Читать книгу Анархизм и социализм - Г. В. Плеханов - Страница 1

Как известно, французские материалисты XVIII в., ведя беспощадную борьбу против «бесчестных», иго которых тяжело давило тогдашнюю Францию, не переставали в то же время заниматься исследованием того, что они называли совершенным законодательством, т.-е. лучшего из всех возможных законодательств. Таким представлялось им законодательство, которое обеспечило бы всем человеческим «существам» наибольшую сумму счастья. Оно могло бы быть принято любым человеческим обществом, потому что оно самое совершенное, а, стало быть, и самое «естественное» законодательство Отклонения в сторону такого «совершенного законодательства» занимают в произведениях Гольбаха и Гельвеция не мало страниц.

С другой стороны, социалисты первой половины XIX в. с невероятным усердием и беспримерным рвением предавались изысканиям самой лучшей из всех возможных социальных организаций – совершенной социальной организации. Это самая выдающаяся, самая характерная черта, присущая как им, так и материалистам XVIII в. Ей мы и должны раньше всего уделить свое внимание.

Для разрешения проблемы о совершенной социальной организации, или – что сводится к тому же – о самом лучшем из всех возможных законодательств, нам, само собой разумеется, необходим критический масштаб, при помощи которого мы могли бы сравнивать между собой различные «законодательства». И этот критерий должен быть совершенно особого свойства. В самом деле, речь ведь идет не об относительно лучшем законодательстве, т.-е. не о лучшем или самом лучшем законодательстве, возможном при данных обстоятельствах. Нет, мы должны найти абсолютно совершенное законодательство, – именно такое, совершенство которого ни в чем не зависело бы ни от времени, ни от обстоятельств. Мы вынуждены, следовательно, совершенно отвлечься от истории, так как в ней ведь все относительно, все зависит от обстоятельств времени и места. Но что же в таком случае может означать слово «утопический», не связывая с ним никакого, хотя бы приблизительно точного, смысла.

Утопистом является всякий, кто задумает совершенную социальную организацию, исходя при этом из какого-нибудь абстрактного принципа.

Абстрактный принцип, который лег в основу теоретических изысканий утопистов, – это понятие о «человеческой природе». Бывали, впрочем, утописты, которые пользовались этим принципом косвенно – при помощи каких-нибудь производных от него понятий. Можно, например, при построении «совершенного законодательства» или идеальной организации общества, брать исходным пунктом понятие общих «прав человека». Но каждому ясно, что это понятие в последнем счете вытекает из понятия о «человеческой природе».

Точно так же до очевидности ясно, что можно быть утопистом, не будучи социалистом. Буржуазные тенденции французских материалистов восемнадцатого века с особенной силой выплывают наружу в их рассуждениях о совершенном законодательстве. Но это нисколько не уничтожает утопического характера этих изысканий. Мы уже видели, что приемы утопических социалистов ничем не отличаются от приемов Гельвеция или Гольбаха, – этих передовых борцов революционной французской буржуазии.

Более того. Можно относиться отрицательно ко всякой «музыке будущего», можно быть убежденным в том, что существующий социальный мир, в котором мы имеем счастье жить, лучший из всех возможных социальных миров, – и несмотря на все это, можно «строение и жизнь социального организма» рассматривать с той самой точки зрения, с которой их рассматривали утописты.

Это кажется парадоксальным, а между тем, нет ничего вернее этого. Вот пример.

В 1753 г. появилось произведение Морелли, которое носит следующее заглавие: «Les lies flottantes ou la Basiliade du celebre Pilpai, traduit de I'mdien». Вот несколько аргументов, при помощи которых один из тогдашних журналов («La bibliotheque impartiale») («Беспристрастная библиотека») критиковал коммунистические идеи автора: «Достаточно известно, какое огромное различие существует между самыми прекрасными умозрениями этого рода и возможностью их применения. В теории мы берем человека таким, каким он представляется нашему воображению, – послушно приспособляющимся к каким угодно учреждениям, с одинаковым рвением защищающим взгляды и виды законодателя. Но как только мы захотим перенестись в мир действительный, нам придется иметь дело и с действительными людьми, т.-е. с людьми тупыми, невежественными, ленивыми или охваченными какими-нибудь сильными страстями. Проект о равенстве – это один из тех проектов, которые больше всего противоречат характеру человека. Люд» рождаютсялибо для господства, либо для повиновения. Среднее состояние для них тягостно».

Люди рождаются либо для господства, либо для повиновения. Нет, следовательно, ничего удивительного, если мы в обществе встречаем господ и рабов; этого требует человеческая «природа». «Беспристрастная библиотека» могла сколько угодно отвергать «коммунистические умозрения», но точка зрения, с которой она рассматривала социальные явления, точка зрения «человеческой природы», у неё была та же, что и у утописта Морелли.

Пусть нам не говорят, что этот журнал, вероятно, был Неискренен в своей аргументации, и что он только потому ссылался на человеческую «природу», что хотел привести кое-что в пользу эксплоата торов, в пользу тех, кто «господствует». Была ли «Беспристрастная библиотека» искрения или лицемерна, – факт тот, что в своей критике теории Морелли она стала на ту точку зрения, на которой стояли все пи сатели тогдашнего времени. Все они ссылались на так или иначе понимаемую человеческую природу, – все, за исключением отсталых писателей, которые – в качестве живых теней отжившею прошлого – вое еще продолжали ссылаться на волю «Божию».

И мы уже знаем, что эта точка зрения «человеческой природы была унаследована и девятнадцатым веком: у утопических социалистов не было другой точки зрения.

Пример Сен-Симона – этого гениального человека с энциклопе дическими познаниями – может быть, лучше всяких других примеров показывает, насколько эта точка зрения была ограничена и недоста точна, и в какой безнадежно запутанный лабиринт противоречий она заводила всех тех, кто ею пользовался. Сен-Симон говорил нам с са мым глубоким убеждением: «Будущее составляется из последних чле нов ряда, первые члены которого образуют прошлое. Если хорошо изучить первые члены ряда, то легко определить следующие члены; сле довательно, из точных наблюдений над прошлым легко вывести буду щее». Это до такой степени верно, что в первую минуту невольно может возникнуть вопрос: почему же причисляют к утопистам человека, имеющего такое ясное представление о связи, существующей между различными фазами исторического развигия? Но стоит только поближе познакомиться с историческими идеями Сен-Симона, чтобы убедиться в том, что его не без основания назвали утопистом. Будущее определяется прошлым; историческое развитие человечества есть закономерный эволюционный процесс. Но какова та пружина, какова та сила, которая приводит в движение человеческий род, которая ведет его от одной стадии развития к другой? В чем может заключаться эта сила? Где ее нужно искать? – Тут-то Сен-Симон становится на точку зрения всех утопистов, на точку зрения «человеческой природы». Так, по его мнению, основной причиной французской революции была перемена сил, происшедшая как в материальной, так и духовной области. Для того, чтобы революция привела к хорошим результатам, необходимо было бы силы, получившие перевес, приложить к непосредственной политической деятельности». Другими словами, необходимо было бы поручить «промышленникам» и «ученым» выработать такую политическую систему, которая соответствовала бы новому социальному порядку. Этого не случилось, а потому революция, которая началась хорошо, почти непосредственно за этим была направлена по ложному пути: «юристы» и «метафизики» стали господами положения. Как объяснить это историческое явление? «В природе человека, – отвечает наш Сен-Симон, – переходить от одной доктрины к другой не иначе, как через посредство связующего их звена. Этот закон, в особенности, применим к различным политическим системам, через которые естественный ход цивилизации заставляет проходить человеческий род. Так, необходимость создала в «индустрии» элемент новой материальной силы, которой предназначено заменить силу «военную», а в позитивных «науках» – элемент новой духовной силы, призванной стать на место прежней теологической. Эта же самая необходимость должна была (еще раньше, чем перемена в состоянии общества стала особенно замечаться) развить и воплотить в действительность материальную и духовную силу ублюдочного, преходящего характера, – силу, единственная роль которой заключалась в том, чтобы вызвать переход от одной социальной системы к другой».

Мы видим, таким образом, что «исторические ряды» Сен-Симона в сущности ничего не объясняют. Они даже сами нуждаются в пояснениях, а для этого необходимо прибегнуть к неизбежной «человеческой природе»: французская революция пошла, мол, по ложному пути потому, что человеческая природа обладает такими-то и такими-то свойствами.

Одно из двух, либо человеческая природа неизменна – как это предполагал Морелли, – и тогда она ничего не обменяет в истории, представляющей нам беспрерывные изменения, совершающиеся в отношениях людей между собою; либо она сама изменяется в зависимости от обстоятельств, при которых людям приходится жить, – и тогда она является непричиной исторического развития, а его следствием. Французские материалисты прекрасно знали, что человек есть продукт окружающей его социальной среды. «Человек всецело – воспитание», говорит Гельвеций. Казалось бы, что, согласно этому, Гельвецию следовало бы оставить точку зрения «человеческой природы», чтобы изучить законы развития среды, формирующей человеческую природу тем, что дает социальному человеку то или иное «воспитание». И Гельвеций, действительно, кое-что сделал в этом направлении. Но ни ему, ни его со-временникам, ни социалистам первой половины девятнадцатого века, ни кому бы то ни было из представителей науки той же эпохи не удалось открыть новое миропонимание, которое сделало бы возможным изучение процесса развития социальной среды – этой истинной причины исторического «воспитания» человека – и тех перемен, которые происходят в его «природе». Таким образом, приходилось опять возвращаться именно к человеческой природе, как к единственному исходному пункту, который, казалось, предлагал хоть сколько-нибудь прочное основание для научных исследований. Но так как человеческая природа, с своей стороны, все-таки меняется, то, повидимому, неизбежно, пришлось отвлечься от этих изменений и искать постоянных, основных свойств, которые сохраняются, несмотря на всевозможные изменения второстепенных (несущественных) особенностей. Таким образом, в конце-концов, приходили к тощей абстракции, вроде следующей абстракции «философов»: «человек есть чувствующее и мыслящее существо». Это формула казалась тем более ценной находкой, что она давала полнейшую фантастических аналогий между индивидуальным организмом и организмом социальным. Контизм (буржуазная карикатура сен-симонизма) изобилует такого рода аналогиями. Сам Сен-Симон ничего не имел против них. Можно для примера указать на его «Литературные, философские и промышленные взгляды», Париж. 1825. свободу всем беспочвенным предположениям и всем фантастическим выводам.

Какой-нибудь Гизо (берем для примера философа – государственного человека первой половины XIX в.) не чувствовал никакой потребности отыскивать наилучшую социальную организацию или самое совершенное законодательство: он был вполне доволен наличным порядком вещей. Но самым сильным аргументом, какой он только мог бы выставить в защиту этого порядка против нападок недовольных им) была бы опять-таки все та же «человеческая природа». Она, – сказал бы Гизо, – делает невозможной какую бы то ни было существенную перелену в социальном и политическом устройстве Франции. А сами недовольные, в свою очередь, осуждали это устройство, пользуясь той же абстракцией. И именно потому, что эта абстракция была лишена какого бы то ни было содержания; именно потому, что она, как мы уже сказали) предоставляет полнейший простор всевозможным беспочвенным предположениям и любым вытекающим из них логическим выводам, – именно поэтому «научная» задача реформаторов приняла вид геометрической проблемы: дана такая-то «природа», требуется найти такую общественную структуру, которая наиболее соответствовала бы ей. Так, например, Морелли горько жалуется на то, что' наши «старые учителя» не позаботились о том, чтобы поставить и разрешить замечательную «проблему»: «найти такой общественный строй, при котором почти невозможно было бы, чтобы человек был испорчен и зол, или при котором зло сводилось бы, по крайней мере, к минимуму». Мы уже видели, что, по мнению Морелли, человеческая природа «всегда одна, постоянна, неизменна».

Мы знаем, таким образом, в чем заключается «научный» метод утопистов. Чтобы совершенно с ним покончить, напомним читателю следующее. Так как «человеческая природа» является чрезвычайно тощей и мало питательной абстракцией, то' на деле утописты не столько ссылались на человеческую природу вообще, сколько на идеализированную природу людей своего времени, людей, принадлежавших к тому социальному классу, тенденции которого они сами и отстаивали. Поэтому, социальная действительность неизбежно обнаруживалась в произведениях утопистов, но они сами не отдавали себе в этом отчета. Они видели эту действительность сквозь призму абстракции, – очень тощей. но тем не менее мало прозрачной.