Читать книгу Рад Разум - Евгений Владимирович Кузнецов - Страница 1

Оглавление

Первая часть


1

Мысль это мгновенная жизнь.

Вошло в меня нечто теперь – и словно сразу я лишился того, что прожил, и даже хотения будущего.

Мир – мал…

Мир – мал!..

Вычерпать море ведром не потому никто не берётся, что оно какое-то неизмеримо большое, а потому, что… некуда выливать почерпнутую воду: она потечёт обратно в море.

Мир мал. Мир – мал.

Ощущение такое: явное – явного!..

Да и – прежде всего… настроение такое теперь.

«Теперь»…

Мир мал, мал.

И вокруг меня, и вообще.

Вокруг – это вот тело моё; оно – тоже мало, мне мало. Столь мало, что я его как бы и не замечаю…

Мир людей, чуть подальше, человеческий мир – тоже мал, даже – тем более.

А – ещё далее?..

Как бы – всего лишь далее…

И я – от вошедшего в меня того «нечто» – теперь лишь о малости, о мерности.

Ощущение малости мира…

Тоска!..

Без спокойной безбрежности пространства и времени.

И мне нынче так – словно бы… не убежать. От той, понявшей меня, малости.

Великая!..


Гнев…

Капризный детский гнев!

Сквозь сон… от прерывания сна…

Что? Что?..

Звонок!.. о-ой…

Тишина паузы…

И опять он – звонок надсадный.

Возмущение всего, чувствую, пространства комнаты!

Я – сквозь веки – ощутил самую глубь ночи… или, может, самую рань чёрного осеннего утра…

И ещё он…

О-о, да это он… гневный-то!

Я – обмер.

Определил положение моего, под одеялом, тела…

…И – вмиг ощутил ужас бодрствования.

Ужас пребывания – вообще.

«Неужели?..»

«Жизнь в сей час шагнула значительно…»

«Вот она, ощутимая правда!..»

Все эти мысли-чувства – в один единый мой трепет.

Зво-нок…

То есть – понятный!

Я – не зная, подняты ли веки, – уже деловито протянул руку в знакомую темноту.

Светильник… осветил очередной звонок.

И показал моим глазам, что они, да, не спят… и даже, нет, не моргают.

Я опустил другую руку к полу.

Мобильник.

…Да.

Сестра.

Все мелочи пространства передо мной были особенно – зачем-то – чёткими.

Звонок… В кулаке…

Смотрел… просто смотрел… ощущая ценность зрения…

Мне сделалось ново; и – жутко ново… никчёмность всех видимых предметов… запах пространства.

Жду…

Нет…

…Посмотрел ответственно на тяжёлый мобильник.

Запомнил жёстко час и минуты.

Ощутил – власть… власть события…

Встал послушно и плавно.

Ощущая совершаемый поступок.

Умылся, утёрся.

Ощущая вершимое поведение.

«Три часа, пятьдесят четыре минуты».

Какие цифры значительные!.. Только… почему их можно поставить… в последовательный ряд?.. Зачем это нужно?..

А зачем думается об этом?..

Заварил чай. Стыдясь.

Выпил чашку. Стыдясь.

Признался наконец: с того мига, как посмотрел, кто звонит… думал, во сколько начинают ходить троллейбусы… да ещё и, впрочем, – надеялся надеяться…

Открыл шифоньер. Постоял.

Как давно и это, и это не надевал…

Надел самый хороший мой костюм.

Постоял. Стоять было странно.

Сел в кресло к монитору. Просто – тёмно-зелёному. Так находится тоже было странно.

Медленно крутнулся с удобным креслом. Лицом и грудью – к вниманию комнаты… к вниманию пространства…

Положил ладони на колени.


Думал я думал – молился-молился; и вот мне Бог… меня самого!.. и какого-то – особенного.

Мир – мал.

Как… мал?..

Для кого мал? Для чего мал?

Не для кого-то и не для чего-то, а – попросту мал.

Мал!

Была у меня первая любовь. И – не будет больше никогда этой первой, любви именно первой.

И – ни первой моей детской игрушки, ни первого школьного звонка, ни первой прочитанной книжки… ни первой моей статьи газетной…

И этак – во всём, во всём.

Я, к примеру, таскаю какой-то свитерок, и вроде бы ничего… но ведь он мне маловат… Я втиснусь вон в троллейбус – и уж ощутимо места мне мало…

Я, наконец, болтаю вот с тем и с этим… но ведь они мне – только произнести!.. – малы, малы…

…Тоска.

Мир мал, мал.

Правда, нестерпимо… в данном случае… даже вымолвить… это слово: «впервые»…

Печаль.

Почему-то не произношу: «горе»…

Не умею…

…«Мир мал». – Кому не скажи!

В меня, быть может, и вошло это открытие… от наблюдения… от присутствия других.

А они – живут себе, шевелятся…

И вослед – ещё одно явное.

Стало быть – живут во сне. Все живут во сне! Буквально пребывают во сне.

Человек, когда спит телом, поудобнее устраивает это своё тело. – Точно так же он разумно поудобнее устраивает свою душу во сне жизни на этом свете.

Но – некуда деваться: мир – таков, таков.

…Мир мал.

И чемпион мира – один. И по шахматам, и по боксу. И лишь победив именно его, можно стать чемпионом.

Мир мал.

И если кто-то мечтает, напевая, о том, чтобы кончился наконец неприятный ему век, то, понимает, стоит лишь помечтать, чтобы для этого всего-навсего скончался единичный вождь.

Мир мал.

И если, например, ловить голых негров на одном континенте, то потом их в трюмах через океан, походя кормя ими акул, можно переправить, для возделывания плантаций, только лишь на другой – той же планеты – континент.

Мал, мал!

Чтоб далеко не ходить: суть любовной (и любимой) народной драмы – из-за тесноты общежития: «Не кричи во весь народ: мой батюшка у ворот…»… а судьба собственно цивилизации – в президентском «ядерном чемоданчике»…

Века – они ведь тоже: обозначают сами себя лишь в арифметической прогрессии… Кстати, нарастающая эта прогрессия вовсе не прибавляет ничего к малости мира.

И если самолёт пассажирский, реактивный и аж сверхзвуковой, совершит вынужденную посадку в экваториальный водоём… и пассажиры, избежавшие огня, выберутся, счастливые, из проклятого самолёта… в желанную, то есть, влагу – то там их всех сожрут аллигаторы… А что же. – Нет учебников школьных (или – времени и прилежания их штудировать…) о животном мире той части света!.. Нет и у крокодилов другого, столь исключительного, случая, чтоб поместить в своё чрево такое нежное мясо, да ещё и почти без волос!..

Кстати о всякой жидкости. Приливы-отливы так называемого мирового океана – всего лишь, по малости мира, от близости небольшой этакой другой планеты – Луны.

Да что там. – Скоростей космических – всего-то три. И все скорости возможные, опять же – на этом свете, ограничены, по созвучию, именно скоростью света.

Сочтены – все атомы всех металлов и все атомы всех неметаллов.

…Мир мал, мал!

И нельзя певцу звёздному проехаться в метро, в автобусе городском, попросту – пройтись по улице.

Кстати, к известности стремление – так как людей на Земле мало; сколько бы ни было – а исчислимо мало; и, стало быть, в самом деле возможна такая ситуация, что на этой планете тебя будут знать без исключения все. А что потом?.. – Тоска. Потому многим чаще всего хватает славы – ну, на всю школу, на весь какой-нибудь город, ну, на всю одну какую-нибудь страну.

То же – и стремление к богатству и к власти. Действительно ведь мыслимо, что все богатства мира людей и вся власть над всеми людьми будут в каких-то одних руках. И – что дальше?.. Над всеми. Только и всего. И – если уж слово «дальше»-то – тоска.

Империалисты стремились строить и строили целые империи, именно всемирные, потому что, как раз, это осуществить было возможно натурально: мир в самом деле таковски мал.

Итак, стыдно быть империалистом…

Гении всех видов и косящие под гениев потому-то и стремились и стремятся к славе мировой, что она реально достижима: мир-то малюсенький.

Скучно быть славным!..

Мир настолько мал, что и в самом деле – решать и даже свершать можно: начать ли войну… произвести ли эликсир молодости… изобрести ли ядерное оружие… лететь ли на другую планету… запретить ли сметную казнь… наболтать ли ребёнка в пробирке…

И действительно, действительно – всем и всеми в мире можно манипулировать!

Как заткнутыми в одной стеклянной колбе.

И этим может быть одержим… какой-то пересчитанный тайный клан… или даже и вовсе кто-то абсолютно один.

И при этом, при этом, при этом… всем и заботы нету – хотя бы: так ли это на самом деле!..

Да и не странно: появляется где-то вождь – и сразу там пропадает обыкновенная доброта и личный разум.

Мир мал.

Мир мал – и вокруг Земного шара уже тесно от «космического мусора».

Мир мал и всегда-то был: в научном журнале читаю, что найдены в степи две пули спаянные – они столкнулись полтора века назад, летя в противоположных, стало быть, враждующих направлениях, во время известной исторической разноплемённой битвы: опять же – из-за малости географического, соответственно, пространства.

Мир мал – и нет мира, где бы не было науки.

Мира мал – и нет уже науки, которая бы не изобрела интернет.

Мир мал – и нет теперь интернета, где бы не было, тут как тут, порносайтов!..

Мир мал: у каждого лишь один член; поэтому средства все коммуникативные обещают и препарат для его «ощутимого увеличения». Кем ощутимого? – Разумеется, прежде всего, лишь его обладателем… ну и, ещё дальше, разве что… его обладательницей.

…Да что говорить.

Был, предполагают, – всего-навсего сколько-то миллиардов лет тому – некий «большой взрыв».

Ну а что было до «большого взрыва»?..

Можно бы, и верно, и не мучиться о столь далёком…

Но… где тогда был – я?..

Тоска!

Мир мал, мал…

Сюжет самый святой всемировой – радение о спасении; и таковой – один-единственный.

Для всех…

Навсегда…

Печаль…


Смотрю иной раз в зеркало – вижу… кого-то…

Кого когда-то на этом свете не было… кого когда-то на этом свете не будет…

Ведь это – правда.

Реальность!

Притом это правда, которая – прежде всего. Прежде всего.

Вот я заглянул в зеркало-то. А до этого мига меня в этом зеркале не было…

И так же я, родившись, заглянул в эту жизнь.

Меня, меня! – когда-то не было?.. когда-то не будет?..

Мне бы этом – прежде всего бы и думать! рассуждать! гадать! Ликовать или стенать.

Но – об этом я меньше всего думаю.

Это ли не странно?..

Единственное объяснение – уже, говорю, и есть: я во сне.

Единственное утешение – если утешение: я – видим, видимый… слышимый, осязаемый, обоняемый; пребываю в этой жизни – в видимой; на этом свете – на видимом.

И что меня – видят!

…Смотрю – теперь-то – в окно.

Одетые люди двигаются на двух своих, значит, нижних конечностях…

И – без тоски малости мира.

Впрочем, вон сцена у подъезда напротив… На легковой машине привезли старуху: с палкой, в пальтеце старинном коротком демисезонном клетчатом; в платке старомодном цветастом… Она – смотрит куда-то вверх, на какой-то, что теперь, напоследок, её, этаж… А все рядом – смотрят себе под ноги…

Всю жизнь я наблюдал, озадаченный, за старухами, за старушками – существами, прежде всего, загадочными.

Вон снеговая прядь из-под платка той старухи…

…С какого же дня это во мне – о малости-то мира?

–– Мама…


…Руки на коленях – и думал о значительности пространства. О приобретении пространства. О лишении пространства.

И об ответственности. Перед пространством.

На часы смотреть страшился.

Ведь они-то – теперь было понятно – как раз о пространстве!..

Ждал звука.

Хотел, чтоб он – раньше?.. Хотел, чтобы – позже?..

Тиканье тикало – и всё решало…

Губы высохли.

Чаю ещё попить стыдился… совестился

…С какой-то другой стороны – тоже, как и электрический, снаружи – на зрачки мои струился, брезжа… полупрозрачный, полувидимый… летний солнечный… зелёный, голубой… уютный, тёплый… свет, свет… В этом свете, как в сладком прозрачном сиропе, я – в коротких штанишках, в безрукавой рубашке и в большой кепке – тяну руку меж жердей соседского огорода, никак не могу дотянуться, царапая уже и плечо, к орешнику за орехами…

Я подвинулся встать. Но, опять же, счёл неуместным… хоть как-то, по поводу самого себя, двигаться.

В этом летнем зелёно-голубом уютном сладком свете… передо мною сейчас… залетали ещё и руки… знакомые, самые знакомые… умелые… грубоватые… но всегда тёплые…

Глаза мои, ощутил, горячие… обновились…

Не надо.

А как надо?..

…Звонок.

Он, увы, возвратился.

Посмотрел на часы.

В самом деле: под окном – чем-то грубым по асфальту.

Звонок…

Мобильник взял.

В кулак.

Встал.

Звонок…

Я – глядя в то место, где окно, – включил.

–– Да.

–– Андрей…

–– Да.

–– Мама…

Я ощутил моё тело как тело. И – виноватое, виноватое: за то, что оно – тело, не ощущающее сейчас… ни даже зубной боли, ни хотя бы усталости…

–– Что?

–– Ночью… В четыре часа…

–– Где?

–– В реанимацию…

–– В какой?

–– Больница эта…

Я отключил.

…Вот теперь – нельзя! Ничего нельзя.

Кроме движения.

В прихожей обулся и надел куртку.

Шагнул – как бы включаясь, не забыв о нём, в другое пространство – в комнату и по-обычному поцеловал Богоматерь в глаза.

В прихожей стал надевать куртку.

Мурашки по всему, вертикальному, телу пробежали… Счастья, счастья!..

Я уныло и обречённо… эту вторую куртку стал снимать… с уже надетой.

Слыша… чей-то стон…


…Снаружи – и сверху, и снизу, и со всех сторон ощутим был чёрный снег и, вперемешку, чёрный дождь.

Равнодушный троллейбус…

Пустой – ненужный – вокзал…

В автобусе кресло было с устройством, под локтем, непривычным… Зачем?..

Через какое-то – воющее, качающееся – время заметил, что сегодня… никого ещё не видел. И не слышал. Кроме мобильника.

Такое, значит, отныне – неужели?!.. неужели?!.. – началось иное пространство.

Вспомнил – прежде всего, прежде всего – все мои чувства-мысли-слова с того мига глубокого звонка…

…Её тёплые и шершавые чуть скрюченные пальцы.

Запах её седых желтовато-серых всё густых волос…

Взгляд её пёстрых, в мелких пежинках, глаз… всегда искоса и бегло… Гордый, но и вопросительный… Вопросительный, но и таки гордый…

Как это всё… по-настоящему. По-настоящему!..

Из всего-всего – самое. Самое!..

Вообще, вообще – разоблачающее меня. Парализующее. Обнажающее.

Правдивое до слёз. За которые, за единственные, не стыдно. И даже – ни перед кем бы и ни перед чем не стыдно.

И тогда – зачем что-то иное?..

Зачем и для чего это такое менять?..

И почему тогда, как сейчас, всё… так?..

…Она идёт по дороге ли, по двору ли – прямая, стройная, невысокая; и глаза – всегда себе под ноги. И уж редко, чтоб хотя бы повернула голову в сторону… где там поглазеть – хоть просто посмотреть.

На фото на всех – где она ещё молодая, красивая, черноволосая – взгляд её в объектив чаще искоса и снисходительный… упрекающий, обвиняющий… и – гордый, гордый!..

И конечно, конечно – никого никогда из встречных знакомых, ни даже к нам в дом зашедших ни о чём не спросит… только, слушая, кивает, на все речи чуть кивает… но и не поторопит – ни в коем случае! – быть покороче, удалиться с глаз долой.

Драгоценно сейчас мне даже и это… внешнее…

Красоту её лика и внимание её ко мне беспромашное – помню, как помню себя. Чуть забота у меня, у ребёнка, малейшая – и тут как тут её умелые и тёплые глаза и руки.

Главное, суть стал расти, – глаза. – Ещё и красивые… и сознающие свою красоту… чему-то тайному – тайному! –принадлежащие… и потому мне целиком недоступные… и потому – для меня заветные!..

…Воет автобус?.. или – дорога?.. или – вся чернота?

Куда еду?.. К чему еду?..

…С днём рождения поздравляла меня. Всегда утром. Как-то через стены и дверь видела, что я, в моей спальне, проснулся, что открыл глаза. Нельзя было притвориться. Только что где-то в глубине дома с кем-то, слышу, говорила… И вот – сразу, чуть я шевельнулся под одеялом, входит… смотрит на этот раз прямо… намеренно тихо и намеренно ласково говорит поздравительно… неизменно обнимает за голову, за плечи… обдавая своим несравненным запахом… вкладывает в руки новую рубашку или полотенце, или носки и – и шоколадку… Но не велит её сейчас же починать, есть… А чуть-чуть удручая, требует вставать завтракать.

И так – было.

И это из всего, что ни есть вообще, вообще – по-настоящему, по-настоящему.

И как это так, что сейчас этого вдруг – нету?..

И откуда взялось это… это… событие?!..

Неужели… придётся сказать… «горе»?..

Очевидно только, что оно – неуклюжее, грубое, дикое.

Откуда?..

Или оно было… всегда растворено… в том же самом воздухе, что и то тепло?!..

И всегда было рядом.

Почему об этом никогда не думалось?..

…Красивая, стройная, почти маленькая, гордая!..

И к ней-то – так грозно.

И о ней-то – о такой! – плакать.

Несправедливо…

Боже, а Боже! – Несправедливо.


…Мир мал – а газета тем более мала.

Поэтому меня тогда и «сократили».

А вовсе не потому – уж как год, – что этот самый «кризис».

Я, во-первых, и заранее знал, что так со мной выйдет. «Уволили по сокращению» тех, как водится, у кого меньший срок тут работы. Нескольких. Образование и опыт, если из того исходить, у всех одинаков. Так что вроде бы порядок.

Но ощущение всё-таки новое.

Самый гнусный сон – это этикет, этикет.

Чувство почти такое же было, когда – лет, значит, двадцать тому – «цены отпустили». Я ещё юный был. Ну и, перед тем, когда саму страну «распустили».

В природе вроде бы ни тогда, ни теперь ничего не предшествовало и ничего потом не последовало. Так что…

«Сократили» меня, меня – «сократили»…

Слово-то какое!

…И ещё. Может – главное.

Я, собственно, этого… как будто и ждал…

«Сократили» – и развязали мне руки.

Для мысли.

И, признаться, в первый же день – моё чувство: а я и не был вполне причастен!

То есть – это я… вас всех сократил. Без кавычек.

Или – по сегодняшнему моему, траурному, состоянию: это газета, газета мне, мне мала.

Уволили – я теперь зато спокоен.

Я теперь не повязан миром, этим самым социумом, суетой. Столь-то прочно: по работе, по должности и профессионально.

Уволили – и ощутил я себя не обиженным, не озадаченным, а… свободным, вернее – более свободным, точнее – на каком-то пути к какой-то освобождённости.

Кстати, кстати. Я, живя один, встал на другой же день… и не стал одеваться!.. Так до сих пор, просыпаясь, и бродил по квартире – это уж сделалось моим утренним ритуалом – совершенно голый.


Но прежде всякого прежде – сама собой освободилась зрящая мысль.

Подтвердилось моё видение, моё виденье!

Сходу – первое, что бросилось в глаза: люди ходят по планете – и не падают с неё, не сваливаются!..

Я – прямо испугавшись – спросил себя: что, что меня более всего волнует?..

Меня уволили. Но это дело обычное, бытовое.

Что – меня, меня лично, лично по моей сути, сию и каждую минуту волнует? И – более бы всего.

С планеты – не сваливаются…

Всемирное то тяготение и прочее – это тоже понятно.

Но всё же… странно и страшно…

Хоть бы кто в целом мире когда-либо – об этом подумал всерьёз!..

Я сейчас стою на Земле. – А на другой её стороне кто-то стоящий, подняв глаза к небу, смотрит точно… в противоположную мне сторону!.. То есть, выходит, видит Мироздание… теоретически в ином виде.

И… и как-то волнительно с учётом этого жить.

А всем – хоть бы что!..

И я тогда неумолимо ещё отметил: после недавнего землетрясения в Западном полушарии… ось симметрии Земли отклонилась, пустяк, на восемь сантиметров… Но, оказывается, атмосфера воздушная и океан водный обычно смещают эту ось на целых три-четыре метра!..

Да я и с детства жил в состоянии… в мировоззрении ожидания: вот-вот будет время подумать – ой, ведь не на плоскости я!..

И, главное-то, – не один же я.

Но все – во сне.

…Но и это не самый важный сон.

И не зря, видимо… Сон мне в те дни, когда уволили, приснился. Такой – что я даже на него… силился не обратить внимание.

Распилили тело моё. Пополам. Ну, как рыбину мороженую. И я, слегка волнуясь, кому-то и говорю: распилили, так теперь давайте складывайте, чтоб срослось!..

Вот – вот я стою на этой самой планете Земля.

Мои глаза полны зелёно-голубого пространства, мои уши полны вольного невидимого ветра, мои лёгкие полны пахучей живой свободы…

И я – счастлив. Я – насыщенно и утолённо счастлив. Я – как-то… осведомлённо и понятливо счастлив. Я счастлив, в конце концов, достигнуто и благодатно!..

Однако…

Разве?!.. Разве – после ощущённого – возможно, хоть мыслимо какое-то «однако»?..

Я – во-вторых – вдруг с озабоченностью обнаруживаю, что на планете имеется некоторое обстоятельство… нервирующее обстоятельство, которое выразимо формулой: кроме меня.

Да, на планете есть ещё кто-то – кроме меня.

Так и что бы? Раз он, тот, кто подобен мне, тоже полон пространства и свободы – то мне бы радоваться моего ощущения подтверждению. Да и – ликовать бы вместе.

Однако… тут оказывается, что это самое «однако»… весьма, по мне, неожиданное…

Активное!.. Пристальное!.. И – нацеленное!

И я… вмиг ощутив суть этого «но» и того, кто кроме-то меня… ощущаю в себе… гнев…

Гнев! – И помутилось прозрачное пространство. Завизжал ехидный ветр в ушах. Тесно заволновалась ненасытная грудь.

Все всё за меня решили! – О рождении, о «сокращении», о «кризисе»…

Я-то – как бы не упасть с планеты, а они – как мною командовать!..

И мы, такие-то контрастные… на одной планете!..

…Меня уволили – и я ощутил, что важнейшее насущное, что в жизни может быть: понять, понять – в чём и почему моя свобода и – вообще свобода.

Все – во сне! Все – во сне!

Вот что такое: «современный человек». В смысле, чтоб глубже, – антропологическом.

Смотрел, опять же, в окно – вон дворник. Метёт, что ли. Но он – во сне. Он, в своём сне, находит и признаёт себя дворником. И потому правдивее сказать: это дворник-сон.

Ведь как же? – Не падает с Земли! И хоть бы ему что… За него всё решили! И хоть бы ему что…

Вон, невдалеке, у киоска – очередь. И в ней – все во сне. Все, то есть, обнаруживают и признают себя за кем-то и перед кем-то. Поэтому реально это не очередь, а – очередь-сон.

Ведь на обратной-то стороне Земли все – вниз головами! За них думают – какие-то дяди! – А всем этим хоть бы хны…

Вон автобус мимо – те же и то же: сонные и во сне. Пассажир-сон: с его, например, проездным. Кондуктор-сон: с его билетиками. Водитель-сон: с его рулём и теми правилами движения…

А – я?!.. А мой сон?..

«Я-сон»…

Нет! – Я, с детства, только притворялся, что сплю.

Вот хакер. Это новейшее виртуозное владение миром техногенным.

Я и есть некто в этом роде.

Я – благородный… благой хакер! – взломщик как никто реальный – тайного и многозащитного Интернета Мироздания!

Сам, теперь – не «сокращённый»! – свободный, себе говорил:

–– Андрей, считай, дело сделано.

–– Сделано?..

Сёрфинг!..

В спорте как таковом – это подлинное и эпохальное соитие с природой!.. Красота! – Никогда я не наблюдал человека более красивым. И волна никогда за всё время, которое Время, не была столь послушной и понятной!..

Скольжение по волне – его ведь надо ещё расшифровать…

Если б волна была уже волной, если б она была … как бы сказать?.. уже готовая – катиться с неё было б нельзя!.. Вот как с сугроба: съехал – и стоишь. Но волна – это то, что ежемгновенно нарождается. И что тебя – ежемгновенно поднимает!..

Вся жизнь – волна.

Может, это – самое удивительное, доступное наблюдению, явление в Природе! – Ведь радиоволны – не видимы.

Это – моя мечта? – Войти бы в такой же лад с целой сущностью Природы.

Отраднее отрадного – и послушно, и умело скользить по волне спосылаемой мне свыше Мысли.

Говорил:

–– Андрюша, считай, дело сделано.

–– Считаю.

Дабы большее принять… может, и ходил – до того скорбного утра – по квартире голый… – И не замечал этого.

…Маме – маме об этом, о работе, верней – о не-работе, я, конечно, ни слова.


…В мокроту вышел уже в серую. И пахнущую другим, чужим городом.

Дождь был видим. И лужи были везде на асфальте и на снегу.

Сразу промок.

Зонт… забыл?

…Всегда думал и так всегда знал, что у мамы день рождения тринадцатого, а у неё – недавно увидел в какой-то бумаге… четырнадцатого!

И всегда она говорила «спасибо» в ответ на мои поздравления… тринадцатого…

Говорила тихо…

Нарочно!

Почему она меня никогда не поправила?..

Или хоть бы папа.

Так это она ему, конечно, и не велела!

Зачем ей надо было – так?..

…Как хорошо, что я весь промок!

Сел в их, в том городе, троллейбус. Ехал с его, того города, пассажирами. Вышел у той, где и знал, больницы…

В ботинках хлюпало. Во рту было сухо.

Но большего я – сегодня и сейчас – сделать не мог.

Для неё… для неё…

…Подошёл к больнице.

Три этажа…

Единственная, по фасаду здания, дверь.

Никого… Все спрятались…

Открыл, вошёл.

Тёплое и душное фойе – полное-полное!..

В основном – женщины, в основном – в очереди. И все – с сумками в руках. Ужасное же самое – с одеждой в руках! С верхней.

Я капризно, я плаксиво запыхтел…

Спросить «последнего»?!.. В очередь?!.. Стоять?!..

Я дерзко выскочил прочь, вон.

Очередь! – Самое бесправное и унизительное, по мне, самоустройство социума.

На улице, у дверей под козырьком, задыхался.

Минуту. Полминуты…

«Реанимация» – «приёмный покой»… «Скорая» же – всегда туда!..

Пошёл к углу здания… Повернул…

Вот. Дверь. И даже – под большим навесом на столбах.

Пошёл к этой двери!.. Размахивая руками!..

Тяжёлая, металлическая, чёрная…

Распахнул надёжно.

Вместился.

В тихой тёплой комнате свободной – белая вся санитарка и чёрный весь охранник…

–– Я помощник губернатора.

Они оба промолчали…

–– Моя мать тут умирает.

Они – где и сидели…

–– Мне как в реанимацию?

Они шевельнулись, чтобы что-то сказать…

–– Я куртку оставлю у вас.

И я уже её снимал.

Они одновременно негромко попросили … куртку взять почему-то с собой… «на руку»…

Просто и тихо объяснили: по лестнице, третий этаж, налево…

Я миновал их с курткой на руке.

Но на третьем этаже чуть с лестницы в коридор – опустил куртку, за вешалку, к полу… и поволок… как бы большую сумку.

Бывал, то есть, в больницах бегло и псевдосострадательно.

В тусклом медицинском запахе… санитарки встретились по коридору длинному две, но обе – толстые старухи вялые.

По сторонам кое-где… ленивые полосатые тени…

…А вдруг мама сейчас… спросит?!


«Сократили» – и, едва я с глаз, вдруг меня немножко затрясло!.. Как трясёт от холода или вон с похмелья.

Да-да-да… Меня затрясло… от гнева!..

Так со мной бывало, когда меня – что: обманывали… когда, как я видел, думали, что обман удался… когда, главное, обо мне так решили… и когда это – друзья или эта родня…

Теперь, в моём возрасте, мне стыдно… за такой мой рефлекс…

Мне, в конце концов, стыдно… за мою внимательность, за мою, что ли, наблюдательность!..

Да, мне стыдно теперь, что я вообще-то всю жизнь… глазел по сторонам.

А профессию-то мою пристальную куда девать?!

Не знаю, не знаю…

Существо разумное может трясти и благородно, это – от страха, от трепета: а именно – перед самим собственно фактом его бытия.

Вот: лишь за сорок мне стыдно.

И если уж гнев бы, так только – на себя: за свою в этом слепоту, ну, или забывчивость, или небрежность.

«Кризис»? – «Всуе, всуе»!..

Я тогда чуть было не написал заявление: «по собственному желанию» – лишь бы не получилось так, что за меня обо мне – решили, решили!..

«Всуе, всуе»… Вот пристало словечко!

Но я в те дни – как бы разучился говорить.

Как бы научился – наконец-то – молчать.

Подтвердилось – моё виденье!

Ведь я, уволенный-сокращённый, не чувствую себя – оскорблённым?..

Нет. Не чувствую себя оскорблённым.

То-то и оно!

…На улицу сделалось выходить стыдно… или страшно… точнее сказать – странно!..

Улицу в самом центре города зачем-то раскопали – и там целый метр: слои асфальта, песка, гравия… ещё ниже – булыжник и еще песок…

Слои, слои… Годов, веков!..

А все, кто мимо идёт, и в эту бездну даже не глянут, – суть во сне, во сне! – Живущие в пространстве явно ином – плоском, куцем, убогом.

Я же, выходит, средь них, в их этом – в двухмерном – мире, – разведчик!

В студентах слышал, и – с кафедры, сказку-притчу про разведчика про «нашего»: он где-то «там», где у «них» всё «не так», попался на том, что, переходя улицу, посмотрел сначала влево…

Я – после увольнения – признался, что и давно-то чувствую себя, в студентах ли, в юристах ли, в журналистах ли, живущим… буквально на поверхности планеты.

Беру интервью – и при этом ведь подмывает же меня натурально… спросить самое разумное и действительное: изменяет ли мой собеседник жене?.. какое у него самое первое воспоминание в жизни?..

Обучаясь, после юристов, в журналисты, я, может, как раз именно эти-то факты и надеялся предавать огласке. Но вскоре убедился, что мои мысли – вообще вне любого всякого двухмерного листа.

Что есть это самое, по мне, двухмерное пространство.

Вот видимый я и вот окружающий меня видимый мир, и – всё, всё!

Больше нет – кроме этого – ничего!..

«Сокращённый» – я нашёл себя по-настоящему наконец-то озабоченным о так называемом «ближнем»!

Странно или не странно.

И даже язык не поворачивался сказать о себе: «безработный».

И – первое, свежее, новорождённое впечатление.

Кого ни встречу на улице, все – несчастливые!

Им, всем и каждому, в детстве или хоть в школе, или хотя бы институте не сказали, что они на этом свете – побывать!.. Что они, их души, до этого были уже на том свете и потом будут опять на том свете!..

Минувший, двадцатый, век был веком прежде всего – недоговорённостей. А уж потом – крови и атома, космоса и телевизора.

И все – несчастливые.

Вот этот. У него есть семья, деньги, карьера… но нет в душе чего-то лёгкого, отрадного – и они ищет это… в жизни.

А вот у этой нет ничего, даже и радости ни в настоящем, ни в будущем – и она ищет её… в прошедшем.

И счастья у них – нет, нет.

Потому что оно, счастье, бывает не в жизни, а в душе. Ощущается подлинное не в каком-то отрезке времени – а как одновременное на всю жизнь.

Жить в мире, где только – только! и главное! – семья и работа, общество и цивилизация… времена года и эпохи возраста… выборы или осадки… – жить, то есть, только в состоянии ощущения лишь видимого, буквально видимого – вот я, а вот всё окружающее, – и означает пребывать в двухмерном пространстве.

Потому-то я и не чувствую себя оскорблённым.

…Я, который – «я», не просто на этом свете, в этой жизни, в этом теле – не просто в этом видимом мире.

Я – в Мире.

В Мире, который состоит из «этого света» и «того света».

И просто я сейчас – на «этом».

Я в Мире – почему так понятнее мне самому себе говорить, – который – из видимого мира и невидимого мира

И я сейчас – в видимом.

И значит – значит, что «тот свет», «та жизнь» – просто-напросто мною буквально не видимы.

Но они – вокруг!

И я в них – как в соку, как в течении, как в ветру.

Я – в Жизни!

…Биржа и пособие – скука, унизительная скука.

В развязанном своём состоянии – лишь бы устроиться куда попало на работу.

Даже как-то всё вокруг сделалось ново!..

И чуть я на эту тему – знакомый мне советует: иди, как и он… натурщиком в художественное училище!.. Он, дескать, просто сидит – а ему платят. Он сидит себе… его рисуют… И чтоб ни ему, ни всем не скучно было, он говорит, говорит, говорит… чего-нибудь…

Я прямо содрогнулся. Только тут мне бросилось в глаза, что ведь он – офицер в отставке… и лет на десять меня старше…

Как сие символично!

Я взял, умело-то, – и конечно, баловства ради! – любую газету, где есть та, вожделённая, рубрика… Кем бы мог? – Ну, чтобы – что? – попроще… Да вот – плотником! Даром, что ли, деревенский… Звоню… Голос: «Слушаю…. Здравствуйте, Андрей Константинович!..» Я – сразу отбой. Как у них там мой номер?.. Может, писал в газету когда-то о ком-то…

Тогда мне ещё не ведома была эта формула: мир мал…

…И выходить на улицу стал – уже с подлинным страхом.

Вокруг меня – спящие!..

Лица прохожих – выражение якобы знания и якобы понимания жизни. – Тупое выражение – сон понимания!

Пошёл, в поисках-то, в одну контору – всё здание в лесах. Зашёл внутрь – окна заклеены снаружи, полумрак… Ремонтирующие – во сне ремонта!.. Сотрудники все тут – бывшие во сне доремонтном!.. Скоро будут – во сне послеремонтном…

Да и все-то вокруг – во сне, во снах: «до-перестроечном». «пере-строечном», «пост-перестроечном».

Странно и жить среди странных!

Страшно даже, когда спящие – твои близкие.

Страшно – больно и подумать об этом…

Но надо идти на боль.

Почему – надо?..

Не знаю… Вернее, знаю: значит, я такой… что мне это надо.

И – надо идти на боль!.. Не терпеть. Незнания. И – на самую, значит, тайную свою боль. Чтоб, войдя в неё, как-то разрешить. Эту боль населить самим собою. Но и – оставшись собою!

Если есть свет – то потому, само собой, что есть и тьма.

И они – вместе!

Плеснуть в ведро воды родниковой ложку чёрной туши – и вся вода будет серой. – Так сказать – посредственной!..

И как же жить?!..

А надо сказать себе раз навсегда, что тушь в воде – нерастворима.

То есть: надо сказать себе прямо, да, прямо: я – чистый, да, я – чистый!..

Если я, например, люблю женщину именно эту, то все другие женщины для меня – частицы инородные. – Да, хочу я или не хочу.

И так – во всём бы в жизни.

И – в главном.

От рождения все – либо ангелы, либо бесы.

Опять же: кто не понимает этого – тот во сне.


…На дверях: «Кабинет реанимации».

Сердце где-то… рядом со мной… ощутимо стало…

По – живой?..

Слово это… какое зыбкое…

За дверью внутри… впрочем… присутствовало что-то… впрочем… как бы домашнее…

По живой!..

Бросил куртку на пол.

Подумал подумать – постучать ли?..

А уже стоял в какой-то комнатке тёмной, как тамбур… и дальше – звала дверь открытая… звала – электрическая яркая…

Но из боковой двери вышел в белом халате кто-то. – Молодой мужчина, коротко стриженый, аккуратно бритый… совсем молодой, с глазами пытливыми… студенческими.

–– Моя мать здесь.

У него одна рука была в кармане в белом.

Он спросил…

–– Троицына.

Он, не моргая, сказал что-то про «одну минуту»…

…В оранжевом искусственном запахе.

Мама…

Мамины глаза закрыты.

Мама – была.

Была так, что она – есть.

Слово и это… зыбкое…

Мама дышала.

Устало…

Терпеливо…

Нетерпеливо!..

Под носом трубочка прозрачная – чужая – приклеена пластырем – чужим…

До подмышек – под простынёй.

Руки – на простыне.

Тёплые, тёплые руки.

Тёплые щёки… лоб тёплый…

Такие, какие они и есть.

Ладони мои – как на горячем… и – опасном… и – затаённом!..

–– Мама…

Она – хмыкнула… вопросительно…

Как когда её – уж если мне чего-то очень-очень – будишь.

–– Мама…

Я – над самым, близко, её теплом.

Она тут – сказала.

Не губами, еле слышно, полуоткрытыми – а, как всегда, самой настоящей собой.

–– Подыми мне глаза.

Я – пальцами, указательным и большим, левой руки… со стороны её лба… отвёл к её бровям… её веки…

Пёстрые глаза… в мелких оранжевых точечках… были… и были такие, какие они и есть.

–– Мама!..

–– А?..

Задумчиво… привычно…

Разумно!..

Зрачки – тёмные… оказывается – они круглые… оказывается – они чёрные…

Блестят – ожидающе… готовно…

Ожидают… чего?.. готовы… к чему?..

И – словно им, зрачкам, не хотелось отрываться от какой-то точки… где-то вверху…

Но – чуть повелись… ко мне, ко мне…

–– Адре…

Глаза и всё лицо – настроенные, приготовленные – выразили: вот – я, вот – ты… точнее, увы: вот – я… и – всё остальное…

Глаза, лицо, всё тело под простыней: я – я… я – я… она о себе…

Я достал из кармана записную книжку, из книжки – календарик с Богородицей. Сунул его на тёплую грудь под простыню.

В тамбуре за спиной шевелилось…

Я забоялся, что кто-то приблизится к нам, к нам двоим…

Губами – лоб тёплый.

…В тамбуре врачу в глаза:

–– Что?

–– Разрезали, посмотрели, зашили.

Не моргая и не сводя глаз с моих глаз.

–– Что?

–– Умрёт часа через четыре.

Смотрел, не моргая и не сводя, как понимающий понимающему и как это всё понимание понимающий.

Ещё очень он молодой!..

Во мне мелькнуло… где-то очень далеко… я брал интервью… смотрел… так же?..

Я опустил глаза… чтобы быть полнее, ощутимее, пространнее…

Записал номер телефона.

Сам же – чётко осознавал… иное, тайное, пространство: например, что фамилия её девичья – Вольская…

Внизу, в ужасном том тесном фойе, – на кого-то заорала толстая белая… на чью-то куртку…


Вспомнилось отрочество. – Самое страшное ведь время жизни!.. Само слово-то… Отречение – от чего? – От детства. От себя! – От детского всё-понимания.

Прежде всего – что я за частица. – Светлая или… какая?.. А признаться в этом – больно. А от боли такой – страшно.

А раз так, то я – всего-навсего частица серая…

Больных людей нет – есть не признавшиеся себе в причине своей боли.

И отрочество – распутье. Останешься по-детски искренним – заклюют «ребёнком», ещё пуще – гордецом. И приходится – с мутной посредственной душой – делаться каким угодно профессионалом: юристом, экономистом… военным, политиком… врачом!.. учителем!..

В мире нет никого… кроме философов.

В чём и беда мира. В смысле – социума.

И в чём суть мира.

Только рассуждают все подсознательно.

А все философы – злы. – Ведь надо из них каждому переговорить каждого.

Только добрые – счастливы и безмолвны.

Я себе с того отрочества: почему я должен видеть эту и эту грязь?!..

Ведь я пришёл в мир вот таким.

Но скажи-ка это вслух!..

Вот по радио, по теле: ежегодно тысячи детей убиты своими родителями. – И где. – За стенкой, в соседней квартире.

А я – никогда в отрочестве даже и не мечтал… что буду даже хотя бы слышать… мат или перегар…

Самому закурить?..

Стать посредственностью!

Грязь терпеть?..

А как же – счастье?!..

…Это самое трудное, что дано, вообще – что мыслимо в этой жизни, на этом свете, в этой видимой жизни, перенести.

Как жить чистому, если они в самом деле чист?

Острее этой идеи в мире, мире людей, и не может быть.

Это край.

Как жить честному – честно?

Смысл жить – жить лично, а не на потребу комаров, червей и людей – есть лишь тогда, когда я ежемгновенно – в пространстве многомерном, в Пространстве!

Всякая иная жизнь – для существа, в котором есть дух, – прозябание двухмерное.

Вот я – вот окружающий так называемый мир: я – и родня, я – и друзья, я – и учителя… я – и женщины, я – и должность, я – и деньги… и так далее, и так далее… я – и здоровье, я – и болезни… я – и, наконец, черви…

Вот сны двухмерного пространства.

Законы всяческие ухищрённые иные – изобретены сонными и – во сне, и – для сонных, и – для сна.

Забота единственная у разумного: как быть на этом свете человеку бодрствующему?


…В автобусе вспомнил ночное: «ужас пребывания».

Чувство это длилось, по сути, и теперь. Разве что я с ним смирился.

Да, не привык, а смирился.

В тот, под одеялом, миг я особенно чётко ощутил себя, меня… маленьким живым предметом… в огромных сомкнутых ладонях…

Так и сейчас.

Ужас – от неожиданности этой догадки.

А обычное состояние человеческое повседневное – попросту страх. Страх, который он, человек, страшась этого слова, называет – то волнением… то ответственностью… то набожностью…

Страх пребывания в жизни – состояние длящееся и… нормальное.

Пребывания в жизни: в этом теле, в этом мире, на этом свете.

…Из автобуса вышел – уже под чёрный дождь своего города.

Набрал номер… идя или стоя в луже…

Юный ровный голос…

–– В семнадцать тридцать.

Я – пошагал, пошагал, пошагал…

Но – сколько ни иди… Никогда теперь не встретишь.

Кого хотел бы – больше всего и всех.

Никогда…

И даже и не увидишь.

Никогда…

Чёрный дождь по щекам был горячий.

Мир – мал.

Мир – мал!..


2

Мысли – уже такие мысли, что начинает болеть голова, и по утрам открываю глаза, чтобы выпустить мысли через глаза наружу.

Зачастую я в настороженности – необычной…

Однажды. Пришёл домой, отпер квартиру, запер за собой, стал в прихожей ботинки сымать…

Стукнуло что-то в комнате!

Онемел…

Как что упало…

Сжался! загорелся!

Я быстро… я медленно… в комнату…

С каким чувством?

Ничего… ничего нет…

Или… ты собирался вымолвить… «никого»?..

Так вот – как назвать это чувство? – А оно во мне, пожалуй, ежемгновенно.

Особенно – с тех пор-то, как я начал «по новой» мою жизнь, с того дня, как меня «сократили»…

И – ощущаю какую-то редкую, редкостную волю.

Мне тесно в нашем городе.

Но мне тесно было бы и в столице.

Потому что… мне уже тесно… на всей планете!

Шепчу, шепчу так – и становится легче жить.

Правда так уж правда.

…Я же с детства, помню, чувствовал, явно чувствовал – ощущал реально, как запах, – что и я, и все мы, видимые, – ещё как-то и чем-то или кем-то… видимы.

Почему-то даже казалось странным, если б было иначе.

И не взял чужого ни спичечного коробка.

А всякая невзгода теперешняя – мне прямо нужна: для всё большего и большего просыпания!..

Чья-то, без аллегорий, невидимая рука сдвигает меня, как сосуд по столу, – от чего-то, к чему-то…

От сна – к яви.

К краю!

К пониманию.

К полёту-то… чтобы – вдребезги!..

И что же в результате.

К пониманию – каждый раз оказывается – чужой глупости, чужой пустоты, чужого несчастья…

Если и были у меня в жизни, как присмотрюсь, неприятности – то от желания… понять другого!..

Так как я в каждом казусе стеснялся крикнуть. И – одно:

–– А я вот – счастлив!

И сколько раз зарекался – раз уж журналист: надо наполнять мир моим миром.

Ещё бы лучше: жить лишь всем – своим, моим.

Вот я уволен… Я – безработный…

И что?..

А что это, кстати, такое – этот самый бомж.

Это тот, кто не сумел или не захотел ввязаться в некую игру. И если не выиграть, то хотя бы мучиться за этой игрой. А он попросту однажды – всецело доверился: жене, друзьям, знакомым, начальникам… И они – вытолкнули его из жизни-игры: из работы, из квартиры…

Но я – основательно: ему в детстве не сказали, некому было сказать, что жить надо – лично, лично!..

И я теперь – во всём и всячески так, лично.

Иначе жить – жить без того невидимого свидетеля, Свидетеля – быть во сне.

В лучшем случае – во сне морали.

И прежде всего – да-да-да! – самое очевидное насущное: замереть на месте от факта… что на другой стороне планеты все – вниз головами.

Но все – во сне, во сне. Во сне, который – Сон.


Далее – прежде, опять же, всего – что.

Вот на Земле жизнь – а вокруг жизни нет, совсем нет, вообще везде нет, во всей бесконечности…

И – почему так устроено?!…

Но именно об этом существа – единственные, из всех живых на Земле, называющие себя разумными – как раз и не заботятся, даже и не помышляют!..

Странно?.. Не странно?..

Дальше – прежде, снова, всего.

Каждый разумный видит или сам закапывает в землю себе подобных… и знает, что и его обязательно когда-нибудь так же закопают…

Но именно об этом разумные ни разу в день или хотя бы ложась спать и не поминают!..

Тем более, далее, – каждый, каждый тот разумный на этой самой планете – неповторим, совершенно, на все времена и страны, уникален, абсолютен!..

Однако этим фактом он не только ничуть не одержим – попросту не берёт его в голову!..

«По-че-му?»

Вопрос этот даже и вымолвить… поистине неуместно.

Тише!.. Тише…

Ведь все же – спят…

…Сон разве – отдых? Тогда почему кошка – особенно почитаемая человеком – спит по восемнадцать часов?.. Медведя, в его голодной спячке, ещё можно понять. А вот удав – особенно человеком отторгнутый – выползает, лишь бы что проглотить.

Но так, значит, нужно Природе!

А чтоб она, Природа, была таковой – так, значит, нужно Космосу, Вселенной!..

Чтобы жизнь… не замечала… своей краткости?..

Или – само слово «сон» есть изобретение его, человека разумного: «образное выражение»!..

Истинно – допинг проглотил тогда я.

…А может быть!

Вся сама по себе планета Земля – шевелящаяся! – с пленкой-корой разнообразной жизни по ней… есть этакий великий шарообразный живой действующий мозг, Мозг!..

Спит одно полушарие – бодрствует другое.

Ведь что говорится: «как наверху, так и внизу».

И как я, в чём реально убеждён, получаю «мои» мысли из невидимого пространства – так Шар-Мозг получает для него усилия и работу из того же, как его ни назови, Пространства!

Только шевелящимся по Мозгу существам на эту тему – команда: спать! спать!

Ну, между делом, – во сне же – изобретать оружие, продавать оружие, покупать оружие, применять оружие.

Жизнь людей есть, значит, программа невидимого мира, Неба.

Сколь ни пестра жизнь спящих – это всё сны Неба, сны Неба.

…А я?!

А твой… мой сон?..

В данную минуту он все же – вопрос, вопрос.

Так сплю или не сплю?..

Да ещё как! И прежде всего – во сне заботы: чтоб другие не заметили, что я каждую минуту – о притяжении земном!.. об алчности одного к другому!.. об одиночестве в Космосе!.. о кратковременности в жизни!.. и при этом – об уникальности каждого!..


Мама!

Самый бы желанный – в здоровом сне мне бы сон.

Если живых было множество и есть, и будет…

То зачем – я?!..

А уже и ответил.

Чтобы… так озадачиваться.

И выделять именно мою и именно такую энергию.

В Невидимое Пространство.

Реально! Реально!

…Я не живу в этом самом «сегодня».

Это и невозможно. Для бодрствующего.

Время, всё-всё время, – это только – «сейчас».

Прошедшее, настоящее, будущее – так называемые, и они – одновременно.

Для бодрствующего!

Я не живу, само собою, и где-то «здесь». Этого «здесь» для меня попросту не бывает. Рука моя распространяется – всего лишь на длину руки. А – насколько я?!..

Я помню миг, когда я обнаружил себя в «моём» теле.

Помню… и будущее.

–– Ты.

–– Я.

–– Ты.

–– Да я, я…

–– Ты на этом свете.

–– Что?

–– Ты уже на этом свете.

–– На… на каком?..

–– На этом свете.

–– Не… не понимаю…

–– Ты был на том свете.

–– На каком ещё «том»?..

–– На том, который ты называл «этим».

–– Я и сейчас… на этом свете.

–– Нет, ты сейчас уже на этом.

–– Я и говорю…

–– Нет. Ты сейчас на том свете, который ты раньше называл «тем светом».

–– Да, «тем светом»…

–– Называл.

–– Называл…

–– Спокойно называл.

–– Спокойно…

–– Так вот теперь ты на этом свете, на этом.

–– Как?!..

–– Так.

–– Я… что… уже… то?..

–– Да. То.

–– Н-ну всё!..

–– Не всё. Ты раньше был на одном свете, а теперь ты на другом свете.

–– Всё!..

–– И это не всё. Ты на этом самом другом, теперешнем, свете уже был.

–– Был?!..

–– Был. До того, как ты попал на тот, вчерашний, свет.

–– Не могу…

–– Можешь.

–– Не помню.

–– Помнишь.

–– Не знаю…

–– Знаешь.

–– Что… теперь?..

–– То же, что было и всегда.

–– Но что, что?..

–– Ты всегда всё это знал.

–– Знал…

–– Знал.

–– Знал…

–– Был в покое.

–– Был…

–– И теперь ты в покое.

–– В покое…

–– Потому что ты знал.

–– Знал.

–– Ты всегда был в покое.

–– Знал.

–– Ты всегда был в покое.

–– Знал! Знаю!

–– Всегда так говори. И на этом свете и на том. И на том и на этом.

Логически – нельзя иначе и знать.

И – не может быть иначе, не может!

…Мама.

Тоже была во сне?..

В каком?..


«Сократили»…

Да ещё и – она… подружка пропала!..

Что?!.. И – хоть где?..

…Оба одновременно… когда мы излили из себя тот «миг последних содроганий» – она так и уснула на мне: полусогнув руки и ноги, лягушкой, щекою на моём плече.

И уже ведь – какую неделю нет!..

Её, её нет.

Недавно снилось: вышел из ванной… иду, голый, в комнату… где в постели голая юная… но надо же посмотреть в окно – на пространство-то…

И проснулся.

Уже светло!

С обидой на своё глубокомыслие – и в таком сне! – поднялся.

Посмотрел в то самое окно – чтобы скорее, что ли… начать думать… за эти берёзы и липы, за этим галок и ворон… которые думать не умеют…

«Думать»…

За это небо?.. за всё, что ещё где-то далее?..

И – за Небо?..

Нет… За него думать… почему-то не смею…

Но – помышляю о Небе, помышляю.

И – только бы мне о нём!..

Да вот мешали дома, в которых и возле которых – сонные, сонные.

Умылся, помолился, попил чаю…

…Так в последний раз – что: она уснула на мне.

Любовь…

Любовь – как волнение, как волнение от загадочности, от загадочности предпочтения… этой, этой – всем… даже и не «всем», а – как бы всему, всему!..

Как только пришла, стал сразу её раздевать.

–– Какое счастье, что не нужно врать!

Она помогала…

Президент… который не ощущает… тонкость плёнки воздуха вокруг планеты и зыбкость жизни в ней… и одиночество этой особенной планеты в целом пустом Космосе… который… которому, однако, почему-то хочется… быть руководителем миллионов… каждый из которых тоже не ощущает… тонкость воздуха и жизни… в бесконечном до непонятного Космосе… президент говорил… о чём-то… горделиво…

–– Какое счастье!.. что не надо!.. лгать!..

Потом уснули.

Потом проснулись.

Радио, оказывается, всё ещё раздавалось…

Пили кофе.

Теперь… почему… не приходит?!..

…Помню, только начал работать в газете, мне – чего я заранее и опасался!.. – среди интервью или вымогания той информации, вопросы… такие!

–– А вас любят женщины?

–– Женщины… Э-э… Женщина должна быть… стройной… Должна… Впрочем, никому, конечно, – ничего!.. Женщине желательно быть… Желательно и для всех, и для неё… Быть стройной и приветливой!

–– Вы, видимо, любите женщин!

–– А-а… а мужчина… Мужчине следует быть… снисходительным и профессиональным. Хоть лётчиком, хоть вором.

А её – нет и нет!..

…Стала вспоминаться юность ранняя, отрочество… когда – впервые, впервые влюбился

Женщина… это, это… Страшно! Самое страшное.

Первое всегда.

Если я её – люблю!.. Если люблю, уже люблю. Почему тогда подразумевается… прямо-таки в самом воздухе подразумевается… что должен я – ещё!.. как-то!.. поступать!.. по поводу её!.. что-то ещё должен делать, кроме любви?.. Делать!.. С нею!.. В отношении её!.. Кроме ощущения и объявления любви?!..

Потом, второе, ещё страшнее!..

Это когда она, люблю её или не люблю, рядом, и я… её хочу, сам её хочу, то… то что мне с нею делать?!.. Как мне, рядом-то с нею… вообще себя вести?!.. Как шевелить языком, как шевелиться всему?..

Потом, к тому ж и третье, страшнее ещё…

Она – смотрит, смотрит на меня, на меня… она, зачастую даже незнакомая, смотрит на меня так, словно – глаза её такие! – будто говорит: захочу – и ты мой!.. То есть, выходит… что я уже и сейчас, уже и каждую минуту – её, обеспеченно – её, только – без последнего какого-то её как бы остатка это самого «захочу!»…

Эти детальки подростковые… самые, почему-то, для меня сейчас и драгоценные!..

Но ведь это – как и те первые шажки: по полу, по земле, по планете!..

И – какая разница, по какой планете.

Если уж все трепещут перед инопланетянами…

Мой трепет перед женщиной – ни на что бы, на этом свете, и не променял!..

…Почему – не идёт?

Вот. – Сейчас бы и пришла! – Как мир не мал…

А мы договорились так: без предварительных звонков!.. Она ко мне!.. В любое время!.. Прямо в дверь!..

Так уж условились: ежемгновенное счастье!..

И даже не знаем… телефонов друг дружки.

Притом – никого общих знакомых. И – ни с кем разговоров и упоминаний друг о друге.

Придумали идеальную сказку… Да нет! – Сказочный идеал!..

Но… не стучит…

И это обговорили: стучать ей четыре раза. Отчётливо.

А я – шёл к дери уже после удара второго!

Иные же все, олухи, звонят.

Как неприятно… смотреть на кошек!..

Женщина, которую я не хочу, мне кажутся… грязной.

…Или я перед нею в чём-то виноват?

На асфальте, крупными белыми, было позапрошлым летом: «Маша, я тебя люблю!» – Под окном, значит, под чьим-то.

Я ещё подумал: так ведь затопчут…

В другом месте – зимой: «Галя, я тебя…» – дорожками огромными по снегу.

Всё равно заметёт…

А может… это я жалел… что писал, рисовал – не я?..

…Или – или она следует… тем советам газетным – сиречь цивилизованным и «тонким»?! Девушкам хитроумно следует: не рассказывать о себе всего… та-ак… всегда улыбаться, даже в паузы молчания… ещё… повторять вслух похвалы в свой адрес других… и – пропадать иногда!.. иногда пропадать!..

…Недавно мне так.

Летаю, летаю легко… и целую девушку, знакомую давнишнюю, давно не виделись… которую никогда не целовал… Взял её в руки, понёс было через реку широкую тёмную, стал подыматься с нею выше, выше… И вдруг – уже там, на том берегу!..

Так – реально – дух летает.

В теле он или вне тела.

Сквозь всё. Сквозь всё.

Дух.

Мгновенно.

По желанию мгновения.

По мгновению желания.

В теле он или вне тела.

Дух. Сам дух.

Так и летает.

…Мама – мама не знала.

Как всегда, ничего не знала.

Ни что у меня появилась девушка… Ни того, что она у меня… от меня… пропала, пропала!..


…А я и молился – чтоб она подольше прожила.

Я приезжал – что-то говорил.

Она – молчала…

Она ещё больше, в последние годы, молчала.

Согнутая, согнутая…

Чем, чем?..

Я говорил… Я – давно, с полгода, уволенный! – говорил, что в газетах нынешних журналисты так работают. Компьютер на твоём рабочем месте сегодня попросту не включится, если ты накануне, вчера, не расписал свой будущий рабочий лень с точностью до каждых пятнадцати минут!..

Так – в самом деле, слыхал я, в одной городской газете, купленной, что ли, иностранцами.

А хорошо – почему-то хорошо, что она статей моих никогда не читала, газету мою – «мою»!.. – провозить никогда не просила.

Они – они читали другое.

Они. Мама с папой.

Читали другую газету. Им её привозила сестра.

А где теперь – сейчас – папа?..

Уже пять лет.

…Папа мне, школьнику:

–– Ты демагог! Да, демагог.

Самое страшное… вернее, самое смешное в этом – то его добавление: «Да, демагог».

В то время, лет тридцать тому.

Самое страшное было обвинение!

Ибо тот, кто таков, – противоположность – чему? – бессловесному подчинению любому.

А теперь – теперь все демагоги. Уж настоящие.

Молча теперь работает только тот дворник под окном.

Кстати… Почему бы и не мне?!..

А странно… Странно, что чуть я вспомнил папу… Сразу – конфронтация на память!.. Неужели, кроме её, ничего существенного… в нашей семье… не было?..

Зачем жили?!.. Зачем они меня кормили?.. Зачем я от них кормился?..

Как бы радостно можно было жить!..

Без той конфронтации… Без этих теперь вопросов…

…И сестра.

Ещё только она.

Но мы с нею – тоже. Разные.

Вот всё подбивает она меня приватизировать квартиру.

А я – а я-то недавно ей и проговорился!.. У меня, дескать, теперь задолжность за «коммуналку»…

Она о моей проблеме с работой не знает; подумала, наверно: лень, что ли, платить.

И она – что же. Давай, говорит, я тебе дам на это дело денег, у меня, мол, немного есть, отложено на зубы, на протезы. Н-да… А ты, говорит, напишешь завещание. Говорит: на меня, на сына моего.

Я ей – ой, по своей привычке – как бы помягче: зачем тебе мои заботы?

А сам себе: а может, я женюсь!.. может, у меня будет семья!.. настоящая!.. не то, что… кое у кого…

Или, может…. Что-то как-то со мною случится… значительное!..

А ты, предлагая своё такое, оставляешь меня без будущего!..

Сестра…

Какой же она человек?..

Вота… когда озадачился. Ей чуть не пятьдесят, и самому за сороковник.

…Мама.

О чём говорили они между собой?..

Мама с папой… Мама с сестрой…

Какие странные вопросы!

И – сейчас. В дороге.

Мама…

Наклонённая…

Кем?..

За что?!..


Гвозди на рентгеновском снимке…

Вот! Вот!

Мир мал.

Гвозди в космическом пространстве распространяются во все стороны с безостановочной безвоздушной скоростью – но гвозди те же самые в тесноте воздуха на подземной станции метро… да ещё и в переполненном вагоне в пиковый час… распространяются всего лишь со сверхзвуковой, может быть, скоростью… и притом всего несколько сантиметров… так как увязают в ощутимых человеческих телах…

Точнее сказать, в космическом пространстве вообще, кажется, нету гвоздей… так как непонятно, зачем им там распространятся… Точнее, опять же, сказать, в космическом пространстве почти что нету человеческих тел… и, значит, их мыслей о возможном распространении там гвоздей… так как человеческие мысли заняты в основном тем… чтобы распространять гвозди на планете Земля, притом в подземном помещении, притом… и так далее…

Ещё точнее сказать – для распространения гвоздей, чтоб они – во все сразу стороны, человеком освоено пока лишь подземное пространство, в отличие – что, вероятно, впереди – пространства околоземного…

Мир мал – и притом так уже особенно мал, что, между прочим – и как раз не между прочим, смертниками гвозденосцами становятся всё чаще особы женского пола…

Мир мал – и так уже характерно мал, что – соответственно и тем более не между прочим! – работниками правоохранительных (от смертниц и их гвоздей) органов работают всё более особы того же пола, женского…

Мир мал – угрюмо, угрюмо. Не только среди уголовников, но и в криминологии об «криминальных авторитетах» нет термина «криминальная дружба», только – «криминальные разборки».

…Золото у параолимпийцев.

Вот! Вот!..

Золотых медалей и прочих получают на порядок большее количество спортсменов, если у них отсутствуют зрение, слух, рука, а то и вовсе обе ноги – в отличие от обыкновенных спортсменов, которым эти самые различные органы и конечности только, по причине малости мира, мешают.

Вернее бы сказать, особи человеческие с «ограниченными возможностями» эти самые ограниченности и стараются преодолеть, в чём и преуспевают, – тогда как особям, чьи возможности не ограничены, есть смысл, привитый современным имиджем, успеть бы воспользоваться своими органами для побед в сексе и бизнесе.

Мир мал, мал…

…Ночной клуб сгорел. – Хоть он и стекло-железо-бетонный.

Вот!.. Вот!..

Мир – мал.

И поэтому именно в это сравнительно небольшое по габаритам пространство надо было наносить и навозить как можно больше самых горючих материалов – чтобы все они, вместе с полным клубом, в несколько минут сгорели…

Сонные вскрики сонных: почему загорелось?.. почему не было запасных выходов?.. – А потому и загорелось, что не было ни запасных, ни… вообще никаких – выходов-то…

Иначе – что бы делать в кубическом зале, что на пятьдесят персон, сразу трёмстам?.. что бы делать им – столь взрослым?.. что бы им делать – в столь поздний час?.. что бы делать им – в столь громком музыкоподобном звуке?.. да и это всё – одновременно?!..

Мир мал – и только в этот поздний час в этом замкнутом строении нашлось место этим людям для их краткой и единственной жизни!..

Первое свойство мира, мира людей, – и потому не сформулировано оно было никем прежде! – что он, мир, – мал.

Однако… не воздеты руки людей, не согнуты колени людей…

Как есть сюжет, хоть какой, у всякого ночного сна – так же сюжетен и ежедневный, на ногах и с открытыми глазами, их сон.


Ощущение, однако, подспудное, подсознательное малости мира и делает мир людей таким, каков он у них есть.

И – людей такими, каковы они есть.

Существ малости – рабами малости.

Рабы – всего-навсего рабы… для одного из этих рабов.

Вожди, соответственно – вожди рабов, сами из этих самых рабов.

А мир – мал.

Страна хоть и большая, но должность президента всего-навсего одна-единственная.

И потому – уж кому повезёт…

Этому вот – повезло. И он не хочет, конечно, уходить. Так как если он уйдёт, то окажется… что ничего не случилось. Ни со страной, ни с ним… ни вообще. И значит, подтвердилась случайность того везения. И значит, он – простой-простой. Есть. И – был!.. А как пережить?.. И поэтому – не уходить. Пока не будет повода. Повода не-свободы. Хотя бы – переворот или немощь.

Хорошо было лет двадцать назад: страна была ещё пространнее, даже чересчур, как кто-то находчиво сообразил, – так тогда хоть сразу повезло пятнадцати везучим!..

Традиция же преемников, если о ней, власти – и есть проблема преемников: «Кто меня хоронить-то будет?..»

Сон политики…

Сон – и истории.

Сейчас все СМИ анатомируют прошлое и характеризуют повадки лидеров сколько-нибудь отдалённого прошлого – прежде того, чтобы сначала понять, что они, это прошлое и карьеры лидеров, – суть сегодняшнее! сегодняшнее! – иначе зачем об этом с истерией и говорить.

Итак, надо анатомировать человека как такового.

И прежде всего (что только и стоит усилия бдящего разума) – сам собственно разум, Разум.

…Мир мал.

Замкнуто мал.

И значит – завершённо.

Полтораста лет тому назад, только и всего, библиотекарь скромный уединённый, печалясь об умершем отце… осенён был вдруг – свыше-то! – догадкой… о каком-то новом бытие человеческом… и сформулировал, насколько мог, ощущение это своё некой теорией: «воскрешение умерших».

Что же, идея эта разбередила одного его современника, столь же, стало быть, эмпирического – понявшего и принявшего сию теорию буквально, буквально! – А где же все воскрешённые будут, собственно, жить?!.. – Разве… на других планетах!.. И с тех пор – вперёд! И ум, и механика. На другие планеты-то – как попасть. – Путём движения… Тут философ уже явно впал в пошлое двухмерное мышление…

Это был крах на пути к истине!..

Движения, по нему, лишь физического. Но… как собственно двигаться?.. Активно-то активно… Но – за что попросту, без тверди и даже без воздуха, цепляться?.. Тогда – ре-активно!..

С той-то минуты человечество и двинулось, в ограниченности своей духовной, – в ту сторону.

Только и всего.

Двинулось, впрочем, безвозвратно.

Теперь показалось бы – да и кажется… безумием, диким безумием… предполагать, хотя бы предполагать… что если бы тот изобретатель не придумал свой всего-навсего эксперимент… да просто не встретился бы где-нибудь в коридоре той библиотеки с печальным сотрудником… то человечество сейчас шло бы… в какую-то другую сторону!..

И, кстати, – так же безоглядно и безвозвратно!

Мир – мал…

Но что говорить. – Идея на полпути.


Умершие… и не умирали.

Умирали их тела.

Души живые – вечно живые.

Пребывать в состоянии абсолютной уверенности в этом – и есть пребывать в Раю. И всё равно – на так называемом этом свете или на так называемом том.

А вот Ад – двухмерное состояние души.

Отсутствие ощущения многомерности пространства.

И, соответственно, есть уже и сейчас.

И продлится потом.

Со школы бы – периодическую систему начинать бы объяснять с того, что она влетала в учёного в физиологическом сне, то есть когда он выпал из сна будничного: ценность этого факте равноценен ценности самой таблицы!.. Как ясно ему, учёному, было не в лаборатории, а – там. Там!.. Ему предстали в гармонии не только известные науке элементы – но даже ещё… неоткрытые!..

…Всё в мире измерено.

Самому старому дереву на планете – три тысячи лет!..

Однако – отнюдь не четыре и не пять.

Ей, Природе, нужно, стало быть, данное растение – вот именно в такой ограниченности времени.

Измерен… и век мой?..

Ощущение-то?..

Не в этом, не в этом!.. не в двухмерном!.. не только этого света!..

Лосось нерестится – и плывёт по реке туда, где сам он когда-то явился из икринки. И где, отметав и семенив, и подыхает. Но – на брюхе туда ползёт!.. Так вот. – Как он находит эту точку на планете?!..

Так и я.

За гранью видимого моя Прародина.

А что я шёл по жизни видимой, чтобы понять это, – так само собой.

…Мимо школы недавно шёл – на втором этаже в окнах свет, учительница стоит. Пред нею, значит, сидят…

Что она говорит?.. Что они слышат?..

Но ведь говорю же там – не я.

И значит – сонные взрослые детей усыпляют!..

…В малом мире – неполные и семьи.

Мать и сын, такие-то, договорились: кто позвонит в дверь – не открывать. Ибо сыну – или, по годам, в армию, или, по тем же годам… вечерком опять в бар. Но опять, что у них зачастую, поругались. Мать – на звонок-то! – со зла и открой. Сына и «забрили». Он ей – из всего лексикона вузовского: «Сволочь!» И ещё. Ломился-то к ним… его же дружок, работник военкомата! – Знал, какой призывник дома прячется. Он же их и утешил: «Не сдала бы ты, всё равно – план-то, сдал бы я!»

Добавить бы ему – если б истинное-то давалось образование: всё равно тебе, где дышать, – что дома, что в армии.

…Прошлым летом по улице – мужик в одних трусах. И – с огромным сизо-синим собором во всю спину! А – для того и голый…

Колония, за «колючкой», никуда не денешься, мала, и срок, как бы ни был велик, всё равно, с «вышкой» сравнить, мал… так что надо себя что называется поставить, а то тебя… там… поставят… Но и тут, «на воле», – то же…

Несмотря на то, что в руке бутылка красного и в тапочках домашних, кроме трусов, одних – взгляд внимателен. – Видят ли?!.. Всю жизнь был на глазах на «зоне», в перерывах – на глазах вольных. Но поскольку на зоне он блатной, и все это знают, то тут, на воле краткосрочной, ему и приходится рекомендовать себя экстравагантно.

…Я – что теперь между Небом и Землёй – в поисках должности приемлемой… с содроганием некоторым недавно обратил внимание… на самый, впрочем, доступный труд… который каждое бы утро у меня под рукой, точнее – под ногой.

Дворник моего двора – повёл рукой с сигаретой по обзору своего участка: в месяц ему, какой ни есть, стабильно несколько тысяч.

Но – что за образ жизни у человека с метлой!..

Рассказывает похмельно-запальчиво: и тёща, и жена – пьют. И только. Он, дескать, им: не буду вас хоронить!.. Так, мол, вскоре и вышло: тёщу – в чёрном полиэтиленовом мешке где-то зарыли, потом в полиэтиленовом чёрном – жену…

Спустя немного – слышу от дворника от незнакомого: прежний, дескать, туда же и точно так же…


С ним неинтересно – он живёт в первый раз.

Приятель стал ко мне заходить.

(О сонных – как-то даже странно… так запросто говорить!..)

Мир журналистский, как и всякий мир профессиональный, такой же коммуникативный, внутри самого себя, как, например, уголовный (кого «взяли») или чиновничий (кого «повысили»).

Н-да. Вениамин.

Он придёт…

Я не спеша делаю уборку.

Постоит, покурит у окна…

Я не спеша листаю книгу.

Посидит, поострит…

И уйдёт.

Я-то «сокращён» и недавно.

А он – сам ото всюду увольнялся и постоянно.

Веня да Веня – так его всегда и всюду все.

Подойдёт ещё к моим книгам: этого он давно не читал… этого недавно перечитать собирался… но он, автор, ведь – вот такой… а этот – вот такой…

И сам всё ждёт – как я с грустью чувствую – от меня какой-то критики: в адрес ли редакции, в адрес ли политики, в адрес ли хотя бы времени.

Я не спеша – и оправданно: вместо ответа – предлагаю ему чаю.

И он… не знает, хочет ли чаю…

И крутит чашку в блюдце.

А я – уже с возмущением чувствую, что он знает, что я о нём это всё знаю… что он и молчит, чтобы сделать именно моё молчание нетактичным…

В одно мгновение – словно тяжёлая цепь – перебегает от него ко мне гремящий каскад его, всем известных, обстоятельств.

Живёт с матерью… То есть – с одинокой матерью он, одинокий… Вроде бы был женат, воде бы развёлся… Мать уж на пенсии. Где теперь работает?.. И работает ли?.. Во всех-то местных газетах его знают… Пишет, конечно, мало, ленится… Чаще фотографирует… И всё винит свою устаревшую аппаратуру…Недавно приобрёл «супер»… На какие «шиши»?..

Но я – всегда перемолчу.

Иногда он срывается и начинает сплетничать.

В первый раз, как меня сократили…

(Ну, надоело об этом!..)

В первый раз он было прямо вбежал ко мне – полный смеха, полный иронии, полный дружества!..

Но мне тогда – внутренне-то, главное, освобождённому – его визит был как раз не кстати.

А он, видно, решил, что я расстроен.

Он – тактичный.

В следующий раз он пришёл уже серьёзный.

Посетовал на несправедливость на систему этих «сокращений».

Потом на что-то рассмеялся!

А я… даже и не понял, о чём он… так как в эту минуту вдруг подумал… что он живёт на пенсию матери…

И при этом – мы смотрели друг на друга!..

…Однажды мы с ним шли по улице – и оказалось, что возле его дома.

Или он этак нарочно?..

Его мать тут прогуливала собачку.

Познакомились.

Разговаривали – хорошо помню – как-то неспешно… как бы во сне…

Она – деликатная.

После это я о нём – стал себе так: он – какой-то навязчиво-тактичный… болезненно-тактичный…

Лишь однажды он спросил меня – и весомо, напористо, дерзко:

–– Куда думаешь-то?

–– Устроюсь куда-нибудь.

В другой раз стал хвалиться мимолётной половой связью…

И был какой-то сосредоточенный…

Ему, разумеется, ничего говорить о себе нельзя.

Раз он зашёл ко мне с фотоаппаратом своим огромным на плече; на другом плече – объектив, что ли, в чехле.

И приступил – не спросив меня! – к фотосъёмке.

Я, впрочем, стал, по его команде, перемещать себя в пространстве квартиры…

Я предложил ему деньги.

Он промолчал.

Сколько?..

Он промолчал…

…Не помню, заходил ли он ко мне ещё хоть раз после этого.

Потом, через какое-то время слышу: удавился!..

Я сразу себе: виноват – я!

«Не помню… заходил ли…» – После чего «этого»?..

Зачем же тогда я ему… предложил!

Ведь он, видя мой покой, мог предположить во мне… какой-то, что ли, идеал…

А я – предложив вместо участия деньги – доказал ему, что… как я сам теперь выражаюсь… мир мал!

И – нет в мире благородства.

Вернее – чистого благородства.

Ещё вернее – болезненно-чистого благородства!..

Ведь он, неудачник по жизни, во всём в жизни гневно и лез на рожон.

…С матерью он, конечно, в очередной раз поругался.

Ведь он – конечно, конечно! – во все свои неудачи мать посвящал.

Она – она родила его одна. Одного. Она – она питала, одевала, растила, учила его одного. Одного. Он – единственный; и это стало нормой для него, для неё. И, как они за всех решили, – вообще. А у него – то это, то это… И – как себе сделать больно больнее?.. И – для кого сделать больнее больного?!..

В ванной. На трубе.

Именно – дома!..

…С ним было неинтересно.


…Подлинный пафос общения – пафос недоумения. – При отслеживании друг друга на этом свете.

Она, мама, со мной никогда – никогда всерьёз ни о чём не говорила.

Только поглядывала пристально.

Лишь бегло небуднично выговаривала уж самое насущное.

В детстве разве и в отрочестве ещё что-то и выражала на моё упрямство и вздор, но всё это в словах, какие и в школе, педагогических.

–– Одевайся!

–– Иди умойся!

–– Садись ешь!

Не знала, не знала, что сказать…

–– Учи уроки!

–– Сиди прямо!

Не знала, что сказать… Иначе бы я этого не чувствовал!

–– Иди гуляй!

–– Иди домой!

–– Вымой руки!

–– Ешь!

–– Ложись спать!

А лишь я в старших классах – не только поглядывала, но уж и вздыхала.

Будто я в чём-то виноват. Ощущение, впрочем, – живое и явное!..

И – чтоб я не забываясь волновался.

Да она не знала – что самой-то себе сказать!

Теперь понятно…

Нет! И всегда, всегда было мне понятно, понятно: не знала, не знала, что себе сказать.

И поэтому – именно поэтому в домашнем воздухе висело всегдашнее виноватящее: мы тебя кормим, одеваем, мы даём тебе пример труда и честности. И поэтому – само собою всё остальное с тобой должно быть. Тем более – ещё и учителя и учебники. Чего тебе ещё?!..

Но опять – в самое детство. Там – откровеннее.

Отслеживание друг друга – уже с тех пор.

Все всегда – за мною: что-то, дескать, у него на уме?..

И лишь тогда открыто и точно мне в глаза:

–– Нарочно капризничает!

Верно! Вот это – верно.

И так бы – всю жизнь, и – каждый каждому.

Да, нарочно.

Да и все-то всегда всё делают нарочно. И что делают? – По сути одно: спровоцировать другого!.. спровоцировать проговориться!.. проговориться о смысле жизни!..

А отрочество – сосредоточенно откровенно.

Я, придя из школы, – бабушке:

–– Человек треть жизни проводит во сне!

Бабушка головой качает… ногти грызёт… и о чём-то нетерпеливо молчит…

А о том, чтобы мои слова вечером передать – маме, маме!

Она – она ни в ком в жизни не нуждалась. – Если о мужчинах. – Ни в муже, ни в сыне.

Уважала – бабушку свою и мать.

Эмансипированная, по-книжному, – урождённая и убеждённая!..

Но вот… грядёт, грядёт событие…

И она – вдруг именно мне:

–– Ты, что ли, меня хоронить-то будешь?

Тому, кто считает её – вечной, вечной!..

Оказывается, у неё… всего-то и заботы…

И в последние свои годы – то-то чуть не плясала, с палкой-то, перед дочкой и перед… своей, конечно, этой… сестрой!..

И даже – гордая-то! – о всех смертных:

–– Обо мне люди плохого не скажут!

…Как грустно!

Середина ноября – а снег то идёт, то тает…

Конечно, снег будет, будет.

Но уже в этом году – не будет первого, первого снега!..

…В том городе… в том, где теперь она сейчас… в холодной бетонной комнате… среди других, на столах, под простынями, холодная… в этом городе у неё была подруга… тоже – была…

Самая, как она говорила, лучшая её подруга на всю жизнь, с молодости.

Почему-то – она.

Встречались редко.

Приезжала всегда та к маме; ну, самое большее – если переночует.

О чём же говорили?

Может, потому эта была лучшая, что я всегда, с детства, ощущал на себе… их одновременные колкие молчаливые взгляды.

Виноватящие-то!..

Их тихий укромный разговор, их эти взоры молчащие сосредоточенные – выражали по сути одно: вот я, вот ты, вот мы с тобой живые… вот он, мой сын, твой сын… вот мы всё на этом свете… Так ли переходим эту жизнь, которая – жизнь?.. Так ли – он?..

…Так что с датой своего дня рождения – нарочно меня не поправляла.

Чтоб уж – все были виноваты!

А я, дескать, – вот сколь несчастна.

Она не знала, не знала… что такое жизнь.

–– Говорят, когда будешь умирать, перед тобой в один миг предстанет вся твоя жизнь.


Если можно угадать, определить будущее, то будущее существует уже и сейчас – и значит, оно руководит настоящим!

Сегодня вдруг вспомнился тот миг… тогда мне было около сорока… когда я однажды ни с того, ни с сего почувствовал, будто я… умер!

Я тогда, помню, ходил сам не свой… не веря этому своему чувству… и попросту ждал, ждал, когда это состояние неуюта иссякнет…

Слышал, раз или два, признания: так, мол, бывает именно в этом возрасте, именно в эти годы.

И теперь лишь тому ощущению – нашлось объяснение истинное, свежее и очевидное.

Я в тот грустный миг памятный ощутил – что: у меня, надомною – нет некой крыши, кровли, некоего, что ли, оберегающего зонта!

Этим колпаком, тонким и уютным, до этого было моё восприятие себя неотъемлемым – среди ли родни, среди ли друзей… в обществе ли всём, в природе ли всей целиком?..

И вот – прохлада… ветер… над моей головой, над моими плечами!..

Лишь теперь – мир мал! – я горестно смел… и смело печален.

И родство – сон? – Нет, родство – кровь! – не сон.

А вот чувство родства – да, сон.

Мои родители, моя сестра, потом… эта самая тётка, да и прочая родня – люди, ведь люди. – А что они за люди?!..

Ты же давал в школе характеристики тем «персонажам», а потом на юрфаке – даже «квалификации» живым людям…

А раз не давал оценку столь принципиальную самым близким – неужели был не во сне?!

…Я, помню, только из армии. Лет двадцати. В вуз-то поступил в тот год?

Раз принёс грибов – кучу: что делать? Мама, сестра: то-то и то-то. А как мариновать – лучше всего знает тётя. Ну! Как всегда.

Тётка тогда мне – стоя среди комнаты, руки в бока… ей было, значит, ещё лет сорок… голосом чётким, учительским – само собой, да ещё и – привычным:

–– Три дольки чесноку!.. пять горошин чёрного перца!.. корицы!.. гвоздики!..

Я, помню, слушаю – а сам, оглашённый, вдруг подумал: так вот почему… у неё спился и помер муж!.. и как же с нею рядом живёт… мой брат двоюродный?!..

Ведь она-то, дебилка, сейчас полагает… что я, внимая ей… её уважаю…

И – помню – стал записывать… на бумажке… рецепт-то… для вида!..

От страха, от страха…

Чтоб не захихикать! – Чтоб не вышло скандала. – Чтобы не обиделась мама.

…Вот!

О волнующем… по радио – о волнующем.

Мужчин сейчас – тридцать восемь процентов… женщин – шестьдесят, в процентах, два…

Процента – процента.

Возраст средний мужчин – шестьдесят два года… У женщин семьдесят да четыре…

Два – четыре.

А, дескать, – «всемирное вымирание мужчин»!

В виде алкоголя, самоубийств…

Сердце моё – билось.

И все эти, меж собой, цифры и проценты, в эфир-то не просто так и этак, а – по сути «избиение мужчин женщинами»…

Сердце у меня билось… как бы где-то в голове!

Я догадался, что на губах моих… улыбка!.. Какая – когда говорят о тебе. Притом – когда хвалят тебя.

А сейчас – ну раз чувствую – именно хвалили.

Ведь об этом, обо всём этом самом – только всегда и думаю.

Как о самом важном.

И может, да, с самого отрочества.

С того страшного!.. с того страшного!..

Ныне уж – так прямо.

Мужчины – вырождаются!..

Это… о ком же?

То есть – их число по отношению к женщин числу.

И надо, дескать, заботиться – о «данного биологического пола» сбережении и буквально о «данного пола» сохранении.

Женщин – больше чуть не вдвое…

Мужчин женщины – бьют!

В семьях если – ими командуют!

…И что?

То есть, что – я?..

Сходу бы так, журналист.

Надо создать партию мужчин!

А то: женское движение в мире есть, а – мужское?

Однако – подлинное вымирание мужчин: ибо хоть кто-то бы из них один… хоть где-то и хоть как-то об этом!

Движение нынешнее собственно мужское – разве что пьяниц по улицам в поисках похмелки… и – по тем же улицам чиновников к департаментам и думам…

…В студентах было: примечательно – только что Союз рассыпался и «цены отпустили»; приятель мой, сокурсник, с которым мы в одной «общаге», вдруг залёг на койку свою – и том за томом ещё раз всё собрание писателя своего Падучего, как он любовно его называл.

В страхе, признаться, я на него поглядывал… Ведь тут, в своём роде, та «депрессуха»…

Сам же комментировал мысленно.

У автора того все романы, по сути, – романы-хождения. Все герои его по всем романам его ходят и ходят, ходят и ходят. Друг к другу-то, друг от друга-то. А – чтобы побольше поговорить. И к чему же все разговоры их сводятся? – Веруешь ли ты в Бога?.. В Бога – веруешь ли?.. В Бога ли веруешь?..

И это – ещё за несколько десятков лет до первой революции!

Так вот откуда целый двадцатый век, сколько их, революций!

Доходились! Добродились!

Договорились… Доболтались…

(Или… топтались в нетерпении… метались в истерике… ожидая неминуемого… фантастического будущего?!..)

Вот, то есть, когда начинался в стране, обществе кризис – подлинный Кризис.

И он, Кризис, всего-навсего второй век продолжается… порывисто длится…

Концлагерь… Атом… Космос… Спид…

Ну и, это уж в довесок, – алкоголь… петля… героин… окно…

Где были в эти два века философы?

И, в таком случае, – чего хотела от них Философия?..

…Мужчина изобрёл водопровод – и лишил женщину поэтической грации с коромыслом!

И далее он – все самогубительные усилия.

Изобрёл, недотёпа, паровое отопление – и не нужен сделался даже в качестве дровосека.

Изобрёл телевизор – и не ждут его даже развлечься.

Те, у кого печать в паспорте, чтоб хоть на что-то сгодиться… стали отдавать женщинам свою заработную плату!.. – Окончательное, в данной популяции, признание своего унижения!

Вырождение мужчин – мир мал! – предстоит и во всём мире.

(Но ведь этот факт можно сформулировать иначе: именно – в этом, значит – они переселятся в мир в тот, в тот…)

И ежели, однако, почти все политики, миллиардеры, лётчики и танкисты – мужчины, то – то это их прилежание и мужество… есть синдром вырождения?!

К тому же – без приоритета ценности Невидимого – мужчины и женщины равно самоубийственно пребывают в коме будней.

О семьи современной кризисе – теперь и не формулируют: семьи – нет, нет; есть юридические тонкости, только и всего…


Похабное самое, скабрёзное самое – почему именно, и у человека, и у человечества, по поводу всего полового?.. Давшего и дающего единственно и исключительно семя и гнездо собственно жизни!..

В сказках всех стран мира зафиксировано одинаковое происхождение смеха и… срама, срама и… смеха – непременных, оказывается, культурных соседей-спутников.

Так вот. Смехом засмеялся на планете Земля впервые человек – истинно явление Природы! – а именно – мужчина!.. и, в чём и суть, – задумчивый!.. при виде… тела человеческого… оголённого внезапно… по-современному изъясняясь: «ниже пояса»… притом – женщины!.. притом – по её доброй, то есть догадливой, воле!..

По телевизору несколько лет тому: двенадцатилетний мальчишка – он заплакал, когда узнал, что у неё, у этой, с которой он, женщины, будет ребёнок… от него!..

Чисто практичен тут замысел Природы: «сучка не захочет – кобель не вскочит».

Однако – и время определить буднично: от какого пола истекает(!) искони так называемое нецензурное, и от какого – всё так называемое мыслительное.

А то ведь ржание, уже – совместное, и повсеместное, и повседневное есть, выходит… экстаз лицемерия.

Всей и разницы – мир-то мал: вместо языческих фаллосов – фаллические же на всех площадях истуканы (предположительно – с яйцами…) в неснимаемых штанах.

…Далеко чтоб не ходить – «сократил»-то меня… мужик, мужик; редактор, он мне давнишний вроде бы приятель.

Я ему, признаюсь, посмотрел – поглядел в глаза: дескать, из солидарности хоть, ну, из этой самой…

Он отреагировал внятно:

–– Меня в коллективе не поймут.

Нет-нет-нет! – Он, конечно, прав, прав.

И мне хотелось, как всегда, только единственного: разведать, насколько живое – живое.

…Мужчины совершенно исчезнут… примерно через сто пятьдесят тысяч лет?

Но пока – в течение этих тысяч-то! – они, исчезающие и, соответственно, оберегаемые, станут или – всё более и более привилегированной кастой!.. или – редкостной и востребованной породой!..

Или будут иметь, по множеству женщин, гаремы – а значит, не имея к каждой женщине, не-единственной, исключительного уважения, захотят передавать наследство, опять же, – сыну, сыну!.. – возрождая свой, мужской, авторитет.

Или – женщины, некой стабильной общиной, кланом, кругом, будут держать рабов: слуг и осеменителей.

Или – и гаремы, и кланы.

…Вот пример мужчины – воспитанного, то есть, такой средой и таким духом.

Я, тогда студент, оказался среди какого-то праздника, празднующими любимого. Во дворе весеннем тёплом была уже чуть навеселе компания, где и один мой тот знакомый.

Я же – заинтересовался легкомысленно его, тут же была, сестрой.

Среди веселия он мне в сторонке – как бы между прочим и в то же время – ответственно-трезво:

–– Ты не можешь, как надо.

–– А как надо?

–– Не можешь, как надо.

–– А как, как надо?..

–– Не можешь.

–– Да как надо-то?..

Молчит… Круглыми, теперь уж уточню – телячьими, глядит куда-то… просто глядит… просто глаза его глядят…

И тут я – будто вновь увидел, как он только что плясал!

А его та сестра и его невеста, стоя под руку, – смотрели.

А он, не сводя с них зажмуренных в умилении глаз, пляшет – перед ними.

Пляшет и пляшет.

Как пляшут в садике – чтобы похвалили.

Улыбаясь широко-зубасто…

То крутя ладонями у плеч, то болтая руками-плетьми…

И так – неутомимо, откровенно…

Они – молча смотрят.

Он – молча пляшет.

Вот, оказывается, как надо!..

…Я с этим, с мужским, полом с некоторого времени – да как сократили – общаюсь лишь жестами: не курю!.. ехать – туда!.. и – не проси, не дам!

А с женщинами?..

На женщин всегда смотрел, ожидая, есть ли среди них та, которая бы – из моего будущего.

А недавно…

У лотка потребовал – одну луковицу.

Старуха взвесила: на десятку.

Я подал ей купюру.

Луковицу взял.

Жду…

Старуха забылась… как бы…

–– Я подал вам пятьдесят.

–– Помню, помню, сладкий!..

–– Знаю, знаю, что сладкий.

…И вот, наконец-то, пример женщины… которая везде и всюду!.. которую только и слыхать!

Учился я в «универе», потом стал работать, и всё приезжал домой – и каждый раз она тут как тут, да ещё и стала – при мне! при мне! – громко учить маму заваривать чай:

–– Теперь надо чай женить! Надо его женить!

И переливала заварку из чайника в чашку и обратно.

Тётка…

Ой, да я не могу о ней…

Даже вообразить её страшусь…

От гнева!

И… от брезгливости…

И сейчас она… возле мамы?!..

…Мама была – гордость, мама была – твёрдость.

Мама была – уж у себя-то дома – своевольна!

Но удалось ли ей – в её требовательной и взыскательной жизни – хотя бы это, хотя бы это?!..

Сестру, небось, сестрой сама же никогда не называла – за глаза-то; всё – тётей, всё – тётей.

А тётка – тётка её переболтала, пересилила… заглядела!.. зажала!..


Мучение моё – самое тайное…

Признался себе уж прямо.

С мига звонка того – сестры ночью и… до мига звонка моего – в реанимацию… я свежо и ярко видел-слышал… последнее, последние…

…Глаза!

Мокрые красные…

…В последний раз приезжал.

Что-то говорил.

Она молчала.

На кухне.

А суп заранее сварила. Ждала. Мне.…

В зале потом.

Я говорил.

Она слушала…

Кого?..

Что она слушала?!..

…Я привёз ей, да, винограду.

Сам отметил снова, что с какого-то времени… за нею наблюдаю особенно…

Она бродит, говорит – как?..

Ожидать – давно устав…

Против желания – как бы готовясь…

И это всё – уединённо… и это всё –буднично…

…Уже и тогда-то шевельнулось во мне – ещё как грёза смелая: видимый мир – бред… люди – тают, призрачные, в воздухе… перетекая в пространство в иное… а уж душою и духом – натурально.

…Она.

В валенках. В платке. В кофте.

Наклонённая…

Наклонённая!..

За что?!.. Кем?!..

Хотел спросить её обычное: ну как, мол, ты?.. И, сжав зубы, постыдился… устрашился…

Она всегда отвечала:

–– По-разному.

В зале. Включил телевизор. Сам за столом на стуле всегда. – И думал, она сядет рядом, как всегда, на диване.

А нет её и нет…

В спальню заглянул.

Она стоит у лежанки и локтями на лежак уперлась. На горячий?..

–– Мама, чего ты… от меня прячешься?..

Молчит…

Как хотелось – всю-то жизнь – искренности! – Хоть от неё-то…

Вышла всё-таки оттуда, села на диван.

Боже, а это у неё… внутри…

И ужаснулся… дать знать…

…И вот – утром.

Уже одевался.

Она в прихожей –эти минуты – сидела на кушетке. Как всегда.

Но тут – как-то прямо. И лицом – к двери.

Я зашёл к ней со спины и, как всегда, перекрестил её.

–– Ну ладно…

И с сумкой – к этой двери.

…Глаза – мокрые!.. красные!.. сознательные!..

Ведь – мне в спину!

Я и оглянулся.

Сидит – прямая, совершенно прямая… выспренняя… осознающая…

Пьющая минуту.

…Так вот. Так вот.

Что же я не взял предлог задержаться?..

Да что – что же я не кинулся ей в колени?!..

Что же я – не шагнул на потолок?!..

Но ведь она бы поняла, что и я всё – всю её осанку – понял.

И что я – признаю какую-то неизбежность…

Что я признаю – сам, пусть лишь грозящий, факт…

А я не признаю!

А я – не признаю.

И сейчас.

Не признаю.

…Мучение моё – ласковое, мучение моё – сладкое.


3

Боже, что я делаю, я же – живой!..

Так я себе каждый раз.

Выхожу-то когда на улицу.

С тех пор, как сократили, – смотрю, хочу не хочу, либо себе под ноги, либо на облака… либо, ну, на архитектуру.

Если б я вёл себя так, каков я есть на самом деле – с самого бы с отрочества, – про меня шла целая молва, встречные бы оглядывались.

Но я просто шагаю…

А вот все – на серой асфальтовой ленте-эскалаторе: и по воле этой серости.

Дыша загазованном воздухом… Очумелые от голубого «ящика»… Замкнутые в интернетном лабиринте… В пространстве, пропитанном мобильным тиком… Под сводом, загрязнённом «космическим мусором»…

Спящие, спящие.

Да ещё и засоряют мои навечные зрение и слух!

Ненавидел всегда – похабные слова, анекдоты… рисунки, фотографии, фильмы.

И особенно тех, кто эти непристойности озвучивает или множит.

Брезгую вот даже пребывать под взглядами прохожих.

…Недавно и было так – характерно и, как нарочно, густо.

Из магазина звонил подружке, какое взять вино.

Разговаривал, присев у витрины к нижней полке.

Мобильник потом положил в карман в грудной куртки во внутренний.

И тут… ощутил щекой… взгляд на меня…

Взял бутылку. Поднялся.

Но… всё ощущаю…

Подошёл к кассе. Оплатил.

Тут и подошли.

Охрана и продавщица – чей взгляд был на меня у витрины.

–– Вы ничего не забыли оплатить…

–– Нет.

-- …кроме вина?

-- Не забыл.

-- Зайдёмте в эту дверь.

Пошёл с ними.

–– Снимите, пожалуйста, куртку.

Снял.

Повесила куртку на своём пальце… заглянула в карман… в грудной… внутренний…

Я стоял…

Ведь видит же Бог!

Но этак даже и помышлять – красивость…

Но видит же – Невидимый тот Мир!

Стоял…

По диплому – юрист и на весь город – журналист!

–– Извините.

Подала куртку.

–– С праздником вас.

–– Спасибо… А-а…

–– С днём, то есть, всех влюблённых.

А то – сказать бы им…

Скучно бы!

Из магазина выйдя, впрочем, проговорил:

–– А вы ведь не имеете права обыскивать. Тем более, требовать раздеться. Тем боле, брать чужую одежду в свои руки.

Она бы:

–– Может быть.

Тогда бы:

–– Вызовите директора.

–– Зачем?!..

–– Или с вас шоколадка.

Она бы:

–– Ну хорошо… Вот вам…

Тогда бы:

–– Это вам.

–– Мне?..

–– Да.

–– Н-ну… спасибо…

–– Нет-нет. Вы – ешьте.

–– Как?..

–– Сейчас съешьте!

Но этак – скучно бы.


…Гнев.

Собираясь только на улицу – уже чую подступление его…

Гнев!..

Самое моё уничтожительное чувство.

И – единственное таковое.

Само-губительное.

Не на всю ли жизнь?..

Но, да, единственное.

Как я раньше этого не понимал!

То есть понимал, но не понимал до формулировки.

Да признания.

До – призвания?!..

Иначе – как же вытерпеть рядом ложь, лицемерие, срам?.. Тем более, если они – летят в тебя. Ещё пуще – с уверенностью летят, что тебя достигнут, тронут и поразят!..

С отрочества – да, с отрочества замечал за собой: одно моё подозрение… в чьей-то уверенности… будто его обо мне хитрость ему удалась… и – прямо у меня колени слабели, слабели и подгибались колени!..

Примеры, как бы «фотки»… сыплются, сыплются в меня… из пространства, памяти…

В армии офицер, мой командир… в вузе кандидат, мой преподаватель… в газете «ответсек», мой начальник… рассказал анекдот про… про то… и сам же раскраснелся, захохотал, сверля меня глазками, – а я… всего лишь побледнел… И в этот мгновенный миг – на все потом годы службы-учёбы-работы наши взаимоотношения, так сказать, определились.

…Что такое это – гнев? Гнев это грех.

Что такое грех. Грех это – не одно какое-то из перечисленных по пальцам чувств, мыслей, не настроение, не поступок тем более, а – состояние. Грех – состояние общее моё; режим, тонус… на какое-то, пусть, время… всецелое состояние моё… цвет меня!.. звук меня!..

И гнев – изменение, вмиг, цвета меня, звука меня.

Гнев – трепет. Трепет от ощущения, от ощущения в мире кого-то ещё, кого-то ещё, кроме меня… кого-то ещё вместе со мной… в мире о мире полагающего… а значит – и обо мне!..

Вот – уж весь дрожу… Весь уже дрожу!..

Вот я, вот Земной шар, вот я пребываю в осмыслении этого обстоятельства.

А-а…а кто-то что-то обо мне полагает!..

Родственник, сосед, приятель, коллега… какой-то там чиновник, какой-то там, видите ли, политик… какой-то там, видите ли, вождь!

Он обо мне, именно обо мне, может и не знать, но я-то – в мире. В том же мире. А он, значит, – будто меня нет, или, хуже того, что и наплевать на то, есть я или нет меня…

Или, что ещё хуже, – если конкретно знает обо мне, о моём в мире присутствии. И – рассуждает. И – полагает о мире, о мире, в котором я… не согласовав со мной, даже не спросив меня! Даже вовсе не озадачившись тем, что я об этом самом мире думаю!

Вот – уже, от дрожи, встал!.. Уже, в дрожи, хожу, хожу!..

На моём веку, вот же, полетели на другую планету, притом на ту, которую я каждый день наблюдаю, и… не спросили меня!.. А захочу ли я смотреть на неё, на Луну, зная, что там… кто-то бродит…

При мне, в моём присутствии, на моих глазах… распустили страну – и даже… не спросили меня лично… и так далее, и так далее…

Некто судит обо мне… и даже о моём в этом мире надлежащем поведении… и даже – о моём на этом свете… телодвижении!

Н-ну!.. Так бы и хватил сейчас стулом об пол!..

…И как теперь мне легче. – Как бы я вообще мог бы избавиться от своего гнева и от дрожания своего и слабости в коленях – если бы не понял этого самого: тот полагающий обо мне – из малого мира!.. из двухмерного пространства!.. и – во сне, во сне!.. Веденье и неведенье его обо мне – его узколобые грёзы, чахлые его кошмары…

Гнев во мне – ещё и от пребывания в мире, в таком-растаком мире… и самого меня!.. Дрожание моё – на это пребывание обречённого!..

Уж и так в мире множество – всех и разных!

…А теперь – наложилось и это: мир – мал, мал.

И каждый – судит-рядит…

Выходит, я явлен в этот мир, на этот свет… быть осуждённым!

И единственное – опять же, опять же – спасение меня от моего гнева – снисхождение к спящим.

Чтоб это такое снисхождение совсем не превратилось в прямое ко всем отвращение… пророки и бежали в пустыни!

А для всех тех, спящих, – в святые.


Не могу общаться с дураками.

Лучше б тот был сволочью.

Сволочь и сволочь. – Понятно и спокойно.

И ему, и, чаще всего, мне.

И прежде всего – противно: ещё он и трус!..

…Шёл тогда – года за два до нынешнего, официального, «кризиса» – в администрацию, в тот департамент, – не думая, впрочем, ни о чём, кроме некоего – праздничного, иначе не сказать, поздравительного.

Департаменту культуры я нёс проект! – Организовать в городе литературный салон!

–– А литобъединений мало? – накануне, при собеседовании, спросил аккуратно у меня менеджер-психолог – мужчина, без сомнений, с образованием и в очках.

Я, готовый, ответил, что следовало бы все эти творчества объединить и уровень их поднять.

Психолог был тактичен, но… чем-то озабочен.

К слову, начальников-чиновников я – сын учительский – с детства не умею бояться или хоть побаиваться.

А потом ещё – закалённый, что ни говори, в репортёрах.

(Признаюсь… слабели колени… только при мыслях, опять же, – о родне о своей о разной…)

На другой день в назначенный час зашли в кабинет (особенный чем-то…) вместе.

Директор департамента, дама полная, тоже была активна:

–– Это, конечно, нам хорошо! Нам ничего и делать не надо. И в то же время нам галочка.

Я тут вспомнил почему-то… некстати… что я иногда… дрожу…

«Нам»! «Нам»!

Стало быть, они тут, в кабинетах, только – ням-ням?!..

Директорша – опять своё:

–– А знаете что. Поднимите нам музей-усадьбу!

Я зашевелился: почему, интересно, говорят «галочка», а, например, не «вороночка»?..

Я, глядя в сторону её лица, сказал…

…Сказал – что?

Вернее бы спросить: сказал – как?..

И вот как.

Сказал – уже будто о решённом:

–– Я, разумеется, способен думать не только о-о… о процветании культуры, но и о-о… об извёстке и кирпиче…

–– Ну! Ну уж!

–– Да нет, нет. Я скромный.

–– Видно, видно.

Психолог – трудоустроенный, стало быть, здесь присутствовать – лицо головы своё чуть отвернул, но глаза оставил на лице моём.

Я встал:

–– Разве что… умнее вас.

–– Кто?

–– Я.

–– И кого же?..

–– Вас.

–– Меня, что ли?!..

–– И лично вас. И всех, без лицемерия, кто сейчас тут в кабинете.

Психолог засмеялся.

Директорша стала молчать…

Поэтому мне, из уважения, осталось только чуть-чуть поклониться.

–– До свидания.

Что ещё?..

Психолог был… с красными квадратиками на щеках…

У директорши кольца на пухлых пальцах… глубоко врезались…

…Однако там я тогда – не так.

Я, глядя в сторону лица директорши, – на её предложение стать директором музея-усадьбы – сказал… уже обречённо:

–– Этим мог бы заняться… и кто-то другой.

Они с психологом переглянулись: никогда этот журналист благородный – этот деятель! – больше к нам не придёт – и не будет нам больше, по крайней мере – от него, лишних хлопот…

На этом расстались.

С ними-то ясно.

А если обо мне, так я – действовал в обычной своей манере: отслеживать ситуацию до конца.

До предела, то есть, ничтожества её участников.


И всегда-то, значит, всегда я – ещё без ощущения, как ныне, малости мира – чувствовал… предчувствовал, что все во сне.

В безнадёжном сне.

Во сне безнадёжности.

И – надо смотреть на сонных… как на сонных.

Спокойно.

Люди двухмерного мира – их лицемерие, без знания о невидимом Присутствии, даже и нельзя назвать лицемерием.

Для таковых реальность – двухмерность мира. А в такой реальности лицемерие… всё-таки мудрость!..

…Что же получается?

Что я смотрю… на видимый мир… из невидимого?!..

…Ныне социума, пожалуй, – нету вообще.

Социум там, где есть хоть повод говорить об уровне духовности.

Социум, тот иль иной, это глубина дыхания духовности.

Ныне же – смешно, смешно лепетать о таковом дыхании, да ещё и о его глубине.

Стадо не стадо…

Только, во всех СМИ, цитаты из наследия прошлого и пересыпание фактов нынешних – как песка из ладошки в ладошку… младенца в песочном ящике.

Для всех и для каждого: программа – деньги… программа – власть… программа – слава… Ну, разве что – разврат и извращения…

Вот дискуссия – казалось бы, смелая: в вузах устраивать ли церкви?

Я бы: не нужно!

Но вовсе не потому, что конфессий много и что есть даже атеисты.

А потому, что здания научные и сама собственно наука и есть прямо – дело богоугодное: познание Истины. (Разве что без посредников – без бород.)

Невидимый мир – реальность.

То есть – научная!

Ведь реальность не может быть… ненаучной.

Иначе рассуждать – как?..

«Мозг… не способен… понять мир… так как он, мозг… устроен очень сложно»… – Так в научной статье!

То есть современная наука, исходя из возможностей мыслить только мозгом – как раз и исходит… из его не-возможностей!..

И со школы бы – так и говорить: мысли в мозге отражаются из невидимого мира.

Тогда-то человеку каждому – и надежда действительная, и ответственность не заоблачная.

Я бы – если уж дискуссию – вот какую: когда кто убил, изнасиловал, украл – спросить… с учителей!

Вы что ему внушали?!.. десять лет!.. ежедневно!.. по пять-шесть часов!..

Ведь с водителя спрашивают за последствия – при его хотя бы невнимательности.

А если не так – то все действительно во сне: учителя – во сне говорения… ученики – во сне сидения…

Однако радио вон сетует об ином: ввести-де должность «адвокат животных» – нельзя, оказывается, попугаев держать в одиночестве… нельзя из аквариума сливать рыбок в унитаз… а лошадям, наоборот, одиночество обеспечить…

Для существ якобы разумных – шарообразность планеты…тонкость на ней жизни… неотвратимость гниения тела… уникальность каждого – это как раз и есть… сны – красочные забавные!..

У них – другая, другая реальность.

…Планы и мечты людей – это всего-навсего сюжеты их сновидений.

Вот какой-то президент, вот какой-то актёр… Звёзды!.. Всеми видимые. И ведь они – стремились к этому!..

Неужели… стремились?..

Неужели – не к Тайне устройства Мироздания?.. не к тайне своей редкостной судьбы?..

И – завидуешь тому, из притчи, нищему – что заявил проходящему мимо него царю: мол, не загораживай мне солнце!

Недаром же всем так называемым культурным людям покоя не даёт ни какая-нибудь старушка в глубинке, ни любой абориген в его экзотике.

(А вот то, что в женский, выходной, день тоже надо бы гололёд песком посыпать – так не тут-то было: старух после того – праздничного! – дня – вверх ногами целая больница…)

…В деревне в моей, в родной, стройка какая-то.

Рабочие-шабашники… Как и я был таким же когда-то в студентах…

Я среди них хожу…

И прямо по лицам, по жестам их вижу: криминал!

Криминал серьёзный… угрюмый, злой…

Чтобы с ними не общаться… чего от них ждать?.. я начал – конечно же – махать руками… плавно и усиленно… как птица-то…

Правда, тяжело махать – лишь ладони слегка годятся на крылья.

Но – всё-таки взлетел!.. и полетел!..

И стал над ними и вокруг летать. Ну, метрах в тридцати.

Обстановка, однако, внизу была гнетущая…

(Тут неясный обрыв…)

И вдруг – мы… и я, то есть, среди них!.. все вместе запросто идём в один какой-то дом бревенчатый!.. садимся где попало тесно, даже на полу!..

Из разговоров общих я узнаю, что это – что это… снимается кино!..

Это, оказывается, тут в деревне снимают кино! Про шабашников. А эти все – актёры, режиссёры и прочие «киношники».

Я слегка успокаиваюсь.

Ладно.

Но дело в том, что все они не знают… что я – на самом деле способен летать!

Да, это – в моём том биологическом сне – было для меня самое важное… и горькое…

Не то вовсе, что в деревне в нашей снимают самый настоящий фильм!

А то, что они про меня думают, что мой полёт в воздухе – всего-навсего… обыкновенный съёмочный трюк!.. трюк!..

А им – забота мелкая: лишь бы снять фильм…

Они живут, то есть, в том сне… где люди… не летают…

Для меня же – умеющего, владеющего – соседство с ними так же и кощунственно, противно, как, например, слышать: ой, я надел рубашку слава направо!.. вместо – «наизнанку»…

Скучно!..

Даже во сне, когда спишь.


Хлопотать я почему стал, было, о том салоне.

А заглядывал не раз, случалось, на «лито», что при газете. – Не верилось как-то… что среди нынешней вульгарной пропаганды вульгарного стяжания… кто-то грезит ещё и… поэзией!..

Слово за слово, я навёл их на идею – а они тут же мне, профессионально общительному, и доверились.

Но уж и тогда, до «кризиса», ни хрена – с лирикой – не выпало.

А теперь, посмотрю…

Автора, например, одного «начинающего» рассказы – время от времени печатались, следил, в газетах – и вот перестали.

Спросил его – рассказывает.

Принесёт, мол, в редакцию новую вещь, редактор прочитает – и одобрит, даже с восторгом, и обещает немедля печатать! – А через два-три дня краснеет и глаза прячет.

Понятно! – Газеты теперь, в «кризис», куплены разными «ООО»; иначе – редакции буквально продали сами себя Мамоне. Ну а хладнокровному тому мешку вовсе не нужно, чтобы в фауне прямоходящей будить склонность… к какой-то там лирике, к рассудку, к чувствительности!.. к сердечности, к сострадательности! – чем собственно и занимается письменность художественная. Ему, мешку, потребно печатать – стабильное, статичное… валерьяновое … «в обаянии держать»…

Автор же тот, предлагая в газеты свои рассказы, находится – как теперь выражаю – во сне, притом – в двойном сне: во сне творчества и во сне заблуждения о его востребованности.

Брал бы, ей-богу, пример вон с того, что тоже на слуху, местного же поэта, что стихи свои – прямо в интернет!

Меня всё это трогает – постольку, поскольку… Но для меня творчество – нечто действительно живое, живое!

Сам я, правда, не стыжусь признаваться, что на этом поприще… нахожусь на известной стадии, так сказать, притязаний.

(Тиснул, оскоромился, на свои книжонку статеек – за компанию-то со знакомыми авторами.)

В газете я занимал даже весьма определённую нишу.

Да вот. Конкурс был объявлен, лет несколько тому, на всю область к юбилею грядущему круглому нашего города – на проект бы будущего, к дате, памятника.

Я, отнюдь не ваятель и не краевед, посчитал своим, прямо сказать, долгом выразить своё виденье данного почина.

С обычным оптимизмом моим – и с удовольствием! – написал заметку…

Про шустрого князя и – что ещё, дескать, шустрее! – медведя…

В таком же духе – все, в основном, мои публикации.

Лишь бы, по мне, – как можно ближе к истине, к Истине.

А она всегда – живая: неожиданная и опасная!..

Вспоминаю… с грустью, что ли… со стыдом разве за свою искренность, открытость…

Или тут – жутко подумать! – было предчувствие… нынешнего моего состояния… малости мира?!..

Но печатали охотно именно меня.

А не того прозаика…


Перечитаю, раз вспомнил о ней, в той заметке моей существенное место…

«Символом нашего города является, как всем известно, медведь. А символичным, на века, событием – то, что тогдашний здешний князь основал сей град на месте своей охоты на медведя, да ещё и непосредственной с ним встречи. – Именно это и принято считать историческим фактом.

И годом рождения города!

Итак, о композиции будущей скульптуры: фигура медведя должна присутствовать непременно.

Тем более – такого солидного зверя!

Решено: памятник – медведь.

В каком, далее, он должен находиться ракурсе?

Прежде всего: уж никак не лежит. Спать, отдыхать нам, вечно юным горожанам, никак не пристало!

Что же он – сидит?

Но это чересчур статично. И смотрелось бы скучно, угнетающе. Ведь даже и само слово «медведь» тяжеловато.

Тогда – стоит?

Однако стоят медведи только, извините… в цирке… Данная поза наивна, надуманна, смешна.

Необходим ему, пусть и зверю, какой-то жест, движение!

Вот, например, встретился же он с тем князем…

Кстати, и князь не меньший герой данной яркой истории, и его нельзя бы забыть в конструкции памятника.

Итак, скульптурная группа.

Возвращаемся к медведю. Его поза должна быть мотивирована, как мы объяснили, присутствием князя.

Какова же его, князя, роль и значение?

Известно, что встреча медведя с князем (или наоборот) была весьма мобильной. Так что они оба были, понятно, настроены воинственно.

Что же, зато теперь очевидна поза медведя: медведь – бежит!

Сколько тут живой экспрессии! И как это гармонирует с неустанным развитием нашего города!

Теперь – где в данной композиции князь?

Напомним: охота…

А медведь и бежит от князя…

Нет, нет, нет! – А как же мотив экологии?

Тем более, охота в те века была повседневным и бытовым развлечением вельможных людей.

И вот, наконец, – вдохновенный результат.

Медведь бежит за князем!

То-то князю памятна эта встреча.

Буквально – живая история.

Итак. Памятник. Проект.

Медведь и князь. Оба в натуральный рост. Медведь в естественном виде. Князь в облачении, соответствующем данному веку и данному сану.

Фигуры: медведь бежит, князь бежит.

Композиция: медведь бежит за князем.

Идея: вечное соперничество разума и стихии».


Я бы никогда не смог быть писателем.

Ну, настоящим.

Тем самым беллетристом.

На этой редкостной стезе, по мне, автор вмиг приобретает… истинно права и свободы подлинные… и мыслимо на этом свете желанные и возможные…

Дать волю полнейшую своей – именно своей и именной своей личной! – мысли и так же своей чувственности и даже и своему наитию!

Возмечтать увековечить все эти «невидимые миру» и невидимые глазу летучие грёзы!

Впасть в известный экстаз как в некую тайную заповедную сферу!

Понести на своих руках, даже на трёх пальцах одной руки, сладкий и изнурительный вес Музы!

На пространстве каждой строки наконец-то утолить жажду Идеала и Совершенства!

Увековечить всю эту свою страду – мыслей, чувств и вдохновений – в простейших буквенных знаках!

Переслать ценности эти свои сокровенные сквозь будущее пространство и время уму и сердцу подобного тебе благородного!

Успокоить душу свою безутайной правдивостью своею и искренностью пред Всевидящим Глазом!..

Да и практически… Писатель это тот, кто пишет, как устроен Мир – как! – и в ту именно минуту, когда он догадался – как!

Кому это дано?!

Странно… даже очень странно… что это в самом деле – кому-то и дано!..

…Чем вообще, в принципе, по мне, занят художник.

Состояние человека…

А напиши-ка!

Прежде – каково оно?..

Вот хоть: я иду по улице. Но это событие – только для собак и пешеходов. Разве что кто невзначай заметит, что я спешу или гуляю, зол или весел. Знакомые могут ещё догадать, что я движусь на работу или с работы…

Но ведь это всё – неправда!

Я сию минуту – в родной деревеньке или на южном пляже… Я сейчас – наедине с женщиной или с книгой, или с мечтой…

Да ещё и где-то… в самой моей какой-то глубине… лёгкость свежего интимного знакомства… или тягость злобы к кому-то многолетняя…

И это – реально, реально!

А ног-то своих я и не чую, встречных, даже знакомых, не замечаю, да и ни дождь, ни мороз мне нипочём.

Так – что, что я бы стал писать?

И как собственно… формулировать?..

Правда, сам-то я знаю своё… внутреннее. Знаю! И даже смогу, может, себе в конце концов признаться… в самом заветном или самом постыдном…

Правда, правда.

Однако! Однако…

Тут-то я – взявший ручку для беллетристики – и закоченел от неожиданного и непреодолимого препятствия…

Ведь все мои мысли-чувства – они не только во мне где-то в глубине.

Но они – ещё и меняются каждое мгновение!.. притом – непредсказуемо!.. притом – чередуются с пустотой!.. и всё это – как бы походя!..

Всё во мне – пестро, прерывисто и как бы между прочим.

И взяться за какую-то одну мысль… за одно какое-то чувство… кажется наивным и несправедливым… вздорным и ошибочным…

Но и это не всё! Непреодолимость даже и в первых шажках.

Через энное время – осенённый… или, вернее уж сказать, забывшись! – сажусь опять с намереньем… изобразить что-нибудь… не газетным, что ли, языком.

И на первой же фразе запинаюсь. – Зло и гневно!

Ну хоть вот: «Человек идёт по улице…» – Но ведь это – фантастика!.. какая-то анатомическая… и даже – геометрическая фантастика!.. Почему-то сходу – и нервно! – думается, что это – мужчина… – Потому что автор мужчина?.. Или – женщину обозначил бы каким-то другим словам?.. – Она, то есть, что – не этот самый… не человек?!.. Далее. Опять же зло! Что, в панораме улиц всегда лишь один пешеход?.. И – что, люди ходят по улице исключительно по одиночке?.. Что, бегать по улице не случается?.. А что, человеки по улице ещё и ползают?.. И – в городе одна только улица?.. И – в каков смысле: то есть – не в помещении?.. И так далее, и так далее…

Рад Разум

Подняться наверх