так их и не выискало – убил свою мать и сестру. Помогала ему в этом, и весьма деятельно, его жена…

– Я, кажется, что-то слышал об этом деле, – раздумчиво произнес генерал Трепов, но деталей, очевидно, не вспомнил и снова кивнул: дескать, слушаю вас…

– Так вот, мотива такому преступлению следствие не нашло, но, поскольку факт злодеяния был налицо, причем поручик и его супруга в преступлении полностью сознались, надлежало применить наказание. А ввиду того, что случай этот был крайне незауряден и не имел прецедентов, юстиция встала в тупик касательно меры наказания такому «сверхпреступлению», как оно именовалось в документах того времени. О таком положении дел было доложено императрице. Екатерина Алексеевна решила послать запрос в Синод: случались ли такие преступления в истории и какое наказание понесли преступники, совершившие их. Священный Синод собрал нужные материалы и ответил императрице, что да, подобного рода преступления в истории случались, и привел примеры наказаний, которым подвергались такие убийцы…

– Например? – спросил Трепов.

– Например, распинали на кресте, – ответил Владимир Иванович. – Китайцы за подобного рода преступления разрезали человека заживо на части, персы отрубали у преступника кусочек за кусочком, начиная с пальцев, потом кисти руки, потом всей руки… Во Франции во времена Наполеона и даже позже за такие злодеяния казнили, но вначале подвергали отрезанию кисти. Отцеубийцам, неким Пленье и Корбоно, в одна тысяча восемьсот тридцать втором году вначале отрубили кисти рук, а потом их гильотинировали. Еще убийц матерей в разных странах сажали на кол, четвертовали, топили, сжигали и вешали. Не церемонились, словом…

– И Святейший Синод обо всем этом доложил императрице? – то ли ухмыльнулся, то ли нахмурился Трепов.

– Доложил, – ответил Лебедев. – И приписал, что-де в случае с поручиком Жуковым и его супругой Синод считает, что лучше всего, мол, дать им возможность раскаяться в совершенном злодеянии, и с христианской точки зрения такое решение будет наиболее правильным… Императрица согласилась с предложением Синода и велела заключить чету Жуковых в разные монастыри: самого – в каземат Соловецкого монастыря, а его супругу – в монастырь Вологодский. В конечном итоге поручик Жуков, не вынеся сей не прекращающейся пытки одиночеством и неволею и, возможно, снедаемый раскаянием, повесился, удавившись в петле, изготовленной из разорванной в лоскуты исподней рубахи…

– Возможно, мать и сестра чем-то мешали супругам Жуковым, вот они и решили таким образом выйти из положения, – после раздумий произнес обер-полицмейстер, выслушав рассказ Лебедева о деле поручика Жукова. – А чем могли мешать Александру Каре его мать, потакающая ему во всем, и младшие сестры? Мотивов ведь для такого проступка у него не имеется?

– Да, ваше превосходительство, – поспешил с ответом Владимир Иванович. – Мотивов для совершения такого злодеяния Александром Кара нами покуда не обнаружено…

– Я вот еще чего не возьму в толк, – опять с сомнением произнес Дмитрий Федорович. – Если он такой умный и у него хватило воли убить собственную мать и двух сестер, то как он мог забыть о колуне? Зачем притащил его на кухню? Чтоб его заподозрили в свершенном злодеянии? А потом, эта прислуга доктора…

– Бородулина, – подсказал генералу Лебедев.

– …Бородулина, она же слышала, как хлопнула парадная дверь.

– Кара мог кинуться к двери, толкнуть ее и потом бегом подняться по ступенькам на второй этаж, – заметил начальник сыскной полиции.

– Вот и я о том, – строго посмотрел на Лебедева Дмитрий Федорович. – Как такой умный и предусмотрительный убийца мог оставить колун в кухне? Он ведь мог бросить его в комнате, где нашли обеих сестер, и все было бы шито-крыто.

– Может, он все-таки запаниковал, – нерешительно произнес Лебедев. – Он еще очень молод… Потерял на время контроль над собой, забылся. Мать и сестры все-таки…

– Нет, – решительно произнес Трепов. – Не вяжется у вас с этим младшим Карой. Совсем не вяжется… Кстати. – Он полез в боковой карман кителя и достал серебряный портсигар: – Вот, совсем недавно приобрел. И вы не поверите: я тоже не помню, где его купил…

Впрочем, усилиями Владимира Ивановича Лебедева Александр Кара, как и Иван Гаврилов, был «оставлен в подозрении». Явных улик не имелось ни против Гаврилова, ни против Кара, и дело с формулировкой «ненахождение виновных» заглохло. Теперь найти таковых предстояло судебному следователю по наиважнейшим делам коллежскому советнику Ивану Федоровичу Воловцову. И задача эта, следует признать, была не из легких…