Читать книгу Место для нас - Фатима Фархин Мирза - Страница 1

НАБЛЮДАЯ ЗА ТЕМ, КАК ГОСТИ на свадьбе его сестры постепенно наполняют зал, Амар дал себе слово, что сегодняшний день он проведет именно здесь. Его обязанность заключалась в том, чтобы приветствовать вновь прибывших, – простая задача, с которой, по своему разумению, он вполне справлялся. Ощущая неожиданное успокоение и гордость, Амар подавал руку мужчинам и касался своего сердца, приветствуя женщин. Даже собственная улыбка при взгляде на гостей, которые действительно были ему рады, казалось, удивляла его. Подумать только, целых три года. И если бы не звонок сестры, как знать, сколько бы еще он ждал, прежде чем вернуться домой.

Он коснулся галстука, дабы удостовериться, что узел приходится точно по центру. Пригладил волосы, как будто непослушание одной-единственной пряди могло привлечь к нему ненужное внимание, выдать его. Старый друг семьи окликнул его по имени и обнял. Что ответить, если они спросят, где он был и чем занят теперь? Звуки шенаи[1] возвестили начало церемонии, и весь зал пришел в движение. Здесь, под золотистым сиянием люстр, со всех сторон окруженный узорчатой материей женских платьев, Амар подумал, что, возможно, поступил правильно, вернувшись домой. Пожалуй, он даже смог бы убедить в этом всех остальных: многочисленных знакомых, мать, неотступно следящую за ним из толпы, отца, который его сторонился… Он смог бы убедить в этом даже самого себя, внушить себе, что именно здесь его место, что он сможет носить этот костюм и достойно исполнит роль брата невесты.

* * *

Конечно, именно Хадия решила, что его имя должно быть в списке приглашенных. Глядя на то, как ее сестра, Худа, занимается приготовлениями к свадьбе, она гадала, не совершила ли ошибку. В то утро Хадия проснулась с мыслями о брате и весь день пыталась наставить себя на тот тип раздумий, который, по ее мнению, был единственно подобающим для всякой невесты: она назовет Тарика мужем. После стольких лет сомнений все то, о чем она не смела даже мечтать, наконец сбылось: она выходит замуж за человека, которого выбрала.

Амар приехал, как она и надеялась. Но, увидев брата воочию и поборов первоначальное смятение, Хадия внезапно поняла, что никогда по‐настоящему не верила в его возвращение. За три года он ни разу не дал о себе знать. В день, когда она сказала родителям, что Амар будет приглашен на свадьбу, она молилась лишь о том, чтобы отец позволил этому случиться. Снова и снова она повторяла эти слова, пока не произнесла их так уверенно и твердо, что посторонний человек, услышь он их, наверняка решил бы, что перед ним свободная женщина, привыкшая выражать свое мнение безо всякой утайки.

Худа нанесла последний слой помады и заколола булавкой серебристый хиджаб. Она была настоящей красавицей в холодно-синем сари, расшитом серебряными бусинами, – такой же наряд будет и на подружках невесты. В ней, казалось, бурлило то самое предсвадебное волнение, которое Хадия, как ни старалась, все не могла ощутить.

– Приглядишь за ним сегодня? – попросила она сестру.

Худа стояла, подняв руку таким образом, чтобы каждый следующий браслет, скользнув по ее запястью, со звоном падал на предыдущий. Она отвернулась от зеркала и внимательно посмотрела в лицо Хадии:

– Зачем было звать его, если ты не хотела, чтобы он приезжал?

Некоторое время Хадия молча изучала свои ладони, расписанные хной, затем сжала руки так сильно, что ногти впились в кожу.

– Потому что это день моей свадьбы.

Не бог весть какая оригинальность, но тем не менее это была правда. Сколько бы лет ни прошло со дня их последней встречи, Хадия никак не могла представить себе этот день без Амара. Но вместе с братом вернулась и прежняя тень беспокойства за его судьбу.

– Можешь позвать его? – попросила она. – А когда придет, оставь нас на минутку, ладно?

Хадия подняла глаза на сестру. Несмотря на то что Худа выглядела немного обиженной, она не стала терзать Хадию вопросами, ответов на которые ей знать не полагалось.

* * *

Пока она неторопливо скользила между гостями, то и дело останавливаясь, чтобы обнять тех женщин, с которыми еще не успела поздороваться, Лейла думала о своей жизни. Если бы давным-давно, в те времена, когда ее дети были еще малы, а жизнь представляла собой множество неизвестных, кто‐то попросил ее описать будущее ее семьи, Лейла описала бы его именно так. Сейчас она шла по залу, осанистая, с осторожной улыбкой, и чувствовала, что эта свадьба принадлежит не только ее дочери, но и ей самой. Амар был рядом. Между приветствиями она украдкой посматривала на него, рисовала в голове карту его перемещений и всякий раз отыскивала на лице сына признаки растущего недовольства.

Пока что все шло как нельзя лучше. Гости прибывали точно в срок, а тарелки с угощениями не пустели. На одном столе стояли свежевыжатые соки из манго и ананаса, на другом – всевозможные закуски; посреди каждого стола в высоких вазах пенились белые орхидеи. Маленькие золотые мешочки с подарками для гостей были разложены по местам и ждали своего часа. С этими подарками ей помогла Худа, они не спали до поздней ночи, напевая и наполняя каждый мешочек миндалем и шоколадом. Что до самого помещения, то оно было великолепным – Лейла выбрала его вместе с Хадией несколько месяцев назад, и теперь, проходя под арками в главный зал, она еще раз убедилась в толковости принятого решения. В прошлый раз здесь было значительно темнее, но сегодня все смотрелось сплошной декорацией к старому голливудскому кино: потолки, бесконечно уходящие вверх, и люстры, сиявшие так ярко, что казалось, будто они пытаются затмить друг друга;

элегантные мужчины в темных костюмах и шервани[2] и женщины в разноцветных, расшитых бисером платьях, преломляющих свет. Лейла сожалела лишь о том, что ее собственные родители не дожили до этого дня. Как бы они гордились, как счастливы были бы присутствовать на свадьбе своей первой внучки. Но сегодня даже их отсутствие не могло затмить того счастья, за которое ей следовало благодарить Господа. С каждым своим выдохом Лейла шептала, что Бог велик, велик, и вся слава – Ему одному.

Часом ранее она помогла Хадие облачиться в традиционную красную дупатту[3] и, прочитав соответствующие молитвы, принялась закалывать палантин булавками. Все то время, пока мать хлопотала вокруг нее, Хадия молчала; один только раз она произнесла какие‐то слова благодарности. Волновалась, как и положено всякой невесте. Как волновалась сама Лейла много лет назад. Она расправила складки ее наряда, приколола к волосам спадающую на лоб подвеску и отступила, чтобы целиком охватить красоту Хадии: все тончайшие узоры хны на ее руках, все ее украшения, вбирающие в себя свет.

Теперь она выискивала в толпе своего сына. Казалось невероятным, что еще недавно она не спала по ночам и не выносила тьму, пробуждавшую все ее страхи. Днем Лейла убеждала себя, что ей вполне достаточно видеть его лицо на снимках, которые удалось сберечь, и слышать его голос на семейных видео: вот Амар на экскурсии, вот он, взволнованный, наблюдает за тем, как сотрудник зоопарка поднимает желтого питона. Вот его рука первой взлетает в воздух, чтобы дотронуться до змеи. Этого было достаточно, чтобы знать, что он по‐прежнему жив, его сердце бьется, а мозг работает в своей обычной, непостижимой для нее манере. Но этим утром Лейла впервые за долгое время проснулась с осознанием того, что вся ее семья в сборе.

Пока дети спали, она приготовила деньги для раздачи милостыни – таким образом она надеялась отблагодарить Бога за этот счастливый день и пресечь на корню все кривотолки касательно возвращения ее сына. Позже она поехала в магазин, и холодильник наполнился его любимой едой: зеленые яблоки и вишня, фисташковое мороженое с миндалем, профитроли с ванильным кремом – все те лакомства, за которые ему частенько попадало в детстве.

Допустимо ли испытывать большую радость, большее облегчение из‐за возвращения Амара, чем из‐за свадьбы дочери? Прежде чем Рафик ушел, чтобы следить за всеми приготовлениями – столы, стулья, помост для жениха и невесты, – Лейла поднялась по лестнице и вошла в его комнату.

– Ты меня выслушаешь, отец? – обратилась она к мужу. – Ты можешь хотя бы сегодня ничего не говорить?

Она всегда находила способ избегать его имени. Сперва из скромности, после – по обычаю, в знак глубочайшего уважения к нему. Теперь же говорить иначе было бы просто-напросто неестественно.

Рафик перестал застегивать рубашку и посмотрел на жену. Лейла имела полное право обращаться к нему с этой просьбой – долгие годы она не вмешивалась и не оспаривала его решения. Вот почему теперь она не отступала.

– Пожалуйста, ради меня, не говори ничего, что разозлит или расстроит его. Завтра мы сможем обсудить все, что захочешь, но сегодня, прошу, давай не будем портить праздник.

Прошлым вечером, когда Амар только приехал, они как могли старались вести себя дружелюбно. Рафик даже кинул сыну традиционное «салям»[4], прежде чем Лейла перехватила инициативу – накрыла ужин, а после отвела Амара в его спальню.

На секунду ей показалось, что муж обиделся – так медленно он застегнул все пуговицы на запястьях.

– Я и близко не подойду к нему, Лейла, – ответил он наконец, опуская руки.

* * *

Амар и Рафик стояли на противоположных концах переполненного зала, и в тот момент, когда их взгляды встретились, Амар понял, что между ними действует нечто наподобие негласного соглашения: оба знают, для чего они здесь и почему не решаются приблизиться друг к другу. Амар первым опустил глаза. Он все еще чувствовал гнев и вызванное им отчуждение. Все внутри него будто сжалось, как та пружина, жесткость которой невозможно ослабить.

Поначалу, встречая знакомых, которые все как один интересовались его делами, Амар сочинял всякие небылицы. Одному он представился художником, другому наплел, что он инженер, но был раздражен тем, какое сильное впечатление произвела эта новость. Третьему он сказал, что планирует стать орнитологом, а в ответ на растерянный взгляд собеседника пояснил: «Птицы. Я хотел бы изучать птиц». Но вскоре эта забава ему надоела, так что он просто старался закончить разговор как можно скорее.

Амар вышел через арку мимо детей с их вечными играми, мимо лифтов и остановился только тогда, когда звуки шенаи практически смолкли. Он совсем забыл, каково это – проходить сквозь толпу знакомых, чувствуя себя лицемером, ощущать на себе пристальный взгляд отца, прекрасно понимая, что тот подсознательно ждет, когда сын в очередной раз опозорит всю семью, когда с его языка сорвется очередная ложь.

Он продолжал шагать, пока не оказался у бара в противоположной части отеля. Конечно, никто из гостей Хадии не осмелился бы прийти в такое место. Даже ему самому нахождение здесь в день ее свадьбы казалось предательством. Поставив локти на стойку, он тяжело вздохнул и спрятал лицо в ладонях. Гнусавый голос шенаи звучал так далеко, что приходилось изо всех сил напрягать слух, чтобы расслышать его.

Это казалось невероятным, но прошли всего лишь сутки с тех пор, как он отважился подойти к дверям родного дома и постучать. Больше всего он поразился тому, что все здесь сохранило свой первозданный вид: тот же оттенок имела ночь, то же окно на втором этаже, лишенное ставен.

Свет не горел во всем доме. Никто не догадывался, что он приехал, и не догадался бы никогда, стоило лишь повернуть назад. Он утешал себя мыслью, что в этом случае ему не придется встречаться с отцом и видеть, как изменилась мать после его побега. Луна над головой была почти что полной, и, точь‐в-точь как в детстве, он принялся различать на ней очертания человеческого лица, а после – имени, написанного вязью, на которое всегда с особой гордостью указывала его мать. Амар почти что улыбнулся, обнаружив и то и другое.

Вероятнее всего, он ушел бы именно теперь, но в комнате Хадии загорелся свет. Переливчато-зеленый, как голова селезня, он разлился за шторами, и этого оказалось достаточно, чтобы сердце его дрогнуло. Она рядом.

Он сам устроил свою жизнь таким образом, что потерял всякую возможность видеть ее. Он даже не узнал бы о том, что Хадия выходит замуж, если бы месяц назад она сама не позвонила ему и не попросила приехать. От удивления он не снял трубку, но столько раз потом прослушал оставленное на автоответчике сообщение, что запомнил его наизусть. После того звонка он постоянно прокручивал в голове все сказанное, чувствуя, что момент его возвращения близок, но он не принесет с собой ничего хорошего.

Свет в ее комнате и чернота у него внутри. Как‐то летом они открыли жалюзи и протянули между своими комнатами веревку с двумя пластмассовыми чашками на концах. Хадия заверила его, мол, она знает что делает. Она уже мастерила такое в школе. Амар не был уверен, что ее голос действительно передается ему по натянутой веревке, а не доносится по воздуху, но ей он этого не сказал. Они играли в войну. Идея принадлежала Хадие – она всегда блестяще придумывала игры. Наблюдательный пункт располагался на втором этаже. «Синяя птица на ветке, прием», – сказал Амар, выглянув в окно, и снова присел на корточках. «Почтальон на улице, – ответила Хадия, – у него куча писем, прием».

Отец был вне себя, когда увидел, что жалюзи сброшены на подъездную дорожку, а одна из них сильно погнута. С виноватым видом дети выстроились перед ним: старшая Хадия, средняя Худа и младший, пытавшийся укрыться за их спинами, – Амар. «Твоя идея?» – спросил отец, глядя только на него. И был прав. Действительно, именно он придумал вытолкнуть жалюзи на дорогу. Хадия молча уставилась в пол. Худа кивнула. Хадия посмотрела на сестру, но ничего не сказала. «А вы две? – обратился к ним отец. – От вас я такого не ждал».

Амар дулся в своей комнате. Он закрыл окно и рухнул поверх прохладной простыни. От них ничего другого и не ждали. И хотя Хадия с того дня никогда больше не позволяла себе трогать жалюзи, Амар повторял этот номер каждые несколько лет, пока отец не махнул на него рукой и не отказался от ремонта вовсе.

– Не надумал выпить? – спросил его бармен.

Амар поднял глаза и покачал головой. Было бы лучше для всех, скажи он «да». Выпивка угомонила бы его, и, быть может, он сумел бы насладиться яркими красками, вкусной едой и щемящим звуком шенаи. Но он не станет пить. Он вернется домой ради матери и сестры, потому что обещал им.

На телефон пришло сообщение от Худы: «Хадия просит тебя прийти. Номер 310». Весь день он боялся, что сестра вызовет его на разговор только потому, что считает себя обязанной сделать это. Сам же он смутно догадывался, что чувство того же порядка привело его обратно в родительский дом, а вовсе не любовь. Но теперь в нем зародилось нечто новое – не то чтобы волнение или счастье, но что‐то напоминающее надежду. Он поднялся на ноги и шагнул туда, куда звал его шенаи, – к своей семье.

* * *

Амар может прийти с минуты на минуту. Самое главное теперь – не вести себя так, как накануне, когда она была настолько шокирована его приездом, что не смогла выдавить из себя ни единого слова. Она просто обязана быть к нему добрее.

Прошедшие три года сообщили лицу Амара какую‐то новую серьезность: под глазами залегли тени, на подбородке появился свежий шрам, помимо уже бывших – возле губ и бровей. Он, казалось, ссутулился, и Хадия почувствовала, что былая уверенность покинула брата, словно уверенность была такой же частью физиологии, как его особенная полуулыбка. Больше прочего ее мучило то, каким маленьким вдруг стало его лицо, какими острыми были плечи и ключицы, выпиравшие из‐под футболки, и с каким страхом он смотрел на нее, будто бы желая исчезнуть. Но сегодня она постарается держать свои наблюдения при себе и встретит его улыбкой.

В ожидании брата Хадия сохраняла полную неподвижность, она не хотела измять одежду, которая шумно расходилась складками при малейшем движении. Палантин, задрапированный вокруг головы, был очень тяжелым, тугое колье сжимало шею, а подвеска на лбу сползала, стоило только повернуть голову. Хадия мельком взглянула на свое отражение и едва узнала в нем себя.

В дверь постучали. Не жди она Амара, она все равно узнала бы его фирменный стук – несмелый, короткая пауза и еще два удара, но уже погромче. Худа открыла дверь, и Хадия услышала, как она разговаривает с Амаром с той сухостью, которую обычно использует в беседах с малознакомыми людьми.

Брат вошел в комнату. Хадия сразу заметила, что он постарался хорошо выглядеть на ее свадьбе: принял душ, причесался, надел черный костюм и подходящий к нему галстук. Она указала на место рядом с собой, приглашая его сесть, но он остался стоять.

– Как там дела внизу? – спросила она.

– По-моему, я сказал дяде Самиру, что пытаюсь стать профессиональным художником.

Амар скривил рот и уперся языком в щеку, как часто делал, когда волновался или хотел кого‐то обмануть. Он совершенно не осознавал этой своей манеры, но Хадия знала ее наизусть. Это он, ее брат. Выражение его лица немного поменялось – челюсть очерчена резче, а щеки впали, но взгляд остался таким, каким она его помнила.

Она хотела было пожурить Амара, но рассмеялась при мысли о дяде Самире, доверчивее которого не было никого на свете. Прежняя Хадия велела бы брату проявить благоразумие, ведь рано или поздно его ложь откроется, но теперь она не знала, может ли сделать ему замечание так, чтобы он не почувствовал обиды.

Она снова пригласила его сесть рядом.

– Ты такая красивая, – заметил он.

– Разве это не перебор? – Хадия приподняла отягощенные браслетами руки, которые, казалось, принадлежали кому‐то другому.

Амар помотал головой:

– Мама, наверное, так счастлива. Наконец‐то ты согласилась выйти замуж.

– Это не договорной брак, – пояснила она.

Мгновение он казался удивленным, но тут же улыбнулся:

– Значит, не я один их разочаровал.

– Нет. Но именно ты проложил мне дорожку.

Было неясно, происходила ли их шутливая беседа от той непринужденности, что свойственна родственникам, или все же от некоторой неловкости?

Амар сел рядом с сестрой. Мальчишеские повадки по‐прежнему угадывались в каждом его движении. «Ты ведь не сдашь меня папе?» – спрашивал он всякий раз, когда Хадия замечала его с сигаретой или когда он просил оставить окно открытым, чтобы вернуться под утро незамеченным. Всегда одно и то же выражение лица, одни и те же большие карие глаза. Все те ночи, проведенные в ожидании его, когда она механически водила пальцем по крошечному узору, вырезанному на подоконнике, и вздрагивала всякий раз, когда где‐то в доме скрипела рассохшаяся половица. Годы спустя он уже не спрашивал Хадию, не выдаст ли она его. Он знал, всегда знал, что она никогда не предаст его доверия.

И вот теперь настал ее черед.

– Я хочу кое о чем тебя попросить, – сказала Хадия.

– Все что угодно!

Амар ответил так поспешно и так искренне, что она убедилась, как была права, решившись пригласить его на свадьбу. Хадия объяснила ему, что через несколько минут Худа покроет ее свадебным покрывалом и под руку поведет сквозь ряды гостей к тому помосту, где отец навсегда передаст ее Тарику.

– Ты поддержишь меня с другой стороны? – спросила она. Амар кивнул.

– Ты не обязан, если не хочешь.

– Знаю. Но я хочу.

Она укрыла его ладонь своей. Не важно, что прежнее между ними отжило, а новое только предстоит найти. Одно то, что они просто могли посидеть рядом, уже было огромным утешением для обоих – утешением такого рода, которое возможно только между людьми, знающими друг друга с детства.

– У меня кое‐что есть для тебя, – сказал Амар, вынимая из кармана пиджака маленький, неряшливо запечатанный пакетик. – Только не открывай прямо сейчас, ладно?

Он сунул пакетик ей в руку. Хадия осторожно встряхнула его, пытаясь угадать, что внутри, после убрала в сумку и пообещала, что это будет первый свадебный подарок, который она откроет.

Раздался стук в дверь, и Амар помог Хадие встать. Это была Лейла. Ее глаза наполнились слезами при виде дочери. Даже Худа незаметно утерла глаза костяшками пальцев, что очень удивило Хадию, ведь сестра среди них была, пожалуй, наименее подвержена эмоциям. Хадия несильно ткнула ее локтем, как будто бы говоря: ну вот, только не ты.

– Готова? – спросила Худа.

И все то, о чем Хадия не успела подумать за минувший день, внезапно нахлынуло на нее: Худа спрашивает, готова ли она спуститься вниз и пройти через полный зал; если она кивнет – значит, она готова быть с Тариком всегда. И Хадия кивнула. Тогда Лейла коснулась ее лба указательным пальцем и арабским письмом начертала на нем «Я-Али» – жест, оберегавший семью и приносивший удачу. Она всегда совершала этот ритуал в важные дни: в первый день занятий, перед экзаменом или дальней поездкой. Неторопливое движение ее пальца и та сосредоточенность, с которой мать творила молитву, успокоили Хадию. Пусть сама она и не способна просить Господа о чем‐то по‐настоящему важном, она всегда может понадеяться на веру своей матери.

Лейла расправила ее палантин так, что теперь он скрывал ее от посторонних глаз. Худа взяла сестру под руку. Но, прежде чем сделать шаг, Хадия повернулась к Амару и не двигалась с места, пока он не сжал ее ладонь в своей.

Сегодня они празднуют расставание Хадии с прежней жизнью и начало новой, в которую ей вот-вот предстоит войти. Подружки невесты ждали у лифта, чтобы, подобно балдахину, нести над ней алую сетчатую ткань, расшитую крошечными зеркальными пластинами. Барабанный бой возвестил о прибытии невесты, и каждый удар руки по мембране эхом отзывался в ее теле.

Хадия вступила в зал. Краем глаза она видела ряды столов, мимо которых шла, и людей, которые шепчутся между собой и щелкают затворами фотокамер. Процессия остановилась. Подруги свернули красную ткань, и свет вновь стал теплым и золотистым.

– Можешь поднять глаза, – шепнула Худа.

Перед ней стоял отец, и лицо его выражало такую небывалую нежность, какой она никогда не замечала в нем прежде. Приподняв палантин, он осторожно поцеловал дочь в лоб так, чтобы драгоценные камни на подвеске не врезались в кожу, и Хадию тронуло, насколько глубока родительская любовь.

Отец провел ее вверх по лестнице на помост, где уже ждал Тарик. Барабанный бой смолк. Хадия мельком взглянула на своего жениха и в который раз поразилась, до чего он красив в своем молочно-белом шервани. Господи, подумала она, дай мне запомнить этот день. Их глаза встретились, и Тарик тепло улыбнулся ей. «Я выбрала его, – сказала она себе, – только я. Сама. Это моя жизнь. Разве могла я представить, что такое возможно?»

* * *

Кто‐то из гостей случайно опрокинул воду на ее сари, и теперь по нему расползалось темное, вульгарное пятно. Лейла извинилась и поспешила в уборную, чтобы просушить наряд. Хотелось надеяться, что на ткани не останется никаких следов, ведь в скором времени им предстояло фотографироваться. Как же она мечтала сделать хорошее семейное фото и повесить его в гостиной взамен того, что висело там с незапамятных времен. После ухода Амара она не заменила ни одной фотографии в доме.

Лейла снова взглянула на помост: Хадия и Тарик сидели рядом, но все же на некотором расстоянии, преодолеть которое им позволят только тогда, когда закончится обряд. Они улыбались и потихоньку переговаривались. Оба выглядели как король и королева древнего царства.

Опустив голову, Лейла скользила между столиками и прислушивалась к разговорам гостей. Она едва не задохнулась от гордости, услышав от одной женщины, что невеста просто сияет. Никогда раньше она не смотрела на дочь с таким трепетом, как сегодня, когда Хадия вышла из гостиничного номера, такая зрелая, готовая вступить во взрослую жизнь, но вместе с тем по‐детски нерешительная, словно была ребенком, которого впервые ведут в детский сад. Сколько лет они с мужем ждали этого дня! Возможно, он настал чуть позже, чем им того хотелось, ведь Хадие вот-вот исполнится двадцать семь. С каждым годом Лейла все больше беспокоилась за ее судьбу, особенно в те дни, когда она бывала приглашена на свадьбу какой‐нибудь совсем юной девушки. Но Хадия твердила, что самое главное для нее – закончить учебу. Что ж, так или иначе, Лейле есть за что благодарить Бога. Тарик – уважаемый и образованный молодой человек, именно такой, какого они всегда мечтали видеть своим зятем. Рафик полюбил его даже сильнее, чем сам признавал.

В уборной было прохладно и не слишком светло. Впервые за много часов Лейла могла побыть в одиночестве и расслабиться. От дежурных улыбок болели щеки. Она промокнула пятно салфетками. Бумага впитала часть влаги, но само пятно никуда не делось. Придется подождать. Лейла стояла перед зеркалом и массировала лицо, двигаясь от переносицы к самому затылку, где гнездилась тупая боль. Ей хотелось найти Рафика, удостовериться, что он счастлив, сказать ему: посмотри, что мы сделали вместе.

Утром, закончив все приготовления к свадьбе, он был молчалив, и Лейла никак не могла разгадать его состояние. Те скромные успехи, которых она достигла в отношениях с Амаром за время их совместной прогулки по саду и примерки праздничного костюма, пошли прахом. Стоило Рафику появиться на пороге, Амар тотчас замкнулся в себе. Только двух мужчин подарил ей Создатель для любви, и те не знают, как быть друг с другом.

Перед тем как ехать на церемонию, Лейла разложила наверху молитвенный коврик. Рафик устроился рядом. Это время дня она любила больше всего, и, хотя между ними все еще сохранялось напряжение, она почувствовала покой и единение.

Это Лейла научила своих детей молиться. С девочками было проще, но Амар – он был другим. Амар подражал каждому ее жесту, воздевал руки к небу, в точности как она, и что‐то шептал себе под нос, хотя не помнил ни одной суры. Как‐то раз она велела сыну обратиться к Богу напрямую, высказать Ему все свои желания, но он попросил только леденцов со вкусом зеленых яблок и карамели.

– Это все, чего ты хочешь? – спросила она, и он кивнул.

– Но ты можешь просить все что угодно, – настаивала она в надежде, что он передумает. Лейла терпеть не могла леденцы, потому что они вязли на зубах.

– Если я попрошу только об одном, мое желание исполнится быстрее, – пояснил Амар.

– Бог действует не так, сынок.

– Откуда ты знаешь?

Она была поражена. Ему было шесть или семь лет, но он задал вопрос, который она ни разу за всю свою жизнь не догадалась задать.

На следующий день она отправилась в магазин, купила маленький пакетик тех самых отвратительных леденцов и сунула его под подушку. Он просил о такой малости. Ей пришло в голову, что если она исполнит его желание, то Амар, впечатленный свершившимся чудом, начнет молиться по‐настоящему, с искренней и горячей верой. Детям было велено не расспрашивать о деяниях Господа и не задумываться о них сверх положенного. Дела Его – тайна. И Лейла была счастлива думать об этом как о великой тайне, как о солнце, которое заволокло туманом. Необязательно видеть сквозь туман, говорила ей мать, достаточно просто знать, что за ним скрывается солнце.

Лейла внимательно изучила свое отражение – сари почти высохло. Она освежила помаду на губах и слегка сдвинула хиджаб, чтобы окончательно спрятать едва различимый подтек. Когда она вернулась в зал, чтение хадиса «Аль-Киса» было в самом разгаре. Скоро должна прозвучать ее любимая часть: «О Мои ангелы и обитатели Моих небес! Я не создал бы ни распростертого неба, ни распростертой земли, ни освещенной луны, ни солнца светящего, ни орбиты вращающейся, ни моря текущего, ни корабля, по нему плывущего, кроме как из‐за любви к этим пятерым, находящимся под накидкой. Они: Фатима, ее отец, ее муж и ее дети».

Лейла поискала в толпе Рафика и увидела, что он сидит за столом, сосредоточенно склонив голову в знак почтения. Она решила, что направится к нему сразу, как только закончится обряд. Просто подойдет и скажет: «Это наша заслуга, отец. Мы создали семью и вырастили детей. Какой смысл во всей этой жизни, если временами мы не будем останавливаться, чтобы взглянуть на нее? Наша дочь вышла замуж, наш сын благополучно вернулся домой, друзья и родственники проделали долгий путь, чтобы поздравить нас».

* * *

Больше всего на свете он хотел бы сейчас оказаться на улице, под прохладным ветром, подальше от всякого, кто мог бы заговорить с ним. Хорошо бы еще поднять голову и посмотреть наверх, если, конечно, фонари позволят ему разглядеть звездное небо.

Амира Али все‐таки пришла. И хотя их взгляды ни разу не пересеклись, он был уверен, что она его заметила. Да и могло ли быть иначе? Люди вокруг расплывались перед глазами: пятна цвета – синего, зеленого, желтого, но вдруг знакомый удар – она. И пока все остальные взгляды были устремлены на Хадию, Амира смотрела куда‐то в сторону – то ли на его отца, то ли на Тарика.

Он знал, что она приглашена, но заверил себя, что выдержит эту ночь вне зависимости от того, увидятся они или нет. Амар вынул сигарету и закурил. Излом ее шеи, ее скулы, ее подбородок, ее поразительные темные волосы. Ему пришлось напомнить себе, что необходимо двигаться, пока они не дошли до помоста, а после ни в коем случае не оглядываться. Главное – дождаться того момента, когда Хадия займет свое место рядом с Тариком, и незаметно выскользнуть прочь, не поднимая глаз.

Когда они с Хадией были наверху, он вдруг подумал, что ничего не знает о Тарике. В любом случае для беспокойства уже поздновато, кроме того – и это еще хуже, – он потерял всякое право на такого рода вмешательство в ее жизнь. Но все же Хадия не только пригласила его, но и настояла, чтобы он участвовал в церемонии. Амар знал, что она не обязана была делать это. Как же он переживал, когда поднимался в ее номер, как боялся, что она задаст вопрос, на который он не захочет отвечать. Но Хадия не стала выкручивать ему руки. Самое малое, что он мог для нее теперь сделать, – это сыграть свою роль до конца.

Этим утром он остался один в своей старой комнате и заглянул в стенной шкаф: все его вещи висели в том же порядке, что и раньше. Раздвинув одежду, он шагнул в нишу, где среди допотопных стеганых покрывал и пустых чемоданов по‐прежнему пряталась его тайная коробка. Амар осторожно потрогал мягкую кожаную поверхность. Он всегда знал, что когда‐нибудь вернется, хотя бы для того, чтобы забрать ее. Нужная комбинация всплыла сама собой, замок характерно щелкнул. Устроившись на полу, он принялся ворошить воспоминания своей юности: журналы; глупые стишки, написанные им самим или хорошие, но чужие; фотографии, украденные из семейных альбомов; запрятанные на самое дно и запечатанные в конверт письма Амиры. Письма, написанные ее мелким, изящным почерком, запечатлевшие ход ее мыслей. Фотографии, с которых она внимательно смотрит на него или закрывает лицо руками.

Снимал он сам, это очевидно. Не только потому, что он хорошо помнил, как нарезал вокруг нее круги. Просто любой человек, взглянувший на эти снимки, сразу понял бы, что они – творение рук влюбленного. До него вдруг дошло, что стоит ему прочесть эти письма, как все мужество, которое он собрал, чтобы вернуться к Хадие, немедленно покинет его. Вот почему он вернул письма на место, осторожно опустил крышку и защелкнул замок.

В голове чувствовалась какая‐то пульсация. Не может быть, чтобы он проделал весь этот путь зря. Молитва, зазвучавшая в тот момент, когда он покидал зал, скоро закончится. Он стоял с закрытыми глазами и рассматривал красные всполохи, а после, с силой надавив на веки, следил за переменой цвета: алый наряд его сестры; румянец, заливавший лицо Амиры, когда он открывал перед ней дверь или отпускал какой‐нибудь незначительный комплимент вроде похвалы ее туфлям. Она никогда не научится скрывать свои чувства.

Пытаясь как‐то отвлечься, Амар наполнил свою тарелку пирожками и кусочками жареной курицы. Нужно было заглушить запах алкоголя и задобрить желудок, чтобы остановить головокружение. Конечно, ему полегчало, но все же не следовало возвращаться в тот бар – с начала церемонии прошел всего час, а он уже допустил ошибку. Буду паинькой, сказал он себе. Ради матери и ради сестры.

Ее приветствие было подобно грому среди ясного неба. И снова все его тело как будто пронзило ударом тока. Он поднял глаза – Амира стояла в нескольких шагах. Замедленным жестом она подняла тарелку, словно не определившись, верно ли поступает, и улыбнулась. Амар улыбнулся в ответ. Он так боялся встретиться с ней взглядом, что сосредоточил все свое внимание на браслетах, скользивших по ее запястью всякий раз, когда она поднимала тарелку. В один момент его ноги стали ватными. Он поднял глаза к потолку и смотрел на свет до тех пор, пока тот, многократно отразившись в хрустальной люстре, не превратился в калейдоскоп разноцветных огней. Как откровенно и как отчаянно он старался не смотреть на нее! Все его помыслы были сосредоточены на том, чтобы придать своему лицу равнодушное выражение, притвориться, будто он ничего не чувствует.

Скоро они уже стояли бок о бок. Она наклонилась к столу и положила на тарелку пирожок, а когда ее рука потянулась за мятным соусом, Амару вдруг сделалось тоскливо оттого, как легко он предугадывал каждое ее движение. Амира повернулась к нему, и прядь темных волос упала на ее лицо, образовав нечто вроде занавески. Ему хотелось протянуть руку, чтобы заправить прядь за ухо, но он не мог дотронуться до нее. Он лишь жестом указал на свой лоб, и она, вспомнив, как часто он убирал волосы с ее лица, немедленно пригладила их сама. Ее щеки слегка порозовели. Как же ему этого недоставало. Оба молчали, сознавая, что по‐прежнему говорят на том языке, который следовало забыть.