Читать книгу [R.Evolution] - FatAl - Страница 1

Пролог. ПСИХИ

“…Your mind is just a program,

And I’m the virus,

I’m changing the station…”

Нас не спрашивали, как мы хотим умирать. Нам говорили, как это необходимо сделать. Нам говорили, что есть Наблюдатели, которые знают, как надо, а мы не знаем. Все вокруг пропитано Сайдом, и в этом зловонном блаженстве ты сам по себе желаешь уходить все глубже и глубже в подчинении словам Наблюдателей. Нам говорят, что честь в смерти за правду, а правда в соблюдении толстенного свода правил. Но тем, кто стоит сейчас перед Сержантом Смерти, включая меня, не нужно соблюдать никакие правила, кроме одного: «Служи Сайдии, умри за нее!». Поэтому мы здесь. Ничего, кроме службы и смерти. В этом наша правда, правда Психов.

Как стать Психом? Да ничего сложного. Первое, что я осознал на этом пути: нет никакой разницы между выстрелом в голову от врага и выстрелом в голову от своих. Физической разницы. Но сколь же огромна разница психологическая. Выстрел от врага – честь. Ты умираешь героем, а потом в лабораториях Гильдии Здравия лучшие ученые кропят над тем, чтобы возродить твой мозг (для опытов или для жизни – другой вопрос, тут, как говорится, как карта ляжет). Выстрел от своего означает совершенно обратное – позор. Ведь свой будет стрелять в том случае, если ты что-то нарушил, а нарушить этот огромный свод правил не так уж и сложно. Несколько десятков тысяч правил – несколько десятков тысяч возможностей получить в голову от своих.

Второй шаг на пути к Психам – это понимать разницу между гражданином и Рыцарем. Гражданин не может ничего, кроме соблюдения бесконечных правил. Для Рыцаря список правил в несколько десятков раз меньше. Почему? Потому что Рыцари – стражи Сайдии, ее надежда и опора, в отличие от граждан. Гражданин, плюнувший в сторону Рыцаря – уже обреченный на смерть, его застрелят в ближайшем переулке представители Безопасности, которую представляют те же Рыцари. Рыцарь, отрубивший голову гражданину – спаситель своей родины от неблагожелательных элементов. Конечно, Рыцарей, как опасных псов, держат на цепях в хлевах, называемых Казармами, и выпускают к людям по строгой необходимости, но при наступлении этой необходимости на пути Рыцарей нет и не будет препятствий: даже если они оставят после себя полосу из крови и мяса, но выполнят задачу, их погладят по головке и наградят. А Психи – это не просто Рыцари, это самые жестокие и беспринципные солдаты в мире. Нет ни правил, ни запретов. Лишь не кусай руку хозяина. Только ты его не увидишь никогда, твоя цепь невидима. Убей, кого надо, и остальные убийства в ряду исчезнут как в тетрисе.

Единственный вариант свободы под кайфом от Сайда. Единственная парадигма жизни в этом мире. И я это знаю. Я умнее их, я вижу все изнутри. Мы рождены мертвыми, и живые трупы служат Наблюдателям…пока Сержант Смерти говорит о том, какими ничтожными крысами мы являемся, как мы сильны лишь вместе, и как в кулаке нашего общего дела заключена цель существования нового человечества, я прячу в шрамах и ямочках свободную улыбку, узревшую наконец суть бытия. Я здесь уже стоял, глупый, верный и вдохновленный. Но это был жизнь назад. Что же было в этой жизни? Пока мне пытаются снова забить голову тем, что ни имеет для Психов никакого фактического значения, я вспоминаю Ее. Она – единственное, почему я помню ту жизнь, что прожил за последние несколько месяцев. Серые глаза, в которых безжизненность кристаллизировалась самым прекрасным способом, словно озеро на Девятом Кругу, и я, посмевший утонувший в них своей похотью, вмерз в них навеки. Ее голос, ласкающий слух животворящими вибрациями, словно теми, что ангелы создавали нашу грешную землю. Лишь об этом я жалею одинокими моментами, когда в мою загаженную голову пролезают свободные мысли. Но она убила себя сама, она помогла им убить себя. Умереть…

Что такое быть Психом? Вылизанный черного цвета матовый двухэтажный автобус, обвешанный разными видами брони, везет сквозь покрытые уже не стираемым слоем дерьма и грязи улицы Мьютена, моего родного города. Я, гладя чистое и красивое обмундирование, мягкое, как материнская грудь, когда ты ее впервые трогаешь младенцем, смотрю на улицу. Там, по ту сторону привилегии быть защитой родины, бедные маленькие муравьи тонут в зловонном гнилом болоте, скопившемся в тенях у подножий высоких башен. Эти башни скребут шпилями своды муравейника, и лишь их вершины видят солнце в его первозданном виде. А внизу, куда свет уже не проходит, трудятся мелкие и слабые букашки, стегаемые плетьми бесконечных законов и правил. Я вижу это и сейчас, но мой взгляд покрылся инеем на висках и обрел возрастную высокомерность, и теперь я еду в том же автобусе, удовлетворенно вдыхая этот запах элитной кожи.

А за окном – жизнь, единственная доступная тем, кто не достоин умереть за родину. Тяжелые пластмассовые дубинки ложатся на спины матери, посмевшей кинуться к нашему автобусу, когда под него закатилось что-то очень ей ценное. А в глазах ее замершего ребенка, не имеющего возможности сделать какое-либо движение, отражается вся социальная справедливость. То ли слезы, то ли капли дождя, вечного дождя, вызванного едкими парами Сайда, придавали какой-то грустной трогательности зрелищу в глазах ребенка. Наверное, поэтому тогда, несколько месяцев назад, похожая картина где-то внутри перекрутила что-то в моем сердце. Ведь то же самое делали и с моей матерью, когда в безлунную зимнюю ночь мы с ней возвращались домой.

Я тогда был глупым и впечатлительным, хотя мою гортань уже насквозь пропитал Сайд, но осознать этого я не мог. Зато я осознавал дикое одиночество. Однажды вечером вместо грузного двигающегося с большим трудом тела моего отца, от которого разило чем-то невыносимо кислым, что мама называла загадочным словом «перегар», в дверь нашей квартиры пришли люди в черной форме. Мама закрыла меня в комнате, приказав мне молчать. Я умел следовать ее приказам, но удержать себя от любопытства я не мог, и в щель двери кухни я наблюдал за происходящим в коридоре. Грубый неразличимый бас сочился из самого высокого служащего, а прерывал его раскатистый словно гром материнский навзрыд плач. В конце этой непонятной сцены мать пригласила незваных гостей в комнату, окончательно заперев меня на кухне. В комнате бас и мамин голос стали совсем неразличимыми, смешавшись в разрывающие на части мои уши крики. Эти крики напоминали что-то древнее, заложенное в нас как в животных. Благодаря отцу я осознавал, что такое боль. Только я никогда не кричал от нее, потому что сознание диктовало мне, что в этом нет смысла. Мамины крики напоминали крики боли. Будь я одним из представителей ее поколения или поколения моих дедов, я бы кинулся стучать в двери кухни, стирая о них кулаки, звать маму, чтобы она пришла и открыла меня, сказав, что все хорошо, и мне лишь показалось. Но я мог лишь слушать, строя жуткие картины в своей голове. Бесконечность моих отвратительных ожиданий спустя офицеры и мама вышли из комнаты, и там мать молча проводила их за порог, после чего так же молча вернулась в комнату. Она скрывала от моего взгляда свое лицо, но я сумел увидеть раскрасневшиеся следы на щеках, опухшие области вокруг красных глаз и странные небольшие темно-фиолетовые следы на шее.

И так было почти каждый вечер после того дня. Отец больше не приходил домой, а мама перестала приходить домой одна. Теперь загадочным «перегаром» пахло уже от нее и ее друзей. А к крикам, следам на щеках и шее пришлось привыкнуть. Кроме «перегара», к маме перешла обязанность избивать меня до потери сознания, однако мама делала это по-особенному. В ее арсенале был разговорный стиль. Каждый вечер я был ужасным сыном, испоганившим ей всю жизнь, виноватым во всех своих и чужих грехах. Я не знал, как я мог испортить ей всю жизнь, но я охотно в это верил, пока кулак в одной руке и плетка в другой по очереди касались моего тела. Я не умел плакать и кричать, то ли от Сайда, то ли от вечного дождя со снегом, идущего на улице. Поэтому мама довольно быстро успокаивалась, и уходила спать, оставляя меня наедине со всепоглощающими унизительными мыслями о своей вине перед ней за необходимость бить меня за испорченную ей жизнь.

В тот вечер она была нервной, какой она была всегда, когда друзья уходили, а содержание неприятно пахнувших бутылей с красной мутной жидкостью иссякало. Ее всю трясло, и держать ее за руку было невозможно. Мы возвращались по дороге домой, когда переход перекрыли шлагбаумами, а вдалеке показалась колонна кортежа Наблюдателей. Я не понял, почему так произошло, но в один момент маму будто тряхнуло, и большое сочное яблоко выпало из пакета прямо перед шлагбаумом, чуть закатившись за него на дорогу. До кортежа было еще далеко, и мама дернулась за ценным плодом. В ту же секунду, когда один ее палец пересек линию дороги, ее ноги коснулась тяжелая дубинка, повалившая маму на землю. Вскоре этих дубинок стало уже четыре, и они щедро поливали маму ударами по всему телу. Я тогда услышал от нее впервые крик боли и понял, что те крики были о чем-то другом. Четверо офицеров, как две капли воды похожих на тех, что приходили к нам, до крови, переломов и потери сознания избивали мою маму. Она молила о помощи, но все вокруг, включая меня, безучастно стояли. Когда рядом с нами проезжал открытый кортеж одного из Наблюдателей, раздавив то самое сочное яблоко, мою бездыханную маму куда-то потащили. Люди улыбались Наблюдателю, Наблюдатель улыбался муравьям и офицерам, несущим на своих руках мою полумертвую маму. А я не чувствовал ничего, лучезарная улыбка Наблюдателя словно выжгла дыру в моем сердце. И через эту дыру, словно в дыру в самолете, наружу высосало всю любовь, а в таком вакууме могла поселиться только ненависть.