Читать книгу Башня. Новый ковчег-3 - Евгения Букреева - Страница 1

Пролог

Солнце висело огненным, тяжёлым кровавым шаром. Кире, стоящей у окна в гостиной, широкой и светлой, как и все её апартаменты, это казалось зловещим предзнаменованием. Впрочем, в связи с последними событиями ей всё казалось зловещим. Привычный мир рушился, а все вокруг словно сошли с ума, решив утопить их Башню в крови.

В последнее время она почти не выходила за пределы квартиры. Арсений говорил:

– Кира, подожди. Потерпи ещё чуть-чуть. Они успокоятся. Вот увидишь.

Успокоятся они, как же. Кира презрительно дёрнула плечом. Эти никогда не успокоятся. Если только их всех не вздёрнут. Или не приставят к стенке.

Увы, надежда на это с каждым днём таяла всё больше и больше. Новости Кира узнавала не от мужа, Арсений не считал своим долгом ей что-либо рассказывать, ограничиваясь дурацким «всё будет хорошо» – фразочкой, которой мужчины обычно успокаивают своих жён-дурочек. Но Кира дурочкой никогда не была. О происходящем она узнавала от прислуги, вернее, от тех, кто остался, а остались даже не верные, а перепуганные, которые жались к Кире, инстинктивно чувствуя её силу и пытаясь укрыться в тени этой силы. Почти все они, как и сама Кира, предпочитали не выходить в общие коридоры – мужчины боялись быть убитыми, женщины изнасилованными – и только дура-горничная, молоденькая девчонка, водившая шашни с каким-то молодчиком из «этих», регулярно докладывала Кире что и как.

От этих новостей хотелось завыть в голос. Их надоблачный уровень, некогда вместилище красоты и порядка, превратился в ад. Эти (под этими Кира понимала и военных, стоявших во главе переворота, и работяг с нижних этажей, и даже собственного мужа, который переметнулся на сторону новой власти) похоже задались целью уничтожить всё вокруг, их топот и дикий хохот долетал до Киры даже сквозь толстые стены и плотно закрытые двери. Животные, опьяневшие от запаха крови. Необразованные дикари, которые даже не понимают, что тому, что они живы, не сдохли, не захлебнулись водой, всем этим они обязаны им, тем, кого они сейчас презрительно называют аристократами – неточный термин, конечно, но для этих невежд вполне сойдёт. Это родители Киры и ещё несколько семей, именно они, а не озверевший плебс, создали последний оплот человечества. Башню, огромную, прочную, в которой было предусмотрено всё или почти всё.

«И ведь мы не только для себя всё предусмотрели, – рассеянно думала Кира, не в силах оторвать взгляд от кровавого светила. – Мы сделали это для всех, для тех трёх миллионов, которые нашли приют в Башне. Спасли их. Где бы они были, если бы не мы – Андреевы, Барташовы, Зеленцовы, Бельские, Платовы, Ставицкие. Те, кто вложился, в проект, в план. Организовал всё это, позволив не самой маленькой части человечества уцелеть. И где благодарность? Неужели эти ничтожные, неблагодарные люди не понимают, что они сейчас должны быть вместе – они все, остатки цивилизации, затерянные на покрытой океаном планете, запертые в железобетонных стенах. Почему они не понимают?»

Вопрос, впрочем, был риторическим. Да и нужен ли был ответ на этот вопрос, да ещё сейчас, когда привычный порядок рухнул, покатился под откос, сминая и давя тех, кто раньше был наверху, так называемые привилегированные семьи, те самые семьи.

До вчерашнего дня Кира ещё на что-то надеялась. И даже когда горничная, эта дура, потерявшая остатки совести, взахлёб рассказывала ей, тараща свои радостные и наглые глазищи, о том, как грабили ту или иную квартиру, выкидывая и убивая их обитателей (а ведь это были друзья и знакомые Киры), она всё равно надеялась, что с её близкими этого не случится. С отцом, мамой. Но вчера позвонил Кирилл.

Голос у брата был отстранённый, бесцветный. Он только начал говорить, но Кира уже всё поняла. Им с Кириллом вообще слова были не нужны – единоутробные близнецы, всегда делившие всё пополам, они были больше чем просто брат с сестрой, они были одним целым.

– Они не остановятся, – это последнее, что сказал брат перед тем, как положить трубку, и то, что было не сказано, стало понятно. В этой кровавой бойне смерть их родителей не будет последней.

Кира отошла от окна, прошлась по комнате, привычно разглядывая дорогую деревянную мебель, предметы искусства. Покосилась на маленькую дочь, которая тихо возилась в углу среди разбросанных игрушек. Раньше Кира не допускала такого – для игр и игрушек была детская. Но то было раньше. Сейчас дочь всё время должна была быть в поле её зрения. Даже в их квартире. Хотя тут им ничего не угрожало. Пока не угрожало, спасибо мужу…

Она не знала, как относится к предательству Арсения. Да, в глубине души она называла это предательством – перейти на сторону этих вандалов, этого бешеного, неистового, страшного Ровшица. Но предательство мужа давало сейчас защиту ей и их дочери, маленькой Леночке. Арсений открыто сотрудничал с новыми властями, и ему даже оставили его должность, высокую должность. Правда, кажется, назвали как-то по-другому. Теперь у них не министерства, а Совет… Смешно, где-то в истории уже были эти Советы, тоже рождённые кровавой революцией. Человечество постоянно ходит по кругу, наступая на одни и те же грабли.

Арсений, наверное, прав. Но ему хорошо – у него нет семьи, кроме неё и Леночки. Ни братьев, ни сестёр, родители умерли. И ему по большому счёту не было дела до тех, кого сейчас неумолимо сминают, уничтожают. А вот ей, Кире, было дело. Потому что вчера уничтожили её родителей, а сегодня, сейчас, в эту самую минуту, возможно, убивают брата и его семью. Самого близкого ей человека, с которым она всегда была рядом, ещё не родившись была, да и потом…

Словно в ответ на её мысли, в дверь постучали. Постучали негромко, даже осторожно. Но уверенно. И она, ещё не успев осознать и подумать, сразу же поняла – это Кирилл. И почти бегом побежала открывать.

Кирилл был не один. К нему жалась его жена, красавица Лиля.

К Лиле Кира не испытывала каких-то глубоких чувств, ни симпатии, ни антипатии, но это была женщина, которую выбрал её брат, и потому Кира её приняла. Милая, слегка капризная блондинка, красивая (у Кирилла и должна была быть красивая жена), из хорошей семьи. Как, впрочем, и все они. Иногда Кире казалось, что брат слегка забавляется, как забавляются с дорогой и ещё не надоевшей игрушкой, одевая свою жену как куклу и не жалея денег на побрякушки.

Сейчас Лиля была растеряна и напугана. Она мёртвой хваткой вцепилась в руку Кирилла и почти не обращала никакого внимания на сына, шестилетнего Толика, такого же белокурого и голубоглазого, как она сама, и такого же перепуганного. Толика держал за руку Лёня, Лилин брат, нагловатый и избалованный подросток – Кирилл его терпеть не мог, и Кира это тоже знала, но сейчас Лёня был с ними, а значит, если брат и его взял под свою ответственность, родители Лили и Лёни тоже были…

– Да, – словно прочитав в её глазах вопрос, коротко ответил Кирилл, и, не дожидаясь, пока она опомниться, втолкнул свою жену и детей в квартиру.

Почти сразу же вдалеке раздались выстрелы и чьи-то грубые мужские крики. Маленький Толик вздрогнул, а Лиля заплакала.

– Боже, ну прекрати, пожалуйста, – сердито сказал Кирилл. Он был на взводе, Кира видела, как ходили желваки на его скулах, а в упрямых синих глазах разлилась злость и усталость.

– Лиля, идите с детьми в гостиную, – скомандовала Кира, приходя на помощь брату. – Здесь вы в безопасности. Вас никто не тронет.

Кира сама особо не верила в то, что говорила, но перепуганная и плохо соображающая Лиля вряд ли уловила сомнения в её голосе. Всё ещё озираясь на них с Кириллом, она послушно прошла в гостиную. За ней последовали Лёня (сейчас, растерявший всю свою наглость, он превратился в ребёнка, каким он, по сути, ещё и был) и маленький Толя, тащившийся за Лёней словно на верёвочке.

– Надо поговорить, – коротко сказал Кирилл и, не глядя больше на жену, резко развернувшись, направился в кабинет Арсения. Кира устремилась следом.

Она уже знала, о чём будет разговор. Прочла это по его потемневшим, застывшим глазам. По серьёзному, каменному лицу.

Брат и сестра вошли в кабинет, и Кирилл устало опустился на диван – на мгновение его лицо ожило, наружу прорвались сдерживаемые эмоции – страх, тревога, осознание своего бессилия, какая-то безнадежность и тоска. Но только на мгновение. Кирилл быстро взял себя в руки.

– Арсений будет только вечером, – она начала разговор сама. – Придёт, и мы всё обговорим. Переправим вас куда-нибудь вниз, наверняка, можно что-то сделать. У Арсения есть связи, друзья в этом новом… Совете. Он поможет.

Кирилл как-то странно посмотрел на неё и усмехнулся.

– Нет, Кира. Переправить надо Лилю. Её и, может, Леонида. Это, я думаю, ещё можно сделать. Пока ещё можно.

И Кира его поняла.

Другая на её месте, может быть, расплакалась бы, начала уговаривать его тоже бежать. Другая, но не Кира. Она знала, если её брат так говорит – значит надежды больше нет. Кирилл был не из тех, кто сдается. Он не стал бы так покорно принимать свою судьбу, если бы был хоть малейший шанс. А стало быть, такого шанса у него не было. А вот для Лили и детей – был.

– Хорошо, Кирилл. Мы всё сделаем.

Скорее всего, Кира говорила с братом в последний раз, но она нашла в себе силы подавить слабость – нельзя сейчас плакать, жалеть его. Кириллу не нужна её жалость.

– Толик… – Кирилл поднял глаза на сестру.

И она снова всё поняла.

– Ты прав. Толика мы с Арсением возьмём себе, так будет лучше.

Они замолчали. Кира поймала себя на мысли, что сейчас они прощаются, навсегда прощаются, без слов.

– Мама… – начала Кира. – Они с папой… Как это произошло?

– Быстро. Слава богу, быстро. Они не мучились. А вот у Платовых…

– Что у Платовых? – Кира хорошо знала Платовых, они дружили семьями. Толстый весельчак Даня, Даниил Львович, министр финансов, вечно отпускающий бородатые шутки и сам смеющийся над ними больше всех, его жена Татьяна – в противоположность мужу – худая и серьёзная. И их дети – трёхлетний Петя, о котором Данька всегда то ли в шутку, то ли всерьёз говорил, что это будущий жених для их Леночки, и малышка Сонечка, ей едва исполнился год…

– Всех убили. Даже детей. На глазах у них убили, жестоко, кроваво. А потом изнасиловали Таню. Не один раз…

Кира хотела спросить, откуда он знает такие подробности, но посмотрела на осунувшееся и постаревшее лицо брата и не стала. Какая теперь уж разница, откуда он знает.

– Звери, – только и сказала она, вложив в это короткое слово всю свою ненависть к этим людям.

– Кира, и ещё, обещай мне…

Но их прервали. От грохота, кажется, содрогнулась вся квартира. Кто-то стучал, нет, не стучал – ломился в дверь.

Кирилл дёрнулся и рванул из кабинета. Кира выбежала следом в коридор. Дверь, добротная дверь, деревянная, обитая дорогой кожей, содрогалась от ударов.

Из гостиной выглянула Лиля с перекошенным от страха лицом.

– Куда ты! – Кирилл чуть не снёс её, увлекая за собой обратно, в комнату. – Сиди там!

Кира остановилась у двери. Глубоко вдохнула, надевая на лицо надменную маску. Сейчас от того, насколько уверенно она будет держаться, зависит всё. Жизнь её брата, его семьи, может быть и жизнь самой Киры с дочерью, кто их знает, этих подонков, зверей, потерявших человеческий облик.

Где-то в душе мелькнула робкая надежда, что это ошибка, что эти рвущиеся в квартиру люди пришли не к ней, не по её душу, и вообще, мало ли кто там.

– Открывайте! – услышала она грубый, хриплый голос. – Именем Ровшица и Совета!

Фоном раздалась ругань, кто-то там, за дверью расхохотался, и от этого хохота Кира пришла в себя, собралась, сжала губы и открыла дверь.

Четверо. Высокий мужчина в военной форме, лет тридцати, главный. Рядом молодой парень, почти мальчишка – веснушчатый, взлохмаченный, с какой-то бесшабашной удалью в глазах – ему явно всё это доставляло наслаждение. Ещё двое стояли позади, их Кира разглядеть не успела, они держались в тени.

Молодой бросил на Киру взгляд, в котором плескалось веселье и решимость. Сверкнул улыбкой, нагло наставил на Киру пистолет.

– Где они? Ну?

– Что вам здесь надо? – Кира выпрямилась, расправила плечи и перевела взгляд на мужчину в военной форме. Её голос даже не дрогнул, она знала, так нужно. Только это может остановить этих выродков. – Это квартира Арсения Ставицкого. Вы, я надеюсь, в курсе, кто это такой?

– Да всё мы знаем! Посторонитесь, дамочка, вас не тронем, – заявил мальчишка, выступая вперёд.

– По какому праву? – Кира не сводила глаз с военного.

– У нас есть сведения, что тут прячется Андреев с семьей. Они преступники и приговорены Советом, – жёстко проговорил мужчина в военной форме. В стальных и чуть усталых глазах Кира прочитала приговор своему брату.

– Это квартира министра жизнеобеспечения Арсения Викторовича…

– Кончились все ваши министры, – хохотнул молодой. – Были, да все вышли. Теперь у нас Совет, все равны…

– Да погоди ты, Гриша, – оборвал своего подчиненного мужчина. – Мы знаем, чья это квартира. И про то, что вы сестра Андреева, тоже знаем. Вас пока решили не трогать. А вот ваш брат…

– Да что вы с ней тут цацкаетесь, Игнат Алексеич, – снова влез молодой. – Здесь они, слышите?

В гостиной расплакалась Леночка.

– Это моя дочь… мои дети!

– Отойдите, а то мы ещё вас заляпаем, ненароком, – молодой рвался внутрь.

– Пропустите! – военный, которого звали Игнат Алексеевич, решительно отодвинул Киру и пошёл по коридору.

Молодой, Гриша, так, кажется его назвал командир, побежал следом, перегнал своего начальника, первым ворвался в гостиную, Кира последовала за ними, на автомате. В голове вихрем пронеслось всё, что она слышала за последнее время – про убийства, грабежи, насилия, рассказ брата о Платовых, но всё это шло каким-то фоном, потому что Кира не верила, что с её братом и его семьей могут поступить вот так. Наверняка, его просто арестуют, ну да… будет суд…

Выстрел раздался неожиданно. Кира ещё не успела войти в комнату, она ничего не видела, но внутри что-то оборвалось и гулко зазвенела пустота. Кирилл…

Брат лежал на полу, и на его рубашке расплывалось красное пятно. Закричала Лиля. Тонко, пронзительно, некрасиво. Захотелось зажать уши, и Кира, наверно, так бы и сделала, но крик смолк, оборванный вторым выстрелом. Пухлые, детские Лилины губы, розовые, нежные, так и застыли в этом некрасивом крике, и она стала медленно оседать на начищенный до блеска паркет. Как поникший цветок, срезанный садовыми ножницами. Как нежная белая лилия, имя которой она носила.

Молодой и рьяный Гриша, а стрелял он, оба раза он, это Кира поняла сразу, медленно перевёл пистолет и нацелил дуло на Толика. Мальчик стоял тут, в каком-то ступоре смотрел на лежащих родителей и молчал.

– Стойте! Это мой сын! Мой сын! – в отчаянном прыжке Кира бросилась к Толику. Схватила его, прижала к себе.

В углу тихо плакала Леночка.

– Ага, как же, её это сын, – недоверчиво протянул Гриша, но пистолет все-таки опустил и нерешительно посмотрел на Игната Алексеевича.

– Может и её. Хватит, Гриша. Достаточно, – проговорил тот.

– Игнат Алексеевич! Он же враг! Сын врага! Их всех Совет приговорил! – почти выкрикнул парень, но былой уверенности в голосе не было.

«Видимо осталось что-то человеческое в этом…», – промелькнула мысль, но Кира собралась, сейчас главное – другое. Она прижала Толика к себе, не выпуская его, подбежала к Леночке, обойдя лежащих на пути Кирилла и Лилю и стараясь не смотреть на них. Надо спасти Толика, она обещала брату.

Молодой, этот вихрастый и веснушчатый Гриша, сердито следил за ней. Господи, ведь он совсем ещё ребенок, может чуть старше Лёньки. Лёнька! Кира совсем про него забыла.

И тут за занавеской раздался звук.

– Ого! Игнат Алексеич! Там ещё кто-то! Недобиток!

Молодой шагнул к окну, отодвинул штору решительным жестом, чуть не сорвал её вместе с карнизом, и они все увидели Лёньку, скрюченного от страха, такого жалкого и маленького, что ему сейчас никак нельзя было дать пятнадцать лет.

– Ты кто? Отвечай! – Гриша направил на Лёньку пистолет.

Два мальчишки. Один – трясущийся от страха, второй – одурманенный ненавистью и запахом крови.

– Я – Барташов… Леонид…

Кира не успела ничего ответить (хотя что она могла ответить, она даже не соображала, что тут можно соврать), как Лёнька выдал себя с головой.

– О, Игнат Алексеич, смотрите-ка, этот из Барташовых. Из тех, которых мы недавно… к стеночке, да?

– Да уймись ты, Савельев. Хватит уже, – военный подошёл к парню и, положив крепкую ладонь тому на запястье, заставил его опустить пистолет.

– Чего, уймись! – проговорил Гриша с какой-то обидой. – Он же враг. Сын врага. Их Совет приговорил. Чего их жалеть? Вон, смотрите, в каких хоромах живут. Картины у них, фортепианы всякие. Жируют тут, а мы на них вкалываем.

Гриша тряхнул светлой головой и повернулся к Лёньке. В серых глазах мелькнула злость.

– А ты видел, как внизу там? Какие там каморки у людей? Видел? – Лёнька от Гришиного голоса ещё больше съёжился. – Ни хрена ты не видел. Вон, рубашечка какая, брючки, мать твою, со стрелочками. На фортепианах играете. Да у меня в комнатуху, где я с родителями живу, даже половину этой бандуры не впихнуть. А вы их пожалели, Игнат Алексеич! Эх!

– Хватит, Гриша, – повторил военный. – Я сам его. Слышишь? Сам. Идите, я вас догоню.

Двое, Кира только сейчас обратила на них внимание, оба немолодые, один в грязной спецовке, а второй в шёлковой, явно с чужого плеча рубашке, тут же подчинились и направились к двери. Гриша же по-прежнему мешкал, сверля Лёньку злыми глазами.

– Ну, как знаете, Игнат Алексеич, – наконец отступил и он, убирая пистолет в карман штанов. – Только он всё равно враг. И все они – враги.

Игнат Алексеевич молчал. Дождался, когда хлопнет входная дверь, громко хлопнет – видимо, Гриша Савельев не пожалел молодецкой силы, – потом медленно достал из-за пояса пистолет. Поднял его и, резко развернувшись, два раза выстрелил в висящую на стене картину.

Посмотрел на Киру, в усталых глазах промелькнула боль, или Кире так показалось.

– В общем, сама придумай что-нибудь, хорошо?

Кира, поняв, о чём это он, судорожно кивнула, и Игнат, тяжело ступая, вышел вон из комнаты.

Глава 1. Кир

– Кирилл! Постой!

Кир обернулся на голос, досадливо поморщился и остановился. Чёрт, знал ведь, что надо обойти, свернуть в обход, туда, где сновали ремонтники, и стены содрогались от их перфораторов. Но поленился, отправился коротким путём, решил, что проскочит. И вот – не проскочил.

Вера Ледовская шла к нему, решительно и торопливо.

– Кирилл! Хорошо, что я тебя встретила. Привет.

– Привет, – отозвался Кир, настороженно глядя на Веру.

Он сознательно её избегал. Её и всех остальных, Марка и братьев Фоменко. С тех пор как…

«Чёрт её принёс», – подумал он тоскливо.

– Ты что, избегаешь нас? – Вера словно прочитала его мысли, и Кир поёжился под её пристальным взглядом. Сейчас она была похожа на своего деда, легендарного генерала. Такие же холодно-серые, проникающие насквозь глаза и голос – не говорит, а приказы раздаёт.

– Почему избегаю? Просто дел много…

Кир отвёл глаза и уставился в пол.

– Какие у тебя, интересно, дела? – Вера прищурилась. – В больнице никого не осталось, кроме наших стариков. А туда ты как раз и носа не кажешь, пока мы там.

– Мне Анна Константиновна поручение дала… – Кир пытался придумать какой-нибудь предлог, но с этим у него было туго.

– Какое поручение?

– Не твоё дело, – грубо огрызнулся он, так и не найдя никакого предлога.

Так было всегда – едва Кир чувствовал опасность или неловкость, он сразу начинал хамить. Вот и сейчас, он засунул руки в карманы, ухмыльнулся и нагло уставился в стальные Верины глаза. А ведь он, в сущности, ничего не имел против этой девчонки, она ему даже нравилась, как и все они, вся их компания. Но в сложившихся обстоятельствах он просто не мог заставить себя с ними общаться.

Вера несколько секунд сверлила его глазами, словно пытаясь прожечь в нём дыру, через которую на свет божий вылезут его мысли и мотивы поступков, потом вдруг отступила.

– Ладно, мне в принципе плевать на твои дела. Я не про это хотела с тобой поговорить…

Кир напрягся. Его ухмылка стала ещё более наглой, и он даже почувствовал неодолимое желание сплюнуть прямо под ноги Вере. Он знал, о чём она хочет с ним поговорить. Точнее, о ком. Знал и отчаянно боялся этого разговора.

– Ты почему к ней не зашёл? – в лоб спросила она.

В этом была вся Вера – никакой дипломатии, никаких хитрых подходов и вступительных речей. Только напор и грация танка, рвущегося в атаку. Выстрел в упор и полное отсутствие жалости к врагу.

– К кому, к ней?

– Не корчь из себя идиота, – тут же бросила Вера. – К Нике, конечно. Ты хоть представляешь, каково ей сейчас?

Кир представлял. Каждую ночь представлял, лёжа без сна в своей спальне в родительской квартире. И каждый день тоже представлял, слоняясь почти без дела по развороченной и наполненной строительным мусором больнице. Каждый час, каждую минуту. Думал о том, как она там, его Ника. Ему даже не нужно было закрывать глаза, чтобы увидеть её лицо – оно и так стояло перед глазами. Бледное, с едва заметными тенями под глазами и выцветшими веснушкам, искажённое болью и страданием.

Но самым мучительным было то, что он понимал, как легко, несколькими словами он может отогнать эту боль от Ники. Две-три фразы, и Никины глаза снова засияют, появятся искорки-смешинки, и на любимом лице заиграют солнечные веснушки. Всего-то две-три фразы…

– Без меня там утешитель найдётся, – пробурчал Кир.

– Понятно.

Вера поверила. Вероятно, ещё и потому, что тут Кир не врал. Осознание того, что сейчас рядом с Никой не он, Кир, а какой-то непонятный Стёпка, добавляло изрядную порцию болезненных ощущений в тот коктейль из эмоций, который Кир мучительно цедил последнюю неделю.

– Кирилл, ну как ты не поймёшь, что сейчас не время для глупой ревности. Наоборот, именно сейчас ты ей нужен.

– Нужен я ей, как же, – Кир горько усмехнулся.

– Нужен, – убежденно проговорила Вера.

– Это она тебе сама сказала?

– Ты сам знаешь, она такое сама не скажет…

Кир молчал, насупившись. Да, сейчас он выглядит перед Верой ревнивым, обиженным и эгоистичным придурком. Ну и пусть. Пусть. Знала бы она… В мозгу опять калейдоскопом закрутились события: разрушенная платформа, Савельев в бреду, тонкий голос Егор Саныча: «я – врач!», Сашка – ни кровинки на лице, и хитрые, умные и жёсткие глаза Литвинова…

Та страшная ночь, с изматывающей беготнёй по лестницам, с липким страхом, запустившим свои щупальца за воротник, с чужими, навсегда остекленевшими глазами, с запахом крови и пота, сменилась тусклым утром – полусном, полуявью, полубредом.

Кир, очнувшись, вынырнув даже не из сна, а из какой-то фантасмагории, куда погрузилось его усталое сознание, и, сидя на жёстком стуле в полутёмном коридоре, совершенно один, долго не мог сообразить, что происходит. Сидел и тупил, уставившись в стену напротив, скользил растерянным взглядом по трещинам на отслаивающейся и вздувшейся краске. А потом случайно сунул руку в карман, и его обожгло, оглушило, как от звонкой пощёчины – фотография!

Он ни капли не сомневался в том, где, в каком месте он её обронил, потому что отчётливо помнил, как инстинктивно нащупал фотографию в кармане, когда они с Сашкой примчались на двадцатый и занырнули за неработающие арки-металлоискатели. Тогда фотография ещё была с ним, а значит…

И снова привычно замелькали лестницы и этажи.

Кир едва ли отдавал себе отчёт, зачем в то утро он опять помчался на Северную станцию. Что в нём было такого, в этом маленьком кусочке пластика с отпечатанной фотографией серьёзной и чуть сердитой девчонки, у которой и всей красоты-то – одни веснушки, но что-то, наверно, было, что заставляло вот так сорваться с места и нестись туда, куда нестись бы совсем не стоило.

Он не замечал ни утреннего холода, ни сырости, не рассветной тишины, повисшей над океаном, ни огненного шара, касающегося воды – он думал только о том, что фотографию надо непременно найти, словно от этого зависела чья-то жизнь. Кир обошёл платформу, заглядывая даже туда, где они с Сашкой не были, приблизился к краю, стараясь не смотреть на скорчившийся труп, спустился по лестнице вниз к тому месту, где они нашли Савельева. Всё было тщетно. Фотография исчезла.

Странно, но после всего пережитого именно это потеря казалась самой огромной. И возвращаясь опять наверх, в больницу, Кир ни о чём не мог больше думать, только о том, что этот небольшой кусочек пластика пропал, и вместе с ним канула в небытие последняя ниточка, связывающая его с Никой. И когда он столкнулся с Анной Константиновной, которая удивлённо его оглядела и попросила зайти в тайную комнату, где она прятала Литвинова, и где теперь лежал ещё и раненый Савельев, Кир послушно поплёлся туда, всё ещё переживая свою утрату. Краем сознания он подумал, что его снова будут расспрашивать про разговор с Лёхой, про само покушение, свидетелем которого они с Сашкой стали, выпытывать подробности про Татарина и Костыля. Но он ошибся.

В дверях он столкнулся с выходящим Сашкой. Тот как-то странно посмотрел на него, тут же отвёл взгляд и посторонился, пропуская Кира внутрь.

Там у постели Савельева суетилась Катя, поправляла повязку, вкалывала что-то в висящий флакон, тихо приговаривая:

– Это обезболивающее. Анна Константиновна нашла, у неё осталось немного. Сейчас станет легче, Павел Григорьевич, потерпите немного. Совсем немного…

Увидев Кира, она смутилась, спрятала глаза и поспешила уйти. А Кир остался наедине с двумя мужчинами. Когда-то могущественными, почти всесильными, а сейчас – один лежит, прикованный к кровати, с напряжённым от боли лицом, второй, мёртвый для всего мира, нервно меряет шагами комнатушку. Впрочем, от того, что Савельев мучился от боли и вряд ли был способен встать, а Литвинов считался покойником и не мог высунуться наружу без риска быть схваченным, эти два мужика не перестали быть сильными и опасными. Кир сразу это понял своим чутьём – чутьём пацана с бедных этажей, с детства на собственной шкуре познавшего законы стаи. Уж такие вещи Кир чувствовал кожей, усвоил вместе с синяками и ссадинами, полученными в постоянных стычках с компаниями таких же оболтусов, как он. Кто тут лидер и вожак, Кир понимал сразу.

Инстинкт требовал подчиниться. Но Кир не мог. Из какого-то идиотского упрямства не мог. Особенно это касалось Литвинова. Когда зелёные глаза Бориса Андреевича в упор уставились на Кира, перед ним откуда-то из памяти всплыли другие глаза. Стеклянные и пустые, бессмысленно смотревшие вверх, мимо Кира. Глаза его друга, Вовки Андрейченко. И за глупую и ужасную смерть Вовки был в ответе именно он, Литвинов. И этого Кир ему простить не мог. Потому и вёл себя вызывающе, отчаянно вызывающе, даже понимая, что он обречён в этой схватке, что Литвинов – вожак, матёрый, опытный, не чета ему, Киру. Но всё равно сдаться Кир не мог. Для него это означало предать Вовку. Единственного человека из его прошлой жизни, о котором он жалел.

Литвинов тем временем прервал своё монотонное хождение из угла в угол, остановился напротив Кира и медленно произнёс:

– Ну как ты, герой? – в слове «герой» явственно чувствовалась насмешка, и Кир тут же дёрнулся, принимая вызов.

Литвинов это заметил, снисходительно усмехнулся.

– Ну ладно, ладно тебе… герой. Если бы не ты… ты нам очень помог, Кирилл Шорохов. Спасибо.

– Не за что, – нехотя буркнул Кир.

– Да нет, есть за что. Не каждый в такой ситуации повёл бы себя так, как ты. Далеко не каждый. Уж ты мне поверь, парень.

Литвинов помолчал, бросил быстрый взгляд на Савельева, потом подошёл к стоящему у кровати стулу и сел, не сводя с Кира прищуренных глаз.

Кир ждал. Он понимал, что позвали его вовсе не для того, чтобы назвать героем и поблагодарить.

– Вижу, что устал, – продолжал Литвинов. – Я и сам, честно говоря, едва держусь. Ночка была та ещё. Так что детальный разговор отложим на попозже. Основное ты уже мне рассказал, а мелочи… ещё будет время. Так что давай, герой, дуй к себе на шестьдесят четвёртый, или где ты там живёшь, отсыпайся, отдыхай. Заслужил. И да, я думаю, что ты и сам, парень, понимаешь, что всё это должно остаться в тайне.

Кир вздрогнул. Он его что, совсем за идиота держит? Неужели он думает, что Кир такой дурачок, что пойдёт трепать направо и налево про свои подвиги? Обида, видимо, так явно отразилась на лице Кира, что Литвинов это заметил и довольно хмыкнул.

– Понимаешь, знаю. Не такой ты дурак, Кирилл Шорохов. Ну всё, всё, не буравь меня своими глазами, напугал уж. Я тебе не девка, которая от твоих взглядов сомлеет. Ишь, какие ресницы отрастил, бабам на погибель.

Этот странный разговор про ресницы сбил Кира с толку. Что он несёт? Какие, к чёрту, ресницы? И внезапно Кир понял, нет, не понял, почувствовал. Литвинов с ним играет. Как тигр, поймавший косулю, но по какой-то причине, из любопытства да от скуки, решивший ни убивать её сразу, а немного позабавиться, посмотреть, как она будет трепыхаться в его лапах.

Быть косулей Кир не желал.

«Чёрта с два ты меня сожрёшь», – подумал он и дерзко вздёрнул упрямый подбородок.

– В общем иди. И никому ни слова. И да, никому, парень, это значит – никому. Ни родителям, ни дружкам твоим закадычным, ни девчонкам своим. Ни Нике. Особенно, Нике.

Ну вот и всё, тяжёлая лапа наотмашь ударила, выпустила когти и застыла.

– Как это… Нике? – оторопел Кир.

И тут же понял, что всё это время, где-то глубоко в душе, он ждал, что вот-вот в больницу прибежит Ника. Наверняка, Анна Константиновна её уже известила, и она, конечно же, тут же примчится сюда, к своему любимому папочке. Озарит своим присутствием это неуютное помещение, заиграют, засветятся вокруг её кудряшек солнечные зайчики. А потом, узнав всё, она подойдёт к нему, к Киру. Посмотрит на него своими пасмурными глазами, цвета февральского неба и скажет: «Спасибо тебе, Кир». И всё станет как прежде. Исчезнет в небытие этот лишний, ненужный Стёпка, как и не было его. И они снова будут вместе…

– Особенно Нике, – с нажимом повторил Литвинов.

– Но как же? Она что, будет думать, что её отца убили? – растерянно произнёс Кир. Сказанное Борисом Андреевичем никак не желало укладываться в голове.

Литвинов промолчал, внимательно наблюдая за Киром, считывая его реакцию. Кир подумал, что он видит всё, этот страшный человек, вальяжно развалившийся на стуле, этот хищник, свирепый тигр, только что прихлопнувший его одним ударом, даже не напрягшись. Прихлопнул играючи, между делом, словно ему просто надоело с ним забавляться. И в Кире зародилась злость – звонкая, яркая, отчаянная.

– Вы что? Вы всерьёз думаете, что я буду это скрывать от Ники? – Кир даже рот раскрыл от изумления. – Ну вы вообще… Не буду я! И ваши приказы дурацкие тоже… я вам не прислуга, понятно?

Кир выпалил это, глядя в смеющиеся глаза Литвинова, и от неприкрытого смеха в ненавистных зелёных глазах, его буквально подбросило.

– Павел Григорьевич! – Кир обернулся к Савельеву в отчаянной попытке найти поддержку хотя бы у него. – Скажите ему! Ника же ваша дочь!

Савельев, до этого молча наблюдавший за Киром, поймал его бешеный взгляд, выдержал, не дрогнув. И медленно, с трудом выговаривая слова, сказал:

– Ника не должна ничего знать. Выслушай… Бориса.

– Не буду я его слушать! Мне вообще на него плевать! – выкрикнул Кир. – Да он…

– Погоди, Кирилл Шорохов, не кричи. Тебе что только что сказали? Послушай Бориса. Вот и слушай меня, – Литвинов спрятал улыбку. – И головой думай. А геройствовать потом будешь.

Литвинов говорил спокойно, размеренно, словно гипнотизируя Кира, подчиняя его себе. И Кир не мог противостоять этой мощи и силе, этому напору, исходившему от Бориса Андреевича. Да и от Савельева тоже. Сейчас эти двое были вместе, Кир это уловил, они были словно единым целым, монолитом. То, что озвучивал Литвинов, было их общим решением.

Аргументы были железобетонными. Непрошибаемыми. Слушая, как Литвинов медленно, шаг за шагом обрисовывает ему, Киру, всю картину, объясняет, почему они должны молчать, разжёвывает каждый довод, терпеливо и очень уверенно, Кир ощущал, что его словно придавливает к полу тяжёлой каменной плитой. Он не мог ничего возразить, ничего противопоставить этой стройной и неумолимой логике. Литвинов был прав, чертовски прав. Ника не сможет скрывать это, выдаст себя и всех их с головой. И тогда случится страшное. Те могущественные силы, которые рискнули пойти на такое – на покушение на Главу Совета, раздавят и Нику, не задумываясь ни на секунду. Ей грозит опасность, и только неведение может её уберечь.

– Ну что, Кирилл Шорохов? Понял теперь? – закончил свою речь Литвинов и посмотрел в его глаза. Конечно же, Литвинов не сомневался в том, что Кир всё понял. И в том, что он сделает так, как они и хотят. Ничего не скажет Нике. Будет вместе с ними её палачом. Потому что нет другого выхода.

Кир кивнул.

– Вот и хорошо, герой, – удовлетворённо улыбнулся Литвинов, потянулся и встал со стула. Тигр закончил свои игры, косуля мертва.

– Ты не думай, что нам легко это делать, Кирилл, – подал голос Савельев. – Не держи нас за бездушных тварей. Мне тоже тяжело.

Кир не ответил. Он думал о Нике. Наверно, она уже заметила, что отец не вернулся, и немного о нём беспокоится. Пока ещё немного. К вечеру она начнёт паниковать. А может и раньше. Даже наверняка раньше – отсутствие Главы Совета не сможет оставаться долго незамеченным. Савельева будут искать. А значит Ника уже через несколько часов начнёт сходить с ума. А потом найдут того мёртвого хмыря на станции и охранников, тоже мёртвых. Кир мысленно застонал, представив себе то, на что они только что обрекли Нику. Его Нику.

– Ну всё, иди, Кирилл, – Литвинов закончил разговор. – И глупостей не делай. Помни, что её безопасность сейчас в твоих руках.

Кир послушно вышел. И с тех самых пор в его душе начался ад.

И теперь, слушая справедливые упрёки Веры, Кир снова вспоминал тот разговор недельной давности. И снова ощущал на себе тяжесть бетонной плиты аргументов Литвинова.

– Так ты придёшь или нет? – под Вериным бронебойным осуждающим взглядом Кирилл съёжился. – Мы уже на сегодня закончили, как раз собираемся все к Нике. Пойдём с нами?

– Я не пойду, – Кир спрятал глаза и упрямо повторил. – Я ей не нужен. У неё теперь есть этот, как его… Стёпка, – имя соперника он выплюнул, словно это было не имя, а мерзкий вонючий слизняк. – Пусть он её поддерживает. А у меня тут дел полно.

Он повернулся и быстро пошёл от Веры, чуть ли не побежал, понимая, каким скотом выглядит, но будучи не в силах ничего изменить.

– Ну и дурак же ты, Кирилл! Какой ты дурак!

Слова Веры ударили ему в спину. Он вздрогнул, но не обернулся, лишь ещё больше ускорил шаг.

Где-то с четверть часа Кир бесцельно бродил по коридорам, натыкаясь то на строителей, то на горы мусора. Даже умудрился поцапаться с бригадиром, ненавистным Петровичем, случайно попавшимся ему на пути.

Потом в голове немного прояснилось. И Кир стал размышлять, что делать дальше. Его рабочий день заканчивался. Наверное, уже пришла Катя – Анна Константиновна поставила их в разные смены, объяснив, что будет лучше, если в больнице всегда будет находится кто-то из посвящённых. Но Кир часто, отработав, оставался вместе с Катей. И Поляковым, который теперь всегда после своей учёбы и стажировки наверху прибегал сюда. Их, связанных общей тайной, неумолимо тянуло друг к другу. Только с ними, с Катей и Сашкой, Кир мог не притворяться, не нужно было прилагать постоянные усилия, чтобы не выдать себя ненароком неосторожным словом и поступком. И поэтому он каждый раз, передавая Кате дела, не спешил уходить. Хотя и чувствовал себя третьим лишним – наверняка им хотелось уединиться, побыть без него. Кир это видел, испытывал неловкость, но всё равно толкался рядом, мешая им, делая вид, что у него тоже есть какие-то дела. А потом, когда дальше тянуть было совсем уж невозможно, прощался и уходил к себе домой, где долго ворочался на кровати, только к утру забываясь в нервном, беспокойном полусне.

Вот и сейчас, вместо того, чтобы идти собираться домой, Кир решил проведать Катю. Она наверняка была у стариков – Катя всегда первым делом шла их проведать.

«Хорошо ещё к этим двоим в тайник идти не надо», – думал Кир, шагая длинными коридорами. В больнице это было едва ли не единственное место, которое он терпеть не мог. И понятно, почему.

Сейчас, вспоминая тот день, когда они с Сашкой нашли тайник, Кир удивлялся, как им вообще это удалось – в причудливых хитросплетениях коридоров он и сегодня нет-нет, да плутал. Прав был Сашка, сказавший ему тогда, что этажи организованы по-разному, потому что больница Анны Константиновны была тем ещё лабиринтом – один тайник, ловко спрятанный от посторонних глаз, чего стоил.

Места в этом тайнике было предостаточно. Анна Константиновна в заботе то ли о своём любимом Литвинове, то ли о своём любимом Савельеве – Кирилл не вдавался в подробности их сложных взаимоотношений – велела им с Сашкой расчистить соседнюю комнату и перенести туда нехитрые пожитки Бориса Андреевича. Хотя толку-то? Эти двое всё равно торчали всегда вместе, когда бы Кир туда не пришёл, постоянно вели какие-то умные разговоры, иногда даже не прекращая их, когда он заходил. Словно понимали, что Кир всё равно не сможет разобраться в их заумных речах. И ведь правы они были – он ровным счётом ничего не понимал. То они тёрли про какой-то реактор, знать бы ещё, что это за зверь такой, бросаясь фразами «замкнутый цикл», «обогащённый уран». То лениво перебирали незнакомые Киру фамилии. Редко, когда Литвинов пребывал в игривом настроении, он цеплял Кира, пытался затеять с ним разговор, пошутить. Но Кир подозревал, что Литвинов это делает не из симпатии и даже не от скуки – а именно для того, чтобы задеть Кира, выставить его дураком. А потому коротко огрызался, а то и просто молчал и спешил покинуть комнату. Он ненавидел их. Остро и безнадёжно, чётко зная, что ничего не сможет с ними поделать. Но его просто выводило из себя, что эти двое забились тут, в тёплое местечко и чего-то выжидают, просчитывают ходы в неведомой и непонятной Киру игре под названием «политика», в то время, как остальные – он, Сашка, Катя, Анна Константиновна, – рискуют собственной шкурой, покрывая их. А Ника там, наверху, одна, не находит места от горя и отчаяния. Когда Кир всё это представлял, на него накатывала волна гнева, который ему всё труднее удавалось держать в себе.

До Кати и стариков Кирилл так и не дошёл, был остановлен резким окриком Анны Константиновны.

– Кирилл!

Кир застыл, словно его поймали врасплох. Его смена заканчивалась через пятнадцать минут, что по мнению Кира означало, что он почти свободен. В глазах же Анны Константиновны у него было ещё целых пятнадцать минут рабочего времени, то есть до фига как много, а значит…

– Вот что, Кирилл. Вещи Павла Григорьевича.

– Какие ещё вещи? – не понял он.

– Такие вещи, – в словах Анны Константиновны отчётливо зазвенела злость, что было опасным знаком. – Одежда, бельё… если мне не изменяет память, а она мне не изменяет, Кирилл, я тебе в первый же день сказала запаковать всё в мешок…

– Я запаковал!

– И отнести на утилизацию. Тебе подробнее объяснить термин «утилизация»?

– Не надо, – буркнул он.

Вещи Павла Григорьевича он и правда никуда не отнёс, убрал в мешок, подумал, что сделает это позже. И благополучно забыл. Но чёрт, этот мешок стоит себе спокойненько в одной из комнатушек, кому он там мешает.

– Борис Андреевич говорит, что от мешка запах…

А-а-а, ну теперь понятно, кому мешает.

– Надо убрать, Кирилл.

– Да ничем он не пахнет, Анна Константиновна, – не удержался от возмущения Кир. – Запечатанный мешок, стоит себе. Я завтра уберу.

– Он пахнет, – Кирилл поёжился под её взглядом. – И ты уберёшь прямо сейчас.

Конечно, после таких слов побежишь хоть к чёрту в ад и всё сделаешь. Кир и побежал.

Мешок с одеждой Савельева стоял себе преспокойно в одной из тёмных комнат, куда Кирилл его и поставил. И ничем не пах. Вот вообще ничем. И чего этот эстет хренов там унюхал, да ещё и нажаловался на него – специально же, ежу понятно.

Кир наклонился. Ну может и есть лёгкий запах, подумаешь, ерунда какая. Он приподнял мешок и тут же выругался – тонкий чёрный пластик опасно натянулся и почти мгновенно порвался, Кир и сообразить ничего не успел. Мокрая и грязная одежда плюхнулась с чавкающим звуком на пол, в нос ударила резкая вонь, и Кир инстинктивно отпрянул.

– Чёрт! – он выскочил из комнатушки, заметался, быстро сообразил, что в соседнем помещении был запас таких же пластиковых мешков и ринулся туда.

…Собирать заплесневелую окровавленную одежду Савельева было противно, Кир морщился, но что поделаешь – надо. Может, и права Анна Константиновна, нужно было ещё в прошлый раз убрать. Не пришлось бы теперь… Кирилл с силой проталкивал мокрый и грязный ком одежды в мешок, и тут его пальцы нащупали что-то плоское и твёрдое. «Ну что там ещё?» – недовольно подумал он, пошарил рукой и извлёк откуда-то то ли из кармана, то ли просто из груды тряпья плоский пластиковый предмет. Магнитная карта-пропуск. Кир повертел её в руках. Точно. Пропуск на имя Павла Григорьевича Савельева. Прикольно. Оказывается, у него тоже есть. Кирилл сунул карту в карман куртки. «Потом отдам Анне Константиновне», – подумал машинально. Быстро запаковал Савельевские вещи в мешок и хотел уже было идти, но тут услышал знакомый раскатистый хохот, и его аж передёрнуло от возмущения.

«Ржёт, а я тут в дерьме колупайся», – Кир потуже завязал мешок и отставил в сторону. Ничего страшного не случится, если он завтра его унесёт на утилизацию. А сегодня с него хватит, его рабочий день закончился.

Кирилл поднялся и, засунув руки в карманы, зашагал прочь. Чуть тормознул у двери комнаты Савельева, чисто по инерции, хотел уже идти дальше, но замер как вкопанный, услышав свою фамилию.

– Ну ты, Паша, даёшь! Хотя я не удивлён, честно. Но пацан этот, Кирилл Шорохов, он же…

Эти двое говорили. И говорили они о нём.

Глава 2. Кир

Это было до ужаса странно – услышать, что о нём, именно о нём, говорят те, кто, казалось, особо его и не замечал. Ну то есть, когда нужно было заметить – объяснить ему терпеливым и слегка покровительственным тоном, как пятилетке, о чём можно говорить, а что следует держать в тайне, – тут, конечно, до него снисходили. А в остальных случаях, обращали не больше внимания, чем на предмет интерьера. И вот теперь, ну надо же.

Кир вжался спиной в стену и прислушался.

– …тебе, Боря, всё смешно, а вот скажи мне, а какого чёрта я вообще должен его одобрять, этого Шорохова, – голос Савельева звучал достаточно бодро и уверенно, Павел Григорьевич быстро шёл на поправку. – Во-первых, как ты понимаешь, меня никто не спрашивал. А во-вторых… ну что это за выбор, честное слово.

– Ну, Паш, я понимаю, когда дочь взрослеет – это всегда тяжело.

От ненавистного голоса Литвинова Кир инстинктивно поморщился, тот, как всегда, говорил насмешливо и медленно, смакуя каждое слово.

– Да ни черта ты не понимаешь, Боря. Откуда тебе это знать? Вот родишь свою дочь, тогда и поговорим. И потом… дело же не в том, взрослая Ника или нет, хотя какая она, к чёрту взрослая. Девчонка. А тут этот … гопник…

– А мне он кажется забавным. Этакий юный романтический герой из девичьих грёз, вечно рвущийся совершать подвиги.

– Вот именно. Вечно рвущийся и вечно влипающий чёрт знает во что. Знаю я таких людей – сначала делают, а только потом думают. Если вообще думают. Нет, Нику можно понять – история, как в романе, он её спас, практически. От тебя, Боря, между прочим, спас. Тут ни одно девичье сердце равнодушным не останется. Опять же мордашка смазливая, отваги полные штаны. Где уж тут устоять? Но дальше-то что?

– Разберутся, как-нибудь, чего ты переживаешь.

– Да ни черта они не разберутся. Поналомают на эмоциях дров, а потом всю жизнь будут расхлёбывать.

– Паш, ну чего сразу и поналомают? Ника у тебя девушка умная, не чета этому оболтусу… вытянет.

– Да почему она должна его вытягивать-то? Боря, они разные. Из разных миров, понимаешь?

– Эвона куда тебя занесло, – протянул Литвинов. – Из разных миров. Принцесса из надоблачного яруса и отщепенец из нижних теплиц. А тебе не кажется, Паша, что в тебе сейчас говорит твоя голубая кровь?

– Какая, к чертям собачим, голубая кровь?

– Ладно, ладно, не горячись. Просто я вспомнил, как матушка твоя, светлая ей память, о нас с Анной отзывалась. Как бишь это? А, точно. Сын официантки и садовничья дочка. Неподходящая компания для отпрыска благородного рода Андреевых.

– Да причём тут это? Я же не про происхождение или там про богатство. Ты же знаешь прекрасно, что плевать я на все эти условности хотел. Я, между прочим, и сам на семьдесят четвёртом жил, когда на станции работал, и рабочими людьми не гнушаюсь. А тут другое. Он ей не пара не потому, что родители у него бедные и с нижних этажей. Я видел его отца. Толковый мужик, в одном из цехов у Величко работает, там дураков не держат. А этот… драки, наркотики… Что у него общего может быть с моей дочерью? Я, когда всё это у них началось, грешным делом, его документы посмотрел. Он же в теплицы попал не потому, что из неподходящей семьи родом. У него оценки по всем предметам – без слёз не взглянешь. Он и книжек, небось, не читает. Да и не старается особо. Отправили после интерната в теплицы, он там и застрял. И так бы там и сидел, если бы не Ника. И не Анна, конечно.

– Ну, Анна же не зря его в себе взяла. Значит, разглядела потенциал. Не совсем, может, он безнадежен.

– Борь, ты что, Анну не знаешь? Для неё помогать сирым и убогим – норма жизни, она без этого не может. Увидела, что Нике он небезразличен, вот и пристроила этого оболтуса к себе. А сам он так бы и копался в грядках с помидорами всю жизнь… Борь, понимаешь, они не ровня именно поэтому. У него цели нет, мечты. Ну и мозгов, конечно, тоже нет, – Павел Григорьевич вздохнул.

– Строг ты, Паша, даже чересчур. Ума там, конечно, небогато, но ведь Ника-то не просто так его выбрала. И потом, противоположности притягиваются.

– Это в физике они притягиваются. Отрицательные заряды к положительным. А в жизни я, Боря, в мезальянсы не верю. Насмотрелся в своё время на эти мезальянсы. На родителей своих, которые вот так же, притянулись на эмоциях и по дури, а потом всю жизнь страдали. И я вместе с ними. Так что, как хочешь, а Шорохова я не одобряю. Да и Ника уже, кажется, поумнела, слава богу.

– Да? Дала парню от ворот поворот? Жаль пацана. Новый-то хоть тебя устраивает? Он из нашего мира, как ты выразился? Или никто не достоин твоей принцессы?

– С новым, вроде бы, получше. Хотя и тут без сюрпризов не обошлось. Знаешь, чьим он оказался сыном?

– Даже боюсь предположить, – хмыкнул Литвинов.

– Сыном Мельникова! Приёмным, правда, но это мне уж точно без разницы.

Литвинов расхохотался.

– Ох, Ника! Ну даёт!

– Что ты ржёшь? Весело тебе? – Савельев, обычно такой выдержанный, говорил всё больше и больше распаляясь. – А мне вот ни хрена не до смеха. Я вообще поначалу, когда понял, с кем Ника встречается, даже решил, что неспроста всё это. И Мельников таким способом…

– Да нет, Паш, это уже паранойя чистой воды.

– Паранойя, говоришь? А то, что мы тут с тобой, как звери в клетке вынуждены сидеть, это тоже паранойя? Стреляли в меня тоже не взаправду?

– Ну всё, будет тебе, Паша. Разошёлся. Совпадение, безусловно, очень странное. Но, знаешь, я скорее поверю в то, что за всем этим стоит твой застенчивый рохля-кузен Ставицкий, чем допущу, что Мельников подсунул Нике своего сынка, чтобы шпионить за тобой. Хотя, конечно, совсем со счетов это сбрасывать не стоит.

Далее разговор свернул на другую тему. Снова пошли незнакомые Киру фамилии. «Борь, ну ты же понимаешь, что мы ходим по кругу и ни черта не продвигаемся!», снова Совет, коалиции, грязные политические интриги. Кир медленно отошёл от двери и побрёл по коридору. В висках стучала кровь, в голове одна за одной всплывали подслушанные обрывки фраз «гопник», «забавный», «нет цели, нет мечты и мозгов». Это всё было о нем, о Кире. И совсем уж запредельное «отщепенец из нижних теплиц», почему-то особенно его задевшее.

Несколько раз во время этого унизительного для него разговора Кир задыхался от негодования и порывался ворваться туда, к ним, чтобы посмотреть на их вытянутые рожи, врезать по зубам этому вальяжному барину Литвинову. Конечно, ему бы ответили – наблюдая все эти дни за Литвиновым, Кир хорошо усвоил, что этот человек не принадлежит к тем, кто после удара по левой щеке подставляет правую, напротив, Борис Андреевич из тех, кто бьёт первым, – но попытаться всё же стоило. Остановило Кира от этой глупости лишь то, что он вдруг понял, что именно эта его реакция и была бы подтверждением того, что они правы. И что Кир и есть тот самый гопник, отщепенец с нижних этажей, без мозгов, который сначала делает, а потом думает.

От обиды на глаза навернулись слёзы, и Кир раздражённо усилием воли загнал их обратно. Ещё не хватало реветь, как девчонка, из-за этих двух уродов. Не дождутся. Особенно задело Кира то, что говорил о нём в основном Савельев, а Литвинов, этот гад, даже, кажется, его защищал. Хотя он так и не понял, защищал ли, или просто издевался в своей привычной насмешливой манере. Но Савельев, отец Ники. Как он мог? Книжек он, Кир, видите ли, не читал. А ведь он как раз читал, много читал в последнее время. Всё хотел дотянуться до Ники, соответствовать. А им всем плевать. Да Савельев толком и не поговорил с ним ни разу. Когда он ещё встречался с Никой и часто бывал у неё, Павел Григорьевич скользил по нему усталым взглядом, чуть снисходительным и слегка удивлённым, словно никак не мог взять в толк, что его девочка нашла в нём, в Кирилле Шорохове. Отщепенце из нижних теплиц.

Да ему, всесильному Савельеву, плевать было на Кира. Документы он его посмотрел, какая честь. Сам Глава Совета снизошёл. Оценки его не глянулись. Разве он пытался понять его, хоть раз? Нет, посмотрел на оценки и тут же решил, что он, Кир, не пара его дочери. А ведь Кир это знал, чувствовал, что не пара. Что не стоит даже начинать. И ведь прав он был. Тысячу раз прав. И мама тоже тогда говорила отцу про то, что он не ровня Нике. Послушаться бы, но нет. Размечтался, наивный придурок! Поверил в сказку, кретин!

А ведь это именно Савельев, сам, собственной персоной, заявился тогда к нему, к Киру, утопающему в сомнениях, и пригласил к себе. И тогда Кир решил, что Савельев, наверное, когда-нибудь сможет его принять.

Ага, как же. Держи карман шире! Просто его любимая дочь переживала, вот Савельев и решил доставить дочурке пропажу, чтоб она не плакала. Как игрушку из магазина. А он и был той игрушкой. Дешёвой игрушкой, которую по прихоти ребёнка, покупают только для того, чтобы он не плакал. А когда игрушка надоедает – задвигают в дальний ящик и забывают. А потом и вовсе выкидывают. И как только он, Кир, мог подумать, что он станет там своим? Он? Двоечник, гопник, отщепенец из низов.

Кир зло сплюнул. Вот же привязалось теперь это. «Отщепенец». И ещё почему-то в голове то и дело всплывало странное словечко «мезальянс», словно вырванное из допотопного слезливого романа. Кир не встречал раньше этого слова, но по смыслу всё было понятно. Да даже если бы и не было, нетрудно догадаться – слово было противным, скользким, шипящим, словно змея. Это у них с Никой – мезальянс. Кир скривился, примеривая это мерзкое слово к их отношениям.

Обида немного схлынула и уступила место злости. Да как они смеют? Кто они вообще такие, чтобы вот так, снисходительно, свысока, обсуждать его, Кирилла Шорохова, решать, достоин он или нет. Выворачивать его наизнанку, оценивать. Кто они такие, вашу мать? Да где вообще был бы сейчас тот же Савельев, если бы не он, отщепенец из нижних теплиц? Кормил бы крабов на дне? Валялся на вонючей платформе и гнил среди крыс? И теперь вот сквозь зубы – «не из нашего мира».

А он-то, Кирилл, думал, что мир у них общий. Башня, она же одна, на всех. Но у Савельева был другой мир. В который входил он, Литвинов, Анна Константиновна, Ника, Марк, братья Фоменко, даже Сашка Поляков и тот был больше свой для них. Ну и, конечно же, Стёпа. Сын Мельникова.

Кирилл помнил этого Мельникова. Видел много раз тут, у Анны Константиновны, и ещё потом, в квартире Ледовских, после смерти генерала. Хлыщ такой слащавый. Одетый как на праздник. Высокомерный. «Аристократ» – всплыло ещё одно словечко из допотопной книжки. Все они там свои, аристократы чёртовы, а такие как он, отщепенцы, если и появляются в том мире, то ненадолго. Чтобы выполнить какую-то одну миссию, а потом снова раствориться внизу, в грязи. Потому что мезальянс. Потому что такие, как Кирилл Шорохов, никогда не смогут быть на равных с такими, как Ника Савельева или Стёпка Васнецов.

При мысли о Стёпке стало совсем уж тошно. Вот уж кто, по мнению Савельева, подходящий ухажер для Ники, не чета ему, гопнику неумытому. И происхождение не подкачало. Папаша тоже в Совете, свой. А эти интриги – Киру они были малопонятны, а потому неинтересны. Да все они, по большому счёту, одним миром мазаны. В этом своём Совете. Как пауки в банке. И Кир совсем не расстроится, если они там сожрут друг друга. Уже вот жрут. Только и думают, как бы местечко потеплее урвать и спихнуть того, кто устроился получше. Сначала Савельев спихнул Литвинова. Теперь вот уже самого Савельева чуть в преисподнюю не отправили. И гляди-ка, старые обиды забыты, сидят там вместе, как будто не было той грязной истории больше месяца назад, как будто один не собирался похитить у другого дочь, а второй не подписал смертный приговор. Сидят такие, дружбаны хреновы, и вместе решают, кого теперь надо грызть, следующим. Фамилии перебирают, примериваются. А как доберутся до власти, так снова между собой начнут собачиться. Рвать друг у друга куски послаще да пожирней.

Туда им всем и дорога! И если бы не Ника, Кир бы и пальцем не пошевелил, пусть хоть глотки друг другу перегрызут. Правильно говорится, свои собаки дерутся, чужая не лезь. Все они там свои. И плевать они хотели на чужих. Чужих можно использовать в своих целях, забавляться с ними, если придёт такая охота. Но потом – извини, подвинься. Добро пожаловать обратно, к своим помидорам в теплице. А мы тут уж сами разберёмся между собой. Это – наша игра и наша песочница. И даже сын врага, если он из своих, лучше, чем чужой.

Внезапно Кир остановился. Что там они говорили про Мельникова и Стёпку? Что Мельников подсунул своего сына Нике, чтобы шпионить за Савельевым? Так, кажется? Но ведь тогда… получается, что Васнецов предатель? Что он трётся рядом с Никой, потому что так ему велел отец? Помогает тому пробиться наверх, свалить Савельева, а потом…

Кир даже издал тихий вскрик, настолько чудовищной ему показалась эта мысль. Что, если за покушением на Савельева стоит именно Мельников? Если та «шишка сверху», как выразился Лёха, которая заплатила Татарину с Костылем – это именно этот хлыщ, чёртов аристократ. Высокомерный и заносчивый Стёпкин отчим. Почему нет? Да и Литвинов так сказал. «Не стоит скидывать со счётов». Но тогда получается, что Ника, его Ника, в опасности.

С чего они, Савельев с Литвиновым, умники хреновы, вообще решили, что Нике сейчас ничто не грозит? Откуда такая уверенность? Сидят там, как крысы в норе, и только шушукаются о чём-то непонятном. Думают они, рассчитывают, стратеги долбаные. А в это время наверху сидит тот, кто нанял Татарина с Костылем и подбирается к Нике своими мерзкими щупальцами. Через Стёпку подбирается…

Ну уж нет! Пусть у него, у Кира, «небогато с мозгами», пусть он «отщепенец из теплиц». Пусть! Вот только именно он, Кир, спас Савельева. Потому что тут не сидеть и не переливать из пустое в порожнее надо, вычисляя врагов и рассчитывая удары. Да если бы он, Кир, вычислял да рассчитывал, сам Савельев был бы уже мёртв. Тут надо действовать! И, кажется, Кир понял, как.

Чёрт, это же так просто! Как ему раньше в голову не пришло? Почему он дал себя задурить всякими умными словечками, поддался Литвинову, заворожённый его красноречием, подавленный авторитетом. У них там свои игры, а он, Кир, из простых, он по их правилам играть не будет. Он просто сейчас пойдёт к Нике и всё ей расскажет. Все! И про покушение это, и про то, что её отец жив. Но главное – про Стёпку. А если повезёт, и Васнецов будет там, с ней, то он сразу и врежет ему, по наглой, самоуверенной роже.

Представив, как его кулак с размаха бьёт по красивому и самодовольному Стёпкиному лицу, Кир аж зажмурился от удовольствия. Давно надо было так сделать, а не бродить неприкаянной тенью по больнице, изнывая от бессилия. Нет уж, хватит. Больше им его не заболтать, этим хреновым аристократам, долбанным вершителям судеб, повелителям с надоблачного яруса. Тупой он для них? Происхождением не вышел? Вот и хорошо, вот и ладно. Играйте в свои игры – бога ради, а он, Кир сделает по-своему, по-простому.

Киру сразу же стало легко, весело, он даже улыбнулся. И почти бегом побежал искать Катю, точнее, не Катю, а Сашку, который наверняка ошивается рядом с ней. Без Сашки, без его пропуска, ему наверх, к Нике, не попасть.

Кир уже принял решение, и ему даже дышаться стало легче, словно удалось сбросить гнетущую железобетонную плиту, которой подавил его Литвинов. Всё очень просто. Подняться в квартиру Ники, всё ей рассказать, набить морду Васнецову – и все дела! А потом он приведет её сюда. Представив, как перекосит лица у Савельева и Литвинова, когда они вдвоём с Никой войдут в их вонючее убежище, Кир даже расхохотался, кажется, напугав каких-то рабочих, попавшихся ему по пути.

Как он и предполагал, Катя была у стариков, стояла, измеряла давление Иосифу Давыдовичу, что-то тихо ему рассказывая. Сашка тоже, конечно же, был здесь. Топтался рядом, не сводя с девушки глаз.

– Привет! – Кир не настроен был на долгие разговоры. Он схватил Сашку за локоть и оттащил его в коридор, подальше от Кати. – Можешь провести меня наверх?

– Могу, конечно, – Сашка удивлённо посмотрел на Кира. – Что-то случилось?

– Ничего не случилось. Наверх мне надо просто.

– Ну хорошо, надо так надо, – Сашка пожал плечами. – Сейчас, только Катю предупрежу.

Сашка подошёл к девушке, быстро что-то сказал, та понимающе улыбнулась, и вернулся к Киру. Тот изнывал, топтался на месте, и едва Сашка подошёл, почти силой поволок того к ближайшему лифту, подталкивая и торопя.

– Да куда ты бежишь? – они добрались до лифта и остановились, поджидая кабинку. – Ты можешь объяснить, что тебе так срочно понадобилось наверху? А… понимаю, у тебя поручение от… – Сашка замялся и понизил голос, покосившись на стоящих рядом людей – у рабочих из ремонтной бригады тоже закончилась смена, и они, весело перекидываясь крепкими шуточками, заполонили всю площадку возле лифта. – От них, да? Они попросили тебя что-то сделать?

– Вот ещё! Что я, собачка у них на побегушках? Делать мне нечего, как с поручениями бегать, – вскинулся Кир, презрительно прищурившись.

– Почему сразу собачка? – удивился Сашка.

– Потому. Они мне не начальники, чтобы я их прихоти исполнял. И вообще, плевал я на них.

Сашка как-то странно посмотрел на Кира, но дальше развивать эту тему не стал. Спросил только:

– Тебе надолго туда? Мне подождать? Обратно ты как выйдешь?

– Не надо, разберусь потом как-нибудь, – так далеко Кир не заглядывал.

Они замолчали. Кир нервно бросал взгляды то на стоявших рядом с лифтом рабочих, то на табло часов, поблескивающих цифрами над дверями лифта. Ему казалось, что часы словно уснули, отсчитывая свои секунды и минуты, и чем дольше он стоит здесь на этой площадке, тем хуже наверху Нике.

– А куда ты идешь? – Сашка явно чувствовал, что с Киром что-то не то, не мог понять и с тревогой вглядывался в лицо друга.

– Не твоё дело!

Кир ответил грубо, по привычке, но тут же понял, что перегнул. Это на того, старого Сашку можно было так прикрикнуть. И он бы не ответил, сжался бы весь и подчинился ему. Но после того покушения что-то в Сашке поменялось, Кир это чувствовал. И этот новый Сашка уже не был таким безвольным и покладистым.

– Ну тогда и добирайся наверх сам, без меня, раз так, – твёрдо заявил Сашка и отвернулся, собираясь уйти.

Кир его удержал.

– Да погоди ты! Сань, я к Нике иду. Мне очень надо.

– К Нике? – Сашка изучающе посмотрел на Кира. – А зачем тебе к Нике?

– Какая разница? Ну помириться я с ней хочу, – неуклюже соврал Кир, так, что Сашка это тут же заметил.

– Слушай, не темни, – Сашка сдвинул брови. – Или ты всё выкладываешь, как есть, или я ухожу.

– Ну хорошо, – сдался Кир, оглянулся, оттащил Сашку подальше от людей, в угол и торопливо заговорил. – Всё, Сань, край! Не могу я так больше. Понимаешь? Не могу. Нельзя так с ней было поступать. Я пойду и всё ей расскажу. И про отца и про… всё!

– Ты что? Спятил? – Сашка даже слегка покраснел. – С ума сошёл? Нельзя ей ничего говорить.

– Это почему? Потому что эти двое так решили? Засели у себя в норе, окопались и только и делают, что разговоры разговаривают. И радуются себе. Типа, нагнули нас.

При этих словах Сашка ещё больше покраснел.

– При чём тут это? Просто они правы. Мы сто раз это обсуждали. Наверху Ника в безопасности. С ней всегда кто-то рядом. Я слышал, ребята постоянно к ней ходят, и Марк, и Лёнька с Митей, а Вера и вовсе, кажется, к ней переехала… И потом Литвинов и тебе, и мне популярно объяснил, на пальцах. Пока все думают, что её отец погиб, Нике ничто не грозит.

– Да плевать мне на то, что там объяснил Литвинов, – Кир невольно повысил голос, но Сашка шикнул на него и оттащил ещё дальше от лифтов, в самый дальний угол. – Плевать, понимаешь? Они тут, а она – там, наверху. И убийца тоже там. И, может быть, даже ближе к ней, чем мы предполагаем. Чем они думают, умники чертовы, аристократы хреновы!

– Почему аристократы? – удивился Сашка.

– А-а-а, неважно! – отмахнулся Кир. – Просто, ты как хочешь, а я больше не буду сидеть сложа руки и ничего не делать.

– Да постой-ты! Пойдём, успокоимся, поговорим…

– Хватит. Наговорились. Я вообще по горло сыт всеми этими разговорами. В общем так, – Кир сплюнул и посмотрел на Сашку с отчаянной решимостью. – Или ты идёшь сейчас со мной и помогаешь мне пройти к Нике, или я… я всё равно до неё доберусь! И без тебя как-нибудь справлюсь.

Кир упрямо расправил плечи. В этот момент люди, стоящие на площадке, вздрогнули, зашевелились, двери лифта со скрежетом распахнулись. Кир схватил Сашку за плечо и потянул к кабинке.

– Так пойдёшь или нет? Или я сам? Сиди тут с этими…

– Ладно, – Сашка нехотя подчинился.

Они просочились в кабинку, забились в самый дальний угол.

– Всё равно, Кир, так нельзя, – шептал Сашка, не теряя надежды отговорить друга от опрометчивого, по его мнению, шага. – Ну, нельзя так. Ты же её под удар ставишь. Да и всех нас тоже.

– За свою шкуру боишься? – презрительно скривился Кир.

– Нет, Кирилл, не за свою, – неожиданно твёрдо произнёс Сашка.

– А за чью? Не за мою же? Или ты всё ещё из-за Ники…

– Дурак ты, Шорохов, – Сашка устало пожал плечами. – Редкий дурак. Мы же все повязаны, понимаешь? И ты, и я, и эти… двое там, и Анна Константиновна, и… Катя.

Сашка замолчал, отвернувшись, и Кир понял. Ну, конечно же. Катя…

Остаток пути они проделали молча. Сначала в кабине лифта, потом пройдя КПП, углубившись в коридор, ведущий к квартире Савельева.

– Сань, ты можешь идти обратно, к Кате. Спасибо тебе. Дальше я сам, – наконец проговорил Кир.

– Да, конечно, сам он, – Сашка хмурился, о чём-то сосредоточенно размышляя. – Нет уж, вместе в это влезли, вместе и будем расхлебывать. И всё-таки, Кир, подумай. Ты представляешь, что сейчас начнётся? Ты хоть не при всех это на неё вываливай… И не так в лоб…

– Да что же вы меня все за идиота держите? – возмутился Кир, со стыдом понимая, что Сашка-то прав, и Кир даже не сообразил, что сейчас там у Ники сидят все. А он даже не успел решить, как он поведёт разговор – в его мыслях было всё просто – он входит, даёт в морду Стёпке, берёт Нику за руку и ведёт к отцу. О том, что там толпа народу, Кир просто не подумал.

Они остановились перед дверью.

– Короче, Сань… Ты молчи, просто стой и не отсвечивай. Я сам, – Кир занёс руку, чтобы постучать, и в нерешительности замер. А что, если прав не он, а Сашка? И эти двое, Савельев с Литвиновым? Что, если он сейчас действительно в запале совершит что-то непоправимое? Что-то такое, о чём будет потом сильно жалеть? Имеет ли он право ставить их всех под удар? Может, им, этим поднаторевшим в интригах политиканам виднее?

– Ты точно решил? – Сашка как будто уловил сомнения, одолевшие Кира.

– Точно.

Кир быстро, словно боясь передумать, постучал.

Несколько мгновений за дверью было тихо, потом раздались шаги… её шаги. Ещё секунда, и он оказался с ней лицом к лицу. И тут же понял, что совсем к этому не готов.

Перед ним стояла его Ника. Точно такая, какой он её представлял всю эту бесконечную чёртову неделю. С лёгкими тенями под глазами, слегка осунувшуюся, с поникшими рыжими кудряшками. Усталую. Потухшую. Но всё равно, свою, родную, знакомую до каждой маленькой веснушки. Даже сейчас от неё шёл свет, не такой радостный и яркий, как до всех этих событий, но всё ещё достаточно сильный, чтобы озарить его мир.

– Хорошо, что ты пришёл, – вдруг сказала она. Сказала очень просто, словно всё это время только и делала, что ждала именно его. Во всяком случае, Кир так подумал.

А ещё он подумал, что нужен ей. Про то, что то же самое говорила утром Вера, он, конечно, не вспомнил. Но это было неважно.

– Пойдёмте, – Ника только сейчас заметила Сашку, робко выглядывающего из-за его плеча, и кивнула ему. Тот торопливо пробормотал слова приветствия, и они оба устремились вслед за Никой.

Проходя по широкому коридору Савельевской квартиры, где всё ещё незримо чувствовалось присутствие самого Савельева, навстречу доносившимся из дальней комнаты голосам, Кир понимал, что с каждым шагом его решимость рассказать ей о том, что её отец жив, тает всё больше и больше, а когда они вошли в светлую, залитую солнцем гостиную – маленькую или голубую гостиную, так, кажется, она называлась, – и наткнулись на всю компанию, разом замолкнувшую при их появлении, Кир совершенно растерялся.

«Потом как-нибудь ей скажу, – подумал он, но уже без прежней уверенности. – Потом, в другой раз…»

Глава 3. Ника

Казалось, все вокруг задались целью не оставлять её одну. Ни на минуту. Ни на секунду. Никогда ещё в своей жизни Ника не была так окружена людьми, как в эти дни. И в раннем детстве, когда к ней была приставлена няня, и в школьном интернате, который кишел детьми, и в больнице у Анны – даже тогда в её жизни случались моменты одиночества. А сейчас ей в этом отказали. С ней теперь всегда кто-то был. Вера, Марк, Стёпка, близнецы Фоменко, знакомые, учителя, папины коллеги, какие-то посторонние люди, которых она едва знала. И все пытались её утешить, что-то сказать, сочувственно помолчать, не понимая, что ничего этого ей не нужно – ни их слов, ни их молчания. Она хотела только одного, чтобы её наконец-то оставили в покое. Но, увы, все вокруг думали иначе и как сговорились.

Но даже не это выводило Нику из себя. Сочувственные взгляды и настойчивое, упорное желание постоянно быть с ней рядом она бы ещё как-то выдержала. Хуже было другое. Все непременно считали своим долгом уговорить Нику пожить какое-то время у них.

Первым заявился Мельников, как всегда безупречно и с иголочки одетый, и, выдав положенные слова, предложил на время переехать к ним. Сказал, что они уже подготовили для неё комнату, где её никто не будет тревожить. В глазах Стёпки, выглядывающего из-за плеча отца, Ника уловила отчаянную мольбу, но лишь отрицательно покачала головой. Приходил дядя Серёжа, папин двоюродный брат, он нечасто у них бывал, но Нике всегда нравился. Сергей Анатольевич Ставицкий очень волновался, снимал и снова надевал очки, близоруко щурился, отчего казался едва ли не несчастнее, чем сама Ника. Примерно на третий день в квартиру вихрем влетела маленькая и решительная женщина. Ника сперва не сообразила, кто она такая, и лишь потом поняла, что это Александра Валерьевна, жена Руфимова, которого отец безмерно любил и уважал. Женщина сразу взяла быка за рога, и Нике стоило большого труда убедить её, что она никуда не поедет. Приходил Величко. Константин Георгиевич был хмур и неприветлив. Уговаривать Нику не стал, но сказал, чтобы она имела в виду, что они с женой её обязательно примут у себя. Но настойчивей всех была, конечно, Вера.

Подруга не признавала никаких отговорок. Она насела на Нику так, что хотелось взвыть. Подключила тяжёлую артиллерию, в лице своей мамы, Юлии Алексеевны, и, скорее всего, Нике пришлось бы уступить, если бы не Анна.

Анна появилась внезапно. Быстро расставила всё по местам, со всеми переговорила, убедила Веру на время переселиться к Нике, а не наоборот, и, провернув всё это, также быстро исчезла, даже толком ни о чём не поговорив с Никой. Это выглядело странно, но у Ники не было сил, чтоб думать ещё и над этим. Главное, благодаря Анне она осталась у себя, в квартире, где они жили с папой.

Никто, даже близкие друзья, не понимали, насколько это было для неё важно. Прошло уже больше недели, и все вокруг приняли смерть Павла Григорьевича Савельева как само собой разумеющееся. Четыре трупа, обнаруженные на месте преступления, не оставляли надежды, что её отцу удалось как-то уцелеть. Это противоречило и логике, и здравому смыслу. И, тем не менее, в самом дальнем уголке души тлела надежда, что отец вернётся. Придёт однажды домой, обнимет, шутливо чего-нибудь скажет, прищурив глаза с рвущимися на волю смешинками, или просто улыбнётся, а на вопрос: «Где ты был?» ответит устало и немного рассеянно: «Да где я только не был, рыжик». И, представляя это, прокручивая в уме воображаемую сцену, Ника больше всего на свете боялась, что, когда отец вернётся, её не окажется дома.

Она никому про это не говорила, как не говорила и про то чувство вины, что давило на плечи, лежало на душе тяжёлым и неподъёмным грузом.

В тот вечер, когда отец ушёл после непонятного телефонного звонка, Ника не придала этому особого значения. Мало ли в её жизни было вечеров, когда он вот так уходил – да не сосчитать. Только он всегда возвращался. Всегда. Но не в этот раз. И хуже всего было то, что она, Ника, увлечённая своими чувствами и переживаниями, даже не заметила его отсутствия.

Ника помнила, как они со Стёпкой провожали Кира и Сашку, и как Кир, этот придурок, шёл, засунув руки в карманы, с таким невозмутимым и равнодушным видом, что его хотелось пристукнуть, но вместо этого она взяла Стёпку за руку, чтобы Кир тоже видел, что ей все равно. А потом они с остальными что-то обсуждали, Вера поругалась с Марком и тут же помирилась, а когда все ушли, они со Стёпкой ещё долго целовались на диване, пока Ника его не вытурила и не отправилась спать.

То есть, в то время как внизу, на Северной станции происходило страшное, она разговаривала, смеялась, целовалась, и нигде ничего у неё не ёкнуло, не отозвалось. Она даже утром не поняла, что отец не ночевал дома, спокойно собралась, отправилась на учёбу, и когда её прямо с лекции позвали в учебную часть, пошла туда, ни о чём не догадываясь, не замечая сочувственные взгляды, которые на неё бросали те, кто каким-то образом был уже в курсе. И вот этого-то Ника никак и не могла простить себе, потому что по всему выходило, что она плохая дочь, и будь она менее эгоистичной, всё бы было по-другому. Конечно, умом Ника понимала, что по-другому бы не было, но ум в её горе был плохим советчиком, и она упорно продолжала корить и изводить себя за холодность и бесчувствие, добровольно запершись в четырёх стенах и с детским упрямством повторяя: «Когда папа вернётся, я должна быть дома».

Она бездумно слонялась по комнатам, присаживалась на диван и тут же вскакивала, боясь задремать и пропустить его приход, ходила по отцовскому кабинету, иногда застывая от какой-то промелькнувшей в голове мысли, прислонялась разгорячённым лбом к холодному стеклу книжного шкафа, где вперемешку стояли книги так любимых им русских классиков и инженерно-технические справочники, в сотый раз поправляла бумаги на его столе. Она срывалась на горничной, которая продолжала приходить по утрам, за то, что та опять что-то переставила. Горничная оправдывалась, и от этих оправданий Ника злилась ещё больше и после её ухода часами чего-то поправляла, передвигала, иногда с ужасом понимая, что она уже не помнит, как и где что лежало. Почему-то ей казалось это важным – непременно сохранить всё так, как было в тот последний вечер. Какое-то глупое суеверие, не дающее покоя: пока все вещи лежат на своих местах – отец жив.

Иногда она ловила на себе испуганные взгляды друзей. Вера, в те часы, когда была у неё, а не на учёбе или в больнице у Анны, ходила за Никой по пятам, пытаясь поговорить и в чём-то убедить. Ника её не слушала. Верин голос журчал где-то рядом и совсем не трогал.

Вера уходила, и её сменял кто-то другой. Марк, безуспешно пытающийся её рассмешить, молчаливый Митя, Лёнька, задумчиво переставляющий фигурки на шахматной доске. В эти минуты Ника застывала рядом с Лёнькой, не сводя глаз с чёрно-белого поля. Её друзьям казалось, что это её успокаивало. На самом деле Ника просто упорно следила за передвижением чёрных фигурок (папа всегда играл чёрными), чтобы после Лёнькиного ухода вернуть всё на место.

Но хуже и тяжелее всего было, когда приходилось оставаться наедине со Стёпкой. Васнецов уж точно был ни в чём не виноват, но каждый раз, когда он пытался обнять Нику или коснуться губами щеки, она инстинктивно отстранялась, вспоминая долгие и сладкие поцелуи на диване в тот злополучный вечер. Стёпка не мог не видеть эту перемену, но умудрялся оставаться терпеливым и нежным. Иногда в его глазах проскальзывало непонимание и лёгкая обида, и Ника, устыдившись своего поведения, сдавалась его ласкам и горячим словам, а потом, когда он наконец уходил, чувствовала усталость и тошноту, сладкой волной подкатывающую к горлу.

Она очень сильно от них устала. Ото всех. От их постоянного присутствия. От неуклюжих попыток её растормошить. И ни она, ни они не понимали (она – потому что была сильно придавлена горем, они – потому что очень любили её), что одиночество – это как раз то, что ей сейчас нужно. Чтобы она наконец-то выплакалась.

При них она этого сделать не могла. Её глаза оставались сухими. А тот единственный, с кем она умела не сдерживать слёзы, был не с ней, и когда наконец появился, сердитый, раскрасневшийся, она просто сказала, глядя в его тёмные, слегка влажные глаза, с длинными как у девочки, чуть подрагивающими ресницами:

– Хорошо, что ты пришёл.

***

Она шла впереди, ощущая затылком тяжёлое, сбивчивое дыханье Кира. Рядом с Киром семенил Сашка Поляков. Ника, открыв им дверь, заметила его не сразу. Взгляд упёрся в Кирилла, в его взволнованное лицо, в тёплые карие глаза, и одновременно пришло что-то похожее на облегчение. Все эти дни Ника, сама того не осознавая, была напряжена, натянута как струна, и это ощущение натянутости не только не ослабевало, но становилось всё сильней, словно кто-то тянул и тянул её душу в разные стороны, пытаясь наконец разорвать, и это почти удалось, не появись на пороге Кир.

Ника чувствовала, как напряжение постепенно спадает, и, хотя горе никуда не делось, дышать стало легче.

Из маленькой гостиной доносились голоса. Что-то громко доказывал Марк, его то и дело перебивала Вера и Стёпка, но, когда они втроём, Ника и Кир с Сашкой, появились на пороге, все как по команде смолкли, повернув в их сторону головы.

– О, Кир, привет! – Марк первым поднялся, шагнул к Киру, радостно улыбаясь и протягивая руку. – Здорово, что ты пришёл!

– Мог бы и раньше, конечно, – на Верином лице тоже появилась улыбка, но тут же погасла. Её глаза презрительно сощурились. Она заметила Сашку.

Кир поздоровался с Марком и Верой, потом подошёл к близнецам, обменялся рукопожатием и с ними. Васнецова, небрежно развалившегося на диване, он проигнорировал. Прошагал мимо и с независимым и даже вызывающим видом встал в стороне, засунув по привычке руки в карманы. Этот жест выдавал его с головой – Кир нервничал и чувствовал себя не в своей тарелке.

Сашка, потоптавшись немного на пороге, занял место рядом с Кириллом.

– А вы теперь, я смотрю, всегда парой ходите, – раздался насмешливый голос Стёпки.

Васнецов поднялся с дивана, небрежной походкой пересёк комнату и пристроился на подлокотник кресла, в которое опустилась Ника. По-хозяйски положил руку ей на плечо, и Ника с досадой и раздражением подумала, что сделано это вовсе не для того, чтобы поддержать её или быть к ней ближе. Это было рассчитано на Кира. «Она теперь моя. Держись от неё подальше», – заявлял Киру Стёпка. Кир послание считал правильно и развязно ухмыльнулся.

– А тебя чего-то напрягает?

– Не люблю стукачей и шпионов.

– Не вижу тут таких. Если ты только не намекаешь на себя.

Стёпка, обычно сдержанный, вспыхнул и чуть приподнялся. Его пальцы больно сжали Никино плечо, выводя её из состояния оцепенения. До этого она следила за их перепалкой молча и довольно равнодушно.

– Хватит! – она чуть повысила голос. Сняла руку Стёпки со своего плеча и тихо повторила. – Хватит уже. Проехали.

– Мы вообще-то тут важное дело обсуждаем, – Васнецов никак не желал сдаваться. – Придётся тогда отложить до другого раза. Да, Вер?

Стёпка прибёг к помощи Веры, своей союзницы в этом вопросе, и та мигом его поддержала:

– Увы, придётся. Лишние уши нам сейчас совсем не в тему. Пойдут свои доносы строчить.

До прихода Кира с Сашкой они обсуждали какой-то дневник, вернее, его пропажу. Если честно, Ника почти не слушала, о чём они говорили. Когда во время их ежевечерних сходок спонтанно возникала та или иная тема, для Ники это был лишний повод немного помолчать в уголке. Она отстранялась, замыкалась в себе, думала про папу, а когда её пытались привлечь к обсуждению, отвечала односложно или просто кивала головой. Она и сегодня так делала, но сейчас, после слов Стёпки и Веры, Ника вдруг подобралась, стряхивая с себя оцепенение. Она никак не могла понять, но какое-то воспоминание толкало её изнутри, что-то важное, связанное именно с отцом, но она никак не могла вспомнить что.

– Вер, ну ты опять? – Марк умоляюще посмотрел на свою девушку. – Никуда Сашка не побежит. К тому же, он и так почти всё знает. Ну, давай хоть сейчас не будем…

– Чисто теоретически я бы не рассчитывал, что он никуда не побежит, – подал голос Лёнька. Сегодня он, слава Богу, сел подальше от шахмат, и Нике не нужно было следить за тем, что он опять что-то переставит.

– Так может нам уйти? – тут же вскинулся Кир и дёрнул Сашку за рукав. – Пошли, Сань. Тут походу тайная сходка…

Ника вдруг испугалась, что они действительно уйдут. Уйдут, и опять то чувство, что тебя кто-то пытается разорвать на части, вернётся. Вера это, видимо, заметила, потому что резко сдала назад.

– Не надо никуда уходить, Кирилл. И этот… ладно уж, пусть остаётся.

– Вот и хорошо, – тут же отозвался Марк, и на его широком лице разлилась улыбка. Он повернулся к Киру с Сашкой и торопливо заговорил, словно боясь, что его товарищи сейчас передумают. – Тут такое дело… в общем, мы тут уже обсуждали и пришли к выводу, что смерть Вериного деда и смерть Павла Григорьевича взаимосвязаны.

Произнеся имя Никиного отца, Марк покраснел и бросил виноватый взгляд на Нику. Они редко говорили «убит», «умер», щадили её. Наверно, однажды она будет им за это благодарна, но в данную минуту Нике было всё равно.

– Ну и вот, – продолжил Марк. – Когда мы говорили про Вериного деда, про то, что произошло в тот день, Лёня сказал одну дельную мысль. Он подумал…

– Не я, – перебил его Лёнька. – Мы с Митей подумали. Да, Мить? Мы подумали, очень странно как-то, что Рябинин решил отравить генерала, когда в квартире было полно народу. Тем более, он же видел всех. Зачем ему было так рисковать? Мог бы отравить в другой день. А он сделал именно в этот.

– Как будто бы он или торопился очень или сильно не хотел, чтобы генерал чего-то узнал, – тихо добавил Митя.

– А узнать он мог только от кого-то или из чего-то, – подхватил речь брата Лёнька.

Ника с удивлением посмотрела на близнецов. Нет, дело было вовсе не в этой удивительной способности братьев перехватывать друг друга на полуслове, продолжая одну и ту же мысль, словно они думали и действовали как одно целое – к этому Ника за десять лет совместной учёбы и дружбы привыкла, – дело было в другом. Нику действительно это заинтересовало. Возможно, присутствие Кира так на неё подействовало, или организм, устав от бесконечного напряжения, включил наконец пресловутые защитные механизмы, но Ника почувствовала что-то похожее на почти забытое за эти дни чувство любопытства.

– А Вера говорила про дневник. Который генерал просил принести ему в столовую, – закончил общую мысль братьев Митя.

Дневник. Тоненькая тетрадка в чёрной кожаной обложке. Ника вспомнила, как Вера перебирала книги на полке, снимая их одну за другой и складывая в руки Киру. Она увидела это, как если бы это было вчера. Кир, взлохмаченный, с красными пятнами на щеках, с плотно сжатыми губами, стоит рядом с книжным шкафом. Тонкий нервный профиль, резкие скулы, прядь чёрных волос, упавшая на лоб. Он на неё не смотрит или делает вид, что не смотрит. Она тоже делает вид.

– Я помню про дневник, – негромко сказала Ника. – Когда мы прибежали, дневник лежал рядом с креслом, где сидел Алексей Игнатьевич. Он его читал?

– Нет, – отозвалась Вера. – Он не успел. Когда я пришла с дневником, дед уже был без сознания. Я не сильно помню, как там всё было, но, кажется, дневник я уронила. А потом он куда-то делся. Пропал. Вчера Лёня попросил вспомнить всё детально, я попыталась, конечно, но этот день у меня как в тумане. А вот, что касается дневника… его никто после того дня не видел. Я спрашивала у родителей, сама искала. Он исчез.

– В общем, всё понятно, – уверенно подытожил Стёпка. – Это Рябинин его стащил. Вместе с рубашкой и стаканом. Положил в свой портфель, пока мы суетились, и вынес всё к себе.

– Да зачем он ему понадобился? – Кир мгновенно среагировал на реплику Стёпки. – Тоже мне, ценность. Старая тетрадка. На фига она Рябинину?

– Некоторые люди умеют читать и писать, – Степка тут же повёлся на провокацию. – Не все, конечно, тут от интеллекта зависит. Так вот, в такие тетрадки иногда записывают очень важные вещи. И содержащаяся там информация бывает очень ценной. Впрочем, – Стёпка скривил в насмешливой улыбке губы. – Кому я это говорю.

– Прекратите! – оборвала их Вера. – Хватит уже.

– Да что там такого ценного могло быть в том дневнике? – не сдавался Кир. – Тоже мне, нашли секретную информацию. Или ты, Вер, знаешь, что туда записывал твой дед?

– Это не деда дневник. А прадеда. Отца деда, – пояснила Вера. – Мне дед даже когда-то зачитывал отрывки. Не знаю, может, с точки зрения истории это и представляет какую-то ценность. Прадед мой, он же в восстании Ровшица участие принимал. Много видел и знал, наверное.

– Ты что, не читала его? – удивился Митя.

– Не читала, – вздохнула Вера. – Ну, то есть, что-то дед мне читал давно. Но я плохо помню.

– Что же такое там было, что Рябинин из-за него… – задумчиво протянул Стёпка.

– Ты думаешь, это из-за этого дневника Алексея Игнатьевича и убили? – спросил Марк.

– А почему нет? – Стёпка снова закинул руку на плечи Ники и попытался притянуть её к себе, но она отстранилась. Инстинктивно. Даже не задумываясь, почему это делает. – Вот смотрите. Всё сходится. Генерал просит дневник. В дневнике содержится что-то такое, о чём никому знать нельзя. Рябинин по какой-то причине это понимает и тут же подсыпает своему начальнику яд. Похищает дневник, и всё шито-крыто.

– А яд Рябинин ваш, конечно же, с собой всегда носит, – снова издевательски влез Кир. Смотрел он при этом на Стёпку. – На всякий случай. Если вдруг кому-то приспичит старые дневники почитать. Бред какой-то. Что там могло такое быть в том дневнике? Это же восстание было сто лет назад. Кому это вообще сейчас интересно?

– Умным и образованным людям интересно.

– Типа тебя, да?

– Сечёшь. Ну хоть что-то до тебя доходит, – и, отвернувшись от Кира, Васнецов продолжил. – И теперь этот дневник у Рябинина.

– Ага, лежит у него, вместе с моей рубашкой и тем стаканом. Дома, на полочке. Тебя ждёт, – не унимался Кир. – Даже если он и взял этот дневник, то уже наверняка выкинул его на хрен. Вместе с рубашкой и стаканом. Или он, что, специально для тебя оставил? Подумал, а вдруг умному и образованному Стёпе Васнецову захочется его почитать.

– Ну ты дурак! Рубашка и стакан – просто улики. А в дневнике наверняка что-то ценное содержится. Давай пораскинь своими мозгами, если они у тебя имеются, конечно. Если Рябинин убил своего начальника, генерала, то он и Павла Григорьевича мог. Это всё может быть связано. Оба убийства. Или тебе на пальцах объяснить?

– Ну давай объясни, только смотри, как бы я тебе эти пальцы не переломал.

– Перестаньте немедленно! Совсем рехнулись? Тестостерон в голову ударил? – рявкнула Вера.

Стёпка резко замолчал, а вот Кир так не мог. Ника видела, что его уже несло.

– С чего ты вообще взял, что Савельев убит? Может, он и не убит вовсе… Ты, что ли, видел его убитым?

– Кирилл! Не надо! – Сашка схватил Кира за рукав. Тот вырвался, бешено сверкая глазами.

И в эту минуту Ника наконец-то заплакала.

***

Рыдания прекратились, Ника только судорожно всхлипывала, но слёзы всё ещё продолжали катится, и бог его знает, сколько этих слёз вообще в ней было.

Вера стояла рядом и то и дело подавала Нике платки, забирала мокрый и взамен тут же совала чистый и сухой. Откуда она их взяла, Ника понятия не имела, но складывалось ощущение, что у её подруги они уже давно были наготове. Вера, обычно действующая в лоб и идущая напролом, не разбирающаяся в тонкостях человеческой души, в нужную минуту проявляла чудеса понимания. Как так получилось, что девочка, воспитанная даже не родителями (Вериным родителям всё время было некогда), а дедом, который время на воспитание Веры всегда находил, суровым генералом, учившим внучку быть стойкой, сдержанной и безжалостной к врагам, девочка, которая в жизни не играла в кукол, а в начальной школе дралась с пацанами так, что только мелькали в драке её растрёпанные косы, как так получилось, что именно эта девочка вот в такие минуты, когда другие застывали в растерянности, топчась и говоря тысячи ненужных слов, угадывала, что нужно делать. Она каким-то шестым чувством понимала, что Нике сейчас нужны не слова, не ласковые объятья, а эти дурацкие платки, даже не платки, а сами действия – вот это монотонное взял-подал – в которых проявлялась и высокая любовь и безмерное сострадание.

Мало-помалу слёзы пошли на убыль. Кир и Стёпка, оба разом двинулись к ней, но были остановлены резким окриком Веры:

– А ну назад оба! Придурки!

Мальчишки хоть и неохотно, но отступили. А Ника опять почувствовала благодарность к подруге. Сейчас она хотела только одного, чтобы эти двое исчезли или, если уж это невозможно, хотя бы держались от неё подальше.

Выплакавшись и высморкавшись в очередной чистый, поданный Верой платок, Ника вымученно улыбнулась и сказала, обращаясь только к ней:

– Вера, наверно, вы все правы… про дневник. И если он у Рябинина, то его надо забрать.

– Да ладно, фиг с ним, с дневником.

Вера присела рядом с Никой, втиснулась в кресло, плотно прижавшись к подруге. В детстве, когда она оставалась у Ники с ночёвкой, и папа им обеим читал что-нибудь на ночь, они вот так же, забирались вдвоём в одно и то же кресло, и папа смеялся: «Что, пигалицы, все диваны в доме заняты, да?», а они дружно кивали головами, силясь придать хитрющим мордашкам серьёзное выражение.

– Нет, надо найти и забрать, – мысли об отце придали Нике решимости. – Там на самом деле, наверняка, какая-то важная информация.

– Ну хорошо, – неуверенно проговорила Вера. – Только как мы это сделаем?

Она повернулась к Марку, ища у него ответа на свой вопрос. Но тот лишь пожал плечами. Братья Фоменко, и Лёнька, и Митя, удрученно покачали головами, а Кир со Стёпкой, которым слова не давали, молча сопели в стороне.

Васнецов не выдержал первым.

– Вон пусть Поляков сходит за дневником, – он мотнул головой в сторону Сашки, который так и стоял в стороне.

– А точно, – оживилась Вера. При упоминании Сашки в ней снова проснулась решимость и злость. – Ты же у нас, Поляков, в близких друзьях теперь у Оленьки Рябининой. Свой там в доску.

Ника поморщилась, но её подруга, превратившаяся в прежнюю Веру, уже неслась вперёд на всех парах.

– Давай дуй к Рябининым и принеси нам дневник.

Сашка побледнел и часто-часто заморгал глазами.

– Я не могу.

– Чего там мочь? – Стёпка презрительно фыркнул. – Идёшь к Рябининым и ищешь дневник. Наверняка, он в кабинете лежит. Ну прояви чудеса изобретательности, тебе не привыкать. Ты со школы задницей на двух стульях усидеть пытаешься.

– Вот именно, – Вера зло усмехнулась. – Удавалось же тебе за всеми нами шпионить и доносить. Тетрадку какую-то найти вообще пара пустяков.

– Я не пойду, – Сашкин голос дрогнул.

– Куда ты денешься, – Стёпка угрожающе придвинулся.

– Чего ты к нему прицепился? – Кир моментально оказался между Васнецовым и Сашкой. – Он тебе чего, мальчик на побегушках? Отвяжись от него.

Васнецов и Шорохов, оба красные и злые, стояли друг напротив друга. Ника видела, как сжались в кулаки Стёпкины руки, как заходили острые желваки на высоких скулах Кира, и поняла, что они сейчас сцепятся.

– Господи, как вы оба мне надоели, – вдруг сказала она, тихо и отчетливо. Парни замерли и как-то разом сдулись.

Стёпка сделал шаг назад, упёрся спиной в стену, и Кир тоже отошёл, встав рядом с Сашкой. Поляков же, мучительно покраснев до кончиков волос, пробормотал, ни на кого не глядя:

– Я не пойду.

Он уже второй раз повторил эти слова, но, похоже, был готов повторять их ещё и ещё, как заезженная пластинка. Нике вдруг стало его жаль. Почему-то вспомнилось, как Сашка пришёл к ней ни с того, ни с сего, сюда, и что-то бормотал невнятное, она толком даже не поняла, чего он хотел и зачем приходил. Вывалила на него в запале всё, что думала о нем в ту минуту, – а ничего приятного она, разумеется, не думала, – и хотела захлопнуть дверь перед его носом, а потом появился папа. Вырос, как всегда, нерушимой и крепкой стеной и готов был спустить Сашку с лестницы, и спустил бы, конечно, если бы Сашка не ушёл сам. И вслед за этим память подсунула тот самый злополучный вечер. Они же тогда тоже были в том же составе, только в отцовском кабинете. Сашка сидел на стуле, очень бледный, вцепившись обеими руками в сиденье. И папа тогда сказал… Ника очень хорошо запомнила его слова: «Не знаю, решился бы я на твоём месте на такое признание. Честно – не знаю. Но… спасибо. Должен сказать, это смелый поступок…». И вдруг, сопоставив в уме эти два события: Сашку, пытающегося что-то ей сказать (а он явно пытался, это она его не слушала), и папину фразу, до неё вдруг дошло.

– Саш, – тихо сказала она. – Тогда, когда ты приходил ко мне, помнишь? Ты ведь хотел рассказать про готовящееся покушение на Вериного деда?

Сашка медленно кивнул.

– А я тебя не поняла. А ты был готов ещё тогда всё рассказать. И папа, – Ника запнулась о слово «папа», к горлу опять подступили рыдания, но она справилась. – Папа сказал тебе, что это смелый поступок. Когда ты признался…

Ника знала, что она говорит путано, но Сашка её понял. Понял, что она хотела этим сказать. Это было видно по его глазам, по лицу, бледному, потерянному. Потому, как он нервно крутил в руках пропуск, то сгибая, то разгибая тонкий пластик.

– Саша, нам правда очень важно достать этот дневник. Помоги, пожалуйста, – Ника секунду помолчала, а потом выдохнула. – Мне помоги.

Глава 4. Анна

Где-то, почти над самым ухом, гудел перфоратор. Анне казалось, что звук раздаётся прямо за стеной её кабинета, но это было не так. Рабочие сейчас заканчивали отделку одной из операционных палат, той, что была в конце главного коридора, но ещё день-два и они доберутся сначала до кабинета старшей медсестры, потом и до неё. А вот куда дальше они развернут свою строительную машину, об этом Анна старалась не думать.

Словно в ответ на её мысли в дверь настойчиво и нетерпеливо постучали, и тут же, не дожидаясь ответа, к ней ввалился Фомин, бригадир, в усыпанной побелкой и заляпанной краской спецовке. Анна слегка поморщилась. Конечно, пока на этаже полным ходом шёл ремонт, говорить о чистоте, а уж тем более о стерильности, не приходилось, но Анна всё равно с трудом воспринимала и эту грязную спецовку, и стойкий запах штукатурки и растворителя, который врывался к ней в кабинет каждый раз, когда Фомин появлялся здесь, и большие руки бригадира с въевшимися в кожу следами краски. Когда он протягивал Анне на подпись какие-то бумаги, она всё никак не могла отвести взгляд от чёрной каёмки грязи под его ногтями.

– Что-то случилось, Ярослав Петрович? – она подняла на него глаза, в который раз улыбнувшись про себя непривычному, торжественному и никак не вяжущемуся со всем обликом бригадира именем.

Здесь все звали его просто Петровичем: от старшей медсестры, пока та ещё была в больнице, до мальчишек-учеников, делавших свои первые шаги в деле освоения строительно-ремонтного мастерства, или просто по фамилии – Фомин. Имени своего бригадир чурался как огня и в первые дни пытался выдержать с Анной бой в борьбе за право называться для всех, и для неё в том числе, просто Петровичем. Бой этот он с треском проиграл, и теперь всякий раз, когда Анна обращалась к нему по имени-отчеству, недовольно кривился и раздражённо махал рукой.

Но сейчас он пропустил мимо ушей ненавистное ему обращение, быстро пересёк кабинет и встал перед Анной, тяжело упершись кулаками в стол.

– Случилось, Анна Константиновна. Начальство сегодня на планёрке порадовало. Ваш департамент приостановил оплату работ. Ничего толком не говорят, просят только продолжать, типа сейчас там наверху всё уладят. А я знаю, как там уладят, – бригадир буравил Анну маленькими злыми глазками. – Наобещают в три короба, потом не заплатят. Или кинут три копейки. А у ребят семьи, да и вообще. Мы тут волонтерствовать не нанимались. Чего я своим скажу?

У Петровича был мерзкий характер, вздорный, как у бабы, но в одном ему было не отказать – за своих ребят, которых он крыл матом с утра и до вечера, Фомин стоял горой. Вот и сейчас, едва почуяв угрозу для своей бригады, прибежал к Анне, навис над ней, и его усыпанное капельками побелки лицо исказило от злости.

– Я позвоню Мельникову и всё узнаю, – Анна спокойно выдержала бешенный взгляд бригадира. – А сейчас я вас прошу, продолжайте свою работу.

Фомин хотел возразить, но, встретившись с чёрными Анниными глазами, сдал назад, нехотя отлепился от её стола, потоптался тут же, ожидая, видимо, что она при нём будет звонить Мельникову, и, так и не дождавшись, развернулся и вышел. Только после того, как невысокая жилистая фигура бригадира скрылась за дверями, Анна сняла трубку и набрала Мельникова.

– Что происходит, Олег? – начала в лоб, не здороваясь.

Мельников её понял сразу, кашлянул в трубку, чуть помолчал, подбирая слова, а потом, как будто ему дали отмашку, заговорил быстро и сердито.

– Я сам, Ань, ни черта не понимаю. Здесь наверху хрен знает что творится после того, как… – он не договорил – щадил её чувства, и тут же перепрыгнул на другое. – Нам вообще всё финансирование урезали. Это какая-то насмешка.

– Нам – это вообще всем больницам? – уточнила Анна, хотя по нервному и злому голосу Олега было и так всё понятно.

– Да, всем больницам. Ставицкий откуда-то выкопал проект бюджета, который якобы подписал… – Мельников опять запнулся, но нашёл в себе силы продолжить. – Подписал Савельев. До своей гибели. Но это, Аня, бред. Мы с Павлом разговаривали утром, в тот день. И проект бюджета был другим, я видел сам, собственными глазами! Чёрт…

Олег на том конце трубки замолчал. Анна слышала лёгкое потрескивание на линии, далёкое шуршание, похожее на шелест звёзд, так говорила Лиза, бог весть из каких древних книжек выкопавшая это сравнение.

– Ань, прости, – наконец выдохнул Олег. – Я знаю, что Павел, что он…

Мельников опять не договорил – ему, честному и прямолинейному, нелегко давался этот разговор, в котором он то и дело соскальзывал на опасную тему, ту, что причиняла ей боль. По его мнению, причиняла. Анна отняла от уха трубку, задумчиво на неё посмотрела и опустила на рычаг. Далёкий шелест звёзд она слушать не хотела.

***

Если бы тогда утром она задержалась наверху, как и планировала, то весть о гибели Савельева застала бы её там – об этом очень быстро стало известно. Говорили, что дежурные, явившиеся на свою смену на Северную станцию, нашли зарезанного охранника Павла в будке КПП и труп Полынина на платформе (Анна тогда понятия не имела кто это такой), а ещё чуть позже тела тех двух, что дежурили в ночную смену. Сам Павел исчез, но мало у кого оставались сомнения относительно официальной версии – Савельев погиб, предположительно застрелен.

Анна могла бы сказать, что в тот день она что-то почувствовала, потому и сорвалась вниз, вопреки всему, но это было не так. Ничего она не почувствовала. Просто Мельников, с которым ей, собственно, и нужно было кое-что решить, ускакал ни свет ни заря по больницам. Ждать его было гиблое дело, поэтому Анна и решила спуститься вниз, к себе, чтобы не терять времени.

Говорят, что такие особенные дни крепко врезаются в память, и человек помнит всё до мельчайших подробностей – куда пошёл, что сказал. Ерунда, наверно. Анна ничего такого не помнила. Обычное утро, как и тысячи других.

Было ещё совсем рано, когда она появилась на этаже, и непривычно тихо. Не ревели дурным голосом перфораторы, не стучали молотки, не визжали болгарки. Редкие рабочие, из любителей приходить на работу пораньше, кучковались по углам, обмениваясь редкими вялыми фразами. Анна прошла по коридору, машинально перебирая в уме всё, что предстояло сделать, и тут взгляд упёрся в кушетку, рядом с кабинетом. Рабочие приволокли её откуда-то сверху, да так и забыли. Анна, натыкаясь на неё, каждый раз ругалась, но в запарке всё забывала отдать приказ унести её.

На кушетке спали двое. Спали полусидя, крепко прижавшись и склонив друг к другу одинаковые светлые головы.

Анна остановилась, разглядывая юную парочку. Катюшу и этого мальчика, как его, Полякова.

На других она бы гаркнула, не раздумывая, но Катя Морозова была её любимицей. Нет, сама Анна, конечно, так не считала, да и Катя, если бы ей это сказали, удивлённо округлила бы и без того круглые глаза. Едва ли во всей больнице нашёлся бы ещё хоть один человек, к кому Анна была так же строга, как к Кате. Анна гоняла свою Катюшу в хвост и гриву, отчитывала за болтливость, за безалаберность, даже за Катину безмерную любовь к старикам и то ругала, разражалась на её преданность и привязанность, сама не понимая, что вот так, бывает, и проявляется любовь к человеку, которого мы непременно хотим сделать ещё лучше.

Анна подняла руку и громко постучала костяшками пальцев по косяку.

Мальчишка проснулся первым. Вскочил, увидел Анну, дёрнулся, хотел что-то сказать, да так и замер с открытым ртом, вытаращив на неё голубые, чуть навыкате глаза.

– Совсем обнаглели, да?

Она развернулась, чтобы идти к себе, но мальчик наконец-то опомнился.

– Анна Константиновна, там у вас в кабинете Егор Саныч. Он… он спит.

И, начиная с этой минуты, оттолкнувшись от абсурдной по своему смыслу фразы (потому что как вообще в её кабинете мог очутиться спящий Ковальков), время понеслось галопом, перескакивая через часы и минуты и иногда возвращаясь назад. В голове Анны всё смешалось: Катя, так до конца и не проснувшаяся, с сонными больными глазами, перепуганный мальчишка, который нёс какую-то ахинею, Ковальков, помятый и состарившийся лет на сто, и она сама в водовороте событий, которые она не понимала и отказывалась понимать.

И только после слов Егор Саныча «он жив, Ань, и сейчас, скорее всего, уже должен прийти в себя» до неё наконец-то дошёл смысл всего, что ей говорили.

Она неслась по коридорам, ничего не слыша и почти ни о чём не думая.

Это потом она вспомнит серое лицо Ковалькова, и её вина перед этим старым врачом, несколько часов назад прооперировавшего человека, которого он ненавидел больше всех на свете (Анна знала, что ненавидел), навалится на неё тяжким грузом. Подумает о Катюше, и сердце её захлестнёт благодарность к этой маленькой девочке. Испугается – в первый раз за всё это время испугается по-настоящему – того, что всё могло сложиться по-другому, не окажись на той станции двух мальчишек. Но это будет потом. Потом.

А тогда она просто бежала. И ворвавшись в комнату, где прятала Литвинова, натолкнувшись на весёлый, почти счастливый взгляд Бориса и увидев Павла, бледного, но живого – живого, чёрт возьми, она дала волю эмоциям. Устроила им разнос. Обоим. Двум идиотам. Двум придуркам. Двум взрослым мужикам, одного из которых она любила как брата, а второго… второго просто любила.

В первые дни ему было очень плохо, но он крепился. Улыбку выдавить из себя, конечно, даже не пытался, но старался говорить ровно, если приходилось, и только бисеринки пота, блестевшие на высоком лбу, да напряжённые желваки на резких скулах говорили о том, как ему больно.

Анна хорошо помнила это его «терпимо», когда она в то утро, растерявшись и не желая показать свою растерянность перед этими двумя, задала самый дурацкий из всех возможных вопросов: «Болит?». Словно она и так не знала, что болит, и будет болеть ещё долго, и он будет жить на обезболивающих, на тех запасах, которые она у себя откопала.

Она старалась не смотреть на него, отметила только про себя, на автомате, уже как врач, не как женщина, что он неестественно бледен, приложила ладонь к разгорячённому лбу, подумала об антибиотиках, и что их мало, стала привычно рассчитывать, что дальше и как – и всё это помогало отогнать страх, придавало сил и решимости. И ещё, где-то совсем на краю сознания промелькнула мысль, что его она потерять не может. Как Лизу. Как папу. Нет. Он должен жить. Должен. С ней, без неё, какая разница. Только пусть живет. Пусть.

В то самое первое утро ей стоило большого труда уйти. Но остаться с ним она тоже не могла. Не выдержала бы. Смотреть на его бледное, с проступившей желтизной лицо, на заострённый нос, затуманенные пасмурные глаза, чувствовать его боль – это было выше её сил. Она боялась, что врач отступит на задний план. И перед ним – беспомощным, но всё равно сильным – останется просто женщина, которая любит его уже бог знает сколько лет и отчаянно боится этой любви, глупой, нелепой, никому в общем-то не нужной.

Она собралась.

Сказала себе: Аня, ты – врач. В первую очередь врач. И во вторую, и в третью, и в сто двадцать третью. Для него, для Павла. И твоя задача, чтобы он встал на ноги. И сказав себе это, она стала действовать.

Ум, холодный и рациональный, вытеснив эмоции, привычно принялся просчитывать все ходы и искать решения. Она моталась по другим больницам и по складам, всеми правдами и неправдами добывая лекарства, торчала над душой у лаборантов, требуя чуть ли не немедленного получения результатов так нужных ей анализов, вконец затерроризировала свою несчастную Катюшу и Кирилла, загрузив их с головой, да ещё заставив по очереди дежурить ночью у дверей комнаты Павла. Параллельно была больничная рутина и ремонт, с бесконечной руганью Фомина, планёрки и совещания наверху, были старики – там спасали волонтёры, исключительно благодаря Вере Ледовской, которая временно взяла на себя обязанности Ники, – и был ещё миллион дел и забот, которые помогали не сойти с ума от временами накатывающего страха и благодаря которым она валилась под вечер с ног на ту самую кушетку у себя в кабинете, на которой спал несколько дней назад Егор Саныч.

К Павлу она приходила по утрам, нацепив на лицо холодную и отстранённую маску. Быстро проводила осмотр, задавала необходимые вопросы, с облегчением отмечая, что он быстро идёт на поправку. Ловила привычные насмешливые взгляды Бориса (вот кто почти не отходил от Павла), злилась на эти взгляды, а когда Борис пытался поддеть, непонятно кого – её или Павла – резко осаживала его. Борька тут же затыкался, но в хитрых зелёных глазах продолжал искриться весёлый смех.

Павел тоже молчал. То есть отвечал ей, если она спрашивала, но по большей части только слушал их перепалки с Борисом, в какой-то странной задумчивости глядя на неё. От этих взглядов она нервничала и спешила уйти.

Ей не нравилось, как он на неё смотрит. Хотя нет, «не нравилось» – это не то слово. Настойчивый взгляд твёрдых серых глаз, который она ощущала даже спиной, и который день от дня становился всё невыносимей, заставлял её паниковать. И пару дней назад, когда она, неловко развернувшись, вдруг упёрлась в эти глаза, ей показалось, что он всё знает, откуда-то знает и теперь смотрит на неё, словно проверяя, прав ли он. Она отступила, уже понимая, что поздно, потому что стена, та самая стена, которую она кирпичик за кирпичиком возводила между ним и собой, рушилась, рассыпалась, взлетая кусочками битого кирпича и цемента, оседая облаком серой пыли из страха и несбывшихся надежд, обнажая и открывая её перед ним.

«Он знает», – это был даже не вопрос, а утверждение, и вслед за этим пришла другая мысль, совершенно немыслимая, дикая, детская: «А вдруг? Вдруг он тоже…». И ей стало страшно.

Она давно, очень давно, запретила себе даже думать, что у них с Павлом что-то может быть. Потому что хорошо помнила, как однажды она уже оступилась.

Это было в тот далёкий день, когда она от обиды и унижения срезала свою косу, и Пашка случайно застал её без защиты. Не было у неё тогда сил ни на какую защиту – всё она извела, когда пряталась в том вонючем туалете и слушала, как её валяют в грязи. Она чувствовала опустошённость, усталость, броня на какое-то мгновение упала, и так же, как и сейчас, их взгляды встретились, и что-то случилось, что-то почти родилось – как вспышка, как озарение… А потом закончилось, так и не начавшись. Оборвалось, и словно не было ничего…

Тогда она ещё ждала, долго ждала, несколько недель, пытаясь поймать, уловить, ухватить то робкое настроение, смутное желание. Что-то сделать такое, чтобы Пашка опять посмотрел на неё так, как смотрел в тот день, и потянулся к ней. А потом пришло понимание, что этого не случится, потому что на самом деле, скорее всего, он ничего и не чувствовал особенного. У мальчишек с этим проще, наверное. Это она, как дура, сняла рубашку, оказалась перед ним в одном лифчике, а у него… у него просто гормоны.

Больше она такого не допускала. Возвела вокруг себя надёжные крепкие стены, всё проверила, навесила замки. Что там бушует у неё внутри – её дело. Ему это видеть и знать совсем не обязательно. И вот теперь…

«А вдруг? Вдруг он тоже…» – её отражение колыхалось в серых глазах Павла, как тогда в шестнадцать лет, и кто-то странный и невидимый нашёптывал сладкие слова, вливал их в уши, отравляя сознание. И она испугалась.

Мыслей своих испугалась, этого неведомого шёпота внутри. Стыда, боли, которые неизменно последуют, если она опять даст слабину. И она, забыв зачем пришла, попятилась, не в силах оторвать глаз от смотрящего на неё Павла, наткнулась на дверь, слепо нащупала ручку и, развернувшись, выбежала вон из комнаты. Сбежала.

Ну да, это и выглядело, скорее всего как бегство, потому что Борис выскочил вслед за ней, схватил за рукав больничного халата и, почти силком притянув к себе, прошипел чуть ли не в лицо:

– Аня, ты что же, мать твою, делаешь, а? Ты вообще ничего не видишь, да?

А она видела, в том-то и дело, что видела. Только это всё было не нужно. Сейчас уже не нужно.

– Отстань! – она выдернула свою руку, развернулась и быстро зашагала прочь, усиленно борясь с желанием перейти на бег и чуть не сбив с ног удивлённого Кирилла Шорохова, который непонятно каким образом здесь оказался.

***

Поглядев долгим невидящим взглядом на телефон, так до конца и не переварив полученную от Мельникова информацию – какой ещё проект бюджета, что всё это значит? – Анна встала и подошла к полкам с папками. Вспомнила, что на завтра надо ещё успеть подготовить отчёт для совещания в департаменте.

Перебирая тонкими пальцами корешки папок на полке в поисках нужной, Анна опять переключилась мыслями на то, что занимало её сейчас больше всего.

Прошло уже больше недели, и тот первый страх, обручем сдавивший сердце при виде раненого Павла, ушёл, уступив место невнятной тревоге, которая была связана даже не с жизнью Павла, а с чем-то другим.

Теперь Анна уже понимала, что Павел выкарабкался. Благодаря счастливому случаю, удачной операции (рука старого доктора нигде не дрогнула), железному здоровью самого Павла, её неуклюжим молитвам или всему вместе взятому, но Павел очень быстро восстанавливался. Иногда, перед тем как зайти к нему утром, она слегка притормаживала перед дверями, прислушиваясь к их с Борисом разговорам, ловя уверенный голос Павла – прежний голос, и даже смех.

Наверно, в чём-то она им завидовала.

Пройдя через совершенно страшное испытание, Борис и Павел нашли в себе силы остаться друзьями, хотя людям для смертельной вражды бывает достаточно и гораздо меньшего повода, и то, что они вместе (не опять вместе, а по-прежнему вместе) она поняла ещё тогда, когда белая от страха влетела в комнату к раненому Павлу, и они уставились на неё одновременно с одинаковыми выражениями на лице. Она даже заметила их переглядки и идиотское Борькино подмигивание, словно им опять было по тринадцать – Борька, дурак, неужели он думал, что она этого не увидит?

Анна не спрашивала себя, как им это удалось, почему-то их дружба сейчас казалась вполне естественной, только временами с какой-то горечью отмечала, что она сюда уже никак не вписывается. Потому что… как?

– Анна Константиновна! – в приоткрытую дверь просунулась Катина испуганная мордашка. За её спиной маячил Катин бессменный рыцарь, Поляков. К этой Катиной тени Анна уже начала привыкать.

– Что такое? – Анна поставила папку, которую держала в руках, на одну из полок.

– Там… там Павел Григорьевич…

Катя ещё не договорила, но по сердцу Анны словно полоснули острой бритвой.

– Борис Андреевич сказал, что Павел Григорьевич неважно себя чувствует и…

Ноги стали ватными, и Анна инстинктивно ухватилась рукой за полку. Но это продолжалось не больше секунды, потому что в следующее мгновенье она уже бежала в чёртов тайник, ругая себя на чём свет стоит за безалаберность и за то, что рано расслабилась.

«Дура! Чёртова старая дура! – повторяла она. – Идиотка! А ещё врач!»

Она ворвалась в комнату Павла и застыла на месте.

Он был один. Сидел за столом (Анна вспомнила, Борис потребовал принести им в комнату письменный стол) и что-то торопливо записывал. Услышав звук открывающейся двери, Павел обернулся. Его лицо удивлённо вытянулось.

– Аня? Ты?

Глава 5. Павел

– Слушай, а ведь это Борькины проделки. Этот манипулятор хренов никогда не изменится, – Павел неожиданно расхохотался. Совсем по-мальчишески, задорно, счастливо, так, как не смеялся уже очень давно.

Правда он и счастливым себя не чувствовал уже чёрт знает сколько лет. Таким счастливым, как в это утро, лёжа на узкой, неудобной кровати, рядом с совершено непостижимой для него женщиной.

Она подняла к нему своё лицо, недоуменно уставилась:

– Паш, ты о чём? Причём тут Борька?

Чуть нахмурилась, не сердито, а как она всегда, ещё с детства, делала, когда чего-то не понимала, и Павлу на мгновение показалось, что перед ним не взрослая женщина, красивая – господи, ну какая же она всё-таки красивая, – а маленькая девочка, с жёсткой непослушной копной волос и худой, угловатой фигуркой. Аня. Его Аня.

– Борька? Так это его штучки? – до неё наконец дошло, о чём это он. – Господи, какие же вы ещё мальчишки. Седина в волосах, а сами…

– Мальчишки, – согласился Павел, всё ещё улыбаясь. Спорить с ней не хотелось. Хотелось другого. Он крепче прижал Анну к себе, чувствуя рукой и всем телом её чуть прохладную гладкую кожу. – Но Борька, каков стервец! А?

Анна немного завозилась, устраиваясь поудобнее. Положила голову ему на плечо, и Павел вдруг подумал, что они словно сделаны друг для друга – его плечо и её голова. Как-будто кто-то заранее спланировал, выточил их по идеальному чертежу, и теперь, наконец-то детали конструкции, подогнанные чьей-то гениальной инженерной мыслью, нашли своё место рядом, встали ровно, как и было задумано.

«Чёрт, какие идиотские сравнения лезут в голову», – подумал Павел, ему снова стало весело. И легко. Ему давно не было так легко. Может быть, никогда.

– Убить его мало, твоего Борьку, – она притворно вздохнула. – Он тут от скуки совсем распоясался. Надо же было такое… Я так перепугалась…

Последняя фраза прозвучала совсем тихо, Павел едва разобрал слова, скорее, даже почувствовал – её дыхание щекотало ему плечо, и от этого лёгкого прикосновения что-то внутри него откликалось, приходило в движение, словно невидимый оркестр играл там какую-то невыразимо прекрасную мелодию.

Он столько всего хотел сказать ей. И про эту мелодию, звучащую в нём, и про идеально подогнанные детали, вот ведь дурацкое сравнение, профдеформация, не иначе. Про всё. Как он жил без неё все эти годы. Что думал, что чувствовал. Ему столько всего надо было ей сказать, но почему-то словами не получалось. Словами получалось только про Борьку. Как в детстве. Когда Борька всё время торчал между ними и, казалось, постоянно мешал, но без него выходило ещё хуже. Да что там – иногда и совсем ничего не выходило. И сейчас бы тоже ничего не вышло.

Павел вспомнил, как вчера вечером Борис зачем-то отозвал в сторону Катюшу и что-то ей прошептал. Он тогда не придал этому значения, сидел и писал очередной их план, они обсуждали положение в Совете, строили догадки, и Павел, повинуясь своей давней привычке, ещё со школы, записывал их мысли – это помогало ему их упорядочить, выстроить схему решения. И потом, когда Борис, заявил, что у него разболелась голова, и он пойдёт к себе, пораньше ляжет спать, Павел тоже не обратил на это внимания. Ну, разболелась, бывает. Тут взаперти ещё и не то разболится – они оба с трудом переносили своё вынужденное заточение, оно давило на них, мешало, раздражало.

И вот теперь Павел сложил два и два, и сообразил – это ведь он всё и подстроил. Борька Литвинов. Выдающийся стратег, которого он собственными руками чуть было не отправил на тот свет.

– А давай ему отомстим, ужасной местью, – Павел сделал страшные глаза, за глупой шуткой скрывая невысказанные слова. И тут же уткнулся Анне лицом в макушку, не удержался, поцеловал, вдохнул запах волос.

– Отомстим, конечно, даже не сомневайся, – согласилась Анна, подхватывая его тон. – И я даже знаю как. У меня там завалялись запасы слабительного…

И они расхохотались уже вдвоём. Как дети, потому что оба, каким-то шестым чувством угадывали, что так надо. А, может быть, просто хотели, вернувшись на тридцать лет назад, пройти тот путь, который и должны были пройти. Шаг за шагом. Не совершая всего того ужасного, что совершили.

***

Вчера, когда Анна влетела к нему в комнату, с бледным, встревоженным лицом, впилась в него глазами, Павел опешил. И даже испугался. За неё испугался, за Анну. Подумал, что что-то случилось, опять какая-то беда. Как будто мало было этих бед на их головы.

– Аня!

Он шагнул ей навстречу и инстинктивно схватил за плечи, словно боялся, что она опять убежит. И ведь угадал. Она и хотела убежать. Как тогда, пару дней назад, когда попятилась от него, вжалась узкой спиной в закрытую дверь, не сводя с его лица своих чёрных глазищ.

Она его избегала. Избегала всё это время. И Павел знал. Видел. Да она и не скрывала особенно. Демонстративно отводила взгляд, деловито осматривала рану, уже почти затянувшуюся, сухо отдавала распоряжения маленькой смешной медсестричке Катюше. Или паршивцу Шорохову – вот уже кто тут совсем был неуместен, так это бывший ухажёр его дочери, глядящий на них с Борисом волчонком, словно только и ждал момента, чтобы укусить. Кирилла правда Анна по большей части ругала – парень всё же был неимоверно бестолков. А в основном она, конечно, разговаривала с Борисом, оставляя на долю Павла только профессиональные вопросы о здоровье и ничего больше.

Но Павел всё знал. Как бы она ни прятала от него свои глаза, как бы не прикрывалась Борькой и этими детьми, и сколько бы не продолжала играть в молчанку – он знал. Ровно с того момента, как увидел её неделю назад, растрёпанную, злую, обрушившую на Бориса всю силу своего гнева. Павел тогда только-только пришёл в себя после покушения и операции, с трудом говорил и соображал, голова была тяжёлая и мутная от наркоза, а боль, снова расправлявшая внутри свои когти, туманила сознание, мешала думать, пульсировала, подчиняя его себе, но этот её взгляд, да какой там взгляд – полвзгляда – бросила и тут же отвела глаза, этого Павлу хватило. Он всё понял. И за эти доли секунды ему открылся целый мир, словно он залпом прочитал роман великого классика. И боль, и страх, и готовность броситься спасать его, любой ценой, даже ценой своей жизни, и море нежности, и гора упреков – в этом взгляде было всё. И оно обрушилось на Павла каким-то сакральным знанием. А остальное не имело значения. С этой минуты они уже неслись навстречу друг другу, как два курьерских поезда – на полной скорости и без остановок, и то, что должно было произойти, произошло.

Павел поднял руку и осторожно коснулся её лица, провёл ладонью, нежно и бережно. Чуть приподнял пальцами за подбородок и заглянул в глаза, проваливаясь в них, как в омуты. Он видел там, на дне этих невообразимых глаз, себя и свою душу, видел огромный мир, не его, а их мир, а он столько времени жил без этого мира. Вот дурак!

Они столько лет пытались всё решить словами. Думали о чём-то, переживали, забившись каждый в своём углу, лелеяли обиды, выстраивали кучу препятствий, говорили друг другу тысячи ненужных, пустых и глупых слов. Горьких, обидных, жестоких, даже страшных и казавшихся непоправимыми. Отгораживались ярусами Башни, как будто это могло их разделить. А надо-то было только посмотреть друг другу в глаза. И всё.

И всё…

А ведь когда-то у них почти получилось.

В далёкой юности, когда он дрожащими руками ровнял ей криво отстриженные волосы, стараясь думать только про эти непослушные прядки, топорщащиеся и словно нарочно норовящие выскользнуть из-под лезвия туповатых ножниц в неумелых Пашкиных руках. Старался, но взгляд то и дело срывался, соскальзывал на её тонкую шею, такую беззащитную, на голые плечи, на бретельку лифчика, чуть врезавшуюся в нежную белую кожу. Ему мучительно хотелось дотронуться пальцами до её худенького, острого плеча, прижаться губами… Он тогда так испугался этих своих жарких мыслей, что совершенно потерялся, ничего не соображал, чего-то бормотал, а когда она наконец к нему повернулась – не смог совладать с собой, потянулся к ней, уже почти коснулся её губ.

А потом в квартиру ворвался Борька…

– Паша… – Анна попробовала что-то сказать, но он, улыбаясь, тихонько приложил палец к её губам, и она всё поняла, замолчала, подалась вперёд, открылась ему.

…Павел не помнил, как они переместились на кровать, почти не помнил. Они просто провалились в какое-то другое измерение, в котором не действовали законы физики, не работала логика и причинно-следственные связи. Анна что-то бормотала про швы, повторяла: «Пашка, ты с ума сошёл. Пашка», но губы говорили одно, а руки и тело другое. Он чувствовал, как скользят по коже её пальцы, вздрагивал, замирал и не понимал, как же он жил без всего этого раньше. Без её губ. Её рук. Её глаз? Как?

И всё, что было дальше, было совершенно невозможно, невообразимо, немыслимо. И вместе с тем очень правильно. Павел сразу понял – ничего более правильного в своей жизни он не делал. В своей чёртовой, глупой жизни, в которой он совершал ошибку за ошибкой, одну страшнее другой. И каждый раз мучительно сомневался, а потом страдал и убеждал себя, что всё сделал так как надо, потому что по-другому сделать не мог. И только сейчас он понял – как это бывает, когда всё делаешь правильно. Когда нет и не может быть никаких сомнений.

Анна была создана для него. А он для неё. Это было просто. Их тела были умнее, они откуда-то знали об этом. Всё происходило так естественно, словно бы они занимались любовью миллион раз в своей жизни. И при этом – это было остро, ново, удивительно. Как в первый раз. Впрочем, это и было в первый раз. А то, что было до, уже не существовало…

Ночь длилась бесконечно. На стене тускло мерцал ночник, выхватывая смутные очертания комнаты. Узкая кровать, серые стены, сотни этажей вверх, ещё с десяток вниз, бесконечные лабиринты коридоров, запутанные как его жизнь, в которой вопросов было больше, чем ответов. Он чего-то искал и не находил, и вдруг одна ночь – и всё встало на свои места. Сложилось – как сложная головоломка, когда бьёшься, мучаешься, переставляешь бесконечно детали, примеривая их к разным местам, и всё равно выходит какая-то бессмыслица, и потом – раз, одна какая-то подзабытая, потерявшаяся деталь нашлась, заняла своё место, и тут же всё получилось. И этой потерявшейся деталью был взгляд Анниных глаз. Чёрных, бесконечных, манящих, за которыми таился его мир.

– Почему всё было так? – Анна повернула к нему своё лицо. Тонкое нежное лицо, в тусклом свете почти девичье, с огромными тёмными глазищами, в которые Павел то и дело проваливался.

Анна не пояснила, что именно было «так», и как «так». Павел всё понял.

– Потому что я был дурак, – просто ответил он.

– Был? – Анна улыбнулась и запустила руку в его волосы, взъерошила их, пропустила прядки сквозь пальцы и вдруг тихо добавила. – Всегда мечтала так сделать. Ещё с детства.

Он, поймал её руку, поднёс к губам, медленно целуя кончики каждого пальца.

– И когда это ты успел поумнеть?

– Только что…

И снова её глаза, и кожа, и нежная ямочка на ключице. Время то останавливалось, то куда-то бежало, а он всё целовал её, гладил, изучал каждый изгиб, каждый миллиметр её тела, словно пытаясь наверстать упущенное. Павел никак не мог остановится, невзирая на усталость, на лёгкую, ноющую боль в груди, когда он неловко или слишком резко поворачивался. Столько он всего упустил, столько потерял и столько ещё предстояло узнать, наверстать. И Анна, Павел точно знал, тоже это понимала. Также внимательно изучала его, трогала, гладила. Сначала робко, словно смущаясь, лёгкими, едва заметными прикосновениями, потом всё более явно, уверенно. Ерошила его волосы, проводила прохладными тонкими, чуткими и сильными пальцами по его лицу, груди, бережно огибая повязку, покрывала поцелуями его плечи и шею, сначала украдкой, словно стесняясь, потом всё смелее…

Павел терял рассудок от её прикосновений, и его вновь и вновь – он уже сбился со счёта, в какой раз, – охватывало бешеным, диким желанием. И тогда мир вертелся, кружился, потом вдруг вздрагивал и распадался, накрывая их обоих с головой. А когда всё заканчивалось, и мир потихоньку собирался в одно целое, давая им отдохнуть, они просто лежали и молчали. А потом их вдруг прорывало. Обоих разом. И они начинали говорить. Обо всём. Торопясь рассказать друг другу всё, что было с ними, пока они, как идиоты блуждали в темноте, каждый в своём мире, не зная, что всё может быть вот так. Старались объяснить, оправдаться, хотя понимали, что слова тут вообще не нужны. Они и так уже всё поняли, и не надо было ничего объяснять. И тогда они замолкали, встречались взглядами, уносились куда-то. И снова лёгкие касания, поцелуи…

Павел не заметил, что ночь прошла. Да и как он мог это заметить? Тут не было окон, в этой конуре, спрятанной ото всех, где-то в лабиринтах Анниной больницы. А часы? Да кому они были нужны, эти часы? Сейчас они с Анной были в своём мире, а тот мир, другой, внешний, враждебный, притаился где-то там, далеко, на верхних ярусах Башни. Он существовал сам по себе, отдельно от них, хотя Павел и понимал, что им придётся туда вернуться, обязательно. Но не сейчас, не так скоро.

Впрочем, тот мир не собирался ждать, он вторгся к ним сам. И в самом дурацком из обличий, которое только можно себе представить.

Дверь внезапно распахнулась без стука в тот момент, когда они с Анной снова целовались, самозабвенно и неистово, и Павел даже с удивлением поймал себя на мысли, что он опять её хочет, снова, чёрт… да в который уже раз…

При звуке раскрывающейся двери они дёрнулись, как первоклашки, застигнутые строгим учителем за списыванием домашней работы, и синхронно уставились на стоящего на пороге Кирилла Шорохова.

Тот от изумления открыл рот и чуть не выронил поддон со шприцем и новым флаконом с лекарством для капельницы, который держал в руке.

– Я тут… это…. ой! – парень быстро захлопал своими длиннющими ресницами, словно никак не мог поверить своим глазам.

– А ну брысь отсюда! – рявкнул Павел, и Кирилл, вздрогнув, мигом вылетел вон.

До них донёсся звук разбившегося стекла, видимо, он всё-таки уронил свой поддон, Павел с Анной посмотрели друг на друга и громко расхохотались.

– Совсем распоясались у вас работнички, Анна Константиновна, – отсмеявшись, Павел шутливо сдвинул брови. – Вы б хоть с ними работу какую провели, чтоб они стучались в следующий раз.

– Пашка, – на Анниных щеках вспыхнул румянец. – Этот мальчишка… чёрт. И я тоже хороша, главврач называется.

– Да по шее ему, Ань, надавать не мешает, – Павел всё ещё едва сдерживался, чтобы снова не расхохотался. – Вот что за поразительная способность оказываться не в то время не в том месте. Талант, можно сказать. Как он дожил-то до своих лет с таким-то талантом? Паршивец…

Анна внезапно стала серьёзной, немного отстранилась, тревожно глядя ему в глаза.

– А ведь ты ему жизнью обязан, этому паршивцу. Если бы не его талант оказываться не в том месте не в тот время… Паш, даже страшно себе представить, что бы тогда было…

Внешний мир, агрессивный, ополчившийся на них, снова бесцеремонно вторгался в маленький, уютный мирок, только что родившийся, восставший из далёкой юности. Вторгался неумолимо.

– Всё будет хорошо, – сказал Павел, уловив невысказанный вопрос в её глазах. Больших, глубоких, где сейчас колыхалась тревога.

– Всё будет хорошо, – повторил он.

Это не были простые слова. Павел действительно в это верил. Как никогда ещё ни во что не верил в своей жизни.

Теперь, когда головоломка наконец-то сложилась, и всё встало на свои места, Павел вдруг чётко увидел свой мир, в котором были те, кто был ему по-настоящему близок и дорог – и Анна, прильнувшая к его плечу, и Борька, наверняка сейчас посмеивающийся у себя в комнате, и Ника, его маленькая сильная девочка, любимый рыжик, ждущая его, своего отца, где-то далеко наверху, там где всегда светит солнце, и даже… этот несносный оболтус Кирилл Шорохов. Уж он-то тут был совсем, кажется, лишний, но и он внезапно занял своё место в этом новом Пашкином мире…

– Всё будет хорошо, – в третий раз повторил он и почувствовал, что Анна ему поверила. Да и как она могла ему не поверить теперь. Она же была его женщина. Всегда ею была…

Глава 6. Сашка

По коридору административного сектора сновали люди, группами или по одному, деловые, чем-то озабоченные, занятыми своими делами. Рабочий день заканчивался, и пустынный коридор ожил. Мимо Сашки, который подпирал стену, сверля невидящим взглядом стоящую напротив кадку с пыльными, пластиковыми цветами, прошёл какой-то молодой человек под ручку с высокой блондинкой. Парня Сашка не помнил, а лицо девушки показалось смутно знакомым, примелькавшимся, она наверняка работала где-то рядом. Эти двое явно спешили на свидание – в кино или в кафе, а может в парк. Он бы тоже не отказался, но только не с той, кого он сейчас ждал.

Сашка посмотрел на часы. Оля Рябинина задерживалась минут на пятнадцать, и ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы она вовсе не приходила. Так ведь бывает, девушка передумала, ускользнула другим путём. Тогда бы у него появилось законное оправдание перед теми, кто отправил его на это задание – найти дневник генерала.

Конечно, по большому счёту Сашка сам вчера сглупил – потащился какого-то чёрта за Киром к Нике. Мог бы оставить того перед дверями Савельевской квартиры, мало ему что ли унижений. Сашка поморщился, вспомнив реакцию Веры в тот день, когда он признался Савельеву, что стал свидетелем разговора Рябинина и Кравца о готовящемся покушении. Она не просто взвилась – Вера была готова глаза ему выцарапать и выцарапала бы, если б не Павел Григорьевич. Да и вчера было не лучше. Даже хуже. Вялое заступничество Марка, насмешка в голосе Лёньки Фоменко «Чисто теоретически я бы не рассчитывал, что он никуда не побежит», высокомерие Васнецова, приказной тон Веры: «Давай дуй к Рябининым и принеси нам дневник».

Он хотел отказаться. И отказался бы. Умом он понимал, что скорее всего Васнецов и близнецы Фоменко правы, и разгадка кроется если не в самом дневнике, то где-то рядом. Но при этом Сашка бы предпочёл, чтобы дневник добыл кто-то другой, а не он. Куда-куда, а к Рябининым, у которых он был последний раз недели две назад, ему идти точно не хотелось. Поэтому он и упёрся, упрямо повторяя, как мантру «я туда не пойду», стараясь не встречаться взглядом ни с Васнецовым, ни с бледной от ярости Верой. Заставить они его не могли. Стали бы больше презирать? А разве бывает больше?

Всё решила просьба Ники…

Когда Ника Савельева вдруг подняла на него заплаканное лицо, в котором ему почудилось понимание, когда напомнила слова её отца про «смелый поступок», а потом попросила «помоги мне», Сашка сдался. Он должен был ей помочь. Именно ей, Нике, должен. Ведь всё началось с неё, и, возможно, то, что он исполнит её просьбу, и будет чем-то вроде искупления. Искупления перед самим собой…

Собственно, потому он и был сейчас здесь, ждал девушку, которая была ему безразлична, и которой был безразличен он. Совсем скоро она появится, красивая, аккуратная. Стройная фигурка, хорошо уложенные волосы, безупречные манеры и милое кукольное личико с ясными, блестящими, словно сделанными из полированного пластика глазами. Девушка из хорошей семьи, да что там – из нужной семьи, дочь тех людей, которые локомотивом двигают тебя наверх, к солнцу и успеху, ко всему тому, о чём Сашка мечтал ещё совсем недавно.

Да, вот такие у него были мечты. Прагматичные и очень правильные. Хорошая должность, предполагающая свой отдельный кабинет, может быть, даже с секретаршей, и несущая с собой все блага и привилегии, вроде большой квартиры на надоблачном уровне, с прислугой, старинной деревянной мебелью, дорогими портьерами и элитным алкоголем. Допуск в рестораны и парки, куда почти невозможно попасть простым смертным. Красивая женщина рядом, окутанная ароматом изысканных духов – твоя женщина, на которую оборачиваются другие мужчины. Оборачиваются на неё, а завидуют тебе.

До какого-то момента своей жизни Сашке казалось, что он всё делает правильно. Небольшие, хоть и слегка с душком поручения от школьной администрации, донесения на нарушителей, отчёты, рапорты, доклады… ему, которому не посчастливилось родиться наверху, нужно же было как-то выплывать. Маленькие предательства, но совсем ведь маленькие…

Только вот беда, и Сашка слишком поздно это понял, у предательства нет измерения. Оно не может быть маленьким, средним или большим. Предательство – это всегда предательство, и сам предатель – везде чужой. Предатель «своим» не бывает.

Удивительно, но наиболее отчётливо Сашка ощутил это не после того, как он предал Нику Савельеву (хотя только она, да ещё, пожалуй, Марк Шостак, верили ему безоговорочно и защищали от вечных нападок других), и не после того, как все те, кого он считал друзьями, от него отвернулись, а именно тогда, когда его подобрала Оленька Рябинина. Подобрала, вот верное слово. Как безродную зверушку.

Он ведь был ей не нужен, Сашка это чувствовал. Может быть, она его просто пожалела, а, может, хотела уколоть Нику, которой всегда немного завидовала. И то, и другое было одинаково унизительно. Но, даже понимая это, он всё равно продолжал ходить к Рябининым. Терпел насмешки прислуги. Ежился под брезгливым взглядом Натальи Леонидовны, Олиной мамы. Старался не попадаться лишний раз на глаза полковнику Рябинину, которому раз в неделю исправно отправлял отчёт на Кравца по поручению следователя и продолжал отправлять, уже зная, что Кравец и Рябинин заодно, а, значит, он, Сашка в проигрыше, кто бы в этой борьбе не победил.

– Поляков? – знакомый голос выдернул Сашку из задумчивых мыслей. – А ты что тут стенку подпираешь?

Напротив него остановился Кравец. Окинул его быстрым взглядом. В последнее время Сашка, хоть и числился стажёром при Кравце, начальника своего видал не часто. Кравец появлялся в офисе в основном с утра, когда у Сашки была учёба, а во второй половине дня обычно где-то пропадал – на совещаниях, встречах, планёрках и, если и заглядывал в офис, то ненадолго и ни на кого из стажёров не обращал никакого внимания, чему Сашка был безмерно рад. И то, что сейчас он вдруг остановился, заметив его, Сашку напрягло.

– Я девушку жду, – пролепетал Сашка, видя, что Кравец ждёт от него ответа. – Она… она задерживается.

– Девушку, – протянул Кравец. – Вот даже как. Всё же удивительные существа эти женщины. Просто удивительные.

И, наклонившись к Сашке на самое ухо, произнёс фальшиво-приятельским тоном:

– Тебе ещё кто-то даёт, да?

Сказав это, Кравец рассмеялся, засунул руки в карманы и лёгкой походкой зашагал прочь.

Сашка почувствовал, как его лицо заливает краской, и в душе с новой силой вспыхнула ненависть к этому человеку, который умел вот так, одним словом, одной короткой фразой не просто перечеркнуть всё хорошее, что было в Сашкиной жизни или что намечалось, но и дать понять, какой он трус и слизняк.

Кравец прекрасно чувствовал людей. Знал, перед кем надо склонить голову, а кому можно сказать отменную мерзость, ласково улыбаясь и по-дружески похлопывая по плечу. Он ведь понимал, что Сашка проглотит, промолчит, утрётся. Как утирался всегда.

– Люди не меняются, Поляков, запомни это. Главное нащупать у человека слабое место и давить на него. Но не передавливать.

Антон Сергеевич любил учить его жизни, и когда он говорил эту фразу или что-то похожее, его обычно тусклый голос оживал, и в нём появлялись человеческие нотки.

Такие задушевные разговоры, если их только можно было назвать задушевными, случались в ту пору, когда Сашка носил Кравцу доносы на Савельева. Они все шли через Кравца. Антон Сергеевич быстро пробегал глазами распечатанный отчёт, иногда говорил: «вот тут убери» или «здесь измени», а после этого отправлял листок в шредер и, глядя, как тонкий пластик превращается в труху, выдавал Сашке свои сентенции, в которых рефреном шло вот это: люди не меняются.

Тогда Сашка только согласно кивал. Не столько, потому что должен быть соглашаться со своим начальником, сколько, потому что никогда особо над этим не задумывался. Ну не меняются и что? Сашу Полякова это не заботило. Он и сам не стремился меняться.

Желание пришло неожиданно.

Пришло вместе с Катей. Катюшей, как её называла Анна Константиновна, а вслед за ней теперь и Сашка, осторожно пробуя на язык её имя: Катюша – мягкое, перекатывающее гладкими морскими камушками, тёплое и чуть звенящее.

– Это потому что ты не такой.

Так, кажется, она сказала ему, когда Кирилл чуть ли не пинками заставил его прийти к ней после того, как он опрометчиво признался, что слышал про покушение на генерала. Тогда Сашке казалось, что всё рухнуло, и под обломками погребено то, что так и не успело начаться.

Шорохов ушёл, бросив им на прощанье какую-то язвительную пошлость, и они остались вдвоём. Стояли в Катиной квартирке, маленькой, но уютной, где всё – от голубых занавесок в крупный белый горох до безделушек, пластмассовых котиков и собачек, заботливо расставленных на полочке – дышало его Катюшей, и он, держа в своих руках её маленькие, чуть шершавые ладони, пытался ей возразить, доказать, что нет, он на самом деле такой. Вот такой…

– Значит, ты изменился, – уверенно сказала она, опровергая сотни раз слышанные слова Кравца, намертво въевшиеся в сознание.

И Сашка поверил в то, что это действительно так. А когда Кирилл, взвинченный и нервный, спустя каких-то полчаса выдернул его из Катиных объятий, Сашка был уже другим человеком.

Потому он и нёсся с Шороховым куда-то в ночь, по тёмным коридорам и лестницам, перепрыгивая через ступени, в каком-то дурном и весёлом кураже, забыв про всё на свете, опьянённый непонятным чувством лёгкости и свободы, и верил, что он действительно изменился. Победил себя. Свой вечный, липкий страх.

Но Кравец опять оказался прав. И эта его сказанная на ухо фраза, грязная, сальная, от которой разило гнилью и животной похотью, она же была предназначена не для того, чтобы задеть его. Нет, Сашка хорошо считал посыл: «Люди не меняются, Поляков. Трус останется трусом, подлец – подлецом, а предатель – предателем. Ну давай, возрази мне». И Сашке нечем было крыть этот брошенный ему под нос мятый и засаленный козырь.

Сашкин страх вернулся той же ночью, перекрыв наивную мечту начать всё чистого листа. Вернулся вместе с Литвиновым.

Присутствие Бориса Андреевича, пока тот сидел в своей норе, укрытый от всего света стараниями Анны Константиновны, почти не тревожило Сашку, но, когда они сами, собственными руками извлекли его на свет божий, Сашка испугался. Сначала он просто не хотел, чтобы Литвинов его узнал – с содроганием думал, что тот ткнёт его носом при Кате, пройдётся в своей отменно-уничижительной манере по его трусости и подлости. Потом ужаснулся мысли, что Литвинов им не поверит, и тогда Савельев просто истечёт кровью там, на Северной платформе, и Кир, а вслед за ним и Катя отвернутся от него. И лишь потом, когда Литвинов тихо, но твёрдо объяснил им, а потом и старому доктору, почему Павла Григорьевича нужно сейчас укрыть ото всех, Сашке стало по-настоящему страшно.

Для Литвинова он был обычным предателем, и Борис Андреевич, озабоченный только одним – спасением своего друга, просто не стал бы вдаваться ни в какие подробности относительно Сашкиных метаморфоз и прозрений. В его глазах Саша Поляков был помехой, опасной помехой, которую требовалось ликвидировать в максимально короткие сроки.

Сашка очень не хотел, чтобы Литвинов его узнал, и потому вперёд не лез, отмалчивался, старался держатся в тени. Но страх, вновь оживший, противный, с кислым затхлым запахом, мёртвой хваткой вцепился в горло. В какой-то момент, наверно, во время операции, когда Литвинов диким зверем, угодившим в ловушку, метался под дверью и обращал на стоявшего в углу Сашку не больше внимания, чем на обшарпанный пластиковый стул и тумбочку, зачем-то поставленные здесь же, в душе Сашки ожила надежда, что он так и останется неузнанным. И потом, когда он и бледная уставшая Катя честно пытались дождаться Анну Константиновну в коридоре рядом с её кабинетом, сидя на твёрдой кушетке, он всё ещё в это верил. И лишь, когда Анна Константиновна попросила зайти его к Литвинову и уже пришедшему в себя после операции Савельеву, Сашка окончательно понял – нет, не пронесло. И вот сейчас-то всё и откроется.

Литвинов, впрочем, действительно так и не узнал его. Не сразу узнал. А вот Савельев…

– Поляков? – Павел Григорьевич приподнял голову, повернул к вошедшему Сашке бледное, покрытое капельками пота лицо. – Ты тут откуда?

– Поляков? – услышав его фамилию, Литвинов медленно развернулся. Впился в Сашку глазами, и по мере того, как в них появлялось узнавание, эти глаза становились всё злее, жёстче, пока не превратились в два острых ножа. – Как же это я сразу… Чёрт! Ведь показалось мне, что где-то я тебя видел. Но я и предположить не мог…

Сашка молчал. Кровь бросилась ему в голову, залила густой краской щёки, шею, стучала в висках отбойными молотками.

– Быстро! – рявкнул Литвинов. – Отвечай, как ты тут оказался?

– Я с Катей… и Киром… – Сашка чувствовал, насколько неубедительно и жалко звучит его лепет.

– Сейчас ты на кого работаешь? Всё ещё на Кравца? Или уже нет? Я так понимаю, если там не совсем идиоты сидят, то ты уже сменил хозяина. Не мог не сменить, или тебя бы уже пустили в расход. Так кому ты сейчас пишешь свои доносы?

Отрицать было бессмысленно. К тому же Савельев тоже это мог знать. Сашка почувствовал усталость и даже какое-то безразличие. Ну и пусть, чего уж теперь.

– Рябинину. Это следователь приказал…

– Понятно, – перебил его Литвинов. – Сказку про следователя мы пропустим. Ещё раз – как ты тут оказался? Что ты знал? За кем следил?

– Ни за кем. Я с Катей… Я был с ней, у неё… Когда пришёл Кирилл и рассказал…

– Это я уже слышал. Теперь я хочу услышать правду.

– Погоди, Борь, – подал голос Савельев. – Не гони коней. Я одного понять не могу. Ты и Шорохов? Почему Шорохов побежал к тебе? Вы что, друзья? Ни за что не поверю. Или у тебя было задание, подружиться с Шороховым… хотя, какое, к чёрту задание, откуда Рябинину вообще было знать про Шорохова. То же мне, фигура. Я ни черта не понимаю…

Сашка не знал, что говорить. Он и сам не мог объяснить, как получилось, что они с Киром стали… нет, не друзьями, ещё не друзьями, но и врагами теперь они точно не были. Словно кто-то невидимый, сильный, нарочно сводил их вместе, непонятно зачем и с какой целью.

– А, впрочем, это уже неважно, – подал голос Литвинов. – Теперь всё это неважно. И вообще, всё это слишком глупо, чтобы поверить в то, что это часть чьей-то многоходовки. Слишком глупо и слишком много случайностей. Нет, Паш, не выходит…

Сашка ничего не понял, кроме того, что эти двое находятся на одной волне. Настолько, что основной диалог идёт где-то на другом уровне, а слова – они просто дополняют, и оттого ему, Сашке, кажутся бессмысленными.

– Ну и что теперь с ним делать прикажешь? Вот же…

Литвинов выругался.

– Борь, даже не думай! Совсем берега потерял? Я не позволю! – твёрдо произнёс Савельев.

– А какой ещё выход? Цепью его тут приковать?

Они замолчали и скрестили свои глаза, Савельев и Литвинов. Сашка подумал, что это просто он ничего не слышит, а они на самом деле продолжают свой диалог, словно владеют телепатией.

– Хорошо. Я думаю, это и не понадобится, – Литвинов оторвал взгляд от друга.

Сашке показалось, что в этом беззвучном споре победа осталась за Савельевым, а Борис Андреевич нехотя отступил.

– Значит так, Поляков. Я думаю, что ты понимаешь, во что влип, – Литвинов уставился на Сашку, словно хотел уничтожить его одним своим взглядом. – И понимаешь, что в этой ситуации у тебя есть только один выход – молчать. Как могила молчать. Потому что, если ты хоть словом, хоть намёком, кому-то из своих… кураторов обмолвишься о событиях этой ночи, помни, Поляков, я тебя своими руками задушу. Лично. Усвоил?

Сашка не усомнился – задушит. Непонятно как, но даже то, что он и Савельев вынуждены теперь прятаться ото всех и, по сути, находятся в ловушке, ничего не меняло. Сашка свято верил, что Литвинов, этот чёртов Литвинов, который каким-то образом, как долбанный феникс восстал из пепла, насмехаясь и над смертью, и над остальными людьми в Башне, верящими в торжество справедливости, сможет всё – убить, задушить, закопать живьём. Как слепого щенка. И Сашка медленно кивнул.

– Помни об этом крепко, Поляков. Веди себя так, как и раньше. Строчи свои докладные, прилежно строчи. За кем тебя поставили шпионить в этот раз? А, ладно… можешь не говорить… и так понятно. За бывшим хозяином твоим, за Кравцом. Вот и работай, Поляков. Но если ты хоть одним словом…

Угроза осталось неозвученной, потому что в дверь после робкого стука зашла Катюша, неся с собой поддон с бинтами и какими-то инструментами.

– Меня Анна Константиновна прислала, – проговорила она, с беспокойством глядя на Сашку. – Павла Григорьевича нужно перевязать.

– Ну, если Анна Константиновна сказала, что нужно, то давай, Катюша, перевязывай, – в этом ленивом, насмешливом и даже добродушном тоне Сашка не сразу узнал голос Литвинова. Того самого Литвинова, который только что спокойно и жёстко рассказывал Сашке, как он убьёт его собственными руками. Задушит, если быть точным.

Тот опасный и безжалостный Литвинов куда-то пропал, теперь перед ним стоял совсем другой Литвинов, глядящий на Катюшу с явной симпатией и легко, по-доброму, даже по-отечески подшучивающий над ней.

Катя подошла к Савельеву и стала быстро снимать с него бинты, приговаривая «я быстренько, Павел Григорьевич, потерпите немного. Я наложу тут повязку, а потом вколю обезболивающее, и сразу станет легче».

– Ну что ж, Поляков, я думаю, мы друг друга поняли, – повернулся к нему Литвинов и небрежно приказал. – Можешь идти.

И Сашка вышел. Почти у входа столкнулся с Киром, отвёл от него взгляд, посторонился, пропуская его туда, к ним. И думая только о том, что ничего и никогда в его жизни не поменяется. Что бы он ни делал, он так и останется для всех трусом, слабаком и предателем. И для Савельева с Литвиновым, и для Кира, и, тем более, для своих прежних друзей.

***

Сашка тряхнул головой, прогоняя неприятные воспоминания, и почти сразу же увидел Оленьку Рябинину. Она шла лёгкой походкой уверенного в себе человека. Вот она кому-то улыбнулась, вот кивнула – красиво и непринуждённо, вот остановилась с каким-то мужчиной, наверно, преподавателем, чуть склонила набок хорошенькую головку и о чём-то заговорила, прижимая к высокой груди тоненькую ученическую папку.

Какой разительный контраст был между этой девушкой, рождённой наверху, и Катей Морозовой. Его Катей.

Если судить беспристрастно, то Катя, маленькая и крепенькая, круглолицая, румяная, со смешными бровями-домиками над серо-голубыми глазами, во всём уступала Оле Рябининой. Их и поставить-то рядом было нельзя. Разве что в насмешку. Но в том-то всё и дело, что Сашка беспристрастным не был. Он был влюблён. Как последний дурак.

Сашка тысячу раз представлял себе за последнее время, как он закончит учёбу, получит должность мелкого клерка – больше ему теперь и не надо, и они с Катей поженятся. Потом появится ребёнок. И всё будет очень хорошо. Они будут просто жить. Как живут миллионы людей.

Но, увы, пока он был в эпицентре всех этих событий, куда его затянуло против воли, пока в больнице Литвинов с Савельевым чего-то выжидали и строили неведомые ему планы по спасению и покорению мира, пока существовал Кравец с его интригами и политическими играми, пока где-то у Рябинина, в огромной квартире, среди затхлой роскоши, лежала маленькая чёрная тетрадка, дневник давно умершего человека, пока всё это было, о спокойной жизни можно было только мечтать.

– Привет! Давно ждёшь? – Оленька наконец подошла, привычно клюнула его в щёку сухими губами, улыбнулась.

– Да нет, не очень, всё в порядке, – Сашка тоже выдавил из себя улыбку.

– Я сегодня ужасно устала, – Оля приложила правую руку к виску, помассировала его тоненькими пальчиками, чуть прикрыв глаза, и повторила. – Ужасно. Столько всего нужно было сделать, ты не представляешь…

Она быстро заговорила, перечисляя свои дела. Сашка не слушал. Он думал – как странно, они почти не виделись с того обеда у Рябининых, а Оленька разговаривает с ним так, словно они расстались вчера. Даже когда он сегодня сам подсел к ней на лекции (в последнее время он старался так не делать, специально опаздывал и изо всех сил изображал из себя занятого человека), она, казалось, ничуть не удивилась – повернула к нему своё хорошенькое и свежее личико, выслушала торопливое Сашкино предложение встретиться и куда-нибудь сходить и согласно кивнула головой.

За эти две недели он ведь так и не нашёл в себе силы признаться этой девушке, похожей на фарфоровую куклу, что у него появилось другая. Привычно трусил. Надеялся, что всё рассосётся само собой. Не рассосалось. И в итоге бывшие друзья прижали его к стенке, знали, чем можно его взять.

– Ну что, куда пойдём? – Оленька протянула Сашке свою папку, и тот послушно её взял. – Просто прогуляемся? Или может ко мне?

– Давай к тебе, – пряча глаза, ответил он.

Чёткого плана у Сашки не было. Вернее, был, но этот план ему совершенно не нравился. В голове по-прежнему толкались всё те же мысли, с которыми он провёл сегодняшнюю бессонную и бестолковую ночь, беседуя с воображаемыми собеседниками.

Легко сказать: иди к Рябининым и принеси нам дневник. Реализовать-то это как? Он что, должен при Оле начать рыться у её отца в кабинете? Или попросить её выйти из квартиры? Типа, иди прогуляйся, я тут побуду один. Они так себе это представляют, да?

Беда была в том, что никто ничего не представлял. Идея возникла вдруг, с наскока, чисто на эмоциях. А Сашка поддался, и теперь у него не оставалось никакого другого выбора, кроме как… секс, душ – Оленька всегда идёт в душ после этого, и тогда у него будет пятнадцать-двадцать минут, только бы этого оказалось достаточно… господи, о чём он думает, ну, о чём…

Оля зашла в квартиру первая, Сашка следом за ней, окунаясь в гнетущую атмосферу давящей роскоши. Он уже даже начал забывать, каково это чувствовать себя в антикварном склепе, в мире, где вещи обступают со всех сторон, и где тебя накрывает тяжёлым, душным сумраком, из которого выкачали весь воздух и наполнили золотой пылью, пахнущей сладкими духами и смрадом.

Навстречу им вышла Лена, горничная. Подобострастно улыбнулась Оленьке, стрельнула в Сашку хитрыми глазками, в которых явно читалась издёвка и насмешка, как будто она знала, зачем они пришли сюда вдвоём, пока супругов Рябининых нет дома. А, может, и действительно знала или догадывалась. Сашка всегда чувствовал неловкость перед этой девчонкой. Она-то была с его этажа, теперь он вспомнил, встречал иногда. Да и Кир, кажется, тоже её знал.

«Мы оба оттуда, из низов, – словно говорил Сашке её презрительный взгляд. – И оба лезем наверх. И почти уже долезли. И всеми силами пытаемся зацепиться здесь, в этой роскошной квартирке. Каждый своими методами. Но мы-то с тобой понимаем, зачем ты тут. И я вижу, как ты охмуряешь дочку Рябининых. Что ж, молодец. Вперёд. Но помни, я-то всё про тебя знаю».

– Лена, ты можешь быть свободна, – проговорила Оленька, поправляя перед зеркалом причёску. – Сходи, прогуляйся, отдохни. Часика два. Ты здесь пока не нужна.

– Хорошо, – покладисто ответила Лена и снова посмотрела на Сашку, едва заметно ухмыльнувшись.

На это, собственно, и был Сашкин расчёт. Всегда, когда бы они с Олей не приходили к ней в отсутствие Олиных родителей, она первым делом выпроваживала горничную. Машинально, даже не задумываясь. И неважно, что они делали после этого – сидели в гостиной, о чём-то разговаривая (Оленька говорила, а Сашка слушал или кивал), или уединялись в Олиной спальне для рутинного, положенного секса – без разницы, Оля Рябинина привычно сплавляла горничную с глаз долой. Она была осторожна, как кошка. Хорошо понимала правила игры мира, в котором жила. Где высокопоставленные чиновники подсиживали своих друзей, супруги тайком изменяли друг другу, а прислуга шпионила за хозяевами. И всё это под соусом соблюдения правил приличия. От этого лицемерия, витающего в воздухе, Сашке стало тошно.

– Мы вечером с родителями идём на концерт, – как бы между прочим сказала Оленька.

– На концерт? – рассеянно переспросил Сашка.

Он думал о том, что за горничной Леной уже захлопнулась тяжёлая дверь, и, значит, надо действовать. Пересилить себя, подойти, обнять, поцеловать – раньше же у него как-то получалось, а дальше, как говориться, дело техники. Но Оленька произнесла чуть скучающе «концерт» (господи, у них же здесь наверху концерты, какая-нибудь третья симфония Рахманинова в уютном камерном зале), и это её заявление о концерте сбило Сашку с толку. Концерт? Какой, к чёрту, концерт?

Оля сама пришла ему на помощь.

– Просто времени у нас не так много. Через два часа придёт мама, и тут будет дым коромыслом. Ты же представляешь мою маму. Любой выход в свет приравнивается к боевым действиям, и мама должна быть во всеоружии, – в Олиных словах засквозила насмешка. – Так что…

Она положила руки ему на плечи и запрокинула красивое лицо.

– А ты… хочешь? – он чуть запнулся.

– Ну можно, конечно.

Лёгкий, равнодушный тон. Словно они уткнулись в развилку дорожки в парке и теперь решали, куда пойти: направо или налево.

– Может туда? – лёгкий взмах рукой в сторону виднеющихся скамеечек справа.

– Ну можно, конечно.

Вот такими они и были, их отношения. Ни романтики, ни страсти, один голый прагматизм.

***

– …слышь, пацаны, а ещё там есть такая штука, суешь её.. слышь, Кисель, суешь её себе в…

Обрывок фразы потонул в громком хохоте. Сашка так и не расслышал, куда следовало совать ту штуку, да он, честно говоря, и не хотел.

– Себе засунь!

В лифте, на котором Сашка спускался вниз, к родителям, было полно народу, и он оказался прижат к какой-то компании таких же подростков как он, самому старшему было не больше шестнадцати. Компания была дерзкая и задиристая, пацаны лихо матерились, сплёвывали сквозь зубы, не обращая никакого внимания на взрослых. Осторожный Саша Поляков всегда старался держаться от таких подальше. Но тут, когда его буквально вжало в стенку рядом ними, волей-неволей приходилось слушать.

Разговор вертелся вокруг подпольного магазина игрушек для взрослых. Что там продавалось, четырнадцатилетний Сашка представлял слабо, но судя по матерным определениям, это были те ещё штучки.

– … там ещё девка была такая, резиновая, – длинный лохматый парень, щедро усыпанный угрями, говорил громко, никого особо не стесняясь. – Ну как кукла… только там все детали у неё, ну, вы сечете, как настоящие… мне Дрюня говорил, сам видел…

– А на хрена она такая? Если и живых девок полно, сами лезут, – хохотнул неопрятный толстяк с сальными волосами. Он стоял совсем близко, и Сашка буквально задыхался от его кислого запаха. Сашка сильно сомневался, что к этому толстяку сами лезут девки, разве что в его потных снах.

– Ну, это для тех, кому девки не дают. Дрюня говорил, что ощущения – один в один, вообще не отличишь.

– Дрюня твой, можно подумать, пробовал…

Оленька уже ушла в душ, а в голове у Сашки крутилась эта история, подслушанная им года три назад. Про какого-то Дрюню, который пробовал с резиновой куклой, и дурацкий спор, приправленный матом и пошлыми сальными шуточками, о том, дают ли этому Дрюне вообще.

Странно, он не думал о Кате, которой только что изменил, а вспоминал какого-то неизвестного Дрюню, ощущал себя Дрюней, был этим самым Дрюней…

Чёрт! Сашку подбросило на кровати. Идиот, он же за своими дурацкими мыслями чуть не забыл про самое главное, про то, зачем он вообще тут оказался. Вот, кретин!

Сашка вскочил, торопливо на ходу нацепил на себя брюки, путаясь в штанинах, и выскочил из комнаты, направляясь в кабинет Рябинина. Теперь главное – дневник. Тоненькая чёрная тетрадка отца генерала Ледовского. Где она может быть?

Сашка ворвался в кабинет и окинул взглядом поле деятельности. Прежде всего стол. Он подошёл и стал заглядывать в ящики – какие-то пластиковые папки с документами, прозрачные файлы с чеками и отчётами, ничего общего с тем, что нужно было Сашке. Обследовав все ящики, один за другим, он посмотрел на разбросанные бумаги на самом столе, стараясь не нарушить порядок. Потом стал проглядывать полки с книгами, книг было много – чёрт, да Сашке и дня не хватит, чтобы всё тут просмотреть. На что он рассчитывал, когда самоуверенно думал о том, что ему хватит на поиски этих двадцати минут, пока Оленька плескается в душе. И что теперь делать?

Он возился долго. На часы Сашка не смотрел, у него с детства было врождённое чувство времени, он откуда-то всегда знал, сколько осталось минут до конца урока или во сколько надо проснуться. Вот и теперь он чувствовал, кожей ощущал, как секунды одна за одной уходят, утекают, не оставляя ему, Сашке, шанса на то, чтобы найти этот чёртов генеральский дневник.

Внезапно его осенило – секретер в гостиной. Когда-то Оленька, которая водила его по своей квартире, как по музею, произнося диковинные названия предметов, которые Сашка до этого даже не слышал – «шифоньер», «трельяж», «секретер» – показала ему этот то ли стол, то ли шкаф – весь такой резной, потемневший от времени, со множеством маленьких ящичков.

– А зачем он? – рассеянно спросил Сашка. Он раньше видел, у Савельевых стояло что-то похожее. Но там это было к месту и ничуть не мешало, а здесь в нагромождении помпезного убранства, казалось лишним и избыточным.

– Ну, там хранить всякие мелочи. Папа туда иногда складывает документы какие-нибудь, чтобы в столе не затерялись. А вообще, им почти никто не пользуется, просто – красиво…

Подчиняясь какому-то внезапному озарению, Сашка рванул в гостиную, кинулся к этому секретеру и стал методично, открывать ящики – один за другим, бегло проглядывая содержимое. И, о, чудо, почти сразу он увидел то, что искал. Потрёпанную, слегка выцветшую от времени чёрную тетрадь. То, ради чего он и оказался тут.

Он схватил её, закрыл ящик, сделал несколько шагов к выходу и тут же замер.

– Саш, ты где? – мелодичный голос Оленьки, идущий откуда-то из глубины квартиры, просто пригвоздил его к полу.

И что делать? Мысли заметались в голове, просчитывая все варианты. Куда деть тетрадь? Не в штаны же её запихивать? Чёрт, как глупо-то…

– Саша! – голос приближался. Саша услышал шаги…

На раздумья не было времени. Его взгляд, тревожно бегающий по гостиной, остановился на глобус-баре – несуразном предмете, в котором Рябинин хранил свой элитный алкоголь. Повинуясь скорее какому-то инстинкту, нежели разуму, Сашка быстро приоткрыл его и сунул туда тетрадку, стараясь запихнуть её поглубже, чтобы не бросалась в глаза, спрятать среди бутылок.

– Я иду! – Саша опустил крышку, услышав характерный щелчок, и почти бегом рванул в коридор. – Я тут…

– Ну, где ты там ходишь? – Оленька озадаченно смотрела на него своими пустыми кукольными глазами.

– Да я так, извини, – Сашка обнял её, пряча глаза, боясь, что она поймет по его лицу. – Просто, скучно было в комнате сидеть… Может, давай ещё…

– Ну, ты чего? Не успеем же. Мама скоро придёт. Да и мне надо себя в порядок привести. Не сердись.

Дверь квартиры Рябининых закрылась за Сашкиной спиной.

Сашка машинально сделал несколько шагов по коридору и остановился. Что он наделал? Что? Столько усилий, и вся зря. Тетрадь просто переместилась из секретера в глобус-бар, и что теперь надо предпринять, чтоб извлечь её оттуда, Сашка не имел ни малейшего представления.

Глава 7. Кир

На КПП его уже поджидали Вера и Марк. Стояли чуть поодаль от будки и о чём-то спорили. Марк волновался, размахивал руками, Вера же, напротив, была неподвижна, глядела на своего парня, упрямо выпятив подбородок, и что-то ему выговаривала – твёрдо и сурово. Сейчас Вера Ледовская чем-то неуловимо напоминала Анну Константиновну, наверно, своей надменностью и строгостью.

При мысли об Анне Константиновне приподнявшееся было настроение Кира опять просело. Он вспомнил про утренний конфуз и почувствовал, что краснеет.

Вообще-то он всё сделал правильно. Сказано ему было – ставить по утрам капельницу Павлу Григорьевичу, вот он и шёл её ставить. Откуда ж ему было знать, что они там… вдвоём… Им лет-то вообще сколько!

Но прав он был или неправ, а от Анны Константиновны ему попало здорово. И за то, что его не учили стучаться (можно подумать, они тут в больнице ко всем пациентам со стуком входят), и за то, что раскокал флакон с лекарством. Отчитала его как мальчишку, а у самой даже голос не дрогнул, словно, это не Кир их застал целующимися, а наоборот, и потом, как будто ничего не произошло, отправила ставить капельницу Савельеву.

– Анна Константиновна, – после слов о капельнице он почти взмолился – идти туда, к Павлу Григорьевичу, ему совсем не хотелось.

– Что Анна Константиновна? – она вопросительно вскинула бровь. – Что-то в твоих обязанностях изменилось, Кирилл?

Пришлось тащиться к Савельеву и, пока он там ставил эту чёртовую капельницу, выдерживать на себе весёлый и наглый взгляд зелёных глаз Литвинова, из которых так и рвался наружу смех. Впрочем, они даже не сочли своим долгом сдерживаться – расхохотались в голос, за ним даже дверь не успела захлопнуться.

Кир отогнал от себя мысли об этих двух, думать о них – только настроение себе портить, вот ещё, много чести, и в голове возник более приятный образ. Ника.

Вчера они не сказали друг другу и пары слов, но они были и не нужны. Лёгкие звёздочки, закружившиеся в удивительных серых глазах, говорили сами за себя. Ника была рада его видеть. И одного этого Киру оказалось достаточно, чтобы воспрять, вынырнуть из своих переживаний. За эти золотые звёздочки он готов был спуститься в преисподнюю, сразиться там с тысячей демонов, победить их и бросить всех к её ногам.

Всё портил Васнецов, отсвечивающий рядом с ней, постоянно пристраивающий свои руки ей на плечи, как будто бы имел на это право.

Вообще, если отбросить в сторону эмоции, этот Васнецов, в сущности, был неплохим пацаном. Решительным. Кир вспомнил, как они вдвоём делали массаж сердца Ледовскому, вернее, пытались делать. Тогда же все, кроме Стёпки, растерялись, и Марк, и он, Кир. А Стёпка нет. И топить его Васнецов перед Савельевым и Мельниковым не стал, про стакан поверил, хотя… Хотя теперь при вновь открывшихся обстоятельствах, кто его знает. Может, это был хитрый тактический приём?

Кир поморщился. Тот вечер у Ледовских был давно, а то, что сейчас происходит, вообще непонятно. Да и Васнецов явно нарывается, это же видно. Жаль, конечно, что нельзя просто отметелить этого придурка, врезать от души, чтоб уж наверняка…

– Ты чего опаздываешь? – Вера переключилась на Кира, едва заметив его. – Мы уже пятнадцать минут тут торчим. Там все наши давно собрались.

Кир пожал плечами, поздоровался с Марком. Они быстро прошли КПП, и Вера, оглянувшись и убедившись, что их и охранников разделяет безопасное расстояние, тихо добавила:

– Представляешь, этот придурок умудрился всё испортить!

– Какой придурок? – не понял Кир. Сейчас у него в голове на почётное звание придурка был только один претендент, ненавистный Васнецов, в отглаженных брючках и в чистой, словно только что постиранной рубашке. И с тошнотворно идеальной прической, как будто бы каждые пять минут поправлял её перед зеркалом. Всё-таки да, врезать бы ему, так, чтобы волосы разлохматились, а с рожи слетела эта его снисходительная улыбочка.

– Поляков, кто ж ещё, – у Веры, видимо, был свой рейтинг придурков.

– А что такое? – Кир неохотно отвлёкся от мысленного избиения соперника и посмотрел на Веру.

– Провалил он всё, вот что. Так и знала, что ему нельзя доверять.

– Вер, ну ладно тебе, – примирительно влез Марк, явно продолжая спор, который они вели до появления Кира. – Он сделал всё, что мог.

– Не очень-то много он и мог, – бросила Вера и начала торопливо рассказывать Киру про то, как Сашка Поляков облажался.

Кир слушал вполуха. Он вообще не сильно интересовался этим дневником. Не за этим он шёл сюда. Он шёл к Нике. Всё остальное не сильно его интересовало. В то, что в какой-то там тетради столетней давности может содержаться что-то такое, из-за чего пристукнули железного деда Веры, Кир не верил. В то, что это поможет пролить свет на того, кто заказал убийство Савельева – он верил ещё меньше.

Впрочем, если так хочет Ника, то он готов выслушивать хоть миллион Вер, рассказывающих ему про миллион идиотских дневников.

Они подошли к квартире Савельевых. Вера достала магнитную карту (здесь наверху были электронные замки), вставила в слот и быстро провела ею. Кир вспомнил, что Вера теперь живёт тут, с Никой, и подумал, что надо бы её расспросить про Стёпку. Он догадывался, что в их дурацком треугольнике симпатии Ледовской были на его стороне. А что, если поговорить с ней, спросить, остаётся ли Васнецов тут, ну чтобы знать. В последнее время мысль о том, что между Стёпкой и Никой было что-то больше, чем простые поцелуи (хотя и при мысли о поцелуях Кир сходил с ума), не давала ему покоя. А уж после того, как он вчера весь вечер вынужден был смотреть на Стёпкины руки, постоянно оказывающиеся на Нике, на его Нике…

– Ты меня вообще слушаешь? – Вера внимательно смотрела на него. – Я для кого тут распинаюсь?

– Извини, задумался, – легко отмахнулся от неё Кир, чуть виновато улыбнулся, отвернулся от Веры и вошёл, нет, влетел в гостиную, откуда доносились голоса. Как на крыльях влетел.

Ника сидела в своём любимом кресле, поджав под себя ноги, и задумчиво накручивала на палец прядку непокорных рыжих кудрей. Когда они вошли, она подняла на него глаза, и на одно волшебное мгновение, показавшееся Киру бесконечным, их взгляды встретились. Мир снова вспыхнул, засиял, заскакали солнечные зайчики. Как заворожённый, Кир сделал шаг к ней, но волшебство уже исчезло – Ника кивнула ему и опустила глаза, уставившись на свои коленки, солнечные зайчики потускнели, а потом и вовсе пропали.

Как Вера и сказала, все были в сборе. Митя Фоменко задумчиво подпирал стену. Его брат Лёнька, примостившийся рядом с шахматной доской, к которой его словно магнитом тянуло, с лёгкой насмешкой следил за Васнецовым, а сам Васнецов наматывал круги по комнате и о чём-то запальчиво говорил. Чуть в стороне стоял Сашка Поляков, вцепившись побелевшими пальцами в спинку стула, словно защищаясь этим стулом ото всех.

При их появлении Васнецов резко остановился, уставился на Кира зеленовато-серыми глазами.

– Ну наконец-то, – процедил он. – Уже не чаяли и увидеть.

Кир его реплику проигнорировал. Он поймал взгляд Сашки – жалкий, затравленный, медленно, вразвалочку подошёл и встал рядом с ним, не отрывая глаз от Васнецова. И дело тут было не только в Стёпке, просто Сашка теперь был своим. После той роковой ночи, когда они вдвоём прятались от Татарина с Костылем, когда вытаскивали раненного Савельева, когда Сашка не струсил, не бросил, не убежал, хотя мог, сто раз мог. Но не стал. Дошёл с ним до конца.

Почему-то вдруг захотелось это сказать, им всем. Стереть нагловатую презрительную усмешку с красивой физиономии Васнецова, убрать недоверие в умных глазах Лёньки Фоменко, заставить Веру посмотреть на Сашку по-другому. Но Кир не мог этого сделать. Пока не мог.

Сашка как будто понял это, увидел порыв в его глазах и, отцепившись от стула, схватил Кира за руку. Это не ускользнуло от внимания Васнецова, который растолковал Сашкин жест по-своему и закатил глаза. Но Киру было плевать.

«Ещё неизвестно, что у тебя на уме, и зачем ты тут ошиваешься, – думал Кир, сверля Стёпку взглядом. – На Сашку наезжаешь, а сам. Вместе с папашей своим».

Васнецов, отвернувшись от них с Сашкой, медленно подошёл к Никиному креслу, встал за её спиной и положил руки ей на плечи. И снова посмотрел на Кира. «Ну и что ты мне сделаешь?» – словно бы говорил его взгляд.

«Врежу», – мысленно пообещал ему Кир. Васнецов его понял, на высоких резких скулах вспыхнул злой румянец.

– Так, что делать будем? – тем временем деловито спросила Вера, пристраиваясь рядом с Никой.

– Ну, у нас ещё свежие силы подоспели. Наверняка, с новыми умными мыслями, – румянец на Стёпкиных щеках стал ещё ярче и ещё злее. Он явно принял вызов Кира и встал в стойку, и Кир видел – этот парень не отступит. В любой уличной драке, коих было немало за плечами Кирилла Шорохова, первой и основной задачей всегда было подавить противника морально. Зачастую исход боя решался задолго до него. Если дашь слабину, выдашь себя хоть одним жестом, хоть одним взглядом, боязливо моргнёшь ещё до того, как будут пущены в ход кулаки, считай, проиграл. Васнецов не дрогнул.

– А, может, и не надо ничего делать? – раздался голос Марка, выхватывая Кира, а вслед за ним и Стёпку, из мысленного поединка. – Давайте оставим всё, как есть. Рябинин может вообще не найдёт теперь этот дневник, раз Саня его перепрятал.

– Найдёт, – тихо ответил Сашка. – Обязательно найдёт. Он часто залезает в этот глобус. У него там выпивка.

– Плохо, – вздохнул Марк.

– Неужели, нельзя было найти другое место? Ты чем, интересно, думал? – грубо сказала Вера.

Сашка наклонил голову и промолчал.

– Погоди, – прервала Ника подругу. – Причём здесь найти другое место? Мы хотели достать дневник, чтобы узнать, что в нём. Рябинин, раз его украл, и так наверняка это знал. Или уже знает, потому что прочитал. А если теперь он ещё и обнаружит дневник в этом глобус-баре, то обязательно поймёт, что кто-то у них был.

– Вот именно, – поддержал Нику Лёнька. – Дневник надо достать и как можно быстрее. Любым способом.

– Да как его теперь достать? – Марк взъерошил свои волосы и растерянно на всех посмотрел. – Может, просто сходить к Рябининым. Ну там Олю как-то отвлечь.

– Ты как это себе представляешь? – тут же взвилась Вера. – Мы с ней не общаемся сто лет. Разругались. Из-за него, между прочим, – Вера кивнула в сторону Полякова. – Пусть он сам идёт. Раз накосячил, пусть теперь и исправляет.

– Здравая мысль, – поддержал Веру Васнецов.

В том, что касалось Сашки, они оба проявляли удивительное единодушие.

– Я бы сходил, – вдруг сказал Сашка. – Только… только её там нет сейчас. Рябинины всей семьей на концерт ушли. Она сама мне сказала.

– То есть, если мы правильно тебя понимаем, сейчас в квартире Рябининых никого нет? – уточнил Стёпка.

– Только горничная, Лена.

– Горничная? – тут же уцепилась за это Вера. – Так давай, иди к горничной. Глазки там ей построй. Ты же у нас по этой части молодец, да, Сашенька? От Ники переметнулся к этой дуре Рябининой, одновременно с медсестричкой из больницы, Морозовой, кажется, крутишь. Что, думал, никто не знает про это?

Услышав фамилию Катюши, Сашка сжался, словно ему вдарили под дых со всего размаха. Это было нечестно, где-то даже подло со стороны Веры.

– Да что вы все к нему привязались? – возмутился Кир. – Он уже и так сделал всё, что вы ему сказали! Чего вы от него ещё хотите?

От его гневного выкрика все разом смолкли, даже невозмутимого Лёньку, кажется, проняло. Марк часто-часто заморгал глазами. Вера оторопело глядела то на Кира, то на Сашку.

– Браво!

В воцарившейся тишине раздались медленные и звонкие хлопки. Васнецов оторвался от Ники и теперь неторопливо ударял в ладоши, кривовато ухмыляясь.

– Браво! Какая тесная дружеская связь. – Васнецов сделал упор на слове «связь», и Кир моментально вспыхнул.

– Ты на что намекаешь? Ну?

– Да в общем-то ни на что.

– То есть мне показалось? Или это что, демонстрация хвалёного интеллекта? Может кроме идей ещё как-то себя проявишь? Делом. Давай. Сам к горничной сходи. Ну.

– Извини, горничные не по моей части.

Кирилл почувствовал, как руки крепко сжимаются в кулаки. Ещё момент, и все кружения, предупреждения и реверансы, предшествующие драке, закончатся, и его кулак со всей силы полетит в надменное Стёпкино лицо, с хрустом ломая прямой красивый нос. Он резко дёрнулся вперёд.

– Спокойно, Кир, – неожиданно дорогу преградил Митя, с силой схватив его за плечи. – Успокойся. Сейчас не время. И ты, – он повернулся к Стёпке. – Хватит уже его провоцировать.

Невозмутимый голос Мити подействовал на Кира отрезвляюще. Словно кто-то вылил на него ушат холодной воды. Тяжело дыша, Кир медленно обвёл вокруг себя невидящим взглядом. По правде говоря, ему было всё равно – смеются они или нет. Он видел только Нику. Её тонкое, строгое лицо, очень бледное и очень спокойное. И пасмурные глаза, которые смотрели на него с явным неодобрением.

Чёрт, он совсем забыл. Это же была Ника. Ника Савельева. Не какая-то дурёха с их этажа, из тех, что закатывают глаза и манерно визжат, когда пацаны сходятся стенку на стенку. Для неё все эти драки и хруст ломающихся носов вовсе никакая не доблесть. И любовь надо доказывать по-другому. Вот только как по-другому, Кир не знал.

Он резко сбросил со своих плеч руки Мити и отошёл в сторону. В голове стучала кровь, пульсировала, отдавая в виски. Он не хотел смотреть на неё и не мог на неё не смотреть. А она, уже отвернувшись, что-то тихо сказала Васнецову. «Знать бы хоть что», – тоскливо подумал Кир. Он сел на стул, кажется, заботливо подставленный Сашкой, сгорбился, опустил плечи и, наконец оторвав взгляд от Ники, уставился в пол.

– Значит так, – как сквозь туман до Кира доносился голос Мити. – Давайте подумаем, что мы можем сделать в такой ситуации. Мы знаем, что Рябининых вечером дома не будет. Знаем, где находится дневник. И знаем, что в квартире только горничная. Лена, так кажется. Которую знает Саша. В принципе, это уже немало.

– А давайте её подкупим! – встряла Вера. – Её как вообще можно подкупить? А то давайте по-быстрому все скинемся. Поляков, ты хорошо с ней знаком?

– Да не знаком я с ней почти. Знаю, что зовут Леной, и что она, кажется с моего этажа, ну, где родители мои живут. Вроде бы с моего этажа. Кирилл, помнишь, мы в столовой как-то обедали после смены, она за соседним столом сидела с этим жирным, который… ну, с Татарином.

Кир не сразу понял, что Сашка обращается к нему. Среагировал на Татарина. Повернулся, уставился недоуменно на Сашку. Тот, видимо, растолковал его взгляд по-своему и продолжил:

– Светленькая такая. Невысокая. Симонова или Самохина, как-то так…

– Чего? – от неожиданности Кир раскрыл рот. – Ленка? Самойлова что ли? Это она горничная у этих ваших Рябининых?

– А что, ты хорошо её знаешь? – Вера тут же вцепилась в Кира.

– Ну мы встречались…

Кир еще не успел закончить фразу, как понял, что сглупил. Слишком уж расцвёл при его словах Васнецов.

– Шорохов, а это ты у нас, оказывается, по части горничных. Ну раз так, тебе и идти.

Кир вспыхнул, почувствовал, как опять внутри него всё закипает, но слова Васнецова неожиданно подхватил Лёнька Фоменко, быстро заговорил, уверенно и спокойно, и как это часто бывало, когда Лёнька брал инициативу в свои руки, все повернулись к нему, напрочь забыв про Кира. Они принялись обсуждать, выстраивать план, перебивая друг друга, словно его, Кира, вообще не было в комнате, как будто он уже на всё согласился. Ну, так-то правильно. Кто он такой, чтобы не соглашаться. Отщепенец с нижних этажей, как сказал Савельев. У него же ни мечты, ни цели. Наркотики, драки, словом всё то, что вызывает у Ники стойкую неприязнь.

Он старался не смотреть на неё. Сидел, как оглушённый этим внезапным знанием. Вот он дурак. Редкий дурак, как сказал Поляков. Вообразил себе чего-то, а она.

– Кир, ты нас слышишь, – затеребила его Вера. – Смотри, Лёнька правильно говорит. Пойдёшь к этой Лене, скажешь ей, что видел её у магазинов и типа воспылал чувствами. Слышишь?

– Слышу, – глухо отозвался он, хотя едва ли понимал, о чём это они.

– А дальше, когда уже проникнешь в квартиру, там главное аккуратно и незаметно достать тетрадь из глобус-бара…

Рядом Сашка что-то втолковывал про глобус-бар, резной ящик в форме шара на ножках. Объяснял, как его открыть. Мозг воспринимал информацию, но как-то вяло, фоном. Дальше что-то говорил Митя, кажется, про то, что тетрадь нужно кому-то отдать, тому кто будет ждать за дверью.

– Будем дежурить по очереди, – это уже опять Вера. – Да, ребята? Кир откроет дверь и передаст тетрадь.

– Ты ещё помни, что у Рябининых дверь сильно хлопает, когда будешь тетрадь отдавать, чтобы она не услышала.

Она – это они про горничную, про Ленку Самойлову? И опять что-то про тетрадь. Тонкую тетрадь в чёрной кожаной обложке…

– Ну что? Тогда на этом всё?

Голос Ники прозвучал неожиданно громко. Как будто до этого был какой-то гул, монотонный, отупляющий, через который, как сквозь вату доносились до Кира какие-то фразы, и вдруг этот гул внезапно смолк, и в наступившей тишине звонко взорвали хлопушку. У Кира как затычки из ушей вылетели, и он уставился на Нику.

– Я думаю, это хорошая идея. Ты как, Кир? Согласен сходить к этой Лене за дневником?

Она смотрела на него прямо, чуть сведя тонкие золотистые брови к переносице. Её лицо было спокойно и невозмутимо. Ни любви, ни нежности, ни обиды – ничего из того, что он успел себе нафантазировать за эти два дня. Она на всех так смотрела – и на братьев Фоменко, и на Марка, и на Веру. Так отчего же на него, Кира, ей глядеть по-другому. Он вообще – никто. Отщепенец. Гопник без мозгов. Мезальянс. Кир перебирал в уме все эпитеты, которыми его уже наградили. И опять волной накатила злость.

Он поднял на неё лицо, упёрся чуть сощуренными злыми глазами в её глаза. Значит, он тут по части горничных. И хорошо. И отлично. Именно по этой он части – она может не сомневаться.

– Конечно, согласен, – сказал слегка развязно, растянув кривую ухмылку. – Не вопрос. Пойду и сделаю.

Глава 8. Кир

Значит, она считает, что он по части горничных. Вот и хорошо. И правильно. А по какой же части ему ещё быть? Только по этой. А как же!

Кир размашисто шагал по коридорам верхнего уровня, засунув руки в карманы и не обращая ни на кого внимания. Он уже забыл, что эти слова произнёс ненавистный Васнецов, а вовсе не Ника, и потому в своих мыслях обращался именно к ней. Перед глазами стояло её спокойное лицо и равнодушные серые глаза, бледные щёки, украшенные капельками солнца, чуть припухшие, обкусанные губы. И эта воображаемая Ника говорила: «Ну ты как, Кир, сможешь?».

Да чего там мочь. Пришёл и сделал. Им, которые по части горничных, вообще по фигу.

Кир со всего размаху налетел на какую-то женщину. Она негромко вскрикнула, а её спутник, высокий и уже немолодой мужчина, что-то сказал, наверняка не сильно лестное – что, Кир не расслышал. Но он за последнее время столько всего узнал о себе, что слова случайных людей его вообще не трогали. Какие ещё могут быть слова, если он для неё, для Ники – мезальянс. Фу, ну и мерзкое слово. Красивое и шипящее, как этот хлыщ Васнецов, который змеёй обвился вокруг Ники и нашёптывает там ей всякое.

Что там Стёпка нашёптывает Нике, Кир додумать не успел, потому что очутился у дверей квартиры Рябининых.

– Кир? Ты как тут оказался? – на лице Ленки Самойловой отразилось такое изумление, что казалось, она сейчас завизжит или грохнется в обморок.

– Мимо проходил. А что?

Кир только сейчас понял, что он даже не продумал никакого примерного плана. Все его мысли, пока он почти бежал до Рябининской квартиры, были заняты исключительно Никой, и сейчас, глядя в вытянувшееся от изумления Ленкино лицо, он выпалил первое, что пришло в голову.

– Может, пустишь меня? Чего в дверях торчать что ли будем?

И отодвинув Ленку, Кир развязно прошествовал вглубь квартиры. Позади него хлопнула дверь.

Он почти безошибочно прошёл прямо до гостиной. Широкий и мрачный коридор, освещаемый декоративными свечами, воткнутыми в бронзовые, с зеленоватым отливом, ажурные подсвечники, упёрся в массивные двустворчатые двери, тёмные, почти чёрные, с тонкими золотыми вставками. Как в склепе – поёжился Кир.

– Ты вообще с ума сошёл, да? – Ленкин свистящий шёпот врезался в ухо. Она догнала его и, схватив за руку, приблизила к нему своё широкое, чуть приплюснуто лицо. Где-то по периферии сознания пронеслось лёгкой дымкой – а ведь когда-то она казалась ему красивой. Ну надо же. Когда-то…

– Я сейчас хозяев позову, слышишь?

– Да брось…

Кир толкнул одну из створок, ощутив кожей теплоту гладкого отполированного дерева, и небрежно шагнул внутрь гостиной. Быстро огляделся, почти сразу заметил этот чёртов глобус, о котором толковал Сашка. Большой шар на высоких ножках, изогнутых словно лапки жучка. И где-то внутри этого шара – дневник.

– Кир…

Чёрт, Ленка же.

Кирилл обернулся и, сам не понимая, зачем он это делает, а, может, отдавая себя во власть интуиции и другого какого-то чувства, которое вело его по жизни, заставляло совершать как самые умные, так и самые глупые поступки, приобнял Ленку за талию и притянул к себе. Она попыталась высвободиться, уперлась ладонями ему в грудь, но Кир лишь усилил хватку.

– Хорошо выглядишь. Платье красивое, ты в нём прямо первый класс. А я такой иду по коридору, смотрю ты. Я даже тебя окликнул, а ты не услышала, наверно.

В голове пронеслись инструкции Веры Ледовской – наври ей, что увидел у какого-то магазина и типа прежние чувства вспыхнули, – и Кира понесло само собой. Он всё больше притягивал к себе Ленку, ощущая рукой под тонкой тканью форменного платья, которое действительно ей шло, тут Кир не соврал, разгорячённое тело, уже откликающееся на ласку.

– Ты чего, за мной следил? Чокнулся. Вот ты псих, Шорохов, а если б у меня хозяева были дома…

Кир видел, она уже почти сдалась и сопротивлялась вяло, больше для вида.

Он вжал её в стену, навалился всем телом и, вплотную приблизив лицо, чувствуя на своей щеке горячее Ленкино дыхание, шептал какую-то ерунду, сам понимая, что слова в данном случае вторичны, и всё решается на уровне инстинктов. Эти же инстинкты вели и его. Вряд ли он соображал, что надо делать, всё-таки стратегом Кир был никудышным, но что-то внутри подсказывало, направляло, и Кир, силком выгоняя из головы образ Ники, просто поплыл по течению. Его руки шарили по Ленкиному телу, торопливо и как-то привычно что ли. Как сто лет назад, ещё в той, прошлой жизни.

И Ленка поддалась.

– Слушай, давай не здесь, давай ко мне пойдём. Блин, ну ты и придурок.

Она нехотя выскользнула из его объятий, потянула за рукав, увлекая за собой. Кир не сопротивлялся, только обернулся ещё раз на странную штуку, глобус-бар, словно пытаясь запомнить дорогу обратно.

Комнатушка, куда притащила его Лена, резко отличалась от остального убранства Рябининских апартаментов. Никакой деревянной мебели, никаких вычурных светильников, тёмных картин в тяжёлых золочёных рамах – обычный дешевый пластик, как и везде.

Здесь Ленка уже сама приблизилась к нему, закинула руки на плечи, кокетливо прикусила нижнюю губу.

– Соскучился, дурачок, да?

До Кира вдруг дошло, что ему предстоит сейчас сделать, и он замер. Так далеко в мыслях он не заходил. Лена, почуяв его сомнения, чуть отстранилась от него, скривила губки, и милое личико её стало похоже на мордочку какого-то мелкого хищника, вроде хорька или куницы.

– Странно всё-таки, – протянула она. – За столько времени ни разу не вспомнил, а тут вдруг заявился.

Кир напрягся, испугавшись, что сам себя чем-то выдал. Но Лена думала о другом.

– А-а-а, так тебя, видно, Савельевская дочка бортанула. Игорёк говорил, что ты с ней типа крутишь.

Игорёк? Это она о ком? О Татарине что ли? На лице Кира проскользнула дурацкая усмешка, которую Лена растолковала по-своему, потому что лицо её стало ещё злее.

– Что, Кирюша, не получилось пролезть в зятья к Главе Совета? Рожей не вышел? И теперь ко мне пришёл, раз уж там не выгорело, – она постаралась ткнуть его побольней и ведь попала. Сама не понимая как, но задела его, царапнула по больному. «Рожей не вышел», ну да, Савельев хоть и не так сказал, а смысл-то такой же.

Кир оторопело молчал, и его руки, до этого сжимающие Ленкину талию, сами собой разжались, и неожиданно Ленка испугалась, что перегнула палку, снова повисла на нём, заглянула жадно в лицо.

– Извини, Кирочка, прости меня. Я не хотела… ну же… я так соскучилась, Кирка…

И Ленкины руки заскользили по нему, принялись ловко расстёгивать пуговицы на рубашке, ширинку на брюках.

Он сам не заметил, как оказался с ней на кровати. Навис над ней, разглядывая нежное кружево лифчика, машинально отметил, что бельё у Ленки теперь более дорогое и красивое – то ли Татарин её балует, то ли откуда-то завелись лишние деньги, – и, не понимая, а что же теперь дальше, так и застыл в этой нелепой позе.

– Ну, ты чего, глупый? – шепнула она. – Ошалел что ли от такой красоты? Что, Кирюша, твоей-то принцессе конопатой далеко до меня, да?

Он не сразу понял, кого Ленка назвала конопатой принцессой, а когда сообразил, его словно подбросило. Он перекатился на край кровати, сел.

– Ну что опять? – Ленка поднялась вслед за ним.

– Погоди! Мне… В туалет мне надо.

– Куда?

– В туалет! Есть тут туалет в этих хоромах?

– Есть, конечно. Прямо по коридору до конца, последняя дверь налево. Да что с тобой?

– Слушай, – Кир повернулся к Лене. – Живот скрутило что-то, не могу. Я мигом, хорошо? Ты меня подожди…

Он соскочил с кровати и пулей вылетел из комнаты.

– Кир, куда ты в одних трусах? Вот дурак…

Времени у Кира было в обрез. Как быстро до Ленки дойдёт, зачем он здесь, он понятия не имел. Может, и вообще не дойдёт, но на это рассчитывать не стоило.

Он вихрем пронёсся по коридору, надеясь, что всё запомнил правильно в этом лабиринте из сумрачных комнат и ниш, где притаились большие пузатые вазы, один раз правда, всё же свернул не туда, но быстро сообразил и уже спустя полминуты стоял в гостиной перед глобус-баром.

С замком, благодаря подробному и чёткому Сашкиному инструктажу, Кир справился быстро и тут же принялся шарить во внутренностях этого глобуса, чувствуя рукой холод стекла от стоящих там бутылок. Вот и кожаная, слегка шершавая обложка тетради – Кир нащупал её почти сразу, с облегчением извлёк наружу и аккуратно прикрыл крышку, стараясь не шуметь.

Что теперь? Ах да, за дверью должен кто-то дежурить.

Кир рванул к выходу, несколько раз толкнул дверь, плохо соображая, что он делает, потом вспомнил про электронные замки, которые здесь были везде, нашёл рукой кнопку на стене, с силой вдавил и, услышав щелчок, навалился на дверь всем телом. Тяжелая дверь подалась, но как-то нехотя, с трудом, словно не желала выпускать его из квартиры, Кир высунулся и, никого не увидев, сделал шаг наружу, повернул голову в другую сторону и… остолбенел. Прямо перед ним, чуть ли не в метре, стояла Ника, теребя в руках небольшой рюкзак. И пялилась на него во все свои глазищи с каким-то странным выражением.

Кир не сразу понял, почему Ника так на него смотрит. А когда сообразил, то его кинуло в жар, а потом сразу в холод, и он мысленно пожалел, что не может прямо тут провалиться вниз, сразу на триста с лишним этажей, куда-то в самую глубь, в подвалы, где он никогда не бывал. И остаться там навсегда. Потому что никогда он ещё не испытывал такого стыда. Оказаться перед ней, Никой, в одних трусах… Господи, ну что он за идиот такой?

Ника тем временем, кажется, немного отошла от шока, её лицо напряглось и губы сжались. Она шагнула к нему.

– Тетрадь! – прошипела она.

– Что? – Кир не сразу понял, что она от него хочет.

– Тетрадь сюда давай!

– А-а-а… ну да, – Кир только сейчас осознал, что в руке он сжимает эту чёртову тетрадь.

Он протянул её Нике. Она выхватила, торопливо запихнула в приготовленный рюкзак. Молнию слегка заклинило, и Ника нервно дёрнула за собачку, чуть не порвав и не вывалив всё наружу. Потом подняла на него сердитый взгляд и, видимо, не сдержавшись, проговорила, чётко выговаривая слова свистящим шёпотом.

– Молодец! Что застыл? Иди там дальше… развлекайся, пока никто не увидел.

Она попятилась от него, всё ещё буравя его взглядом, почти уже повернулась, но потом притормозила и добавила с таким презрением, как будто окатила Кира вонючими помоями.

– Желаю приятно провести время!

И почти бегом бросилась по коридору прочь.

Кир так и остался стоять на пороге, и дверь, тяжёлая дверь, медленно захлопнулась прямо перед его носом, с гулким звуком, который эхом прокатился по всей квартире, добираясь, казалось, до самых дальних её уголков. Киру было не до этого, он машинально привалился голой спиной к тёплому дереву, откинул голову и застонал.

Почему так? Почему там была именно Ника? Почему не Вера, Марк, кто-то из близнецов или даже этот придурок Васнецов. Даже Васнецову Кир бы обрадовался, если бы в коридоре его поджидал именно он. Да кому угодно! Только не ей, Нике!

«Какой я болван», – тоскливо подумал Кир.

Он опять всё испортил. Впрочем, как всегда. Он всегда всё портил. Что Ника теперь подумает? Что он и Ленка…

«Ах да, Ленка», – вспомнил Кир.

Мысль о том, что вообще-то здесь, в квартире его ждёт его бывшая с совершенно понятными намерениями, показалась Киру совсем идиотской и лишней. Ну, ждёт. Чего теперь-то?

Он вздохнул и, не торопясь, побрёл вглубь квартиры, теперь ему некуда было спешить. Задание выполнено. Можно пойти и воспользоваться советом Ники…

Ленка лежала на кровати. При виде Кира она слегка изогнулась, приподняла голову, опершись на руку.

– Ну, теперь всё нормально, Кирюш? Иди сюда.

Кир окинул Ленку долгим взглядом – отметил и великолепную грудь, и стройные крепкие ноги, и волнующий изгиб талии.

«А может, послать всё к чёрту? Раз всё равно всё так. Кому теперь это надо?»

– Ну иди же, дурачок, – Ленка приоткрыла рот, обнажая мелкие зубки, снова напомнившие Киру хорька, которого он видел в каком-то дурацком старом фильме.

– Я, наверное, пойду. Мне что-то нехорошо, – равнодушно проговорил он и наклонился, подбирая с пола разбросанную одежду.

– Что? – от неожиданности Ленкино лицо вытянулось.

– Плохо мне что-то… Съел, наверно, фигню какую-то, кишки скрутило, – Кир даже не озаботился, чтобы предлог звучал хоть немного правдоподобно. Ему было всё равно.

– Ты… ты…. – Ленка задохнулась от возмущения и пошла пятнами. – Знаешь, ты кто? Ублюдок! Тварь! Ты это нарочно? Чтобы меня унизить? Да, Шорохов? Да знаешь, кто ты после этого! Подонок! Урод! Дебил! Придурок!

Кир безразлично пожал плечами, слушая Ленкины крики. И даже где-то был с ней согласен. Натуральный придурок и дебил. Он застегнул рубашку, небрежно заправил её в брюки.

– Ну ладно, я пойду, Лен.

– Проваливай, скотина!

В спину ему полетела подушка.

***

Если бы Кир сейчас был способен думать, то он сразу же пришёл бы к логичному выводу, что надо идти к Нике. Сразу идти. Не мешкая ни минуты. Может быть, тогда бы она поняла, что на самом деле ничего не было, и что всё это было затеяно только для того, чтобы достать дневник. Но думать Кир способен не был. Поэтому, оказавшись в коридоре, он вместо того чтобы побежать в квартиру к Савельевым, где все его наверняка ждали, зачем-то пошёл совсем в другую сторону. Куда глаза глядят. Со стороны он, наверно, выглядел странно. То ли пьяным, то ли сумасшедшим. Он брёл вразвалочку, не видя ничего вокруг, как в тумане. И гонял по кругу свои невесёлые мысли.

Вот чего он сейчас туда пойдёт, зачем? Он представил, как она презрительно смотрит на него, а Васнецов, по-хозяйски положа руки на её плечи и не скрывая насмешки, говорит, наклоняясь к её маленькому розовому ушку: «Ника, ну я же тебе говорил, он у нас по части горничных». Как Вера Ледовская морщится и качает головой, а Сашка Поляков сочувственно вздыхает: «Ты всё-таки дурак, Шорохов. Редкий дурак». И все они правы. Он – дурак.

Дверь ему открыл Стёпка.

Оглядел с головы до ног, высокомерно и насмешливо. Прищурился, скривился в вечной ухмылке и уже приготовился, Кир это точно знал, выдать очередную оскорбительную шутку.

«Ну, давай, долбаный чистюля, аристократ хренов. Давай. Скажи что-нибудь. Только одно слово – и я наконец-то втащу тебе», – Кир упёрся взглядом в красивое Стёпкино лицо.

Но Васнецов промолчал. Кир так и не понял почему. Вряд ли испугался – тут Кир не сомневался, такие вещи он сёк на уровне подсознания, этот франт даром, что выглядит как изнеженный красавчик, не нюхавший пороху, – когда надо будет, он не отступит, ответит. И ещё не факт, кто кому наваляет, выглядел Стёпка атлетичным и спортивным, под отглаженной белоснежной рубашкой угадывались вполне достойные мускулы. Да даже не в мускулах было дело. Просто Васнецов был не из тех, кто отступает. И это Кир отлично понимал.