Читать книгу Могильщик - Ф. Ибраева - Страница 1

«Войну выигрывают не победами»1. Я не знал. Мое знание войны и смерти началось со встречи с необычной девчонкой. Она возникла на моей траектории внезапно. Шёл и мечтал, не обращая внимания на прохожих, нюхая и слушая ветер. Не заметил, как остались позади пять-шесть остановок от клиники. Дальше дорога ползет вверх вдоль парка. Вдруг навстречу летит силуэт в белом балахоне. Издалека светятся зеленые брови. Взял немного вправо, чтобы не стукнулась в меня.

Я в гору, силуэт с горы. Расстояние между нами сокращалось. На середине подъема несутся праздничные брови, лучистые глаза, крылья в полете. Девчонка шагала размашисто, выкидывая стопы наискосок, руки подняв в стороны. Рукава балахона под летучую мышь трепетали на ветру, как крылья.

Поравнялись, мельком взглянул. Она глаз не отвела, зато я развернул глаза от неё на дорогу, по которой шёл. Неужели опять зрение подводит? Не бывает зеленых бровей. Поравнялись, действительно, перламутрово-зеленые брови. Прямоугольная полоска, два сантиметра в ширину, шесть в длину, ярко зеленой люминесцентной краски там, где находятся брови. Не смотрел на неё в упор, шаг не замедлил, пусть не думает, что для меня зеленые брови в диковинку. Ничего экстраординарного, не такое видали. В ответ на мой не осуждающий интерес, искренне улыбнулась. Ей было хорошо. Как и мне.

Девчонка промчалась мимо. Не успел рассмотреть, лишь порыв ветра от её прохода ощутил на щеке. Через пару секунд пожалел, что не окликнул. Разминулись. Застала врасплох, растерялся, не сориентировался вовремя. Надо было заговорить

Было лето, июль, дул освежающий бриз. Бриз абсолютно невозможен, рядом моря нет, но в тот день казалось, дует бриз. Я час назад выписался из клиники, душа танцевала. У кого-то в моменты счастья душа поет, моя танцует. О трагедии, комедии, любви, войне, депрессии и радости, – о чём угодно, можно станцевать, даже об операции. Накануне меня прооперировали, утром после осмотра отпустили. Раньше мир сквозь напряжение мозгов и глаз видел размыто, с мерцанием. После операции мир вижу отчетливо, в разнообразных цветах, будто кто-то капитально протер очки и, снова нацепил на переносицу. Очков-то нету, – вот в чем кайф. Столкновение с забавной девчонкой добавила настроения. Я был счастлив в то утро. Тело, мозги, глаза помнят то ощущение до сих пор.

После обхода врача позвонил маме, доложил, что выписывают, что я в порядке, зрение отличное. Еле убедил, что доберусь до дома самостоятельно. Вышел из ворот клиники, решил пройтись пешком, не хотелось втискиваться в замкнутое пространство низкой маршрутки. Длинная прогулка в одиночку в бодром темпе было самое то, чтобы насладиться новым состоянием мировоз-зрения, привыкнуть к нему.

Ни разу не остановился не до, не после встречи с веселыми бровями. Не сбавляя темпа, дошел до дома, не смогу сказать за сколько, в то утро был фантастический отсчет времени. Нэнэйка2 тут же открыла дверь, едва я звонка коснулся. Бабуля заохала, заахала, как же, любимый внучок из больницы вернулся. Для неё я и поныне малыш, хотя внутри я уже мужик, она этого не признает. Мама более адекватный товарищ, спокойно фиксирует мой рост в прямом, и в переносном смыслах, не третирует.

Нэнэйка быстренько собрала на стол, накормила от пуза, приступила к расспросам. Как же без расспросов? Бабушкино воспитание сводится к вопросам: «Ел?», «Без шапки ходил? Кашляешь, лекарство выпил?», «Обувь почистил?» Мамины вопросы сложнее: «Хвостов нет?», «Куришь? Скажи прямо», «Что за девочка звонит?» Степень честности ответов определяется трудностью вопроса.

Про операцию рассказывать особо нечего. В предбаннике ставят метку под глаз, который будут оприровать. Проходишь в операционную, удивляешься, там нескольких сразу оперируют, ложишься на кушетку, голову укладываешь в специальный паз, лицо, кроме оперируемого глаза, накрывают синей тряпицей, водят иглу в кисть, пускают препарат, глаз поливают жидкостью – процесс пошел. Словно в бассейне с открытыми глазами плаваешь, плаваешь не на поверхности воды, а в воде, под метровым слоем голубоватой, пару секунд оранжевой воды. Врачи деликатно возятся в «воде», лепят на глаз легкую ширму – процесс завершен. Встаешь с классным ощущением: за пятнадцать минут исправляют то, чем мучился всю жизнь. На следующее утро убирают ширму. Балдеешь, новое зрение – не ожидание, правда.

Эйфория от остроты зрения растянулось до сентября. Первого сентября лето закончилось. Вместе с летом закончилось приподнятое настроение. Пришел черед рутины, пустоты. Началась мура: уроки, дожди, ранние сумерки. Разнообразить жизнь смогла бы незнакомка с белыми крыльями. Мимолетный обмен взглядами часто выплывал из памяти. Не запоминаются глаза прохожего, с которым случайно пересекся. Бросаются в глаза рост, комплекция, волосы, их отсутствие, большой нос. Глаза запоминаются, если состоялась дуэль.

В прошлом сентябре покупали мне спортивку в «Спортмастере». Консультант сразила глазами редкого, фиолетового, цвета. Я перестал реагировать на маму, на покупателей, не смог определиться, что мне надо. Ушли из магазина ни с чем. Вышли, спрашиваю маму, видела глаза. Естественно, отвечает, это цветные линзы, хочешь, отвечает, куплю тебе такие же. Цинизм тётки убил давнюю мечту увидеть фиолетовые глаза. Прочитал про фиолетовые глаза Элизабет Тейлор, про двойной ряд ресниц, мечтал увидеть вживую. У девчонки с зелеными бровями не фиолетовые глаза, но тоже сразили. Они редкой прозрачности. Честные.

Чем дальше отдалялась встреча, тем сильнее жалел, зря не заговорил. Всерьез загорелся идеей разыскать девчонку, глаза которой непонятно чем интересные. Есть друзья, есть с кем контачить. С ней – другое дело. Она родственная душа: рыбак рыбака видит издалека. И мне не по нутру быть примерным. Она смелее меня, выкладывает на всеобщий обзор то, что во мне в эмбриональной стадии. Я скрываю, что у меня внутри. Она не претендует на звание ангела, хотя сперва можно подумать, что изображает из себя ангела из-за балахона с крыльями. Нет даже скрытого намека, что чисто ангелочек. Зеленые светящиеся брови так думать не дают. Артистичная натура, скорее всего, из балетных, не фанатка же бразильской сборной, чтоб раскрашивать лицо зеленой краской. Девчонки не фанатеют от футбола, терпеть его не могут.

Девчонка со святящимися бровями точно из балетных. Волосы отрезаны по прямой. Лёгкая, хрупкая – птичья кость – походка балетных. Балетные ходят как матросы, широко; стопы ставят слегка наружу. Модели дефилируют восьмеркой, тесно переплетая ноги, будто им хочется пи́сать, а туалет далеко. Малыши так удерживают мочу, чтоб не выскочила. Невысокая, тоже в пользу версии, что балетная. Невысоким прыгать проще, партнеру подымать легче. Дылд больше пятидесяти пяти килограмм таскать на руках по сцене, насколько знаю, их профсоюзом запрещено. Что касается балахона, это материализация крайней степени свободы, когда фигура и размер не имеют значение.

Нарисовать портрет незнакомки было несложно. Прямоугольными полосками бровей, вздернутыми к вискам уголками глаз, невинной улыбкой напоминает Анастасию Вертинскую. Молодая Вертинская – микс рысьих глаз, беличьего хвостика волос, улыбки котёнка. Вертинская не балерина, но изящна, как классические танцовщицы. Бабушка обожает Анастасию, регулярно пересматривает фильмы с её участием. Зеленобровая похожа на Вертинскую.

Зацепила, короче, уникум. Где искать? Начал поиски среди субкультурных. Они обычно тусуются возле нашего Всадника, весьма экспрессивного. Го́тов и го́ток, эмо и эмок можно застать возле памятника и осенью, и зимой. Им холод в самый раз: чем хуже – тем лучше. Изредка мелькают мажоры. Этих, с нервным тиком, не спутаешь с готами: теребятт крайние айфоны, ни на секунды не выпускают гаджеты из рук.

Провел пару выходных внутри готов, эмок. Балетной в их тусовке нет. У го́тов раскрас мрачный, её – забавный. У го́тов только вид угрожающий, а так они безвредные, только обидчивые чересчур, драматизируют события, хотя у них в помине нет серьезных обломов по жизни. Они упиваются негативом, отыскивая его всюду. Откуда взяться жести, если они не инвалиды, не нищеброды, не сироты. Прикид варганят из щедрого бюджета карманных денег, выделенных родаками. Неблагополучные пацаны тусуются не в скверах, на рынке. Им некогда нянчатся с эмоциями. Они промышляют, кто легально, кто нелегально. Если ходить во всём черном, глаза обводить толстой-претолстой черной обводкой, волосы выкрасить в иссиня-черный, прямо таки индусский, цвет, неадекватность накроет с головы до пят. У субкультурных спорт побоку, комп побоку, танцы побоку. Смакуют эмоции, высосанные из мизинца левой руки.

А я люблю танцы, люблю с детства; привык самовыражаться через пластику тела, не мастак в вербальном общении. В детсаду «два притопа, три прихлопа» выплясывал лучше всех, поставили солировать в пару к белобрысой девочке. Тетки умилялись: «два ангелочка: беленькие, голубоглазые, реснички длинные. Какая прелесть!» С тех пор ненавижу образ ангелочков. В пятом классе обрезал ножницами ресницы. Учительница прилюдно обругала в классе: «глаз бы проткнул, ослеп бы, что делал бы тогда?» Не проткнул же, зачем ругать? Сейчас ресницы не беспокоят, сейчас прямые и короткие, не загибаются. По-прежнему блондин, по-прежнему голубоглазый, но субтильный, вредный по ситуации. Не ангел, не Богу свечка, не чёрту кочерга.

Воспитательницы настойчиво соблазняли маму: «отведите сына на танцы, прирожденный танцор, очень способный». В один прекрасный её отгул отправились в «Солнышко. Повертев меня туда-сюда, взяли в младшую группу танцевальной студии. Начался «солнечный» период моей жизни: репетиции три раза в неделю, по выходным представления, концерты, работа у станка до судорог пальцев. Нагрузки как в балетном классе, сказывались родимые пятна балетного прошлого хореографа. Лера Леонидовна не может иначе.

Ребята из «Солнышко» обычно поступают в городской хореографический колледж. Дисциплина, порядки, нагрузки в хореографическом, как в суворовском училище, если не больше. Туда отбирают детей с 10 лет, я не пошел. Не хочу, чтобы за спиной шептались: «ан-деданщик3, «мудак». Публика во время спектакля любуются танцовщиками в трико, после спектакля зачисляют танцовщиков в геи. Не хочу такой репутации. Я не танцовщик, я танцор. Танцую для удовольствия, не собираюсь превращать любовь к танцу в работу.

Скоро два года, как не бросил студию. И раньше стеснялся признаться пацанам, где пропадал, пока они гоняли в футбол. Танцевать танцы народов мира и сымпровизировать уличные танцы – разные вещи; за хип хоп, шаффл будут уважать, за гопак в широких шароварах унижать. Хотя это приблизительно одно и то же, штаны максимально широкие в обоих танцах нужны. Тем не менее респект «Солнышку»: благодаря студии могу воспроизвести любое танцевальное па, которое увижу, поэтому задачи заставить уважать себя в масштабе класса не возникала. Выигрываю батлы по уличным танцам во дворе. На официальных конкурсах не участвовал пока.

Никто хип хопу или шаффлу не учил, научился сам, удивляюсь, когда пацаны не могут повторить пошаговую разбивку. Тупыми хочется обозвать. Объясняешь, объясняешь – бесполезно, не могут повторить элементарное движение. У кого нет чувства ритма, тот тупой и на голову. Нет координации – считай олигофрен. Разве трудно одновременно руки в локтях развернуть в стороны и вверх-вниз сделать, колени, наоборот, свести и развести? Ничего сложного и в «волне» – двигаться поэтапно по суставам: сгибаем сначала фаланги пальцев, затем костяшки, запястье, подымаем локоть до уровня плеча, поворачиваем плечо вперед – «волна» к себе. «Волна» от себя проще пареной репы, двигаемся по правилу таксистов: возвращаться по пройденному маршруту: от плеча до кончиков пальцев. Есть пацаны, не могут это повторить. Про девчонок молчу – не знаю, знаю, они из другого материала вылеплены.

Да что там «волну» изобразить, руки на уровне плеч горизонтально вытянуть, удерживать необходимое время некоторые пацаны не могут. Сставы, мышцы слабые. Голову вертикально держать – катастрофа. Голова – тяжелая штука, если не держать прямо, шея прогибается как ветка, будто на нее повесили тыкву под три килограмма. Сутулятся как блатные: голова, плечи в позиции вперед и вниз зафиксированы. Тело зацементировалось в агрессивной позе. Правильное положение, когда голова и плечи вверх и назад. Себе удобно, людям симпатично.

Приобретенных в «Солнышке» навыков хватает отличить слету балетных от простых, одаренного танцовщика от танцора, которому штаны мешают. Балетных видать за версту. За приподнятый подбородок, за вытянутый в струнку позвоночник их принимают за нехороших людей, людей с гонором: нос задрал. Для балетных апломб4 – обязательная вещь. Натренированная до автоматизма вертикаль дает уверенность, воспитывает способность держать равновесие в любой позе. Апломб, считаю, хорошее качество. Хотел бы иметь апломб, чтобы не падать на асфальт, и по жизни. Гонор тоже неплохое качество, если это обоснованная самоуверенность. Великие балетные и с апломбом, и с гонором. Мне гонор не положен, не заслужил. И апломба нет. Они прилагаются к таланту.

В «Солнышке» учили растворяться в образе, исчезает собственное «я», начинается бодяга. Вредно вживаться в образ, надо играть, как бы перевоплощаясь, но не перевоплощаясь до конца, чтоб чугунок сохраннее оставался. Поздно это понял. От множества сыгранных зайчат, волчат, гусар, всадников и аристократов вырос впечатлительным. В этом смысле я и зеленобровая похожи. Девчонка не дрессирует эмоции. В тот июльский день обоих распирало от счастья. Интересно, как будем вести себя, когда свалится реальная жесть? Нет, нет, проблем не хочу. Это, к слову. Кто ждёт непредвиденные вызовы?

Прогуливался в окрестностях хореографического колледжа, сидел на ближайшей остановке, где балетные стайками торчат. Результат – ноль. Разглядывал бегло девчонок с одинаковыми шишками из волос, ноги у всех в нулевой позиции. Нужная не отыскалась. Пристально всматриваться было неудобно, не дай Бог, примут за маньяка, преследующего балерин, полицию вызовут. Без толку потратил несколько недель на пассивные поиски. Хорошенько подумал, понял, единственный, хотя и чувствительный для самолюбия, способ её отыскать, это обратиться к девчонкам из хореографического. Состыковался с бывшей партнершей из «Солнышка», Таня учится там. Описал, кого ищу. Про зеленые брови, белый балахон не заикнулся.

– Влюбился? – Таня без издёвки не может.

– Давай не будем бла-бла-бла, ничего личного, чисто бизнес. Хочу поставить танец, пойти на кастинг к знакомому, – заранее придумал правдоподобную отмазку. – Ведущий на свадьбах. Понравимся, возьмёт в долю. Лера Леонидовна обещала помочь за «спасибо».

– Давай со мной? – Перспектива калымить не с ней задело экс солистку «Солнышка».

– Ты – правильная. Нужна не классика, не стандарт, отклонение.

– Тогда действительно Оксана Акчурина. Знаешь, что она недавно учудила?

Я не мог знать. Ответил:

– Нет

– Сбрила волосы под ноль. От неё избавились бы, придраться не к чему. Пашет, как положено, успеваемость в пределах нормы. Мы «чумачечей» Саной зовём. Говорят, Оксанина мама приятельница директора.

Я моментально перевел разговор на общих знакомых. Задело, что Чумачеча». Узнал главное – имя. Пообещал Тане хороший шоколад с первого заработка. Предупредила: осторожнее, с кем поведёшься, от него наберёшься. Предупреждение тоже не понравилось. Обойдусь без чужих советов.

– Ладно, исключительно по доброте душевной достану её контакты.

Я этого и хотел, в Сетях Сана не доступна. Умная девчонка. Сети делают любого доступным, то есть уязвимым.

Таня действовала быстро, уже на следующий день у меня был номер. Три дня ушло на составление вступительной речи для Чумачечей. Позвонил в пятницу вечером, Сана без долгих уговоров согласилась пересечься в субботу возле пиццерии. Встретились, пошли кормить птиц в сквере, посидели в пиццерии, прогулялись по улицам. Встреча прошла удачно, будто знакомы с детства.

На стрелку Оксана пришла не в белом балахоне, в котором я её увидел в первый раз, тогда было лето, как хипстер: парка, клетчатая рубашка, застегнутая глухо до верхней пуговицы, узкие джинсы, голые щиколотки, слипоны на белой подошве. Я был одет практически также, только вместо слипонов кроссы. Она в очках, для образа. Говорили, в основном, про танцы. Пробовали связку танцевальных па сымпровизировать ради прикола. Танцевать не танцевали, для танца нужно настроение, зеркала или публика. Сказал, что по вечерам разучиваю лезгинку и ирландский танец.

Лезгинку танцуют на согнутых пальцах ног, никаких жестких пуантов. Невероятно сложно и больно перемещаться на костяшках, приземляться на колени в прыжке в полный оборот, скользить на них метра два по полу. Это фигура высшего пилотажа мужского танца. Первое время боялся, разобью коленные чашечки. Пока целы. На первый взгляд, скупому на движения, в отличие от размашистых движений лезгинки, ирландскому танцу, корпус остается статичным, национальный темперамент – строптивый характер выбивается каблуками, научиться легче. На деле, ноги свинцом наливаются, пока добьешься нужного стука каблуков. Оба азартные танцы. Не каждый танцор исполнит их на нестыдном уровне.

На второй встрече Оксана рассказала, что ей нравится парень, он об этом не подозревает, что друзей у неё нет. Предложила статус друга. Я был не против: дружбан, так дружбан. Взаимно: не мог представить, как обнимаю, целую или сплю с Саной. Однако тянуло, тянет к ней однозначно. На одной волне вибрируем. По выражению глаз схватываем мысль друг друга, наговориться не можем. Нам много чего надо было обсудить, расставить по местам. Наши приоритеты совпадают.

Осень, зиму, начало весны выгуливал Сану в разных местах. В контактный зоопарк ходили, ей нравятся зверушки. На выставку кактусов случайно забрели. Классное зрелище: колючки, колючки и… аленький цветок. Неожиданно. В арт галерею на копии Ван Гога выбирались. Пару раз в картинг клубе катались.

Прогулки закончились, когда Сана позвонила часов в десять утра в первых числах апреля. Между нами не принято звонить до обеда, оба на занятиях. Настойчивый звонок. Я сидел на физике, телефон поставил на вибро. Конкретно этот преподаватель не прощал, если ребята выбегали с телефонами в руках в коридор, чтобы переговорить. Сана звонила, я не откликался. Она повторяла дозвон. Понял, не прекратит, если не отвечу, она же чумачечея. Схватив телефон, проскочил мимо физика, не спросив его разрешения.

«Его убили. Ублюдок паршивый насмерть сбил. На паршивой машине. Сзади наехал. Не верю. Его убили…, – эту информацию Сана долдонила по кругу. Она никогда, даже ненароком, не произносила имя, но я сразу понял, о ком речь. Что говорят в подобных обстоятельствах, не знал. Осенило, что надо делать – ехать к ней. Спросил, как доехать, забрал сумку на глазах удивленного препода, побежал на остановку. Влетит за наглость – переживу. У девчонки настоящая жесть случилась.

Дверь открыла мать. Пока разувался, беспрестанно умоляла: «удержи её дома, удержи её дома». Сана крупными шагами мерила комнату по диагонали. Увидев меня, остановилась, завыла, запричитала. «Он вот на столько не был счастливым», – показала большим пальцем грань, самую верхушку указательного пальца, настолько он не был счастлив. – Он родился быть несчастным. Что хорошего он видел в жизни? Почему именно он? Он никому не мешал». Я молчал, на такое не отвечают. Не прекращая причитать, внезапно Сана стала чрезвычайно деятельной: начинала и бросала набивать сумку, рылась в шкафу, хваталась за телефон. Явно куда-то собиралась. Не потому, что умоляла мать, сам дошел, надо удержать девчонку дома. Спросил как можно мягче: «Куда собираешься? Меня возьмешь?» Не переставая возиться с одеждой, Сана спросила: «Поедешь со мной на кладбище?» По описаниям Саны парень был темноволосым, смуглым, скорее всего, мусульманин, следовательно, хоронить будут на мусульманском кладбище. Честно ответил, что туда во время похорон девушкам вход запрещен. Мое предположение отвергла решительно:

– Не ври, сейчас пускают.

– Всё равно его не увидишь, его уже завернули в саван. – Два года назад хоронили деда по мусульманскому обряду, поэтому говорил со знанием дела, то есть с уверенностью в голосе. Не тут-то было.

– Пусть. Хочу видеть, как его замуруют в землю. Он для всех лишний. Хочу лично удостовериться, что он умер. Вдруг все врут, на самом деле, он не умер, – сказала спокойнее.

Слава Богу, успокоилась, подумал я. Через мгновение разревелась градом слёз. Буквально умылась слезами. Страдала всерьез: лицо исказилось, покраснело, опухло. Безостановочно двигалась, истошно выкрикивала претензии к жизни, почему та несправедливо устроена, никого не слушала.

Подумал, ничего опасного не произойдет, если вдвоем поедем на кладбище. Пытался уговорить мать Саны отпустить дочку попрощаться с парнем. Старался говорить рассудительно, то есть по-взрослому. Внешне мать не истерила, но по всему было видно, что внутри полыхала паника: «Нет-нет, об этом не может быть и речи. Только с тобой? Без меня ни за что! И так неустойчивая психика, предлагаешь сильнее расшатать?»

Женщины сперва бурно отрицают, истощив силы, потихоньку успокаиваются, к ним возвращается способность анализировать, и, в конце концов, соглашаются с разумным предложением. Бронебойный довод «не отпустите, будете потом расплачиваться, не простит» попал в цель. Мать Саны взяла брейк тайм, пошла на кухню с кем-то перетереть ситуацию по телефону. Я лихорадочно обдумывал, как технически организовать поездку. Времени в обрез, кладбище за городом, общественным транспортом не добраться, на такси дорого. Оксанина мать «услышала» мозговое напряжение в решении финансового уравнения с неизвестным такси, протянула деньги: «Вернешь Сану в целости и сохранности». Вызвала машину.

Вначале мы поехали за город, где жил отец Саны. Родители её в разводе. Санин отец живет со своими родителями в загородном коттедже, мать с молодым мужем в городе. Дочь в контрах с Взросликом, отчимом. Из-за него в контрах с матерью. Чтобы отдохнуть от нападок Саны на Взрослика, мать отправляет дочь на выходные к отцу.

Парень Оксаны живет, жил, с матерью-инвалидом и младшей сестрой через три дома от Акчуриных. Отца парня то ли «закрыли», то ли в бегах, может, трудовой мигрант, уехал на родину. Короче, отца мало кто из соседей видел. А вот погибший в глазах соседей и Саны был героическим парнем. С четырнадцати лет ухаживал за двором Акчуриных, выполнял мелкие поручения, типа раскидать снег, вкрутить лампочку, выкопать картошку, за что ежемесячно вознаграждался небольшой зарплатой, вкусняшками для сестренки. Умел готовить, мыть полы, стирать вручную. Несколько месяцев назад получил специальность электрика, устроился на работу в ООО, но по-прежнему следил за двором Акчуриных. Вот такого хорошего парня убил вчера недоделанный придурок и готовилась похоронить вся улица.

Мы быстро добрались до Акчуриных, вбежали в дом. Отца не застали, бабушка Саны без предисловий ввела в курс дела: мать погибшего не хочет привозить сына из морга домой, чтобы омыть и прочитать положенную молитву, парня омоют в морге, положат в гроб, оттуда повезут на кладбище. Несчастная мать помешалась разумом, твердит: «не показывайте его мне, не поеду на кладбище, мой сын жив». Не может простить сыну, что погиб. «У женщины большое горе, не приняла его еще, – это бабушка нам сказала, – а папа с похоронами бегает». Бабушка всучила платок Сане, который та беспрекословно повязала. Побежали обратно к такси, мы попросили водителя задержаться, помчались в морг. Водитель высадил у похоронной конторы. Отдельно от убогого офиса похоронной конторы стояло, тоже одноэтажное, здание морга, напротив морга неказистый магазинчик. Отец Саны метался в этом треугольнике между конторой, моргом и магазинчиком. Он покупал рубашку, венки, гроб, договаривался с дежурным муллой об отпевании, с водителем автобуса.

Мы прибыли вовремя. Набившиеся во двор люди стояли двумя кучками. Никто не плакал, тихо переговаривались, ждали. В одну кучу сгруппировались наши, во вторую – родственники почившего старика. В морге на цинковых столах лежали рядом старик семидесяти шести лет и двадцатидвухлетний юноша. Проживший долгую жизнь мужик и парень, который только начал жить. Нарочно положить рядом – не сочинишь. Жизнь легко их соединила.

В реальность гибели парня не верилось, пока из морга не вышел Оксанин отец с большим пакетом от «Магнита». Он присел на корточки, сжимая прозрачный пакет. Сквозь пленку была видна одежда: джинсы, кроссовки, что-то еще. По этому пакету все поняли, смерть парня – не сон, не ошибка. Кроссовки с парня сняли, положили в «Магнит». Чудовищно тяжело видеть такое. Защипало в глазах, заныло в груди от безысходности. Чуда не будет, парень не выйдет из убого здания на своих ногах.

Раздался вопль, закричала пожилая женщина. Маленькая ростом, она оперлась руками на чью-то машину, зашлась в плаче. Долетел шепоток: «бабушка». Её окружили, в полголоса утешали. Женщина продолжала истошно кричать: «Не могу терпеть. Стыдно! Я, старая, живу, внук умер. Я, я должна была умереть. Мне стыдно жить!» От её слов стыдно стало всем: он умер, мы живы. На его месте мог быть любой, выпало ему. За что? За то, что хороший? Невезучий с детства? Рыдания бабушки приглушила начавшаяся суета, это вынесли и увезли старика. Одна партия стоявших возле морга людей растаяла.

Подъехал дребезжащий желтый ПАЗик. Из дверей морга вынесли полугроб, гроб без верхней крышки, накрытый зеленым покрывалом, внесли в автобус. Следом в машину поднялись отец Саны, мулла, трое молодых мужчин, видимо, родственники парня, может, друзья. Автобус тронулся, за автобусом тронулись четыре легковушки, куда расселись ожидавшие выноса парня незнакомые нам с Саной люди. Площадка перед моргом опустела. Сана вызвала такси. Таксист «въехал» в положение, догнал процессию, пристроился в конце.

Новое кладбище находится за городом, но в принципе, недалеко. В тот день показалось, что ехали мы чрезвычайно долго. Я не хотел, чтоб этот – последний – путь для парня в ПАЗике кончался. Помню каждую секунду пути. Секунды длились часами. Я готов был ехать бесконечно, лишь бы не прибыть на кладбище, лишь бы не хоронить парня. Мы плавно катились по открывшейся романтично-пасторальной панораме зеленеющих холмов, глубокого неба. Гладкая дорога прорезывала пространство надвое. Никаких строений, только вдали непонятный муравейник.

Как назло, день был замечательный, дул легкий ветер, солнце веселилось, грело. Нужно было, чтобы лил моросящий дождь, завывал леденящий вой ветра, чтобы небо было низким, мрачным, давило на людей. «Он ничего не чувствует, он не видит какой сегодня замечательный день, не знает, сколько народа он собрал вместе. Лучше бы он нас не собирал, – говорил я себе, злился всю дорогу на жизнь. – По чьему умыслу так произошло, что он ничего не чувствует?»

По ощущениям ехали очень долго, фактически процессия добралась до места за двадцать минут. Муравейник оказался кладбищем. Огромное кладбище поделено на кварталы, как город. Нужный сектор оказался на окраинном пригорке, возле ограды. За оградой посадка берез, выстроившихся в ряд, как строй невест в белых платьях. Возле ограды яма, холмик черной земли. Могила уже разинула пасть, ждала жертву. Жуткое зрелище.

Нет разницы, как лежать в земле, под надгробным памятником или без него. Зачем столбить три аршина земли за собой? Пожил в удовольствие – уступи место под солнцем следующему парню. Ляг под скромным камнем, под деревянным крестом, и своим прахом удобри землю. Пусть деревья шелестят над тобой, а снег укрывает от холода.

Насмотрелся я в тот день на помпезные памятники, диву дался: надгробья в человеческий рост, площадки могил глянцевым мрамором застелены. Никакой тяжелый мрамор не заменит ухода за могилой родными руками по весне. И кремацию принять не могу. Не могу представить, как вместо тела парня Саны укладывали бы в нишу урну с прахом. Не ассоциируется у меня человек с пеплом, кладбище со складским помещением, где полки заставлены урнами.

Гроб вынесли из машины, положили на краю вырытой ямы. Мулла прочитал молитву, спросил, хороший ли был Санин парень. Все дружно ответили, что хороший человек. Мулла развязал узелок на макушке, распустил саван до подбородка. Присутствующие подходили к гробу, мысленно посылая прощальное приветствие парню. Когда простились все, мулла обратно завязал узел савана на макушке. Четверо мужчин, отец Саны среди них, спрыгнули в могилу, бережно приняли и уложили парня в нишу в стене. Мулла велел повернуть голову парня вправо, мужчины выполнили указание, затем забили нишу досками от гроба.

Присутствующие поочередно подходили к могиле, бросали горсть земли в яму, отходили. Потом в полном безмолвии наблюдали, как работали лопатой четверо мужчин. Матери парня на похоронах не было, сестренка беззвучно заглатывала слезы. Оксана не плакала.

Могильный холмик вырос довольно быстро. Его завалили красными, как кровь, гвоздиками. Понимаю, что наваждение, но красные гвоздики не отпускали видение побелевшего лица парня, которого мы только что отделили от себя, спрятали в земле. Мулла сказал напутствие, народ разошёлся по машинам, разъехался. Отец Саны забрал нас в машину друга, довёз до коттеджа. Там всем составом попили чай, долго говорили. Во время чаепития болтали на разные темы, кроме свалившейся ниоткуда трагедии и похоронах. Сана не проронила ни слова.