Читать книгу Подари мне эдельвейс. Мой любимый ботаник - Евгения Смирнова - Страница 1

Часть первая.

1.

Ей, как всегда, не повезло.

Состав пассажирского поезда растянулся, наверное, на добрый километр, и, конечно, ее вагон оказался в противоположном конце. Колесико на увесистом чемодане сломалось и его приходилось буквально волочить по мокрому от затяжного сентябрьского дождя асфальту. Она пыхтела, тащила и жалела себя, думая, какая же она все-таки несчастная.

Отпуск вместо жаркого июля, как почти у всех сослуживцев, ей достался в последний день сентября, когда «бабьем летом» уже и не пахло, а неделю моросил нескончаемый, холодный, зябкий дождь. Бойфренд бросил, заявив, что она, видите ли, «не его уровня». Интересно и какой же у него такой уровень? Наверное, Светка из рекламного отдела, к которой он, как оказалось, уже месяц подбивал клинья и все об этом знали, кроме нее. Знали и посмеивались, а она все ходила и улыбалась, думая, что у нее есть он, такой красивый, умный, веселый. А его уже оказывается и не было вовсе. Да и ничего не было: ни белозубой Светкиной улыбки, ни ног от ушей, ни блестящих белокурых локонов до пояса, ни огромных голубых глаз, ни Германа. Зато теперь так неожиданно у нее в кармане лежал гладкий бледно-розовый листочек, на котором золотыми буквами было выбито: «Екатеринбург-Сочи». А еще были указаны ее имя, фамилия и отчество: «Колач Людмила Александровна», номер вагона и место.

Ей впервые предстояло ехать в СВ! Билет был для нее слишком дорогим, и она помнила, как целые десять минуты мялась у кассы, принимая решение ехать или нет, когда молоденькая кассирша, пощелкав по грязной клавиатуре красными наманикюренными ноготками, сообщила, что остались только верхние полки на боковушках плацкарта и СВ. А потом громко захихикала, прочитав ее фамилию.

– Калач? – воскликнула перегидрольная фея.

– Колач, – поправила Людмила, – через «о», и ударение на первый слог.

Кассирша пожала плечами, как бы говоря, что пассажирка болтает всякие глупости, отдала ей билет, паспорт и с шумом опустила стеклянную перегородку, на которой уже красовалась табличка «Перерыв пятнадцать минут».

Мила печально вздохнула.

Вот уже тридцать лет, как она произносила одну и ту же фразу и отчаянно мечтала избавиться от своей фамилии. Вот бы выйти замуж за Князева или Цветкова, к примеру.

Наконец, на одном из вагонов Людмила, или как все ее называли, просто Мила, остановилась и прочитала заветный номер «13».

Ну а какой же еще вагон ей мог достаться?

Конечно, тринадцатый. Впрочем, оказалось, что вагоны с пятого по двенадцатый включительно отсутствуют, и ее тринадцатый номер следует прямо за шестым вагоном, в котором располагался ресторан.

Мила достала из кармана билет, затем паспорт и незаметно смахнула со лба капли пота. Девушка взглянула на проводницу, ожидая увидеть на ее лице неодобрение, но наткнулась на милое улыбающееся лицо молодой женщины исполинского роста.

– Намаялась, горемычная? – посочувствовала дама, взглянув на увесистый чемодан и душивший Людмилу огромный вязаный шарф, на который все-таки упала капля пота.

– Ага, – закивала Мила, и прижала чемодан к джинсовому боку, – и что я с ним дальше делать буду, ума не приложу.

– Так починить надо же!

Проводница взглянула на девушку, потом на фото в паспорте, и одобрительно кивнула.

– Мне не кому чинить, я одна еду.

– А вот и нет! – она широко улыбнулась.

– Как это? – изумилась Мила. – Меня девушка в кассе уверила, что второй билет в это купе не продан, это же всего два дня назад было!

– Не всего, а целых два дня назад. Мужчина с тобой поедет, – сказала женщина.

А потом добавила:

– Настоящий дикарь!

Проводница восхищенно причмокнула языком.

– Я не хочу с дикарем! – испугалась Мила.

– Да не боись! Мы в обиду тебя не дадим. Правда, Катюха?

Она подмигнула своей спускавшейся напарнице.

– Поможем-ка девушке чемодан заволочь. Мы сейчас тебе его снизу подадим, а ты принимай. Втроем точно сдюжим! Ну, давай, девушка, твой тяжелый на раз, два, три…

В вагоне оказалось невыносимо жарко.

Ну почему с ней все время так? Еще сегодня утром она с трудом высунулась из-под огромного пухового одеяла, поводила сразу замерзшим носом и констатировала, что дома «холод собачий». А вот в вагоне поезда просто жарища!

По лбу скатилась соленая капелька, повисла на носу, а затем расплылась на рукаве светло-бежевого драпового полупальто огромным темным пятном.

– Вот блин! – выругалась Мила, и попыталась одной рукой расстегнуть массивные пуговицы.

Ничего не выходило. Она сделала последний ожесточенный рывок, и пуговица-ракушка осталась у нее в руке.

– Нет, сегодня определенно не мой день.

Служебное купе… Купе проводников… Первое… Ага, последнее! Это ее купе. В нем она должна была ехать в абсолютном одиночестве и оплакивать свою так и не состоявшуюся любовь с Германом Трубецким.

Подумать только, она могла стать Людмилой Александровной Трубецкой!

Она ведь уже и роспись придумала, и платье подвенечное выбрала, и кольцо, и даже предложила своей лучшей подружке Мирославе, или попросту Мире, стать ее свидетельницей на свадьбе. И Мира согласилась, и совсем не стала над ней смеяться. Она знала, что сейчас над Милой просто нельзя смеяться, невозможно. И Мила тогда подумала, что у нее самая замечательная подруга на свете, что она ее понимает как никто, и что только с Мирой она может поделиться абсолютно всем. Мила и Мира…

Мила уже протянула руку, чтобы открыть дверь, но замерла. Дикарь. Она должна будет ехать почти три дня в тесном купе с каким-то дикарем.

Нет, ни за что!

Надо вернуться и попросить у проводницы, как ее там Катя, кажется, или у той другой, имени которой она не знала, чтобы ее переселили в другое купе. Они поймут, не могут не понять. Ведь три дня с дикарем! Или не поймут? Мила вспомнила, как расплылось в улыбке лицо проводницы исполинского роста, когда она говорила о ее соседе по купе.

– О, Боже, какая же здесь невыносимая жара, – простонала Мила.

Надо было срочно что-то решать.

«Войти или нет? Определенно «нет»!»

Мила начала совершать немыслимые маневры со своим неповоротливым, «охромевшим на одну ногу» чемоданом, когда дверь купе резко отъехала и на пороге показался самый настоящий дикарь.

– Что вы тут мнетесь? – недовольно спросил дикарь зычным басом с легким кавказским выговором.

«Вот это называется попала!»

Дикарь стоял, слегка прислонившись плечом к дверному косяку, воинственно сложив руки на груди. Казалось, он занимал собой весь дверной проем. Копна давно нестриженных темных волос падала на массивные плечи, густая неровная борода скрывала всю нижнюю часть лица, глаза казались двумя горящими черными угольками. Из одежды на нем была застиранная светлая майка, бывшие когда-то голубыми, а сейчас выцветшие, порванные кое-где джинсы и старенькие шлепанцы на босых ногах.

– Я вас спрашиваю, что вам тут надо? – снова заговорил дикарь, и в глубине его глаз Мила рассмотрела разгорающуюся искорку ярости.

Мила молчала то ли от страха, то ли от уже нестерпимой жары.

– Здесь жарко, – невпопад ляпнула она, – позволите пройти?

– Куда? – не понял дикарь.

– В купе, – робко сказала она, и не узнала в этом странном писке свой голос.

Да он же убьет меня по дороге и глазом не моргнет!

– Зачем вам проходить в мое купе?

– Потому что это и мое купе тоже, – чуть осмелела Мила.

Ей вдруг вспомнилось, насколько дорогим для нее оказалось это путешествие, и она не собирается ущемлять себя.

А кстати, откуда у этого дикаря деньги на такой дорогой билет? Вон, надеты на нем какие-то старые тряпки, постричься и побриться не может, небось под ногтями грязь, а сам в СВ лезет.

Мила тряхнула головой, и решила, что говорит, а точнее, думает сейчас, совсем как их соседка тетя Поля, ворчунья и склочница. Еще этого не хватало!

– Нет, – спокойно ответил дикарь.

– Что значит «нет»? – не поняла Мила.

– Это только мое купе. Я выкупил его полностью.

– Не может быть! Вы выкупили?

– Да, – раздраженно пожал своими могучими плечами дикарь.

– Откуда у вас деньги на такие дорогие билеты? Украли? – выпалила Мила, и тут же зажала себе рот руками.

Вот дура, он точно тебя укокошит!

– Почему украл? – снова пожал плечами дикарь, но уже не раздраженно, а растерянно. – Заработал.

– Ясно, – серьезно сказала Мила, и тяжело вздохнула, ей казалось, что она начинает задыхаться, а по спине тонкими струйками прямо ей в джинсы стекает пот. – Все-таки здесь просто тропики.

Мила резко отпустила ручку своего «покалеченного» чемодана и начала с остервенением разматывать огромный шарф, чтобы хоть немного облегчить себе дыхание. Чемодан жалобно скрипнул, накренился и упал, угодив своим пластмассовым боком прямо на босые ноги дикаря.

– Черт! – выругался дикарь.

Он стал нагибаться, чтобы убрать чемодан со своих явно отбитых пальцев, но Мила, уже успевшая справиться с шарфом, резво наклонилась, и так же резко выпрямилась, крепко ухватив свой многострадальный чемодан, и угодила затылком прямо по носу несчастному дикарю.

– А-а-а! – забасил дикарь совсем не по-дикарски.

– Простите! Простите! Простите! – запищала Мила.

– Это что у вас кровь? – тихо спросила она.

– Нет, блин, томатная паста, – огрызнулся дикарь.

– Ага, – сказала Мила, и грохнулась в самый настоящий и не очень красивый обморок.

В нос ударил резкий запах табака, и она судорожно втянула в легкие воздух.

– Очнулась, горемычная ты моя, – пропел рядом знакомый ласковый голос.

По-моему, так говорила та самая проводница, что легко забросила ее тяжелый чемодан в тамбур.

Мила приоткрыла глаза.

– Что со мной? – тихо спросила она.

– В обморок грохнулась, – радостно отозвалась проводница, – ты не припадочная случайно?

– Нет, – с легким сомнением в голосе ответила Мила.

– Это хорошо. А то путь не близкий, нам тут припадочные ни к чему, – еще шире улыбнулась женщина, – хотя, – она задумалась, а затем быстро добавила: «Мы со всякими справимся, если, конечно, у них билеты есть».

– У меня есть, – зачем-то подтвердила Мила.

– Вот и ладненько, – похлопала Милу по руке проводница и встала, – я пойду, а то уж больно сигаретка у вас вонючая, – добавила она, посмотрев в противоположную от Милы сторону и на ее обширной груди мелькнула табличка: «Путилова Лидия Петровна».

«Какая подходящая фамилия», – подумала Мила.

– Вы устраивайтесь пока, а я попозже зайду и чайку вам принесу горяченького. Вам тоже чайку? – обратилась Лидия Петровна к противоположной стороне.

– Нет, спасибо, я воздержусь, – ответила сторона басом.

И проводница быстро скрылась за дверью.

– Я вас не очень сильно зашибла? – промямлила Мила, боясь повернуть голову вправо и столкнуться с двумя горящими угольками.

– Вы меня зашибить, – сторона будто выплюнула последнее слово, – никак не можете.

– Ну, как же? А кровь? – Мила судорожно сглотнула, вспомнив крупные капли густой бурой жидкости, падающие на светлую ткань.

– Будем считать, что это была томатная паста.

Мила, гонимая женским любопытством, все-таки взглянула на дикаря из-под опущенных ресниц, и на мгновение ей показалось, что в них мелькнула тень улыбки.

– Хорошо, – кивнула девушка, – томатная паста – это очень даже хорошо, а то я кровь как-то не очень уважаю.

– Я уже понял, – теперь глаза дикаря светились нескрываемым смехом.

– Вы что надо мной смеетесь? – Мила слегка привстала, облокотившись на подушку.

Дикарь молчал. Большая сигара дымилась в резной пепельнице на столе, и пахла чем-то знакомо сладким. Вишня? Дикарь проследил за взглядом девушки, аккуратно двумя пальцами взял сигару, сделал последнюю затяжку, и Миле показалось, что дымится вовсе не сигара, а борода дикаря, и затушил ее в пепельнице.

– А под ногтями, оказывается, грязи нет, – пробурчала себе под нос Мила, не отводя глаз от рук дикаря.

– Что вы сказали?

Казалось, дикарь чем-то поперхнулся, и даже натужно закашлял. Вот только чем?

– О! – на щеках девушки выступили яркие пятна румянца. – Простите, я не хотела.

Мила еще что-то щебетала, не в силах поверить, что сказала это вслух.

Нет, он точно прибьет ее по дороге!

– И что мы будем делать?

Дикарь перестал кашлять, закинул босые ноги на мягкий диванчик СВ и сложил руки на груди, уже бледно голубой. Видимо та светлая майка, все-таки была испорчена каплями крови.

– Не знаю как вы, а я собираюсь проспать большую часть пути.

Мила решительно слезла с диванчика, и стала озираться в поисках своего многострадального чемодана. Хотелось скорее переодеться в майку и шорты, напялить на горевшие от жары ступни мягкие балетки, завязать на макушке привычный конский хвост и завалиться на диванчик с томиком Джейн Остин.

– То есть удаляться из моего купе вы не собираетесь? – спокойно спросил дикарь.

– Из своего купе! То есть не собираюсь, – передразнила его Мила. – Я купила этот, кстати, совсем не дешевый билет на свои деньги и уступать законное место кому бы то ни было я не собираюсь! А если вам что-то не нравиться, то вы сами… – тут Мила буквально задохнулась от душившего ее возмущения. – В общем, вы меня поняли.

– В общем, понял, – спокойно сказал дикарь, – я буду курить в купе и не лезьте ко мне со всяким там разговорами.

– Больно надо было, – фыркнула Мила, – и где, наконец, мой чемодан!

Дикарь молча поднялся, потянулся куда-то наверх и из недр купе появился ее чемодан.

– У вашего чемодана колесико отвалилось.

– Знаю, – огрызнулась Мила. Ей сегодня то и дело говорят про это злосчастное колесико, и что, скажите, она может с этим поделать?

Дикарь пожал плечами, и улегся на свое место.

Да, похоже, что просить его выйти, чтобы она смогла переодеться – гиблое дело.

Громко сопя, Мила выудила из глубин чемодана необходимые вещи, достала сумку с продуктами, которые заботливо приготовила для нее мама, закрыла чемодан и, схватив шорты, майку и маленькую сумочку, где хранились все ее документы и деньги, вышла из купе.

Мерно постукивали колеса и поезд плавно плыл по рельсам. За окном менялись пейзажи. Начинало смеркаться. В животе у Милы громко заурчало, и она воровато оглянулась на дикаря. Вот уже второй час он лежал на своем диванчике и усердно делал вид, что спит. Мила отчего-то точно знала, что он именно делает вид, а не спит, и сейчас он совершенно точно слышал неприличное урчание в собственном Милином животе. Мила вздохнула, есть хотелось зверски, просто до неприличия как хотелось, но есть при дикаре ей почему-то было неудобно. Как бы сильно она не была зла на него, но оставить человека голодать, а, судя по всему, еды у него никакой с собой не было, ну а питаться в вагоне-ресторане дикарю явно не по карману, она просто не могла.

Мила открыла сумку, и выложила на чистенький столик, покрытый белоснежной скатертью, пластмассовый лоток с фирменными мамиными котлетками, достала аппетитные пупырчатые огурчики и помидорчики, похожие на маленькие сливки, из родительского сада-огорода, и целую булку еще пахнущего ржаного хлеба. И в купе сразу же запахло домашней едой. Аккуратно все нарезав и разложив по пластмассовым тарелочкам, Мила довершила композицию белоснежными салфеточками и вздохнула.

– Вы спите?

Тишина.

– Так вы спите или нет? – Мила нагнулась над дикарем, чтобы убедиться, что он притворяется. – Э-эй!

– Что вам от меня надо?

Мила отшатнулась от резкого грубого ответа, как от пощечины.

Может плюнуть на него? Пусть голодает себе! Но тут же подумала: «Это он от голода такой злой, дикарь же не знает, что я ему поесть хочу предложить».

– Давайте поедим, – мирно сказала Мила, – мама мне таких вкусных куриных котлеток сделала, просто пальчики оближешь. Что голодом то сидеть!

Тишина.

– Да ладно вам. Что вы как барышня дуетесь? Мужчину, между прочим, шрамы только украшают!

– Что за ерунду вы несете? – дикарь резко сел, и оказался лицом к лицу с Милой.

– Ну вот, хоть живой. Так что, кушать будем?

Он внимательно, слегка прищурив глаза, смотрел на Милу.

От темно-карих, почти черных глаз расходилась легкая светлая паутинка. И Мила подумала, что, наверное, он совсем недавно был в далекой жаркой стране, где явно не щадил свою кожу и не прятался от палящего солнца. Кожа на лице была обожженной солнечными лучами и загрубевшей, на губах виднелись уже заживающие трещинки.

«Настоящий дикарь!»

Наверное, сейчас собственные Милины глаза горят точно так же, как и глаза проводницы Путиловой.

Интересно, откуда он? Может его похитили, и он долгое время провел в страшном плену, и теперь возвращается домой? Его, наверное, пытали…

– Ладно, – резко сказал дикарь и Мила, покраснев, отпрянула.

Дикарь жадно уплетал аккуратные шарики куриных котлет, и обильно закусывал пупырчатыми огурчиками и хлебом.

– Вкусно? – спросила Мила, дожевывая свою котлетку.

– Угу, – не отрываясь от еды, пробубнил дикарь.

– Это моя мама готовила. Она у меня вообще знатный кулинар.

– В ресторане, что ли работает? – не внятно спросил дикарь, и потянулся за очередной котлеткой.

– Почему в ресторане? – не поняла Мила. – Нет, она у меня учитель, правда, уже на пенсии. Так вот она такие пироги печет с капустой, просто закачаешься, а солянка какая даже слов нет, а еще тортики, печенки всякие там, котлетки. Думаю, что по мне видно.

– Что видно? Пирожки?

– Да ну вас, – Мила махнула рукой.

Сколько Мила себя помнила, столько она боролась с лишним весом, и не всегда побеждала. А вот в последний год лишний вес стал сдавать свои позиции, а Мила уверенно приближаться к здоровому и красивому телу. Конечно, грациозной ланью, как, скажем, Светка из рекламного отдела ей не быть, но вот милой козочкой – вполне. Сорок восьмой размер сидел на Миле весьма свободно и даже обещал в недалеком будущем стать сорок шестым, если, конечно, Мила перестанет лопать мамины пирожки и котлетки. А лопать она не переставала.

– Котлетки – это да, – сказал дикарь, и потянулся за последней в лотке котлетой. Взял и вопросительно посмотрел на Милу.

– Да кушайте, кушайте, – махнула рукой сердобольная Мила, – вы ведь, наверное, давно такой еды не пробовали.

Дикарь закивал.

– У меня мама всегда смотрит, и радуется, когда ее еду за обе щеки уплетают, и мне теперь нравится. Вы так хорошо кушаете. А у меня еще и пирожки есть. Хотите?

– Угу.

Мила снова нырнула в свою большую сумку и достала полиэтиленовый пакетик с пышными румяными пирожками.

– Они с черемухой. Вы пробовали когда-нибудь пироги с черемухой?

Дикарь помотал головой и взял, предложенный Милой пирожок.

– Так значит вы живете с родителями?

– Нет, – гордо ответила Мила. – Я живу в собственной квартире.

Вот только о том, что живет она там всего месяц, Мила решила промолчать.

– Значит ты богата? – дикарь перестал жевать.

– Нет! – испугалась Мила. – С чего это вы взяли? И ничего я не богата совсем.

Что это он интересуется? И почему на «ты»?

– Что-то я не припомню, чтобы мы переходили на «ты», – холодно сказала Мила, и отпрянула в дальний угол.

Дикарь усмехнулся.

– Так зачем дело стало? Давай перейдем.

Мила молчала.

Дикарь спокойно дожевал пирожок, допил оставшийся в стакане чай, собрал со стола пустые пластмассовые лотки и тарелки и вышел.

«Неужели мыть будет?» – подумала Мила.

«Она меня боится», – подумал Иван, и улыбнулся.

По тонким проводам струился бархатный голос Стаса Пьехи, сосредотачивался в маленьких шариках наушников, и заставлял Милу то и дело вздыхать.

«Вот бы выйти замуж за Стаса, – мечтательно думала Мила, – стать Милочкой Пьеха, познакомиться с его знаменитой бабушкой, сняться в клипе и, чтобы все непременно завидовали. А как же? Такой красивый, знаменитый, талантливый муж, который безумно любит свою красавицу жену».

«Б-р-р-р!»

Мила передернула плечами.

«Да, красавица жена – это явно не про меня, – подумала Мила, – и замуж за Стаса Пьеху выйти мне не светит. Может когда-нибудь на меня обратит внимание такой вот дикарь».

Мила скосила глаза на лежавшего на соседнем диванчике мужчину, и чуть не свалилась со своего места. Угольно-черные глаза сверлили девушку насквозь.

– Вы что? – Мила прижала к груди старенький МP3 плеер. – Что это вы так на меня смотрите?

– Вроде мы перешли на «ты», – дикарь почесал свою некрасивую бороду.

– Это вы перешли, а я даже и не собиралась. И вообще, пора спать!

Мила взбила подушку, засунула в угол диванчика свою сумку, откинула простынь, и нырнула под нее.

– Ну-ну, – раздался насмешливый голос дикаря, и свет погас.

2.

Иван Баринов любил свою работу, но просто ненавидел летать, а летать ему приходилось постоянно. Ну а как еще преодолеть расстояние, к примеру, из Парижа до Москвы в какие-то там несколько часов? А вот поезда Иван обожал, он всегда откупал все купе, брал с собой дорогие сигары, которые раскуривал исключительно по праздникам, бутылочку пятизвездочного коньяка, отключал телефон, и на несколько дней выпадал из привычной жизни. Слыша мерный стук железных колес, он точно знал, что сейчас не зазвонит телефон, и ему не придется срываться с места, и мчаться не пойми куда. А еще ему нравилось, что можно не бриться и не беспокоиться, если вдруг волосы на макушке легли не в нужную сторону, что случалось с ними постоянно. А можно надеть любимые старенькие джинсы и футболку, застиранную до такой степени, что уже нельзя разобрать рисунка, можно ходить в шлепанцах, запихнув тесные туфли от какого-то безумно дорогого дизайнера в дальний угол спортивной сумки. Ивану нравилось выходить на небольших станциях и покупать пирожки у бабушек или раскрасневшихся от быстрой ходьбы вдоль длинного состава теток, торговаться за ведро орехов, а потом, как бы по ошибке давать больше. Но больше всего ему нравилось быть неузнанным, быть одним среди многих, обычным пассажиром, обычным человеком, у которого такие же обычные пассажиры могут запросто стрельнуть сигаретку, или вдруг заговорить о невзгодах вагонной жизни и о занятых туалетах, и о грязных полках, и о грубых проводниках.

В своей же обычной, ежедневной реальности он звался вовсе не Иваном, а Вассо, и купить пирожки на улице не мог, но не положено секс-символу российского кинематографа Вассо Баринову покупать сомнительные пирожки, ходить небритым, в старой майке, и все тут.

Стать актером Иван совсем не мечтал, напротив, он думал, что ему, как и многим поколениям мужчин в их семье положено быть ботаником. В детстве Иван проводил все лето у деда на Байкале, и тот рассказывал внуку разные интересные истории о своей бурной юности ботаника, как он путешествовал, открывая новые виды растений, как любовался на диковинные цветы. Но больше всего маленького Ивана волновала история про таинственный цветок с поэтичным названием «Эдельвейс». Дед рассказывал какие необычайные трудности пришлось преодолеть его команде, чтобы увидеть чудо-цветок своими глазами. А потом дед читал изумительную балладу Эдуарда Асадова «Эдельвейс» наизусть, и маленький Иван думал, что обязательно тоже станет ботаником, и откроет новое чудо природы. А эдельвейс так и остался мечтой о прекрасном.

Отец Ивана великим исследователем так и не стал, а получился из него хороший учитель самой простой московской школы. Ботаник. Иван гордился отцом, и помнил, как приходили к ним в большую профессорскую квартиру юные мальчики и девочки, как поправляли на своих маленьких носиках круглые очки и, с замиранием сердца, слушали рассказы своего учителя, и пили чай с покупным печеньем, потому что готовить домашнее было некому. Нет, мама у Ивана, конечно, была, но как-то незаметно, недолго сопровождала она его до восьми лет. А потом вдруг исчезла, и отец с покрасневшими глазами сообщил маленькому Ивану, что теперь они будут жить вдвоем, что у мамы новая интересная работа в другом городе, и видеться теперь они будут не часто. Сначала Иван отчаянно скучал по маме, постоянно спрашивал отца, когда она приедет, просил отправить его к ней, отец что-то бормотал, а потом целовал сына в макушку и запирался в своем кабинете на целый день. Постепенно Иван перестал спрашивать, потом ждать, а в пятнадцать лет он случайно узнал, что у мамы уже много лет другая семья и живет она всего в паре часов езды от них. Отец тогда предоставил юному Ивану полную свободу выбора. Иван думал всю ночь, а на утро заявил отцу, что он не будет навязываться той, кто о нем не желала знать последние семь лет. И эту тему закрыли раз и навсегда.

Правда несколько лет назад, когда Иван перестал быть просто Иваном, а стал называться Вассо, мать появилась в его жизни. Она обратилась на какую-то передачу, где смазливый ведущий с большим наслаждением огласил Ивана неблагодарным сыном. Иван на передачу не пошел, и на просьбы родительницы о встрече ответил категоричным отказом, и тема как-то сама собой закрылась за отсутствием главного героя.

Впервые в этом году у Ивана выдалось сразу несколько выходных в перерыве между тяжелыми съемками, и он решил махнуть в Сочи. Ивану так и не удалось побывать на легендарной сочинской олимпиаде из-за плотного гастрольного графика, и он пообещал себе, что при первой же возможности отправится на «Роза Хутор» и в сочинский олимпийский парк. Первая возможность появилась только через несколько лет, и Иван предвкушал свое увлекательное путешествие в полном одиночестве. Но в первый же день его спокойствие нарушила странная девчонка с копной огненно-рыжих волос, нелепым шарфом, сломанным чемоданом и большими зелеными глазами, которые она немного прищуривала, когда, уперев руки в боки, отвоевывала свое место в купе. Сначала она ужасно не понравилась Ивану, такая нелепая, нескладная, совсем не соответствующая тем дамам, которые окружали его последние десять лет. Он испугался, что девица в конце концов узнает его и все испортит и не получится путешествие, так сказать, инкогнито, но она, эта странная девица, приняла его за бандита! Засомневалась, что он мог позволить себе выкупить все СВ, удивилась, что нет грязи под ногтями и пристально вглядывалась в его лицо, и Ивану вдруг показалось, что в ее глазах мелькнула жалость. Жалеть его? Его, кажется, не жалели никогда, просто не кому было. Не знаменитому же деду-ботанику было утирать слезы и сопли внука или вечно занятому своими учениками отцу. А она, эта нелепая девчонка жалела его, и даже кормила необыкновенными котлетками и пирожками, и он ел, ел и думал, что ему так хорошо сидеть в этом купе с этой странной спутницей и есть ее необыкновенную еду, приготовленную мамой. Какое же это счастье, когда у тебя есть мама, которая печет по выходным печенье, вяжет тебе носки и спрашивает: «Ты не заболел, сынок?». А если тебя все-таки подкосила нелегкая, она сварит тебе сладкий клюквенный морс, уложит в постель, засунет под мышку стеклянный градусник и поцелует в лоб.

Боже мой, какая глупость! И с чего вдруг его одолела эта сладко-сентиментальная чушь?

Когда Мила открыла глаза, поезд стоял. На улице слышалось: «купите яблочки, сладкие, вкусные, таких яблочек нигде не найдете!», «молодой человек, купите цветочки, порадуйте свою девушку», «курочку берите, еще с утра бегала…», «не проходите мимо, берите рябинку, облепишку…».

Мила сладко потянулась и подумала, что не отказалась бы сейчас от яблока или арбуза. Ах, какие папа покупает вкусные арбузы! Умеет выбирать, теперь она с родителями, по крайней мере, месяц не увидится. Одна… Стоп! Дикарь!

Мила резко села и оглядела купе. Пусто.

Вышел? Насовсем?

Она вскочила, приподняла полку.

– Вот блин! – выругалась девушка.

Большая спортивная сумка лежала себе целехонька, никуда он не вышел. Но почему-то вместо ожидаемого расстройства Мила почувствовала облегчение. Странно.

Поезд тронулся, постепенно набирая скорость. Мила отдернула шторку и увидела, уплывающую небольшую грязно-серую платформу, на которой все еще толпились беспокойные торговки. В центре платформы стояла небольшая тележка, доверху загруженная арбузами. А дикаря не было.

– Человек отстал от поезда!

Мила с криком, как была босая, не расчесанная выскочила в коридор и побежала к проводникам.

– Он отстал от поезда, – Мила схватила испуганную проводницу за руку, – дикарь отстал от поезда!

– Дикарь? – не поняла Катерина.

– Ну, в смысле, мой сосед по купе. Понимаете, у него все вещи остались, а его нет.

Катерина посмотрела на горящие глаза, на босые ноги Милы, на крепко сжимавшую ее запястье молочно-белую руку и, отчего-то, с сожалением вздохнула:

– В тамбуре ваш дикарь стоит, тьфу ты, то есть пассажир, сигаретку свою вонючую покуривает. А в тамбуре, между прочим, по закону покуривать всякие там сигаретки строго запрещено. Вы ему так и передайте.

– В тамбуре? – Мила отпустила руку несчастной проводницы, и та сразу же начала ее растирать. – Извините.

И Мила стремглав кинулась бежать по коридору, сверкая серыми пятками.

«Ну и пассажиры нынче подобрались», – подумала Катерина, и снова вздохнула.

«Да и полы опять Лидка плохо помыла, вон у этой припадочной пятки то черные совсем стали. А нечего тут босиком бегать, да еще и нечесаной! Хотя… Любовь у них что ли? Вон как распереживалась. А как притворялась то, что ехать не хочет с ним», – Катя хихикнула, потом снова вздохнула и вновь погрустнев пошла за пылесосом.

Мила с силой задвинула тяжелую дверь купе и опустилась на диванчик.

С ума что ли сошла, хорошо хоть этот дикарь не видел моего марш-броска. Бросилась бежать босиком, как самая последняя дура!

Мила откинула сиденье и стала выволакивать свой огромный чемодан, чтобы вытащить большую пачку влажных салфеток, похоже, что вся она и потребуется, чтобы оттереть пятки.

– Ну почему я не взяла с собой какой-нибудь маленький саквояж, что я с ним теперь буду делать, еще и это колесо…

– Сама с собой разговариваешь?

Мила вздрогнула, но не повернулась.

– С чемоданом.

– Ясно. Давай помогу.

Дикарь одним ловким движением вытянул чемодан и опустил на пол.

– Колесико надо починить.

– Ты что ли будешь чинить, – огрызнулась Мила и, наконец, обернулась, держа в руках злосчастные салфетки, – ой, арбуз!

– Все-таки мы перешли на «ты», – дикарь брякнул на стол большущий арбуз, пакет нежно-розовых яблок, большую плитку молочного шоколада, пластмассовый стаканчик, доверху заполненный темными ягодами и пару прозрачных лотков с молодой вареной картошечкой и малосольными огурчиками, – я хотел пирожков взять, но подумал, что после твоих…

– Я обожаю арбузы! – пискнула Мила.

– Тогда чего ждем, давай резать.

Арбуз оказался не хуже тех, что Мила пробовала в родительском доме.

– А ты умеешь выбирать арбузы, – сказала девушка, доев последний кусочек, – прямо как мой папа.

– Может еще?

– О нет, я больше не могу, сейчас лопну, – Мила вытерла руки бумажной салфеткой и откинулась на мягкую спинку, – мы же с тобой пол арбуза точно уговорили, а он кило на двенадцать тянет?

– На тринадцать, – дикарь последовал ее примеру.

– Мы обжоры, – констатировала Мила и икнула. – Прошу прощения.

– Слушай, – Мила даже вскочила, – а я ведь даже не знаю, как тебя зовут, да и сама вроде не представлялась.

– Так в этом и вся прелесть, – дикарь тоже сел, – ты не знаешь меня, я не знаю тебя, можем делать, что хотим и не думать ни о чем.

Мила задумалась. А ведь и правда. Вот сейчас я икнула, извинилась, и мне все равно, выйдем из поезда и поминай как звали.

– Мы можем даже придумать себе имена, – вдохновленно продолжал дикарь, – вот ты как бы хотела, чтобы я тебя называл?

– Дай подумать… Все, придумала, – Мила вскочила на диван, сдернула с волос резинку и тряхнула своей курчавой шевелюрой, – я буду страстная Светлана!

– Почему Светлана? – уголки губ дикаря поползли вверх.

– Да, ты прав, – Мила опустилась на диван и снова накрутила на голове немыслимую дулю, – я же не блондинка, а рыжая, так что какая из меня Светлана, да тем более еще и страстная. Называй меня просто Милой.

– А что все Светланы должны быть именно блондинками? – мужчина еле сдерживался, чтобы не разразиться хохотом, но, глядя на вдруг ставшее таким несчастным лицо его нежданной соседки, решил принять серьезный вид.

– Не все, но вот одна есть…

– Так-так, по подробнее, пожалуйста.

– Она у меня жениха увела.

– Давно?

– Давно, только вот узнала я об этом недавно, все знали, а я нет. Вот такая я дура!

– На, скушай лучше шоколадку, Мила, – дикарь отломил ей внушительный кусок молочной плитки и сунул в открытый от немого изумления рот, – а имя Мила, тебе все-таки больше подходит. Кстати, меня можешь звать Иваном.

– Иваном? – Мила поперхнулась и сильно закашляла.

– А что?

– Да какой из тебя Иван?

Дикарь протянул девушке стакан с водой.

– Самый обыкновенный.

– Ботаник!? – рухнула на диванчик Мила. – Ты ботаник? А разве ботаники такими бывают?

– Именно такими они, то есть, мы и бываем, – обиделся Иван.

Он вспомнил, как выглядел дед, когда возвращался из дальних путешествий. Как Иван мог часами смотреть на его огрубевшие руки, обветренное лицо, отросшую бороду и слушать рассказы, которые не давали ему спать по ночам. Маленький Иван представлял, что когда-нибудь он сам будет сидеть на месте деда, и рассказывать своим детям о том, как он, рискуя жизнью, все-таки добрался до таинственного эдельвейса и, как тот ботаник, из одноименной баллады покажет им чудо-цветок.

Почему эдельвейс? Почему с самого детства какой-то цветок занимает его воображение?

Мила отчего-то долго смеялась, схватившись за живот. Она хохотала во весь голос. Эта странная девушка, как ему казалось, совсем не пыталась обратить на себя его внимание, как это делали все вокруг в его обычной жизни, а если желала что-то сказать ему, то просто говорила. Она не бросала на него томных взглядов, не надувала губ и не рисовала безумных стрелок на веках, она вообще не пыталась никем казаться и это ему определенно нравилось. Три дня, проведенные с этой девчонкой в купе были наполнены смехом, спорами, полуночными разговорами. И ему совсем не хотелось с ней расставаться, сама мысль о том, что завтра он проснется и не увидит этих искрящихся смехом зеленых глаз и веснушек на маленьком носике казалась невыносимой.

– А у нас в классе тоже был ботаник, знаешь, в таких больших круглых очках, он их постоянно поправлял, и делал вот так, – Мила сделала серьезное, даже слишком, лицо, нацепила на нос пластмассовую вилку и изобразила, что поправляет очки.

– Я всегда безумно смеялась, когда он так делал, а потом носила ему конфеты и апельсины, потому что он все время на меня обижался, а за конфеты и апельсины сразу прощал.

– Я не такой ботаник, ты не поняла, я занимаюсь растениями, – улыбнулся Иван.

– Растениями? – Мила уронила вилку на пол, нагнулась за ней, и чуть сама не клюнула носом, в последний момент Иван схватил ее за плечи. – Вот будет забавно, если я себе расквашу нос!

– Да уж, представляю себе, – все еще поддерживая девушку, сказал Иван.

– Ты только представь, иду я себе такая вся распрекрасная по Красной поляне, – уже смеялась Мила, – ну да ладно, так я не поняла, ты, что кто-то вроде садовника?

– Нет, – Иван усадил ее на диван и встал, – я кто-то вроде путешественника. Путешествию по разным труднодоступным уголкам земли и ищу новые виды растений.

– Ты куда? – Мила схватила Ивана за майку, как это делают дети, когда желают удержать взрослого.

– Курить очень хочется.

– Так кури здесь.

Иван вопросительно на нее посмотрел.

– Открой окошко только по шири и садись на мое место, чтобы дым сразу в окно выходил, а я на твое, – Мила призывно похлопала по своему диванчику, и улыбнулась, вспомнив, что так она подзывает своего кота Бингли, когда хочет, чтобы он помурлыкал у нее на коленках.

Иван распахнул окно и в купе вместе со свежим осенним воздухом ворвался желто-красный кленовый лист, покружил и приземлился к Ивану на голову.

– А ты действительно ботаник! – воскликнула Мила.

В купе витал пряный запах вишни, Мила, укутавшись в одеяло, сидела напротив Ивана и жевала яблоко.

– Слушай, а ведь я подумала, что ты бандит или военнопленный. Представляешь, вообразила себе, что тебя долго держали в плену, может даже пытали, такой у тебя взгляд тяжелый тогда был, а сейчас освободили и ты возвращаешься домой. Я сначала тебя то боялась, то так жалко становилось, что плакать хотелось. А ты, оказывается, ботаник. Это же так интересно! Я и не знала, что так бывает.

Иван вопросительно посмотрел на Милу, затушил сигару и встал, чтобы закрыть окно.

– Нет, не закрывай!

– Но ты же совсем замерзла, – Иван кивнул на одеяло, в котором утопала девушка.

– И вовсе не замерзла. И вообще, ты ничегошеньки не понимаешь, – заявила девушка, – мне так нравится сидеть здесь в этом одеяле, смотреть в окно на мокрую после дождя траву, вдыхать холодный воздух и слушать тебя. Может это в последний раз, вот завтра прибудет наш поезд на конечную станцию, и не увидимся больше. Жаль, правда?

– Ну, это мы еще посмотрим. А пока двигайся, будем греться вместе под твоим одеялом, раз уж кое кто на моем расположился.

Уже начало темнеть, когда Мила, зевнув, сказала:

– Ты меня обманываешь. Растения не способны творить чудес, это все сказки твоего дедушки, которые он рассказывал тебе, когда ты был маленьким. Ты считаешь меня ребенком?

– Давай спать, ребенок.

– Нет, ты еще обещал рассказать.

Миле, так уютно устроившейся на коленях Ивана, окруженной кольцом его рук и теплым одеялом, совсем не хотелось разрушать того хрупкого мира в своей душе, спокойствия. Ей казалось, что она смогла бы вот всю жизнь сидеть с Иваном и вдыхать легкий пряный аромат вишни, исходивший от мужчины.

– Это же сказки?

– Рассказывай, – вздохнула Мила и сильнее прижалась к его широкой груди.

– Ладно, последняя легенда и спать.

– А я сегодня совсем спать не хочу, – зевнула Мила.

– Я вижу, – Иван уткнулся в нежные бронзовые локоны.

– Рассказывай, – упрямо повторила Мила, которой не хотелось, чтобы сегодняшняя ночь заканчивалась. А хотелось слышать его голос, лежать на его коленях и думать, что он принадлежит ей.

– Ну?

– Ты знаешь про такой цветок, который растет высоко в горах – эдельвейс? – спросил Иван. Ему вдруг показалось, что он и впрямь ботаник, что он как его дед вернулся из далекой экспедиции и привез чудо-цветок под названием эдельвейс.

– Кажется у Асадова читала, – и Мила начала декламировать.

«В конце же сказал он, а вот эдельвейс,

Царящий почти в облаках.

За ним был предпринят рискованный рейс

И вот он в моих руках!»

– Не знал, что ты любишь Асадова, – удивился Иван.

– Ты еще много обо мне не знаешь, – улыбнулась Мила, и поплотнее завернулась в одеяло. – А помнишь, как там дальше?

– Угу, – замычал Иван.

«Взгляните, он блещет как горный свет,

Но это не просто цветок,

О нем легенду за веком век

Древний хранит Восток».

Мила перебила его, сказав, что вспомнила продолжение, и продолжила сама:

«Это волшебник, цветок-талисман,

Ведь кто завладеет им,

Легко разрушит любой обман

И будет от бед храним!»

Торжественно провозгласила Мила.

Но Иван покачал головой и закончил:

«Но главное, этот цветок таит

Сладкий и нежный плен,

Ведь тот, кто подруге его вручит

Сердце возьмет взамен!»

– Точно! – радостно воскликнула Мила. – Только не говори, что ты…

– Нет, – перебил ее Иван, – я не столь романтичен.

– А я бы точно отдала свое сердце такому романтику, – мечтательно пропела девушка и завозилась на коленях Ивана.

– Эй! Поаккуратнее, пожалуйста! – воскликнул Иван, заставив Милу приподняться.

– Что, зашибла? – спросила Мила с сочувствием.

– Это как сказать, – пробурчал Иван, – но лучше бы ты так не возилась на мне, я все-таки из экспедиции долгой.

– Фу, какая пошлость, – прошипела Мила и улеглась на прежнее место.

Они немного помолчали. И Мила не выдержала первой.

– Так что с этим цветком? Или в стихах Асадова правда?

– Можно и так сказать, – начал Иван, – вообще-то, мой дед был знаком с поэтом лично.

– Да ну? – изумилась Мила. – А кем был твой дед? Тоже поэтом?

– Нет, мой дед был ученым, путешественником. Он открывал новые виды растений или совершал экспедиции в труднодоступные места, он фотографировал и брал образцы редких растений и цветов, чтобы показать их миру. Он был, знаешь, как говорят, «широко известен в узких кругах».

Мила закивала.

– Так вот, – продолжил Иван, – однажды ему удалось добраться до редкого цветка, эдельвейса, он растет на вышине более пяти тысяч метров над уровнем моря, и привести домой его образец и фото. Тогда поднялась шумиха вокруг цветка, но дед, так мне отец рассказывал, не отдал его своим коллегам для хранения экземпляра, как делал это всегда, а подарил его моей бабушке. Впрочем, тогда она еще не была моей бабушкой.

– Но зачем? Он, выходит, уже знал о его сказочных свойствах? – Мила вскочила, не в силах усидеть.

– Выходит так, – усмехнулся Иван.

Ему безумно нравилось рассказывать Миле эти истории, смотреть, как она возмущается, негодует или, напротив, радуется, смеется. Ведь все это он мог рассказать только ей, этой странной незнакомке из тринадцатого вагона.

– Бабушка согласилась стать его женой, хотя до этого дед делал ей предложение уже три раза, и неизменно получал отказ.

– Они поженились?

– Да, и, кстати, прожили долгую и счастливую жизнь вместе. Бабушка разорвала отношение со своей родней, которая не хотела принимать в семью бедного ботаника, ее прочили замуж за богатого человека. Но я немного отвлекся. Так вот, об этой истории каким-то образом узнал и неизвестный тогда никому поэт Асадов. Дед позднее рассказывал мне, что поведал ему легенду, которую передавали люди, живущие в горах, где мой дед сорвал заветный эдельвейс.

– И что эта за легенда? – Мила села и от нетерпения приоткрыла рот.

– Это очень красивая легенда, – начал Иван таинственным шепотом, – в ней рассказывается о том, что высоко в горах, на неприступных скалах живут мифические красавицы с длинными волосами и когтями, при помощи которых они передвигаются по горам. Эти красавицы ухаживают за прекрасными цветами эдельвейса и ревностно оберегают их от людей. Всех отчаянных смельчаков, которые делают попытку сорвать цветок, они без жалости сбрасывают со скалы.  Но если человек желает сорвать цветок с чистыми помыслами, с искренней любовью к своей возлюбленной, чтобы преподнести ей в дар чудесный цветок, тогда хранительницы позволяют ему добыть его и оставляют в живых. В таком случае сорванные цветки не вянут и становятся талисманом любви. В моей семье до сих пор хранится этот чудо-цветок.

Иван закончил и взглянул в широко распахнутые глаза Милы.

– Врешь! – зачем-то сказала она.

Иван пожал плечами.

– Эта твоя лучшая история.

– История моего деда, – поправил Милу Иван.

– Теперь я понимаю, почему ты решил стать ботаником, – сказала Мила, затем грустно вздохнула и улеглась на подушку, повыше натянув белую ткань пододеяльника.

Иван вопросительно взглянул на девушку.

– Мне никто и никогда не подарит эдельвейс, – сказала Мила и отвернулась к стене.

Иван смотрел на девушку и думал, что вот такой, наверное, была бы его сестра, она так же смеялась бы, сидела у него на руках, у нее были бы такие же шелковистые бронзовые волосы, зеленые глаза, длинные пальцы, и от нее пахло бы клубникой. Она так же, как Мила, слушала бы его рассказы, и только с ней он мог бы быть настоящим, как сейчас. Иван чмокнул Милу в висок, та что-то пробурчала, но не повернулась.

– Спи, сладких тебе снов, – прошептал ей на ухо Иван.

Он долго лежал без сна, смотрел на проносившиеся в окне редкие огни встречных составов и думал о матери, и о том, что где-то там далеко у него действительно есть сестра. Он не знал о ней ничего, даже имени, знал только, что она родилась через год-два, после ухода матери, а значит она младше его лет на десять. Может зря он тогда был так категоричен с матерью, не стал ее слушать?

Иван устал терять, в свои неполные сорок лет, он уже успел потерять многих: сначала ушла из его жизни мать, потом начал меняться отец, и из жизнерадостного, розовощекого добряка он постепенно превратился в затворника. Но страшнее всего было день за днем, видеть, как угасает его могучий, непобедимый дед-великан, который, казалось, должен прожить до ста лет, который никогда не болел и всегда был безусловным авторитетом для юноши и примером для подражания. Бабушки он почти не помнил, она умерла, когда ему едва исполнилось пять лет, в воспоминаниях остались только руки с синими венками и маленьким шрамиков в виде звездочки между указательным и средним пальцами. Когда он остался один, то убедил себя, что нет ничего прекраснее одиночества, что ему нравится возвращаться в свою огромную профессорскую квартиру, где каждая вещь лежала на своем месте. И казалось, что дед просто куда-то вышел и сейчас вернется, или он отправился в одно из своих больших захватывающих путешествий, а отец сидит в своем кабинете за закрытой дверью и курит любимые вишневые сигары. Иван никогда не приглашал в этот дом гостей, и не встречался там со своей очередной пассией, для этого была куплена другая квартира с белыми стенами, на которых висели странные картины, кожаными диванами, стеклянными столами и прочей атрибутикой жизни плейбоя, как однажды написал один журнал, бравший у Ивана интервью в этих самых интерьерах.

Поезд занесло на повороте, колеса заскрипели, и Ивана вдавило в стенку купе, Мила же напротив, едва не упала с полки, но не проснулась, а лишь повыше натянула одеяло и вздохнула. Иван уже знал, что Мила часто вздыхает: вздыхает, когда чем-то не довольна, или о чем-то напряженно думает, вздыхает, когда он, Иван, чего-то не понимает и ей приходится объяснять снова, и, наконец, вздыхает во сне, как сейчас, когда что-то тревожит ее сон.

Иван резко сел и с силой взъерошил волосы. Ну что плохого в том, что он проведет свой отпуск с другом, так неожиданно ворвавшимся в его жизнь и заставившим вновь почувствовать себя обычным человеком, который кому-то нужен просто потому, что он есть. И этот самый друг ничего не требует, не просит сделать селфи с ним, чтобы потом выставить очередное фото в Инстаграм и хвастаться, что у него в приближенных ходит Вассо Баринов, не занимает денег, без срока отдачи, и даже немного жалеет. А Ивану так хочется, чтобы его иногда кто-нибудь жалел.

Вот только как сделать так, чтобы Мила согласилась поехать с ним в его небольшой уютный домик, стоящий почти на берегу Черного моря, за которым круглый год присматривает пожилая армянская пара, дядя Вассо и тетя Софико?

3.

Маша придирчиво оглядела себя в зеркале: волосы, собранные в гладкий тугой пучок, серый сарафан мешковатого кроя, под ним белая блузка, наглухо застегнутая до самого горла, строгие черные туфли с ортопедическими стельками и большие очки в черной оправе на усыпанном веснушками носу. Как же она не любила эти самые веснушки, ну как у человека с практически черными волосами могут быть веснушки? Это же противоестественно, но у нее были. Бабушка всегда гладила ее по голове и говорила, что ее поцеловало само солнышко, а значит, она обязательно будет счастливой. Вот только счастья все никак не стучало в Машину дверь, а бабушка говорила, что оно просто немного заблудилось, и надо еще подождать. И Маша ждала.

На тумбочке завибрировал старенький мобильный телефон. Девушка точно знала, кто ей звонит, и тяжело вздохнула, этот звонок обозначал начало нового рабочего дня.

– Слушаю.

– Маруся, приветик. Я сегодня задержусь на пару часиков, так что не теряй меня.

– У тебя же на десять записаны Самойловы.

– Так ты сама их прими, там, кажется, вопрос о наследстве, проконсультируешь, а если наметится что-то стоящее, то назначь повторную. Да, кстати, прости, дорогая, но я не смогу за тобой заехать.

– Как обычно, – тихо сказала Маша.

– Что ты сказала, я не понял? Говори громче, – раздался в трубке смеющийся мужской голос.

– Я все поняла, Вадик. Самойловых приму. Тебя буду ждать после обеда.

– Я тебя обожаю. Чао-чао.

Маша несколько секунд слушала в трубке короткие гудки, а затем с силой швырнула ее в свою большую коричневую сумку, стоящую на стареньком деревянном стуле, который девушка во время очередной генеральной уборки собиралась выбросить, но отложила на потом. В комнате вопросительно мяукнули.

– Прости, Мальчик, все в порядке, – сказала Маша, подошедшему к ее ногам пушистому рыжему коту, прихрамывающему на переднюю лапку, – только ты один меня и любишь.

Девушка немного погладила кота, взяла свою старушечью сумку и распахнула дверь.

Когда-то давно, как казалось Маше уже в прошлой жизни, ее любила еще и бабушка, которой не было уже больше пяти лет, и день, когда ее не стало, запомнился девушке навсегда.

Мать всегда была не в настроении, когда ей приходилось приезжать в Россию из Италии, где она почти двадцать три года назад удачно вышла замуж за итальянца. Приезжала она в Москву раз в год, считая, что это ее долг, ведь здесь у нее осталась дочь, неумная, некрасивая, неприветливая, в общем, полная ее противоположность. Она останавливалась в одном из самых дорогих отелей столицы дней на пять и все это время нещадно портила жизнь своей единственной дочери. Каждый год Маша с ужасом ждала рождественских праздников, потому что мать, много лет назад, принявшая католическую веру, не желала отказываться от христианского рождества, и тайком от мужа под предлогом повидать дочь справляла его в России. Маше было стыдно признаваться даже самой себе, что она не любит, а боится собственную мать, а тем более говорить об этом с бабушкой. Баба Тоня, как называли ее все соседи и друзья, была добрым, светлым человеком, и сердце ее не ожесточилось даже тогда, когда от тяжелой болезни умер сын, отец Маши. А невестка через год продала их общую квартиру, оставила свою семилетнюю дочь на пороге квартиры Антонины с маленьким рюкзачком за плечами и уехала на ПМЖ в Милан. Маша плохо помнила те первые годы без матери и отца. Баба Тоня в свои семьдесят лет вынуждена была пойти работать, днем она мыла полы в какой-то фирме, а по вечерам – в ее же, Машиной, школе. Маша очень стеснялась этого, страшно боялась, что узнают одноклассники, что и случилось меньше, чем через полгода. Группка одноклассников устроила ей настоящую травлю, пока на одной из перемен за нее не заступился старшеклассник Вадим. Вадик. Он надрал уши хулиганам и запретил даже разговаривать с девочкой, чем, конечно же, заслужил преданную Машину любовь на долгие годы. Баба Тоня ничего не говорила внучке, и казалось, даже понимала, почему та при одноклассниках проходила мимо и не здоровалась. Но, однажды, встав ночью, чтобы попить воды, Маша услышала, как бабушка тихонько всхлипывает в своей комнате. И тогда Маша поняла, что нет, и никогда не будет в ее жизни человека роднее бабы Тони, и что никто на этом свете не любит ее как она. На следующий же день, когда бабушка вечером собралась идти мыть полы в школу, Маша надела свой старенький спортивный костюм и отправилась помогать.

Мать в жизни Маши, впервые после своего отъезда в Италию, появилась только через три года. Она неожиданно нагрянула к ним с бабушкой второго января. Девушка помнила, как бабушка тогда разбудила ее и робко сказала, что за ней приехала мама. Маша долго плакала на руках у матери, обнимала привезенную ей куклу, и была уверенна, что та заберет ее с собой, а через пять дней бабушка сообщила внучке, что мама вернулась в Италию. С тех самых пор мать в жизни девочки появлялась раз в год второго января. Теперь уже взрослая Мария ненавидела этот день, ведь пять лет назад он стал и днем смерти ее любимой бабушки.

В тот год Маша и баба Тоня как обычно готовились к Новому году. Маша купила бабушке невероятный пуховый платок, и ей не терпелось вручить подарок, а баба Тоня что-то усердно вязала, закрыв дверь своей комнаты. Маша знала, что она мастерит ей подарок, так уже было заведено последние годы, бабушка стала совсем старенькая и редко выходила из дома. Маша очень боялась за ее сердце, за последний месяц она уже дважды вызывала скорую помощь и поэтому всячески ограждала бабу Тоню от волнений. Девушка очень не хотела, чтобы приезжала мать, с ее вечными придирками, упреками и скандалами, но как сказать ей об этом она не знала.

Мать прилетела точно в срок, второго января, она сразу же из аэропорта заявилась к ним домой, благоухающая, покрытая золотом и мехами. Маша молча выслушала очередную порцию наставлений, о том, что она плохо одевается, в ней нет грации, изящества, шика, что она похожа на своего отца.

– Я всегда знала, что совершила роковую ошибку, когда решила тебя родить. По-моему, было преступлением иметь детей от твоего отца. Вот от Анхеля – другое дело. Смотри, каким у нас Мигель красавцем стал.

Она достала из сумочки крокодиловой кожи фото младшего сына.

– Ну, смотри же!

– Я смотрю, мама.

– Знаешь, я хотела вас познакомить, но потом решила, что для мальчика это будет слишком большое потрясение.

– Ты надолго приехала?

Маша отпила чай из блюдечка и мать поморщилась.

– Сколько можно тебе говорить, что чай надо пить из чашки.

Она изящно взяла фарфоровую чашечку двумя пальчиками за позолоченную ручку и сделала глоток.

– У вас просто отвратительный чай, ты же знаешь, что я такой не пью, могла и побеспокоиться к моему приезду.

– Машенька, доченька, – раздался из соседней комнаты слабый бабушкин голос.

– Иду, бабулечка!

Маша вскочила с табурета, и ринулась к бабушке.

– Ой, а я думала, что старуха уже того, – скорчила обиженную мину Ада.

– Замолчи! – зашипела девушка, обернувшись.

– Как ты с матерью разговариваешь, Мария! Немедленно проси у меня прощение!

Ада встряхнула своей роскошной белокурой шевелюрой.

– Тебе лучше уйти, – прошептала Маша.

– Что!? Ты меня гонишь! Да как ты смеешь!? Ничтожество! Живешь со своей старухой, сама уже воняешь как старуха, выглядишь на пятьдесят лет…

– Пошла вон! – раздался бабушкин голос в коридоре.

– Это ты мне? – Ада, наконец, поднялась с табурета и воинственно сложила руки на груди. – Все никак не помрешь, старуха.

Тут Маша не выдержала, она схватила мать за руку и потащила в коридор.

– Я не хочу тебя больше никогда видеть, у меня больше нет матери!

В тот же вечер у бабы Тони случился инфаркт, который она пережить уже не смогла. После похорон Маша заперлась в квартире и целыми днями лежала в обнимку с бабушкиными вещами и плакала, не зная, как ей теперь жить дальше совсем одной. Она просидела в полном одиночестве несколько дней, изредка в дверь стучали соседи и спрашивали не надо ли ей чего-нибудь, она отвечала, что не надо и снова оставалась одна. Это продолжалось, пока не пришел Вадим, который был в командировке и ничего не знал. Он принес ей целый мешок конфет и маленького котенка.

– Я снял этого малыша с дерева, около твоего дома, – сказал он, – по-моему, его кто-то выбросил из окна и у него сломана передняя лапка. Он очень нуждается в любви и заботе.

Маша подняла опухшие покрасневшие веки и столкнулась взглядом с маленьким несчастным грязным истощенным существом, у которого не было сил, чтобы даже закричать.

– Надо жить, Маруся, – прошептал Вадим и крепко обнял ее.

Маша долго рыдала на его плече. В это день в последний раз она оплакивала своего самого родного на свете человека.

Адвокатская контора Вадима Антонова, располагалась в спальном районе Москвы, что было весьма необычно для никогда не спящей столицы, но Вадим считал, что его клиентам, которые зачастую приходили к нему с деликатными вопросами, будет так удобнее. Среди клиентов преуспевающего адвоката Антонова, когда-то получившего престижный диплом Гарвардского университета, были и известные актеры, и певцы, и политики, и люди вполне обычные. Маша работала у Вадима еще с университетской скамьи, сначала просто секретарем, а после получения диплома юриста стала его правой рукой. Иногда она сама принимала посетителей по несложным вопросам, но давно мечтала о большом стоящем деле, о поисках улик, свидетелей, погонях и бурных овациях в зале суда, после выигранного дела. Об этих своих желаниях и мечтах она регулярно рассказывала своему Мальчику, огромному рыжему коту. Ну а Вадим видел в ней по-прежнему девчонку с большими бантиками и тяжелым портфелем, впрочем, последнее оставалось неизменным и по сей день.

К конторе Маша подошла за пять минут до открытия вместо обычной полу часовой форы, что случалось нередко, после того как окончательно и бесповоротно сломалась старая «волга». И дядя Петя, сосед и автомеханик по совместительству, сказал, что ремонту машина больше не подлежит, и он не может позволить Маше сесть за руль этого «гроба на колесах». После чего машина отправилась на металлолом, а Маша прямиком на общественный транспорт. Правда Вадим, вызвавшийся подвозить Машу до того, как она не купит новую машину, иногда исполнял свое обещание, но было это крайне редко, а поскольку денег на новое авто у девушки не было, то добиралась она теперь на работу с тремя пересадками.

Шелковый цветастый платок все время скатывался Маше на лицо, и ей приходилось поправлять его, отчего, большая сумка падала с плеча и больно била девушку по руке. И зачем она купила эту ненужную и невероятно дорогую вещь, куда как лучше и удобнее была старая беретка, но Вадим сказал, что такие давно не носят. Она сначала обиделась, а потом все-таки решила, что капелька моды ей не повредит, но Вадик ее обновки так и не заметил. А еще этот ключ, который никак не хотел доставаться из кармана сумки, зацепившись за подкладку.

– Девушка, извините, а адвокат Антонов здесь принимает? – раздался за спиной низкий женский голос.

Маша вздрогнула, ключ, наконец, отцепился и повис на ее тонких длинных пальцах тяжелой гирей.

– Да. Вы записаны?

– Нет, – помявшись, сказала молодая женщина, и Маша повернулась.

Выглядела незнакомка странно. Длинный черный плащ с большим поднятым воротником, платок, огромные черные очки, закрывающие пол лица, дрожащие руки, крепко сжимающие маленькую темную сумочку. Она все время озиралась, как будто боялась, что за ней следят, потом опускала голову и виновато улыбнулась.

– Я понимаю, что Вадим Андреевич принимает по записи, но мне очень надо, – сказала незнакомка. Потом сделала движение рукой в направлении очков, как будто желая их снять, но затем резко обернулась и отдернула руку.

– Может, вы зайдете? – предложила Маша. – И мы посмотрим, что можно сделать.

– Спасибо, – с облегчением вздохнула незнакомка.

Маша отперла дверь офиса и любезно пропустила гостью вперед.

– Присаживайтесь вон на тот диванчик, – сказала Маша, указывая на небольшой кожаный диванчик в приемной, – я через минуту вернусь. Может кофе? Или чай?

– Кофе, пожалуйста.

– Черный?

– А можно капучино?

– Конечно, я сейчас.

Маша быстро скинула верхнюю одежду, загрузила в кофе-машину два маленьких контейнера с надписью «капучино» и нажала на кнопку. Затем бегло взглянула на себя в зеркало. Пригладила и так гладкие волосы и вышла в приемную.

– Кофе будет через пару минут. Но я даже не знаю, чем смогу вам помочь. Понимаете, Вадим Андреевич будет сегодня только после обеда, у него в первой половине дня важная встреча, – Маша прикусила губу, врать она не любила.

– Да, я понимаю, я как снег на голову, надо было позвонить, но я решила, что лучше будет лично, – незнакомка сняла очки, и посмотрела на Машу глазами Лилии Нежной, известной актрисы и телеведущей. – Меня зовут Лиля.

– Я вас узнала, – глупо закивала Маша, – я Мария, помощница Вадима Андреевича.

– Извините меня за весь этот маскарад, Маша – можно я вас так буду называть? А вы меня зовите просто Лиля. К сожалению приходится.

– Я понимаю.

– Я разденусь, а то очень жарко.

Маша закивала, а Лилия, устало, улыбнувшись, стала расстегивать свой плащ.

– Понимаете, Маша, у меня случилась… – тут она замялась, – неприятность, если так можно сказать, и просто не знаю к кому обратиться.

– Если хотите, то можете поделиться со мной, возможно, я смогу вам помочь, – смело заявила Маша, и подумала, что в этот момент бабушка могла бы гордиться ей.

Тут запищала кофе-машина, извещая, что пора пить кофе и обе девушки вздрогнули.

4.

– Поехать вместе? – Мила перестала сбрасывать вещи в сумку и уставилась на Ивана.

– Да, – невозмутимо ответил он.

– Ты шутишь?

– Нет, я еду в гости к очень милой армянской семье тете Софико и дяде Вано, у них небольшой двухэтажный домик на берегу моря, они меня давно звали, а я только сейчас смог приехать. Домик хоть и не барский, но места всем хватит, дядя с тетей люди гостеприимные, я им уже позвонил, и они нас ждут, очень хотят с тобой познакомиться.

– Уже позвонил? То есть моего согласия в принципе и не требовалось? – Мила уперла руки в боки и вздохнула.

«Сердится», – подумал Иван.

– Ты же сама сказала, что не знаешь где остановиться, и что денег у тебя не много, так зачем мучиться, что-то искать, когда можно совершенно бесплатно разместиться у тети. Да и мне с тобой скучать не придется.

– Оказывается, ты себе клоуна подыскивал, жаль, что раньше не сказал, а то я бы лучше старалась, – Мила вздыхать больше не стала, а принялась сбрасывать оставшиеся вещи в сумку и чемодан.

«Сдается», – снова подумал Иван, и улыбнулся.

– Значит решено, – Иван застегнул свою спортивную сумку и посмотрел на большие блестящие часы, красовавшиеся на загорелой руке.

Часы Миле очень понравились, и она всю дорогу все выспрашивала, где он их купил, и сколько они стоят, и мечтала, что вернется домой и с первой же зарплаты купит точно такие же часы папе, у которого приближался юбилей, целых шестьдесят лет. Мила все стенала, что у папы в столь преклонном возрасте нет приличных часов, а уже положено, а часы Ивана Миле казались вполне приличными и не таким уж дорогими, ведь Иван то смог их купить, простой ботаник, значит и Мила, простой менеджер, сможет купить. Иван все время отмалчивался, или бормотал что-то, о том, что не помнит, сколько они стоят и где куплены, Мила удивлялась, вздыхала, и просила его непременно вспомнить. И Иван обещал ей вспомнить. Хотя вспоминать было нечего, он точно знал, что куплены они в Швейцарии в одном бутике и стоят как подержанная иномарка. Рассказать об этом Миле он не мог, ведь тогда пришлось бы рассказывать и о том, что он вовсе не ботаник, а всего лишь актер, впрочем, не самый лучший, как он считал, и что он все это время обманывал ее. Мила не простит, и больше не будет в его жизни ни странной девушки Милы, ни этой внезапной дружбы, снова не будет ничего. И Иван молчал.

– Хорошо, поедем, – Мила прищурила глаза.

«Что-то замышляет».

– Но с одним условием…

«Кто бы сомневался».

– Я буду делать, что захочу, и ты не станешь мне указывать! – Мила воинственно выставила подбородок.

– Там видно будет.

– Нет, пообещай, – настаивала Мила, – что не будешь меня опекать, а то никакого романа мне не видать.

– Романа? – почему-то удивился Иван, что невероятно оскорбило Милу. – Какого романа?

– Курортного!

– Ну, на счет романа это еще надо все обмозговать. Ты, понимаешь, курортный роман – это такое дело, на которое требуется согласие двух сторон, а моя сторона пока сомневается, – едва сдерживая смех, сказал Иван.

– Какой же ты дурак!

Иван не выдержал и захохотал во весь голос, Мила, скрестив руки на груди громко сопела.

– Через десять минут прибываем, – раздался зычный голос в коридоре.

Иван вытер, выступившие от смеха слезы, обнял Милу за плечи и громко чмокнул в макушку.

– Ну что, роковая женщина, пора выдвигаться!

– Это космический корабль! – воскликнула Мила, когда старенький пикап увозил их с Иваном от Железнодорожного вокзала Адлера. – Нет, ну ты только посмотри! – Мила дергала Ивана за воротник яркой клетчатой рубахи в красную, черную и белую крупную клетку.

– Мила, перестань, – Иван в очередной раз отцепил руку девушки от своего воротника и покашлял. – Ты меня задушишь, и мы разобьемся во цвете лет.

– Тогда посмотри и скажи, что этот вокзал как две капли воды похож на космический корабль! – настаивала девушка.

Иван кивнул. Говорить девушке о том, что вокзал проектировали, как набегающие на пристань волны, он не стал, корабль так корабль. Собственно он, Иван, не видел у этого здания сходства ни с кораблем, ни с волнами, просто красивое функциональное здание, расположенное на, как говорят, первой береговой линии, то есть у самого моря. Тут Иван улыбнулся, вспомнив, как восторгалась видом из огромных окон вокзала Мила, как ликовала, наконец, увидев долгожданное море. Она порывалась сдать вещи в камеру хранения и сразу отправиться купаться, ну а все дела, включая и устройство в доме, оставить на потом, ведь она, Мила, не купалась в море уже несколько лет, и ждать не намерена. Иван кое-как уговорил девушку, отправиться на стоянку, где их уже ждал его автомобиль, предусмотрительно оставленный здесь дядей Вано, обещая, что через полчаса они уже будут в доме Софико. Иван стал серьезно опасаться быть узнанным, когда тащил Милу к лифтам, и люди озирались на них. В какой-то момент ему показалась, что продавщица мороженого узнала его и сейчас закричит. Она даже открыла рот, показывая своей напарнице, торгующей пирожками на Ивана и Милу, но та покрутила пальцем у виска и отвернулась. Девушка в нерешительности застыла, но сомнения и неуверенность в себе заставили ее промолчать.

Иван легко забросил свою сумку и чемодан Милы в багажник пикапа, запихнул в кабину саму Милу, которая в этот момент увидела здание вокзала с наружи и тут же переключила свое внимание с моря и автомобиля на «космический корабль».

– Может и похож, только вот есть одно непреодолимой силы обстоятельство?

– Какое? – Мила даже наклонилась к Ивану, ставшему вдруг таким серьезным.

– Я никогда не видел космических кораблей.

– Да ну тебя.

Мила откинулась на удобное сиденье.

– Вечно ты надо мной издеваешься.

Вечно. Три дня – равно вечность.

Девушка открыла окно со своей стороны и высунула голову.

– Как же хорошо!

Мила никак не могла поверить, что всего каких-то там три дня назад она ехала по Екатеринбургу в своей многострадальной «девятке» и мечтала, как будет подставлять лицо солнышку, а не хлестким каплям холодного осеннего дождя, и придерживать свою совсем новенькую розовую шляпку с огромными полями и большим белым цветком.

Теперь же за окном мелькали пальмы с толстыми мохнатыми стволами и магнолии, она точно знала, что это именно магнолии. Когда-то в детстве они ездили в Сочи с родителями и она, Мила, любовалась этими огромными величественными деревьями, ей тогда казалось, что они могут вырасти до самого неба, и что по такому дереву можно взобраться к облакам.

– Что-то ты притихла, – донеслись до девушки слова Ивана.

– Создаю тебе тишину, кажется, ты так говорил в поезде: «Мила, создай мне тишину хоть на пять минут!».

– Говорил, – улыбнулся Иван, – просто, когда ты молчишь, это как-то, – тут он задумался, пытаясь подобрать правильное слово, наконец, он его нашел, – это как-то противоестественно что ли.

– Слушай, Иван, – Мила вдруг встрепенулась, и Иван даже поднес руку к вороту рубахи, боясь, что она снова схватит его, – а ты ведь так и не ответил на мой вопрос.

– Вот теперь я узнаю свою Милу.

«Свою Милу», – пронеслось в голове девушке.

«Он сказал «свою Милу», как же это приятно, хоть и не понятно почему, ведь этот дикарь не в моем вкусе совсем».

– Ну, так что? – Иван вопросительно смотрел на девушку. – Что с тобой такое опять, зависла что ли? Надеюсь, вирусов не наелась? На какой вопрос я не ответил?

«Вопрос? Я что-то хотела у него спросить? Ах, да!»

– Конечно, не ответил, ты всегда переводишь тему, когда не хочешь отвечать, это твое…

– Мы дойдем до сути к вечеру?

– Почему ты такой самовлюбленный идиот!? Как тебе такой вопрос?

– Скажу, что много экспрессии и мало сути. А ты знаешь, что заводишься с пол оборота, прямо как дикая кошка, готовая кинуться. Может валерьяны попить, или пустырнику?

– Я смотрю ты профи в этом вопросе!

– Википедия мне в помощь, все-таки три дня с тобой провел в самой что ни на есть интимнейшей обстановке, так сказать, за закрытыми дверями, должен же я был обезопасить себя.

– Обезопасить?!

– Да, а вдруг бы ты накинулась на меня ночью…

– И что, изнасиловала бы что ли?

– Ну и фантазии у вас девушка.

– У меня?!

– Да, я-то про «зашибить» больше подумал, хотя если вы настаиваете…

– Я тебя сейчас ударю!

– Только осторожно, локотком вновь не стукнись.

Иван смеялся. Мила негодовала. Он всегда одерживал верх, всегда выставлял ее глупым взбалмошным ребенком, и она ничего не могла с этим поделать.

Свернув с главного проспекта, машина осторожно поплыла по узеньким улочкам старого города, никаких тебе огромных коттеджей с массой постояльцев, как предполагала Мила, ни пафосных заборов, а небольшие одно- и двухэтажные домики, милые сады с плодовыми деревьями и море. Оно искрилось на горизонте и манило к себе, так манило и так завораживало, что казалось, Мила просто сейчас перестанет дышать от напряжения. Вот оно, долгожданное, прекрасное, чарующее, обещающее счастье и покой. Прямо как у Булгакова: «Награждены покоем». А разве этого мало?

– Приехали, – Иван заглушил мотор, и посмотрел на Милу. – Нравится?

Небольшой двухэтажный домик, белые стены которого были увиты виноградом, синими гроздьями свисающим с резных перил веранды на втором этаже, инжирные деревья с перезрелыми плодами, розовые кусты, уже лишенные цвета, старенькие качели, собачья будка и колодец. Самый настоящий колодец, какие Мила видела только в кино: бревенчатый сруб, остроконечная крыша, блестящая металлическая ручка, тяжелая цепь, на конце которой новенькое ведро.

– Сынок! – раздалось у Милы за спиной, и девушка обернулась. – Мы с дядей уже заждались тебя! Дай обниму своего Вассо, дай расцелую своего мальчика.

С этими словами маленькая кареглазая женщина в цветастом платке, завязанном на затылки в затейливый узел, из-под которого выбивались черные мягкие пряди, пышной юбке и светлой блузке с невероятными воланами, взяла, наклонившегося к ней Ивана за плечи, и расцеловала в обе щеки, а затем крепко обняла.

– Как же мы переживали с дядей, как бы чего не вышло, – женщина отстранилась от Ивана и внимательно посмотрела на Милу. – А это и есть твой друг?

– Знакомься тетя, это Мила, – он слегка подтолкнул девушку вперед. – Мила, а это самая добрая женщина на свете – тетя Софико!

– Ой, подлиза же ты мой, – заулыбалась Софико, и снова потрепала Ивана по щеке.

– Здравствуйте, – отчего-то оробела Мила.

– Нет, тетя, мы не коллеги, – быстро ответил Иван, – я тебе потом все объясню.

– Хорошо, а то я по этой твоей адской игрушки нечего не разобрала.

– Адская игрушка – это планшет, – громко прошептал Иван, и подмигнул Миле.

– Планшеты ваши – мланшеты, хажиты всякие там, – заворчала Софико, – это пусть Вано разбирается, а ты давай друга своего в комнату веди, устали, поди, с дороги. Вещи оставляйте и за стол, я вам пирогов напекла, как ты любишь. Там глядишь, и Вано появится.

– А где он?

– Да у Арика беда, сынок, в доме, он к нему пошел, ты уж не серчай, что не встретил он вас, не смог, а машину я вижу ты нашел, где дядя оставил.

– А что за беда? – вырвалось у Милы. – Извините.

– Все потом, дочка, потом.

Мила почувствовала, что Иван крепко сжал ее руку, и потянул в дом.

– Пойдем.

Небольшой с виду домик, внутри оказался просторным, хорошо обставленным, и не лишенным современной техники. Комната Милы располагалась на втором этаже – небольшая девичья светелка – так назвала ее девушка, едва переступив порог. Воздушная тюль и легкие ситцевые шторки в мелкий цветочек, небольшая кровать с белой резной спинкой и горкой пуховых подушек под кружевной накидкой. Трюмо с круглым зеркалом, букет голубеньких цветов в стеклянной вазе, шкаф, с зеркалом в пол, у окна два уютных мягких кресла, между которыми стоял крошечный стеклянный столик с набором кофейных чашек на двоих.

– Ванная комната направо по коридору, моя комната напротив, если что стучи три раза, а то не пущу, – Иван натянуто улыбнулся.

Ему не хотелось шутить и улыбаться, а еще ему очень хотелось поскорее уйти. Мила поняла это, и толкнула его в плечо.

– Я девочка взрослая, дорогу к унитазу сама найду, так что если не желаешь увидеть меня в неглиже, то проваливай сейчас же.

– Боже упаси, – Иван вздернул руки, – когда будешь готова, спускайся вниз, тетя тебя покормит, – сказал Иван, закрывая за собой дверь.

«Значит со мной есть ты не собираешься? Что же все-таки и с кем случилось?»

5.

Маша аккуратно положила на натертый до блеска серебряный поднос ажурную салфетку и поставила две маленькие чашечки с ароматным кофе, добавила небольшую вазочку со свежим печеньем, и подумала, что Лилия Нежина, которая сейчас вот так просто сидит на диванчике в кабинете Вадима и ждет Машин кофе, просто не может есть печенье и пить капучино. Почему-то девушке казалось, что красавица-актриса обязательно должна пить только зеленый чай и есть крошечные булочки из неочищенных злаков, а по утрам выпивать стакан родниковой воды, привезенной, скажем, из источника в какой-нибудь там Швейцарии, или откуда там богачам и знаменитостям доставляют воду. На обед есть салат из рукколы, на ужин – омаров, и при всем этом изъясняться с прислугой на французском. Ах, да, еще она должна томно улыбаться и многозначительно вздыхать.

– Вот пожалуйста, – Маша осторожно поставила поднос на дорогущий столик у дивана, кажется заказанный Вадимом в Италии, и заставлявший Марию нервничать, когда ей приходилось приносить клиентам напитки.

– Пахнет просто потрясающе.

Лилия Нежина, как-то по-свойски закатала рукава на молочном кардигане и потянулась за чашечкой. Она с наслаждением сделала глоток и взяла печенье, запоздало спросив:

– Можно?

– Конечно, – Маша немного расслабилась и присела рядом с гостей, – это мое фирменное, по бабушкиному рецепту, угощайтесь.

– Я всегда завидовала женщинам, которые хорошо готовят, а вот я способна только на омлет, правда говорят, что он у меня выходит весьма неплохо, – Лилия приветливо улыбнулась, – с вами так хорошо, Маша. Кажется, что вы обязательно сможете меня понять.

Маша увидела, как с последней фразой Лиля снова напряглась.

– Лиля, вы не беспокойтесь, все, что вы скажете мне здесь и сейчас, останется межу нами. Разумеется, вы можете прийти позже, когда будет принимать Вадим Андреевич.

– Нет, я хочу рассказать вам, сейчас, а то, знаете, второй раз я могу и не решиться, – она смущено улыбнулась.

Маша поставила чашку на стол, и немного подалась навстречу гостье, как бы говоря, что она готова ее выслушать.

– Понимаете, Маша, я и моя семья люди не совсем обычные.

Маша слегка кивнула.

– Я не знаю, слышали ли вы, но около месяца назад мне сделали предложение.

Как бы в подтверждение своих слов она покрутила на безымянном пальце правой руки золотое колечко с огромным прозрачным камнем, а потом, как показалось Маше, равнодушно отдернула руку.

– Это было весьма помпезное событие, но родители, кажется, остались довольны.

Лиля снова сделала большой глоток и даже слегка зажмурилась.

– Как я уже говорила, мои родители не совсем обычные люди. Вот, к примеру, в нашем доме мне не позволено было бы закатать рукава на кофте, или, скажем, пить сладкий капучино, как сказала бы мама – «Ты хочешь превратиться в слон?» Я иногда думаю, а если бы природа сыграла со мной злую шутку, и я родилась бы страшненькой толстой девочкой, родители бы отказались от меня или нет?

Лиля как-то неестественно рассмеялась, но потом, словно опомнившись, сделала последний глоток полу остывшего кофе и поставила чашку на стол.

– Может еще? – Маша уже начала вставать, готовая кинуться в маленькую кухоньку.

– Нет, Маша, не сейчас. Так вот, на чем я остановилась? Ах, да, я родилась все-таки красивой девочкой, и мне было позволено остаться жить в семье, – Лиля вымученно улыбнулась. – Через несколько лет родился брат, чертовски милый и талантливый малыш, знаете, он в пять лет уже говорил на трех языках, в общем, весь мир родителей стал крутиться вокруг Дани. Но, а я, как и положено, строптивому подростку начала бунтовать и в результате в семнадцать лет оказалась в лечебнице для душевнобольных в Германии.

Маша ахнула и прикрыла рот рукой. Разве может быть, чтобы невероятная Лилия Нежина – умная, красивая, безусловно талантливая актриса – была душевнобольной?

– Можно я закурю?

– Курите, я потом проветрю, – Маша пододвинула к Лиле пустую чашку, предлагая ее вместо пепельницы.

– А вы? – Лилия достала сигареты из маленькой сумочки и прикурила, руки слегка дрожали.

– Я не курю, да и Вадим Андреевич тоже, но он не скоро придет, так что…

– Вы смелая девушка, Маша, – Лилия немного помолчала, внимательно глядя на девушку, – и очень красивая, правда вы умело скрываете это.

Маша запротестовала, но Лиля как-то властно повела плечами, и Маша поверила, не могло быть и речи, что эта женщина врет, как это ни странно, но она действительно считает Машу красивой.

– Кроме того, вы мне кого-то напоминаете, но никак не могу вспомнить кого, впрочем, у меня так бывает, что я не могу вспомнить. Мне даже из театра пришлось уйти, это далось совсем не просто, думаю, что с кино распрощаться мне было бы проще, – Лиля выпустила изо рта струйку дыма и раздавила сигарету в пустой чашке. – Впрочем, сейчас не об этом. Так вот, в семнадцать лет родители отправили меня в, так сказать, «Клинику неврозов» в Германии. Такое знаете примилейшее местечко, где на завтрак подавали красную икру, а в уборной играл Шопен. Жуть, – женщина поежилась, вновь представив те ужасные два года пыток. – И все вроде бы там распрекрасно, вот только выхода оттуда не было.

– А разве в «Клинике неврозов» закрытый режим?

– В этой – да. Знаете, по соседству со мной жила Бритни Спирс.

– Бритни Спирс?!

– Ага, – улыбнулась Лиля, – правда она немного повзрослела, если я не ошибаюсь, то в то время ей было лет пятьдесят.

Маша замерла.

– Я вижу, вы сами поняли, что это была обычная психушка.

– В которой подавали икру на завтрак и омаров на обед, – вырвалось у Маши.

– Вижу, вы уловили суть, – Лиля опять засмеялась, только теперь в ее смехе была горечь.

– Это было так необходимо?

– Вы имеете в виду необходимо ли было помещать меня в психушку?

Маша кивнула. Такая сильная, всемогущая, горделивая Лилия Нежина по ту сторону «голубого экрана», теперь казалась Марии несчастным ребенком, ненужным своим родителям и раздавленным тем грузом ответственности, который ей пришлось нести с самого своего рождения. Ей не позволено было быть больной, уставшей, некрасивой, и, наконец, бездарной. Маша впервые в жизни подумала, что она родилась счастливым человеком, ведь ей не надо было ничего из себя строить, чтобы бабушка ее любила.

– Не знаю, хотя… нет, я не уверенна. В семнадцать, знаете, это ведь весьма непростой возраст для детей, я начала бунтовать, красила волосы в черный цвет, обвешивалась цепями и черепами, в общем, сходила с ума по полной программе, а моим родителям это было неудобно, понимаете. Однажды, мы с той моей компанией накурились какой-то бодяги и напились, в общем, я попала в больницу с отравлением. Меня записали в суицидники, думаю, что без моей мамочки здесь не обошлось, и отправили в клинику. В девятнадцать я вышла оттуда другим человеком, я решила, что проще подчиниться и принять, чем бороться, я поклялась себе, что сделаю все от меня зависящее, чтобы больше никогда не попасть в подобное заведение. У меня вроде все успешно складывалось, но месяц назад я получила письмо с угрозами.

– Вы сохранили его?

– Его нет, а вот последующие десять – да.

Лиля вскочила, быстро подошла к окну и снова закурила.

– Десять?! – Маша тоже встала и подошла к женщине. – И чего же в этих письмах хотят? – осторожно спросила она, взяв Лилю за дрожащие руки.

– Хотят? – рассеянно повторила гостья. – Рассказать моей дочери правду.

6.

Целый день Мила провела в полном одиночестве. Тетя Софико появилась пару раз, чтобы наскоро накрыть на стол и усадить за него Милу. Та ела мало и без аппетита, чем заставляла хозяйку хмуриться и качать головой. Мила бездумно слонялась по дому, качалась на качелях и то и дело пыталась заглянуть за забор соседнего дома, за которым несколько часов назад скрылся Иван и до сих пор ни слуху – ни духу.

– Шла бы к морю прогуляться, – раздалось за спиной.

Мила вздрогнула и повернулась.

Тетя Софико стряхнула свой цветастый платок и снова примостила его на голове.

– Скучно, небось, тут.

– А Иван скоро придет?

– Скоро. Но ты иди. На вот, – Софико сняла с плеч еще один платок с длиной бахромой и замысловатым узором и накинула его на Милу.

– Ветрено сегодня, однако.

Поняв, что узнать от этой женщины ничего не получится, да и почему-то ее хотят отправить из дома, Мила не стала сопротивляться и, запахнув, огромные полы платка на своем воздушном ситцевом сарафанчике, она направилась к калитке, за которой начинался песчаный пляж.

Народу на пляже не было, лишь вдалеке, наверное, местный мальчишка лет шести играл со своей собакой. Он бросал палку в воду, и собака стремглав кидалась за ней. Мальчуган же, издавая боевой клич, кидался следом, пытаясь опередить четвероногого друга. Мила скинула с ног легкие сандалии, подхватила их за тонкие ремешки и зашла в воду по щиколотки. Вода оказалась немного прохладной, но вполне подходящей для купания. Мила сделала шаг назад, решив вернуться, надеть купальник и поплавать, но передумала, она не должна мешать этим людям, с их несчастьем, помочь в котором она никак не может, иначе бы Иван уже давно позвал ее, в этом Мила была уверенна. Вдруг громко залаяла собака, отвлекая Милу от невеселых мыслей, и она увидела, как мальчуган размахивает все той же палкой, а довольно крупная овчарка скачет вокруг него и радостно лает. Набежала небольшая волна и намочила Миле подол, девушка улыбнулась и побрела в сторону веселой парочки. До них оставалось совсем немного, когда Мила увидела, что парнишка взобрался на высокие камни, по-прежнему дразня собаку, размахнулся, кинул палку и рыбкой нырнул вниз. Сердце сделало несколько глухих ударов, потом остановилось и через пару секунд пустилось в бешеный скач.