Читать книгу Проклятие королей - Филиппа Грегори - Страница 1

Вестминстерский дворец, Лондон, 29 ноября 1499 года

В миг пробуждения я невинна, совесть моя чиста, на ней нет проступков. В первое, туманное мгновение, когда открываются глаза, у меня нет мыслей; я – лишь тело с гладкой кожей и упругими мышцами, женщина двадцати шести лет, неторопливо входящая в радость жизни. Я не чувствую свою бессмертную душу, не чувствую ни греха, ни вины. Меня так восхитительно, так лениво обволакивает сон, что я едва осознаю, кто я.

Я медленно открываю глаза и понимаю, что свет, сочащийся сквозь ставни, означает, что уже давно утро. Потягиваясь с наслаждением, как просыпающаяся кошка, я вспоминаю, какой уставшей была, когда засыпала, и чувствую, что отдохнула, что у меня все хорошо. А потом, в мгновение ока, явь будто обрушивается мне на голову, как груда договоров с блестящими печатями с высокой полки, я вспоминаю, что у меня все совсем не хорошо, вообще все нехорошо, что сегодня то самое утро, которое, я надеялась, не наступит, потому что этим утром я не смогу отречься от своего губительного имени, я – наследница королевской крови, а мой брат, виновный не более, чем я, мертв.

Мой муж, сидящий у постели, полностью одет. На нем красный бархатный камзол, в дублете он кажется грузным и широким, на его мощной груди лежит золотая цепь гофмейстера принца Уэльского. Я не сразу понимаю, что он какое-то время дожидался, пока я проснусь. Его лицо искажено тревогой.

– Маргарет?

– Ничего не говорите, – огрызаюсь я, как ребенок, будто, если остановишь слова, дело будет отложено, и, отвернувшись от мужа, зарываюсь лицом в подушку.

– Вы должны быть храброй, – без надежды произносит он.

Поглаживает меня по плечу, словно я больной щенок гончей.

– Должны быть храброй.

Я не смею стряхнуть его руку. Он мой муж, я не смею его обижать. Он – мое единственное прибежище. Я зарыта в нем, мое имя спрятано в его имени. Меня так резко отсекли от моего титула, словно само имя мое обезглавили и унесли в корзине.

Имя у меня самое опасное в Англии: Плантагенет. Когда-то я носила его гордо, точно корону. Когда-то я была Маргарет Плантагенет Йоркской, племянницей двух королей, братьев: Эдуарда IV и Ричарда III, а третий брат был моим отцом – Джордж, герцог Кларенс. Моя мать была богатейшей женщиной Англии, дочерью столь великого человека, что его называли «Делателем Королей». Мой брат Тедди, которого наш дядя король Ричард объявил своим наследником, должен был занять английский трон, и нам двоим, Тедди и мне, принадлежала любовь и верность половины королевства. Мы были благородными сиротами Уорик, спасенными от злой судьбы, выхваченными из ведьминской хватки белой королевы, нас вырастила в королевской детской замка Миддлхем сама королева Анна, и не было в мире ничего слишком роскошного или слишком редкого для нас.

Но когда короля Ричарда убили, мы в одну ночь обратились из наследников престола в претендентов – выживших членов прежнего королевского рода, когда на трон взошел узурпатор. Что было делать с принцами из династии Йорков? С наследниками из рода Уориков? У Тюдоров, у матери и сына, были готовы ответы. Нас всех надлежало оженить в безвестность, повенчать с тенями, скрыть во браке. Так что теперь я безопасна, я урезана в разы, до того умалена, что меня можно спрятать под именем бедного рыцаря в усадебке посреди английской глуши, где земля дешева и где никто не поскачет в бой за мою улыбку, лишь кинет клич «Уорик!».

Я – леди Поул. Не принцесса, не герцогиня, даже не графиня, просто жена скромного дворянина, меня затолкали в забвение, как вышитый герб в заброшенный платяной сундук. Маргарет Поул, молодая беременная жена сэра Ричарда Поула, уже подарившая ему троих детей, из которых двое – мальчики. Генри, угодливо названный в честь нового короля, Генриха VII, и Артур, из подобострастия получивший имя в честь королевского сына, принца Артура; а еще у меня есть дочь Урсула. Мне разрешили назвать ее, всего лишь девочку, как я пожелаю, и я нарекла ее в честь святой, которая предпочла смерть браку с чужим человеком, чье имя ее заставляли принять. Сомневаюсь, что кто-нибудь заметил мой маленький бунт, – надеюсь, что нет.

Но моего брата нельзя было заново окрестить посредством брака. На ком бы он ни женился, каким бы низким ни было ее происхождение, она не могла переменить его имя, как мой муж переменил мое. Он все равно сохранил бы титул графа Уорика, он по-прежнему откликался бы на имя Эдвард Плантагенет, он все еще был бы законным наследником английского трона. Подними кто-нибудь его знамя – а рано или поздно это знамя непременно кто-нибудь поднял бы, – половина Англии встала бы под него, просто ради колдовского мерцания белой вышивки, ради белой розы. Его так и называют, Белой Розой.

Раз у него нельзя было отнять имя, у него отняли богатство и земли. Потом отняли свободу, упрятав, словно забытое знамя среди прочих бесполезных вещей, в лондонский Тауэр, между предателей, должников и дураков. Да, у моего брата не было ни слуг, ни земель, ни замка, ни образования, но он сохранил имя, мое имя. Тедди сохранил титул, титул нашего деда. Он все еще был графом Уориком, Белой Розой, наследником трона Плантагенетов, постоянным живым укором Тюдорам, которые захватили этот трон и теперь зовут его своим. Тедди бросили во тьму, когда ему было одиннадцать, и не выводили на свет, пока ему не минуло двадцать четыре. Он тринадцать лет не ходил по луговой траве. Потом он вышел из Тауэра, – может быть, наслаждаясь запахом дождя от сырой земли, может быть, слушая, как кричат над рекой чайки, может быть, слыша за высокими стенами Тауэра крики и смех свободных людей, вольных англичан, своих подданных. По обе стороны от него шли стражники, он пересек подъемный мост, взошел на Тауэрский холм, опустился на колени перед плахой, положил на нее голову, словно заслуживал смерти, словно хотел умереть, – и его обезглавили.

Это случилось вчера. Только вчера. Весь день лил дождь. Была страшная буря, словно небо возмутилось этим зверством, дождь изливался, как скорбь, и когда мне сообщили, я была со своей кузиной-королевой в ее изысканно обставленных покоях – мы закрыли ставни, чтобы не видеть тьмы, словно не хотели смотреть на дождь, смывавший с Тауэрского холма в канаву кровь – кровь моего брата, мою кровь, кровь королей.

– Постарайтесь быть храброй, – снова бормочет мой муж. – Подумайте о ребенке. Постарайтесь не бояться.

– Я не боюсь, – обернувшись через плечо, отвечаю я. – Мне не нужно стараться быть храброй. Мне нечего бояться. Я знаю, что с вами мне ничего не грозит.

Он мешкает. Он не хочет напоминать мне, что мне, возможно, все еще есть чего бояться. Возможно, даже его небогатое поместье не настолько скромно, чтобы я была в безопасности.

– Я хотел сказать, постарайтесь не показывать свое горе…

– Почему? – вырывается у меня детский плач. – Почему мне нельзя горевать? Мой брат, мой единственный брат мертв! Обезглавлен как предатель, хотя был невинен как дитя. Почему мне нельзя горевать?

– Потому что им это не понравится, – просто отвечает он.

Вестминстерский дворец, Лондон, весна 1500 года

Сама королева спускается по парадной лестнице, чтобы попрощаться с нами, когда мы покидаем Вестминстер после Рождественского праздника, хотя король все еще не выходит из своих покоев. Его мать твердит, что с ним все хорошо, его просто слегка лихорадит, он силен и здоров, просто пережидает холодные зимние дни у жаркого огня; но никто ей не верит. Все знают, что он болен виной за убийство моего брата и смерть претендента, которого объявили предателем, обвинив в участии в том же вымышленном заговоре. Я с мрачным весельем замечаю, что мы с королевой, обе потерявшие братьев, бледнеем и молчим о наших делах, а тот, по чьему приказу наших братьев убили, укладывается в постель, мучаясь виной. Но Елизавета и я обе привыкли к потерям, мы Плантагенеты, мы день за днем вкушаем предательство и сердечную боль; Генрих Тюдор в королях недавно, за него всегда воевали другие.

– Удачи, – коротко произносит Елизавета, указывая на мой округлившийся живот. – Вы уверены, что не хотите остаться? Вы могли бы родить здесь. За вами бы хорошо ходили, и я бы вас навещала. Прошу, Маргарет, передумайте и останьтесь.

Я качаю головой. Не могу я ей признаться, что меня тошнит от Лондона, тошнит от двора и от правления ее мужа и его властной матушки.

– Хорошо, – говорит она, понимая все. – А в Ладлоу вы поедете, когда снова будете на ногах? Присоединитесь к остальным?

Она предпочитает, чтобы я жила в Ладлоу, с ее сыном, Артуром. Мой муж опекает его в этом отдаленном замке, и ей спокойнее знать, что и я тоже с ним.

– Отправлюсь, как только смогу, – обещаю я. – Но вы же знаете, сэр Ричард убережет и сохранит вашего мальчика, рядом я или нет. Он заботится о нем так, словно принц из чистого золота.

Мой муж – хороший человек, я этого никогда не отрицала. Миледи мать короля сделала удачный выбор, когда устраивала мой брак. Она всего лишь хотела, чтобы муж увез меня с глаз долой, но ненароком остановилась на том, кто души во мне не чает. Но сделка была ей не в убыток. В день нашего венчания она выплатила моему мужу самую ничтожную награду, мне и теперь почти смешно, когда думаю о том, что ему за меня дали: две фермы – два птичьих двора! – и крохотный разваливающийся замок. Он мог бы потребовать куда больше; но он всегда служил Тюдорам за спасибо, трусил за ними следом, только чтобы напомнить, что был на их стороне, шел за их знаменем, куда бы оно ни вело, не считаясь с потерями и ни о чем не спрашивая.

Еще в юности он положился на свою родственницу, леди Маргарет Бофорт. Она убедила его, как и многих других, что как союзник принесет победу, но как враг будет опасна. Совсем молодым мой муж воззвал к ее обостренным родственным чувствам и вверился ее заботам. Она заставила его присягнуть своему сыну, и мой муж, вместе с другими ее сторонниками, рисковал жизнью, чтобы ее сын сел на престол, а она получила титул, который сама для себя придумала: Миледи мать короля. Даже сейчас, в пору неоспоримого торжества, она цепляется за родичей, страшась ненадежных друзей и пугающих незнакомцев.

Я смотрю на свою сестру-королеву. Мы с ней так непохожи на Тюдоров. Ее они выдали замуж за сына Миледи, короля Генриха, и лишь после того, как почти два года проверяли ее плодовитость и верность, словно она была племенной сукой, которую надо было одобрить, короновали ее, хотя она принцесса крови, а он родился очень далеко от трона. Меня отдали за троюродного брата Миледи, сэра Ричарда. От нас обеих потребовали, чтобы мы отказались от своего рода, от своего детства, от прошлого; чтобы мы приняли их имя и присягнули им на верность, и мы это сделали. Но сомневаюсь, что даже после этого они когда-нибудь станут нам доверять.

Елизавета, моя двоюродная сестра, смотрит на своего сына, юного принца Артура, который ждет, когда ему приведут из конюшни коня.

– Я бы хотела, чтобы вы остались, все трое.

– Он должен быть в своих владениях, – напоминаю я. – Он же принц Уэльский, ему нужно быть поближе к Уэльсу.

– Я просто…

– В стране спокойно. Теперь король и королева Испании отправят к нам свою дочь. Мы вернемся быстро, подготовившись к свадьбе Артура.

Я не добавляю, что юную инфанту присылают лишь теперь, когда не стало моего брата. Ему пришлось умереть, чтобы не было соперничества за трон. Ковер, по которому инфанта пойдет к алтарю, будет красным, как кровь моего брата. И мне придется идти по нему с процессией Тюдоров и улыбаться.

– Есть проклятие, – внезапно произносит она, придвигаясь ко мне поближе и говоря мне на ухо, так что я чувствую на щеке тепло ее дыхания. – Маргарет, я должна вам сказать. Было проклятие.

Она берет меня за руку, и я чувствую, как ее рука дрожит.

– Какое проклятие?

– Что любой, кто выведет моих братьев из Тауэра, любой, кто отправит их на смерть, умрет сам.

Я в ужасе отшатываюсь и смотрю в ее побледневшее лицо.

– Что за проклятие? Кто его наложил?

Тень вины, проходящая по ее лицу, тут же открывает мне все. Наверняка это ее мать, ведьма, Елизавета. Я уверена, что роковое проклятие произнесла эта смертоносная женщина.

– Что именно она сказала?

Елизавета берет меня под руку и ведет меня к конюшням, под арку, где мы остаемся одни во дворе, и над нашими головами простираются голые ветви дерева.

– Я тоже говорила, – сознается она. – Это и мое проклятие, не только ее, я произнесла его вместе с матерью. Я была совсем девочкой, но должна была понять… но я произнесла его вместе с ней. Мы обращались к реке, к богине… ну, вы понимаете!.. к богине, которая основала наш род. Мы сказали: «Нашего мальчика забрали, когда он еще не был мужчиной, не был королем – хотя был рожден, чтобы стать и тем, и другим. Так забери сына его убийцы, пока он еще мальчик, прежде чем станет мужчиной, прежде чем достигнет власти. А потом забери его внука, и когда ты его заберешь, мы поймем, что его смерть – действие нашего проклятия и его расплата за утрату нашего сына».

Я содрогаюсь и запахиваю дорожный плащ, словно залитый солнцем сад вдруг стал сырым и холодным от дыхания реки, давшей согласие.

– Вы сказали – такое?

Она кивает, глаза ее темны и полны страха.

– Что ж, король Ричард умер, а его сын умер до него, – смело говорю я. – Мужчина и его сын. Ваш брат исчез, когда был в его власти. Если он был виновен и проклятие сработало, то все, возможно, уже свершилось и его род пресекся.

Она пожимает плечами. Никто из знавших Ричарда ни мгновения не думал, что он убил своих племянников. Нелепое предположение. Он посвятил жизнь брату, он умер бы за своих племянников. Он ненавидел их мать и захватил трон; но он в жизни не тронул бы мальчиков. Даже Тюдоры не смеют зайти дальше намеков на подобное преступление; даже им не хватает наглости обвинить мертвого в злодеянии, которое он никогда бы не совершил.

– Если то был нынешний король… – я понижаю голос до шепота, приблизившись настолько, что мы могли бы обняться, окутав Елизавету своим плащом и держа ее за руку; я едва отваживаюсь говорить в этом полном соглядатаев дворце. – Если по его приказу убили ваших братьев…

– Или его матери, – очень тихо отзывается она. – У ее мужа были ключи от Тауэра, мои братья стояли между ее сыном и троном…

Мы содрогаемся, так крепко сжав руки, словно Миледи может подкрасться к нам сзади и подслушать. Нас обеих ужасает власть Маргарет Бофорт, матери Генриха Тюдора.

– Так, так, – говорю я, пытаясь сдержать страх и не замечать, как дрожат наши руки. – Но, Елизавета, если это они убили ваших братьев, тогда ваше проклятие падет на ее сына, вашего мужа, и на его сына.

– Знаю, знаю, – тихо стонет она. – Чего я боюсь с тех пор, как впервые об этом задумалась. Что, если внук убийцы – мой сын, принц Артур? Мой мальчик. Что, если я прокляла своего мальчика?

– Что, если проклятие оборвет род? – шепчу я. – Что, если не останется мальчиков Тюдоров, одни бездетные девочки?

Мы стоим неподвижно, словно заледенели в зимнем саду. Над нашими головами раздается трель малиновки, предупреждающий клич, а потом птица улетает.

– Сберегите его! – с внезапным чувством говорит Елизавета. – Сберегите Артура в Ладлоу, Маргарет!

Замок Стоуртон, Стаффордшир, весна 1500 года

Я ухожу в заточение в Стоуртоне на месяц, а муж оставляет меня, чтобы сопровождать принца в Уэльс, в его замок в Ладлоу. Я стою в дверях нашего обветшавшего старого дома, чтобы помахать уезжающим вслед. Принц Артур опускается на колени, принять мое благословение, и я кладу руки ему на голову, а потом, когда он поднимается, целую в обе щеки. Ему тринадцать, он уже выше меня, этот мальчик, который хорош собой, как истинный Йорк, и обаятелен, как Йорк. В нем нет почти ничего от Тюдоров, только волосы у него медные и временами он неожиданно впадает в тревогу; все Тюдоры – пугливое семейство. Я обнимаю худенького мальчика и прижимаю его к себе.

– Будьте умницей, – велю я ему. – И осторожнее, когда станете упражняться с копьем и ездить верхом. Я обещала вашей матери, что с вами ничего не случится. Позаботьтесь о том, чтобы так и было.

Он закатывает глаза, как делают все мальчишки, когда женщина слишком над ними квохчет, но послушно склоняет голову, а потом разворачивается, запрыгивает на коня и натягивает поводья, так что конь пляшет и резвится.

– И не красуйтесь попусту, – велю я. – А если пойдет дождь, ступайте под крышу.

– Ладно, ладно, – говорит мой муж. Он тепло мне улыбается. – Я за ним присмотрю, вы же знаете. А вы поберегите себя, это вам в этом месяце предстоит потрудиться. И пошлите мне весточку, как только ребенок родится.

Я кладу руку себе на живот, чувствую, как шевелится ребенок, и машу отъезжающим. Смотрю, как они скачут на юг по красной глиняной дороге в Киддерминстер. Земля промерзла насквозь, они быстро минуют узкие тропинки, которые вьются между пестрыми застывшими полями цвета ржавчины. Перед принцем скачут его знаменосцы и свита при оружии, одетая в его цвета. Сам принц едет рядом с моим мужем, их тесным защитным кольцом окружают слуги. За ними следуют вьючные животные, везущие сокровища принца: его серебряную посуду и золото, его бесценные седла, доспехи, покрытые насечками и эмалью, даже его ковры и белье. Он повсюду возит за собой огромные ценности, он – Тюдор, английский принц, и ему прислуживают, как императору. Тюдоры подтверждают свое королевское право, выставляя напоказ богатство, словно надеются, что игра в короля сделает короля настоящим.

Возле мальчика, окружая мулов, везущих его сокровища, едет стража Тюдоров, новая стража, которую набрал его отец, в бело-зеленых ливреях. Когда королевской семьей были мы, Плантагенеты, мы ездили по тропинкам и дорогам Англии с друзьями и спутниками, без оружия, с непокрытыми головами; нам не была нужна стража, мы никогда не боялись народа. Тюдоры всегда опасаются внезапного нападения. Они пришли с вражеской армией, за ними пришел мор, и даже теперь, почти пятнадцать лет спустя после победы, они все еще ведут себя как захватчики, неуверенные в том, что им ничто не угрожает, сомневающиеся, что их встретят добром.

Я стою, подняв на прощанье руку, пока они не скрываются от меня за поворотом, а потом захожу в дом, заворачиваясь в тонкую шерстяную шаль. Я пойду в детскую, повидаюсь с детьми, пока все в доме не сели обедать, а после обеда подниму бокал за управляющих моим домом и землями, веля им содержать все в порядке в мое отсутствие, и возвращусь к себе с дамами, повитухами и няньками. Там мне придется долгих четыре недели ждать нашего нового ребенка.

Я не боюсь боли, поэтому роды меня не пугают. Они у меня четвертые, по крайней мере, я знаю, чего ждать. Но я их и не жду, ни один из моих детей не принес мне той радости, которую я вижу в других матерях. Мальчики не наполняют меня яростным честолюбием, я не могу молиться о том, чтобы они добились в этом мире положения – безумием с моей стороны было бы желать, чтобы они привлекли внимание короля: что он увидит, кроме еще одного юноши из Плантагенетов? Соперника, имеющего право на трон? Угрозу? Глядя на дочь, я не радуюсь тому, что подрастает маленькая женщина: еще одна я, еще одна принцесса Плантагенетов. Что еще мне думать о ней, кроме того, что она обречена, если воссияет при дворе? Я благополучно пережила эти годы, поскольку была почти невидимкой, так как мне нарядить девочку и выставить ее всем напоказ, чтобы ей восхищались? Я желаю ей лишь уютного забвения. Чтобы быть любящей матерью, женщина должна глядеть в будущее с надеждой, исполненная чаяний для своих детей, должна думать, что их ждет счастливое будущее, мечтать о великих свершениях. Но я из дома Йорков, я лучше всех знаю, что этот мир ненадежен и опасен, и лучшее будущее, что я могу уготовить своим детям, – выживание в тени, хотя по праву рождения они из действующих лиц; но нужно надеяться, что они всегда будут стоять у сцены или, неузнанные, в толпе.

Ребенок рождается скоро, на неделю раньше, чем я думала, он красив и силен, у него на макушке смешной хохолок каштановых волос, как петушиный гребень. Ему нравится молоко кормилицы, и она его все время прикладывает. Я шлю его отцу добрые вести, получаю в ответ поздравления и браслет из валлийского золота. Мой муж пишет, что приедет на крестины и что мальчика мы должны назвать Реджинальдом – в честь Реджинальда Советника, – чтобы мягко намекнуть королю и его матери, что мальчик вырастет и станет советчиком и смиренным слугой их рода. Меня не удивляет, что мой муж хочет, чтобы само имя ребенка выражало рабскую покорность королевской семье. Когда они захватили страну, они и нас захватили. Наше будущее зависит от их милости, Тюдоры теперь владеют в Англии всем; может быть, это уже навсегда.

Иногда кормилица приносит младенца мне, и я качаю его, восхищаясь изгибом его закрытых век и тенью ресниц на щеках. Он напоминает мне моего брата, когда тот был ребенком. Я хорошо помню его пухлое младенческое личико и его живые темные глаза. Юношей я его почти не видела. Не могу представить себе пленника, идущего под дождем к плахе на Тауэрском холме. Я прижимаю своего новорожденного ребенка к сердцу и думаю, что жизнь хрупка, что, возможно, безопаснее вообще никого не любить.

Мой муж приезжает домой, как обещал, – он всегда исполняет свои обещания, – к крестинам; и как только я выхожу из покоев роженицы и принимаю причастие, мы возвращаемся в Ладлоу. Путешествие долгое, оно дается мне нелегко, я еду то верхом, то в паланкине: по утрам в седле, а днем отдыхаю; но даже так у нас уходит на дорогу два дня, и я рада, когда показываются высокие городские стены, полоски черных балок и сливочная штукатурка городских домов под толстыми соломенными кровлями, а за ними возвышается темный замок.

Замок Ладлоу, пустоши Уэльса, весна 1500 года

Из уважения ко мне ворота распахивают настежь, я – жена лорда гофмейстера, и сам Артур, долгоногий и взволнованный, прыгая, как жеребенок, вырывается из главных ворот, чтобы помочь мне сойти с лошади и спросить, как я и почему не привезла новорожденного.

– Для него сейчас слишком холодно, ему лучше дома, с кормилицей.

Я обнимаю принца, и он падает на колени, чтобы я благословила его как жена его опекуна, кузина его матери, женщина королевского рода, а когда он поднимается, я приседаю перед ним в реверансе, как перед наследником трона. Мы легко исполняем эти церемонии, не задумываясь о них. Его растили королем, а я росла одной из важнейших особ при дворе, почти все приседали передо мной в реверансе, шли следом, вставали, когда я входила в комнату, и кланялись, покидая меня. Пока не пришли Тюдоры, пока меня не выдали замуж, пока я не стала незначительной леди Поул.

Артур отступает назад, чтобы вглядеться в мое лицо; смешной мальчик, ему в этом году четырнадцать, но он милый и вдумчивый, как его мать, женщина с нежным сердцем.

– У вас все хорошо? – спрашивает он. – Все-все прошло хорошо?

– Очень хорошо, – твердо отвечаю я. – Я ни капли не переменилась.

В ответ он улыбается. У него любящее сердце, от матери, он станет королем, которому ведомо сострадание; и, видит бог, именно это нужно Англии, чтобы залечить раны после долгих тридцати лет сражений.

Из конюшни хлопотливо выбегает мой муж, и они с Артуром увлекают меня в большой зал, где мне кланяются придворные, и я иду сквозь сотенную толпу наших приближенных к своему почетному месту между мужем и принцем Уэльским, во главе стола.

Позже, вечером, я захожу к Артуру в спальню, чтобы побыть при его молитве. С принцем его капеллан, Артур стоит на коленях на скамеечке и слушает тщательное произнесение латинского дневного коллекта и молитвы на ночь. Капеллан зачитывает часть одного из псалмов, и Артур склоняет голову, молясь о здравии отца и матери, королевы и короля Англии, и «о Миледи матери короля, графине Ричмонд», добавляет он, упоминая ее титул, чтобы Бог не забыл, как она поднялась и как достойна ее просьба Его внимания. Я склоняю голову, когда он произносит: «Аминь», потом капеллан собирает свои вещи, а Артур запрыгивает на огромную кровать.

– Леди Маргарет, вы знаете, что у меня в этом году свадьба?

– Никто не назвал мне дату, – отвечаю я.

Я сажусь на край кровати и смотрю на светлое лицо Артура и на мягкий пух на его верхней губе, который он любит поглаживать, словно побуждая его расти.

– Но теперь препятствий для свадьбы нет.

Он сразу тянется ко мне и касается моей руки. Он знает, что монархи Испании поклялись, что отправят свою дочь к нему невестой, только если их уверят, что других наследников английского трона нет. Они имели в виду не только моего брата Эдварда, но и претендента, выступавшего под именем брата королевы, Ричарда Йорка. Желая заключения помолвки, король захватил обоих юношей, словно они были в равной мере наследниками, словно были одинаково виновны, и приказал убить обоих. Претендент присвоил себе самое опасное имя, поднял против Генриха оружие и умер за это. Мой брат отказался от своего имени, никогда не поднимал даже голоса, что уж говорить об армии, и все равно умер. Я должна постараться не омрачать свою жизнь горечью. Спрятать обиду, словно забытое знамя. Забыть, что я – сестра, забыть единственного мальчика, которого когда-либо любила по-настоящему, – моего брата, Белую Розу.

– Вы ведь знаете, я бы никогда этого не потребовал, – очень тихо говорит Артур. – Его смерти. Я ее не хотел.

– Знаю, что не хотели, – отвечаю я. – Ни вы, ни я тут ни при чем. Это было не в нашей власти. Мы ничего не могли поделать.

– Но я кое-что сделал, – говорит он, искоса глядя на меня. – Толку не было; но я просил отца о милости.

– Это было благородно.

Я не рассказываю ему, что стояла перед королем на коленях, простоволосая, растрепанная, мои слезы капали на пол, а я обхватила ладонями каблук королевского башмака и держалась, пока меня не подняли и не унесли прочь, и муж умолял меня больше не заговаривать об этом из страха, что король вспомнит, что некогда я носила имя Плантагенетов и что в жилах моих сыновей течет опасная королевская кровь.

– Ничего нельзя было сделать. Уверена, Его Светлость, ваш отец, сделал лишь то, что считал верным.

– Вы сможете… – Артур колеблется. – Сможете его простить?

Он не может даже поднять на меня глаза, задавая этот вопрос, он смотрит на наши сомкнутые руки. Бережно поворачивает новое кольцо на моем пальце, траурное кольцо с буквой «У»; Уорик, мой брат.

Я накрываю его руку своей.

– Мне нечего прощать, – твердо произношу я. – Ваш отец поступил так с моим братом не из гнева и не из мести. Он чувствовал, что так нужно, чтобы обезопасить трон. Он сделал это не сгоряча. Его нельзя было поколебать мольбами. Он просчитал, что простые люди Англии всегда поднимутся за кого-то, носящего имя Плантагенет. Ваш отец – думающий человек, осторожный человек, он учтет все шансы, почти как счетовод, вносящий в одну из появившихся теперь книг прибыли – с одной стороны, а убытки – с другой. Речь больше не идет о чести и верности. Речь о расчете. Мой убыток в том, что моего брата сочли угрозой, и ваш отец вычеркнул его.

– Но он не был угрозой! – восклицает Артур. – И по чести…

– Он никогда не был угрозой; все дело в имени. Его имя было угрозой.

– Но это ведь и ваше имя?

– О нет. Меня зовут Маргарет Поул, – сухо произношу я. – Вам это известно. И я стараюсь забыть, что родилась под другим именем.

Вестминстерский дворец, Лондон, осень 1501 года

Невеста Артура приезжает, лишь когда ей исполняется пятнадцать. В конце лета мы отправляемся в Лондон, и у Артура, его матери и меня два месяца на то, чтобы заказать наряды, созвать портных, ювелиров, перчаточников, шляпников и швей; собрать молодому принцу гардероб и пошить красивый наряд ко дню свадьбы.

Принц беспокоится. Он часто ей писал: возвышенные письма на латыни, единственном языке, который понимают они оба. Моя кузина королева настоятельно просила, чтобы инфанту учили английскому и французскому.

– По-моему, жениться на чужестранке, с которой словом не можешь перемолвиться, – это варварство, – бормочет она, обращаясь ко мне, когда мы вышиваем новые рубашки Артура у нее в покоях. – Им что, завтракать, посадив между собой посла, чтобы переводил?

Я улыбаюсь в ответ. Редкая женщина может свободно говорить с любящим мужем, и мы обе это знаем.

– Научится, – говорю я. – Ей придется научиться нашим обычаям.

– Король собирается ехать на южное побережье, встречать ее, – говорит Елизавета. – Я просила его дождаться и устроить ей встречу в Лондоне, но он сказал, что возьмет с собой Артура и они поскачут, как странствующие рыцари, чтобы сделать инфанте сюрприз.

– Знаете, не думаю, что испанцам нравятся сюрпризы, – замечаю я.

Все знают, что они – очень церемонный народ; инфанта жила почти в заточении в бывшем гареме дворца Альгамбра.

– Она обещана, она была обещана двенадцать лет назад, и теперь ее доставят, – сухо отвечает Елизавета. – Что ей нравится, а что нет, не так и важно. Ни для короля и, возможно, уже даже ни для ее матери и отца.

– Бедное дитя, – говорю я. – Но ей не мог достаться жених краше и добрее Артура.

– Он славный молодой человек, правда? – Лицо матери теплеет от похвалы сыну. – И он опять вырос. Чем вы его кормите в Уэльсе? Он уже выше меня, думаю, будет таким же высоким, как мой отец.

Она осекается, словно это измена – упомянуть ее отца, короля Эдуарда.

– Будет таким же высоким, как король Генрих, – прихожу я ей на помощь. – И, будет на то воля Божья, из нее получится такая же хорошая королева, как из вас.

Елизавета дарит мне одну из своих ускользающих улыбок.

– Может быть, и получится. Может быть, мы подружимся. Думаю, она может быть немного на меня похожа. Ее растили королевой, как и меня. И мать у нее решительная и отважная, какой была моя.

Возвращения жениха и его отца из рыцарского странствия мы ждем в детской. Маленького принца Гарри, десяти лет от роду, разволновали эти приключения.

– Он подскачет и возьмет ее в плен?

– О нет, – отвечает его мать, сажая на колени свою младшую девочку, пятилетнюю Марию. – Так не пойдет. Они приедут туда, где она остановится, и попросят их принять. Потом станут расточать ей похвалы, может быть, пообедают с ней, а потом уедут наутро.

– А я бы подскакал и взял ее в плен! – похваляется Гарри, поднимая руки, словно сжимает вожжи, и галопируя по комнате на воображаемой лошади. – Я бы подскакал и тут же на ней женился. Она слишком долго не ехала в Англию. Я бы не снес промедления.

– Снес? – спрашиваю я. – Что за слово такое «снес»? Что, скажите на милость, вы читали?

– Он все время читает, – с любовью отзывается его мать. – Такой ученый. Читает романы и богословские труды, молитвы и жития святых. По-французски, по-латыни и по-английски. Начал учить греческий.

– И еще я музыкант, – напоминает нам Гарри.

– Очень одаренный, – с улыбкой уверяю его я.

– И езжу верхом, на больших конях, не просто на маленьких пони, и с ловчей птицей тоже умею управляться. У меня есть своя собственная, ястреб по имени Рубин.

– Вы, без сомнения, истинный принц, – говорю ему я.

– Мне нужно поехать в Ладлоу, – отвечает он. – Поехать в Ладлоу с вами и вашим мужем и выучиться управлять страной.

– Мы будем вам очень рады.

Он прекращает скакать по комнате, подходит, встает коленями на стул передо мной и обхватывает ладонями мое лицо.

– Я хочу быть хорошим принцем, – очень серьезно произносит он. – Правда хочу. Что бы ни поручил мне отец. Править Ирландией или командовать флотом. Куда бы ни послал. Вы не поймете, леди Маргарет, потому что вы не Тюдор, но это призвание, божественное призвание – родиться в королевской семье. Это судьба – родиться в роду королей. И когда моя невеста приедет в Англию, я поеду ей навстречу, переодевшись, чтобы она увидела меня и сказала: «О! Кто этот красивый юноша на таком огромном коне?» А я скажу: это я! И все закричат: ура!

– Все пошло не так, – мрачно говорит Артур матери.

Он приходит в ее покои перед обедом, пока королева одевается. Я держу ее корону, глядя, как служанка расчесывает ей волосы.

– Когда мы добрались, она уже легла, и прислала сказать, что не сможет нас принять. Отец не хотел мириться с отказом, он стал советоваться с лордами, которые нас сопровождали. Они согласились… – Артур опускает глаза, но мы обе видим его негодование. – Разумеется, они согласились, кто бы стал спорить? И мы поехали под проливным дождем к Догмерсфилдскому дворцу и настояли, чтобы она нас приняла. Отец пошел в ее личные покои, думаю, они поругались, а потом она вышла, в ярости, и мы сели за стол.

– Какая она? – спрашиваю я в тишине, когда все замолкают.

– Откуда мне знать? – жалобно отзывается Артур. – Мы едва перемолвились парой слов. С меня просто натекло по всему полу. Отец велел ей танцевать, и она исполнила испанский танец с тремя своими дамами. На ней была густая вуаль, так что я не видел ее лица. Наверное, она нас ненавидит за то, что заставили ее выйти к ужину, когда она отказалась. Она говорила по-латыни, мы обменялись парой фраз о погоде и о ее путешествии. Она очень страдала от морской болезни.

Я едва не смеюсь в голос, глядя на его унылое лицо.

– Ах, юный принц, не падайте духом! – говорю я, обнимая его за плечи и прижимая к себе. – Все только начинается. Со временем она вас полюбит и оценит. Она оправится от морской болезни и выучится говорить по-английски.

Я чувствую, как он жмется ко мне в поисках утешения.

– Правда? Вы в самом деле так думаете? Вид у нее был очень сердитый.

– Так полагается. А вы будете с ней добры.

– Милорд отец очень к ней внимателен, – говорит Артур матери, словно предупреждая ее.

Она криво усмехается.

– Вашему отцу по душе принцессы, – говорит она. – Он больше всего любит женщин королевской крови, когда они в его власти.

Я сижу в королевской детской с принцессой Марией, когда с урока верховой езды возвращается Гарри. Он сразу бросается ко мне, отпихивая локтем младшую сестру.

– Будьте осторожнее с Ее Светлостью, – напоминаю я.

Она хихикает; прелестная маленькая красотка.

– А где испанская принцесса? – нетерпеливо спрашивает Гарри. – Почему ее тут нет?

– Потому что она еще в пути, – отвечаю я, предлагая принцессе Марии яркий мячик; она берет его, осторожно подбрасывает и ловит. – Принцесса Катерина должна проехать по стране, чтобы люди ее видели, а потом вы поедете ей навстречу и сопроводите ее в Лондон. Ваш новый наряд готов, седло тоже.

– Надеюсь, я все сделаю, как нужно, – серьезно отзывается Гарри. – Надеюсь, конь будет послушным и мать будет мной гордиться.

Я обнимаю его.

– Все так и будет, – уверяю я. – Вы прекрасно будете держаться в седле, выглядеть будете как настоящий принц, и ваша матушка всегда вами гордится.

Я чувствую, как он распрямляет плечики, уже воображая, как будет смотреться в парчовом камзоле, верхом на коне.

– Да, гордится, – говорит он с тщеславием любимого сыночка. – Может, я и не принц Уэльский, я только второй сын, но она мной гордится.

– А принцессой Марией? – поддразниваю его я. – Самой хорошенькой принцессой в мире? Или принцессой Маргаритой?

– Да они всего лишь девчонки, – отвечает он с братской насмешливостью. – Кому они нужны?

Я слежу за тем, чтобы новые платья королевы должным образом пересыпали душистыми порошками, вычистили и вывесили в гардеробной, когда Елизавета входит и закрывает за собой дверь.

– Оставьте нас, – коротко говорит она служанке, ведающей гардеробом, и по ее тону я понимаю: случилось что-то очень дурное, королева никогда не бывает так немногословна с теми, кто ей прислуживает.

– Что случилось?

– Это Эдмунд. Кузен Эдмунд.

При звуке этого имени у меня слабеют колени; Елизавета усаживает меня на табурет, подходит к окну и распахивает его, так что в комнату льется прохладный воздух, и в голове у меня проясняется. Эдмунд – Плантагенет, как и мы. Сын моей тетки, герцог Саффолк, король к нему благоволит. Его брат стал предателем, он возглавил мятежников, выступивших против короля в битве при Стоуке, и погиб на поле боя; но Эдмунд де ла Поул, напротив, всегда был отчаянно верен, он был правой рукой короля Тюдора и его другом. Он – украшение двора, звезда турниров, красивый, смелый, блестящий герцог из Плантагенетов, радостный знак всем, что Йорки и Тюдоры живут бок о бок, любящей королевской семьей. Он входит в ближний придворный круг, этот Плантагенет на службе у Тюдора; он сменил масть, флаг развевается в другую сторону, алый и белый смешались в новой розе, и это пример нам всем.

– Арестован? – шепчу я; это мой самый сильный страх.

– Бежал, – коротко отвечает Елизавета.

– Куда? – в ужасе спрашиваю я. – О боже. Что он натворил?

– К императору Священной Римской империи Максимилиану, чтобы собрать против короля армию, – у нее перехватывает дыхание, словно слова застряли у нее в глотке, но ей нужно задать мне вопрос. – Маргарет… скажите… вы ничего об этом не знали?

Я качаю головой, беру Елизавету за руку, смотрю ей в глаза.

– Поклянитесь, – требует она. – Поклянитесь.

– Ничего. Ни единого слова. Клянусь. Он мне не доверился.

Мы обе умолкаем при мысли о тех, кому он обычно доверялся: о зяте королевы Уильяме Куртене, женатом на нашей кузине Катерине; Томасе Грее; нашем кузене Уильяме де ла Поуле; моем троюродном брате Джордже Невилле; нашем родственнике Генри Буршье. Мы составляем тщательно переписанную и широко известную сеть кузенов и родни, связанную узами брака и крови. Плантагенеты рассеяны по всей Англии: напористые, отважные, честолюбивые мальчики, мужчины-воины и плодовитые женщины. А против нас – четверо Тюдоров: старуха, ее беспокойный сын и их наследники Артур и Гарри.

– Что теперь будет? – спрашиваю я, встаю и иду через комнату закрыть окно. – Мне уже лучше.

Елизавета протягивает ко мне руки, и мы на мгновение обнимаемся, словно мы – все еще те девушки, что в страхе ждали новостей из Босуорта.

– Он не сможет вернуться домой, – печально произносит она. – Мы больше не увидим кузена Эдмунда. Никогда. А шпионы короля его точно найдут. У него теперь на службе сотни соглядатаев, они его отыщут…

– А потом отыщут всех, с кем он когда-либо говорил, – предрекаю я.

– С вами – нет? – снова спрашивает она. Ее голос падает до шепота. – Маргарет, по совести, с вами – нет?

– Со мной – нет. Ни единого слова. Вы же знаете, я глуха и нема, когда речь об измене.

– А потом или в этом году, или на будущий год, или через год его привезут домой и убьют, – глухо говорит Елизавета. – Нашего кузена Эдмунда. Нам придется смотреть, как он пойдет на плаху.

У меня вырывается тихий стон горя. Мы беремся за руки. Но в тишине, думая о нашем кузене и плахе на Тауэрском холме, мы обе знаем, что уже пережили и куда худшее.

Я не остаюсь на королевскую свадьбу, я еду подготовить Ладлоу к приезду юной четы, удостовериться, что там тепло и уютно. Король, улыбаясь, приветствует всех своих родичей Плантагенетов с излишней, надоедливой приязнью, и я рада, что покинула двор, потому что боюсь, что король своими любезными речами задержит меня в зале, пока его шпионы обыскивают мои покои. Самая страшная опасность исходит от короля, когда он выглядит довольным, ищет общества придворных, объявляет веселые забавы, зовет нас танцевать, смеется и прогуливается среди гостей, пока снаружи, в темных галереях и на узких улицах, делают свое дело его шпионы. Мне, возможно, и нечего утаивать от Генриха Тюдора; но это не значит, что я хочу, чтобы за мной следили.

Как бы то ни было, король повелел, чтобы молодые безотлагательно отправились после свадьбы в Ладлоу, и я должна все там для них приготовить. Бедной девочке придется распустить большую часть своей испанской свиты и ехать через всю страну в самую скверную зимнюю погоду в замок почти в двухстах милях от Лондона – и в целой жизни от удобства и роскоши ее родного дома. Король хочет, чтобы Артур показал всем свою невесту, чтобы все вдоль дороги были поражены следующим поколением Тюдоров. Он думает, как утвердить власть и блеск нового трона, но не думает о молодой женщине, которая скучает по матери в чужой стране.

Замок Ладлоу, пустоши Уэльса, зима 1501 года

Я заставляю слуг в Ладлоу перевернуть весь замок вверх дном, отскрести полы, вычистить каменные стены, а потом завесить их богатыми теплыми гобеленами. По моему приказу перевешивают ковры в дверях, чтобы избежать сквозняков, я покупаю у виноторговцев огромную новую бочку, распиленную пополам, которая будет служить принцессе ванной; моя кузина королева пишет мне, что инфанта собирается принимать ванну каждый день – невиданный обычай, от которого, я надеюсь, она откажется, когда почувствует, какие холодные ветра бьются в башни замка Ладлоу. Для предназначенной ей кровати шьются новые занавеси – мы все надеемся, что принц каждую ночь будет туда приходить. Я заказываю новые льняные простыни у лондонских торговцев тканями, и они присылают лучшие, самые лучшие, какие можно купить. Полы отскребаются, по ним рассыпают свежие сушеные травы, чтобы в комнатах чарующе пахло летним сеном и полевыми цветами. Я велю вычистить трубы, чтобы яблоневые поленья в комнате принцессы горели ярко, я требую со всей округи лучшую еду и сладчайший мед, самый вкусный эль, фрукты и овощи, сохраненные со времени сбора урожая, бочки соленой рыбы, копченое мясо, огромные круги сыра, который в этой части мира так вкусен. Я предупреждаю, что мне постоянно будет нужна свежая дичь, что придется забивать птицу и скот, чтобы кормить замок. Я убеждаюсь, что все сотни моих слуг, вся дюжина старших слуг наилучшим образом подготовились; а потом я жду, мы все ждем приезда четы, ставшей надеждой и светом Англии, тех, кто станет жить на моем попечении, учиться быть принцем и принцессой Уэльскими и зачинать сына – как можно скорее.

Я смотрю поверх скопища соломенных крыш городка на восток, надеясь увидеть развевающиеся знамена королевской гвардии, спускающейся по сырой скользкой дороге к Глэдфордским воротам, когда вижу вместо этого одинокого, быстро скачущего всадника. Я сразу понимаю, что он везет дурные вести: первая моя мысль – о родственниках, о Плантагенетах, пока я накидываю плащ и спешу вниз, к воротам замка, чтобы с колотящимся сердцем встретить гонца на мощеной дороге от широкой главной улицы; он спешивается передо мной, опускается на колено и протягивает запечатанное письмо. Я беру письмо, ломаю печать. Я боюсь, что мой мятежник-родственник Эдмунд де ла Поул схвачен и назвал меня своей сообщницей. Я так напугана, что не могу прочесть нацарапанные на странице буквы.

– В чем дело? – коротко спрашиваю я. – Что за вести?

– Леди Маргарет, жаль, что приходится вам это говорить: ваши дети были очень больны, когда я покидал Стоуртон.

Я щурюсь на неразборчивый почерк и заставляю себя прочесть краткую записку от мажордома. Он пишет, что девятилетний Генри слег с красной сыпью и лихорадкой. Артур, которому семь, пока здоров, но опасаются, что заболела Урсула. Она плачет, похоже, что у нее болит голова, и у нее, на момент написания письма, точно поднялся жар. Ей всего три, опасный возраст для ребенка, выходящего из младенчества. Мажордом вовсе не упоминает о новорожденном Реджинальде. Остается думать, что он жив, здоров и у кормилицы. Ведь мажордом бы мне сообщил, если бы мой ребенок уже умер?

– Только не пот, – говорю я гонцу, называя болезнь, которой боимся мы все, болезнь, которая пришла за армией Тюдоров и почти истребила Лондон, когда горожане собрались приветствовать короля. – Скажите, что это не потливая горячка.

Он осеняет себя крестом.

– Не дай Бог. Думаю, нет. Никто еще…

Он осекается. Он хотел сказать, что никто еще не умер – что доказывает, что это не потливая горячка, которая убивает здорового мужчину за день, без предупреждения.

– Меня отправили на третий день, как мальчик заболел, – говорит гонец. – Он продержался уже три дня, когда я уехал. Возможно…

– А младенец Реджинальд?

– Он с кормилицей, в ее доме, его унесли.

Я вижу на его бледном лице свой собственный страх.

– А вы? Как вы, сударь? Никаких признаков?

Никто не знает, как болезнь попадает из одного места в другое. Некоторые верят, что гонцы разносят ее на своей одежде, на бумаге писем, так что тот, кто приносит тебе вести, приносит и смерть.

– Я здоров, хвала Господу, – отвечает он. – Ни сыпи, ни жара. Иначе я бы не приблизился к вам, миледи.

– Мне нужно домой, – говорю я.

Меня раздирает между долгом перед Тюдорами и страхом за детей.

– Скажите на конюшне, что я уезжаю через час, и передайте, что мне понадобится сопровождение и подменная верховая лошадь.

Он кивает и уводит коня под гулкими сводами к конюшням. Я иду приказать своим дамам укладывать мою одежду и сказать, что одной из них придется ехать со мной в эту зимнюю пору, потому что нам нужно в Стоуртон; мои дети больны, и я должна быть рядом с ними. Я скрежещу зубами, отдавая приказы: сколько нужно стражи, сколько еды, приторочить к моему седлу вощеный плащ на случай дождя или снега и еще подать тот, что я надену. Я не позволяю себе думать о цели поездки. Прежде всего я не позволяю себе думать о своих детях.

Жизнь – это риск, мне ли не знать. Кто лучше меня выучил, что младенцы легко умирают, что дети заболевают от самых незначительных причин, что королевская кровь губительно слаба, что смерть следует за моим родом, за Плантагенетами, как верный черный пес?

Замок Стоуртон, Стаффордшир, зима 1501 года

Своих домашних я застаю в тревоге и метаниях. Больны все трое детей, только младенец Реджинальд не потеет и не покрылся красной сыпью. Я сразу же иду в детскую. Старший, девятилетний Генри, спит тяжелым сном на большой кровати с балдахином, его брат Артур свернулся рядом, а в нескольких шагах мечется и ворочается в кроватке маленькая Урсула. Я смотрю на них и чувствую, как стискиваются мои зубы.

По моему кивку нянька переворачивает Генри на спину и поднимает его рубашку. Его грудь и живот покрыты красными пятнами, некоторые слились, лицо распухло от сыпи, а за ушами и на шее вовсе нет целой кожи, он – сплошная воспаленная язва.

– Это корь? – коротко спрашиваю я.

– Или оспа, – отвечает она.

Рядом с Генри дремлет Артур. Увидев меня, он плачет, я поднимаю его с горячих простыней и сажаю на колени. Его тельце горит.

– Пить хочу, – говорит он. – Пить.

Нянька дает мне кружку слабого пива, Артур делает три глотка, потом отталкивает кружку.

– Глаза больно.

– Мы не открываем ставни, – тихо говорит мне нянька. – Генри жаловался, что ему от света больно, вот мы их и закрыли. Надеюсь, мы все правильно сделали.

– Думаю, да, – отвечаю я.

Мне так невыносимо собственное неведение. Я не знаю, что нужно сделать для этих детей, я даже не знаю, что с ними.

– Что говорит врач?

Артур прислоняется ко мне, у него даже затылок под моими губами горячий.

– Говорит, что это, наверное, корь и, если будет угодно Господу, они все трое поправятся. Велел держать их в тепле.

Уж в тепле-то мы их держим, спору нет. В комнате нечем дышать: в камине разведен огонь, под окном стоит жаровня, кровать завалена покрывалами, и все трое детей в поту, красные от духоты. Я кладу Артура обратно на горячие простыни и подхожу к кроватке, в которой молча лежит обмякшая Урсула. Ей всего три, она крохотная. Увидев меня, она поднимает ручку и машет, но молчит и не зовет меня.

Я в ужасе поворачиваюсь к няньке.

– Она не лишилась рассудка! – кидается защищаться нянька. – Просто бредит из-за жара. Врач говорит, что, если лихорадка переломится, она поправится. Она временами то поет, то хнычет во сне, но рассудка не лишилась. По крайней мере, пока.

Я киваю, стараясь сохранить терпение в этой слишком жаркой комнате, где лежат, словно выброшенные на берег утопленники, мои дети.

– Когда врач снова придет?

– Должно быть, он уже в пути, Ваша Милость. Я обещала за ним послать, как только вы приедете, чтобы он мог с вами побеседовать. Но он клянется, что дети поправятся.

Она смотрит мне в лицо.

– Наверное, – добавляет она.

– А остальные домашние как?

– Пара мальчишек тоже заболела, один еще до Генри. И служанка с кухни, которая ходила за курами, умерла. Но больше пока никто не заразился.

– А в деревне?

– Я про деревню не знаю.

Я киваю. Про деревню придется спросить у врача, все болезни в наших землях – моя забота. Надо будет распорядиться на кухне, чтобы в дома больных посылали еду, попросить священника их посетить, а если умрут, удостовериться, что у них есть деньги на могильщиков. Если нет, то за могилу и деревянный крест заплачу я. Если дела пойдут хуже, я должна буду распорядиться, чтобы выкопали чумные рвы, чтобы хоронить тела. Таковы мои обязанности в качестве хозяйки Стоуртона. Мне нужно заботиться обо всех в своих владениях, не только о своих детях. И, как всегда, – как всегда и бывает, – мы понятия не имеем, в чем причина болезни, что может ее вылечить, перекинется ли она еще на какую-нибудь несчастную деревню и станет ли убивать там.

– Вы написали милорду? – спрашиваю я.

Мажордом, ждущий на пороге, отвечает за няньку.

– Нет, миледи, мы знали, что он едет с принцем Уэльским, но не знали, где они сейчас. Мы не знали, куда ему писать.

– Напишите от моего имени и пошлите в Ладлоу, – говорю я. – Принесите мне, прежде чем запечатывать, я отправлю письмо. Он будет в Ладлоу через пару дней. Возможно, он уже там. Но мне придется остаться здесь, пока все не поправятся. Я не могу подвергать принца Уэльского и его невесту опасности заболеть, будь это корь или оспа.

– Боже упаси, – благочестиво произносит мажордом.

– Аминь, – отзывается нянька, молясь о принце, даже когда ее рука лежит на горячем покрасневшем лице моего сына – словно нет никого важнее Тюдоров.

Замок Стоуртон, Стаффордшир, весна 1502 года

Я больше двух месяцев провожу в Стоуртоне с детьми, пока они медленно, один за другим, избавляются от горячки в крови, пятен на коже и боли в глазах. Урсула поправляется последней, но даже когда болезнь уходит, малышка быстро устает и капризничает, а от света заслоняется рукой. В деревне тоже заболели несколько жителей, один ребенок умер. На Рождество мы не устраиваем праздник, и я запрещаю селянам приходить в замок на двенадцатую ночь за подарками. Все недовольны, что я отказалась раздавать еду, вино и монетки, но я боюсь, что в деревне болезнь, и меня приводит в ужас мысль о том, что, если я позволю жителям прийти с семьями в замок, они принесут болезнь с собой.

Никто не знает, в чем причина болезни, никто не знает, насовсем ли она ушла или вернется с теплой погодой. Мы беспомощны перед нею, как скот перед падежом; мы можем лишь мучиться, как мычащие коровы, и надеяться, что худшее нас минует. Когда наконец выздоравливает последний больной, я плачу за мессу в деревенской церкви, чтобы вознести благодарение за то, что болезнь, похоже, пока оставила нас, что нас помиловали в эту тяжелую зиму; даже если этим летом жара принесет нам чуму.

Лишь постояв в церкви и увидев, что она полна прихожан, – их не меньше, они не грязнее и не выглядят более отчаявшимися, чем обычно, – лишь проехав по деревне и спросив у каждой ветхой двери, здоровы ли в доме, лишь убедившись в том, что у нас дома никто не болен, от мальчишек, отгоняющих птиц от посевов, до мажордома, лишь тогда я понимаю, что могу спокойно оставить детей, и возвращаюсь в Ладлоу.

Дети стоят на пороге и машут мне на прощанье, нянька держит на руках младенца Реджинальда. Он улыбается беззубой улыбкой, машет пухлыми ручками и кричит:

– Ма! Ма!

Урсула прикрывает ладонями глаза, заслоняясь от утреннего солнца.

– Встань как следует, – говорю я, садясь в седло. – Опусти руки и перестань хмуриться. Будьте умницами, все четверо, и я скоро приеду с вами повидаться.

– Когда ты приедешь? – спрашивает Генри.

– Летом, – отвечаю я, чтобы его успокоить.

На деле я не знаю. Принц Артур и его молодая жена должны отправиться в летнюю поездку с королевским двором, тогда я смогу вернуться в Стоуртон на все лето. Но пока они в Ладлоу, под защитой моего мужа, я тоже должна быть там. Я не только мать этих детей; у меня есть другие обязанности. Я – госпожа Ладлоу и опекунша принца Уэльского. И я должна исполнять эти роли безупречно, чтобы скрыть, кем я родилась: девочкой из дома Йорков, Белой Розой.

Я посылаю детям воздушный поцелуй, но мои мысли уже не с ними, а далеко в пути. Я киваю мажордому, и наша маленькая кавалькада – полдюжины вооруженных стражей, пара мулов, груженных добром, три дамы верхом и горстка слуг – трогается в долгий путь до Ладлоу, где я впервые встречусь с девушкой, которая станет следующей английской королевой – Катериной Арагонской.

Замок Ладлоу, пустоши Уэльса, март 1502 года

Муж встречает меня в своих покоях. Он работает с двумя писарями, по всему большому столу разложены бумаги. Когда я вхожу, он взмахом велит писарям удалиться, отодвигает стул и приветственно целует меня в обе щеки.

– Вы рано.

– Дороги хорошие.

– В Стоуртоне все в порядке?

– Да, детям наконец-то стало лучше.

– Хорошо, хорошо. Я получил ваше письмо.

На лице у него облегчение; ему, как всякому мужчине, нужны сыновья и здоровый наследник, и он рассчитывает, что трое наших мальчиков станут служить Тюдорам и поспособствуют благополучию семьи.

– Вы обедали, дорогая?

– Нет, пообедаю с вами. Я сейчас увижусь с принцессой?

– Как только будете готовы. Он хочет сам ее к вам привести, – говорит мой муж, снова садясь за стол.

При мысли об Артуре-женихе он улыбается.

– Он жаждет сам вам ее представить. Спрашивал, можно ли в первый раз вам увидеться с ней наедине.

– Очень хорошо, – сухо отвечаю я.

Не сомневаюсь, Артур счел, что представить мне молодую особу, чьи родители потребовали, чтобы моего брата убили, прежде чем они отправят ее в Англию, – это задача, требующая деликатности. В то же время я знаю, что эта мысль и в голову бы не пришла моему мужу.

Мы встречаемся, по желанию Артура, без церемоний – наедине в зале приемов замка Ладлоу, огромной комнате с деревянными панелями, прямо под покоями самой принцессы. В камине горит жаркий огонь, на стенах богатые гобелены. Не роскошный дворец Альгамбры, но и ничего нищенского или постыдного. Я подхожу к металлическому зеркалу и поправляю головной убор. Тусклое отражение смотрит на меня: на мои темные глаза, бледную чистую кожу и розовый бутон рта – мои лучшие черты. Длинный нос Плантагенетов – главное мое расстройство. Я поправляю головной убор и чувствую, как в моих густых темно-рыжих кудрях ворочаются шпильки, а потом отворачиваюсь от зеркала. Все это суетно и достойно презрения, я подожду у огня.

Через пару мгновений я слышу, как в дверь стучит Артур, и киваю служанке, которая открывает дверь, отходит в сторону, пропуская Артура, и коротко мне кланяется, когда я приседаю перед принцем в реверансе, а потом мы целуемся друг с другом в обе щеки.

– Все трое выздоровели? – спрашивает Артур. – А как малыш?

– Благодарение Богу, – отвечаю я.

Артур быстро осеняет себя крестом.

– Аминь. Вы не заразились?

– Удивительно, как немногие в этот раз заболели, – говорю я. – Истинное благословение. Всего несколько человек в деревне заразились, а умерли только двое. У малыша не было никаких признаков болезни. Бог воистину милостив.

Артур кивает:

– Могу я представить вам принцессу Уэльскую?

Я улыбаюсь, слыша, как тщательно он выговаривает ее титул.

– И как вам нравится жизнь женатого мужчины, Ваша Светлость?

Кровь, приливающая к его щекам, говорит о том, что принцесса ему очень нравится и ему неловко в этом признаваться.

– Вполне нравится, – тихо отвечает он.

– Вы ладите, Артур?

Краска на его щеках густеет и заливает лоб.

– Она… – он умолкает.

Ясно, что слов, чтобы описать, какая она, у него нет.

– Красивая? – подсказываю я.

– Да! И…

– Милая?

– О да! И…

– Прелестная?

– У нее такой… – начинает он и снова умолкает.

– Лучше уж мне самой на нее взглянуть. Ее, похоже, не описать.

– Ах, миледи опекунша, вы надо мной смеетесь, но вы увидите…

Артур уходит, чтобы привести принцессу. Я не осознавала, что мы заставили ее ждать, и гадаю, не обидится ли она. В конце концов, она же испанская инфанта, ее воспитывали по-королевски.

Когда открывается тяжелая деревянная дверь, я встаю. Артур вводит принцессу в комнату, кланяется, отступает за порог и закрывает дверь. Мы с принцессой Уэльской остаемся одни.

Первое, что приходит мне в голову: она такая тоненькая и хрупкая, что кажется витражным портретом принцессы, а не настоящей девушкой. Ее медные волосы скромно убраны под толстый чепец, изящная талия затянута в крупный и тяжелый, как латы, корсет, высокий головной убор украшен бесценными кружевами, спадающими вдоль лица принцессы и скрывающими его, словно она готова прикрыться кружевом, как басурманским покрывалом. Она делает реверанс, опустив лицо и взгляд, и лишь когда я беру ее за руку и она смотрит на меня, я вижу, что у нее яркие голубые глаза и милая застенчивая улыбка.

Она бледнеет от волнения, пока я произношу по-латыни речь, приветствуя принцессу в замке и извиняясь за то, что отсутствовала ранее. Я вижу, как она озирается в поисках Артура. Как прикусывает нижнюю губу, словно собираясь с силами, и принимается отвечать. Она сразу же заговаривает о том, о чем я не хотела бы слушать, особенно от нее.

– Меня огорчило известие о смерти вашего брата, мне так жаль, – говорит она.

Я поражаюсь, что она вообще осмеливается говорить об этом со мной, тем более так открыто и с таким состраданием.

– Это огромная потеря, – сдержанно отвечаю я. – Увы, так устроен мир.

– Боюсь, что мой приезд…

Я не могу позволить ей извиняться за убийство, совершенное ее именем, и прерываю ее парой фраз. Бедное дитя смотрит на меня, словно хочет спросить, как ей меня утешить. Взгляд у нее такой, словно она готова пасть к моим ногам и признаться, что виновна. Мне невыносимо говорить с ней о брате, я не могу слышать, как она произносит его имя, я не могу продолжать этот разговор, иначе я сломаюсь и разрыдаюсь о брате перед этой молодой женщиной, из-за чьего приезда он умер. Он мог бы жить, если бы не она. Как мне говорить об этом спокойно?

Я выставляю руку, чтобы отстранить принцессу, заставить ее замолчать, но она хватает меня за руку и опускается в поклоне.

– Здесь нет вашей вины, – получается у меня прошептать. – И мы должны быть покорны королю.

Ее голубые глаза полны слез.

– Мне жаль, – говорит она. – Мне так жаль.

– В этом нет вашей вины, – произношу я, чтобы она больше ничего не сказала. – И его вины не было. И моей.

А потом, как ни странно, мы счастливо живем под одной крышей. Отвагу, которую она явила, встретившись со мной и сказав, что оплакивает мою потерю и хотела бы ее предотвратить, отвагу эту я вижу каждый день. Она отчаянно скучает по дому, мать пишет ей редко и коротко. Катерина – всего лишь дитя, оставшееся без матери в чужой стране, и ей нужно всему выучиться: языку, обычаям – даже наша еда ей непривычна. Иногда, когда мы днем сидим вместе за шитьем, я развлекаю ее, расспрашивая о доме.

Она описывает дворец, Альгамбру, словно драгоценный камень в оправе зеленого сада, лежащий в шкатулке Гранадского замка. Рассказывает мне о ледяной воде, текущей в фонтанах – ее доставляют по трубам с гор высокой Сьерры, – и о пылающем солнце, под которым окрестности запекаются до сухого золота. Рассказывает о шелках, которые носила каждый день, и о ленивых утрах в облицованной мрамором купальне, о своей матери в тронном зале, вершащей правосудие и управляющей страной как равный отцу монарх, и о ее решимости распространить свою власть и закон Божий на всю Испанию.

– Вам все здесь должно казаться таким чужим, – задумчиво говорю я, глядя из узкого окна на свет, сочащийся над мрачным зимним пейзажем с неба, переливающегося серым: пепельный, сланцевый, темный, как сажа. На холмах лежит снег, вдоль долины несутся тучи, по стеклам в окнах барабанит дождь.

– Должно быть, словно в другом мире.

– Словно во сне, – тихо отвечает она. – Знаете, когда все совсем другое и все надеешься проснуться?

Я молча соглашаюсь. Я знаю, каково это: обнаружить, что все переменилось и возврата к прежней жизни больше нет.

– Если бы не Арт… не Его Светлость, – шепчет она, опуская глаза к работе. – Если бы не он, я была бы очень несчастна.

Я накрываю ее руки своими.

– Слава Богу, он вас любит, – тихо говорю я. – И надеюсь, мы все сможем помочь вам стать счастливой.

Она тут же поднимает взгляд, и ее голубые глаза встречаются с моими.

– Он меня любит, правда?

– Никакого сомнения, – улыбаюсь я. – Я знаю его с тех пор, как он был младенцем, и у него очень любящее и щедрое сердце. Благословение, что вы встретились. Какими королем и королевой вы однажды станете!

У нее рассеянный взгляд очень влюбленной девушки.

– Нет ли признаков? – бережно спрашиваю я. – Признаков того, что будет ребенок? Вы ведь знаете, как понять, что будет ребенок? Ваша мать или дуэнья с вами говорили?

– Ничего не нужно говорить, мать все мне объяснила, – отвечает она с очаровательным достоинством. – Я все знаю. Пока признаков нет. Но я уверена, у нас будет дитя. Мы назовем ее Марией.

– Вам надо молиться о сыне, – напоминаю я. – О сыне, которого вы назовете Генрихом.

– Сын Артур, но сначала – дочь Мария, – отвечает она, словно уже во всем уверена. – Марией в честь Богоматери, которая меня сюда благополучно привела и дала мне молодого мужа, который смог меня полюбить. А потом Артур – в честь отца и Англии, которую мы вместе построим.

– И какой будет ваша страна? – спрашиваю я.

Она очень серьезна, это не детская игра.

– Не будет наказаний за мелкие проступки, – говорит она. – Правосудие не будут использовать, чтобы заставить народ повиноваться.

Я слегка киваю головой. Король ненасытен в наложении пеней на знать, даже на родственников, огромные долги, связавшие двор по рукам и ногам, подрывают его верность королю. Но я не могу обсуждать это с наследниками.

– И никаких неправедных арестов, – тихо говорит принцесса. – По-моему, ваши кузены сейчас в лондонском Тауэре.

– Мой кузен Уильям де ла Поул заключен в Тауэр, но обвинение ему не предъявили, – отвечаю я. – Я молюсь о том, чтобы их ничто не связывало с братом, Эдмундом де ла Поулом, беглым мятежником. Я не знаю, ни где он, ни чем он занят.

– Никто не подвергает сомнению вашу верность! – уверяет меня она.

– Я забочусь о том, чтобы не подвергали, – мрачно отвечаю я. – И редко общаюсь с родней.

Замок Ладлоу, пустоши Уэльса, апрель 1502 года

Артур изо всех сил старается, все мы стараемся подбодрить принцессу, но зима среди холмов на границе Уэльса для нее длинна и холодна. Принц обещает ей все на свете, только что не луну с неба: сад, где можно будет выращивать овощи, апельсины, которые ей привезут, чтобы она приготовила сладости, которые любят в Испании, розовое масло для волос, свежие лилии – он клянется, что они будут цвести даже здесь. Мы все время уверяем ее, что скоро потеплеет, что будет жарко – не так, как в Испании, предусмотрительно замечаем мы, но достаточно жарко, чтобы гулять, не заворачиваясь во множество шалей и мехов; и уж точно однажды прекратится бесконечный дождь, и солнце раньше поднимется в ясном небе, и ночь будет наступать позже, и принцесса услышит соловьев.

Мы клянемся, что май будет солнечным, рассказываем ей о смешных играх и обрядах Майского дня: она откроет окно на заре, и ее встретят песней, и все красивые юноши оставят возле ее двери жезлы в лентах, а потом ее коронуют как Майскую королеву, и мы научим ее танцевать вокруг майского дерева.

Но, вопреки нашим планам и обещаниям, все выходит не так. Май оказывается совсем иным. Возможно, он и не мог быть таким, как мы обещали; но нас подвела не погода, не веселье, которому двор придается так легко и которое замышляется месяцами. Дело не в цветах и не в рыбах, мечущих икру в реке; соловьи запели, но их никто не слушал. Пришла беда, которую мы и вообразить не могли.

– Артур, – говорит мне муж, забыв о многочисленных титулах принца, забыв постучать в дверь моей спальни – он врывается в комнату, нахмурившись в тревоге. – Идемте, сейчас же, он болен.

Я сижу перед зеркалом, служанка заплетает мне косу, на подставке приготовлен головной убор, а платье на день висит на резной двери шкафа за спиной служанки. Я вскакиваю на ноги, выдергиваю косу у нее из рук, набрасываю накидку поверх ночной рубашки и поспешно завязываю тесемки.

– Что случилось?

– Говорит, что устал, что все болит и что его знобит.

Артур никогда не жалуется на болезни, никогда не посылает за лекарем. Вдвоем с мужем мы идем по лестнице вниз, через холл, в башню принца, в его спальню на самом верху. Муж, задыхаясь, поднимается по винтовой лестнице следом за мной, а я взбегаю по каменным ступеням, круг за кругом, держась за холодный каменный столб в центре спирали.

– Вы вызвали к нему врача? – бросаю я через плечо.

– Разумеется. Но его нет на месте. Его слуга отправился в город, искать его.

Муж опирается на центральный каменный столб, приложив к вздымающейся груди руку.

– Они скоро будут.

Мы подходим к двери в спальню Артура. Я стучусь и вхожу, не дожидаясь ответа. Мальчик лежит в постели, его лицо блестит от пота. Он бледен как простыня, сборчатый воротник ночной рубашки не отличается цветом от его юного лица.

Я в ужасе, но стараюсь этого не показывать.

– Мальчик мой, – нежно произношу я самым теплым и уверенным тоном, какой могу изобразить. – Вам нехорошо?

Он поворачивает ко мне голову.

– Просто жарко, – отвечает он потрескавшимися губами. – Очень жарко.

Он делает знак слугам.

– Помогите мне. Я встану и пересяду к огню.

Я отступаю назад и наблюдаю. Слуги откидывают одеяло, набрасывают на плечи принцу халат. Помогают ему подняться. Я вижу, как он кривится при движении, словно ему больно сделать два шага до кресла, а когда добирается до камина, опускается тяжело, словно выбился из сил.

– Вы не приведете ко мне Ее Светлость принцессу? – просит он. – Я должен ей сказать, что не смогу поехать с ней сегодня кататься верхом.

– Я могу сама ей передать…

– Я хочу ее видеть.

Я не спорю с ним, просто спускаюсь из его башни, перехожу холл и поднимаюсь в башню принцессы, чтобы попросить ее прийти к мужу. Принцесса как раз занята утренними уроками – изучает английский, хмурясь над книгой. Она тут же встает, с улыбкой, исполненная ожидания; за ней следует дуэнья, дока Эльвира, бросив на меня единственный гневный взгляд, словно спрашивая: «Что случилось? Что на этот раз пошло не так в этой холодной сырой стране? Что вы, англичане, опять натворили?»

Принцесса идет за мной через огромный зал приемов Артура, где полдюжины мужчин ожидают его аудиенции. Они кланяются, когда она проходит мимо, и она минует их, даря улыбку направо и налево, как добрая принцесса. Потом она входит в спальню принца Артура, и радость испаряется с ее лица.

– Ты болен, любовь моя? – сразу спрашивает она.

Он сгорбился в кресле у огня, мой муж мучается, стоя рядом, как встревоженная гончая. Артур поднимает руку, чтобы принцесса не приближалась, но бормочет так тихо, что я не слышу, что он говорит. Принцесса тут же поворачивается ко мне с потрясенным лицом.

– Леди Маргарет, мы должны позвать врача принца.

– Я уже послала за ним слуг.

– Не хочу суеты, – мгновенно отвечает Артур.

Он с детства ненавидел болеть – и ненавидел, когда с ним нянчились. Его брат Генрих обожает внимание, любит хворать, любит, когда над ним хлопочут; но Артур вечно клянется, что с ним все хорошо.

В дверь стучат, слышится голос:

– Ваша Милость, пришел доктор Береуорт.

Дока Эльвира берется открыть дверь, и когда входит доктор, принцесса бросается к нему с лавиной вопросов на латыни, слишком быстрых и потому непонятных. Доктор поворачивается ко мне за помощью.

– Его Светлость нездоров, – просто говорю я.

Я отхожу в сторону, и он видит, как принц Артур поднимается из кресла, как спотыкается от слабости. Кажется, у него кружится голова, лицо у него совсем бескровное. Я замечаю, как доктор отстраняется при виде принца, и по его оторопевшему лицу сразу понимаю, о чем он думает.

Принцесса встревоженно говорит о чем-то с дуэньей, та отвечает тихой скороговоркой по-испански. Артур переводит взгляд с молодой жены на врача. Глаза у него запали, кожа желтеет с каждым часом.

– Идемте, – говорю я принцессе, беру ее под руку и вывожу из спальни. – Терпение, доктор Береуорт – очень хороший врач, и он наблюдает принца с детства. Может быть, и волноваться не о чем. Если доктор Береуорт сочтет, что есть повод для беспокойства, мы пошлем за королевским врачом в Лондон. Он скоро поправится.

У принцессы удрученное личико, но она позволяет мне усадить ее под окно в зале приемов, отворачивается и смотрит на дождь. Я знаком велю собравшимся просителям покинуть зал, и они выходят, неохотно кланяясь, глядя на неподвижную фигуру у окна.

Мы молча ждем, когда выйдет доктор. Когда он закрывает за собой дверь, я успеваю заметить, что Артур вернулся в постель и откинулся на подушки.

– Думаю, нужно дать ему поспать, – говорит доктор.

Я подхожу к нему.

– Это не потливая горячка, – тихо говорю я, вызывая его возразить, не сводя глаз с замершей молодой женщины под окном.

Я понимаю, что не спрашиваю, что он думает, я запрещаю ему произносить то, чего мы боимся.

– Это не потливая горячка. Не может быть.

– Ваша Милость, я не знаю.

Ему страшно говорить. Потливая горячка убивает за сутки, забирая и старых, и молодых, здоровых и больных без разбору. Это проклятие, которое король притащил с собой, когда вошел в королевство с армией наемников, принесших болезнь из сточных канав и тюрем Европы. Это язва Генриха Тюдора на Англии: в первые месяцы после сражения говорили, что это – знак того, что его роду не суждено процветание, что родившееся в муках умрет в поту. Я гадаю, не предсказание ли это, павшее на нашего юного принца, не проклята ли его хрупкая жизнь дважды?

– Господи, только бы не потливая горячка, – произносит доктор.

Принцесса подходит к нему и медленно говорит по-латыни, ей отчаянно нужно узнать, что он думает. Он уверяет ее, что это всего лишь лихорадка, что он распорядится насчет кровопускания, и жар у принца спадет. Доктор утешает принцессу и уходит, предоставив мне убеждать принцессу, что ей нельзя остаться и посидеть возле мужа, пока он спит.

– Если я сейчас его оставлю, вы обещаете, что все это время будете с ним? – умоляет она.

– Я сейчас же вернусь, если вы пойдете к себе и займетесь чтением, уроками или шитьем.

– Пойду! – мгновенно становясь послушной, отвечает она. – Я пойду к себе, если вы побудете с ним.

Дуэнья, дока Эльвира, бросает на меня холодный взгляд и выходит из комнаты следом за своей подопечной. Я возвращаюсь к постели принца, понимая, что поклялась и его жене, и его матери, что присмотрю за ним, но от моего присмотра будет мало толка, если бледный юноша, который так мечется под пологом огромной кровати, стал жертвой отцовской болезни и материнского проклятия.

День тянется до боли медленно. Принцесса послушно гуляет в саду и занимается в своих покоях, каждый час посылая узнать, как ее муж. Я отвечаю, что он отдыхает, что лихорадка пока не спала. Я не говорю, что ему все хуже, что он мечется в бреду, что мы послали за королевским врачом в Лондон и что я протираю губкой с уксусом и ледяной водой его лоб, лицо и грудь, но ничто его не остужает.

Катерина отправляется в круглую часовню во дворе замка и на коленях молится о здравии своего юного супруга. Поздно вечером я выглядываю из окна в башне Артура и вижу, как ее свеча мерцает в темном дворе, а за ней из часовни в спальню идут ее дамы. Надеясь, что она сможет уснуть, я возвращаюсь к постели и к мальчику, который горит в жару. Бросаю в огонь очищающие соли и смотрю, как пламя становится голубым. Беру Артура за руку, чувствую, как влажны от пота его горячие ладони, как колотится под моими пальцами пульс, и не знаю, чем ему помочь. Боюсь, что ему ничем не поможешь. Долгой ночью, в холодной тьме я начинаю думать, что он умрет.

Завтракаю я в его покоях, но есть мне не хочется. Артур бредит, он не принимает ни еды, ни питья. Я велю постельничим подержать его и насильно вливаю ему в рот слабое пиво, пока он не начинает давиться, кашлять и глотать, а потом его снова укладывают на подушку, и он мечется в постели – горячий, и делается все горячее.

Принцесса приходит под дверь спальни, за мной присылают.

– Я должна с ним увидеться! Вы не можете мне помешать!

Я закрываю за собой дверь и преграждаю принцессе путь, бледная от решимости. Под глазами у нее тень, словно помятая фиалка. Она не спала этой ночью.

– Болезнь может быть тяжелой, – говорю я, не произнося самого страшного. – Я не могу вас впустить. Я нарушу свой долг, если позволю вам войти.

– Вы служите мне! – кричит дочь Изабеллы Испанской, приведенная страхом в ярость.

– Я служу Англии, – тихо отвечаю я. – И если вы носите во чреве наследника Тюдоров, то я служу и этому младенцу, и вам. Я не могу позволить вам подойти ближе, чем к изножью кровати.

Она едва не падает.

– Впустите меня, – умоляет она. – Прошу вас, леди Маргарет, просто пустите меня на него взглянуть. Я встану, где скажете, я все сделаю, как велите, но ради Божьей Матери, дайте мне увидеть его.

Я веду ее мимо толпы ожидающих, которые благословляют ее, мимо стола, на котором доктор устроил аптечку с травами, маслами и пиявками, извивающимися в банке, сквозь двустворчатую дверь, в спальню, где тихо и неподвижно лежит на кровати Артур. Когда она входит, он открывает темные глаза, и первое, что он шепчет, – это:

– Я тебя люблю. Не подходи.

Она вцепляется в резной столб у изножья кровати, словно удерживаясь от того, чтобы забраться и лечь с принцем рядом.

– Я тебя тоже люблю, – не дыша, произносит она. – Ты поправишься?

Он просто качает головой, и в этот миг я с ужасом понимаю, что не сдержала обещание, данное его матери. Я сказала, что уберегу его, и не уберегла. От зимнего неба, от восточного ветра – кто знает, откуда? – он подхватил проклятие отцовской болезни, и Миледи мать короля настигнет проклятие двух королев. Она заплатит за то, что сотворила с их мальчиками, она увидит, как похоронят ее внука и, без сомнения, ее сына. Я делаю шаг вперед и обнимаю принцессу за тонкую талию, чтобы увести.

– Я вернусь, – говорит она Артуру, нехотя отходя от него. – Останься со мной; я тебя не предам.

Весь день мы боремся за него так неистово, словно мы – пехота, увязшая в грязи Босуортского поля. Мы клеим жгучие пластыри ему на грудь, ставим пиявки к ногам, протираем лицо ледяной водой, кладем под спину грелку. Он лежит белый, как мраморный святой, а мы истязаем его всеми видами лечения, какие можем придумать, и все равно он потеет, словно в огне, и ничто не спасает его от жара.

Принцесса возвращается, как обещала, и на этот раз мы говорим ей, что у принца потливая горячка, что к нему нельзя подходить, только стоять на пороге спальни. Она отвечает, что ей нужно побеседовать с ним наедине, и приказывает всем нам выйти из комнаты, а сама стоит на цыпочках, держась за дверной косяк, и обращается к принцу поверх усыпанного травами пола. Я слышу, как они наскоро обмениваются клятвами. Он просит ее обещать ему что-то, она соглашается, но умоляет, чтобы он поправился. Я беру ее под руку.

– Ради его же блага, – говорю я, – оставьте его, так надо.

Артур приподнялся, опершись на локоть, я мельком вижу смертельную решимость на его лице.

– Обещай, – говорит он. – Прошу, ради меня. Обещай мне, любимая.

Она выкрикивает:

– Обещаю! – будто это слово у нее вырывают силой, будто не хочет исполнить его последнее желание, и я увлекаю ее прочь из комнаты.

Колокол замковых часов бьет шесть, духовник Артура дает ему последнее причастие, и тот откидывается на подушку и закрывает глаза.

– Нет, – шепчу я. – Не сдавайся, не сдавайся.

Я должна бы молиться в изножье кровати, но вместо этого прижимаю стиснутые кулаки к мокрым глазам и могу лишь шептать: «Нет». Я не помню, когда в последний раз выходила из комнаты, когда ела или спала, но я не могу вынести, что принц, этот изумительно красивый и одаренный молодой принц, умрет – под моей опекой. Я не могу вынести, что он простится с жизнью, с прекрасной жизнью, исполненной стольких надежд и обещаний. Я не смогла научить его тому, во что верю сильнее всего: ничто не может быть важнее самой жизни, нужно цепляться за жизнь.

– Нет, – говорю я. – Не надо.

Молитвы не могут его остановить, он ускользает, пиявки, травы, масла и обожженное сердце воробья, привязанное ему на грудь, не в силах его удержать. Когда колокол бьет семь, он уже мертв, и я подхожу к постели, чтобы расправить ему воротник, как делала, когда он был жив, закрываю его невидящие темные глаза, разглаживаю и ровняю вышитое покрывало на его груди, словно подтыкаю его на ночь, и целую его холодные губы.

Я шепчу: «Благослови тебя Господь. Спи, милый принц», – посылаю за женщинами, чтобы его обмыли, и выхожу из комнаты.

Ее Светлости королеве Англии

Дорогая кузина Елизавета,

Вам уже должны были сообщить, так что это частное письмо: от женщины, которая любила его, как мать, к матери, которая любила его сильнее всех. Он мужественно встретил смерть, как все мужчины в нашей семье. Страдания его были недолги, он умер христианином.

Я не прошу простить меня, за то, что не смогла его спасти, потому что сама себя никогда не прощу. Не было иных признаков, лишь потливая горячка, а от нее нет лекарства. Не вините себя, на нем не было следов проклятия. Он умер все тем же любимым отважным мальчиком, от болезни, которую армия его отца, сама того не зная, принесла в эту несчастную страну.

Я привезу его вдову, принцессу, к вам в Лондон. Сердце этой молодой женщины разбито. Они полюбили друг друга, и ее потеря невосполнима.

Как и ваша, моя дорогая.

И моя.

Маргарет Поул.

Замок Ладлоу, пустоши Уэльса, лето 1502 года

Моя кузина королева присылает свой личный паланкин, чтобы вдова отправилась в долгое путешествие до Лондона. Катерина в пути подавлена и молчалива, каждую ночь в дороге она отходит ко сну, не произнося ни слова. Я знаю, она молится о том, чтобы не проснуться. Я спрашиваю ее, как должно, не думает ли она, что может носить дитя, и этот вопрос заставляет ее трепетать от гнева, словно я вторгаюсь в сокровенную область ее любви.

– Если вы носите дитя и если это дитя – мальчик, то он станет принцем Уэльским, а потом, позже, королем Англии, – мягко говорю я ей, не обращая внимания на трепет ее ярости. – Вы будете такой же могущественной женщиной, как леди Маргарет Бофорт, которая сама избрала себе титул: Миледи мать короля.

Она едва может заставить себя говорить.

– А если нет?

– Тогда вы вдовствующая принцесса, а принц Гарри станет принцем Уэльским, – объясняю я. – Если у вас не будет сына, который примет титул, он отойдет принцу Гарри.

– А когда умрет король?

– Во имя Господа, пусть этот день придет нескоро.

– Аминь. Но когда придет?

– Тогда принц Гарри станет королем, а его жена, кем бы она ни была, будет королевой.

Она отворачивается от меня и уходит к камину, но прежде я вижу презрение, промелькнувшее на ее лице, когда речь шла о младшем брате принца Артура.

– Принц Гарри! – презрительно восклицает она.

– Вы должны принять место в жизни, которое определит Господь, – тихо напоминаю я.

– Не должна.

– Ваша Светлость, вы пережили страшную потерю, но вам нужно смириться с судьбой. Воля Господа в том, чтобы все мы приняли свою участь. Возможно, Господь повелел, чтобы вы лишились титула? – предполагаю я.

– Нет, – твердо отвечает она.

Вестминстерский дворец, Лондон, июнь 1502 года

Я оставляю вдовствующую принцессу Уэльскую, как ее теперь надо называть, в Дарем Хаусе на Стрэнде и еду в Вестминстер, где пребывает в трауре двор. По знакомым коридорам я иду в покои королевы. Двери в ее зал аудиенций, где, как обычно, толпятся придворные и просители, открыты, но все притихли и едва слышно шепчутся, у многих на одежде черная оторочка.

Я прохожу, кивая паре знакомых, но не останавливаюсь. Не хочу говорить. Не хочу, чтобы снова и снова пришлось повторять: «Да, совершенно внезапная болезнь. Да, мы испробовали это средство. Да, глубочайшее потрясение. Да, принцесса безутешна. Да, какое горе, что нет ребенка».

Я стучусь во внутреннюю дверь, ее открывает леди Катерина Хантли – и смотрит на меня. Она – вдова претендента, которого казнили вместе с моим братом, и мы не питаем друг к другу большой любви; она отступает и дает мне пройти, и я миную ее, не сказав ни слова.

Королева стоит на коленях у скамеечки для молитвы, обратив лицо к золотому распятию. Глаза ее закрыты. Я опускаюсь на колени рядом, склоняю голову и молюсь, прося сил для беседы с матерью нашего принца о том, как мы его потеряли.

Королева вздыхает и смотрит на меня.

– Я ждала вас, – тихо произносит она.

Я беру ее за руки.

– Я не найду слов, чтобы сказать, как скорблю.

– Знаю.

Мы стоим на коленях, взявшись за руки, и молчим, словно слова не нужны.

– А что принцесса?

– Все молчит. Все горюет.

– Нет вероятности, что она носит дитя?

– Говорит, что нет.

Королева кивает, словно и не надеялась, что внук заменит ей потерянного сына.

– Мы сделали все… – начинаю я.

Она мягко кладет руку мне на плечо.

– Я знаю, что вы заботились о нем, как заботились бы о своих детях, – говорит она. – Я знаю, вы любили его с тех пор, как он был младенцем. Он был настоящим принцем из Йорков, нашей Белой Розой.

– У нас еще есть Гарри, – говорю я.

– Да.

Она опирается на мое плечо и встает.

– Но Гарри не растили принцем Уэльским или королем. Боюсь, я его избаловала. Он капризен и тщеславен.

Я так поражена, что она говорит дурное о своем ненаглядном сыне, что на мгновение не нахожусь с ответом.

– Он научится… – бормочу я. – Вырастет.

– Ему никогда не стать вторым принцем Артуром, – произносит она, словно измеряя глубину своей утраты. – Артур был сыном, которого я вырастила для Англии.

Но, как бы то ни было, – продолжает она, – слава Господу, я думаю, что снова ношу дитя.

– В самом деле?

– Пока еще рано, но я молюсь об этом. Будет такое утешение, правда? Еще один мальчик?

Ей тридцать шесть, стара для родов.

– Это было бы замечательно, – отвечаю я, силясь улыбнуться. – Господь благоволит к Тюдорам, милость после жертвы.

Я иду с ней к окну, и мы смотрим на озаренный солнцем сад и на игроков в шары на лужайке внизу.

– Он был таким прекрасным мальчиком, он появился в самом начале нашего брака, как благословение. И такой счастливый был малыш, помните, Маргарет?

– Помню, – коротко отвечаю я.

Я не стану ей рассказывать о своей печали: я чувствую, что столько забыла, что годы просто просочились сквозь мои пальцы, словно и не было ничего, кроме солнечных пустых дней. Он был таким счастливым мальчиком, а счастье не запоминается.

Королева не всхлипывает, хотя все время утирает тыльной стороной ладони слезы, бегущие по щекам.

– Король пошлет Гарри в Ладлоу? – спрашиваю я.

Если моему мужу предстоит стать опекуном еще одного принца, мне тоже придется о нем заботиться, а я не думаю, что смогу видеть на месте принца Артура другого мальчика, пусть даже Гарри.

Она качает головой.

– Миледи запрещает, – говорит она. – Хочет, чтобы он остался с нами, при дворе, его станут обучать и готовить к новому призванию у нее на глазах, под нашим постоянным присмотром.

– А вдовствующая принцесса?

– Вернется домой, в Испанию, полагаю. Здесь у нее ничего больше нет.

– Ничего, бедное она дитя, – соглашаюсь я, думая о бледной девочке в огромном дворце.

Я навещаю принцессу Катерину, прежде чем ехать домой в замок Стоуртон. Она еще слишком молода, чтобы жить одной, в обществе лишь своей строгой дуэньи и придворных дам, духовника и слуг в красивом дворце с обширными садами, террасами спускающимися к реке. Лучше бы, думаю я, ее поселили в покоях королевы при дворе, чем оставлять тут, жить своим домом.

За месяцы траура она стала еще прекраснее, ее бледная кожа, оттененная медными волосами, светится. Она похудела, и от этого ее голубые глаза на личике сердечком выглядят больше.

– Я пришла попрощаться, – нарочито радостно говорю я. – Я возвращаюсь домой, в Стоуртон, и полагаю, что вы скоро отправитесь обратно в Испанию.

Принцесса оглядывается, словно хочет убедиться, что нас не подслушивают; но ее дамы стоят далеко, а дока Эльвира не говорит по-английски.

– Нет, я не вернусь домой, – произносит она с тихой решимостью.

Я жду объяснений.

Скорбное лицо принцессы озаряется быстрой лукавой улыбкой.

– Не вернусь, – повторяет она. – И не надо так на меня смотреть. Я не уеду.

– Но у вас здесь ничего больше нет, – напоминаю я.

Она берет меня под руку, чтобы говорить как можно тише, и мы идем по галерее, прочь от придворных дам; подошвы наших туфель стучат по деревянному полу, заглушая звук слов.

– Нет, вы ошибаетесь. У меня здесь кое-что осталось. Я дала Артуру, когда он лежал на смертном одре, обещание служить Англии так, как должна по рождению и воспитанию, – тихо говорит она. – Вы сами, сами слышали, как он сказал: «Обещай мне, любимая». Это были последние слова, что он мне сказал. Я сдержу обещание.

– Вы не можете остаться.

– Могу, и очень просто. Если я выйду замуж за принца Уэльского, я снова стану принцессой Уэльской.

Я пораженно умолкаю, потом слышу свой голос.

– Но вы же не хотите выйти замуж за принца Гарри.

Я говорю об очевидных вещах.

– Я должна.

– Это вы и обещали принцу Артуру?

Она кивает.

– Он не мог иметь в виду, что вы должны выйти замуж за его младшего брата.

– Так и было. Он знал, что только так я смогу стать принцессой Уэльской и королевой Англии, а у нас с ним было множество планов, мы о многом договорились. Он знал, что власть Тюдоров над Англией не такая, как была у Йорков. Он хотел быть королем из обоих домов. Хотел править справедливо и сострадательно. Хотел заслужить уважение народа, никого не принуждая. Мы строили планы. Когда он понял, что умирает, он все равно хотел, чтобы я сделала то, что мы наметили, – пусть сам он уже не сможет. Я стану наставницей Гарри и научу его. Я сделаю его хорошим королем.

– У принца Гарри множество достоинств, – я стараюсь выбирать слова. – Но он не тот принц, которого мы потеряли, и никогда не будет им. Он обаятелен, полон жизни, он смел, как львенок, и готов служить своей семье и стране…

Я запинаюсь.

– Но он как эмаль, дорогая моя. Его поверхность блестит и сверкает; но он – не чистое золото. Он не такой, как Артур – тот был настоящим, на всю глубину.

– Пусть так, я выйду за него. Я сделаю его лучше.

– Ваша Светлость, дорогая моя, его отец станет искать для него лучшую партию, еще одну принцессу. А ваши родители будут искать новый брак для вас.

– Так решим две задачи одним ответом. К тому же так королю не придется выплачивать мне вдовье содержание. Ему это придется по душе. И он получит оставшуюся часть моего приданого. Это ему тоже придется по душе. Он также сохранит союз с Испанией, а ведь он этого так хотел, что…

Она осекается.

– Так хотел, что убил ради этого моего брата, – тихо договариваю за нее я. – Да, я знаю. Но вы больше не испанская инфанта. Вы были замужем. Это не одно и то же.

Она краснеет.

– Все будет так же. Я сделаю так, что все будет так же. Скажу, что я девственница, что брак не был завершен.

Я ахаю.

– Ваша Светлость, никто вам в жизни не поверит…

– Но никто и не спросит! – заявляет она. – Кто посмеет бросить мне вызов? Если я такое говорю, значит, так и есть. И вы встанете на мою сторону, правда, леди Маргарет? Потому что я делаю это ради Артура, а вы ведь любили его, как и я? Если вы не станете отрицать то, что я скажу, никто не усомнится. Все захотят верить, что я могу выйти за Гарри, никто не будет расспрашивать слуг и сплетничать с приближенными. Ни одна из моих дам не ответит на вопрос английского шпиона. Если вы ничего не скажете, то никто не скажет.

Я так потрясена этим прыжком от горя к заговору, что могу лишь смотреть на нее, открыв рот. Лицо принцессы исполнено решимости, зубы стиснуты.

– Поверьте, у вас не получится.

– Я это сделаю, – мрачно говорит она. – Я обещала. Я это сделаю.

– Ваша Светлость, Гарри еще ребенок…

– Думаете, я этого не знаю? Это к лучшему. Потому Артур и был настроен столь решительно. Гарри нужно подготовить. Я буду наставлять Гарри. Я знаю, что он – тщеславный избалованный мальчишка. Но я сделаю из него короля, которым он должен стать.

Я готова возразить, но внезапно вижу в ней королеву, ту, что может из нее получиться. Она будет ошеломляющей. Из этой девочки с трех лет растили английскую королеву. Похоже, она станет королевой Англии, как бы жестока ни была с ней судьба.

– Я не знаю, как поступить правильно, – неуверенно произношу я. – На вашем месте я бы…

Она качает головой и улыбается.

– Леди Маргарет, на моем месте вы бы вернулись домой, в Испанию, и надеялись, что вам удастся прожить жизнь в тишине и покое, потому что вы научились держаться подальше от трона, вас вырастили в страхе перед королем, перед любым королем. Но меня растили принцессой Уэльской и королевой Англии. У меня нет выбора. Меня называли принцессой Уэльской еще в колыбели! Я не могу просто сменить имя и спрятаться от своего предназначения. Я должна сдержать данное Артуру обещание. Вы должны мне помочь.

– Половина двора видела, как вы вместе легли в постель в вашу брачную ночь.

– Я скажу, что он был несостоятелен, если придется.

Меня пугает ее решимость.

– Катерина! Вы же не станете его позорить?

– Для него в этом нет позора, – яростно отвечает она. – Позор тому, кто меня спросит. Я знаю, кем он был для меня и кем была для него я. Я знаю, что он меня любил, знаю, что мы значили друг для друга. Но больше никто не знает. Никто никогда не узнает.

Я вижу, что она до сих пор любит его.

– Но ваша дуэнья…

– Она ничего не скажет. Она не захочет вернуться в Испанию с порченым товаром и растраченным наполовину приданым.

Принцесса поворачивается ко мне и улыбается бесстрашной улыбкой, словно все дастся нам без труда.

– А я рожу Гарри сына, – обещает она. – Как мы с Артуром надеялись. И девочку Марию. Вы будете заботиться о моих детях, леди Маргарет? Ради меня? Разве вы не хотите присматривать за детьми, которых хотел Артур?

Будь я мудрее, я бы промолчала, хотя надо было сказать ей, что женщинам приходится менять имя и подавлять собственные желания, хотя я могла бы сказать, что предназначения – это для мужчин.

– Да, – неохотно говорю я. – Да. Я хочу заботиться о детях, которых вы ему обещали. Я хочу стать воспитательницей Марии. И я никогда ничего не скажу о вас и Артуре. Я ничего наверняка не знаю, меня даже не было в замке во время вашей брачной ночи, и если вы всерьез решились, я вас не предам – у меня не будет своих соображений.

Она склоняет голову, и я понимаю, что мое решение приносит ей огромное облегчение.

– Я делаю это ради него, – напоминает она. – Из любви к нему. Не из собственного властолюбия и даже не ради родителей. Он меня об этом просил, и я это сделаю.

– Я вам помогу, – обещаю я. – Ради него.

Замок Стоуртон, Стаффордшир, осень 1502 года

Но я мало что могу для нее сделать. Я больше не жена опекуна принца Уэльского, поскольку двора принца Уэльского и Уэльского дома больше нет. Новый принц, Гарри, признан слишком драгоценным, чтобы его отсылать. Пока моя кузина королева округляется из-за ребенка, про которого все говорят, что это точно мальчик, единственный живой наследник, Гарри, растет в Элтемском дворце возле Гринвича с сестрами, Маргарет и Марией, и хотя он крепкий паренек одиннадцати лет, достаточно взрослый, чтобы исполнять обязанности наследника престола, завести собственных советников и учиться у них принимать разумные решения, Миледи мать короля требует, чтобы его держали дома, как и его сестер, этого обожаемого властителя королевства детской, во всем ему потакая.

Самые лучшие наставники, самые искусные музыканты и самые умелые наездники обучают его всем умениям и навыкам, нужным юному принцу, моя кузина, его мать, уверяет, что он – ученый, и пытается внушить ему, что король не может всегда поступать, как ему захочется; но Миледи настаивает, что его нельзя подвергать никаким опасностям.

Он не должен приближаться к больным, его покои нужно постоянно убирать, при нем всегда должен быть врач. Он должен ездить на прекрасных лошадях, но сперва их объезжает его конюший, чтобы они наверняка не представляли угрозы для своего драгоценного седока. Ему разрешают упражняться в квинтане, но не выпускают на турниры против другого бойца. Позволяют кататься на гребной лодке, но только если не собирается дождь. Ему можно играть в теннис, хотя никто никогда его не обыгрывает, можно петь и музицировать, но так, чтобы не перевозбудиться, не разгорячиться, не перенапрячься. Его не учат управлять государством, его даже собой управлять не учат. Этот мальчик, и без того испорченный и избалованный, остался единственным мостиком Тюдоров в будущее. Если они его потеряют, они потеряют все, ради чего воевали, устраивали заговоры и трудились. Не будет сына и наследника, который примет корону у короля Тюдора, не будет и династии Тюдоров, дома Тюдоров. После смерти брата Гарри стал единственным сыном и наследником. Неудивительно, что его кутают в горностая и кормят с золота.

Он и шагу не может ступить, чтобы они не следили за ним, до дурноты осознавая, что он – их единственный мальчик. Тюдоров так мало: королева, которую ждет испытание родами, король, которого мучает ангина, так что он вздохнуть не может без боли, его старуха-мать, две девочки и только один мальчик. Их мало, и они хрупки.

Никто об этом не говорит, но нас, Плантагенетов из дома Йорка, так много. Нас называют «дьявольским отродьем», и мы действительно родимся дьявольски обильно. Мы богаты наследниками, старший из которых – мой кузен Эдмунд, набирающий сейчас сторонников и мощь при дворе императора Максимиллиана, а есть еще его брат Ричард, десятки родственников и кузенов. Кровь Плантагенетов плодоносна, семью назвали в честь Planta genesta, ракитника, который вечно цветет, растет повсюду, на любой, самой неподходящей почве; его нельзя выкорчевать полностью, даже выгорев, он возрождается и разрастается снова, следующей же весной – желтый, словно золото, хотя корни его уходят в чернейший уголь.

Говорят, что, если отрубишь голову Плантагенета, тут же встанет новый, как молодой побег. Наш род восходит к Фульку Анжуйскому, взявшему в жены водяную богиню. Мы все производим на свет дюжину наследников. Но если Тюдоры потеряют Гарри, им нечем будет его заменить, кроме ребенка, которого носит моя кузина в опустившемся тяжелом животе, ребенка, который стер с ее лица румянец и мучает тошнотой по утрам.

Раз уж принц Гарри – такая редкость, раз уж он их бесценный наследник, его надо женить, и Тюдоры поддаются соблазну испанским богатством, испанской властью и тем, что Катерина под рукой; послушная и полезная, ждущая вестей в своем лондонском дворце. Они обещают, что Гарри на ней женится, то есть все выходит, как она задумала. Я смеюсь в голос, когда муж, вернувшись из Лондона, сообщает мне новости; он с любопытством на меня смотрит и спрашивает, что меня так развеселило.

– Просто повторите! – требую я.

– Принц Гарри обручен с вдовствующей принцессой Уэльской, – отвечает он. – Но я не пойму, что в этом смешного.

– То, что она это задумала, а я и помыслить не могла, что они согласятся, – объясняю я.

– Что ж, я удивлен, что согласились. Им нужно будет дождаться разрешения и оговорить условия соглашения, и брак нельзя будет заключить несколько лет. Я думал, что для принца Гарри годится только самое лучшее. А не вдова его брата.

– Почему нет, если брак не был завершен? – рискую спросить я.

Муж смотрит на меня.

– Так говорят испанцы, весь двор об этом шепчется. Я не стал возражать, хотя своими глазами видел, что было в Ладлоу. Я знаю правду, но не знал, что сказать.

Вид у него робкий.

– Я не знал, что желает услышать Миледи мать короля. Пока она мне не велит, я ничего не скажу.

Замок Стоуртон, Стаффордшир, февраль 1503 года

Моя кузина, королева Елизавета, молилась о том, чтобы ребенок, которого она носит, оказался мальчиком, чтобы проклятие, которое она произнесла в юности, в семнадцать лет, стало лишь словами, брошенными на холодный ветер, молилась, чтобы род Тюдоров не угас. Но легла рожать и родила девочку, никчемную девочку, стоившую ей жизни, – и младенец тоже умер.

– Мне так жаль, – мягко говорит мне муж, держа в руке письмо, запечатанное черным воском с черной атласной лентой. – Так жаль. Я знаю, как вы ее любили.

Я качаю головой. Он не знает, как я ее любила, я не могу ему рассказать. Когда я была девочкой и мой мир едва не разрушила победа Тюдоров, Елизавета была рядом, бледная и испуганная, как и я, но полная решимости: Плантагенеты должны выжить, должны получить долю от завоеваний Тюдоров; она решила возглавить двор Тюдоров, решила, что станет королевой и что дом Йорков по-прежнему будет править в Англии, даже если ей самой придется стать женой захватчика.

Когда я была больна от ужаса и не знала, как уберечь брата от нового короля и его матери, Елизавета меня успокаивала, обещала, что вместе со своей матерью защитит нас. Елизавета преградила путь стражникам, когда они пришли арестовать моего брата Тедди, Елизавета поклялась, что они его не получат. Елизавета снова и снова говорила с мужем, умоляя его отпустить Тедди, и она же обнимала меня и плакала со мной, когда король в конце концов отважился совершить страшное и убил моего брата Тедди, чье преступление было лишь в том, что он – Эдвард Плантагенет, что он носит свое имя, наше имя, имя, которое у нас с Елизаветой было общим.

– Вы поедете со мной на похороны? – спрашивает Ричард.

Я не знаю, вынесу ли это. Я похоронила ее сына, а теперь надо хоронить ее саму. Одного убила болезнь Тюдоров, вторую – их властолюбие. Моя семья дорого платит, чтобы Тюдоры усидели на своем троне.

– Вас ждут, – коротко говорит мой муж, словно это решает дело.

– Я поеду, – отвечаю я.

Потому что и в самом деле – решает.

Вестминстерский дворец, Лондон, весна 1503 года

Миледи королевская мать руководит похоронами королевы, как руководит всеми пышными церемониями большого двора. Гроб Елизаветы везут по улицам Лондона на катафалке, запряженном восьмеркой вороных, за ним идут двести плакальщиков с горящими свечами. Ее придворные дамы, одетые в черное, среди которых и я, следуют за гробом, за нами едут верхом мужчины-придворные в черных плащах с капюшонами. Мы движемся по улицам, озаренным факелами и полным скорбящих, до самого Вестминстерского аббатства.

Лондон выходит проводить принцессу из рода Йорков, Лондон всегда любил Йорков, и когда я иду за гробом по мощеным улицам, меня сопровождает шепот: «Уорик», – как благословение, как подношение. Я опускаю взгляд и склоняю голову, словно не слышу боевой клич деда.

Короля нет, он отбыл во дворец выше по течению, который построил для Елизаветы, в Ричмонд, удалился в свои покои в глубине дворца и закрылся, словно жить без нее не может, словно не смеет взглянуть, сколько друзей у него осталось теперь, когда не стало принцессы из дома Йорков. Он всегда клялся, что не Елизавета принесла ему Англию, что он сам взял страну. Теперь ее нет, и он увидит, что такое он сам: кто останется с ним, если нет ее, хорошо ли ему среди ее народа.

Он не выходит из темноты и уединения до середины весны, а выйдя, по-прежнему носит траур по Елизавете. Миледи мать короля повелевает, чтобы он прекратил скорбеть в одиночестве, выхаживает его, и мы с сэром Ричардом являемся ко двору по ее приказу, садимся среди рыцарей и дам в огромном пиршественном зале. К моему удивлению, король идет через всю комнату и, когда я поднимаюсь, чтобы сделать перед ним реверанс, отводит меня в сторону от стола дам, к нише в дальней части зала.

Он берет меня за обе руки.

– Вы любили ее, как и я, я знаю. Я поверить не могу, что ее нет, – просто говорит он.

Он выглядит раненым, которому не оправиться. На его лице новые морщины, следы страдания; кожа серая, так он измучен скорбью. По мешкам под глазами понятно, что этот человек плакал ночь за ночью, вместо того чтобы спать, и стоит он, немного ссутулившись, словно пытается унять боль в груди.

– Поверить не могу, – повторяет он.

Я не нахожу слов утешения, потому что разделяю с ним потерю и до сих пор не пришла в себя от того, как внезапно не стало Елизаветы. Всю жизнь кузина была рядом, то было постоянное и любящее присутствие. Я не понимаю, что ее с нами больше нет.

– Господь…

– Зачем Господь ее забрал? У Англии не могло быть королевы лучше нее! А у меня – лучшей жены.

Я молчу. Конечно, у Англии не могло быть лучше королевы, она родом из того королевского рода, что правил страной задолго до того, как Генрих ступил на берег в Милфорд-Хейвене. Она не приводила с собой зараженную армию, не снимала корону с тернового куста, она была нашей: родилась и выросла нашей, прирожденная английская принцесса.

– А мои дети! – восклицает он, глядя на детей.

Гарри посадили за обедом рядом с отцом, он теперь занимает место рядом с пустым троном, обратив лицо к тарелке, и ничего не ест. Ему нанесен самый страшный удар, какой может пережить ребенок, я гадаю, оправится ли он когда-нибудь. Мать любила его ровно и спокойно, и бабкино порывистое потакание не могло перебить эту любовь. Елизавета видела его таким, какой он есть, – очень одаренным и очаровательным мальчиком, – и все же показывала ему образ того, каким он должен быть: человеком, владеющим собой. Одним появлением в детской она давала понять, что недостаточно быть центром всеобщего внимания, это каждому принцу дается от рождения. Вместо этого она требовала, чтобы он был верен себе, сдерживал свое кичливое тщеславие, учился ставить себя на место другого, упражнялся в сострадании.

Его сестры, Маргарет и Мария, совершенно потерялись без матери, они сидят рядом с бабушкой, Миледи матерью короля, а возле них – Катерина, испанская принцесса. Она чувствует, что я на нее смотрю, и, подняв глаза, дарит мне быструю загадочную улыбку.

– По крайней мере, детство они провели с ней, – говорю я. – С матерью, которая их по-настоящему любила. Хотя бы Гарри рос под защитой материнской любви.

Король кивает.

– Хотя бы так, – говорит он. – У меня хотя бы были эти годы с ней.

– Для вдовствующей принцессы это тоже тяжелая потеря, – осторожно замечаю я. – Королева была к ней очень добра.

Он следит за моим взглядом. Катерина сидит на почетном месте, но юные принцессы не беседуют с ней, как подобает с сестрой. Тринадцатилетняя Маргарет отвернулась и шепчется с маленькой Марией, голова к голове. Катерина одиноко смотрит на длинный стол, похоже, ее здесь едва терпят. Приглядевшись, я замечаю, что она бледна и взволнованна и поглядывает на Гарри, невидящими глазами уставившегося в тарелку, словно хочет поймать его взгляд.

– Каждый раз, как она является ко двору, она все прекраснее, – тихо произносит король, глядя на принцессу, не понимая, что это для меня как удар по больному месту. – Она становится настоящей красавицей. Всегда была милой девушкой, но теперь вырастает в удивительную молодую женщину.

– Так и есть, – сухо отвечаю я. – А когда состоится ее свадьба с принцем Гарри?

Он отводит взгляд, и от этого я содрогаюсь, словно в комнату вдруг ворвался ледяной ветер. Вид у короля плутоватый, как у Гарри, когда его застанут ворующим печенье на кухне, возбужденный и извиняющийся одновременно: он знает, что ведет себя плохо, надеется, что сможет всех очаровать и выпутаться, понимает, что никто ему ни в чем не откажет.

– Еще слишком рано.

Я вижу, что он решает не говорить, что вызвало у него улыбку.

– Слишком рано, чтобы говорить наверняка.

Миледи мать короля вызывает меня в свои покои, прежде чем мы с сэром Ричардом уедем в Стоуртон. У нее всегда толпятся жаждущие милости и помощи. Король стал накладывать суровые пени за мелкие проступки, и многие идут к Миледи за помилованием. Но она вместе с королем ведет королевские счетные книги и радуется прибылям от пеней, поэтому просители уходят ни с чем, многие – став еще беднее.

Миледи прекрасно понимает, что ее сын удержит Англию лишь в том случае, если сможет в любой миг выставить армию, а армии опустошают казну. Они с сыном постоянно работают на военную кубышку, собирают средства против восстания, которого боятся.

Миледи быстрым движением манит меня к себе, и ее дамы тактично поднимаются со своих мест и отходят, чтобы мы могли поговорить наедине.

– Вы были в замке Ладлоу с юной парой, принцем и принцессой? – спрашивает Миледи без долгих вступлений.

– Да.

– Вы обедали с ними каждый день?

– Почти каждый, меня не было в замке, когда они прибыли, но после я жила с ними.

– Вы видели их вместе, как мужа и жену.

Я с внезапным холодом понимаю, что не знаю, к чему клонит Миледи, и что она ни о чем не говорит просто так.

– Конечно.

– И вы никогда не видели ничего, что позволило бы вам предположить, что они не женаты и в помыслах, и на словах, и на деле.

Я колеблюсь.

– Я каждый вечер обедала с ними в большом зале. Я видела их на людях. На людях они казались любящей молодой парой, – говорю я.

Она молчит, ее взгляд, направленный мне в лицо, тверд, как кулак.

– Они были обвенчаны и делили ложе, – решительно произносит она. – Сомнений нет.

Я думаю об Артуре, который добился от принцессы обещания, данного умирающему, что она снова выйдет замуж и станет королевой Англии. Думаю, что такова была его воля и его задумка. Вспоминаю, что сделала бы ради него что угодно, и понимаю, что по-прежнему сделаю для него все.

– Конечно, я не могу знать, что происходило в спальне Ее Светлости, – говорю я. – Но она говорила мне и остальным, что брак не был завершен.

– Ах, вот как? – замечает Миледи, словно из чистого любопытства.

Я делаю глубокий вдох.

– Да.

– Зачем? – спрашивает она. – Зачем вы это говорите?

Я пытаюсь пожать плечами, но они не двигаются.

– Просто именно это я видела. И слышала.

Я пытаюсь говорить как ни в чем не бывало, но у меня перехватывает дыхание.

Миледи разворачивается ко мне с такой яростью, что я вздрагиваю при виде ее гневного лица.

– То, что вы видели! Что слышали! То, что вы придумали втроем: ее дуэнья, испанская инфанта и вы, три злые женщины, чтобы погубить мой дом и уничтожить моего сына! Я это знаю! Я знаю вас! Лучше бы она никогда сюда не приезжала! Она принесла нам только горе!

Воцаряется тишина, все смотрят на меня, в ужасе пытаясь понять, чем я так расстроила Миледи. Я падаю на колени, в ушах у меня стучит кровь.

– Простите меня, Ваша Светлость. Я ничего не сделала. Я никогда бы не стала ничего затевать против вас или вашего сына. Я не понимаю!

– Скажите мне только одно, – выплевывает она. – Вы ведь точно знаете, не так ли, что принц Артур и вдовствующая принцесса были любовниками? Вы видели безошибочные признаки того, что они делили ложе. Под вашей крышей его раз в неделю приводили к ней в спальню, разве нет? Я распорядилась об этом, и это ведь было исполнено? Или вы хотите сказать, что ослушались меня и их не сводили каждую неделю?

Я едва могу говорить.

– Ваша воля была исполнена, – шепчу я. – Разумеется, я вас послушалась. Его приводили в ее спальню каждую неделю.

– Итак, – говорит она, несколько успокоившись. – Итак. Это вы готовы признать. Он ходил к ней в спальню. Вы это знаете. Вы этого не отрицаете.

– Но я не могу сказать, были ли они любовниками, – говорю я.

Голос мой звучит так тихо, что я боюсь, что она меня не услышит и мне придется как-то набраться смелости и повторить сказанное.

Но слух у нее острый, она схватывает все на лету.

– Так вы на ее стороне, – произносит она. – Поддерживаете ее нелепое заявление, что ее супруг был бессилен в течение четырех месяцев брака. Хотя был молодым и здоровым, как и его жена. И она никому ничего не говорила в то время. Не жаловалась. Даже не упоминала ни о чем подобном.

Я обещала принцессе Катерине, что помогу ей, и теперь связана обещанием. Я любила Артура, я слышала, как он шептал: «Обещай!» Я стою на коленях, опустив голову, и молюсь, чтобы это испытание закончилось.

– Я не могу сказать, – повторяю я. – Она говорила, что никак не может носить дитя. Я так поняла, что они не были любовниками. Что они никогда ими не были.

Гнев Миледи прошел, кровь отливает от ее лица, его покрывает ледяная белизна, словно мать короля сейчас лишится чувств. Одна из дам делает шаг, чтобы поддержать ее, но отступает под гневным взглядом.

– Вы понимаете, что творите, Маргарет Поул? – спрашивает Миледи, и в голосе ее лед. – Вы в самом деле понимаете, что говорите?

Я сажусь на пятки, обнаруживая, что держу сложенные руки под подбородком, словно молю о пощаде. Я качаю головой:

– Простите, Ваша Светлость, я не понимаю, о чем вы.

Миледи наклоняется и шипит мне на ухо, чтобы никто больше не слышал. Она так близко, что я чувствую на щеке ее пахнущее мальвазией дыхание.

– Вы не жените свою подружку на принце Гарри, если вы этого добиваетесь. Вы укладываете эту испанскую шлюшку в постель ее свекра!

Слово «шлюшка» в устах Миледи так же поражает меня, как и высказанная ею мысль.

– Что? Ее свекра?

– Да.

– Короля?

– Моего сына, короля. – Ее голос пресекается от бессильных переживаний. – Моего сына, короля.

– Теперь он сам хочет жениться на вдовствующей принцессе?

– Разумеется, хочет! – Ее голос низко рокочет, и я чувствую жар ее гнева на своих волосах и ухе. – Потому что так ему не придется платить ей вдовье содержание, так он сохранит приданое, которое она привезла, и сможет потребовать остаток, так он поддержит союз с Испанией против нашего врага, Франции. Так он получит дешевую свадьбу с принцессой, которая уже в Лондоне, и она принесет ему нового ребенка, еще одного сына и наследника. И так, – она умолкает, тяжело дыша, как загнанная собака, – так он получит девушку для своей греховной похоти. Греховной кровосмесительной похоти. Она его соблазнила своими наглыми злыми глазами. Она его воспламенила танцами, она прохаживается с ним, шепчется, улыбается ему и приседает, когда видит, она его искушает, и она его ввергнет в ад.

– Но она помолвлена с принцем Гарри.

– Скажите ей об этом, пока она виснет на руке его отца и трется об него.

– Он не может жениться на снохе, – говорю я, озадаченная вконец.

– Дура! – бросает она. – Ему нужно лишь разрешение Папы. И он его получит, если она и дальше будет говорить, как твердит постоянно, что ее брак не был завершен. Если друзья ее поддержат, как вы сейчас. И ее ложь, – я ведь знаю, что это ложь, – толкает моего сына на грех, а мой дом к погибели. Эта ложь нас уничтожит. А вы произносите ее вместо принцессы. Вы не лучше нее. Я этого никогда не забуду. Я никогда этого не прощу. Я никогда вас не прощу!

Я молчу, пораженно глядя на нее.

– Говорите! – приказывает она. – Скажите, что она была обвенчана и делила с мужем ложе.

Я без слов качаю головой.

– Если вы не станете говорить, вам же будет хуже, – предупреждает Миледи.

Я склоняю голову. И молчу.

Замок Стоуртон, Стаффордшир, осень 1504 года

Я снова жду ребенка и предпочитаю остаться в Стоуртоне, пока мой муж управляет Уэльсом из Ладлоу. Он приезжает меня повидать, он доволен тем, как я забочусь о наших землях, о доме и образовании детей.

– Но с деньгами нам надо быть осмотрительнее, – напоминает он мне.

Мы вместе сидим в комнате мажордома, перед нами разложены учетные книги.

– Нужно принимать меры предосторожности, Маргарет. Когда у тебя четверо детей и пятый на подходе, надо беречь свое невеликое состояние. Им всем нужно будет место в мире, а маленькой Урсуле – хорошее приданое.

– Если бы король пожаловал вам еще немного земли, – говорю я. – Видит бог, вы хорошо ему служите. Каждый раз, как вы выносите приговор в суде, пени отправляются ему. Вы, должно быть, заработали для него тысячи фунтов и ни разу ни пенни не удержали. Не то что остальные.

Он пожимает плечами. Придворный из моего мужа никудышный. Он никогда не просил у короля денег, ему всегда платили лишь ту малость, на которую он, по мнению Тюдоров, был согласен. И к тому же в королевские сундуки уходит все больше и больше, а вынимают из них все меньше и меньше. Генрих Тюдор расплатился со всеми, кто служил ему при Босуорте, в первые годы его правления, и с тех пор выцарапывает обратно те земли, которые щедро раздавал в первые горячие дни. Все предатели узнают, что их родовые дома конфискованы, все мелкие преступники завалены требованиями уплатить штраф. Даже за самые незначительные проступки полагаются огромные штрафы, и все, от соли на столе до эля в харчевне, обложено налогами.

– Возможно, вам удастся поговорить с Миледи, когда вы в следующий раз будете при дворе, – предлагаю я. – Всех вокруг вознаграждают лучше, чем вас.

– А вы не можете ее попросить?

Я качаю головой. Я не рассказывала мужу о страшной сцене в покоях Миледи. Думаю, она своего добилась, – я больше не слышала разговоров о том, что король женится на вдовствующей принцессе, – но она никогда не забудет и не простит того, что я не дала письменных показаний под ее диктовку.

– Я у нее не в любимицах, – коротко отвечаю я. – Не сейчас, когда кузен Эдмунд ездит по Европе, собирая против них армию. И кузен Уильям де ла Поул все еще в Тауэре, а кузена Уильяма Куртене только что арестовали.

– Им не предъявляют обвинение, – напоминает он.

– И не выпускают.

– Тогда, может быть, сократите здешние расходы? – раздраженно спрашивает сэр Ричард. – Я не хочу к ней идти. Ее непросто о чем-то просить.

– Я постараюсь. Но, как вы и сказали, у нас четверо детей и пятый на подходе. Им нужны лошади и учителя. Их нужно кормить.

Мы смотрим друг на друга с одинаковым раздражением. Я думаю: как несправедливо! Он не может меня осуждать. Он женился на мне, молодой женщине королевского происхождения, я родила ему детей – из них трое – сыновья! – и никогда не похвалялась своим именем или родом. Я никогда не упрекала его за то, что он низвел меня до положения супруги простого рыцаря, хотя родилась я едва ли не принцессой и наследницей состояния Уориков. Я никогда не жаловалась, что он не попытался вернуть мне титул или деньги, я играла роль леди Поул и управляла двумя его небольшими поместьями и замком, а не тысячами акров, принадлежавших мне по праву.

На самом деле, я должна быть благодарна. Моя безопасность зависела от брака с человеком, чья верность делу была известна всем и который готов был служить им за гроши. Теперь, когда нам приходится жить на гроши, я, по правде говоря, не должна жаловаться.

– Поднимем плату крестьянам, – коротко говорит мой муж. – И скажем, что придется посылать больше припасов в замок.

– Они и сейчас еле могут расплатиться, – замечаю я. – Со всеми королевскими штрафами и новой службой королю.

Он пожимает плечами.

– Придется, – просто отвечает он. – Король этого требует. Сейчас всем нелегко.

Я удаляюсь рожать, размышляя о том, насколько всем сейчас нелегко, и гадая, как так вышло. Двор Йорков был известен своим богатством и расточительностью, веселье и праздники, охоты, турниры и развлечения не прекращались у них весь год. У меня было десять кузенов королевской крови, и всех их великолепно одевали, содержали и женили. Как так вышло, что та же страна, что осыпала золотом Эдуарда IV и оделяла им огромную семью, не может отыскать денег, чтобы заплатить штрафы и налоги одному человеку – Генриху Тюдору? Как так вышло, что королевской семье, состоящей всего из пяти человек, так не повезло, когда все Плантагенеты и Риверсы с родней горя не знали с куда меньшими средствами?

Муж говорит, что останется в Стоуртоне, пока я рожаю, чтобы поздравить меня, когда я выйду из покоя роженицы. Я, конечно, не могу с ним видеться во время родов, но он шлет мне подбадривающие письма, сообщая, что мы продали немного соломы и что он велел заколоть и засолить свинью для пира по поводу крестин младенца.

Однажды вечером он присылает мне короткую записку.

У меня лихорадка, я отдыхаю в постели. Я велел, чтобы детей ко мне не пускали. Не падайте духом, жена моя.

Я чувствую лишь раздражение. Некому будет проверить, как мажордом собирает плату на Михайлов день, или собрать ученическую плату с молодых людей, которые в эту четверть года начали работать. Лошадей начнут кормить запасенным сеном, и некому будет проследить, чтобы их не перекармливали. Мы не можем себе позволить покупать сено, нужно распределять запас на зиму. Я ничего не могу с этим поделать, разве что проклинать наше невезение, из-за которого я сейчас в родах, а муж заболел. Я знаю, что наш мажордом, Джон Литтл, человек честный, но Михайлов день – важнейшая пора для прибыльного управления землями, а если ни я, ни сэр Ричард не сможем смотреть Джону Литтлу через плечо, проверяя каждую цифру, что он записывает, он точно будет беспечен, а то и хуже, щедр к крестьянам: станет прощать им долги или продлевать неоплаченные договоры.

Два дня спустя, вечером, я получаю еще одну записку от сэра Ричарда.

Стало много хуже, посылаю за врачом. Но дети по воле Божьей здоровы.

Непривычно, что сэр Ричард болеет. Он не раз воевал за Тюдоров, он объезжал ради них три королевства с сопредельными землями, в любую погоду. Я пишу ответ:

Вы больны? Что говорит врач?

Он не отвечает, и на следующее утро я посылаю свою даму, Джейн Маллет, к постельничему мужа, чтобы узнать, что с ним.

Едва она входит в мои покои, я вижу по ее потрясенному лицу, что новости дурные. Я кладу руку на свой округлившийся живот, где моему младенцу тесно, как селедке в бочке. Сквозь натянутую кожу я чувствую каждое движение – и внезапно младенец тоже затихает, словно, как и я, готов выслушать дурные вести.

– Что случилось? – жестким от тревоги голосом спрашиваю я. – Что такое, из-за чего вы так бледны? Говорите, Джейн, вы меня пугаете.

– Хозяин, – просто отвечает она. – Сэр Ричард.

– Да знаю, глупая! Я догадалась! Он очень болен?

Она склоняется в реверансе, словно почтение смягчит удар.

– Он умер, миледи. Умер ночью. Мне так жаль, что именно я вам это говорю… его больше нет. Хозяина больше нет.

Из-за того, что я в родах, все делается только хуже. Священник подходит к дверям и шепчет в щель слова утешения, словно нарушит обет безбрачия, если увидит мое залитое слезами лицо. Врач говорит, что лихорадка сломила силы сэра Ричарда. Ему было сорок шесть, изрядный возраст, но он был силен и деятелен. У него была не потливая горячка, не оспа, не корь, не малярия и не антонов огонь. Доктор так долго перечисляет, чем не была болезнь, что я теряю терпение, говорю, что он может идти, и велю прислать ко мне мажордома; тому я, услышав шепот под дверью, велю сделать все, как подобает, установить гроб с телом сэра Ричарда на ступенях алтаря в Стоуртонской церкви и выставить стражу. Велю звонить в колокол, собрать пожертвования с крестьян, одеть плакальщиков в черное и похоронить сэра Ричарда со всеми подобающими ему почестями – но как можно дешевле.

Потом я пишу королю и его матери, Миледи, сообщая, что их достопочтенный слуга, мой муж, скончался, будучи на их службе. Я не указываю на то, что он оставил меня почти ни с чем, что на руках у меня четверо детей королевской крови, которых надо поднять на гроши, и я жду еще одного ребенка. Миледи мать короля и так это поймет. Она поймет, что они должны мне помочь, немедленно выделить денег, а потом пожаловать еще немного земли, чтобы я могла содержать себя и детей, поскольку у нас теперь не будет платы за работу моего мужа в Уэльсе или на других постах. Я их родственница, я из старого королевского дома, у них нет выбора, кроме как позаботиться о том, чтобы я жила достойно, кормила и одевала детей и домашних.

Я посылаю за двумя старшими детьми, моими мальчиками, мальчиками, которых мне придется растить одной. Урсуле и Реджинальду о том, что их отец ушел на небеса, скажет леди гувернантка. Но Генри двенадцать, а Артуру десять, и они должны от матери узнать, что их отец умер и отныне у нас никого нет, кроме друг друга: нам придется друг другу помогать.

Дети приходят, очень тихие и взволнованные; они оглядывают затененные покои роженицы с суеверной тревогой подрастающих мальчиков. Это всего лишь моя спальня, они были тут сотни раз, но теперь окна завешены гобеленами, чтобы в комнату не проникал свет и сырость, в обоих очагах разведен огонь и завораживающе пахнет травами, которые, говорят, помогают роженицам. У стены под иконой Девы Марии в серебряном окладе горит свеча, в дарохранительнице лежит хлеб причастия. В ногах моей большой кровати с занавесями стоит маленькая, для родов, а к столбам в изножье привязаны зловещие веревки, за которые я буду держаться, когда придет время, лежит кусок дерева, который я буду кусать, и пояс Богоматери, который повяжут мне на талии. Мальчики смотрят на все это круглыми от испуга глазами.

– У меня для вас дурные вести, – ровным голосом говорю я.

Нет смысла пытаться сказать такое помягче. Мы все рождены страдать и сносить утраты. Мои мальчики – сыновья дома, который всегда был щедр на смерть: что принося, что принимая.

Генри смотрит на меня в тревоге.

– Ты больна? – спрашивает он. – С ребенком все хорошо?

– Да. Дурные вести не обо мне.

Артур сразу понимает. Он всегда быстро схватывает и скор на речь.

– Значит, отец, – просто говорит он. – Миледи матушка, отец умер?

– Да. Мне больно вам это говорить, – отвечаю я и беру Генри за холодную руку. – Теперь ты – глава нашей семьи. Старайся хорошо наставлять своих братьев и сестру, береги наше состояние, служи королю и избегай зла.

Его темные глаза наполняются слезами.

– Я не могу, – говорит он пресекающимся голосом. – Я не знаю как.

– Я могу, – отваживается Артур. – Я сумею.

Я качаю головой.

– Нельзя. Ты второй сын, – напоминаю я. – Наследник у нас Генри. Твое дело – помогать ему и поддерживать, защищать его, если придется. А ты, Генри, сможешь все. Я буду помогать тебе советом и наставлением, и мы сумеем умножить богатство и величие нашей семьи – но не слишком.

– Не слишком? – повторяет Артур.

– Величие под властью великого короля, – произносит Генри.

Тем самым показывая, как я и думала, что он достаточно взрослый, чтобы исполнять свой долг, и уже достаточно мудр, чтобы понимать, что мы хотим процветания – но не такого, чтобы нам завидовали.

Лишь после того, как мои мальчики немного поплакали и ушли, я нахожу время опуститься на колени перед распятием, оплакать потерянного мужа и помолиться о его бессмертной душе. Я не сомневаюсь, что он отправится на небеса, хотя нам придется где-то найти деньги, чтобы заказать мессу. Он был хорошим человеком, он был верен Тюдорам как пес и как пес предан мне. Добрый, как часто бывают добры к детям и слугам сильные немногословные мужчины. Я бы никогда не смогла в него влюбиться, но я всегда была ему благодарна и радостно носила его имя. Теперь, когда он умер и я больше никогда его не увижу, я знаю, что мне будет его не хватать. Он был моим утешением и защитой, он был добрым мужем – это редкость.

Он дал мне свое имя, и смерть у меня этого не отнимет. Теперь я вдовая леди Маргарет Поул, как когда-то была леди Маргарет Поул, супругой лорда Поула. Но важно то, что имя сэра Ричарда не похоронят вместе с ним. Я его сохраню. Я могу спрятать свою истинную суть за этим именем, даже в смерти муж будет меня оберегать.

Я рожаю мальчика – сына, который не узнает отца. В минуты слабости, когда мне вручают младенца, я начинаю плакать над его пушистой головкой. Это последний дар моего мужа и последний ребенок, которого я родила. Последняя возможность любить невинное создание, которое от меня зависит; как я любила брата, зависевшего от меня. Я целую влажную макушку и чувствую, как стучит сердце младенца. Мой последний, самый драгоценный ребенок. Боже, дай мне его сберечь.

Я оставляю покои роженицы, чтобы помолиться перед новым памятником, на котором значится «Сэр Ричард Поул», поставленным под окном нашей церквушки. Король прислал мне в дар сто пятьдесят семь ноблей на траурные одежды для меня и крестьян; из этих денег, если правильно ими распорядиться, можно оплатить и поминальный пир, и даже надгробный камень. Я вызываю мажордома, Джона Литтла, чтобы сказать, что довольна тем, как он вел дела.

– И еще Его Светлость король прислал вам разрешение взять взаймы сто двадцать ноблей из состояния вашего сына, – говорит мажордом. – Так что до Рождества мы продержимся.

– Сто двадцать ноблей? – повторяю я.

Это не лишнее; но едва ли это можно назвать королевским даром. Щедрости тут нет. Тюдорам придется сделать что-то большее, если они хотят, чтобы мы не замерзли.

Тем временем все деньги идут не в ту сторону: от нас – им. Мои мальчики должны стать королевскими воспитанниками, поскольку их отец умер, а они еще дети. Для меня и для семьи это разорение. Все доходы поместья пойдут королю, будут уходить в королевскую казну, пока мой сын не вырастет и не сможет принять наследство – или то, что останется от него после того, как ему пустят кровь в королевской казне. Если король пожелает срубить все деревья на дрова, он может это сделать. Если захочет зарезать всех коров, никто его не остановит. Все, что я могу брать, это вдовье содержание – треть ренты и доходов, – всего сорок ноблей за целый год! Король Генрих предлагает мне ссуду из того, что когда-то полностью принадлежало мне; я не могу испытывать благодарность.

– Сто двадцать ноблей помогут нам продержаться до Рождества? А что будет после? – спрашиваю я мажордома.

Он просто смотрит на меня. Он знает, что не от него ждать ответа на этот вопрос. Знает, что ответа нет и у меня. Знает, что его вообще нет.

Замок Стоуртон, Стаффордшир, весна 1505 года

Приходит и минует Рождество, мы не устраиваем пир для крестьян, на Двенадцатую ночь дети получают самые скромные подарки. Я объявляю, что мы все еще в трауре, но в деревне шепчутся, что так дела не делаются и в прежние времена было лучше, благородный рыцарь сэр Ричард устраивал превосходный пир для домашних и для всех крестьян, он помнил, что время сейчас холодное и голодное, что хороший обед кстати тем, кто кормит множество ртов, и бесплатные дрова тоже неплохо бы раздавать.

Малыш Джеффри процветает при кормилице, но я внезапно понимаю, что размышляю, когда его можно будет отлучить, кормилица – лишняя статья расхода в детской. Я не могу отпустить учителя мальчиков – это внуки моего отца, внуки Джорджа, герцога Кларенса, ученейшего дворянина при выдающемся дворе, они – дети Уориков, они должны читать и писать как минимум на трех языках. Я не могу позволить этой семье скатиться в невежество и грязь; но обучение и чистота чудовищно дороги.

Мы всегда жили тем, что дает домашняя ферма, и продаем излишки на местных рынках. У нас делают сыры и масло, собирают фрукты, солят мясо. Лишнюю еду мы посылаем продавать на местном рынке, каждое лишнее зернышко я продаю мельнику, а сено и солому – местным торговцам. Мельницы на реке платят мне всякий раз, как мелют зерно, местные горшечники платят за то, что обжигают товар в моей печи, а еще я продаю лес.

Но конец зимы – худшее время в году: лошади подъедают летний запас сена, излишков на продажу нет, скот питается соломой, и если ее прикончат до того, как появится весенняя трава, животных придется забить на мясо, и у меня не останется скотины. После того как поедят домашние, еды не остается, продать за наличные нечего, и мы полагаемся на крестьян, которые отдают нам долю урожая, мы не можем вырастить достаточно на своих полях.

Принцесса Катерина пишет, выражая соболезнования по случаю смерти моего мужа. Она тоже пережила горькую потерю. Ее мать редко ей писала, и тепла в этих письмах было немного, но Катерина продолжала ждать их с нетерпением и тосковала о матери каждый день. Теперь Изабелла Испанская умерла, и Катерина больше не увидит мать. Что еще хуже, смерть ее матери означает, что отец Катерины больше не правит в союзе всей Испанией, ему осталось лишь его королевство, Арагон. От его богатства и влияния в мире осталась половина, даже меньше, а его старшая дочь Хуана унаследовала от матери трон Кастилии. Катерина больше не дочь испанских монархов, она всего лишь дочь Фердинанда Арагонского – а это совсем другое будущее. Я не удивлена, прочтя, что принц Гарри и его отец уже не так часто навещают ее, как раньше. Она живет на небольшие суммы, которые дарит король, и иногда они меньше, чем она ожидает, а иногда королевский казначей вовсе забывает ей заплатить. Король настаивает, что должен получить от испанцев все ее приданое, прежде чем можно будет говорить о браке с Гарри, и в ответ отец Катерины Фердинанд требует, чтобы король полностью и сразу выплатил ее вдовье содержание.

Вы не согласитесь написать Миледи и узнать у нее, можно ли мне явиться ко двору? Не могли бы вы сказать ей, что я, увы, не понимаю, как платить по домашним счетам, что я здесь несчастлива и одинока? Я хочу жить в ее покоях, как внучка, как мне и подобает.

Я отвечаю, говоря, что теперь я – такая же вдова, как она, и что тоже бьюсь, чтобы расплатиться со всеми в мире. Пишу ей, что мне очень жаль, но я не имею влияния на Миледи. Я напишу ей, но сомневаюсь, что мое вмешательство заставит ее быть добрее к Катерине. Я не говорю, что Миледи сказала, что никогда не простит меня за то, что я отказалась дать показания против Катерины, как хотела Миледи, и что я сомневаюсь в том, что мои слова, – чьи угодно слова, – заставят ее быть к Катерине добрее.

Катерина весело отвечает, что ее дуэнья дока Эльвира в таком скверном расположении духа, что Катерина посылает ее на рынок торговаться, и ее злобный ломаный английский помогает сбить цену. Принцесса пишет так, словно это смешно, и я, читая, смеюсь вслух, а потом рассказываю ей о размолвке, которая случилась у меня с кузнецом из-за стоимости подков.

Не скорбь лишит меня остроты ума, но голод. Я захожу на кухню, притворяясь, что слежу за разумным расходом припасов; но на самом деле я пала так низко, что начала облизывать ложки и выскребать горшки.

Я увольняю всю прислугу, какую можно, едва мы доживаем до Благовещенья. Некоторые плачут, покидая дом, а у меня нет денег, чтобы дать им на прощанье. Тем, кто остается, приходится трудиться за двоих, а есть такие, кто даже не знает, как что делается. Кухонной прислуге теперь нужно разводить огонь и выметать золу из очага в моей комнате, и она вечно забывает принести дрова или рассыпает золу. Для нее это тяжелый труд, я вижу, как она шатается под весом дровяной корзины, и отвожу глаза. Я берусь за работу в молочной, учусь делать сыр и снимать молоко, после чего отсылаю молочницу домой. Мальчика в пивоварне я пока оставляю, но учусь делать эль. Моему сыну Генри приходится выезжать в поля с управляющим и смотреть, как сеют зерно. Он возвращается, опасаясь, что семена бросают слишком густо, что тщательно отмерянное количество зерна не покроет всю землю.

– Тогда придется покупать еще, – мрачно говорю я. – Нам нужен хороший урожай, иначе следующей зимой не будет хлеба.

По мере того как вечера становятся светлее, я вовсе отказываюсь от восковых свечей и велю детям завершать уроки до сумерек. Мы живем среди глубоких теней и вони тростниковых фитилей, на полу у нас пятна застывшего сала. Я думаю, что мне придется снова выйти замуж, но ни один богатый или влиятельный мужчина на меня смотреть не захочет, и Миледи на этот раз не прикажет никому из своих родственников взять меня в жены. Я вдова, мне тридцать один, у меня пятеро маленьких детей на руках, и долги мои растут. Если я снова выйду замуж, то потеряю все права на поместье, все отойдет королю как опекуну Генри; к новому мужу я приду нищей. Мало кто сочтет меня желанной супругой. Никто, стремящийся добиться успеха при дворе Тюдоров, не женится на вдове и не заведет пятерых пасынков, в жилах которых течет кровь Плантагенетов. Если Миледи мать короля не устроит мой брак с кем-то, послушным ее воле, мне нужно будет самой растить детей и кормиться самой – а я не знаю как.

Замок Стоуртон, Стаффордшир, лето 1505 года

Все упирается в нее. Все упирается в ее милость и влияние. Летом я понимаю, что как бы хорош ни был урожай, как бы высоко ни поднялась цена на зерно, мы не скопим достаточно, чтобы продержаться еще одну зиму. Мне нужно собрать денег на дорогу до Лондона и просить помощи у Миледи.

– Может быть, продадим боевого коня сэра Ричарда? – предлагает мажордом Джон Литтл.

– Он такой старый! – восклицаю я. – Кому он нужен? И он так долго и преданно служил сэру Ричарду.

– Нам от него толку никакого, – отвечает мажордом. – В плуг его не впряжешь, он не пойдет в оглобли. Я бы мог выручить за него неплохие деньги в Стоурбридже. Его все знают как коня сэра Ричарда, знают, что это хороший конь.

– Тогда все будут знать, что я не могу его содержать, – говорю я. – Что я не могу его прокормить, чтобы Генри на нем ездил.

Мажордом кивает, смотрит на свои башмаки, отводя глаза.

– Это и так все уже знают, миледи.

Я опускаю голову при этом новом унижении.

– Тогда забирайте коня, – говорю я.

Я смотрю, как огромного коня седлают, как он склоняет гордую голову к уздечке, как смирно стоит, когда затягивают подпругу. Может, он и старый, но уши его встают торчком, когда мажордом перекидывает ногу через его спину и садится в седло. Старый боевой конь думает, что снова поскачет в сражение. Он выгибает шею и бьет копытом, словно ему не терпится приняться за дело. Я едва не выкрикиваю: «Нет! Оставьте его! Он – наш конь, он верно служил моему мужу. Оставьте его для Генри».

Но потом я вспоминаю, что нам нечем его кормить, если только я не упрошу Миледи мать короля помочь нам, а на деньги от продажи коня можно доехать до Лондона.

Мы едем на собственных лошадях, останавливаясь по пути в гостиницах, аббатствах и монастырях. Они нарочно построены вдоль дорог, чтобы пилигримам и путникам было легче, и для меня утешение каждый раз видеть вдали колокольню, зная, что меня ждет укрытие; каждый раз, входя в чистую беленую комнату, я ощущаю святой покой. Однажды нам негде ночевать, кроме гостиницы, и мне приходится заплатить за себя, за сопровождающую меня даму и за четверых вооруженных стражников. Денег у меня почти не остается, когда вдали из послеполуденной дымки появляются шпили Лондона и мы слышим десятки колоколов.

Вестминстерский дворец, Лондон, лето 1505 года

Двор сейчас в Вестминстере, и для меня это благословение, потому что в этом огромном шумном дворце всегда найдутся свободные комнаты. Когда-то я спала в лучшем покое, в постели королевы, чтобы она не оставалась ночью одна, теперь же мне выделяют скромную комнатку, вдали от большого зала. Я вижу, как быстро и точно управляющие домом замечают перемену моей участи.

Дворец похож на деревню, живущую за собственными высокими стенами посреди Лондона; я знаю здесь все вьющиеся дорожки и огражденные садики, черные лестницы и тайные двери. Он был моим домом с самого детства. Я умываюсь, мою руки и шпильками закалываю покрывало. Счищаю с платья пыль и, гордо подняв голову, иду по мощеным улочкам в большой зал и покои королевы.

Я как раз собираюсь пересечь сад королевы, когда слышу, как меня окликают по имени, и, обернувшись, вижу епископа Джона Фишера, исповедника Миледи, своего старого знакомого. Когда я была девочкой, он приезжал в замок Мидлхем учить нас катехизису и выслушивать наши исповеди. Он знал моего брата Тедди еще мальчиком, когда тот был наследником трона; он учил со мной псалмы, когда в моей псалтыри стояло «Маргарет Плантагенет» и я была племянницей короля Англии.

– Милорд епископ! – восклицаю я, делая реверанс, поскольку он стал большим человеком в благочестивое правление милости Миледи.

Он осеняет мою голову крестом и кланяется мне так низко, словно я все еще маленькая наследница королевского дома.

– Леди Поул! Соболезную вашей утрате. Ваш муж был прекрасным человеком.

– Воистину так, – говорю я.

Епископ Фишер предлагает мне руку, и мы бок о бок идем по дорожке.

– Мы редко видим вас при дворе, дочь моя.

Я собираюсь сказать что-то легкомысленное, что-то про то, что мне нужны новые перчатки, но нечто в его приветливом улыбающемся лице побуждает меня довериться ему.

– Я приехала просить помощи, – прямо говорю я. – Надеюсь, что Миледи даст мне совет. Муж оставил меня почти ни с чем, и я не могу выжить на вдовье содержание.

– Жаль это слышать, – просто отвечает он. – Но я уверен, Миледи выслушает вас благосклонно. У нее много тревог и трудов, Господь ее благослови, но она никогда не оставит никого из членов семьи.

– Надеюсь, – говорю я.

Я гадаю, можно ли как-то попросить его замолвить за меня словечко, когда он указывает на открытые двери в галерее перед покоями Миледи.

– Ступайте, – велит он. – Я пойду с вами. Сейчас самое время, ее всегда хочет видеть множество народа.

Мы вместе идем к двери.

– Вы слышали, что ваша бывшая подопечная, вдовствующая принцесса Уэльская, возвращается домой, в Испанию? – тихо спрашивает епископ.

Я пораженно останавливаюсь.

– Нет! Я думала, она помолвлена с принцем Гарри.

Он качает головой.

– Об этом мало кто знает, но об условиях не удалось договориться, – говорит епископ. – Бедное дитя, думаю, ей очень одиноко в ее большом дворце, где никого нет рядом, кроме ее духовника и дам. Лучше ей вернуться домой и жить одной там, и Миледи не желает ее присутствия при дворе. Но это только между нами. Я не знаю, сказали ли самой принцессе. Вы навестите ее, пока вы в Лондоне? Я знаю, она вас очень любит. Вы могли бы ей посоветовать принять ее участь радостно и благородно. Я и в самом деле думаю, что дома она будет счастливее, чем здесь, ожидая чего-то и надеясь.

– Я навещу ее. Как жаль!

Он кивает.

– У нее непростая жизнь. Овдовела такой юной, а теперь ей придется возвращаться домой вдовой. Но Миледи полагается на молитвы. Она думает, что воля Божья в том, чтобы принц Гарри женился на другой. Вдовствующая принцесса не для него.

Стражник отступает в сторону, пропуская епископа, и открывает дверь в зал аудиенций. Он полон просителей, все хотят видеть Миледи и умолять ее о какой-нибудь милости. Все обязанности королевы легли на ее плечи, а ей еще нужно управлять своими обширными землями. Она – одна из богатейших землевладелиц Англии и уж точно самая богатая женщина королевства. Она жертвует на колледжи и часовни, строит больницы, церкви, колледжи и школы, и все они шлют посыльных с докладом или просьбой о милости. Я осматриваю комнату и насчитываю около двух сотен просителей; я – одна из очень, очень многих.

Но Миледи меня выделяет. Она заходит в комнату из часовни, ее дамы парами следуют за ней с молитвенниками в руках, словно они – монахини маленького замкнутого монастыря. Миледи острым внимательным взглядом окидывает все вокруг. Ей уже больше шестидесяти, ее лицо покрыто глубокими морщинами, она не улыбается, но голова под тяжелым заостренным чепцом поднята высоко, и, хотя она опирается на руку одной из дам, я подозреваю, что делает она это напоказ, она вполне могла бы идти самостоятельно.

Все приседают или кланяются так низко, словно она – королева, чьи покои занимает. Я опускаюсь в реверансе, но поднимаю голову и улыбаюсь. Я хочу, чтобы она меня увидела, и ловлю ее взгляд; когда она останавливается передо мной, я целую ее протянутую руку, а когда она делает мне знак встать и подается вперед, целую ее мягкую старую щеку.

– Дорогая кузина Маргарет, – холодно говорит Миледи, словно мы только вчера простились как добрые друзья.

– Ваша Светлость, – отвечаю я.

Она кивает, чтобы я шла с нею, и я занимаю место ее дамы. Миледи опирается на мою руку, и мы идем мимо сотен собравшихся. Я отмечаю, что меня при людях почтили вниманием.

– Вы приехали меня повидать, дорогая?

– Я надеюсь получить ваш совет, – тактично произношу я.

Ее нос, похожий на клюв, разворачивается ко мне, глаза изучают мое лицо. Она кивает. Она прекрасно понимает, что мне не нужен совет, что я просто отчаянно нуждаюсь.

– Вы проделали большой путь, чтобы получить совет, – сухо замечает она. – Все ли в порядке у вас дома?

– Мои дети здоровы и просят у вас благословения, – говорю я. – Но мне не выжить на вдовье содержание. Теперь, когда не стало моего мужа, у меня есть лишь небольшой доход – и пятеро маленьких детей. Я стараюсь изо всех сил, но в Стоуртоне совсем немного земли, а поместья в Медменхеме и Эллесборо приносят лишь пятьдесят фунтов ренты в год, и из этого я, разумеется, получаю лишь треть.

Я тревожусь, не звучит ли это как жалоба.

– Этого не хватает на то, чтобы платить по счетам, – прямо говорю я. – И содержать дом.

– Так уменьшите домашние расходы, – советует Миледи. – Вы больше не Плантагенет.

Назвать меня по имени при людях, пусть даже так тихо, что никто не слышит, – это угроза.

– Я не слышала это имя много лет, – отвечаю я. – И никогда так не жила. Я сократила расходы. Я всего лишь хочу жить как вдова верного рыцаря Тюдоров. Ничего большего я не ищу. Мы с мужем были горды тем, что мы – ваши покорные слуги и служим вам честно.

– Вы хотите, чтобы ваш сын состоял при дворе? Стал товарищем принца Гарри? – спрашивает она. – Хотите стать одной из моих дам?

Я едва могу ответить; это решение, о котором я и не мечтала.

– Это честь для меня… – запинаясь, выговариваю я.

Я поражена тем, насколько великую милость она предлагает. Это разрешило бы все мои трудности. Если мне удастся пристроить Генри в Элтемский дворец, у него будет лучшее образование в мире, словно у принца, он будет учиться вместе с самим принцем. А дамам платят за службу, они занимают освободившиеся посты, получают чаевые за малейшие услуги, их подкупают те, кто появляется при дворе. Придворной даме жалуют украшения и наряды, кошель с золотом на Рождество, ей выплачивают содержание на всю свиту, конюшня для ее лошадей бесплатна, слуг кормят в королевской столовой. Одна мысль о том, чтобы питаться с королевской кухни и поставить лошадей в королевские конюшни, где они будут есть сено Тюдоров, уже кажется обещанием вызволить меня из тюрьмы тревог.

Леди Маргарет видит, как мое лицо озаряется надеждой.

– Такое вполне возможно, – допускает она. – В конце концов, это было бы уместно.

– Я бы сочла за честь, – говорю я. – Я была бы счастлива.

Изысканно одетый мужчина заступает нам дорогу и кланяется. Я хмурюсь в его сторону, сейчас мой черед говорить с Миледи. Она – источник богатства и покровительства, ей и ее сыну королю принадлежит все. У меня есть только эта минута, она – мой единственный шанс, и никто нас не прервет, если я смогу этому помешать. К моему удивлению, епископ Фишер берет джентльмена за плечо, прежде чем он успевает подать прошение, и уводит его, что-то негромко говоря.

– Мне придется задать вам вопрос, который я уже задавала прежде, – тихо произносит леди Маргарет. – О том времени, что вы провели в Ладлоу с принцем и принцессой Уэльскими.

Я чувствую, что холодею. Джон Фишер просто сказал мне, что Катерину собираются отправить домой в Испанию. Если все обстоит именно так, какое им дело, был брак завершен или нет?

– Да?

– Речь о незначительном обстоятельстве, юридическая сложность, касающаяся разрешения после ее первого брака. Мы должны убедиться, что правильно составим разрешение, чтобы наша дорогая Катерина могла выйти за принца Гарри. В интересах принцессы, чтобы вы рассказали мне, что я хочу знать.

Я знаю, что это ложь. Леди Маргарет хочет отослать Катерину домой.

– Брак принца Артура и принцессы был завершен, ведь так?

Она сильнее сжимает мою руку, словно хочет выдавить признание из мозга в моих костях. Мы дошли до конца комнаты, но вместо того, чтобы развернуться и пойти обратно через толпу просителей, Миледи кивает своим ливрейным лакеям по обе стороны дверей, чтобы распахнули их, и мы проходим в ее личные покои. Двери за нами закрывают. Мы одни, никто, кроме Миледи, не услышит, что я отвечу.

– Не могу сказать, – говорю я ровным голосом, хотя понимаю, что боюсь ее – здесь, в пустой комнате, у дверей которой стоит охрана. – Ваша милость, я говорила вам – мой муж отводил принца в ее спальню; но она мне сказала, что принц был бессилен.

– Она так сказала. Я знаю, что она сказала. – В ее голосе слышно царапающее раздражение, но она выдавливает из себя улыбку. – Но, дорогая моя Маргарет, во что верите вы?

Сильнее всего я верю в то, что все это будет стоить мне положения придворной дамы, а моему сыну – образования. Я роюсь в уме, ища, что сказать, чтобы это удовлетворило Миледи, но не стало предательством по отношению к принцессе. Миледи ждет с суровым лицом. Ее не удовлетворит ничто, кроме того, что она хочет услышать. Она – самая могущественная женщина в Англии, и она настаивает, чтобы я с ней согласилась. Совершенно раздавленная, я шепчу:

– Я верю Ее Светлости вдовствующей принцессе.

– Она думает, что если она – нетронутая девственница, то станет женой принца Гарри, – без выражения произносит Миледи. – Ее родители запросили разрешение Папы и сказали ему, что брак не был завершен. Он дал им разрешение, которое намеренно не проясняет этот вопрос. Это очень в духе Изабеллы Кастильской – получить документ, который можно трактовать как ей угодно. Даже после смерти она нас дурачит. Ее дочери, судя по всему, нельзя бросать вызов. Ее даже расспрашивать нельзя. Она думает, что может войти в нашу семью, войти в наш дом, вот в эти самые покои – мои покои – и присвоить их. Думает, что заберет у меня и принца, и все остальное.

– Я уверена, принц Гарри будет доволен…

– Принц Гарри не будет сам выбирать себе жену, – отрезает она. – Ее выберу я. И я не желаю, чтобы эта молодая женщина стала моей невесткой. После такой лжи – нет. После того, как она пыталась соблазнить короля в дни его скорби. Она считает, что если родилась и выросла принцессой, то может забрать все, чего я добилась, все, что дал мне Господь: моего сына, моего внука, мое положение, труд всей моей жизни. Я потратила лучшие годы на то, чтобы привести сына в Англию, чтобы уберечь его. Я вышла замуж, чтобы у него появились союзники, я ради него дружила с людьми, которых презирала. Я до того унизила себя… – она прерывается, словно не хочет вспоминать, как себя унизила. – А она думает, что может войти сюда с ложью на устах, потому что она принцесса крови. Думает, что ей по рождению полагается. Так я скажу: нет, не полагается.

Я понимаю, что, когда Катерина выйдет за принца Гарри, она встанет впереди Миледи в каждой процессии, каждый раз, как они пойдут к мессе или к обеду. Она получит эти покои по праву, лучшие платья из королевских гардеробных будут в ее распоряжении, она превзойдет положением мать короля, и если двор последует за предпочтениями короля, – а любой двор поступает так всегда, – придворные оставят покои Миледи и столпятся подле прелестной юной принцессы. Принцесса Катерина не отступит и не сдастся Миледи, как моя кузина-королева. У Катерины есть хватка. Если она когда-нибудь станет принцессой Уэльской, она позаботится о том, чтобы Миледи во всем, всюду признавала ее преимущество. Она силой отберет обязанности у этой властной старухи и отплатит ей за враждебность.

– Я рассказала вам все, что знаю, – тихо произношу я. – Повелевайте мною, Миледи.

Она поворачивается ко мне спиной, будто не хочет видеть мое бледное лицо и умоляющие глаза.

– У вас есть выбор, – коротко отвечает она. – Вы можете стать моей дамой, а ваш сын может быть товарищем принцу Гарри. Вам станут щедро платить, жаловать подарки и земли. Или можете поддержать вдовствующую принцессу в ее чудовищной лжи и омерзительном властолюбии. Выбор за вами. Но если вы вступите в заговор с целью вовлечь принца Уэльского, нашего принца, нашего единственного принца в брак с этой женщиной, то не появитесь при дворе, пока я жива.

Я дожидаюсь сумерек и иду навестить принцессу Катерину – пешком, в сопровождении одной дамы и слуги, а впереди с дубинкой идет мой мажордом. Нынешний Лондон полон попрошаек, отчаявшихся людей, изгнанных с ферм поднявшейся платой, ставших бездомными из-за того, что не смогли заплатить штрафы, обнищавших из-за королевских налогов. Некоторые из моих крестьян сейчас, должно быть, спят на порогах лондонских церквей и побираются ради пропитания.

Я иду, набросив капюшон на предательские медные волосы, и озираюсь по сторонам, глядя, не идут ли за нами. Шпионов в Англии сейчас больше, чем когда-либо, всем платят за доносы на соседей, и я предпочла бы, чтобы Миледи не знала, что я посещаю принцессу, которую она называет «этой молодой женщиной».

Над дверью принцессы не горит фонарь, проходит много времени, прежде чем кто-то отзывается на тихий стук моего мажордома в двустворчатые деревянные двери. Нам открывает не стражник, а мальчик-паж, который ведет нас через холодный большой холл и стучит в дверь, за которой раньше был зал аудиенций.

Одна из оставшихся при Катерине испанских дам выглядывает из-за двери и, увидев меня, выпрямляется, разглаживает платье, приседает в реверансе и ведет меня по гулкому залу в личные покои, где собралась у жалкого огня кучка дам.

Катерина узнает меня, едва я сбрасываю капюшон, вскрикнув, вскакивает и бежит ко мне. Я собираюсь сделать реверанс, но она бросается в мои объятия и обнимает меня, целует в обе щеки, отодвигается, чтобы взглянуть мне в лицо, а потом снова обнимает.

– Я все думала и думала о вас. Было так грустно узнать о вашей потере. Вы получали мои письма? Я так жалела вас и детей. И новорожденного! Мальчик, благослови его Господь! Он здоров? А вы? Удалось вам сбить цену на подковы?

Она подводит меня к свету единственного шандала с восковыми свечами, чтобы посмотреть мне в лицо.

– Санта-Мария! Вы так похудели, и, дорогая, у вас такой изможденный вид.

Она оборачивается и прогоняет своих дам от камина.

– Уйдите. Уйдите все. Ступайте в спальни. Ложитесь. Мы с леди Маргарет поговорим наедине.

– В спальни? – спрашиваю я.

– Дров не хватает, чтобы разводить огонь где-то, кроме этого зала и кухни, – просто отвечает принцесса. – А они слишком высокородны, чтобы сидеть в кухне. Так что, если они не сидят здесь, им приходится ложиться, чтобы согреться.

Я смотрю на нее, не в силах поверить.

– Вам дают так мало денег, что вы не можете разжечь огонь в спальнях своих дам?

– Как видите, – мрачно отвечает она.

– Я пришла из Вестминстера, – говорю я, садясь рядом с принцессой. – У меня был страшный разговор с Миледи.

Принцесса кивает, словно это ее не удивляет.

– Она расспрашивала меня о вашем браке с… – даже теперь, три года спустя, я не могу так запросто произнести его имя. – С нашим принцем, – нахожусь я.

– Похоже на нее. Она очень против меня.

– Почему, как думаете? – с интересом спрашиваю я.

Принцесса дарит мне лукавую девичью улыбку.

– Она что, была такой любящей свекровью вашей кузине-королеве? – спрашивает она.

– Не была. Мы обе боялись ее до смерти, – допускаю я.

– Она не из тех женщин, которым нравится женское общество, – замечает принцесса. – Пока ее сын вдовец, а внук холост, она – хозяйка при дворе. Она не хочет, чтобы появилась молодая женщина, которая принесет туда веселье, любовь и счастье, превратив его в настоящий королевский двор – ученый, изысканный и радостный. Она даже внучку свою, принцессу Марию, недолюбливает, потому что та очень хороша собой. Все время говорит ей, что внешность ничего не значит и нужно стремиться к смирению! Миледи не по душе хорошенькие девушки, она не любит соперниц. Если она позволит принцу Гарри жениться, то только на молодой женщине, которую сможет подчинить. Она женит его на ребенке, на ком-то, кто и по-английски не говорит. Ей не нужен кто-то вроде меня, кто знает, как нужно вести дела, и кто проследит за тем, чтобы все было сделано как подобает, а королевство вернулось к процветанию. Она не хочет, чтобы кто-то при дворе убеждал короля править так, как он должен бы править.

Я киваю. Как раз об этом я и думала.

– Она старается не пускать вас ко двору?

– О, ей это удается, она победила.

Принцесса указывает на пустые места на стенах, где висят голые рамы от богатых гобеленов.

– Король не выплачивает мое содержание, он вынуждает меня жить на то, что я привезла из Испании. У меня нет новых платьев, когда меня приглашают ко двору, я нелепо выгляжу в платьях по испанской моде, которые кругом заштопаны. Миледи надеется сломить мою волю и заставить меня попросить отца, чтобы он забрал меня домой. Но даже если я его попрошу, он меня не заберет. Я попала в западню.

Я в ужасе. Мы обе впали в такую нищету после процветания, и так быстро.

– Катерина, как вы поступите?

– Я подожду, – отвечает она с тихой решимостью. Потом придвигается ко мне поближе и говорит на ухо: – Ему сорок восемь, он болен, он едва дышит из-за ангины. Я подожду.

– Ни слова больше, – тревожно говорю я и смотрю на закрытую дверь и на тени по стенам.

– Миледи просила вас поклясться, что мы с Артуром были любовниками? – напрямик спрашивает меня принцесса.

– Да.

– Что вы ответили?

– Сперва я сказала, что не видела никаких признаков и потому не могу сказать.

– А она?

– Она обещала мне место при дворе и место сыну, а еще денег, если я скажу, что она хочет услышать.

Катерина слышит муку в моем голосе, берет меня за руку и пристально смотрит на меня спокойными голубыми глазами.

– О, Маргарет, я не могу просить вас быть бедной ради меня. Ваши сыновья должны быть при дворе, я это знаю. Вы не обязаны меня защищать. Я освобождаю вас от обещания, Маргарет. Можете говорить, что пожелаете.

Я должна ехать домой, но снова иду в платье для верховой езды в покои королевы, где Миледи слушает, как читают псалмы перед обедом в большом зале Вестминстера.

Она замечает меня, едва я тихо вхожу в комнату, и, когда псалом заканчивается, манит меня к себе. Дамы отступают и притворяются, что поправляют друг другу безукоризненные головные уборы; понятно, что после вчерашней встречи все знают, из-за чего ссорилась со мной Миледи, и все считают, что я пришла сдаться.

Миледи улыбается мне.

– А, леди Маргарет. Мы можем договориться о вашем переезде ко двору?

Я делаю вдох.

– Я была бы очень рада присоединиться ко двору, – говорю я. – Я была бы очень рада, если бы мой сын отправился к принцу Гарри в Элтемский дворец. Умоляю вас, Миледи, оказать ему эту милость. Ради его отца, вашего родственника, который вас так любил. Позвольте сыну сэра Ричарда вырасти аристократом. Позвольте своему юному родственнику состоять при вас, прошу.

– Я так и сделаю; если вы сослужите мне службу, – ровным голосом отвечает она. – Скажите мне правду, и вы спасете нас, свою семью, от недостойной невесты. Скажите что-то, что я могу передать своему сыну королю, чтобы он предотвратил брак испанской лгуньи с нашим невинным мальчиком. Я молилась об этом и вполне уверена. Катерина Арагонская не станет женой принца Гарри. Вы должны быть верны мне, матери короля, а не ей. Предупреждаю, леди Маргарет, подумайте, что скажете. Опасайтесь последствий! Очень хорошо подумайте, прежде чем принять решение.

Она гневно смотрит на меня, в ее темных глазах сомнение, словно она хочет удостовериться, что я понимаю, чем она мне угрожает, и во мне просыпается чувство противоречия. Страх исчезает, когда Миледи начинает мне угрожать. Я готова рассмеяться над ее словами. До чего она глупа! Злая, жестокая, глупая старуха! Она что, забыла, кто я, раз вот так мне угрожает? Пред очами Господа я – Плантагенет. Я дочь дома Йорков. Мой отец нарушил святость монаршего положения, убил короля и был убит своим собственным братом. Моя мать примкнула к своему отцу во время восстания, а потом переметнулась и воевала против него вместе с мужем. Мужчины и женщины нашего дома всегда следуют своей воле, нас нельзя пугать последствиями. Если нам показать опасность, мы всегда, всегда идем ей навстречу. Нас называют «дьявольским отродьем» за наше дьявольское своеволие.

– Я не могу лгать, – тихо говорю я. – Я не знаю, был ли принц состоятелен с женой или нет. Я никаких признаков не видела. Она мне говорила, и я ей верю, что они не были любовниками. Я верю, что она девственница, какой приехала в эту страну. Я верю, что она может выйти за любого подходящего принца, которого одобрит ее отец. Лично я считаю, что она стала бы очень хорошей женой принцу Гарри и очень хорошей королевой для Англии.

Лицо Миледи темнеет, я вижу, как на виске у нее стучит жилка; но она ничего не говорит. Быстрым гневным взмахом руки она велит своим дамам выстроиться у себя за спиной. Она поведет их к обеду, а я больше никогда не буду обедать за королевским столом.

– Как угодно, – она выплевывает слова, словно яд. – Надеюсь, вы проживете на вдовье содержание, леди Маргарет Поул.

Я приседаю в глубоком реверансе.

– Я понимаю, – кротко говорю я. – Но мой сын? Он – воспитанник короля, он сын вашего кузена, и он чудесный мальчик, Ваша Светлость…

Она проходит мимо меня, не говоря ни слова, дамы следуют за ней. Я поднимаюсь и смотрю им вслед. Я пережила мгновение гордости, бросилась в бой со своего Эмбионского холма на Босуортское поле – и не нашла ничего, лишь поражение. И теперь я не знаю, что делать.

Замок Стоуртон, Стаффордшир, осень 1506 года

Еще год я делаю все, что в моих силах, чтобы выжать из своих земель побольше денег. Когда в поле выходят сборщики колосьев, я изымаю миску зерна из каждой корзины, нарушив всегдашние правила и расстроив деревенских стариков. Я сужу браконьеров в поместье и поражаю их тем, что требую выплаты штрафа за каждое мелкое воровство. Я запрещаю крестьянам ставить силки и добывать что-либо на своей земле – даже кроликов, даже старые яйца, которые куры отложили не в курятнике, и нанимаю егеря, чтобы не позволял никому ловить форель в моих реках. Если мне попадается ребенок, собирающий яйца в гнезде дикой утки, я штрафую его родителей. Если в лесу обнаруживается человек с вязанкой хвороста, в которой хоть один прут был слишком толстым, я забираю всю его ношу и тоже штрафую. Я бы и птиц штрафовала за то, что летают над моими полями, и петухов за то, что поют, – если бы они могли заплатить.

Люди так бедны, что забирать у них еще что-то бесчеловечно. Я начинаю мысленно считать, сколько яиц может отдавать мне каждая хозяйка, у которой есть хотя бы шесть кур. Требую свою долю меда с человека, у которого всего один улей – он хранил соты с лета. Когда фермер Страйд режет корову, которая упала в канаву и сломала шею, я взимаю свою долю мяса до унции, а еще жир и кожу на обувь. Я – дурная хозяйка, я давлю на фермера, когда он в беде, из-за меня непростое время становится еще хуже; так же давит на меня королевский казначей.

Я посылаю слуг охотиться на оленей, фазанов, цапель, болотных курочек – на всех, кого можно есть. Ловец кроликов должен приносить из садков больше добычи, мальчик, который опустошает голубиные гнезда, уже привык, что я стою у подножия его лестницы. Я все больше боюсь, что у меня станут воровать, и начинаю воровать сама, настаивая, что мне причитается больше, чем моя доля. Я понимаю, что становлюсь землевладельцем, каких всегда презирала: мы превращаемся в семью, которую ненавидят крестьяне. Моя мать была самой богатой наследницей в Англии, мой отец был братом короля. Постоянной щедростью они привлекали и удерживали сторонников, последователей и слуг. Мой дед кормил в Лондоне всех, кто приходил к его порогу. Любой мог явиться к обеду и унести с собой кусок мяса, который удержится на кинжале. Я их наследница, но я предаю их обычаи. Я думаю, что меня почти свели с ума тревога о деньгах и болезненный страх у меня в животе – то волнение, то голод; я так измучилась, что уже не отличаю одно от другого.

Однажды я выхожу из церкви и слышу, как деревенский старик жалуется священнику и просит его поговорить со мной.

– Отец мой, вы должны с ней поговорить. Мы не можем платить, что должны. Мы даже не знаем, сколько задолжали. Она просмотрела все договоры, которым по много лет, и нашла, за что оштрафовать. Она хуже Тюдора, хуже короля, только и делает, что изучает законы и обращает их себе на пользу. Она уморит нас голодом.

Но, как бы то ни было, этого не хватает. Я не могу купить мальчикам новые сапоги для верховой езды, не могу кормить их лошадей. Год я борюсь, пытаясь отрицать, что сама у себя занимаю, обирая крестьян, ворую у бедняков, но потом понимаю, что все мои жалкие попытки окончились ничем. Мы разорены.

Никто мне не поможет. Мое вдовство против меня, моя бедность против меня и само имя мое против меня. И, что хуже всего, против меня мать короля, и никто не отважится мне помочь. Двое моих кузенов все еще заточены в Тауэре; они мне не помогут. Только мой родственник Джордж Невилл отвечает на одно из десятков писем, что я разослала. Он предлагает воспитать старших мальчиков у себя в доме, и мне придется отослать Генри и Артура, пообещав, что я заберу их, как только смогу, что они не отправляются в изгнание навсегда, что произойдет что-нибудь, и мы воссоединимся, вернувшись в свой дом.

Как проигравшийся картежник, я говорю им, что скоро настанут хорошие времена, но сомневаюсь, что хоть один мне верит. Мажордом Джон Литтл увозит их в дом кузена Невилла, Берлинг-Мэнор в Кенте, на последних наших лошадях: Джон седлает большого коня, который таскает плуг, Генри садится на своего гунтера, Артур – на пони, которого давно перерос. Я пытаюсь улыбаться и махать им, но меня слепят слезы, и я едва вижу сыновей; только их бледные лица и большие испуганные глаза. Два мальчика в убогой одежде уезжают из дома, не зная, куда направляются. Я не знаю, когда снова их увижу, я не смогу наблюдать их детские годы и беречь их, как надеялась. Я не выращу их Плантагенетами. С ролью их матери я не справилась, им придется расти без меня.

Урсуле восемь, она слишком мала, чтобы отсылать ее в большой дом, она останется со мной, а Джеффри в свои два – мой малыш. Он только научился ходить и пока еще не говорит, он прилипчивый и беспокойный, легко плачет, всего пугается. Я не могу отпустить Джеффри. Он уже достаточно страдал: родился в скорбящем доме и с рождения был лишен отца. Джеффри останется со мной, чего бы мне это ни стоило, я не могу с ним разлучиться, он знает лишь одно слово: мама.

Но Реджинальду, веселому, счастливому и смелому мальчику, надо найти место. Он слишком юн, чтобы стать оруженосцем, у меня нет родни с маленькими детьми, которая согласилась бы его взять. Друзья, которые были у меня на Пустошах и в Уэльсе, прекрасно знают, что меня не хотят видеть при дворе и не платят мне пенсию. Они справедливо считают это знаком того, что я у Тюдоров в немилости. Мне приходит в голову только один человек, слишком не от мира сего, чтобы высчитывать, насколько опасно будет мне помочь, и слишком добрый, чтобы отказать. Я пишу духовнику Миледи, епископу Фишеру:

Дорогой отец,

надеюсь, вы сможете мне помочь, поскольку больше мне не к кому обратиться. Я не могу платить по счетам и не могу содержать детей.

Я вынуждена была отправить двоих старших к кузену Невиллу; но мне хотелось бы найти место в добром религиозном доме для своего маленького сына Реджинальда. Если Церковь будет на том настаивать, я отдам его в монахи. Он умный мальчик, сообразительный и живой, возможно, даже духовный. Думаю, он будет хорошо служить Господу. В любом случае я не могу его оставить при себе.

Сама я с двумя младшими детьми надеюсь найти убежище в монастыре, где мы сможем жить на мой небольшой доход.

Ваша дочь во Христе, Маргарет Поул.

Он сразу отвечает. Он сделал больше, чем я просила: нашел место для Реджинальда и убежище для меня. Епископ пишет, что я должна остановиться в аббатстве Сайон, одном из любимых мест молитвы моей семьи, напротив нашего старого дворца в Шине. Во главе аббатства стоит мать аббатиса, при ней около пятидесяти монахинь, но принимают они только благородных гостей, и я могу поселиться там с дочерью и маленьким Джеффри. Когда Урсула достигнет нужных лет, она может стать послушницей, а потом монахиней ордена, и ее будущее будет обеспечено. По крайней мере, у нас будет еда на столе и крыша над головой в ближайшие несколько лет.

Епископ Фишер нашел Реджинальду место в братском для аббатства доме – Шинском приорате, монастыре ордена картузианцев. Реджинальд будет жить всего в пяти милях от нас, за рекой. Если мне позволят ставить на окно свечу, он будет видеть свет и знать, что я думаю о нем. Нам могут разрешить нанимать лодку и переправляться через реку, чтобы повидаться с ним по праздникам. Нас будет разделять лишь устав домов Божьих и широкая, широкая река, но я смогу видеть трубы приората, где живет мой сын. У меня есть все причины радоваться такому щедрому разрешению наших бед. О сыне будут заботиться в одном доме, а у меня с младшими детьми будет крыша над головой, и он будет у нас почти на глазах. Я должна бы ликовать от облегчения.

Вот только, только, только… я падаю на колени и молю Богоматерь спасти нас от этого убежища. Я убеждена, что это место не подходит Реджинальду, моему умному, одаренному, говорливому мальчику. Картузианцы – орден молчаливых отшельников. Их монастырь – место, где не нарушают тишину и исполняют строжайшие религиозные обеты. Реджинальд, мой веселый мальчик, так гордится тем, что научился петь по голосам, так любит читать вслух, он выучил загадки и шутки, которые рассказывает братьям – не торопясь, сосредоточенно. Этому веселому говорливому мальчику придется прислуживать монахам, живущим отшельниками в отдельных кельях, они все молятся и трудятся в одиночку. В приорате не произносят ни слова, кроме как по воскресеньям и праздникам. Раз в неделю монахи выходят на прогулку, во время которой можно тихо беседовать друг с другом. Все остальное время они проводят в молитвенном молчании, каждый наедине со своими мыслями, в борьбе во имя Господа, в своей келье за высокими стенами, слушая только вой ветра.

Мне невыносимо думать, что мой говорливый оживленный сын будет обречен на молчание там, где так строго соблюдают священное послушание. Я пытаюсь себя уверять, что Господь заговорит с Реджинальдом в холодной тишине и призовет его служить себе. Реджинальд научится молчать, так же, как научился говорить. Научится ценить собственные мысли и не смеяться, не петь, не скакать и не валять дурака перед старшими братьями. Снова и снова я уверяю себя, что это – замечательная возможность для моего блестящего мальчика. Но в сердце своем я знаю, что если Бог не призовет этого малыша на пожизненную священную службу, то получится, что я отправила своего умного и любящего ребенка в молчаливую тюрьму до конца его дней.

Он снится мне заточенным в тесную келью, и я, вздрогнув, просыпаюсь и вслух произношу его имя. Напрягаю ум, пытаясь придумать, чем еще можно его занять. Но я не знаю никого, кто взял бы его оруженосцем, и денег, чтобы отдать его в подмастерья, у меня нет, к тому же – что он мог бы делать? Он из Плантагенетов, я не могу отдать его учиться к сапожнику. Неужели наследнику дома Йорков мешать сусло для пивовара? Была бы я лучшей матерью, если бы отправила его учиться ругани и богохульству в пивной, а не молитвам и молчанию в праведном ордене?

Епископ Фишер нашел ему место, безопасное, такое, где его будут кормить и учить. Я это приняла. Больше я ничего для мальчика сделать не могу. Но когда я думаю о своем беззаботном сыне там, где единственный звук – это тиканье часов, возвещающих время следующей службы, мое горло против воли сжимается и глаза туманятся от слез.

Мой долг – разрушить свой дом и семью, которые я с такой гордостью создавала, став новой леди Поул. Я приказываю всем домашним и усадебным слугам собраться в большом зале и говорю им, что для нас настали тяжелые времена и что распускаю их со службы. Я выплачиваю им жалованье до этого дня, больше ничего дать не могу, хотя знаю, что ввергаю их в нищету. Я говорю детям, что нам придется оставить дом, пытаясь улыбаться и представить это как приключение. Будет так интересно пожить где-то еще. Я запираю Стоуртонский замок, куда муж привез меня невестой, где родились мои дети, и оставляю Джона Литтла исполнять обязанности бейлифа, собирать подати и штрафы. Две трети он будет отсылать королю, треть – мне.

Мы уезжаем из дома: Джеффри я везу на руках, сидя на седле позади Джона Литтла, Урсула на маленьком пони, а Реджинальд, кажущийся крохотным, на гунтере брата. Он хороший наездник, ему досталось от отца умение обращаться с людьми и лошадьми. Ему будет не хватать конюшен и собак, жизнерадостного шума скотного двора. Я не могу заставить себя сказать ему, куда он направляется. Все думаю, что в пути он спросит, куда мы едем, и я наберусь мужества сказать, что нам придется расстаться: Урсула и Джеффри поедут со мной в один дом божий, а он в другой. Я пытаюсь себя обмануть, будто он поймет, что это – его предназначение, пусть и не то, которое избрали бы мы, но неизбежное. Но он доверчиво не спрашивает. Он полагает, что мы останемся вместе, ему не приходит в голову, что его могут отослать прочь.

После отъезда из дома Реджинальд держится тихо, Джеффри радуется путешествию, а Урсула поначалу веселилась, но потом начинает хныкать. Реджинальд ни разу не спросил меня, куда мы едем, и я начинаю думать, что он каким-то образом уже узнал, что он хочет избежать этого разговора, как и я.

Только в последнее утро, когда мы едем по дорожке вдоль реки в сторону Шина, я говорю:

– Скоро будем на месте. Это твой новый дом.

Реджинальд, сидящий на пони, смотрит на меня снизу вверх.

– Наш новый дом?

– Нет, – коротко отвечаю я. – Я поселюсь недалеко, за рекой.

Он молчит, и я думаю, что он, возможно, не понял.

– Мы с тобой часто жили врозь, – напоминаю я. – Когда мне нужно было уезжать в Ладлоу и я вас оставляла в Стоуртоне.

Реджинальд смотрит на меня, широко распахнув глаза. Он не говорит: «Но тогда со мной были братья, и сестра, и все, кого я знал с рождения, а в детской была няня, и учитель занимался с братьями и со мной». Он просто смотрит на меня, ничего не понимая.

– Ты ведь меня не оставишь одного? – в конце концов спрашивает он. – У чужих? Мама? Ты ведь не оставишь меня?

Я качаю головой. Я едва могу заставить себя говорить.

– Я буду тебя навещать, – шепчу я. – Обещаю.

И вот мы видим высокие башни приората, ворота открываются, и сам приор выходит со мной поздороваться. Он берет Реджинальда за руку и помогает ему спешиться.

– Я буду приезжать повидаться с тобой, – обещаю я, сидя на лошади и глядя вниз на золотую корону его склоненной головы. – А тебе позволят навещать меня.

Стоя рядом с приором, он кажется очень маленьким. Он не вырывает руку, не сопротивляется, но поднимает ко мне бледное личико, смотрит на меня темными глазами и отчетливо произносит:

– Миледи матушка, позвольте мне ехать с вами, с братом и сестрой. Не оставляйте меня здесь.

– Ну, ну, – твердо говорит приор. – Пусть не возвышают голос дети, которым надлежит всегда молчать при тех, кто старше и лучше их. И в этом доме ты будешь говорить лишь тогда, когда тебе велят. Тишина, святая тишина. Ты научишься ее любить.

Реджинальд послушно прикусывает нижнюю губу и больше не произносит ни слова; но продолжает смотреть на меня.

– Я буду к тебе приезжать, – беспомощно говорю я. – Тебе здесь будет хорошо. Это славное место. Ты будешь служить Богу и церкви. Ты будешь тут счастлив, я уверена.

– Доброго дня, – произносит приор, намекая, что мне пора. – Что нужно сделать, лучше делать быстрее.

Я разворачиваю лошадь и оглядываюсь на сына. Реджинальду всего шесть, он кажется очень маленьким рядом с приором. Он бледен от страха. Он послушно молчит, но его маленький рот беззвучно складывается в слово «мама».

Я ничего не могу поделать. Ничего не могу сказать. Я разворачиваю лошадь и уезжаю.

Сайонское аббатство, Брентфорд, к западу от Лондона, зима 1506 года

Мой мальчик, Реджинальд, учится жить в тени и тишине, как и я. В Сайонском аббатстве, которым управляет орден бригитинок, нет молчальников, сестры даже ездят в Лондон учить и молиться; но я живу среди них, словно дала обет молчания, как мой мальчик. Я не могу говорить о своей обиде и горечи, а кроме горького и обидного, мне сказать нечего.

Я никогда не прощу Тюдорам это горе. Они прошли к трону по крови моих родичей. Они вытащили моего дядю Ричарда из грязи Босуортского поля, раздели донага, бросили через седло его собственного коня, а потом зарыли в безвестной могиле. Моего брата казнили для того, чтобы король Генрих чувствовал себя увереннее, моя кузина Елизавета умерла, пытаясь родить ему еще одного сына. Меня отдали замуж за бедного рыцаря, чтобы унизить, а теперь он умер, и я пала ниже, чем, казалось мне, может пасть Плантагенет. И все это – все! – лишь ради того, чтобы узаконить их право на трон, который они, как бы то ни было, захватили.

Но очевидно, что Тюдорам их завоевание и наше подчинение принесло немного радости. С тех пор как умерла его жена, наша принцесса, король не уверен в своих придворных, тревожится из-за подданных и страшится нас, Плантагенетов из дома Йорков. Он несколько лет засыпает деньгами императора Максимилиана, чтобы тот выдал моего кузена Эдмунда де ла Поула, претендента Йорков на трон, и отослал его домой на смерть. Теперь я узнаю, что сделка заключена. Император берет деньги и обещает Эдмунду, что ему ничто не угрожает, показывая письмо короля, сулящее безопасность. Письмо подписано самим королем. Это залог того, что Эдмунд может вернуться домой, ничего не опасаясь. Эдмунд хочет верить обещаниям Генриха Тюдора, он полагается на слово короля-помазанника. Он видит подпись, проверяет печать. Генрих Тюдор клянется, что Эдмунда ждет безопасная дорога и честная встреча. Эдмунд – Плантагенет, он любит свою страну и хочет вернуться домой. Но едва он минует решетку замка Кале, его берут под стражу.

С этого начинается череда обвинений, которая пройдет по моей родне, как ножницы сквозь шелк, и теперь я на коленях молюсь за них. Моего кузена Уильяма Куртене уже арестовали, теперь его обвиняют в заговоре и измене, моего родственника Уильяма де ла Поула жестоко допрашивают в камере. Кузен Томас Грей следующим оказывается за решеткой, лишь за то, что обедал со своим двоюродным братом Эдмундом де ла Поулом много лет назад, до того, как тот бежал за границу. Один за другим мужчины нашей семьи исчезают в Тауэре, их обрекают на одиночество и страх, их заставляют называть имена тех, кто звал их к обеду; их держат в этой мрачной тюрьме или тайно отсылают за море, в замок Кале.

Сайонское аббатство, Брентфорд, к западу от Лондона, весна 1507 года

Я пишу своим сыновьям, Генри и Артуру, чтобы узнать, как они, учатся ли они, прилежны ли; но не могу злоупотреблять щедростью аббатства, приглашая мальчиков сюда. Сестры в своем уединении не будут рады видеть двух резвых молодых людей, и к тому же я все равно не могу оплатить им дорогу.

Я вижусь с Реджинальдом лишь раз в три месяца, его отправляют ко мне за реку на нанятой гребной лодке. Он является, как велено, замерзший и скорчившийся на носу маленького ялика. Реджинальду позволяют остаться лишь на ночь, а потом нужно возвращаться. Его выучили молчать, и хорошо выучили; он не поднимает глаз, держит руки по швам. Когда я бегу ему навстречу и обнимаю его, он неподвижен и не идет ко мне, словно мой живой разговорчивый мальчик умер и погребен, и мне осталось обнимать только холодное маленькое надгробие.

Урсуле почти девять, она растет не по дням, а по часам. Я снова и снова отпускаю подолы платьев, доставшихся ей из милости. Пальцы ног двухлетнего Джеффри упираются изнутри в носки сапожек. Укладывая его спать, я глажу его ступни и расправляю пальцы, словно могу помешать им вырасти кривыми и скрюченными. Подати в Стоуртоне должным образом собирают и пересылают мне, но я должна отдавать все деньги аббатству – за наше содержание. Не знаю, как найти место Джеффри, когда он станет слишком большим, чтобы жить в аббатстве. Возможно, и его, и Урсулу придется отдать церкви, как и их брата Реджинальда, и они исчезнут в тишине. Я часами стою на коленях, моля Бога дать мне знак, или немного надежды, или просто послать денег; иногда я думаю, что, когда двух оставшихся мне детей навеки запрут в церкви, я привяжу к поясу мешок с булыжниками и уйду в холодные глубины Темзы.

Сайонское аббатство, Брентфорд, к западу от Лондона, март 1507 года

Я опускаюсь на колени на ступенях алтаря и смотрю на распятого Христа. Мне кажется, я иду скорбным путем Плантагенетов, одолеваю Via Dolorosa, как некогда Он, два долгих года.

Потом опасность подступает ко мне еще на шаг: король велит арестовать моего кузена Томаса Грея и кузена Джорджа Невилла, лорда Бергавенни, у которого живут мои мальчики, Генри и Артур. Оставив моих сыновей в Кенте, он отправляется в Тауэр, куда, по слухам, каждую ночь является лично сам король, чтобы наблюдать за пытками тех, кого подозревает. Разносчик, пришедший к воротам аббатства с грошовыми книжками и четками, рассказывает привратнице Джоан, что в городе поговаривают, будто король стал чудовищем, которому нравится слушать крики боли.

– Рытик он, – шепчет он.

Это старое слово, так называют проклятых кротов, которые роются во мраке среди мертвых и погребенных, и на них обрушивается земля.

Мне отчаянно хочется вызвать к себе сыновей, забрать их из дома человека, которого арестовали за предательство. Но я не смею. Я боюсь привлекать к себе внимание, я почти в заточении, почти прячусь, почти в святом убежище. Я не должна указать шпионам Тюдоров на Реджинальда, который живет в тишине в Шинском приюте, на Урсулу и себя саму, скрывшихся за молитвой в Сайоне, или на Джеффри, самого драгоценного, жмущегося ко мне. Монахини знают, что идти ему некуда, что даже трехлетнего ребенка нельзя выпускать в мир, поскольку нет сомнений, что Генрих Тюдор, учуяв кровь Плантагенетов, пойдет по его следу.

Этот король стал для народа мрачной загадкой. Он не похож на королей из моего дома – открытых, любивших наслаждения весельчаков, которые правили в согласии со всеми и добивались своего обаянием. Этот король следит за народом, ему достаточно одного слова, чтобы бросить человека в тюрьму и пытать, чтобы тот обвинял других, а они обвиняли его; но получив доказательство измены, он – поразительно! – прощает и отпускает помилованных; но налагает на них такие чудовищные штрафы, что служить ему они будут вечно, не избавятся и через десять поколений. Королем движет страх, им правит алчность.

Мой троюродный брат, Джордж Невилл, опекун моих мальчиков, выходит из Тауэра и ни слова не говорит о своей хромоте, которая, кажется, появилась оттого, что ему сломали ногу и дали ей неправильно срастись; он стал беднее на целое состояние, но он свободен. Другие мои кузены все еще в Тауэре. Джордж Невилл никому не рассказывает о соглашении, которое заключил в сырых тауэрских стенах, он молча выплачивает королю половину своего дохода, без слова жалобы. Его обложили такими штрафами, что двадцати шести друзьям пришлось за него поручиться, и ему запрещено возвращаться в его любимый дом в Кенте или в Суррей, Сассекс и Хемпшир. Он стал изгнанником в своей стране, хотя ему так и не предъявили обвинение и доказательств против него нет.

Никто из тех, кого арестовали с ним вместе, не говорит о своем договоре с королем, который каждый подписал в темных комнатах в подвале Тауэра, где стены толсты, а двери заперты на засов, и только король стоит в углу, пока его палач крутит винты дыбы и веревки врезаются в тело. Но говорят, что соглашения по огромным долгам подписаны кровью арестованных.

Кузен Джордж присылает мне краткое письмо.

Вы можете спокойно оставить мальчиков при мне, они вне подозрения. Я беднее, чем был, и изгнан из своего дома, но я все еще могу их приютить. Лучше оставьте их со мной, пока все не уляжется. Они укажут к вам дорогу, это лишнее. Лучше оставайтесь на месте и ведите себя тихо. Ни с кем не говорите, никому не доверяйте. Для Белой Розы нынче тяжелое время.

Я сжигаю письмо и не отвечаю на него.

Сайонское аббатство, Брентфорд, к западу от Лондона, весна 1509 года

Король с каждым годом становится все недоверчивее, он удаляется во внутренние покои дворца, сидит с матерью и отказывается пускать на порог чужих, удваивает число стражей у двери, постоянно, снова и снова, проверяет расходные книги, пытается сохранить мир, повязав тех, кто и без того был ему верен, огромными штрафами, забирает земли в залог хорошего поведения, требует даров по доброй воле, вмешивается в судебные дела и присваивает издержки. Саму справедливость теперь можно купить, заплатив королю. Безопасность можно купить, заплатив в его казну. Можно что-то вписать в отчеты, сделав подарок нужному слуге, а можно стереть за взятку. Уверенности нет ни в чем, кроме того, что за деньги, поданные в королевскую казну, можно купить все. Я думаю, мой кузен Джордж Невилл на грани разорения, он платит за свою свободу каждые три месяца, но никто не смеет написать мне и рассказать об этом. Я иногда получаю письма от Артура и Генри, и в них ни слова об аресте их хозяина и его возвращении, разоренным и сломленным, изгнанным из дома, который был его гордостью. Мальчикам всего шестнадцать и четырнадцать, но они уже знают, что мужчинам нашего рода нужно молчать. Они родились в самой одаренной, самой умной и пытливой семье в Англии и научились придерживать языки, чтобы их не вырвали. Они знают, что, если в твоих жилах течет кровь Плантагенетов, лучше тебе родиться глухонемым. Я читаю их невинные письма и сжигаю, прочитав. Я не смею хранить даже добрые пожелания моих мальчиков. Никто из нас не смеет ничем владеть.

Я вдовею четыре года, помощи мне ждать неоткуда, денег едва хватает на пропитание, крыши для детей нет, приданого для дочери нет, невест для сыновей тоже, нет друзей, нет шансов снова выйти замуж, поскольку я не вижу мужчин, кроме священников; я по восемь часов в день стою на коленях вместе с монахинями, соблюдая литургические часы, и наблюдаю, как меняются мои молитвы.

В первый год я молюсь о помощи, на второй – об освобождении. К концу третьего молюсь о смерти короля Генриха, о проклятии его матери и о возвращении моего дома, дома Йорков. В молчании я стала желчным мятежником. Я желаю Тюдорам гореть в аду и начинаю надеяться, что проклятие, наложенное на них кузиной Елизаветой и ее матерью, все еще действует, через все эти годы, что оно покончит с Тюдорами и оборвет их род.

Сайонское аббатство, Брентфорд, к западу от Лондона, апрель 1509 года

Первой мне сообщает новости старая привратница аббатства, которая прибегает к двери моей кельи и распахивает ее, не постучав. Урсула на своей раскладной койке не шевелится, но Джеффри спит со мной на узкой кровати, в моих объятиях, и поднимает голову, когда Джоан входит и провозглашает:

– Король умер. Проснитесь, миледи. Мы свободны. Бог милостив. Он нас благословил. Он спас нас. Проклятие зверя багряного снято. Король умер.

Мне снилось, что я при дворе дяди Ричарда в Шериф-Хаттоне и кузина Елизавета танцевала для него в вихре золотой и серебряной парчи. Я тут же сажусь и говорю Джоан:

– Тише. Не стану я это слушать.

Ее старое, многое повидавшее лицо расплывается в улыбке. Никогда раньше не видела, чтобы она улыбалась.

– Вы это выслушаете! – говорит она. – И каждый может это сказать, каждый может услышать. Потому что хозяин всех шпионов умер и шпионов выгнали с работы. Король умер, и трон теперь перейдет чудному, чудному принцу – как раз вовремя, чтобы нас всех спасти.

Тут начинает звонить колокол аббатства, ровным, глубоким звуком, и Джеффри вскакивает на колени и кричит:

– Ура! Ура! Генри будет королем?

– Конечно, – отвечает старуха, ловя его маленькие ручки и поднимая его, так что он танцует на кровати. – Господь благослови его и день, когда он взойдет на престол.

– Мой брат Генри! – взвизгивает Джеффри. – Король Англии!

Меня приводит в такой ужас эта невинная изменническая речь, что я хватаю Джеффри и зажимаю ему рот ладонью, поворачиваясь к Джоан с отчаянной мольбой о молчании. Но она лишь качает головой, глядя на Джеффри, и смеется над его гордостью.

– По праву – да, – смело говорит она. – Им должен стать твой брат Генри. Но у нас есть чудный мальчик из Тюдоров на смену хозяину потливой горячки, и принц Гарри Тюдор взойдет на престол, а шпионы и сборщики налогов уйдут в прошлое.

Я вскакиваю с кровати и начинаю одеваться.

– Она за вами пошлет? – спрашивает привратница Джоан, снимая Джеффри с кровати и пустив его плясать вокруг себя.

Урсула приподнимается, трет глаза и спрашивает:

– Что случилось?

– Кто?

Я думаю о Миледи матери короля, которая похоронила внука, а теперь похоронит сына, как и предсказывало проклятие Елизаветы. Это ее сломит. Она поверит, как верю я, что Тюдоры сами подписали свой смертный приговор, когда убили в Тауэре наших принцев. Она решит, как и я, что они – проклятые Богом убийцы.

– Катерина, вдовствующая принцесса Уэльская, – просто отвечает Джоан. – Разве он на ней не женится и не сделает ее королевой Англии, как обещал? А она не пошлет за вами, своей лучшей подругой? Разве вы не сможете взять детей с собой ко двору и жить, как вам положено по рождению? Разве это не чудо для вас, словно камень откатился от гробницы и выпускает вас всех на волю?

Я замираю. Я настолько не привыкла надеяться, что не нахожу слов, я даже не думала об этом.

– Он может, – задумчиво отвечаю я. – Может на ней жениться. И она может за мной послать. Знаешь, если женится – она за мной пошлет.

Это похоже на чудо, такое могучее чувство свободы, словно весна после холодной серой зимы. Оно случилось весной, и с тех пор, каждый раз, видя в живой изгороди кусты боярышника, белые от цветов, как снег, или нарциссы, клонящиеся от ветра, я думаю о весне, когда старый король Тюдор умер, мальчик Тюдор принял трон, и все пошло на лад.

Он сказал мне тогда в детской, что быть королем – священная обязанность. Я в ту пору считала его очаровательным хвастунишкой, мальчиком, которого испортили обожающие его женщины; но любящим и с добрыми намерениями. Но кто бы мог подумать, что он так вырастет, что отринет злого старика, приняв Катерину как невесту, провозгласит себя королем и объявит, что готов жениться, – все разом? Это было первое, что он сделал, наш семнадцатилетний мальчишка. Совсем как мой дядя, король Эдуард, он получил трон и женщину, которую любил. Кто бы мог подумать, что Гарри Тюдор обладает отвагой Плантагенетов? Кто подумал бы, что у него есть воображение? И страсть?

Он – сын своей матери; это единственное объяснение. Ему предались ее любовь, отвага и вера в лучшее, они свойственны нашей семье. Он король Тюдор, но он – мальчик из дома Йорков. Радостью и верой в лучшее он удался в нас. Он так охотно берет власть, так скор на решения – он из наших.

Принцесса Катерина призывает меня, прислав коротенькую записку, которая велит мне ехать в дом леди Уильямс, где мне приготовлены покои, достойные благородной женщины моего положения, а потом сразу же явиться в Вестминстерский дворец и идти прямо в гардеробные, чтобы выбрать полдюжины платьев и в богатом наряде начать исполнять обязанности первой дамы при Катерине. Это избавление, я свободна. Я возвращаю себе свою жизнь.

Детей я оставляю в Сайоне, а сама отправляюсь по реке в Лондон. Я пока не смею взять их с собой, мне кажется, что я должна сперва удостовериться, что нам ничто не грозит, увидеть, что мы на самом деле свободны, – и лишь потом я решусь вызвать детей к себе.

Лондон не похож на город, лишившийся короля, или на столицу в трауре; это город, обезумевший от радости. На углах жарят мясо, из окон пивоварен раздают эль. Короля едва похоронили, принц еще не коронован, но весь город ликует, открыли долговую тюрьму, и оттуда выходят люди, считавшие, что больше не увидят света дня. Словно умерло чудовище, и мы избавились от дурного волшебства. Мы будто отходим от ночного кошмара. Похоже на весну после долгой зимы.

В новом платье бледно-зеленого тюдоровского цвета, в остром чепце, тяжелом, как у самой принцессы, я вхожу в зал аудиенций английского короля и вижу принца, не на троне, не стоящего, застыв, под королевским балдахином, словно он – аллегория величия; но смеющимся с друзьями, гуляющим бок о бок с Катериной, точно они – влюбленные, очарованные друг другом. А в конце зала, в кресле, окруженная молчаливыми дамами и священниками с обеих сторон, сидит Миледи, в чернейшем трауре, разрываемая скорбью и яростью. Она больше не Миледи мать короля – титул, которым она так гордилась, погребен вместе с ее сыном. Теперь, если пожелает, она может называть себя Миледи бабушка короля, но, судя по ее грозному лицу, она не желает.

Англия, 1509 год

Народ Англии получил милостивое избавление от тягот. Лорды – конец тирании. Моя семья и мой дом – чудесное освобождение от смертного приговора. Все, в чьих жилах течет кровь Плантагенетов, все родичи Йорков жили лишь с королевского соизволения, с мукой понимая, что король в любой миг может отозвать разрешение, и в дверь постучат йомены стражи, одетые в зелено-белые ливреи, а дальше – краткий путь на лодке без флагов к водным воротам Тауэра. Поднимется решетка, лодка войдет внутрь – и заключенный может больше не выйти.

Но мы выходим. Уильям Куртене покидает Тауэр с королевским помилованием, и мы молимся, чтобы скорее выпустили Уильяма де ла Поула. Моего кузена Томаса Грея освобождают из замка в Кале, и он возвращается домой. Недоверчиво, как те, кто открывает двери после того, как по деревне прошла чума, мы начинаем выходить на свет. Из дальних замков приезжают кузены, в надежде, что при дворе им больше ничто не угрожает. Родичи, не писавшие друг другу годами, отваживаются послать весточку, делятся семейными новостями, рассказывают о рождении детей и смерти членов семьи, со страхом спрашивают: как там все остальные? Такого-то видели? Кто-нибудь знает, все ли в порядке у кузена в дальних странах? Смертельная хватка старого короля внезапно разжимается. Принцу Гарри не передалась испуганная отцовская подозрительность, он распускает шпионов, отменяет долги, милует узников. Кажется, мы, щурясь, можем выйти на свет.

Слуги и торговцы, избегавшие меня после смерти мужа и опалы, прибывают ко мне десятками, предложить свои услуги – теперь мое имя больше не внесено в какой-то список и рядом не стоит знак вопроса.

Медленно, с трудом, не веря своему счастью, как и вся страна, я понимаю, что мне ничто не угрожает, что я, похоже, пережила опасные двадцать четыре года правления первого Тюдора. Мой брат умер на плахе короля Генриха, мой муж – у него на службе, моя кузина – в родах, пытаясь подарить ему еще одного наследника; но я выжила. Я была разорена, сокрушена, разлучена со своими детьми, кроме двоих, а с ними пряталась, но теперь я, полуслепая, могу выйти в залитое солнцем лето молодого принца.

Катерина, бывшая такой же бедной вдовой, как и я, взлетает к солнцу милости Тюдоров, словно пустельга, расправившая рыжеватые крылья в утреннем свете: ее долги прощены, ее приданое забыто. Принц женится на ней, поспешно, без огласки, с восторгом наконец-то выраженной страсти. Теперь он говорит, что любил ее – молча, издалека – все это время. Он наблюдал за ней, желал ее. Лишь отец и бабушка, Миледи, заставляли его молчать. Неоднозначное разрешение от Папы, которое хитростью уже давно добыла мать Катерины, делает брак безоговорочно законным, никто не спрашивает о ее первом муже, никому нет дела, Катерину и Гарри женят и отправляют в спальню за несколько дней.

А я занимаю место возле Катерины. Я снова получила право брать лучший бархат из королевского гардероба, я украшаюсь нитками жемчуга, золотом и драгоценностями из королевской сокровищницы. Я снова – старшая дама при королеве Англии, и когда я иду к обеду, передо мной только Тюдоры. Новый муж Катерины, король Генрих, – Генрих VIII, как мы все радостно себе напоминаем, – выплачивает мне тысячу фунтов, когда я прибываю ко двору, и я раздаю долги: верному мажордому Стоуртона Джону Литтлу, кузенам, монахиням Сайона, приорату Реджинальда. Я посылаю за Генри и Артуром, король предлагает им место при себе. Он высоко отзывается о новой учености и приказывает, чтобы Реджинальда хорошо обучили в монастыре: он вернется ко двору философом и ученым. Пока я селю Джеффри и Урсулу в покоях королевы; но скоро отошлю их в поместье, чтобы они могли снова жить в деревне и расти, как подобает Плантагенетам.

Я даже получаю предложение руки и сердца. Сэр Уильям Комптон, лучший друг короля и его товарищ по развлечениям и турнирам, спрашивает, смиренно опустившись на колени и глядя на меня смелыми улыбающимися глазами, не соглашусь ли я обдумать брак с ним. Его склоненное колено означает, что я могла бы им управлять, его теплая рука, касающаяся моей, означает, что это могло бы быть приятно. Я прожила монахиней почти пять лет, и при мысли о красивом мужчине на хороших льняных простынях невольно мешкаю с ответом, глядя в карие смеющиеся глаза Уильяма.

Решение я принимаю всего за минуту; но, щадя обостренное чувство собственного достоинства этого явившегося, можно сказать, ниоткуда мужчины, беру пару дней на раздумье. Мне, слава Богу, не нужно его свежеотчеканенное имя, теперь я не прячу свое. Мне не нужна королевская милость, которой он отмечен. Я сама востребована при дворе, и востребованность эта растет, поскольку молодой король обращается ко мне за советом, за рассказами о былых днях, за воспоминаниями о своей матери, и я рассказываю ему о сказочном дворе Плантагенетов и вижу, что он страстно хочет возродить наше правление. Так что мне не нужен новый дом Комптона; я так возвысилась, у меня такое блестящее будущее, что фаворит короля считает меня выгодной партией. Я мягко ему отказываю. Он изысканно и учтиво выражает свое огорчение. Мы завершаем проход, как два умелых танцора, исполняющих фигуру изящного танца. Он знает, что я в зените торжества, я – его ровня, он мне не нужен.

Приливная волна богатства и процветания бежит из открытых дверей казны. Трудно поверить, но в каждой королевской резиденции открывают ящики, коробки и сундуки и повсюду находят столовое серебро и золото, драгоценности и ткани, ковры и специи. Старый король брал штрафы деньгами и товарами, без разбору поглощая домашнюю обстановку, лавки торговцев, даже инструменты подмастерьев, делая бедных еще беднее. Новый король, молодой Генрих, возвращает невинным то, что украл у них его отец, это праздник возмещения. Казначейство выплачивает обратно несправедливые штрафы, дворянам возвращают их земли, мой родственник Джордж Невилл, опекавший моих сыновей, избавлен от калечащего долга и получает должность смотрителя кладовых, становясь начальником над тысячами и хозяином сотен, в его распоряжении все состояние короля, только и ждет, чтобы его потратили на добрые дела. Невилл обласкан королевской милостью, Генрих им восхищается, называет родичем и доверяет ему. О его искалеченной ноге никто не говорит, ему позволено ехать в любой из его прекрасных домов. Его брат, Эдвард Невилл, тоже в фаворе, он состоит при королевских покоях. Король клянется, что Эдвард – его двойник, подзывает встать рядом, чтобы все сравнили их рост и цвет волос, и заверяет моего кузена, что их можно принять за братьев, что любит его, как брата. Король благоволит ко всей моей семье: Генри Куртене, графу Девону, моему кузену Артуру Плантагенету, де ла Поулам, Стаффордам и Невиллам, всем нам; словно ищет свою мать в наших улыбающихся родных лицах. Мы медленно возвращаемся туда, где должны были быть по рождению, в сердце власти и богатства. Мы кузены короля, ближе нас у него никого нет.

Даже Миледи мать прежнего короля вознаграждена, она получает обратно дворец Уокинг, хотя наслаждаться им ей суждено недолго. Она доживает до коронации внука, но потом ложится в постель и умирает. Ее духовник, дорогой Джон Фишер, произносит на похоронах хвалебную речь, в которой описывает Миледи как святую, которая всю жизнь служила стране и своему сыну и окончила труды лишь тогда, когда сделала все. Мы слушаем в вежливом молчании; по правде говоря, о ней мало скорбят, мы большей частью испытали на себе ее семейную гордыню, а не родственную любовь. И я не единственная, кто в глубине души полагает, что она умерла от неизлечимой досады, испугавшись, что ее влиянию пришел конец, и не пожелав видеть, как наша королева Катерина будет красоваться и веселиться в тех покоях, где старуха так злобно правила долгие годы.

Бог благословляет молодое поколение, а до тех, кого больше нет, нам нет дела. Королева Катерина почти сразу зачинает дитя, в беспечные дни летнего путешествия, и объявляет о своем счастливом положении перед Рождеством, в Ричмондском дворце. На мгновение, среди всех этих празднеств и постоянных развлечений, я решаю, что проклятие моей кузины забыто, что линия Тюдоров унаследует везение моей семьи и будет так же крепка и плодовита, как всегда были мы.

Ричмондский дворец, к западу от Лондона, весна 1510 года

В злосчастную ночь королева теряет ребенка, а дальнейшие дни еще хуже. Глупец врач говорит ей и, что еще хуже, уверяет короля, что она носила близнецов, и в ее животе остался другой, здоровый младенец. Выкидыш мог быть мучительным; но нет причин отчаиваться: она по-прежнему носит наследника, есть мальчик Тюдор, которому не терпится появиться на свет.

Так мы узнаем, что наш молодой король любит слушать хорошие новости, настаивает на том, чтобы выслушивать только их, и в будущем, возможно, придется запастись смелостью, чтобы заставить его принять правду. Человек постарше, человек более вдумчивый, усомнился бы в столь оптимистичном враче; но Генрих жаждет верить, что он благословен, и радостно продолжает праздновать беременность жены. Во вторник на Масленой неделе он ходит по обеденному залу, провозглашая тосты за королеву и ребенка, которого она, как он полагает, носит в раздувшемся животе. Я наблюдаю за ним, не веря своим глазам.

Тогда я впервые вижу, что его болезненный отец и пугливая бабушка внушили ему нелепую привязанность к врачам. Он слушает все, что они скажут. Он пребывает в глубоком суеверном ужасе перед болезнями и страстно мечтает об излечении.

Гринвичский дворец, Лондон, весна 1510 года

Катерина послушно удаляется в покои роженицы в Гринвичском дворце и, пока ее раздутый живот опадает, ждет с мрачной решимостью, понимая, что родов не будет. Когда подходит ее срок и ей нечего предъявить, она принимает ванну, как испанская принцесса, выливая кувшин за кувшином очень горячей воды с розовым маслом и пользуясь лучшим мылом, одевается в самый изысканный наряд и, собравшись с силами, выходит к придворным, выглядя крайне нелепо. Я стою рядом с ней как злобный страж, шаря взглядом по комнате: посмеет ли кто-нибудь отпустить замечание по поводу ее бессмысленного долгого отсутствия и нынешнего внезапного возвращения.

Но ее смелость не находит награды. Ее встречают без сочувствия, поскольку никто не был особенно заинтересован в возвращении бездетной невесты. Во дворце происходит что-то куда более интригующее, двор лихорадит от сплетен.

Дело в Уильяме Комптоне, моем бывшем поклоннике, который, похоже, утешился, заведя интрижку с моей троюродной сестрой Анной, одной из двух прекрасных сестер герцога Бекингема, которая недавно вышла замуж за сэра Джорджа Гастингса. Я вовремя не заметила, как развивался этот глупый роман, поскольку была поглощена Катериной и ее горем, и теперь мне очень жаль, что события зашли так далеко: мой кузен Стаффорд на повышенных тонах говорил с королем об оскорблении, нанесенном его семье, и увез сестру.

Со стороны герцога это безумие, но так всегда сказывается его обостренное чувство гордости. Я не сомневаюсь, что его сестра может быть виновна в любом нарушении приличий, она – дочь Катерины Вудвилл и, как большая часть девочек Вудвилл, необычайно красива и своевольна. Она несчастлива с молодым мужем, и он явно спустит ей любое прегрешение. Но потом, поскольку двор шепчется только об этом, я начинаю подозревать, что дело не только в эскападе придворного, в случайном романе при дворе; здесь речь о притворном желании, вышедшем за рамки правил. Генрих, который обычно величественно рассуждает о законах куртуазной любви, кажется, принимает сторону Комптона, который заявляет, что герцог его оскорбил. Молодой король впадает в ярость, приказывает Бекингему удалиться от двора и повсюду ходит под руку с Комптоном, который держится одновременно и робко, и ухарски, как молодой барашек на щедром лугу, полном ярок.

Что бы тут ни случилось, похоже, это куда тревожнее, чем шалости Уильяма Комптона с сестрой герцога. Должна быть какая-то причина, по которой король поддерживает своего друга, а не мужа-рогоносца, должна быть причина, по которой в опалу попал герцог, а не соблазнитель в милости. Кто-то здесь лжет, кто-то что-то скрывает от королевы. От придворных дам никакого толка, они не станут пересказывать сплетни; моя кузина Елизавета Стаффорд хранит аристократическую сдержанность, разумеется, ведь это ее родственница сейчас в гуще скандала. Леди Мод Парр говорит, что знает лишь то, о чем сплетничают все вокруг.

Катерина велит принести домовые расходные книги и видит, что, пока она удалялась в покои роженицы, ожидая ребенка, которого, о чем знала заранее, потеряла, двор веселился и майской королевой была Анна Гастингс.

– Что это? – спрашивает меня Катерина, указывая на запись о плате хору за пение под окнами Анны в утро Майского праздника. – А это что? – счет за костюм Анны для представления маски.

Я говорю, что не знаю; но вижу в расходной книге то же, что и она. То, что я вижу, то, что, как я понимаю, видит Катерина, что увидел бы любой – это небольшое состояние, потраченное из королевской казны на развлечения Анны Гастингс.

– С чего королевский двор платит за хор Уильяма Комптона для леди Анны? – спрашивает меня королева. – Разве в Англии так принято?

Катерина – дочь короля, о похождениях которого известно всем. Она знает, что король может выбирать любовниц, когда пожелает, что нельзя жаловаться, особенно не имеет права жаловаться его жена. Сердце королевы Изабеллы Испанской разбивалось из-за любовных приключений мужа, а ведь она была таким же монархом, как он, не просто женой, коронованной из милости; у нее было свое королевство. И все равно, он так и не исправился, и Изабелла вынесла адские муки ревности, что видела ее дочь Катерина, решившая, что она никогда не испытает такой боли. Она не знала, что юный принц, который говорил, что любит ее, что ждал ее годами, поведет себя вот так. Она подумать не могла, что, пока она пребывает в темноте и одиночестве, зная, что потеряла ребенка и что никто не позволит ей горевать, ее молодой муж затеял флирт с ее собственной придворной дамой – с молодой женщиной, состоящей у королевы на службе, в ее покоях, с моей родственницей и подругой.

– Боюсь, все именно так, как вы думаете, – напрямик говорю я ей, чтобы сразу покончить с самым худшим. – Уильям Комптон притворялся, что ухаживает за Анной, все видели их вместе, все знали, что они встречаются. Но он был щитом. Все это время она виделась с королем.

Для Катерины это удар, но она принимает его по-королевски.

– И все обстоит еще хуже, – продолжаю я. – Мне очень жаль, что приходится вам об этом говорить.

Она глубоко вдыхает.

– Скажите. Скажите, леди Маргарет, что может быть хуже?

– Анна Гастингс сказала другой придворной даме, что это не флирт, не ухаживание на Майский праздник, которое закончится и забудется через день.

Я смотрю на бледное лицо Катерины, на решительную линию сомкнутых губ.

– Анна Гастингс сказала, что король давал обещания.

– Что? Что он мог обещать?

Я забываю о церемониях, сажусь рядом с королевой и обнимаю ее за плечи, словно она по-прежнему принцесса, скучающая по дому, и мы снова в Ладлоу.

– Дорогая моя…

На мгновение она позволяет себе уронить голову на мое плечо, а я обнимаю ее крепче.

– Лучше скажите, Маргарет. Лучше мне знать все.

– Она сказала, что он говорил, что любит ее. Она ему сказала, что ее клятвы можно отменить, и, что важнее, сказала, что его – недействительны. Он обещал жениться на ней.

Наступает долгое молчание. Я думаю: «Господи, пусть она не поведет себя по-королевски, не вскочит на ноги и не обрушит свой гнев на меня за то, что я принесла ей столь дурные вести». Но тут я чувствую, как она обмякает, оседает всем телом, и она утыкается горячим лицом со щеками, мокрыми от слез, мне в шею, а я обнимаю ее, пока она плачет, как обиженная девочка.

Мы долго молчим, потом Катерина отодвигается от меня, наскоро вытирает глаза руками. Я протягиваю ей платок, и она утирает лицо и сморкается.

– Я знала, – вздыхает она, словно устала до глубины души.

– Знали?

– Он мне кое-что рассказал прошлой ночью, а об остальном я догадалась. Он сказал, Господь его прости, что запутался. Сказал, что, когда лег с ней, она закричала от боли и пожаловалась, что не вынесет. Ему пришлось брать ее бережно. Она ему рассказала, что у девственницы в первый раз идет кровь.

Ее лицо искажается от насмешки и отвращения.

– Судя по всему, у нее кровь шла. Обильно. Она ему это показала и убедила его, что я не была девственницей в нашу брачную ночь, что мой брак с Артуром был завершен.

Королева замирает, а потом передергивается.

– Она намекнула ему, что наш брак недействителен, поскольку я была обвенчана и делила ложе с Артуром. Что пред очами Господа я всегда буду его женой, а не женой Генри. И Бог никогда не даст нам ребенка.

Я ахаю. Растерянно смотрю на нее. У меня нет слов, чтобы сохранить нашу тайну, я могу лишь изумляться тому, как случайно раскрылся наш старый заговор.

– Она сама – замужняя женщина, – замечаю я. – Она дважды была замужем.

Катерина находит силы печально улыбнуться моему неверию.

– Она вбила ему в голову, что наш брак противен Господу и что из-за этого мы потеряли ребенка. Она ему сказала, что у нас никогда не будет детей.

Я так потрясена, что могу лишь снова потянуться к ней. Катерина берет меня за руку, похлопывает ладонью и убирает мою руку.

– Да, – говорит она задумчиво. – Жестокая, правда? Злая.

И, когда я не отвечаю, продолжает:

– Это серьезно. Она ему сказала, что мой живот был раздут, но, поскольку ребенка там не было, это был знак Господа, что детей и не будет. Потому что наш брак противен Его воле. Потому что нельзя жениться на вдове брата, потому что этот брак будет бесплоден. Так написано в Библии.

Она невесело улыбается.

– Она цитировала ему Левит. «Если кто возьмет жену брата своего: это гнусно; он открыл наготу брата своего, бездетны будут они».

Я поражена внезапным интересом Анны Гастингс к богословию. Кто-то подготовил ее к тому, чтобы влить яд в ухо Генриха.

– Но сам Папа дал разрешение, – настаиваю я. – Ваша мать все устроила! Ваша мать позаботилась о том, чтобы получить разрешение, были вы Артуру женой или нет. Она обо всем позаботилась.

Катерина кивает:

– Позаботилась. Но Генри полон страхов, внушенных ему бабушкой. Она цитировала ему Левит до нашей свадьбы. Его отец жил в страхе, что удача от него отвернется. А теперь из-за этой Стаффорд он сходит с ума от похоти, и она ему говорит, что я по воле Божьей потеряла одного ребенка, а второй исчез у меня из утробы. Она говорит, наш брак проклят.

– Не важно, что она говорит, – я в бешенстве из-за этой злой девицы. – Ее брат увез ее от двора, ее больше не будет на вашей службе. Бога ради, у нее есть муж! Она замужем и не может освободиться! Она не может выйти замуж за короля! Зачем затевать все это? Неужели Генрих и в самом деле поверил, что она девственница! Она дважды была замужем! Они что, с ума сошли, говорить такое?

Катерина кивает. Она думает, а не переживает из-за своих бед, и я внезапно понимаю, что такой, должно быть, была ее мать: женщиной, которая посреди беды могла оценить свои шансы, прикинуть возможный исход – строить планы. Женщиной, которая, видя, что горят ее шатры, строила осадный лагерь из камня.

– Да, думаю, мы можем от нее избавиться, – задумчиво говорит Катерина. – И нужно будет помириться с ее братом, герцогом, вернуть его ко двору, он слишком силен, чтобы заводить такого врага. Старая Миледи мать умерла, она больше не напугает Генриха. А разговоры надо прекратить.

– Можем, – отвечаю я. – Так мы и сделаем.

– Вы напишете герцогу? – спрашивает она. – Он ведь ваш кузен?

– Эдвард – мой троюродный брат, – уточняю я. – Наши бабушки были сестрами наполовину.

Она улыбается:

– Маргарет, я поклясться готова, что вы в родстве со всеми.

Я киваю:

– Так и есть. И он вернется. Он верен королю и любит вас.

Она кивает:

– Не в нем для меня опасность.

– О чем вы?

– Мой отец был известным волокитой, все знали, и моя мать знала. Но все знали, что женщины служат ему для удовольствия; никто никогда не говорил о любви.

Она корчит гримасу отвращения, словно любовь между королем и женщиной, питающей к нему желание, всегда предосудительна.

– Мой отец никогда ни с кем не говорил о любви, кроме жены. Никто не смел усомниться в его браке, никто не мог бросить вызов моей матери, королеве Изабелле. Они поженились тайно, разрешения Папы у них не было вовсе, – их брак был самым ненадежным предприятием в мире, – но никто не думал, что он не продлится до смерти. Мой отец ложился с десятками, возможно, с сотнями других женщин. Но он ни одной из них не говорил слов любви. Он никому не позволял ни на мгновение подумать, что у него может быть жена, а у Испании королева, кроме моей матери.

Я жду.

– Опасность для меня – мой муж, – устало произносит она, и лицо ее кажется застывшей маской красоты. – Молодой глупец, испорченный глупец. Он должен быть уже достаточно взрослым, чтобы заводить любовниц, не влюбляясь. Он не должен никому позволять сомневаться в нашем браке. Он ни на мгновение не должен допускать мысли, что его можно отменить. Так он только подорвет уважение к себе – и ко мне. Я – королева Англии, королева может быть только одна. Король может быть только один. Я его жена. Мы оба коронованы. Вопросов быть не должно.

– Мы можем позаботиться о том, чтобы все это не пошло дальше, – предлагаю я.

Она качает головой:

– Худший вред уже причинен. Король, говорящий о любви кому-то, кроме жены, король, который сомневается в своем браке, это король, который сотрясает само основание своего трона. Мы можем не дать всему этому пойти дальше, но урон уже был нанесен – в тот миг, когда эта мысль пришла в его неразумную голову.

Мы долго сидим в молчании, думая о красивой золотоволосой голове Генриха.

– Он женился на мне по любви, – устало замечает Катерина, словно это было давным-давно. – Наш брак не был устроен по договору, то был брак по любви.

– Плохой пример, – говорю я, родившаяся в браке по договору, вдова человека, за которого меня выдали по договору. – Если мужчина женится по любви, разве он не станет думать, что может отменить этот брак, если любви больше нет?

– Он меня больше не любит?

Я не могу ей ответить. Это слишком болезненный вопрос для женщины, которую так глубоко любил ее первый, умерший муж. Он бы никогда не лег с другой женщиной и не стал говорить ей о любви.

Я качаю головой, потому что не знаю. Я сомневаюсь, что и сам Генрих знает.

– Он молод, – говорю я. – Порывист. И могуществен. Опасное сочетание.

Анна Гастингс больше не вернется ко двору: муж отправляет ее в монастырь. Мой кузен Эдвард Стаффорд, герцог Бекингем, ее брат, вновь обретает доброе расположение духа и присоединяется к нам. Катерина побеждает, и Генрих снова с ней; они зачинают еще одного ребенка, мальчика, который докажет, что Бог благосклонен к их браку.

Королева и я ведем себя так, словно она не осознала, что муж ее – глупец. Мы об этом не сговариваемся. Нам не нужно это обсуждать. Мы просто так себя ведем.

Ричмондский дворец, к западу от Лондона, январь 1511 года

С нами благословение Божье, все искуплено, и Катерина спасена первой. Она дарит королю сына-Тюдора, наследника, и одним деянием прекращает все умножающиеся слухи о проклятии, лежащем на семействе Тюдоров.

Мне выпадает честь пойти к молодому королю и сказать, что он стал отцом мальчика. Я нахожу его, ликующего, среди молодых придворных, которые пьют за его великое торжество. Катерина, уединившаяся в своих покоях, утомлена и с улыбкой откидывается на подушки большого ложа, когда я возвращаюсь.

– У меня получилось, – тихо говорит она, когда я наклоняюсь поцеловать ее в щеку.

– Получилось, – подтверждаю я.

На следующий день Генрих посылает за мной. Его покои по-прежнему полны мужчин, выкрикивающих поздравления и пьющих за здоровье его сына. Сквозь шум и веселые возгласы он спрашивает меня, соглашусь ли я стать леди-воспитательницей принца, ведать его домом, нанимать слуг и растить его как наследника трона.

Я прижимаю руку к сердцу и приседаю в реверансе. Когда я поднимаюсь, малыш Генрих бросается мне на грудь, и я обнимаю его, деля с ним радость.

– Спасибо, – говорит он. – Я знаю, вы будете беречь его, растить и воспитывать, как стала бы моя мать.

– Буду, – отвечаю я. – Я знаю, каковы были ее предпочтения, так что все сделаю правильно.

Младенца крестят в часовне ордена Меньших Братьев в Ричмонде – Генрихом, разумеется. Когда-нибудь он станет Генрихом IX, если Господь захочет, и будет править страной, которая забудет, что когда-то английская роза была чисто-белой. Ему назначают няньку и кормилицу, он спит в золотой колыбели, его пеленают в тончайшее полотно, носят его на уровне груди, и няньку сопровождают два йомена стражи, идущие впереди, и два следом. Катерина каждый день требует приносить его в свои покои, и пока она отдыхает в постели, его кладут рядом; а когда она спит, колыбельку ставят у изголовья ее кровати.

Генрих отправляется в благодарственное паломничество, Катерину причащают, и она встает с постели, принимает свою горячую ванну на испанский манер и возвращается ко двору – сияющая от гордости, юная и плодовитая. Ни одна девушка в ее свите, ни одна дама в ее покоях ни мгновения не мешкает, чтобы поклониться торжествующей королеве. Не думаю, что есть в стране женщина, которая не радовалась бы за нее.

Вестминстерский дворец, Лондон, январь 1511 года

Король возвращается из паломничества в Волсингем, где возносил благодарение Богоматери, – или, скорее, рассказывал Ей о своем достижении, – и посылает за мной, веля прийти на турнирную арену. Мой сын Артур приходит с улыбкой и говорит, что я никому не должна рассказывать, что увижу репетицию турнира в честь рождения принца, а тихо должна выскользнуть из покоев королевы.

Я милостиво иду на арену и, к своему удивлению, застаю там Генриха одного, верхом на большом боевом коне серой масти, который осторожно описывает круги сперва в одну сторону, потом в другую. Генрих машет, указывая, чтобы я села в королевскую ложу, и я занимаю место, которое заняла бы его мать, поскольку хорошо его знаю: он хочет, чтобы я села именно там и смотрела на него, как когда-то мы вместе с его матерью смотрели, как он упражняется в езде на пони.

Генрих направляет коня прямо под балкон и показывает мне, как тот может кланяться, выставив одну переднюю ногу, а вторую подогнув под себя.

– Поднимите перчатку или что-нибудь такое, – говорит он.

Я снимаю с шеи косынку и поднимаю ее. Генрих отъезжает на другую сторону арены и кричит:

– Бросайте!

И пока косынка падает, мчится вперед и ловит ее, а потом объезжает арену, держа косынку над головой как флаг.

Он останавливается передо мной. Его яркие голубые глаза смотрят мне прямо в лицо.

– Очень хорошо, – одобрительно произношу я.

– А теперь еще кое-что, – говорит он. – Не пугайтесь, я знаю, что делаю.

Я киваю. Он разворачивает коня боком ко мне и заставляет его пятиться, а потом брыкаться: сначала взлетают вверх передние ноги, потом задние – фантастическое зрелище. Генрих слегка меняет положение в седле, и конь прыгает, как мавританские лошади, все его ноги в воздухе одновременно, словно он летающий, а потом он трусит на месте, гордо поднимая то одну ногу, то другую. Генрих замечательный наездник, он сидит совершенно неподвижно, крепко держа повод, все его тело слито с конем, чуткое и расслабленное, оно едино с огромным мускулистым животным.

– Приготовьтесь, – предупреждает он меня, разворачивает коня и поднимает его, страшно высоко, голова его на одном уровне со мной, сидящей в королевской ложе над ареной; и конь ударяет передними копытами в стену ложи, отпрыгивает и опускается.

Я едва не вскрикиваю от испуга, а потом вскакиваю на ноги и аплодирую. Генри широко улыбается, ослабляет повод, похлопывает коня по шее.

– Больше так никто не может, – задыхаясь, замечает он, подъехав поближе, чтобы посмотреть, как я все это восприняла. – Никто в Англии так не может, кроме меня.

– Думаю, нет.

– Вам не показалось, что это слишком громко? Она не испугается?

Катерина вместе с матерью однажды встретила атаку вражеской арабской кавалерии, самых свирепых всадников мира. Я улыбаюсь.

– Нет, на нее это произведет большое впечатление, она разбирается в верховой езде.

– Она такого никогда не видела, – заявляет Генрих.

– Видела, – возражаю я. – У андалузских мавров арабские лошади, там много прекрасных наездников.

Улыбка в мгновение слетает с его лица. Он смотрит на меня с яростью.

– Что? – холодно спрашивает он. – Что вы сказали?

– Она поймет, как велико ваше достижение, – отвечаю я, спеша загладить обиду. – Она ведь разбирается в верховой езде, еще с Испании, но такого она, конечно, не видела. И никто в Англии так не может. Я в жизни не видела коня и наездника лучше.

Он сомневается, он натягивает повод, и конь, чуя дурное настроение хозяина, прядает ушами и прислушивается.

– Вы похожи на рыцаря из Камелота, – поспешно говорю я. – Никто такого не видел со времен золотого века.

Он улыбается, словно солнце выходит из-за тучи и птицы принимаются петь.

– Я – новый Артур, – говорит он.

Я превозмогаю боль, пронзающую меня от того, как случайно проскальзывает в разговоре имя принца, которого мы любили, чей младший брат все еще усердствует, чтобы его превзойти.

– Вы – новый Артур нового Камелота, – повторяю я. – А где другая ваша лошадь, Ваша Светлость? Красивая вороная кобыла?

– Она не слушалась, – бросает он через плечо, выезжая на арену. – Противилась мне. Не хотела выполнять мои приказы.

Он оборачивается и улыбается самой очаровательной своей улыбкой, снова сияя, как солнце. Я думаю о том, как он мил, когда он говорит:

– Я отдал ее на травлю. Собаки ее убили. Неверности я не выношу.

Это величайший турнир из всех, что я видела, из тех, что когда-либо видела Англия. Король повсюду, ни одно действо не обходится без его участия – в новом костюме. Он возглавляет процессию Оружейной палаты, трубачей, придворных, герольдов, дворцовых слуг, поэтов, певцов и, наконец, долгую череду участников турнира. Генрих объявил, что в турнире смогут принять участие все желающие.

Он выезжает на огромном сером боевом коне, одетый в золотую парчу, в прорези которой виден богатейший синий бархат; он сверкает под ярким весенним солнцем, словно он только что отчеканенный король. Весь его камзол, шляпа, рейтузы и сбруя коня испещрены маленькими золотыми «К», словно он хочет показать миру, что принадлежит ей, что она поставила на нем свои инициалы. Над головой у него стяг, который он выбрал для этого дня: Loyall. Его турнирное имя – Coeur Loyall, Генрих сегодня сэр Верное Сердце, и Катерина сияет от гордости, когда он скачет по кругу и показывает трюки, которые репетировал при мне; безупречный принц.

Все мы разделяем ее радость, даже девушки, которые сами не отказались бы от ухаживаний безупречного принца. Катерина сидит на троне, в солнечном свете, льющемся сквозь ткань золотого балдахина, отчего кожа у нее делается розовой и золотистой; она улыбается молодому человеку, которого любит, зная, что их первенец, их сын, мирно спит в золотой колыбели.

Но всего десять дней спустя за ним приходят, а он холоден, и личико у него синее. Умер.

Кажется, пришел конец света. Генрих удаляется в свои покои, в комнатах королевы стоит потрясенное молчание. Любые слова утешения, какие можно было бы сказать молодой женщине, потерявшей первенца, растворяются на языке, стоит увидеть мрачный ужас на лице Катерины. День за днем никто не отваживается с ней заговорить. Нечего сказать. Генрих замолкает, он не хочет говорить про потерянного ребенка, его нет ни на похоронах, ни на мессе. Они не могут утешить друг друга, им невыносимо быть рядом. Потеря в их свежем браке так чудовищна, что Генрих не может ее осмыслить, не может даже попытаться. Над двором нависает тьма.

Но даже в скорби Катерина и я знаем, что мы должны быть бдительны всегда. Нам нужно ждать, когда следующая девушка, которую Генрих уложит в постель, обовьет руками его шею и прошепчет ему на ухо: «Смотри! Видишь? Бог не благословил этот брак». Прошло всего полтора года, а уже был выкидыш, еще одно дитя исчезло из утробы, один ребенок умер в колыбели – разве это не доказательство, не окончательное, все более явное доказательство того, что этот брак противен воле Господа; но она – девственница доброй английской породы – могла бы родить ему сына.

– Кого из своих дам мне подозревать? – с горечью спрашивает меня Катерина. – Кого? За кем наблюдать? Леди Маргарет Парр? Она красивая. Мария Кингстон? Леди Джейн Гилдфорд? Леди Элизабет Болейн? Она, конечно, замужем, но с чего бы это помешало ей соблазнить короля? Вас?

Меня не обижает ее порыв.

– Королеве должны служить самые красивые и богатые дамы королевства, – просто отвечаю я. – Так устроен двор. Вы должны быть окружены прекрасными девушками, они здесь для того, чтобы найти мужей, они решительно настроены блистать, конечно, на них будут смотреть и придворные, и король.

– Что мне делать? – спрашивает она. – Как сделать свой брак неприступным?

Я качаю головой. Мы обе знаем, что единственное, что она может сделать, чтобы доказать, что Бог благословил ее брак, – это родить живого сына. Пока не явился маленький спаситель, мы все ждем, когда король начнет задавать Господу вопросы.

Вестминстерский дворец, Лондон, весна 1512 года

Отошедший от скорби по сыну король добр ко мне, и мне советуют подать прошение о возвращении состояния и земель брата. Я могу даже попросить возвращения фамильного титула. Я всю жизнь притворялась, что имя мое – ничто, а состояние потеряно, поэтому теперь не могу не захотеть вернуть и то и другое.

От этого предприятия кружится голова, словно я опять выхожу из холодного монастыря к весеннему двору, выхожу из тьмы, щурясь от света. Я переписываю богатства брата, которых он лишился, когда отец короля забрал его из класса и бросил в Тауэр. Перечисляю титулы, которыми обладала, когда шла от них прочь, по проходу к алтарю, чтобы стать женой простого рыцаря Тюдоров. Поначалу с опаской, будто иду на риск, я называю свое великое имя, определяю размеры своего состояния и говорю, что все это было моим, моим и только, что Тюдоры неправедно отняли это у меня, а теперь я хочу все вернуть.

Я вспоминаю злые молитвы в Сайонском аббатстве и, усмирив гнев, пишу королю осторожное прошение, облекая просьбу в такие слова, чтобы это не было осуждением алчного тирана, его отца, но лишь умеренным требованием своего. Требованием ради моих сыновей, им должно принадлежать то, что было нашим, я хочу, чтобы мне вернули величие, я снова хочу быть Плантагенетом. Ведь время пришло, я могу быть Плантагенетом. Я наконец могу быть собой.

Поразительно, но король удовлетворяет прошение. Свободно, щедро, великодушно он дает мне все, о чем я прошу, и говорит, что раз уж я по рождению и по склонности – одна из величайших дам королевства, состояние у меня тоже должно быть самым большим. Я стану тем, кем должна была стать по рождению: Маргарет Плантагенет, богатой, как Йоркская принцесса.

Я прошу королеву о позволении покинуть двор на один вечер.

– Хотите рассказать детям, – улыбается она.

– Это изменит для нас все, – говорю я.

– Поезжайте, – отвечает королева. – Поезжайте в свой новый дом и встречайте их там. Я рада, что вы наконец добились справедливости, я рада, что вы снова Маргарет Плантагенет.

– Графиня Солсбери, – отзываюсь я, приседая в глубоком реверансе. – Он вернул мне мой фамильный титул, я в своем праве. Я графиня Солсбери.

Катерина смеется от радости и говорит:

– Как роскошно. Как по-королевски. Дорогая моя, я так за вас рада.

Я сажусь с Урсулой, которой уже тринадцать, и ее младшим братом Джеффри на королевскую барку, которая отвезет нас ниже по течению, в Л’Эрбер, прекрасный дворец Плантагенетов на берегу реки, рядом с Тауэром; король вернул его мне, и я позаботилась о том, чтобы в большом зале развели огонь и в подсвечниках горели свечи. Когда приедут мои мальчики, дом должен быть теплым и гостеприимным, пусть все домочадцы увидят их ярко освещенными, словно актеров в мистерии, пусть увидят, как мальчики Йорков возвращают себе свое.

Я жду их, стоя перед жарким дровяным огнем в большом зале, рядом со мной Урсула, за руку я держу семилетнего Джеффри. Первым, как положено, входит Генри, опускается на колени, чтобы я его благословила, а потом целует меня в обе щеки и отступает в сторону, чтобы дать дорогу Артуру. Они стоят на коленях передо мной, почтительная поза скрывает их рост и силу. Они уже не мальчики, они юноши. Я пропустила пять, почти шесть, лет их жизни, и никто, даже король Тюдор, не может мне этого вернуть. Эту потерю не восполнить.

Я поднимаю Генри на ноги и с гордостью улыбаюсь, когда он встает все выше и выше. Он высокий, хорошо сложенный молодой человек почти двадцати лет. Он выше меня на голову, и я чувствую, какие у него сильные руки.

– Сын мой, – произношу я и прочищаю горло, чтобы голос мой не дрожал. – Сын мой, я скучала по тебе, но теперь мы вернулись друг к другу и вернулись на свое место в мире.

Я поднимаю Артура и тоже целую его. В семнадцать он почти такой же высокий, как его старший брат, но он шире и сильнее. Он атлет и прекрасный наездник. Я вспоминаю, что мой кузен, Джордж Невилл, лорд Белгавенни, обещал, что сделает из этого мальчика отличного спортсмена.

– Отправьте его к королевскому двору, и все в него влюбятся за отвагу на турнирах, – говорил он мне.

Следующий в роду, Реджинальд, встает на колени, когда я делаю шаг в его сторону, хотя и не обнимает меня, когда я прижимаю его к себе, и не льнет ко мне. Я целую его и отступаю посмотреть на него. Он высокий и худой, у него узкое лицо, чувствительное и подвижное, как у девочки, его карие глаза очень устало смотрят для одиннадцатилетнего, а рот сжат твердо, словно замкнут вынужденным молчанием. Думаю, он никогда не простит меня за то, что я оставила его в монастыре.

– Прости меня, – говорю я ему. – Я не знала, как тебя уберечь, я даже не знала, как тебя прокормить. Благодарение Господу, ты ко мне вернулся.

– Остальных ты уберегла, – коротко отвечает он; голос у него неустойчивый, то мальчишески звонкий, то хриплый и низкий.

Он смотрит на Джеффри, стоящего рядом со мной. Тот крепче сжимает мою руку, слыша враждебность в голосе брата.

– Им не пришлось жить молчаливыми отшельниками, совсем одним среди чужих.

– Будет! – с удивлением прерывает брата Генри. – Теперь мы снова вместе! Наша миледи матушка добилась того, что нам вернули богатство и титул. Она избавила нас от жизни, полной тягот. Что было, то было.

Урсула прижимается ко мне, словно хочет заслонить от негодования Реджинальда, и я ее обнимаю.

– Ты прав, – говорю я Генри. – И прав, что повелеваешь братом. Ты – старший мужчина в семье, ты станешь лордом Монтегю.

Он заливается краской от удовольствия.

– У меня будет титул? Мне тоже дали титул? Я буду носить твое родовое имя?

– Пока нет, – отвечаю я. – Но ты его получишь. Теперь я буду звать тебя сын Монтегю.

– Мы все должны называть его Монтегю, а не Генри? – подает голос Джеффри. – А у меня тоже будет новое имя?

– Конечно, ты будешь по крайней мере графом, – неприязненно замечает Реджинальд. – Если тебе в жены не присмотрят принцессу.

– Мы теперь будет жить здесь? – спрашивает Урсула, оглядывая большой зал с высокими расписными балками и старомодным очагом в центре.

Она привыкла к хорошим вещами и жизни при дворе.

– Это будет наш лондонский дом, но жить мы будем при дворе, – отвечаю я. – Мы с тобой в покоях королевы, Джеффри будет при королеве пажом. Твои братья продолжат служить королю.

Монтегю улыбается, Артур сжимает кулак.

– Как я и надеялся!

Лицо Реджинальда озаряется.

– А я? Я тоже буду при дворе?

– Тебе повезло, – говорю я ему.

– Реджинальд отправится в университет! – объявляю я остальным.

Улыбка Реджинальда гаснет.

– Сам король предложил вносить за тебя плату, – рассказываю я. – Тебе повезло, это великая милость. Он сам – ученый, он восхищается новой наукой, и это огромное преимущество. Я сказала ему, что ты учишься у братьев-картузианцев, и он дарует тебе место в колледже Магдалины, в Оксфорде. Это великая честь.

Реджинальд смотрит себе под ноги, его темные ресницы прикрывают глаза, и мне кажется, что он пытается не заплакать.

– Так мне опять жить не дома, – замечает он тоненьким голоском. – А вы все будете при дворе. Все вместе.

– Сын мой, это огромное преимущество, – нетерпеливо повторяю я. – Если ты в милости у короля и поднимешься в церкви, кто знает, куда тебя это приведет?

Вид у него такой, словно он сейчас начнет спорить, но его брат его прерывает.

– В кардиналы! – восклицает Монтегю, ероша волосы Реджинальда. – В Папы!

Но Реджинальд не может выдавить из себя улыбку даже ради брата.

– А теперь еще и ты надо мной смеешься?

– Нет! Я всерьез! – отвечает Монтегю. – Почему нет?

– Почему нет? – соглашаюсь я. – Нам все вернули, все возможно.

– И что у нас есть? – спрашивает Артур. – Если точно? Потому что если я буду служить королю, мне понадобится лошадь, седло и доспехи.

– Да, что он нам дал? – спрашивает Монтегю. – Господь его благослови за то, что он поступил справедливо. Что у нас есть?

– Только то, что было нашим и теперь возвращено, – с гордостью отвечаю я. – Я подавала королю прошение о том, что мое по праву, о титуле и землях, которые у меня отняли, когда несправедливо казнили моего брата. Он согласился, что мой брат не был предателем, и потому он возвращает нам богатство. Это справедливость, а не милостыня.

Мальчики ждут, словно дети, ожидающие новогодних подарков. Всю жизнь они знали о призрачном существовании дяди, чье имя нельзя упоминать, о прошлом, столь славном, что нам приходилось его скрывать, о богатстве столь великом, что мы не вынесли бы разговоров о нем после того, как потеряли его. Теперь будто сбылся сон их матери.

Я набираю воздуху.

– Мне вернули графский титул, – говорю я. – Родовое имя, мой титул мне возвращен. Я буду графиней Солсбери.

Монтегю и Артур, понимающие, насколько огромна эта честь, пораженно смотрят на меня.

– Он дал тебе, женщине, графский титул? – спрашивает Монтегю.

Я киваю. Я знаю, что сияю от радости, но не могу ее прятать.

– Я в своем праве. И земли. Все земли моего брата возвращены нам.

– Мы богаты? – предполагает Реджинальд.

Я киваю.

– Да. Мы – одна из богатейших семей королевства.

Урсула тихо ахает и хлопает в ладоши.

– Это наше? – уточняет Артур, осматриваясь по сторонам. – Этот дом?

– Это дом моей матери, – с гордостью отвечаю я. – Я буду спать в ее большой спальне, где она спала с мужем, братом короля. Это самый большой дворец в Лондоне. Я его помню, я помню, как жила тут, когда была маленькая. Теперь он снова мой, и вы будете называть его домом.

– А поместья? – горячо интересуется Артур.

Я вижу на его лице жадность и узнаю свое собственное нетерпение и жажду обладания.

– Я буду строить, – обещаю я ему. – Я построю большой кирпичный дом, замок, который будет изнутри похож на дворец. В Уорблингтоне, в Хэмпшире, это будет наш самый большой дом. Но еще у нас будет Бишем, дом моей семьи, в Беркшире, и этот дом в Лондоне, и поместье в Клэверинге, в Эссексе.

– А дом? – спрашивает Реджинальд. – Стоуртон?

Я смеюсь.

– Он ничто в сравнении с этим, – пренебрежительно отвечаю я. – Маленький домик. Один из многих. У нас десятки таких домов, как Стоуртон.

Я поворачиваюсь к Монтегю:

– Я устрою тебе отличный брак, и у тебя будет свой дом и земли.

– Я женюсь, – обещает он. – Теперь, когда у меня есть имя, которое можно предложить.

– У тебя будет титул, чтобы было что предложить невесте, – обещаю я. – Теперь я могу осмотреться и выбрать кого-нибудь подходящего. У тебя есть с чем прийти в брак. Сам король зовет меня «кузиной». Мы можем искать наследницу, чье состояние будет сравнимо с твоим.

Кажется, он мог бы внести предложение, но улыбается и пока не заговаривает об этом.

– Я знаю кого, – поддразнивает его Артур.

Я тут же настораживаюсь.

– Можешь мне сказать, – говорю я Монтегю. – И если она богата и из хорошей семьи, я смогу это устроить. Ты можешь выбирать. Нет ни одной семьи в королевстве, которая не сочла бы честью породниться с нами. Теперь нет.

– Из нищих в принцы, – медленно произносит Реджинальд. – Тебе должно казаться, что Бог услышал твои молитвы.

– Бог даровал мне одну лишь справедливость, – осторожно отвечаю я. – И мы как семья должны его за это благодарить.

Я медленно привыкаю к тому, что снова богата, как когда-то привыкала к тому, что бедна. Вызываю строителей в новый лондонский дом, и они начинают превращать Л’Эрбер из большого дворца в еще более великолепный дом: мостят двор, покрывают резьбой красивые деревянные панели для большого зала. В Уорблингтоне я заказываю замок со рвом и подъемным мостом, с часовней и лужайками – все, как сделали бы мои родители, как в замке моего детства, Миддлхеме, когда я знала, что рождена для величия, и мне присниться не могло, что все исчезнет в одночасье. Я строю замок, который не уступит ни одному в стране, сооружая прекрасные покои для гостей, на случай если король и двор приедут ко мне погостить – к своей достойной подданной в ее собственном замке.

Я всюду изображаю свой герб, и мне каждый день приходится каяться в грехе гордыни. Но мне все равно. Я хочу объявить миру: «Мой брат не был предателем, мой отец тоже им не был. Это достойное имя, это королевский стяг. Я – единственная графиня в Англии, получившая титул в своем праве. Вот мой знак на множестве моих домов. Это я. Жива, и не предатель. Вот я!»

Мои мальчики являются ко двору, как положено принцам. Король сразу же заводит дружбу с Артуром за его отвагу и искусность на турнирной арене, мой родственник Джордж Невилл сослужил моим сыновьям хорошую службу, когда растил их и учил всему, что нужно знать, чтобы добиться успеха при дворе. Монтегю мил и изыскан в покоях короля, Артур – один из храбрейших бойцов на турнирах, а двор больше всего на свете любит храбрость. Он – один из немногих, кто отваживается выступить против короля, и один из очень немногих, кто может его победить. Когда Артур выбивает короля Англии из седла, то сам спрыгивает с коня и бросается мимо пажей, чтобы помочь Генриху подняться, а Генрих хохочет и обнимает его.

– Нет еще, кузен Плантагенет, еще нет! – кричит он, и они вместе заливаются хохотом, словно поверженный король – это отличная шутка, а Плантагенет может стоять над выбитым из седла Тюдором только ради благородной дружеской забавы.

Реджинальд учится в университете, Урсула вместе со мной служит королеве в ее покоях, Джеффри живет в детской в Л’Эрбере с учителями и товарищами и иногда является ко двору, чтобы послужить королеве. Я не могу заставить себя отправить его в деревню, я уже пережила горе, разлучившись со старшими мальчиками, уже испытала долгую боль, когда Реджинальд ушел в изгнание. Этого мальчика, моего самого младшего, моего малыша, я оставлю дома. Клянусь, он будет со мной, пока не женится.

Англия, 1511–1513 годы

Королю не терпится начать войну, наказать французов за продвижение в Италии, он намерен защитить Папу и его земли. Летом мой кузен Томас Грей, маркиз Дорсет, возглавляет поход на Аквитанию, но ничего не может поделать без поддержки отца королевы, который отказывается оплатить свою часть совместных военных планов. В этом обвиняют Томаса, и в недостойном поведении его солдат тоже, и на его репутацию сторонника Тюдоров опять ложится тень.

– Виноват не ваш кузен, Ваша Светлость, а ваш тесть, – говорит королю прямолинейный северный лорд Том Дарси. – Он не оказал мне поддержку, когда я пошел в крестовый поход. Он не поддержал Томаса Грея. Виноваты не ваши генералы, а ваши союзники.

Он видит, что я на него смотрю, и украдкой мне подмигивает. Ему известно, что вся моя семья боится потерять расположение Тюдоров.

– Может быть, вы и правы, – обиженно произносит Генрих. – Но король Испании – прекрасный генерал, а Томас Грей, конечно же, нет.

Вестминстерский дворец, Лондон, лето 1513 года

Но даже такая неудача не умерит стремления короля воевать с Францией, его побуждает к тому его собственная совесть, уверяющая, что он защищает церковь, и обещание титула «король Франции». Папа достаточно умен, чтобы знать, что Генрих мечтает о возвращении титула, утраченного другим английским королем, и хочет показать себя подлинным королем и вождем народа.

Двор и мои мальчики думают лишь об упряжи и доспехах, лошадях и провианте. Новый советник короля, Томас Уолси, оказывается на удивление способен снарядить армию в поход: отправляет припасы туда, где они нужны, следит за призывом в войска, распоряжается, чтобы кузнецы ковали пики, а седельщики шили кожаные куртки. Мельчайшие детали, постоянные приказы относительно транспорта, поставок и времени, за которыми не даст себе труда уследить ни один дворянин, занимают все его мысли, он больше ни о чем не думает.

Дамы в покоях королевы вышивают знамена и подарки на память, и особые рубахи, из грубой ткани, которые надевают под кольчугу; а Катерина, дочь королевы-воительницы, выросшая в воюющей стране, встречается с военачальниками Генриха и обсуждает с ними поставки, дисциплину и здоровье в войсках, которые они поведут на Францию. Только Уолси понимает ее тревогу, и они с Подателем милостыни часто запираются вместе, оговаривая маршруты войск, поставку продовольствия, учреждение эстафет для гонцов и путей связи для военачальников, а также обсуждают, как их убедить вести совместные действия.

Томас Уолси относится к Катерине с уважением, он замечает, что она видела больше военных действий, чем многие придворные аристократы, она выросла на поле боя под Гранадой. Весь двор смотрит на нее с тайной улыбкой гордости, потому что все знают, что она снова ждет ребенка, ее живот начинает твердеть и выдаваться вперед. Она всюду ходит пешком, отказываясь садиться на лошадь, отдыхает после полудня, и от нее исходит сияние округлившейся уверенности.

Кентербери, Кент, июнь 1513 года

Мы выезжаем к побережью вместе с армией, медленно движемся через Кент, останавливаемся в роскошно, полном золота и рубинов, святилище Томаса Бекета в Кентербери и молимся о победе Англии.

Королева берет меня за руку, когда я встаю рядом с ней на колени, и протягивает мне четки, вкладывает их в мою руку.

– Что такое? – шепчу я.

– Возьмите, – отвечает она. – Мне нужно сказать вам нечто, что вас огорчит.

Острое распятие слоновой кости впивается в мою ладонь словно гвоздь. Я думаю, что знаю, о чем она хочет мне сказать.

– Ваш кузен, Эдмунд де ла Поул, – мягко произносит она. – Мне так жаль, дорогая. Так жаль. Король приказал его казнить.

Хотя я этого и ждала, хотя я и знала, что это случится, и ждала этой вести многие годы, я слышу свой голос, спрашивающий:

– Но почему? Почему сейчас?

– Король не мог отправиться на войну, оставив в Тауэре претендента.

Ее виноватое лицо говорит мне, что она помнит, что последним претендентом на трон Тюдоров был мой брат, убитый, чтобы она могла приехать в Англию и выйти замуж за Артура.

– Мне так жаль, Маргарет. Так жаль, дорогая моя.

– Его держали в тюрьме семь лет! – восклицаю я. – Семь лет, и ничего не случилось!

– Я знаю. Но совет тоже был «за».

Я склоняю голову, будто молюсь, но не могу найти слова, чтобы помолиться о душе моего кузена, погибшего под топором Тюдоров лишь за то, что был Плантагенетом.

– Надеюсь, вы нас простите? – шепчет она.

За летящим ввысь пением мессы я едва ее слышу.

Я беру ее за руку.

– Это не вы, – говорю я. – Это даже не король. Так сделал бы любой, чтобы избавиться от соперника.

Она кивает, словно это ее утешило; но я клонюсь головой в ладони и знаю, что они не избавились от Плантагенетов. От нас невозможно избавиться. Мой кузен, брат Эдмунда, Ричард де ла Поул, стал его наследником и новым претендентом, он бежал из Англии, он где-то в Европе, пытается собрать армию; а за ним будет другой, потом другой и еще один, без конца.

Дуврский замок, Кент, июнь 1513 года

Королева прощается с мужем в Дуврском замке, и король дарует ей почетный титул регента Англии: она будет править страной со всей полнотой власти коронованного монарха. Она – правительница Англии, женщина, родившаяся, чтобы повелевать. Король нежно задерживает руку на ее животе и просит поберечь до его возвращения и страну, и ребенка.

Я могу думать лишь о своих мальчиках, особенно о своем сыне Монтегю, чей долг заставит его повсюду следовать за королем, а честь – броситься в гущу любого сражения. Я жду, пока его высокого боевого коня заведут на корабль, а потом сын выходит ко мне и преклоняет колено, чтобы я его благословила. Я собираюсь проститься с ним, улыбаясь, чтобы не показать, как за него боюсь.

– Но береги себя, – призываю я.

– Миледи матушка, я иду на войну. Там себя не берегут. Никакой войны не выйдет, если все станут себя беречь!

Я перекрещиваю пальцы.

– По крайней мере, не ешь что попало и не лежи на сырой земле. Следи, чтобы твой оруженосец сперва всегда клал кожаный плащ. И никогда не снимай шлем, если будешь рядом…

Он смеется и берет меня за руки.

– Миледи матушка, я вернусь к вам!

Он молод и беззаботен, он думает, что будет жить вечно, и потому обещает то, что не может обещать: что никто никогда не причинит ему вреда, даже на поле боя.

Я вздыхаю.

– Сын мой!

– Я позабочусь об Артуре, – обещает он. – И вернусь домой целым и невредимым. Возможно, захвачу французов в плен, получу выкуп и вернусь богатым. Возможно, завоюю для вас французские земли, и вы сможете построить замки не только в Англии, но и во Франции.

– Просто возвращайся, – говорю я. – Даже новые замки не так важны, как наследник.

Он склоняет голову, чтобы я его благословила, и мне приходится его отпустить.

Война идет успешнее, чем мы могли мечтать. Английская армия под командованием самого короля берет Теруанн и обращает французскую кавалерию в бегство. Мой сын Артур пишет мне, что его брат помчался в бой, как герой, и король посвятил его в рыцари за смелость. Теперь мой сын Монтегю стал сэром Генри Поулом, – сэр Генри Поул! – и он в безопасности.

Ричмондский дворец, к западу от Лондона, лето 1513 года

Нам в Лондон шлют радостные вести; но дома происходит нечто более серьезное, чем легкое продвижение короля по Франции. Почти сразу после того, как отплыли корабли короля, и несмотря на то, что король Шотландии поклялся в вечном священном мире, закрепленном браком с английской принцессой, нашей Маргарет, сестрой короля, Иаков IV Шотландский вторгается на наши земли, и нам приходится защищать королевство, хотя армия наша во Франции и король играет в военачальника за морем.

Единственный, кто в Англии может возглавить войско, – это Томас Говард, граф Суррей, старый боевой пес, которого Генрих оставил королеве, чтобы она распоряжалась им по собственному усмотрению. Семидесятилетний воин и беременная королева занимают зал приемов в Ричмонде и вместо нот и планов танцев раскладывают на столе карты Англии и Шотландии, списки рекрутов и землевладельцев, которые выставят крестьян на войну королевы против Шотландии. Дамы королевы переписывают мужчин в своих домах и сообщают сведения о своих замках на границе.

Юные годы Катерины, проведенные с родителями, сражавшимися за каждую пядь королевства, сказываются в каждом решении; они с Томасом Говардом находят общий язык. Хотя все оставшиеся в Англии жалуются на то, что их охраняют старик и беременная женщина, я думаю, что эти двое – куда лучшие военачальники, чем те, что у нас во Франции. Она разбирается в опасностях на поле боя и в том, как развертываются войска, словно это самое естественное занятие для принцессы. Когда Томас Говард набирает людей, чтобы отправиться на север, они с королевой составляют план войны, по которому он должен ударить по шотландцам на севере, а она – держать вторую линию, в средних землях, на случай поражения. Это она, презрев свое состояние, выезжает к армии на белом коне, облаченная в золотые одежды, и выкрикивает обращение к армии, говоря, что ни один народ в мире не умеет сражаться так, как англичане.

Я смотрю на нее и едва узнаю скучающую по дому девочку, которая плакала в моих объятиях в Ладлоу. Она стала женщиной, она стала королевой. И лучше того, она стала воинствующей королевой, великой Королевой Англии.

Вестминстерский дворец, Лондон, осень 1513 года

План войны оказывается оглушительно успешным. Томас Говард присылает королеве окровавленный плащ Иакова IV. Зять короля, его венценосный брат, мертв, по нашей вине принцесса Маргарита стала вдовой, мы сделали ее вдовствующей королевой с ребенком семнадцати месяцев на руках, и Шотландия лежит перед нами, остается только взять.

Катерина исполнена кровожадной радости, я смеюсь, глядя, как она танцует по комнате, распевая воинственную песню по-испански. Я беру ее за руки и умоляю сесть, успокоиться и поберечься; но она дочь своей матери во всем, она требует, чтобы ей прислали голову Иакова Шотландского, пока мы не убеждаем ее, что английский монарх не может быть таким свирепым. Тогда она отправляет окровавленный плащ Иакова и его разорванные знамена Генриху во Францию, чтобы он знал, что она защитила королевство лучше, чем кто-либо из регентов до нее, разбила шотландцев, как никто до нее не разбивал, и Лондон празднует вместе со двором: наша королева – героиня, воинствующая королева, которая может удержать королевство и носить дитя в утробе.

Ночью ей становится дурно. Я сплю в ее постели и слышу, как она стонет, прежде чем боль прорвется сквозь сон и разбудит ее. Я поворачиваюсь и приподнимаюсь на локте, чтобы взглянуть ей в лицо, думая, что ей снится дурной сон и надо ее разбудить. Потом я чувствую босыми ногами, что постель мокрая, вздрагиваю, спрыгиваю с кровати, откидываю покрывало и вижу, что моя рубашка красна, чудовищно запятнана ее водами.

Я бросаюсь к двери, распахиваю ее и кричу, чтобы звали повитух и докторов, а потом возвращаюсь и держу ее за руки, пока она стонет от подступающей боли.

Еще рано, но не слишком рано, возможно, ребенок выживет в этих внезапных скоропостижных страшных схватках. Я держу Катерину за плечи, она наклоняется вперед, потом я губкой протираю ей лицо, когда она откидывается назад и облегченно вздыхает.

Повитухи кричат, чтобы она тужилась, а потом вдруг:

– Стойте! Стойте!

И мы слышим, мы все слышим тихий булькающий плач.

– Мой ребенок? – задумчиво спрашивает королева.

Его поднимают, – он сучит ножками, пуповина еще свисает, – и кладут на ее опавший содрогающийся живот.

– Мальчик, – произносит кто-то в тихом изумлении. – Господи, какое чудо.

Пуповину обрезают, туго пеленают младенца, потом обкладывают Катерину теплыми простынями и дают ей ребенка.

– Мальчик для Англии.

– Мой малыш, – шепчет она, и ее лицо светится радостью и любовью.

Мне кажется, она похожа на изображение Девы Марии, она словно держит благодать Божью в объятиях.

– Маргарет, – шепотом говорит она, – отправьте известие королю…

Ее лицо меняется, ребенок едва заметно шевелится, его спина выгибается, кажется, он давится.

– Что такое? – спрашивает Катерина. – Что с ним?

Кормилица, уже шагнувшая вперед и расшнуровывавшая платье на груди, отступает, словно боится прикоснуться к младенцу, повитуха поднимает глаза от таза с водой и тряпками и кидается к ребенку, говоря:

– Шлепните его по спине! – словно ему нужно снова родиться и сделать первый вдох.

Катерина твердит:

– Возьмите его! Спасите! – и подается вперед, сидя в кровати, чтобы сунуть его повитухе. – Что с ним? Что случилось?

Повитуха накрывает ртом нос и рот младенца, высасывает и сплевывает черную желчь на пол. Что-то не так. Она явно не знает, что делать, никто не знает, что делать. Малыш рыгает, струйка чего-то, похожего на масло, стекает у него изо рта, из носа, даже из закрытых глаз по бледным щекам бегут крохотные темные слезы.

– Мой сын! – кричит Катерина.

Его переворачивают вверх ногами, как утопленника, его шлепают, трясут, кладут на колени кормилице и стучат по спине. Он обмяк, он белый, его пальчики посинели. Ясно, что он умер, и шлепками его к жизни не вернешь.

Катерина падает на кровать и натягивает покрывало на лицо, словно тоже хочет умереть. Я встаю на колени возле кровати и нахожу ее руку. Она слепо вцепляется в меня.

– Маргарет, – произносит она из-под покрывала, словно ей невыносима мысль, что я увижу, как ее губы складываются в эти слова. – Маргарет, напишите королю, что его ребенок умер.

Как только прибираются и уходят повитухи, как только доктора высказали свое мнение, от которого никакого толку, она сама пишет королю и отсылает письмо с гонцами Томаса Уолси. Ей нужно сообщить Генриху, возвращающемуся домой победителю, что, пусть он и доказал свою доблесть, мужскую силу ему доказать нечем. У него нет ребенка.

Мы ждем его возвращения, она принимает ванну, причащается и надевает новое платье. Она пытается улыбаться, я вижу, как она упражняется перед зеркалом, словно забыла, как это делается. Она старается показать, что ее радует его победа, радует его возвращение, что она надеется на будущее.

Генрих не приглядывается, чтобы заметить, что ее радость притворна. Она разыгрывает для него маску восторга, а он едва смотрит в ее сторону, так его переполняют истории о битвах и захвате деревень. Половина двора получила шпоры, можно подумать, он взял Париж и был коронован в Реймсе; но никто не упоминает о том, что Папа не дал ему обещанный титул «Христианнейшего короля Франции». Он так далеко ездил и столько совершил, но почти ничего не добился.

С королевой он мрачен и обижен. Это их третья потеря, и на этот раз он, кажется, больше озадачен, чем горюет. Он не понимает, как это у него, такого молодого, такого красивого, такого любимого, – а в этом году и такого торжествующего, – не рождается каждый год по ребенку, как у короля Плантагенета Эдуарда. По такому счету у него должно бы быть уже четверо детей. Так почему детская пуста?

Мальчик, у которого было все, чего может пожелать принц, юноша, коронованный и обвенчанный в один год, любимый народом, не может понять, как что-то в его жизни может идти настолько неправильно. Я наблюдаю за ним и вижу, как его ставит в тупик разочарование, этот новый и неприятный опыт. Я вижу, как он ищет общества людей, бывших с ним во Франции, чтобы заново пережить свои победы, словно хочет убедить себя в том, что он мужчина, что равных ему нет, он всех превосходит; а потом его взгляд снова и снова возвращается к королеве, словно он не может понять, как она, единственная в мире, может не давать ему то, чего он хочет.

Гринвичский дворец, Лондон, весна 1514 года

Двор ни о чем не может думать, кроме того, как снова отправиться воевать во Францию. Победа Томаса Говарда над шотландцами не забыта – ему возвращают титул герцога Норфолка. Я вижу, как он, прихрамывая, идет к нам, когда королева с дамами однажды ледяным весенним днем прогуливается у реки, как улыбается мне и кланяется Катерине.

– Похоже, мне тоже все вернули, – напрямик говорит он, шагая рядом со мной. – Я снова стал собой.

Он не придворный, он старый солдат, но он хороший друг и самый верный подданный в королевстве. Он был оруженосцем моего дяди, короля Эдуарда, и верным военачальником моего дяди короля Ричарда. Когда он просил милости у Генриха Тюдора, то объяснил, что ничего дурного не сделал, просто служил королю. Кто бы ни сидел на троне, Говард ему верен, он незатейлив, как мастифф.

– Он снова сделал вас герцогом? – догадываюсь я и бросаю взгляд на его жену Агнес. – А миледи будет герцогиней?

Говард кланяется.

– Да, графиня, – отвечает он с улыбкой. – Мы все получаем обратно свои короны.

Агнес Говард улыбается мне.

– Поздравляю вас обоих, – говорю я. – Это великая честь.

Это правда. Томас Говард возвысится и станет одним из величайших людей королевства. Герцоги уступают одному королю, только Бекингем, герцог королевской крови, будет выше Норфолка. Но у нового герцога для меня сплетня, которая приглушает блеск его торжества. Он ловит мою руку и, припадая на ногу, подходит ближе.

– Вы слышали, что он пожалует титул и Чарльзу Брэндону?

– Нет!

Я искренне возмущена. Этот человек ничего не сделал, только соблазнял женщин и развлекал короля. Половина девушек при дворе в него влюблена, включая младшую сестру короля, принцессу Марию, хотя он всего лишь красивый прохвост.

– С чего бы? Что он совершил, чтобы такое заслужить?

Глаза старика сужаются.

– Томас Уолси, – коротко говорит он.

– Но с чего ему благоволить к Брэндону?

– Дело не в том, что он так уж любит Чарльза Брэндона; но он хочет противопоставить какую-то силу Эдварду Стаффорду, герцогу Бекингему. Ему нужен могучий друг, который поможет повергнуть великого герцога.

Я внимаю этому, бросая взгляд, чтобы убедиться, что королева нас не слышит.

– Томас Уолси очень вознесся, – с неодобрением замечаю я. – А начинал так скромно.

– С тех пор как король перестал прислушиваться к советам королевы, он становится добычей любого умного болтуна, который сумеет быть убедительным, – резко говорит герцог. – А этому Уолси нечем похвалиться, кроме полной книг библиотеки и ума ювелира. Он может назвать вам цену всего, перечислить все города в Англии. Он знает, сколько стоит подкупить любого из членов парламента, и знает все их тайны. Все, чего бы ни пожелал король, он ему добудет, а теперь добывает прежде, чем король поймет, что хочет этого. Когда король слушал королеву, мы знали, кто мы: друзья Испании, враги Франции, и нами правят благородные. Теперь советник короля Уолси, и мы не понимаем, кто наш друг, кто враг и куда мы идем.

Я смотрю вперед – королева опирается на руку Марджери Хорсман. Она уже выглядит усталой, хотя мы прошли всего милю.

– Она его направляла, – ворчит мне на ухо Говард. – А Уолси дает ему все, что он пожелает, и побуждает желать все больше. Она единственная, кто может сказать ему «нет». Молодому человеку нужно руководство. Она должна снова взять поводья в свои руки, она должна его направлять.

Это правда, королева потеряла влияние на Генриха. Она победила в величайшей битве, какую видела Англия, победила шотландцев, но он не может простить ей, что она потеряла ребенка.

– Она делает все, что может, – говорю я.

– А знаете, как мы теперь должны его называть? – рычит Говард.

– Называть Томаса Уолси?

– Теперь он епископ. Епископ Линкольнский, так-то.

Он кивает в ответ на мое удивление.

– Бог знает, сколько это приносит годового дохода. Если бы только она родила ему сына, мы бы все разбогатели. Король бы прислушивался к ней, если бы она родила ему наследника. Из-за того, что ей это не удается, он не может доверять ей ни в чем другом.

– Она старается, – коротко отвечаю я. – Ни одна женщина в мире так не молится о сыне. И возможно…

Он поднимает кустистую бровь, услышав мой осторожный намек.