Читать книгу «Красна девица вила кудерышки…» - Евгения Малин - Страница 1

1

– Красна девица вила кудерышки, да на реке оставила ведерышки,

Раз-два, люблю тебя, люблю тебя, да на реке оставила ведерышки…

Мелодичный голос Лизаветы плыл в предрассветных сумерках над полутемной кухней, освещенной лишь лучиной да отсветом огня от печи. Керосину не было уже два дня. Лизавета суетилась у плиты, окутанной клубами пара, что поднимался от кипящего в щелоке белья. Алексею нравилось наблюдать за ней – за тем, как ловко управляется она по хозяйству, как спорится работа в ее крепких руках.

Лизавета поставила перед Алексеем миску оставшейся со вчера дымящейся картофельной похлебки с мясом. Хлеба не было.

– От, Алексей Петровиць, цем Бог пожаловал, – сказала она. И добавила, кидая сердитый взгляд на Федора: – А ты пошто смурной таков? Ешь, цяй не барын, от, господин уцитель, благародный целовек, а и то носу-от не воротит.

Федор насупился больше прежнего, но взялся за ложку.

Алексей за четыре года привык к местечковому мягкому цоканью. Лизаветина речь напоминала ему летнее журчание ручья, пролегавшего оврагом, что разрезал город. Старики рассказывали, что ручей, как и ров, были рукотворными, и когда-то, в незапамятные времена новгородского владычества, на высоком обрыве над рекой возвышалось деревянное городище с бревенчатым частоколом.

Город и сейчас был деревянным, окруженным густыми сосновыми лесами, словно сошедшими с пейзажей Шишкина. Каменных зданий было раз-два и обчелся: монастырь в квартале отсюда, купеческая усадьба да присутственные места, где нынче разместились англо-американские войска.

Напряженную тишину кухни разбил благовест, призывающий к утренней литургии. Лизавета вытерла руки о грязный фартук, пользовавшийся ею для черных работ и, попутно стягивая его с себя, бросила еще один недовольный взгляд на брата:

– Помолился бы, нехристь!

Федор не ответил – лишь зло посмотрел сначала на Лизавету, потом на Алексея и с остервенением вгрызся в кусок мяса, выловленный им из похлебки.

Лизавета стояла на коленях в красном углу, отвешивая земные поклоны. Алексей видел, как в неровных отблесках пламени переливалась ее густая светлая коса с алой лентой, спускавшаяся по спине.

От резкого звука отодвигаемого стула Алексей повернулся и встретился со злым, сверлящим взглядом Федора, поднявшегося из-за стола. Федор подошел к дверям, сдернул с крюка тулуп, нахлобучил на голову шапку и скрылся в темных сенях, напоследок от души хлопнув дверью.

Лизавета поднялась с колен, вновь надела фартук и подошла к стоявшему на плите чану.

– Вы не серцяйте, Алексей Петровиць. Дикой наш Федька. Поцто не едите? Цяй, картошка остыла уже. Рада б цего другого-от предложить, да сами знаете. Даже барына – и та на картопле.

Лизавета поставила перед ним кружку не остывшего еще парного молока, вернулась к плите, взяла в руки крюк и принялась вынимать белье из чана, наматывая его на палку и перекладывая в большую двуручную корзину из березового лыка.

Лизавета казалась Алексею идеальным воплощением народа – крепкая, работящая, веселая, но в то же время гордая: попробуй ее задень – за словом в карман не полезет. Красавицей назвать ее было нельзя, но было в ней что-то такое, что заставляло заглядываться местных парней и вошедших в город солдат. Подходить и свататься, однако, боялись: Федор славился резким нравом и женихов отваживал грубо, часто пуская в ход кулаки.

В дверь постучались. Звук был торопливый, резкий, тревожный. Лизавета от неожиданности едва не опрокинула на себя чан, чуть не обварившись кипятком. На пороге стоял солдат в форме американской армии. Алексей не помнил его имени – не то Тед, не то Нед.

– Сэр, – отрапортовал он по-английски, – разведка с того берега явилась, казаки. Вас лейтенант просит. Срочно.

Алексей в два глотка допил молоко, поднялся из-за стола и подошел к дверям, снимая с крюка полушубок.

– Цегой-от слуцилось, Алексей Петровиць? – забеспокоилась Лизавета.

– Не переживай, Лиза. На службу просят. Ты уж прости, не успеваю я тебе с корзиной помочь.

– Нашли о цем думать! Цяй, сама не в силах?

Алексей порылся во внутреннем кармане полушубка и извлек четверть фунта чаю и плитку американского шоколаду, выигранных накануне в карты у знакомого английского офицера, про которые совсем забыл вечером с усталости и положил их на стол.

– Возьми вот, – сказал он напоследок.

Уже стоя на пороге, Алексей заметил краем глаза, как Лизавета всплеснула было руками в попытке отказаться от угощения, но не услышал готовых слететь с ее губ причитаний, последовав за солдатом и скрывшись за дверью.

2

Мороз слегка покалывал щеки – там, где они не заросли бородой. Ноги сами несли к реке. Мимо монастыря и базарной площади; мимо чайной и народного дома, мимо дома врага Советской власти Исупова, где теперь скрывалось семейство и жена другого врага – Малахова, арестованного еще летом, до ракитинского мятежа. Старик Исупов тоже хорош! Шестьдесят лет, на покой пора – а все туда же, в политику лезет, понимал бы еще что.

Федор миновал здание уездисполкома, захваченного интервентами и белыми, разместившими здесь свой штаб – раньше в доме проживали Лизаветины хозяева, богатеи Кармановы, нынче отдавшие свое жилище под нужды американцев. Сейчас они переехали куда-то вглубь города – домов у старика Карманова хватало. Зато благодаря лебезятничеству перед интервентами, он сейчас вовсю спекулировал импортной мануфактурой, наживая барыши. Вся улица занята американцами – куда ни глянь. Даже в монастырь заползли, поставили там свой госпиталь – мало им коммерческого училища. Федор свернул к берегу, миновав свою бывшую контору, теперь тоже занятую американцами, и казначейство. Он подумал было пойти на службу, но час был ранний. Над городом гудел церковный колокол, призывая к утренней молитве.

Федор ненавидел этот звук. Сколько ни пытался он просвещать Лизавету – толку не было. Она напрочь увязла в своих религиозных предрассудках и едва не в рот смотрела этому их жильцу, верному прихвостню белых, подвизавшемуся толмачом, едва училище закрыли. Алексей Петрович то, Алексей Петрович се… Аж тошно. Будто он, Федор, и не хозяин в собственном доме. Ну подсовывает он ей то чаю, то кофею, то керосину, то еще какой гостинец, за фатеру платит исправно. А толку-то! Будто неясно, откуда он все это берет… Снюхался с врагами, с богатеями, с захватчиками, с эксплуататорами… Да только не знает он, что красная армия через день-другой в город войдет. Вот тогда и посмотрят они, кто кого!

А Лизавета, Лизавета-то хороша! Так и крутит перед ним задом, бесстыжая, ленту в косу вплетает поярче да поновей. Тьфу! Ни перед кем из боевых товарищей Федора она себя так не вела. Зато перед этим учителишкой-толмачом, перед американцами лисой ходит, глазки строит, на вечорках отплясывает, песни голосит. Стыдоба! А тятенька с маменькой и при жизни, до инфлюэнцы этой мериканской, их прибравшей по осени, ни слова ей ни сказывали – как же, Лизавета главная работница! Будто он, Федор, ничего не делает! Поди ж ты, его жалованье да паек не чета толмачевскому, так он и перед врагом не стелется, и в ножки ему не кланяется. Ну ничего… Еще день-два – и узнает Лизавета, кто в доме хозяин. Не будет у ней защитничка из благородных. А он, Федор, присмотрел уж хорошего для Лизаветы жениха из своих, из большевиков. Не бывать тому, чтобы сестра его родная с белым али интервентом спуталась.

С высокого кручинистого берега сквозь морозную дымку со стороны деревни виднелись огни. Федор от души понадеялся, что связной не врал. Что это свои, красные, что вот они, здесь, рядом совсем, за рекой. И что со дня на день войдут они в город.