Читать книгу Чем никогда – баллада о писателе - Евгений Владимирович Жироухов - Страница 1

Памяти Анатолия Азольского

1.

Он поднял с земли фуражку и оглянулся по сторонам в опасении обнаружить поблизости воинский патруль. В субботний вечер в парке военный комендант особенно радел за дисциплину в гарнизоне.

Как же так угораздило уснуть на парковой скамейке. Хорошо ещё очнулся сам, а не старший патруля растолкал сомлевшего лейтенанта. Одуряюще пахло цветами магнолии. Совсем неподалёку шумело прибоем тёплое Чёрное море. А приснились в коротком хмельном забытье свинцовые волны Балтики и низкие седые тучи над ними.

Поправив фуражку, машинально ребром ладони сверив расположение «краба», чуть пошатываясь, но уверенно двинулся курсом на офицерское общежитие.

В комнате соседская койка пустовала: старший лейтенант Серёга Киселёв остался с ночёвкой у той официантки, за столиком которой в ресторане «Батум» они сегодня и располовинили своё денежное довольствие в своё удовольствие. Тоска ж такая от этой жизни служивой. Звучал в ушах густой баритон ресторанного певца на эстраде: «О дружбе мужской, о службе морской… Седой боевой капитан…»

Стянул через голову полосатый тельник вечно влажный в этом субтропическом климате. В голове пустота, на душе пустота. Служба идёт своим чередом.

Бывает, что одним мигом под возникшее настроение, при совокупности сложившихся обстоятельств, вдруг обозначится строгой схемой вся твоя программа жизни, как штурманская проводка по карте до конечного пункта назначения, как расчёт артиллерийского выстрела на учебных стрельбах. Всё рассчитано, всё перепроверено в траектории. И какой-нибудь вышестоящий начальник выставит тебе оценку за проведенные стрельбы… по завершении жизни.

Ночью – сон, не сон, а всплывшие детские воспоминания. На угольном ящике у общих сараев все друзья, пацаны-ровесники и даже постарше слушают, приоткрыв рты, как им сквозь сплошные «пиф-паф», «ба-бах», «вжиг-вжиг», «ай-яй-ой», «простите меня, граф» ведётся рассказ из жизни благородных пиратов. Ему говорили: Толик, сделай фильму, и он из всего того, что вычитал, высмотрел, напридумывал – влёт выдавал историю про то, как хорошие люди всегда побеждают плохих. С других дворов приходили слушать «как врёт Толян, аж заслушаешься…»

Отец был строгий, мать во всём слушалась отца. Дисциплина в семье как в солдатской казарме. Ещё с первого класса школы усвоил быстрее таблицы умножения, каков порядок в растопке кухонной плиты и двух печек а комнатах. Дисциплина – и у отца с портупеи имеется тонкий верхний ремешок.

А во дворе, на окраине захолустной Вязьмы, на крышах сараев зной полуденный. На угольном ящике за сараями – самая тень и прохлада. И ты для своей братвы самый важный, обучающий правилам жизни человек, ты для – них целый мир приключениями полный. И как жить в этом миру никакие учителя, ни в каких школах не научат. Надо жить справедливо, по правилам благородных пиратов, и это также верно, как дважды два – четыре в таблице умножения.

В библиотеке районной того городка книжки мальчишкам выдавали лишь те, что по списку школьной программы. Но за его голубые глаза, как выразилась одна молоденькая библиотекарша в те военные суровые годы, и за любовь к чтению его допустили на склад, где была отложена часть библиотечного фонда для отопления самой библиотеки. Ещё с царских времён были книжки, и особенно запомнилась ему одна, уже разорванная и брошенная у самых дверей книжка с дореволюционным шрифтом через «ять». «Сердца четырёх» называлась. Вот была вещь, сочинённая правдиво про жизнь настоящих благородных людей.

Про пиратов ещё нравилось – много про них было в старых книжках, отложенных в отопительных целях. Про индейцев тоже нравилось, боровшихся за свою захваченную врагами землю. «Капитан – сорви голова» запомнилась книжка про лихого мальчишку. И про простых людей, совсем не геройских, про которых Лесков, Помяловский, Короленко, французские Доде и Золя, английский Диккенс писали – так за душу хватало, что аж слёзы выступали. Что ж они жили все так убого и жалко: не додумались, что ли, в пираты сбежать?..

И догадками представлялось, кто ж такие эти писатели: как дядьки какие, на облаке сидящие, оттуда жизнь наблюдающие и потом в письменном виде другим об этом рассказывающие.

Своя дальнейшая судьба не своими желаниями складывалась. Времена были такие, что не по желаниям собственным, а по возможностям имеющимся дорога в жизни выбиралась. Главное – выжить, по лозунгу: каждый сверчок знай свой шесток. Закрепись в этой жизни, как скалолаз на отвесной стене, зафиксируйся, а потом уж, осмотревшись вокруг, и дальше ползти можно. Но осторожно – а вдруг прозвучит пиратский клич: «Всех на рею!»

Поэтому осторожных много стало, и это множество преимущественное считало главным жизненным преимуществом – не высовывайся. И с отцом он спорить не стал, когда тот в приказном порядке заявил, что сын будет поступать в военно-морское училище – туда, где связи у друзей-приятелей имелись. Не каждого принимают, тоже и там есть свой фильтр тонкой очистки по судьбам кандидатов. Но кого возьмут, тому уже своя точка крепления на отвесной скале жизни обеспечена будет. Сумей закрепиться – и карабкайся выше.

А что ж, морская романтика, из книжек вычитанная, не противоречила собственным наивным представлениям о жизненном пути. И отцовскому «тыку пальцем» он не воспротивился. Лейтенантский кортик – а дальше жизненный путь зависит от самого себя. Сумей – и ты лучший среди многих: первый помощник капитана эсминца, сам потом капитан. Сумей – и ты командир дивизии современных крейсеров, и твой брейд-вымпел вьётся на флагштоке. Так мечталось в курсантские годы. Что сумеешь вонзить в вертикальную стену карьеры свой адмиральский кортик из легированной стали, золотом окантованный, а не тот лейтенантский бутафорский, похожий на десертный ножик, с нашлёпками из латуни.

И вот лежишь на общежитской койке, на третьем году службы, и пусто на душе. Будто сильно близорукий человек, всматриваешься в продолжение своей жизненной дороги. Шумит прибой за окнами общежития, пахнет гниющими водорослями. Пахнет восковыми цветами магнолии, опадающими под конец субтропической осени, когда-то величественными, как портреты товарища Сталина.

2.

Утром на пирсе Потийской военной гавани в ожидании катера собирались все штатные сослуживцы. Конкретное место службы – плавбаза Черноморского флота, которая от своей автономии ощущала себя неродным отпрыском, но с той же фамилией.

Плавбаза серым силуэтом качалась вдалеке на волнах, прикреплённая жёстко к банкам, точно искусственный полуостров к материку. Матрос на пирсе, просчитав на взгляд количество собравшихся, просемафорил флажками вызов катера. Ожидающий народ по-утреннему выглядел расслабленным, отдохнувшим, некоторые даже весёлыми. Прошла общая похоронная угрюмость после кончины ранней весной великого вождя, и вот по осени люди начали расцветать улыбками. На улицах – а не только в фильме про кубанских казаков.

Пассажиры расселись по местам. Включился двигатель, завибрировала палуба. Моторист прибавил обороты – и катер, задрав нос, понёсся, подпрыгивая по гребням волн.

Вспомнились годы послекурсантские в балтийских шхерах, броневой катер БК, первая офицерская должность – начальник БЧ-2 на том БК, личный состав из одного конопатого матросика. И служба рутинная без всякой там романтики. Обыденность, заключающая в себе соблюдение уставных ритуалов, исполнение приказов, отдача команд, составление отчётов. Упрощённость бытия, постепенно приводящая к дебилизму: будь примитивней – и начальство тебе полюбит. Служи и жди очередного звания-должности, и мечтай о своём адмиральском кортике. Но появлялась порою мысль, что надо на собственной жизни запустить движок и рвануть в автономное плавание. И пусть твой катер помчится в свободном маршруте по гребням волн.

Через полтора года службы послал рапорт по команде и письмо родителям. С одинаковым обоснованием нежелания делать военно-морскую карьеру.

Первыми всполошились родители. Отец, как потом прояснилось, подсуетился через своих фронтовых друзей, нашёл связи в нужных кадровых службах, и на рапорте об отставке была наложена резолюция о переводе на Черноморский флот. Папашка, видать, так и подумал, что взбрыкнул от рутины его сынок-фантазёр, а перемена обстановки изменит его капризное решение.

А что изменит? Какую обстановку? На балтийском флоте пьют спирт, на курортном черноморском – крымский портвейн и кавказскую чачу… А пираты пили ром.

И в тот раз свой личный катер, катер своей судьбы не вышел в свободное плавание. Ещё два года протерпел. Но потом совсем стало невмоготу, словно девушке, выданной замуж за постылого. «Ох, – сказала Катерина, стоя ночью у обрыва. – Отчего же я не птица. Что ль, пойти и утопиться…»

3.

Отец телеграммой проклял сына. Телеграмма пришла, когда уже подходила к завершению процедура увольнения. По обстоятельствам, сопутствующим увольнению при общей государственной политики сокращения вооруженных сил, обошлось без угроз кадровиков «испортить дезертиру биографию».

Зимой во флотской шинели без погон, чёрной вороной с общипанным хвостом, предстал он на заснеженном крыльце перед открывшей дверь матерью. Родители уже жили в Москве. Отцу после демобилизации осталась его служебная жилплощадь – квартира с отдельным входом в дощатом бараке с насыпными стенами в районе Марьина Роща. В двухкомнатной квартире сыну выделили освобождённую от разной рухляди кладовку, в которой не было окон. И лампочку провели через провод временной конструкции.

Отец долго поглядывал на сына как на выродка в семье.

– И по какой штатской стезе намерен теперь выполнять свой гражданский долг? – спросил он в первый день за семейным ужином.

Ещё до демобилизации стоял такой вопрос – по какой стезе? Почему-то остановил свой выбор – пойти в уголовный розыск. Независимо, в столице или в провинции. Такое стремление возникло из каких-то базовых свойств характера, которые, по всей вероятности, и сформировались из разных случайностей на жизненном пути: из прочитанных книжек, из компании друзей, из разговоров нетрезвых мужиков в их искренней злобе на несправедливость в окружающей бытности. Много что слепилось в один комок, из которого потом проклюнулся росток дерева судьбы. Желалось, чтобы это дерево выросло сосной корабельной, а не берёзкой, искривлённой в угоду преобладающему направлению ветра. Вот этого в подсознательной подспудности хотелось. Это хотение зрело и искало практического выражения. Конечно, адмиральских кортиков, посыпанных бриллиантовой крошкой, на той службе не заслужишь. Скорее всего – даже наоборот: разбор человеческим драм может закончится и собственной драмой, как у врача в эпицентре эпидемии.

– Эко, тебя куда занесло. Это всё твоё фантазёрство наружу прёт. Двадцать пят лет стукнуло мужику, а ты всё в казаки-разбойники, сыщики-воры играть собираешься. Блажь в заду свербит. Мальчишество неразумное, ей-богу…

В городском управлении внутренних дел тамошний кадровик сразу. Увидев вошедшего в его кабинет бывшего флотского офицера, тихо обрадовался и потёр ладони. Повёл беседу воркующим заманивающим голосом. Описывал карьерные перспективы, служебные льготы, потом подсунул стопку анкет, которые полагалось заполнить. И вдруг, точно опомнившись, спросил:

– Надеюсь, со столичной пропиской? А то ж, вот большинство наших кандидатов, что с местной с пропиской, в основном на рядовой и сержантский состав. Из офицеров бывших совсем мало к нам хотят, – и кадровик вздохнул, что даже спала опухлость его розовых щёк. – Офицеры угрозыска есть главный локомотив в борьбе с преступностью. Из них формируется элита сыска. Без них, э-э-э, – кадровик посмотрел в потолок кабинета, – без них все остальные службы просто обложка к материалам уголовного дела. Я сам лично в этой специфики кое-что понимаю: в карманной группе по трамвайным маршрутам сержантиком молодым начинал. Это потом закончил педагогический и сюда направили, – кадровик постучал пальцем по столу.

Через месяц после всех формальностей выдали направление в качестве стажёра: прикреплялся для первоначального вхождения в профессию в помощники участковому уполномоченному в Сокольническом районе. Чтобы принюхался, как ассенизатор, к той бочке, в которой и бултыхается объект его будущей работы.

Наставника, предназначенного для ознакомительного периода, подполковник – начальник местного отдела милиции показал пальцем из окна своего кабинета.

– Вон сидит на скамейке со старушками жалобщицами. Я его специально в дни приёма населения на этот участок командирую. Умеет он в душу народа влезть. – Подполковник махнул в сердцах рукой. – Большое дело делает. Без него эти старушки растоптали бы меня, как слоны удава… Учись, стажёр, с народом общаться.

Пожилой, лет под пятьдесят, с погонами старшего лейтенанта, в летней белого цвета гимнастёрке, при шапке с кокардой на голове, несмотря на жаркий апрель, внимательно ознакомился с направлением из кадровой службы. Затем задал вопрос как бы невзначай, посмотрев куда-то в сторону:

– Ну верно, да, заметил, что не по форме и не по погоде головной убор. Но такое дело, что ещё по осени фуражку потерял при погоне. И замены ей никак не произведут по заморочкам всяким бухгалтерским. Вот я и нарушаю летнюю форму одежды.

Наставник отвёл за локоть в сторону от скамейки со старушками и голосом с интонациями доброго дедушки проговорил:

– В ученики, значит, ко мне. Добро. Буду обучать покуда преступники в мире нарождаются для дела борьбы с ними. Всех, понятно, не переборешь. Как тараканов или мышей, но за количеством их на своей земле следить надо. Они ж, куда рвутся, эти мыши-тараканы? А туда, где кормёшка лёгкая и опасности нет для них. Уберёшь на своей земле объедки всякие, помойки доступные и этот тёмный элемент сразу в другое место переселяется. Верное наблюдение порядка жизни. Принимай на ум… Я ж, понимаешь, друг любезный, сам когда-то в учениках фабричных побывал. И сам из пролетарьята потомственного прямой потомок. И как мне в то время селёдочной головой своим ученикам в морду, то есть в лицо – тыкать не буду. Меня учили металл знать на фрезерном станке, с которым ты работать собираешься. И я тебе показать намерен – какой он тот металл и какой фрезой его брать можно. Смотри, вникай – а в теориях я слабоват. По милицейском ремеслу уже тридцать лет со шпаной и уркаганами сокольническими службу несу, что даже на войну начальство не пустило тогда.

4.

Постепенно создавалось общее впечатление: наворачивали в ежедневном маршруте по улицам, переулкам, дворам. С народом общались: выслушивали жалобы в крикливой, гневной форме выражения, доносы таинственным шепотком. Старый участковый слушал всех,кивал головой, выражая сочувствие. Иногда в конце таких бесед задавал обступившей его публике один-два вопроса и после в отдалении, улыбаясь, пояснял своему стажёру: «А вон оно как… А то ж всё непонятно было, кто того краденного «зингера» себе купил…»

С народом общаться ежедневно – это как спирт пить неразбавленный без закуски. Сипеть начнёшь, голос потеряешь, желудок испортишь. И полное смущение разума наступит. И как это партия с народом управляется – иногда приходило в голову – велика всё-таки мощь КПСС, всеобъемлющая сила… На флоте, да и вообще – в казарме, на плацу, в строю народом управлять сподручнее. А эти штатские строем не ходят и живут не по уставу, а как бог на душу положит. Опасно для власти, что таких – большинство.

Кроме повседневных забот служебных, обозначающих из себя явление неусыпного присутствия государственной власти, то при обнаружении факта явного преступления участковый со своим стажёром обязаны были первыми оказаться на месте преступления и обеспечить сохранение первичных улик и очевидцев. И если преступление не раскрывалось в ближайшие дни, то лица самые ответственные за то раскрытие в своих рапортах-отчётах винили участкового, не обеспечившего «полноту картины горячих следов».

При получении очередного нагоняя от начальства наставник тряс головой с наконец-то выданной фуражкой, как ломовая лошадь с обрезанным хвостом, не имеющая физиологической возможности отмахнуться от наседающих мух и слепней.

Бывший флотский лейтенант лихо наблатыкался писать протоколы осмотра места происшествия: налево по часовой стрелке от входной двери шкаф двухстворчатый, далее кровать панцирная с никелированными набалдашниками, покрытая стёганным одеялом из шинельного сукна серого цвета… у окна, выходящего во двор пятна бурого цвета похожие на кровь… Подобный протокольный стиль уже начинал вызывать аллергию на руке, державшей химический карандаш.

– Терпи, – говорил наставник своему ученику, – выйдешь в начальники будешь только командовать. Писаниной заниматься другие станут. Терпи. Терпеть – это первым делом научиться надо. Сам это усвоил ещё при царском режиме.

Полгода потерпел, а потом терпеть не захотел.

– Я тебя, Анатолий, очень даже понимаю, – сказал с добрыми интонациями старый участковый своему наставляемому. – Ты не думай, мил человек, что если я из простых фабричных и потомственный, то в людях высокого полёта их способность к полёту не замечаю. Замечаю. Чем отличается фрезерный станок от самолёта, который в небе всякие выкрутасы выделывает – а тем, что не каждый инструмент механический к движению способен. Не твоё дело, Анатолий, сыскной профессией заниматься, чую это. Не твоё это ремесло. Через сердце все эти человеческие ковыряки пропускаешь. И сгоришь скоро в этом ремесле. Своё ремесло ищи, под него свою фрезу подбирай… Не знаю, что и как оно называется, но своё надо искать. И лучше поздно, чем никогда… Иначе сам на себя обозлишься за свою прожитую жизнь.

Пухлощёкий кадровик был так ошарашен решением стажёра в отказе к дальнейшей службе, что долго в молчании смотрел на несостоявшуюся кадровую единицу.

И дома отец, выразив поначалу удивление, потом задумчиво молчал. Мать завздыхала, что-то про себя пришёптывая. Общее их мнение прочувствовалось без голосового сопровождения: что их сын просто бездельник, латрыга-хлыщь, дармоед на шее отца с матерью.

Друзей-приятелей да и просто знакомых в этом городе не было никого. Выходил блуждать по близ расположенному скверику. Сидел там, покуривая, на лавочке, поневоле принимая позу роденовского мыслителя. Порою к нему, сидящему в такой позе, подходил кто-нибудь из местных мужичков и предлагал душевно: «С похмелья, друг? Пойдём пивка поищем…» То стайка проходивших мимо девушек начинала громко смеяться, стараясь этим обратить внимание несчастному влюблённому на скамейке, что любовь уходит и приходит вновь. Родители шушукались между собой, выясняя во взаимных упрёках – в чью родословную такой сын у них сподобился. «Ишь ты, писателем стать собрался. Лев Толстой, Чехов, Шолохов в их семье образовался. Вот не было позора перед миром…»

5.

…На завод какой-нибудь пойду, устроюсь. Неужто не смогу каким-нибудь слесарем-токарем. А в свободное время что-нибудь сочинять попробую. На вашей шее сидеть не собираюсь и со временем в общежитие переберусь…

Отец через своих бывших сослуживцев подобрал более-менее подходящее место для бывшего военно-морского офицера. В системе ДОСААФ имеется причаленный на пожизненный причал к берегу Москва-река списанный и приспособленный под клуб патриотического воспитания минный тральщик – туда требуется комендант-смотритель, он же – капитан, он же – боцман, он же – вся команда корабельная.

В самой большой каюте, на стенках-переборках которой развешаны фотографии героев войны с краткими текстами-описаниями их подвигов и сел писать в школьной тетрадке на двенадцать страниц. Разумеется, когда не проводились в этой каюте встречи пионеров с ветеранами. И когда зимой не нужно было сбивать намёрзшие на борта глыбы речного льда, и когда летом не нужно было отгонять метлой наплывший под борта разный городской мусор. Один раз с мусором даже утопленника течением прибило. Но милицию вызывать не стал, а багром отвёл полуразваливший труп на стремнину течения. Ярким впечатлением отразился в сознании вид того утопленника, что даже вставил описание растерзанного тела в один из своих четырёх рассказов, написанных за последние три месяца.

Про пиратов были те дебютные рассказы-баллады. Начиналась «четырехлогия» с истории про юнгу, сбежавшего с купеческой шхуны от злого хозяина в пираты. С массой батальных сцен, с острым сюжетом, с подробными портретными описаниями персонажей на половину страницы. Заканчивалась – о жизни старого пирата, поселившегося отшельником в старинном замке и ведущего в одиночестве борьбу со всякой нечистью, обитавшей в том замке, и с жадным графом, соседом по территории.

Самому понравилось, когда перечитал полученные от машинистки два машинописных экземпляра. Заранее уже были подготовлены почтовые конверты с выведенными аккуратно «штурманским почерком» адреса журналов. Из всех существующих в стране печатных органов в области художественной литературы выбрал те, которые публиковали что-то остросюжетное для оживления будней советского народа. В один журнал отправил все четыре рассказа бандеролью. В другие журналы отправил по одному рассказу.

И буквально со следующего дня наступило томительное ожидание отклика. Будто предвкушение приближающегося праздника, и даже мамаша заметила переменившееся настроение сына. «Ох, блажью страдаешь, – говорила она с неодобрением. – Надо тебе девушку подобрать хорошую и о женитьбе надо думать, семью заводить. Дети пойдут, забот куча станет – вся ерунда из башки и выветриться…»

Про девушек замечено было в точку. Чувствовалось их долгое отсутствие в личной жизни: год с лишним монашеского воздержания – и при сочинении пиратских баллад в сценах пиратских кутежей с захваченными в плен юными миссионерками сложновато делалось достигать правдивости в деталях.

Записался в Историческую библиотеку и Ленинку. Старался всё свободное время проводить в читальном зале, в родительской квартире совсем не уединишься, даже в выделенном для него чуланчике. И мать всё чаще, заметив туманный взгляд сына, заводила разговоры о женитьбе, и отец при таких разговорных темах отрывал глаза от «Красной звезды» и задумывался, как полководец перед планом военной операции.

Томительное ожидание ответов из редакций постепенно сменялось раздражением: что ж им там, литературоведам, двух месяцев мало, чтобы отозваться восхищением перед автором – автор же страдает и нервничает.

6.

На своём, покачивающемся на речной волне минном тральщике, иногда доводилось встречать замечательных людей. Из тех, кого районный военкомат подбирал для передачи пионерам любви к родине и готовности к подвигам. После официальной части предусматривалась неофициальная часть на специально выделенные деньги, в качестве стимула для ветеранов. Накрывался стол в кубрике для скромной пирушки.

Ветераны, сняв пиджаки, звенящие медалями, после первых ста грамм переставали вещать торжественными голосами радиодикторов про упоение в бою и про знамя над рейхстагом. Хрипя и матерясь, вдаряли кулаками в переборку кубрика или по столу с раскрытыми консервными банками, кричали наперебой, внушали какую-то истину друг другу или кому-то отсутствующему про марш-броски по полю, на котором из-под снега на мартовской раскисшей грязи трупы вперемежку, размолоченные прошедшими впереди танками. Всё в кучу – немцы и советские, мясо кости, зубы, каски, шинели… Про боевых командиров, что за возможность отличиться перед вышестоящим начальством бросали в атаку на верную смерть подчинённые им роты, батальоны, полки… Мерзость и подлость – любая война и те, сидящие на самом верху, для собственных капризных прихотей губят свои народы…

Иногда и из своего кармана добавлял к официальной банкетной сумме капитан-смотритель тральщика и сам бежал в ночной гастроном за умиротворяющей дозой для растрогавшихся ветаранов.

– В субботу вечером пойдём к одной моей знакомой на день рождения, – таинственно сообщила мама. – У неё дочка-студентка на выданье.

Семья московских мещан с патефоном на тумбочке, накрытой кружевной салфеткой. Папа – начальник цеха на каком-то заводе. Мама – какой-то специалист-товаровед на торговой базе. Дочка – с симпатичной мордашкой, в розовом полупрозрачном платьице: на первый взгляд то ли природную застенчивость скрывает нарочитой дерзостью, то ли глубинную капризность маскирует, изображая наивную девочку.

Танцевали под патефон. Причёска в стиле американских киноактрис короткая до оголённых ключиц постоянно мешала, как бы невзначай коснуться губами ушка партнёрши. Манёвр отработан до тонкости в годы курсантской молодости и в холостые офицерские: сопротивление бесполезно.

Дочка и не думала сопротивляться. Она заканчивала педагогический институт и судя по коротким репликам, собралась делать карьеру в общественной деятельности. Мамы смотрели на парочку благосклонными взглядами.

Пришёл ответ из журнала, из того, куда отправлялся весь цикл про пиратов, все четыре рассказа. Написано в ответе холодно и надменно:

«Изложенная Вами тема редакцию не заинтересовала и вряд ли заинтересует современного читателя. Советуем автору искать героизм и романтику в современной жизни»

С небольшими интервалами пришли ответы и из других журналов.

«…Автор смутно представляет законы литературы… Слог коряв, язык беден. Традиция… композиция… тенденция в идее…»

«… Фальшивые идеалы буржуазного общества…Пагубное влияние на подрастающее поколение… Достойные осуждения ложные представления о чести и доблести…»

«…Заметно, что автор ещё достаточно молод и смутно представляет задачи, стоящие перед литературой в современный период. Можем предложить тему – напишите в жанре рассказа о каком-нибудь подвиге, совершённом, например, вашими бабушками и дедушками…»

Надо же, а мальчишкам на угольном ящике – нравилось… про фальшивые буржуазные идеалы.

А рукописи не возвращались и черновики были разорваны и пришпилены давно на гвоздик во двором туалете. Туда им и дорога, по мнению литературных специалистов.

До свадьбы оставалось два месяца согласно графику в районном ЗАГСе. Догулялись по ночам по улицам столицы в те дни, когда родители не уезжали на дачу. А когда уезжали родители, то по улицам не гуляли – и беременность наступила закономерным образом. Об этом первым делом невестой было сообщено маме, а затем уже оповестили жениха.

– Анатолий, ты рад?

Расслабился – была самокритическая мысль – от долгого воздержания, попал в засаду, не до писанины теперь будет.

Родители с обеих брачующихся сторон выразили чувство глубокого удовлетворения. Праздничный стол накрыли на квартире невесты: у них было три комнаты и одну комнату уже переоборудовали под супружескую опочивальню, естественно, с пуховой периной и кучей подушек. Туда и переехал, чувствуя себя предателем самого себя и своей жизненной дороги. В чуланчике у родителей ещё можно было уединиться и задуматься над возникающей мыслительной абстракцией, а потом попытаться оформить возникшее материально на бумаге. Но в семейном гнёздышке, в той бодрой атмосфере под музыку с утра из репродуктора до сочинительства не доходили ни мозги, ни руки.

И появлялись мысли, что внешние обстоятельства очередной раз, как злая колдунья из сказки, пытаются тебя заворожить, запутать дорогу, завести в дебри обывательского уюта, отнять ту природную энергию, с которой родился на белый свет. И вздыхаешь, как будто уже сдался колдунье, и не помчится лихо по гребням волн твой катер, нагруженный перинами и подушками. Но не было мыслей раскрыть жене свои литературные мечтания: однозначно, что подобное признание будет равносильно предъявлению медицинской справки о врождённом тяжёлом заболевании.

Сидел допоздна на тральщике, писал что-то, сам себе не представляя ни сюжета, ни жанра, ни даже названия текста. Постепенно оседала в душе обида-муть, взбаламученная ответами из журналов. Хотелось сочинить что-нибудь такое – не про пиратов, нет. Про современность – но с тем же смыслом, с той же сюжетной идеей. Вот поёт же молодёжь сейчас песенку про бригантину, что в дальнем синем море поднимает паруса. И Окуджава сделался популярен своими песнями, под которые строем не шагают, а вызывают романтическое томление в груди.

От таких размышлений бессонница нападала, аппетит пропадал. Ночью ворочался на перине, выходил курить на балкон по пять раз за ночь. Жена ворчала, а её родители смотрели подозрительно.

Мещанскому семейству, чтобы объяснить и долгие задержки вне дома, и хождение в библиотеки пришлось объяснить, соврав по-мальчишески наивно, что, мол, диссертацию пишет по военно-морским наукам. Тесть хмыкнул и сказал «ого», тёща посмотрела подозрительно с недоверием, а жена на последнем месяце беременности, с чего-то нервно расплакалась.

Ночами, в бессоннице пришёл к выводу, что надо писать роман. В коротких рассказах жертвуется сюжет, в романе же тот же сюжет можно развить масштабно, присовокупив массу персонажей второстепенного плана, создать между ними перипетия-конфликты, ответвляющиеся местами от главной линии, а потом опять туда возвращающиеся. Пиши и пиши себе, насколько фантазии и жизненного опыта хватит.

Роман начался писаться шустро. При каждом свободном моменте времени усаживался за тетрадку. Задумывался роман про молодого мичмана, ещё с дореволюционных времён, про подпольную борьбу с царским режимом. Старался, чтобы главный герой не выглядел одиноким пиратом, а действовал в своих авантюрах с опорой на программу партии и указания старших мудрых товарищей. Перечитывая очередную законченную главу, сверялся с критическими постулатами, публикуемых в газетах: всё ли получилось в соответствии с позициями социалистического реализма?

Не было рядом человека, понимающего в литературных вопросах, сведущего в тех хитростях литературного ремесла и умеющего подсказать, как сделать, чтобы слова вставлялись в строчку, точно патроны в обойму со звуком «щёлк», чтобы строчки сливались в звучащую мелодию без потери интонации между ними. Чтобы персонажи дышали жизнью, а не выглядели картонными фигурками, говорящими бумажными словами.

7.

Дочка родилась – и роман зачах в своём развитии на второй главе, будто росток фруктовый, залитый под корни кипятком. Порою, по пути в семейное гнёздышко, заходил в народную пивную и там, в чаду, выстояв шумную очередь к чёрной бочке с сиплым насосом, качающим пенное пиво, наблюдал людскую гущу. Тот народ, для которого всеобъемлющая государственная сила готовила счастье коммунизма. При почившем грозном вожде тоже строили светлое будущее, но, оказалось, не в ту сторону строили, большие просчёты в строительных чертежах допустили. Признали ошибки – и пошли в ту же сторону, но другим путём.

Народ в чаду пивнухи больше напоминал команду на пиратской шхуне. Не просматривался на его лицах интерес к строительству коммунизма. У каждого за редким исключением в кармане пиджака или ватника заначены унесённые с рабочего места горсть гвоздей или кусок мыла. Рядом с пивной располагалась знаменитая фабрика «Свобода», и многие зашедшие завсегдатаи пахли разнообразно парфюмерными ароматами. Мужики с ближнего хлебозавода добавляли в пивную кружку утыренную фруктовую эссенцию – гомырку и этим запахом перешибали даже вонь от работяг с кожевенной фабрики. Пахло ещё селёдкой и мокрыми сапогами.

«Наверное, нельзя писать про то, как пахнет народ, – думалось Анатолию за столиком пивнухи. – Такое – ещё буржуазнее, чем про пиратов…»

Жена, находившаяся после родов в академическом отпуске, вовсю попала под влияние пропаганды своих погрязших в мещанстве родителей. В истерике и в байковом халате, заляпанном спереди манной кашей, а снутри грудным молоком заявила, встав руки в боки:

– А ты думаешь семью обеспечивать? Или дальше предполагаешь в семью крохи своей зарплаты?.. На деньги родителей существуем! Или я с Сонечкой – или твоя эта самая диссертация…

И как пехота после артподготовки, в атаку пошёл, присев за стол, тесть.

– Анатолий, – начал он вкрадчиво, – надо что-то менять кардинально в твоей жизни. Живёшь ты каким-то мотыльком задумчивым. Так серьёзные люди не живут… Вот что я тебе скажу: бросай к хренам свою диссертацию и устраивайся ко мне на завод. Меня в прошлом месяце утвердили директором. Мне нужен на моём заводе главный энергетик…

– Я не могу энергетиком. Образование у меня не по тому профилю. Из пушки пострелять – это, пожалуйста.

– Военное образование – образование универсальное для нашей страны. В любой отрасли народного хозяйства пригодится.

Дальше тесть, отмахнувшись от попыток юмора со стороны зятя, представил следующую диспозицию. Его завод в системе министерства обороны и при успешных выполнениях заданий партии и правительства бюджет завода будет практически неисчерпаем. Свои люди нужны в новой команде – вот был главный намёк на карьеру зятя.

– Что мне нужно будет делать по той должности?

– Вот это уже вопрос делового плана. Командовать и не пить. Бывший директор сам не просыхал от пьянства и других за это дело особенно не третировал. Вот и распустил народ, – многозначительно объяснил тесть. – Это у тогдашнего директора со времён культа личности в привычку вошло. Тогда такое было мнение, что затаившийся враг пьяницей быть не может. Пьющий человек – он весь как на ладони, а истинный враг хитёр и коварен… Командовать народом сможешь? – твёрдо спросил тесть и носовым платком из карманы пижамы промокнул обширную лысину.

– Командовать… Этому учили. Это смогу, – соглашающе покивал головой Анатолий.

– И не пьянничать! – добавил также твёрдо тесть, заглядывая сбоку в глаза зятя.

– И это смогу. Если того требуют сложившиеся обстоятельства.

В первый рабочий день на заводе, осматривая подведомственное энергетическое хозяйство, вошёл в образ некого капитана судна, принимающего под свою командование эсминец с личным составом, набранным из штрафников. Взгляд – в прищур и редкие команды голосом с хрипотцой. При осмотре заводской энергоподстанции обнаружил фляжку в распределительном щите, на котором табличка с черепом на жёлтом фоне. Открыл, понюхал – спирт. И на бетонном полу каблуком молча расплющил ту фляжку.

Рабочий коллектив – то есть та штатская часть народа, которая не желает ходить строем, провозглашённая партией самой передовой частью мирового человечества, с трудом поддавалась командам. На командный голос не реагировала. Легче было управлять коллективом, чего-нибудь пообещав. Даже не обязательно исполняя обещанное. На каждый лишний шаг по своей обязанности народ требовал «закрыть отдельный наряд» на этот шаг. Народу хотелось чётко знать цель и смысл сверх нормативного энтузиазма.

8.

День за днём, и общий фон повседневности превратился в воронку, втягивающую в себя своё, личное. Про блажь сочинительства даже не вспоминалось. Чувствовал себя раскалённой в горне суеты железной заготовкой, положенной между молотом и наковальней, между начальством и подчинённым коллективом.

Но одним вечером, возвращаясь с работы под осенним нудным дождём, вздрогнул, задумавшись вдруг, и будто надавил на нерв воспалённого зуба. И зачем же опять в погоню за тем пресловутым адмиральским кортиком? Вцепляйся из всех сил в ступеньку карьерной лестницы – и этим живи, мечтая о ступеньке шагом повыше на следующий уровень.

Чувствовался в такой жизни привкус болотной стоячей воды, когда, уже погружаясь в глубину, сдавливает грудь и задыхаться начинаешь – и нужно судорожно выгребать наверх, к воздуху. Думал об этом за семейным ужином среди говорливой родни.

А следующим вечером завернул в магазин канцтоваров, купил объёмную общую тетрадь в клеёнчатой обложке черного цвета. «Кто не сможет глубоко нырнуть, тот не способен высоко взлететь» – вспомнилась одна восточная мудрость, и подумалось, что глаголы в этой фразе проставлены с большим значением.

Но а где найти тот закуток, где в одиночестве можно собрать в кучку свои мысли и сосредоточиться на первой строчке первой страницы в чёрной тетрадке.

В отделе кадров завода он попросился на полставки ночным сторожем, объяснив, что денег не хватает для семейных нужд. Оформили, выразив сочувствие директорскому зятю. Через две ночи на третью выходил на охрану давно не используемых въездных ворот, сидел в дощатом вагончике с чугунной печкой, заваривал чай с грузинских плантаций, раскрывал тетрадь и грыз кончик карандаша, подыскивая нужные слова для выражения реальности перемешанной с выдумкой.

Продолжать роман про революционного мичмана почему-то расхотелось: какой-то неживой получался тот мичман, слишком задорно-весёлый, розовощёкий, как с плаката «Пейте томатный сок!». Захотелось сделать сюжет, где главный герой как странствующий рыцарь. Но не в сторону подражания Сервантесу с его горемычным идальго – наоборот, победитель, насмешник, чуть-чуть лермонтовский Печорин, но не сибарит-бездельник, а человек активной позиции.

Фабула романа постепенно оформлялась: про службу рутинную, про мысли, впечатления, телодвижения молодого офицера на Балтийском флоте. Однако ж главная сюжетная идея – для чего всё это пишется, никак не просматривалась. « Потом проклюнется, по ходу писания. Главное, название хорошее придумалось – «Холостой выстрел».

Утром брился перед треугольном осколком зеркала, умывался тёплой водой из чайника, переодевался в чистое – и шёл командовать энергетическим хозяйством. Вспоминался тральщик, причаленный пожизненно к берегу Москва-реки. Свободная творчески тогда была житуха, самая что ни есть пригодная для писанины, без отвлечения на посторонние хлопоты-суету. Не ценил. А сейчас, как служебная собака, только и ждёшь опасливо команды: «Фу! Ко мне!»

Вместо патефона на тумбочке появилась модная радиола, но кружевная накидочка оставалась прежней. Жена, тёща с тестем никак не могли своим здравым смыслом уразуметь, зачем ещё и сторожем устраиваться. Бирюк чумной, ей-богу. Тесть за ужином как-то поинтересовался: «Тебя на твоей службе артиллерийской ни контузило, ни разу?» У самого себя к самому себе тоже иногда возникал критический вопрос: а не маньяк ли, в самом деле, не извращенец ли какой-нибудь в глубине души, не стыдящийся своего постыдно-позорного увлечения?

И поговорить, посоветоваться с кем-нибудь – но нет никого. Пусто вокруг.

9.

Ещё не закончилась чёрная тетрадь, как закончилась семейная жизнь.

Тесть прямо на работе вызвал к себе в директорский кабинет. Произносил запальчиво речь и было похоже, что основные тезисы речи обсуждались предварительно с женой и дочкой. По гладкой лысине тестя пробегали блики от двух люстр на потолке кабинета.

– Не мороси, Павел Петрович, по-нашенски, по-питерски говоря. Что мне тут объяснять… Видать, есть у меня такая дорога по судьбе – по ней и иду. Может быть, ошибаюсь сам в себе. Время покажет, и сам пожалею… Алименты на дочку выплачивать буду.

Месяц, пока оформлялось переустройство на новую работу, прожил в своём чуланчике у родителей. Тягостно было их непонимание и упрёк во взглядах. Устроился простым электромонтёром на фабрике «Свобода», там обещали общежитие.

В общежитие получил койку в трёхместной комнате. Соседи попались весёлые, компанейские, любящие выпить, покутить, попеть песни из кинофильмов под гитару. В такой обстановке не до писанины в тетрадке, конечно. Но, по удаче, на работе была выделена служебная кандейка, в которой можно было в рабочий день уединиться и несколько страниц заполнить текстом, который уже мысленно сочинился. Выходил из кандейки только по вызовам в цеха. И передвигался по цехам как лунатик, как с ведром, заполненным до краёв водой, боясь расплескать сложившиеся в голове словесные обороты сюжетных ходов.

В душевном плане такое положение вещей вполне устраивало: не надо было, как в бытность главным энергетиком, переживать мучительный процесс, будто у оборотней в сказках, мигом менять своё обличье, притворяясь строгим начальником. Образовалась какая-то замкнутая сфера, общение лишь со своими мыслями, предназначенными для тетрадки. С одной стороны, да – устраивало такое, но с другой стороны – жгуче-остро хотелось знать мнение понимающего человека, о том, что там, в тетрадке… может быть, бред сивой кобылы и чушь несусветная. Ведь, по совести рассуждая, никто, кроме мальчишек на угольном ящике, положительных отзывов о его сочинениях не выражал.

Познакомился с девушкой, лаборанткой, которая подрабатывала перепечаткой на пищущей машинке. Отдал ей, договорившись о цене работы, чёрную тетрадку, заполненную уже до последней страницы. А для окончания «Холостого выстрела» приобрёл в канцтоварах новую толстую тетрадь в синей обложке с плакатными портретами молодых покорителей Целины. А в голове созревал, точно зерно при благоприятной погоде, сюжет нового романа. Хотелось быстрее закончить старый и взяться за новый. Видимо, будоражная атмосфера в стране, как в весеннем половодье, захватывала разливом энтузиазма и замкнутых в себе неактивных граждан.

Была и у самого мысль рвануть покорять целину под общим порывом романтизма на грани авантюризма. Опять стоял выбор судьбы, как у богатыря на распутье. Была мысль – бросить всё, чем жил раньше, свою писанину, свои сомнения, свою отшельническую непонятность для окружающих и начать жить с новой тетрадки, с новым сюжетом собственной жизни в её реальном воплощении.

Порыв в романтизм-авантюризм был разрушен в один момент, когда в инструментальную кандейку зашла та девушка-лаборантка, перепечатавшая его рукопись. Девушка с красной ленточкой в тугой темно-русой косе положила на верстак стопку машинописных листов, а затем всплеснула обеими руками.

– Как вы пишете! Как вы пишите… Я такого давно не читала. У вас всё из жизни. Порою грубо, но зримо. Вы не облизываете читателя елеем стилистики, вы наносите читательской душе рваные, секущие раны…

Сам Анатолий в это время точил на электрическом наждаке скобы для крепления проводов. Он выключил наждак и с изумлением уставился на девушку. Когда она вошла, он подумал, что за оплатой выполненной работы. А она – вон какую загнула тираду похвальную. Первая похвала от человека, прочитавшего его сочинения, называемые блажью всеми другими их не читавшими. Он всмотрелся внимательно в лицо лаборантки: нет ли там издёвки затаённой. Такие фразы заворачивает, как настоящий литературный критик в литературном журнале.

Девчонка-то с виду ничем не примечательная, кроме мощной косы на плече. Она откинула косу за спину, присела на топчан и сказала уже успокоенным голосом, без ноток восторга:

– Вы не думайте, что я дилетански тут своё мнение высказала. Я на вечернем учусь в университете на филологическом. Четвёртый курс. И хочу посвятить свою профессию литературоведческому анализу…

– Заметно, угу, – покачал головой Анатолий.

– Чего?.. Что заметно?

– Что начали уже посвящать.

Рабочий день подходил к концу. И девушку проводил до дома. Всю дорогу Ксения занималась «литературным анализом» недописанного романа, а сам «анализируемый автор», словно пересохшая почва капли дождя, молча впитывал в сознание её «научные слова».

– Я вам карандашом на полях отметила свои замечания, пожелания. Можно стёркой их потом аккуратно удалить. А как будет готов весь роман, обязательно несите его по всем журналам. Сейчас пришло ваше время, – уверенно заявила она на прощание. – Сейчас журналы ищут такую литературу.

Анатолий возвращался обратной дорогой, и в горле у него при воспоминании выслушанного то и дело образовывались противные слезливые спазмы. А в голове вертелась мелодия популярной песенки: «Отчего, почему – я не знаю сам, я поверил твоим голубым глазам…»

10.

В общежитской драке разбили нос и вывихнули руку. Пришлось взять бюллетень. Но, как говорится, что бог ни делает – всё к лучшему. Днём соседей по комнате не было, и он, накинув щеколду на дверь, в полном полёте вдохновения, левой рукой, положив правую руку возле тетрадки, гнал быстрые строчки, словно их кто-то ему диктовал. Закончилась синяя тетрадь и заключительные фразы «Холостого выстрела» дописывал на внутренней стороне обложки.

Навестил Ксения. Ксюша принесла домашних вареников с картошкой и солёной кильки. Забрала для перепечатки тетрадь с законченным романом, обещав горячо, будто сама себе клялась, что перепечатает его в сверх рекордные сроки. Категорически отказалась брать деньги за свою работу. Пригласила в гости – познакомить с мамой.

Относительно Ксюши, худенькой, энергичной девушки, никаких половых импульсов не возникало. Для снятия мужского напряжения заезжал в Марьину Рощу к давнишней знакомой – «общей давалке» Соньке. Не получалось уподобиться монашеской отрешенности классиков русской литературы, как их представляла социалистическое литературоведение. Случалось и напиваться до трясучего похмелья, и в драках на общежитской кухне махаться с криком «всех порешу… где мой кортик!..». И по бабам тянуло прошвырнуться, когда вдохновенье иссякало.

А Ксюша, судя по всему, готова была не только душу, но и тело положить во славу новой русской литературы. В её голубых глазах пылал, как любили выражаться классики, огонь страсти. Познакомила с мамой, а жили они в коммуналке трёхэтажного дома недалеко от тюрьмы «Матросская тишина» и вся комната по стенам в книжных полках, на круглом столике – массивный как рояль, чёрный железный «ундервуд». И мама смотрела на гостя весьма благожелательно, как на будущего зятя.

Машинописный вариант «Холостого выстрела» был изготовлен в четырёх экземплярах. Последний экземпляр получился совсем слепой и трудно читаемый, но Ксюша сказала, что его в редакции носить не нужно, а оставить в своём архиве для «дальнейшего размножения, если понадобиться». Правили машинописную рукопись вместе, и некоторые страницы Ксюша перепечатывала заново. Упаковали в три папочки с завязками, и направленный по указанным Ксюшей адресам Анатолий развёз свой роман.

Опять началось то жгучее чувство ожидания, как и бывало в истории с пиратскими рассказами, когда утром, проснувшись, первым делом возникали мысли о конверте с ответом в почтовом ящике. Но, страшно было даже подумать, что если с романом случится тот же итог – сердечный ожог будет больнее. Может быть даже со смертельным запоем от невыносимой обиды на самого себя за ошибочно выбранный жизненный путь.