Читать книгу Я все смогу - Галина Гонкур - Страница 1
ОглавлениеНа кухне мерно капала вода. В ночной тишине это был очень громкий, нет, мучительно громкий звук, он бил прямо в мозг, дробью по моим оголенным нервам. В раковине стояла большая кастрюля из-под борща, сегодня вымыть ее не было сил, оставила на завтрашнее утро. Вот она-то и стала наковальней для молотов-капель. Бам-бам-бам. Я читала где-то про страшную китайскую казнь: человеку выбривали голову и укладывали выбритым местом под капли воды, падающие на него с высоты, из бамбуковой трубки. Через некоторое время человек умирал мучительной смертью, сойдя предварительно с ума. Помню, читала и не понимала – как можно умереть от капель. Теперь, кажется, понимаю… Хотя я, по-моему, и так сейчас не очень в разуме, так что с бамбуком можно не напрягаться.
От меня ушел муж. Нет, наверное, лучше так: меня бросил муж. Еще точнее: меня бросил муж ради другой женщины. Бросил, выкинул и променял – все три действия одновременно. Эта новость совершенно парализовала меня, я лежала на кровати, не чувствуя ни рук, ни ног. Падающие капли могли мучить меня сколь угодно долго – я все равно не находила в себе сил пойти на кухню и перекрыть там кран. Кстати, наверное, даже если и пошла бы – не перекрыла: кран стал подтекать довольно давно, я несколько раз просила Сашу постараться выделить полдня в своем расписании, посмотреть, что там сломалось, поменять прокладки, или что там делают, чтобы не капало. Заодно стоило бы подогнать как следует скрипящие половицы на входе в детскую комнату. Муж мой отговаривался занятостью на работе, я всегда верила. Теперь мне предстоит самой разобраться со всеми этими кранами, полами и другими бытовыми подробностями. Ну, или хотя бы научиться вызывать из домоуправления этого, как его? Слесаря или как его там? Стыдно сказать, но я до сих пор о таких вещах даже не задумывалась, всем занимался муж – это была его область знаний. Муж ушел – «область» стала моей, логично. Ну, или ничьи – и кран будет капать дальше, а полы – скрипеть, мне выбирать – делать с этим что-нибудь или нет. Я теперь совершенно свободна в своем выборе, и вообще – совершенно свободна, то есть абсолютно. Я свободен, словно птица в небесах. Только вот порадоваться этому никак не получается…
Что там еще в списке свершившегося со мной? Не побоюсь громкого определения – жизнь, получается, у меня сломана. Только вот ее никакой слесарь из домоуправления не починит. Интересно, а вообще – кто и где чинит жизни? Здоровье чинит врач, внешность – целая толпа специалистов, от косметолога до парикмахера, одежду – портной. А вот если жизнь целиком поломалась – с этим куда?
Эта грандиозная поломка и по нашим детям рикошетом попала, они, правда, еще об этом не знают. Спят себе тихонечко, как обычно: старший, Матвей, сопит с книжкой на тощем пузе, младший, Степан, разметался на соседней кровати, зажав в обоих кулаках по детали от «Лего». Теперь – только мои дети, отвыкать мне пора от этих «наших-ваших».
Потому что я их ему не отдам.
Потому что у детей не может быть отца-предателя.
Потому что завтра же я пойду к адвокату и узнаю, как лишить этого отца-подлеца родительских прав. И мне ничего от него не надо – ни денег, ни алиментов, ни участия. Ничего вообще не надо, только чтобы он исчез из нашей жизни навсегда вместе со своим враньем, со своими «как бы командировками», со своей «сложной ночной работой», которая не позволяет заниматься семьей и домашним бытом, зато отлично позволяет заниматься устройством личной жизни.
Так, не раскисать, Оля. Эдак тебя удар какой-нибудь хватанет. Теперь ты не имеешь права рисковать своим здоровьем. Это раньше ты была замужем, в том смысле, что «за мужем». А теперь нету никакого мужа, и тебе не за кем быть. Сама себе опора и защита, и не только себе, но и детям. Они тоже могут спрятаться только за меня. А это значит что? Это, Оля, значит долг и ответственность. А «любовь, покапризничать и на ручки», наша с Сашей любимая игра, когда мы изредка оставались наедине, это теперь не про меня, а про другую женщину. У Саши теперь другая женщина, попробовала я фразу на язык. Не такая как, я, а вовсе другая…
* * *
Наша семейная история была стара как Москва и так же банальна. Фильма по ней точно никто бы не взялся снимать – ничего особенного.
Я родилась и выросла в Подмосковье. После окончания школы приехала поступать в Москву. Поступила. Влюбилась. Но Саша – москвич «с родословной», и приняли меня в семье, мягко говоря… Ну, в общем, не приняли. А я по молодости лет ничего не замечала – сначала влюблена была как кошка, а потом, вскоре после свадьбы, забеременела нашим старшим, Матвеем.
После свадьбы мы жили сначала в общежитии на юго-западе Москвы, на Ломоносовском проспекте. Там было неплохо, о быте и его обустройстве мы тогда не задумывались: учеба, влюбленность, попытки наладить совместную жизнь… В молодости очень легко все дается, и неудачи как-то не откладываются на душе, а смываются сразу волной нового дня, и каждый день в эти годы кажется просто бесконечным, наполненным яркими событиями, впечатлениями, эмоциями.
Когда я родила Матвея, пришлось на время переехать к Сашиным родителям на Дмитровку в огромную пятикомнатную квартиру – общежития во всем мире и, наверное, во все времена плохо подходят для выращивания маленьких детей, а мама моя жила слишком далеко в Подмосковье, ездить ежедневно на учебу оттуда было бы очень неудобно. Совместное проживание оказалось еще тем испытанием для всеобщих нервов: моих, Сашиных и родительских. Уход за орущей малявкой для молодой мамы, у которой это первый ребенок, дело, как известно, непростое. Но все бытовые трудности меркли на фоне того холодного презрения и неприятия, которые излучала вся Сашина родня, бабушка – «столбовая дворянка», дедушка – отставной генерал с аденомой простаты, и мама – ни дня не работавшая домохозяйка. Папа Саши, мелкий чиновник где-то в мэрии, относился ко мне хорошо, но его практически никогда не было дома.
Последней каплей стал случай, когда маленький Матвей заболел и плакал, мучаясь забитым носиком, а я не спала уже четвертые сутки и находилась в состоянии, близком к истерике. В полпервого ночи дверь комнаты распахнулась, и появившаяся на пороге бабушка потребовала «заткнуть ребенка немедленно», потому что он мешает отдыхать, и «так более продолжаться не может!». Не помню, что я говорила в ответ. Видимо, много лишнего и достаточно громко, потому что на шум прибежали все члены семьи.
На следующий день Саша отвез меня с сыном на съемную квартиру, где было небогато, но спокойно, и где через некоторое время после первенца Матвея родился Степан, наш «заяц Степашка – мелкая букашка».
Те времена, когда мои пацаны были маленькими, сливаются у меня в памяти в одно общее полотно. Болят ушки, первое слово, младший пошел, старший упал с дерева, две пахнущие чем-то невозможно родным, нагретые летним солнцем, макушки. Празднуем день рождения Степана, мы с мужем показываем ему с помощью пальчиковых кукол спектакль про Колобка – Матвей хохочет невпопад, за ним начинаем хохотать и мы с Сашкой, Степан дуется, а потом тоже начинает смеяться… Спасибо моей маме, она тогда нам сильно помогала с пацанами, так что и на театральные премьеры мы иногда попадали, и на юг вдвоем с мужем на недельку ездили, и «отсыпные выходные» имели. Сашины родители после долгого обиженного молчания, которым они обозначили наш поспешный отъезд, выбрали для себя помощь деньгами, как единственную форму участия в жизни молодой семьи. Постепенно сложился ежемесячный ритуал: раз в месяц Сашка ездил к ним с официальным визитом. Разумеется, один – меня там не ждали, как и внуков («дети у вас слишком плохо воспитаны, шумят и не умеют прилично себя вести за столом, хотя чего от них ожидать, при такой-то матери»), и этот день мы с сыновьями обычно с шиком тратили на какие-нибудь развлечения, например, шли на близлежащие пруды или проматывали кучу денег на аттракционах в парке.
Потом умерла Сашина тетка, одинокая женщина, последняя в большой когда-то семье ученых-физиков, частично эмигрировавших, частично умерших. Завещание было оставлено в пользу младшей сестры, Сашиной мамы. Собственно, самым ценным в этом завещании была «трешка» на Водном стадионе, хоть и с окнами на Ленинградку, но зато с высокими потолками и двумя балконами. На семейном совете постановили, что квартира переходит Саше (о, ура, мы наконец-то перестаем скитаться по съемным углам!) в обмен на его отказ от прав на их квартиру, где он был все еще прописан. Вместе с получением этого жилья прекратилась и финансовая помощь нам, а затем и визиты Саши к родителям. Они не настаивали, он не рвался. Постепенно эта часть нашей жизни как-то засохла сама собой и отвалилась. Поначалу еще встречались изредка: дни рождения и канун Нового года, вот и все, не чаще. Потом дед и бабушка умерли один за другим, Сашин отец вышел на пенсию, родители сразу после этого продали опустевшую, ставшую неуютной квартиру и на вырученные деньги купили жилье в Болгарии, прямо у моря, куда и переехали, пообещав писать и звонить, но исчезли окончательно и, видимо, навсегда, будто растаяли.
* * *
Спать не хотелось. Я убивала время на кухне, измученная бессонницей, ковырялась в своих мыслях, перебирала воспоминания, когда услышала, как щелкнул замок на детской двери, зашлепали ноги по полу – Степан. Я умела различать сыновей по шагам, по сопению, по ковырянию ключа в замке, когда они возвращались после школы. Степка всегда вставал ночью попить и в туалет, он даже совсем маленьким игнорировал горшок в комнате и требовал похода в общую уборную.
– Мам, а почему ты не спишь?
Смешная пижама в очкастых братцах-кроликах, непокорный вихор на макушке, синющие глаза в огромных, девчонкам на зависть, пушистых ресницах.
– Заюш, да не спится что-то. Ты чего встал, попить-пописать?
Маленький мужичок молча сходил в туалет, потом зашел и с совершенно взрослым вздохом взгромоздился на табуретку рядом со мной.
– Я знаю, ты из-за папы расстраиваешься. Вы поссорились, и он ушел. Я все знаю. Я уже большой.
У меня так сильно защипало в носу и в глазах, что мне пришлось срочно налить себе чаю, хотя в животе и так его болталось столько, что я была как «Али Хуссейн – человек-бассейн» из сказки.
– Степаш, ну, в общем, да, поссорились. Как бы тебе объяснить…
– Мам, а папа ведь нас с Матвеем не бросит? У Витьки из моего класса папа тоже ушел из семьи. Сначала приходил к Витьке, на рыбалку брал и даже один раз в Турцию в отпуск. А потом у него новый сын народился, и он ходить к Витьке перестал. Я Матвея спрашивал, он на меня наорал и толкнул немного даже. А сам ночью плакал. Я видел.
Господи, господи, господи… Дай мне сил удержаться, дай сил не проклинать их отца, по крайней мере при сыновьях. Как-то надо не уронить на детей всю эту зашатавшуюся подо мной планету. Перетерпеть, пережить, переплыть, перейти эту беду…
– Степаш, я смотрю, тебе тоже грустно. Давай как в детстве: я тебя возьму на руки и попоем, а?
Видимо, с настроением сына я угадала: взвивающийся обычно от таких «детских предложений», Степан нахмурился, подумал немного и полез молча ко мне на руки. Я запела колыбельную медведицы из мультфильма «Умка».
Как обычно, на «бригантине» Степан обмяк у меня в руках и ровно засопел. Донесла его до кровати, разгребла минное поле из лего, подоткнула одеяло. Матвей от нашей возни не проснулся, только вздохнул тяжело и перевернулся на другой бок.
Обычно, укладывая детей, я и сама начинала безудержно хотеть спать, засыпающий на твоих руках ребенок – лучшее средство от бессонницы. Но, видимо, не сегодня.
Посуду, что ли, помыть? Надо, кстати, уже прекратить использовать все эти разномастные чашки – в горошек, в полосочку, одна большая, другая маленькая. Одинаковые чашки, мне кажется, придают кухне особый шарм и неброский шик. Бродить по магазинам и искать новые нет никакого желания. Распакую-ка я сервиз, который мы с Сашей купили на первую его зарплату. Вообще, я его берегла на юбилейную годовщину свадьбы, даже целый тост под это придумала, ведь когда-то это была наша с мужем первая «взрослая» покупка. Но теперь-то уж смысла беречь его нет никакого!
* * *
С работой у Саши после института все как-то сразу удачно сложилось, как по маслу. Как будто жизнь ему компенсировала этим легким стартом его странные отношения с родителями: у нас с ним как-то не принято было это обсуждать, но я видела, что нет-нет да и загрустит он на эту тему, не хватало ему мамы и папы. Жить в материальном плане сразу стало полегче, в принципе, я могла бы и не работать, заниматься домом и мальчишками – Сашиных заработков, с учетом «левака» и премий, вполне бы хватало пусть не на роскошную, но вполне приемлемую жизнь. Но как-то скучно мне было, захотелось простора, коллектива и пусть небольшой, но все-таки карьеры. Я потихоньку начала работать, сначала из дома вела бухгалтерию разных маленьких ИП и ООО на удаленке. За три года такой работы обросла полезными связями и, когда Степан подрос до детсада, заняла хорошее место экономиста в разросшейся строительной компании одного из бывших клиентов. Работа была, в общем, спокойной и довольно непыльной: в отдел передавалась информация по всевозможным тендерам на строительство, мы с девчонками готовили конкурсную документацию.
Я помню, мне тогда казалось, что жизнь наконец-то наладилась навсегда: мы ездили отдыхать на море, задумывались о новом дорогом ремонте в квартире, мечтали о машине, а потом – о том, чтобы сменить ее на более крутую. Я прониклась всякими «девочковыми развлечениями»: шопинг, уход за собой, всякие рукодельные мелочи. Точно помню, что была тогда очень счастливой: любимый муж, здоровые послушные дети, неплохая работа с хорошими отношениями в коллективе, о чем еще мечтать.
У Саши были регулярно «небольшие проблемы на работе», он часто задерживался, но ведь так у очень многих дело обстоит, ничего «такого» я в этом не находила, не придавала значения, хотя подозрения иногда закрадывались. Поэтому когда он пришел ко мне с текстом: «Оля, нам надо развестись, я ухожу к другой женщине», у меня было ощущение, что на меня упал метеорит. Ну, или встретила динозавра на Тверской. Я только улыбалась по-дурацки и все терла об полотенце свои и так уже давно сухие руки.
В тот день с утра, за завтраком, он мне сказал, что в командировку собирается. Я пораньше отпросилась с работы, чтобы наготовить ему с собой еды. Зачастую командировки Сашины были в места, не очень богатые на качественные предприятия общественного питания, а у него гастрит и подозрение на язву. Так что к его приходу с работы у меня уже отдыхала под чистым полотенцем гора его любимых пирожков – с рисом и яйцами и с мясом и картошкой.
Я как раз загружала обратно в духовку обычно хранящиеся там сковородки, когда услышала скрежет Сашиного ключа в дверном замке, а потом хлопок двери.
– Саш, проходи! У меня все уже готово, поешь, пока теплое!
Саша вошел на кухню с таким лицом, что сердце мое ухнуло и застучало быстрее.
– Что случилось? С детьми что-то? На работе?
Саша резко выдохнул и отвел глаза.
– Оль, мне тяжело про это говорить… Но давай лучше я все сейчас скажу и сразу. Не хочу как хвост собаке, по частям. Оль, я ухожу. Ухожу к другой женщине, насовсем. Нам нужно развестись.
В художественных фильмах в этом месте героиня делает большие глаза и спрашивает что-нибудь тупое, типа «Милый, ты сейчас пошутил?». Сразу возникает вопрос: ты с этим мужиком столько лет прожила – не умеешь отличить шутку от серьезного заявления? Мне вот как-то сразу стало понятно, что Саша не шутит. Кровь прилила к лицу, щеки заполыхали. Ноги перестали меня держать как-то сразу, и я криво присела на кстати подвернувшийся стул.
Тишина установилась такая напряженная, что Саша не выдержал. Поспешно уйдя с кухни, он подошел к шкафу (огромная зеркальная красота, копили с Сашей полгода на него!) и начал, роняя все и задевая окружающие предметы, собирать свой командировочный чемодан. Я подготовила его к Сашиному отъезду, положив рядом с ним дежурный набор белья, сменную одежду и другие полезные вещи. За годы нашей совместной жизни я научилась делать это практически не задумываясь, сворачивая одежду так, чтобы, если в гостинице не будет утюга, Сашин внешний вид не сильно пострадал. Сейчас же Саша пихал в чемодан свои тряпки грубо, комками, хватая их с полок пригоршней, и мне это было почему-то очень неприятно. Как будто это сейчас имело хоть какое-то значение – и Сашина небрежность, и мое к этому отношение.
Я стояла в дверях комнаты, совершенно оглоушенная. Руки тряслись, в голове аж щелкало от напряжения – я все пыталась что-то спросить, но правильных слов не находилось. Но спросить что-то все-таки было нужно.
– Саша, а как же дети?
Голос у меня сел от волнения, и вопрос прозвучал полухрипом-полуфальцетом, как в плохой озвучке кино у отрицательной героини.
– А что дети, что дети?! Так я и знал, что ты сейчас начнешь вот это вот всё. Я от тебя ухожу, а не от детей. Детей люблю, помогать буду. По выходным буду брать, будут со мной общаться. Если хочешь, могу вообще забрать. Хоть прям щас заберу!
Тут я начала постепенно размораживаться.
– Саш, а куда ты уходишь-то? Я правильно понимаю, у тебя появилась любовница?
Саша пнул чемодан так, что половина кое-как туда упиханного вывалилась неопрятной кучей на пол посередине комнаты.
– Вот именно потому, что я не хочу никаких любовниц и устал от вранья, я и ухожу!
– Ты смотри, от вранья он устал! А кто тебя врать-то заставлял? Ты думал, я не замечаю твоего вранья? Просто мне мира в семье хотелось и тишины, без вот этих вот бразильских сериалов с кровавыми разборками. У нас дети и семья, мне проще было сделать вид, что я ничего не замечаю, чем припирать тебя к стенке доказательствами и уликами. Ведь это противно было бы и тебе, и мне, и непонятно, как жить дальше.
Саша смотрел на меня со всевозрастающим интересом, даже сел на диван во время моего монолога. Чемодан так и лежал в странной, неестественной позе, вывернув почти все свое нутро, как театральная декорация. В комнате воцарилась звенящая тишина. Оба мы как-то обалдели в тот момент, мне кажется. Саша, видимо, был уверен, что он такой умный и ловкий, а я такая глупая и невнимательная, что все его мелкие походы «налево» были для меня тайной. А я обалдела теперь уже сама от себя: ни разу я не проговаривала тему измен вот таким вот откровенным образом, даже внутри себя. Скорее, я вообще старалась над этими то и дело случающимися зацепками не думать, не замечать их и как бы пролистывать.
Молчание наше долго продолжаться не могло. Саша резко встал, коленом умял обратно в чемодан выпавшие вещи. Проходя мимо меня, инстинктивно пытаясь держаться подальше, он произнес:
– Оль, давай не будем скандалить. Мне плохо и тошно сейчас, думаю, и тебе не легче. Будем поспокойнее – встретимся, поговорим, все обсудим. Будь уверена, я вас не оставлю. Квартира, разумеется, остается тебе. Машину, если не возражаешь, я заберу – это моя рабочая лошадь, ее отсутствие сильно осложнит мне жизнь. Я надеюсь, ты не будешь препятствовать тому, чтобы я виделся с ребятами, брал их к себе на выходные.
– Саш, а кто она? Ну, расскажи, объясни. Имею же я право знать? Чем она настолько лучше меня, что ты ломаешь нашу жизнь, бросаешь меня с мальчишками?
Вот это я зря спросила. Саша начал рассказывать мне про новую любовь своей жизни, которую зовут Елена – «так же, как ту, из-за которой погибла Троя», и у меня немедленно заложило уши и потемнело в глазах. Странное чувство, когда понимаешь каждое отдельное слово, а сложить эти слова в связный текст никак не получается. Я включилась обратно в реальность лишь на финальной фразе «и мы будем обязательно брать мальчишек к себе, Лена так любит детей».
Как Саша не старался провести операцию «расставание» прилично, закончилось все весьма некрасиво. «Любовь Лены к детям» так выбила меня из колеи, что я кинулась на Сашу. Рыдала, что-то кричала, пыталась вырвать чемодан у него из рук, стучала кулаками по его груди, по стенам. В результате Саша не то что ушел – он убежал из нашего дома.
Я была так выбита из колеи, что, войдя на кухню и увидев отдыхающие под полотенцем пирожки, схватила их и вылетела с тарелкой на лестничную клетку с криком: «Саша, а пирожки? Ты пирожки забыл!» И что-то сразу так стыдно стало, так противно… И непонятно, что делать с этими пирожками. Почему-то мне в этот момент показалось, что возвращаться с ними домой никак нельзя. Не знаю почему, но – точно никак. Не придумала ничего умнее, чем спуститься на полпролета вниз и оставить пакет на ступеньках…
Жила-была Василиса Премудрая, потом вышла замуж за Ивана Дурака и стала Василиса Дурак. По всему выходит, что Василиса Дурак – это я.
* * *
Прошла пара недель, я, как ни странно, не умерла, не слегла, как дамы из романов XIX века, от «нервной горячки». Относительно успешно функционировала, старалась вести себя на работе, да и вообще за пределами квартиры, ровно, доброжелательно, неконфликтно. Обсуждать ситуацию ни с кем не хотелось, не чувствовала я в себе сил пока говорить на эту тему. Приходила домой, делала что нужно по хозяйству, возилась с домашними заданиями мальчишек, ложилась спать пораньше и рыдала. После этого становилось немного легче, и я засыпала. Ежедневный сценарий, практически без отклонений, ритуал. И обычность, отлаженность этого ритуала очень облегчали мне жизнь.
Постепенно мне стало казаться, что я как-то даже и приноравливаться начала к своему новому статусу «брошенки» и к изменившейся жизни. Но организм, видимо, считал иначе. Еще рано утром, в зеркале, мне подозрительным показался неожиданный для этого времени года и моего настроения румянец на скулах и блестящие несколько лихорадочно глаза. Первый раз с момента нашего с Сашей расставания у меня появилось настроение накраситься и сделать прическу сложнее, чем «конский хвост». Но уже чуть позже, закинув пацанов в школу, я почувствовала, что, похоже, заболела. Или до меня таки дотянулся грипп, который свирепствовал в Москве уже пару недель, или мой стресс меня победил. Один из плюсов нашего района – весь быт рядом: школа, неплохой супермаркет, поликлиника, станция метро. Каким-то чудом мне удалось попасть на прием к участковому врачу, минуя огромные очереди, так что через час я уже выходила из поликлиники с больничным и диагнозом ОРВИ. Все мышцы ломило, нос был заложен, но я заставила себя свернуть с дороги домой и сначала заглянуть в магазин: больничный освобождает от работы, но кормить-то пацанов надо!
В магазине, помимо обычного набора, я набрала полную корзинку всяких вкусных вещей, которые обычно детям запрещала: чипсы, колу, мороженое, шоколад, копченую колбасу и упаковку креветок. Надо отвлечь пацанов от грустных мыслей. Попируем немного вечером.
– С вас три тысячи четыреста двадцать два, мелочь ищите, – выдала привычную скороговорку продавщица, я полезла в карман за кошельком и, обмирая от ужаса, поняла, что кошелька в кармане не было. Более того, я вообще не могла вспомнить, когда видела кошелек в последний раз. Ключи на месте, смятый носовой платок на месте, пропуск на работу, даже проездной на месте, а кошелька с карточкой и последними наличными – нет.
– Будем расплачиваться? – недобро спросила кассирша.
– Похоже, что нет, – сказала я, судорожно прощупывая подкладку куртки, но уже понимая, что все пропало.
– Будем, – сказал кто-то сзади.
Я обернулась и увидела хорошо одетого мужчину лет 35–40 в легком кашемировом пальто с зеленым шарфом, с длинными, убранными назад светло-русыми волосами. Незнакомец протянул кассирше пятитысячную купюру:
– Посчитайте нам вместе.
– Не надо! – попыталась было возражать я, но он очень спокойно взглянул на меня и твердо произнес:
– Надо.
Глаза у него были необычные – очень светлые и с серебряными искрами внутри. Нечеловеческие какие-то глаза, как портал в другое измерение. На какую-то долю секунды мне показалось, что я сейчас в этот портал провалюсь. Не очень приятное ощущение.
За кассой я притормозила, чтобы отблагодарить незнакомца.
– Большое спасибо, – сказала я, – не знаю, как так получилось. Выронила, наверное. Я отдам, вы только телефон оставьте!
Некоторое время он смотрел на меня изучающе, молча, то ли оценивая, то ли раздумывая, потом сказал:
– Пойдемте.
– Куда? – удивилась я.
– Я вас отвезу. На улице метель, не самая лучшая погода для прогулок.
– Да я вот тут рядом живу, вон, мой дом видно отсюда!
– Ну, тогда я вас провожу, сумка тяжелая.
Еще вчера утром я бы отказалась. И сейчас, честно говоря, хотелось отказаться – меня изрядно смутила неожиданная галантность этого незнакомца. Но какого черта?! Пора привыкать, что я «молодая-незамужняя», и мужчины вокруг это начинают постепенно считывать, – не знаю как и почему, но за последнее время количество заинтересованных мужских взглядов в мою сторону в метро, в магазине, да и просто на улице существенно возросло. Я терялась, не знала, как правильно на это реагировать: приятно-то оно приятно, но как-то неловко и непривычно. Пора себя, видимо, на этот счет воспитывать – сколько конфузиться-то можно? Расслабься, как говорится, и получай удовольствие. И я несколько более резко, чем нужно, сунула мужчине в руки пакеты с продуктами.
Совсем уже зима, такая ранняя в этом году. Снег падает и не тает. Наверное, теперь ляжет уже до весны. Первая моя зима в статусе одинокой мамы…
До моего подъезда мы дошли в полной тишине. Мне почему-то было ужасно неловко, будто я делаю что-то неприличное, недозволенное. Со страхом думала про возможную встречу с соседями: скажут, дескать, у нее муж только что ушел, а она уже с новым кавалером! Потом одернула себя: господи, какая я дура! Никто не знает, кто куда и от кого ушел, да и вообще давно никому ни до кого нет дела. И вот Сашке уже тоже, наверное, до нас нет никакого дела. Как все, так и мы.
В тишине мы довольно быстро дошли до моего подъезда – надо было кружными путями идти, а так несколько минут – и мы на месте, ни поговорить, ни пококетничать. Рядом с моим подъездом наш дворник Рустем уже чистил первый снег, громко скребя лопатой по асфальту. За ним ходила стайка голубей, повторяя все его маневры с лопатой, и что-то деловито склевывая с асфальта.
– Как вас зовут? – спросила я своего неожиданного спасителя, когда мы остановились у дверей. – Хоть знать, кому спасибо сказать.
– Антон, – ответил он, передавая мне пакеты, – а вас?
– Ольга. Извините еще раз. Понимаете, со мной не часто такое случается. Просто сегодня такой вот день, с утра все не так пошло….
– Вы не обязаны ничего мне говорить, ничего объяснять. Я вижу, что у вас проблемы. И что вам надо успокоиться. Я дам вам свою визитку. Деньги вы мне вернете, когда сможете, и не обязательно торопиться, – он сказал все это спокойно и медленно, как хороший врач беспокойному пациенту.
– А если не верну? – не удержалась от легкого кокетства я.
– Ну, значит, не вернете.
Мужчина протянул мне визитку, которую я, не глядя, сунула в карман. Слава богу, прощание не затянулось – «до свидания», повернулся и ушел.
* * *
Домой я поднималась с планами приготовить настоящую, полноценную и вкусную еду, с запасом – я чувствовала, как постепенно ползет вверх температура, похоже, я вот-вот свалюсь, и будет не до «бренного быта». Немного кружилась голова, организм все настойчивее требовал отдыха – в лифте мне пришлось даже немного опереться о стену, так кружилась голова. Войдя, наконец, в квартиру, я решила сначала прилечь ненадолго, виски ломило, я никак не могла согреться. Отопление еще толком не включили, я нашла в шкафу теплый клетчатый плед, укуталась в него. Легла и отрубилась, как в воду нырнула, – глубоко, без снов, глаза открываешь – и ощущение, будто вытащили тебя из Марианской впадины.
Разбудили меня дети, вернувшиеся из школы. Я не проснулась ни от поворота ключа в замке, ни от обычной детской возни в коридоре. Очнулась лишь от звуков войнушки и радостных воплей в соседней комнате: парни бились в «танчики» по сетке. Кот из дома – мыши в пляс. Обычно у нас строго заведенный порядок: мыть руки, переодеваться, обедать, а потом отдых. А тут неурочно спящая мама навела мальчишек на мысль, что день сегодня такой, специальный, день-когда-все-можно. Причем, судя по всему, дух внезапной свободы настиг их сразу после входа в квартиру: выйдя в коридор, я увидела дорожку из сброшенной одежды. Куртки, портфели, ботинки, шарфы лежали на полу, пунктиром, – видимо, пацаны мчали в комнату к любимому компу наперегонки.
Покопавшись в себе и не найдя душевных сил отругать их, я решила заняться чем-то позитивным и созидательным. Кстати, еду-то я так и не приготовила, а между тем надо бы уже и поторапливаться, в холодильнике пусто.
На кухне у стола лежали неразобранные пакеты, а на столе – поставленный еще в поликлинике на беззвучный режим телефон. Не успела я вернуть звук на место, как он тут же зазвонил. На экране улыбалась аватарка моей подруги Люси, бывшей журналистки, которая работала у нас в компании директором по связям с общественностью:
– Алё! Ты почему трубку не берешь? Я тебе два часа не могу дозвониться!
– А что случилось? Привет.
– Ты еще не знаешь?! У нас в офисе сегодня была прокуратура! Обыск! Бухгалтерию опечатали! У меня там сумка была с подарком на день рождения тетке, так не отдали! Шефа увезли, коммерческого увезли, нам всем сказали идти по домам, потом вызовут, когда нужно будет. Накрылась фирма, короче. А тебе что, не звонил никто?
– Да может и звонил. Понимаешь, у меня тут… В общем, телефон был отключен.
– Хорошо, что хоть сейчас включила. А то пришла бы завтра на работу в опечатанный кабинет, ага.
– Да я тут заболела, грипп, похоже, больничный взяла. Погоди… Ты уверена, что все так серьезно? Это же бред какой-то…
– Ну да, тебе бред, тебя муж прокормит, а я без работы теперь… И ты, кстати, тоже без работы и без денег, имей в виду. Михална сказала, что никаких проводок по счетам не будет делать до конца следственных мероприятий. Я тут коньяка купила с горя, приду сейчас, хорошо?
– Люсь, да я только «за». Но вроде как грипп у меня…
– А чего теперь бояться? На работу завтра все равно не идти, что здоровым, что больным.
– Хорошо, ладно, приходи.
Хотя чего уж тут хорошего. Круг замкнулся. Вторая нога глиняного колосса по имени «моя успешная жизнь» обрушилась с грохотом, припорошив пылью и обломками все на пятьсот километров вокруг. Одно радовало: среди купленных с утра продуктов были и пельмени. Ничего осмысленнее, чем налить воды – закинуть – выключить – воду слить я все равно сейчас не смогла бы изобразить.
Люся, верная принципу «самое вкусное – это самое вредное», кроме коньяка, принесла в качестве закуски целую коробку эклеров и быстренько сгрузила все это на стол.
– За новую жизнь! – предложила она. – Всякий конец – это чье-то начало!
– Да какую новую, – возмутилась я, – если старой полный пиндец пришел!
Люсин непрошибаемый пофигизм был мне хорошо известен, мы давно знакомы, но удары судьбы, настигшие меня за последнее время, были слишком сильными и слишком частыми. Поэтому разделить ее жизнеутверждающий оптимизм я никак не могла. Взяла бокал, выпила налитый мне коньяк, а потом уронила голову на руки и разрыдалась.
– Ну, хорошо, – было видно, что Люся немного опешила от такого проявления эмоций. Она налила вторую рюмку и, гладя меня, как маленькую, по голове, предложила: – Тогда давай выпьем за то, чтоб прокуратура сгорела. И все мужики вместе с нею!
За окном от странной октябрьской метели стало совсем бело, так, что замело даже ветки растущих вдоль дома деревьев. Коньяк в бутылке убывал очень быстро. Дети заглядывали на кухню пару раз, пробираясь к холодильнику и к кастрюле с пельменями (я их все-таки переварила, но расстраиваться еще и по этому поводу сил уже не было), но нам не мешали, чувствуя важность момента. Об уроках на завтра, по-видимому, они не вспоминали, но мне было уже все равно. Какие тут уроки, когда жизни больше нет?
– Я не пойму, а чего ты так убиваешься? Ну, накрылась эта работа – будет следующая, – Люся умела вкусно выпить, вкусно закусить и поговорить о наболевшем так, что хотелось не только выложить ей все накипевшее на душе, но еще и немножко взрыднуть в жилетку. – Две зарплаты в доме, конечно, лучше, чем одна, но и на одну жить можно, и вполне неплохо.
Пришлось поведать ей все свои злоключения последних дней – про ушедшего внезапно мужа, и не просто так ушедшего, а к любовнице, что, как известно, в сто раз обиднее обычного ухода. Про ощущение абсолютной, холодной пустоты вокруг, и вообще – про безнадегу точку ру, как поется в известной песне.
– Ну, эту твою точку ру, душа моя, позволь мне не комментировать. Тут уж тебя совсем куда-то не туда занесло. А вот что Сашка ушел – это прям дааа… Мне всегда казалось, что вы из того разряда супружеских пар, которые вместе до последнего вздоха и «жили сто лет – умерли в один день».
– Да мне, Люсь, и самой так казалось. Представь, какой слепой дурой я сейчас себя ощущаю.
– Ну, так всегда бывает. Или не всегда, а часто. Что вторая половина узнает все последней. Как ты считаешь, это у него надолго?
– Боюсь, что да. Я подозреваю, что у него и раньше были какие-то интрижки. Я не вникала и старалась не замечать. Он никогда не давал мне оснований чувствовать себя оскорбленной или заподозрить, что в нашей семье что-то сильно не так. Ну, задерживался иногда, ну, легкий запах духов от пиджака, то вдруг эсэмэски пишет и старается, чтобы я экрана не видела. Но пацанов наших, ты же знаешь, он всегда обожал. Ко мне внимателен, всегда отпуск вместе, никаких там этих, знаешь, «дорогая, кажется, нам нужно отдохнуть друг от друга!». И раз уж он теперь так резко все оборвал – думаю, да, там все серьезно.
– Слушай, Оль. А вот когда мы прошлый Новый год у вас встречали, мне Саша рассказал, что ты после свадьбы постриглась, сделала красивое фото и подарила ему это фото в рамочке с подписью «Сашуле от первой жены», чем поразила его в самое сердце. Я сейчас вот сижу и думаю об этом. Это ты предвидела, да? Ну, что будет еще и вторая?
– Люсь, ты дура, что ль?! Шутка это была, шут-ка. Мы же с ним всегда так общались, на хихоньках, на подколках взаимных. Ему нравилось. Он все эти сопли с сахаром не любил. И мне это как-то ближе, понятнее, что ли. У меня мама с папой никогда дома этих вот кисонек-рыбонек-усипусечек не разводили.
– Да вот кто у нас дура-то теперь – это еще посмотреть надо. Ведь так и есть – была первая, на носу вторая… Я вот заранее сильно извиняюсь, – Люся слегка замялась и начала теребить в руках чайную ложку, что всегда у нее было предвестником бестактного вопроса в лоб. – Я вот вижу у тебя расстройство по поводу того, что жизнь переворачивается с ног на голову, и как-то маловато расстройства по поводу «ах, я брошенная женщина, мой миленок больше меня не любит». Это, Оль, так?
– Может быть. Не могу пока сказать точно. Я, ты знаешь, странная в этом отношении баба, наверное. Я никогда, даже в юности, не могла любить вопреки. Типа, он меня не любит, а я его добьюсь всем ветрам назло. Или, там, он меня оскорбляет, но я ему все прощу и буду любить его вечно. Он меня в глаз – а «я готов целовать песок», все такое. Про «синдром Адели» когда-нибудь слышала?
– Нет. А что это?
– Так называют страстную безответную любовь, когда она уже переходит границы нормы и превращается в психиатрию. Типа, все равно ты будешь мой, по-плохому или по-хорошему. Такие истории не для меня.
А Саша… Меня его уход сначала, конечно, сильно оглоушил, заметалась я как курица под «камазом». А сейчас вот думаю – ну не козел ли? Мы много лет прожили. Я ему, помимо матери его детей и «бабы евойной», была неплохим другом, не сочти это за нескромность. По мне, с друзьями так не поступают. Я не к тому, конечно, что у него права нет меня бросить – мы все живые люди, полюбил-разлюбил, это я понять могу. Я про то, как он это исполнил. Тявкнул скороговоркой и сбежал.
– Нууу, положим, – было видно, что Люся моим текстом несколько огорошена. – А как ты себе это представляла? Встал на стул и сказал длинную, продуманную и аргументированную речь на тему любви, верности и текущего положения дел с этими тонкими материями в вашей семье? Или как?
– Вот, Люсь, представь. Мы с тобой друзья. И вот что-то случается между нами такое, отчего я с тобой более дружить не могу и не хочу. И я, вместо того, чтобы найти в себе силы поговорить, объяснить тебе все, вот так вот забежала к тебе на минутку, выпалила с порога «прощай навеки, у меня теперь другая подруга, так получилось!» и сбежала. Ты вот как к такому отнесешься?
– Сначала, наверное, решу, что у тебя крыша протекает и к доктору тебе пора. Потом, если пойму, что ты это серьезно и не вгорячах – обижусь, конечно.
– Вот, Люсь, и я постепенно – все меньше чувствую в себе любовные страдания, все больше обижаюсь…
– А, может, все-таки типа кризис среднего возраста? Ты знаешь, кто она? Молодая и бойкая поди? – Люся не оставляла надежду найти простые объяснения Сашиному поведению.
– Я, Люсь, плохо слышала, когда он что-то такое рассказывал, собирая вещи. У меня в ушах звенело и голова кружилась. Но так поняла из его рассказа, что наша ровесница, над одним из проектов работали вместе. И что-то еще про взаимопонимание, про то, что любовь, бывает, кончается (это про нас), и бывают ситуации, когда «интуиция мне кричит каждый день, что нужно изменить жизнь» – это, я так понимаю, про нее.
– А что решили с собственностью? Я понимаю, вы, конечно, не Ротшильды, но все же… Квартира, дача, машина. Что с пацанами, помогать будет?
– Квартиру, сказал, оставляет нам с мальчишками. Машину взял – да я и не претендую, ему нужнее, я, ты сама знаешь, права имею, но они такие, чисто номинальные: водить-то я и не водила толком, он ездил. Про дачу не говорили еще. Сказал, не бросит нас и помогать будет. Некоторое количество денег на счету есть, не прям вау и озолотиться, но есть. Я планировала не трогать их, подушка безопасности чтоб была. Но тут видишь что, оказывается, с работой-то… Видимо, сейчас их и буду проедать. Запасать на черный день я никогда не умела. Вообще, Сашка сказал перед уходом, что надо нам встретиться и поговорить, обсудить все спокойно. Я уже у адвоката была – в принципе, информация пока обнадеживает: работа у Сашки белая, без алиментов я не останусь. Вообще, с двумя детьми-то я серьезно могу его пощипать в материальном плане. Он же не готовился, ничего на третьих лиц не оформлял – так что делить можно будет долго и со вкусом. Но пока мне это все претит, прямо с души воротит от одной мысли про эту войну. Адвокат, кстати, Сашкино предложение поддержал, про «встретиться и спокойно обсудить». Чтобы вообще понять, нужна ли мне эта война за алименты, так, знаешь, чтобы пух-перья полетели и небо с овчинку показалось, или чтобы, например, Сашке насолить… А мне, знаешь, Люсь, кажется, что спокойствия у меня теперь не будет никогда. Ну, или, по крайней мере, еще очень долго не будет…
– Оль, ты это брось. У тебя мальчишки, сама еще баба молодая-видная. Эти панические настроения – они, чесслово, лишние. Все еще у тебя будет хорошо! Ты извини за общие слова, я понимаю, что это все из серии «чужую беду руками разведу». Но это ж правда чистая. Я и сама, если честно, сильно растерялась от твоего рассказа.
– А я вот не знаю, растерялась я или что. У меня такое ощущение, что я внезапно ослепла. Или, там, одновременно ослепла и оглохла. Тычусь из стороны в сторону и вообще не понимаю, куда бежать, к кому, что говорить, что делать. И больше всего боюсь, что мальчишки начнут вопросы задавать. Про папу и все такое. И еще я, стыдно сказать, отвыкла уже думать, могу ли я себе позволить купить им вот прям сейчас новые пуховик или обувь, растут же с невозможной скоростью, а зима в этом году, видишь, ранняя. Или лучше пока ужаться с тратами – неизвестно, сколько еще без денег сидеть придется. Вот эти вот все большие и маленькие вопросы, они меня прямо давят. У нас так как-то сложилось, что планированием Саша занимался, хотя экономическое образование у меня. Типа, поделили, что он умный, а я красивая. Я вроде и не дура тоже, но мне очень удобно было так существовать. А в результате ничего не умею, ни считать, ни планировать домашний бюджет…
– Ужас, – Люся оценила мои перспективы кратко и честно. – Давай выпьем лучше за нормальных мужчин. За тех, которые не создают проблемы, а решают. – Потом посмотрела в окно, за которым бушевала ранняя метель, то и дело срывающаяся на холодный дождь. – А у меня и на пуховик-то денег нет, ты ж мое отношение к деньгам знаешь – про бытовые траты я всегда предпочитала подумать потом. Да и на премию в конце года рассчитывала. Да ладно, все равно бабы – форева!
И мы выпили.
* * *
Удивительно, как я изменилась за время своего, в общем-то, не слишком длинного по времени брака. Ребенком, подростком я была совершенно другая. Куда более самостоятельная, решительная, меня было совсем не просто сломить.
Я выросла в семье, как принято говорить, совершенно рядовой и обычной. Отец и мать сначала работали вместе в градообразующем НИИ в закрытом городке ближнего Подмосковья. В 90-е по очереди схлопнулось все: страна, наш городок, который из закрытого и процветающего стал открытым и довольно быстро ветшающим из-за отсутствия специальных вливаний в городской бюджет. Потом, естественно, очередь дошла до НИИ и нашей ровной, спокойной и безбедной жизни. Сначала сократили маму, и ей ничего не оставалось, как податься торговать на рынок китайским да турецким тряпьем, стать, как тогда их называли, «челночницей» – потому как челноками сновали отсюда в Турцию и обратно, груженные, как муравьи, огромными полосатыми сумками с дешевыми тряпками типа «абибас» и «дольчин габбан». Папу хоть и не сократили, но его рабочая неделя ужалась сначала до четырех, а потом и до двух дней в неделю. А оставшейся зарплаты стало хватать на содержание, например, одной некрупной собаки. Или кошки. Но без особых гастрономических запросов. Человек в то время на такие деньги выжить не мог.
Пару-тройку лет было совсем тяжело. Оглядываясь сейчас на то время, я радуюсь, что оно пришлось на мой подростковый возраст: не задавалась я в те времена, как и большинство подростков, серьезными вопросами о будущем, ни о ближнем, ни о дальнем. Когда мы сейчас вспоминаем с мамой то время, и она мне рассказывает ужасы ужасные, как все у нее холодело от страха при мысли, где взять денег на мою одежду и обувь, как выжить на те копейки, что им с отцом удавалось принести в дом, как неловко ей было ходить на родительские собрания, где каждый раз требовали с родителей денег то на одно, то на другое, – мне одновременно делается страшно и стыдно. Страшно потому, что я легко проникаюсь такими вещами: когда мне рассказывают про что-нибудь ужасное, я пугаюсь иногда сильнее самого рассказчика, очень считываю чужие эмоции. А стыдно потому, что мои воспоминания о тех годах – абсолютно счастливые и безмятежные. И я понимаю, что это счастливое детство мне обеспечили родители, прикрывая наше семейное гнездо и меня в нем от всех бурь и проблем внешнего мира. А я ничего этого не видела, соответственно, и не ценила, могла долго канючить, выпрашивая у родителей джинсы-«варенку» или денег на концерт какой-нибудь популярной музыкальной группы в нашем местном ДК.
С особенным стыдом вспоминаю, как один раз поссорились мы тогда с мамой из-за денег. Мне очень хотелось «дутую» куртку с контрастной отстрочкой, яркую, модную, двухцветную. В магазинах таких не было, я ее хотела купить у подружки, отец которой часто бывал за границей, привез куртку дочери в подарок, но прогадал с размером. Куртка стоила каких-то непомерных денег по нашим тогдашним доходам. И мама, естественно, отказала, сказав, что на эти деньги можно целиком и полностью и довольно неплохо экипировать меня к предстоящей зиме. Правда, экипировка эта была бы куда более простой и немодной, что в моем тогдашнем понимании было позор и ужас ужасный.
Разговор быстро взвинтился до повышенных тонов. Мама попыталась воззвать к моей совести и здравомыслию, хотя и с тем, и с другим дело у меня тогда обстояло плоховато. А на ее довод, что к зиме предстоит одеть не только меня, тогда 13- или 14-летнюю, но и купить пальто ей самой, я взвилась:
– Как ты можешь такое говорить? Как ты можешь сравнивать?! Ты уже пожилая женщина, у тебя ведь есть пальто, голубое. Оно нормальное, а я из своей старой куртки уже совсем выросла.
– Оль, ну пальто это уже старше коня Буденного. Рукава все пообтёрхались, карманы пришлось спороть – там все в затяжках было. Да и неудобно мне с моей нынешней работой пальто. Мне куртка нужна, покороче и потеплее.
– Мама, ты пожилая женщина уже! А я молодая! Как ты не понимаешь, у меня все только начинается. И я в немодном просто не могу прий-ти в школу. А тебе все равно в чем ходить. У тебя все равно все маршруты – рынок да гастроном на углу, и потом домой.
Вот это «ты пожилая женщина уже!» до сих пор жжет меня стыдом. Ведь маме лет тогда было даже чуть меньше, чем мне сейчас. А я ей такое вгорячах выпалила!
Как ни стараюсь, не могу вспомнить, что мама мне тогда ответила, как отреагировала. Вот совсем не помню. Неужели мне это было совсем не важно, что я всё совершенно забыла? Кстати, куртку мне ту тогда купили, да…
Потом, конечно, все как-то наладилось в финансовом отношении. Отец вместе с двумя коллегами по работе открыл небольшой бизнес. Сначала просто торговля, как у многих тогда, всем подряд. Потом сосредоточились на автозапчастях – много подержанных иномарок пригонялось из Европы, притаскивалось морем из Японии, запчасти были востребованным товаром, особенно с разборок, недорогие. К этому магазинчику на окраине позже приросла и автомастерская – все трое были инженерами, вполне рукастыми мужиками. А тут очень кстати арендодатель предложил им техническое помещение во дворе по хорошей цене. В олигархи папа не выбился ни тогда, ни потом, но сносный уровень жизни семье обеспечил на несколько лет.
Повзрослела я быстро, считай, в один день. Я помню, это было лето 1997 года, сразу после моих вступительных в институте. Стояла ужасная жара, хотя добивала не столько она, сколько сильная влажность и духота. Люди вокруг просто изнывали от такой погоды. Жаловались друг другу, что нечем дышать, мама моей подруги, работавшая на местной «скорой», рассказывала, как тяжело давалось то лето сердечникам, астматикам, людям с проблемными сосудами.
Отец с друзьями еженедельно ходил в баню. И попариться, и заодно повстречаться с деловыми партнерами, дела накопившиеся пообсуждать. Даже в такую жару они не оставляли своей традиции и, как обычно, в субботу собрались в парной. Зайдя в парилку, еще и соревновались, кто кого пересидит, демонстрируя друг другу, какие они молодцы и вообще мужики еще хоть куда. Отцу стало плохо, он вышел из парилки и решил окунуться в холодный бассейн. То ли перепад температуры так подействовал, то ли с сосудами у него в тот момент все и так было очень плохо, кто тогда следил за своим здоровьем, ноги носят – и ладно. В общем, с ним случился инсульт. Слава богу, через некоторое время кто-то из его друзей тоже выскочил из парной и увидел отца уже обездвиженного на дне бассейна. Кинулись доставать, откачивать, потом догадались-таки вызвать «скорую». Отец погрузился в кому, которая продолжалась у него почти полгода.
В тот день мы примчались в больницу по звонку дяди Валеры, делового партнера отца, с которым они были вместе в бане в тот день. Больница представляла собой два многоэтажных корпуса, соединенных между собою длинным двухэтажным строением-переходом, где находился приемный покой. Дядя Валера, ловкий и пробивной мужик, сунул кому-то денег, с кем-то договорился, и нам разрешили сопроводить отца до реанимации, – обычно родственников дальше приемного покоя не пускали.
Все это врезалось в мою память навсегда.
По длинному наклонному коридору, который был освещен почему-то только наполовину, а вторая половина тонула в пугающей темноте, молоденький медбрат, то ли студент, то ли недавний выпускник, вез отца на каталке. Мы с мамой шли рядом и плакали, то и дело пытаясь схватить отца за руку, безвольно свисающую из-под простыни, которой отец был накрыт до подбородка. Мальчишка-медбрат одной рукой вез каталку, а второй то пытался нас отогнать, то утешить, бормоча что-то невнятно успокоительное. В какой-то момент он не удержал одной рукой каталку, она вырвалась у него из рук и, набирая постепенно скорость, все быстрее и быстрее покатилась по наклонному коридору в сторону неосвещенного участка. Меня охватила страшная паника. Помню, мне тогда казалось, что самое главное – успеть поймать каталку до того, как она вкатится внутрь темного отрезка. И если я успею ее поймать – все будет хорошо, все будет нормально, все будет как раньше.
Я вспоминаю этот момент часто, иногда он снится мне в страшных снах, и вижу я почему-то все это со стороны, как будто мне показывают кино. По коридору, все набирая скорость, катится каталка с безвольно лежащим на ней отцом, вздрагивая на стыках половой плитки. За ней мчусь я, за мною – медбрат, выкрикивая мне вслед что-то неразборчивое, предостерегающее. За ним – мать, в руках у нее сумка с апельсинами: когда дядя Валера нам позвонил, она только вернулась из магазина, и мы так и кинулись с ней в больницу, зачем-то таская за собой эти апельсины. Мать спотыкается, падает, апельсины рассыпаются и тоже катятся за нами, принимая участие в этой страшной гонке…
Мне тогда казалось, что инсульт не только у отца, но и у всех нас, у всей семьи. Денег оплачивать сиделку у нас не было. Первое время немного помогали его друзья по бизнесу, но этот ручеек быстро иссяк. Я только что поступила в институт и разрывалась между занятиями и больницей – отцу требовался постоянный уход, профилактика пролежней и другие специфические вещи. Мать днем стояла на рынке с тряпками, во второй половине дня бежала к отцу в больницу. К вечеру после занятий туда приезжала я, сменить мать, которая от такой жизни уже еле ноги таскала. Она очень резко постарела и как-то растерялась, что ли. Делала, конечно, то, что требовалось, но все путала, забывала, роняла и пропускала мимо ушей.
Я то злилась на нее и орала, то обнимала и плакала. Мне было ужасно страшно. Отец был нашим оплотом и кормильцем, его доходы составляли большую часть семейного бюджета. Да и не только в деньгах дело: он был той стеной, за которой мы надежно прятались от всех невзгод и проблем. Любые события и происшествия мы, и я, и мама, обсуждали на семейном совете и ждали, что скажет отец. Только в эти черные дни я поняла, как много значил для нас папа, какая крепкая у нас семья, как мне повезло с родителями.
Помню раннее зимнее утро, выхожу на кухню – за столом, в ночнушке, растрепанная, сидит мама и плачет. На столе лежит небольшая кучка денег и листок бумаги, весь покрытый записями и перечеркиваниями.
– Мам, ты что, что-то случилось? С отцом?
– Ох, Олюнь, что же мы теперь делать-то будем, как жить…
– Да что случилось-то??
– Да вот смотри. Мне за товаром ехать надо, не поеду – нечего продавать будет, жить-то на что будем? А денег на новую закупку нет! И отцу в больницу денег надо, на лекарства. Да и нам с тобой хоть сколько-то нужно – тебе на проезд в институт, на питание. И за квартиру уже два месяца не платим, с утра позвонили, сказали, если не оплатим счета – они на нас в суд подадут. Все, Олюнь, пришла наша жизнь к краю.
Меня затрясло от страха. Мать выдохлась, отец в коме, куда бежать, кого просить и о чем… Я бестолково засуетилась вокруг матери, на ходу просыпаясь:
– Мам, ну не плачь, ма! Ну, мы что-нибудь обязательно придумаем!
– Все, Олюнь, кончились наши придумки! Я уже испридумывалась вся! Крутились эти месяцы как могли, но все, видать, край пришел.
– Мам, ну давай я на работу выйду? Бог с ним, с этим институтом. Потом, как выплывем, вернусь и закончу.
– И не думай даже! Ишь, чего придумала, отец бы тебе задал за такое. Работать она пойдет, ага, – тут она снова уронила голову на руки. – Кира, на кого ж ты нас бросил, Кирочка мой!
Мне казалось тогда, что по мне не мурашки побежали, а мурахи – каждая размером с кулак, толпою, от макушки до пяток и обратно. Так было страшно, не только за маму и себя, а вообще, глобально СТРАШНО! Потом волною накатила злость на мать: как же так, я ведь еще маленькая, почему они так со мною? Отец бросил, лежит колодой бессмысленной. Мать, кажется, теряет разум – зачем она вываливает мне все это, почему не может сдержаться? Что я могу сделать, чем помочь? За что мне такая юность?
Позже, конечно, весь наш быт постепенно вошел в новую, пусть и очень трудную, колею. Я нашла подработку, из долгов мы постепенно выпутались. Отец, правда, все-таки умер, так ни разу и не придя в себя, не поговорив с нами, не попрощавшись. С мамой наши отношения сильно изменились: мы стали общаться как подружки, как равные, а не как мать и дочь. Мама стала советоваться, при принятии важных решений обсуждать их со мной и прислушиваться к моему мнению, к моим возражениям и доводам. Но я точно знаю, что вот тогда и кончилось мое детство.
* * *
Утро середины декабря встретило меня нерадостным и малосимпатичным лицом в зеркале в ванной. Прошло два месяца, но работу я так и не нашла, перебиваясь теми деньгами, которые подбрасывал пока еще по документам муж, и теми, что еще оставались на нашем общем счету в банке. Домой Саша так и не вернулся, с детьми встречался довольно регулярно, что меня скорее огорчало: у Матвейки и так характер легким не назовешь, теперь же он явно переживал подростковый кризис, который отражался в первую очередь на мне. Парень мой стал грубить, придумал задвижку на двери комнаты и все меньше общался со Степаном, который от этого огорчался и все больше уходил в себя, часами копаясь в своем конструкторе, строя какие-то фантастические по сложности замки, а затем разрушая их с ярко выраженным раздражением, судя по доносящемуся из-за двери победному кличу и грохоту.
В квартире оставалось еще много Сашиных личных вещей. Я просила его забрать все сразу: до сих пор каждая пара его носков, каждая пара обуви, каждая книжка, им купленная и попавшая мне в руки, отзывались ноющей болью. Саша почему-то уклонялся от этих разговоров, предпочитая выносить из квартиры по одному небольшому пакету со своим добром после каждой встречи с мальчишками, после каждого визита к нам с деньгами или продуктами. Это злило меня неимоверно. Я сдерживалась, понимая, что рациональных причин для таких моих реакций нет, чистые эмоции и женская обида. Мне совсем не хотелось показывать это Саше. Иногда мне казалось, что я стала похожа на нашу общедворовую собаку Пинку, которая явно многое пережила до относительно счастливого и сытого поселения у нас во дворе. Чужих она встречала всегда настороженно, да и среди своих у нее было не так много людей, которым она доверяла настолько, чтобы упасть на спину и подставить под почесухи свое мягкое розовое брюшко. Жизнь ее научила: ошибешься с выбором человека – вместо почесух могут злобно пнуть, прямо вот по этому незащищенному брюшку.
Все это время я только и делала, что ходила по собеседованиям. Я отправила резюме в два десятка компаний, соглашаясь уже на все и постепенно снижая планку требований, но работы не было. Точнее сказать, работа была – предложений на специализированных сайтах было много, обновлялись они часто: судя по всему, у кого-то где-то там, далеко, жизнь кипела. Но каждый раз это была не я, и работа была не про меня. Сначала меня эта ситуация забавляла: жизнь будто испытывала меня на прочность по всем фронтам, подкидывая мне одну проблему за другой. Во мне проснулся кураж и азартное «врешь, не возьмешь!». Но запасы боевого пороха быстро иссякли, чему сильно поспособствовали и быстро тающий запас денег, и пара неприятных ситуаций на собеседованиях. Как-то, выйдя из кабинета после очередного не слишком обнадеживающего разговора с кадровиком, я замешкалась на пороге только что покинутого кабинета: замок сумки захватил в плен кисточки от шарфа «из прошлой жизни». Дверь я впопыхах закрыла неплотно. И услышала много прояснивший для меня разговор моего интервьюера с коллегой:
– Чо, Петрович, берешь девку? Опыт более чем по профилю, возраст – самое оно, зарплатные ожидания весьма скромные. Я так краем уха ваш разговор послушал, думаю, ну вот, наконец-то закроем вакансию, сколько ж можно искать.
– Ты, Витя, молодой да горячий. Не буду я ее рекомендовать.
– Почему?
– Да потому, что она стопроцентный лузер, «ой-ой, я вся такая несчастная одинокая баба, пожалейте меня кто-нибудь, жизнь дала трещину». Я таких знаю: через полгода она от этой своей неустроенности болеть начнет, да и на уме у нее не работа будет, а мужики, тряпки и скидки в салонах красоты. И шеф их, финдиректор, за первые ошибки с нее три шкуры сдерет, а дальше – мне на совещании предъявит, что мне лишь бы как позицию горящую закрыть. Я в такие игры не играю, сынок.
Мне захотелось содрать с себя спутавшиеся между собою шарф и сумку, вернуться в кабинет и дать этому Петровичу всем этим комком по его плешивой голове. От души, с оттягом. Раза три. Я нырнула в подвернувшуюся мне так кстати туалетную комнату и прильнула к зеркалу.
Господи, неужели я и вправду так сдала?! Так быстро… И неужели это теперь навсегда и бесповоротно? Неужели эта моя бабья неустроенность и вправду так явно написана у меня на лице? Или просто этот Петрович такой экстрасенс и провидец?
Я провела пальцем по бровям. Они явно требовали коррекции, причем еще на прошлой неделе. Ногти тоже, мягко говоря, не блещут уходом – пришлось постричь их покороче: они стали слоиться, помутнели. Хорошо бы, конечно, в салон сходить, но не с моим нынешним финансовым положением такие планы строить. Появились новые морщинки – тут и тут. Пора было стричься. Овал лица поплыл, а ведь мне всего 36! Боже ж мой, еще совсем недавно я была привлекательная молодая женщина. Всего два месяца – и что от этого осталось?
Дверь туалета хлопнула – вошла приятная, очень холеная женщина, кажется, моя ровесница. Я невольно стала сравнивать: одета аккуратно, с продуманным неброским «офисным кокетством». Блузка вроде строгая, но на одну пуговицу ниже положенного расстегнута, будто невзначай. Шлица на юбке чуть глубже обычного, каблуки – чуть острее и выше, чем принято в офисе. Все в тон, со вкусом, и видно, что все это серенькое и неброское – из очень недешевого магазина. Наверное, я переборщила с рассматриванием: женщина вопросительно повернулась ко мне, перехватила мой поспешно отведенный в сторону взгляд, хмыкнула и, помыв руки, вышла.
Я быстро отошла от зеркала, почувствовав подступающие слезы. Бахрома от шарфа так и не вынималась из замка сумки. Господи, еще это! Я раздраженно дернула шарф – одна из тесемок осталась в замке, по шарфу поползла некрасивая затяжка. Мне даже жалко не стало. Сгорел сарай – гори и хата, еще я по шарфу не скорбела…
Дорога до метро – примерно пара небольших остановок. Я решила пройтись пешком, хотелось успокоиться, подумать, что делать дальше. Хотя выбора, по чести сказать, и не было. Похоже, придется возвращаться на исходные позиции: бухгалтер ИП на удаленке. Должность мамочки в декрете…
Навстречу и в моем направлении, обгоняя меня, бежала обычная московская толпа «буднего дня». Каждый из этой толпы целеустремленно шел по своим делам, у него была своя устроенная жизнь, работа или иной источник существования. Сосредоточенные лица, портфели и папки, практичная одежда из серии «и в пир, и в мир, и в добрые люди». Взгляд, который скользит по тебе, не останавливаясь, наглухо зашторенные люди большого города. Я вдруг вновь почувствовала себя дворнягой, бредущей по грязному тротуару среди ног чужих людей.
На входе в метро я поскользнулась на обледенелых ступеньках – от почти новых сапог с хрустом отвалился каблук. Это был финальный аккорд: я привалилась к стене перехода и заплакала. Равнодушная толпа обтекала меня по бокам. Что-что, а поплакать в Москве можно всласть, и будьте спокойны: вряд ли кто-то подойдет и помешает.
* * *
В дверь позвонили. Это мог быть только Саша. Хотя у него имелись ключи от квартиры, во входную дверь он теперь всегда звонил, подчеркивая тем самым, что он здесь чужой и уважает дистанцию и чужое прайвеси.
– Привет, – он внес и поставил в коридор два больших пакета с продуктами и бытовой химией. – Надеюсь, хватит пока. Тут все, что ты просила.
– Спасибо.
Мы помолчали. Он откровенно меня рассматривал.
– Плохо выглядишь. Приболела?
– Спасибо на добром слове. Да нет. Просто устала.
– Работу не нашла?
– Нет.
– Ты не стесняйся, проси, если что нужно. Пацанов я не брошу, я же обещал.
– Спасибо.
– Деньги тебе нужны?
– Нет.
Мы еще чуть помолчали.
– Ну ладно, – сказал он. – Тогда я пошел. Парней из школы заберу, верну завтра, как договаривались. С Новым годом что решила? Отдашь детей нам на праздники?
– Я пока не знаю. Ты же знаешь, я не хочу, чтобы они встречали Новый год у тебя в новой семье. Мы с тобой еще даже не разведены. Надо бы их сначала как-то подготовить к этой новой жизни.
– Ну, думай. Время есть. Пока.
– Пока, – сказала я закрывшейся двери.
Это была еще одна проблема к навалившимся прочим: Саша хотел забрать детей. Временно, как он говорил. Пока у меня не наладится финансовое положение. Потому что я «не тяну» и «все равно им придется привыкать». Эти разговоры ранили меня очень сильно, но возразить мне было нечего. Потому что, хотя я и ответила на Сашин вопрос про деньги, что они мне не нужны, но на самом-то деле бюджет исполнял романсы уже достаточно давно.
А тут еще Новый год. Когда-то это был Наш Праздник. Только наш – и больше ничей. Потому что первый наш день, когда мы по факту стали мужем и женой, когда мы стали не «Оля и Саша», а «вместе, пара» – это была как раз новогодняя ночь. Наверное, не будет уже в моей жизни больше такой – только первая и единственная бывает такой захватывающей, подминающей под себя целиком, ураганом сметающей все на своем пути. Все только ему, избраннику, принцу на белом коне и самому-самому. Первая любовь – она самая слепая, самая отчаянная, сама нерациональная, не рассуждающая, самая героическая и жертвенная. Меня миновали школьные влюбленности. Саша был моим первым всем: первой любовью, первым мужчиной. Ну, и, как теперь выясняется, первым мужем – паршиво, конечно, звучит, но это правда, что поделаешь.
Память моя настаивает на том, что он был очень красив, просто невыносимо, меня аж ослепляло. Я помню, что, разговаривая с ним, старалась не смотреть ему подолгу в глаза: цепенела, теряла нить разговора, отвечала невпопад. А фотографии того времени показывают, что вроде и ничего особенного: худоватый, слегка нескладный парень, одетый, по тогдашней забавной моде, в штаны-«бананы», парусящие на его тонких ногах, и заправленный в штаны свитер. Такая длинная фигура-«восьмерка», увенчанная довольно изящной для мужчины головой с длинными, по моде того времени, буйными волосами в разные стороны. Наверное, я вспоминаю его таким красавцем потому, что память моя удерживает Сашину внешность в нагрузку с моей любовью, а не простое изображение.
Та наша первая новогодняя ночь была какой-то совершенно бесконечной. Она вместила в себя все: мы успели немного поотмечать Новый год с родителями, Саша со своими, я – со своей мамой, она приехала в Москву погостить к подруге и заодно повидаться со мной, не баловала я ее в ту зиму приездами, а она скучала там одна, после смерти отца, ей, наверное, очень меня не хватало. Это я теперь стала понимать, а тогда вообще ни о чем не думала. Один Саша был у меня на уме, даже учебу подзабросила, чуть сессию не завалила.
После отданных сыновне-дочерних долгов вернулись к друзьям в общагу на Ломоносовский. Вообще, планы на эту праздничную ночь у нас были обширные, но так получилось, что в общежитии мы и остались. Переходили только с этажа на этаж, из комнаты в комнату, из компании – в компанию. Все смешалось в общий веселый хоровод, шампанское и небогатая студенческая закуска давали о себе знать. В какой-то момент мы остались в комнате одни, поцелуи наши затянулись, становились все жарче, все мучительнее, невозможно было разделить тела снова на мое и его, это было одно мучительно извивающееся тело, судорожно избавляющееся от лишних тряпок, не расплетающее рук, ног в каком-то бешеном танце. Больше мы с Сашей не расставались. Месяца через три нам удалось договориться с комендантом об общей комнате, куда мы свезли свои нехитрые пожитки. Но чувствовать себя мужем и женой мы стали именно после той нашей новогодней ночи любви.
Покажи мне кто-нибудь, хоть в щелку, тогда меня, обалдевшую, с пирожками на лестничной клетке, и Сашино поспешное бегство с полузакрытым чемоданом, прокрути его речь о том, что «Лена так любит детей» – ни за что бы не поверила. Да я и сейчас не слишком верю в то, что все это происходит со мной.
Я повернула на двери все замки на максимальное число оборотов и пошла на кухню – к бесконечному кофе и поиску подходящих вакансий, когда дверной звонок прозвучал снова. Это снова был Саша.
– Слушай, – сказал он. – Я тут подумал. У меня… Точнее, не у меня, а у Лены… В общем, есть один очень хороший консультант, психолог, специалист по трудоустройству. Она просто чудеса творит, реально. Ты только не отказывайся сразу, возьми. Я понимаю, тебе, наверное, неприятно. Но ведь не до жиру сейчас, попробуй, а? – и он протянул мне визитку. – Попробуй.
Я взяла голубой квадратик. Его жалость была еще более невыносимой, чем его нелюбовь. Когда же я успокоюсь, когда перестану вслушиваться в его слова и искать зацепки для скандала, для последующих после его ухода мучений, с перебиранием-перетиранием, с бесконечным воспроизведением в памяти выражения его глаз, его формулировок, его интонаций, заминок в речи и ударений? Когда я верну ему эту ставшую ненужной любовь, как вернула его фотографии, покидав их все в пакет перед его очередным приходом? Или любовь уже все, отболела? И то, что меня так мучает, так заставляет страдать – это уже только обида, обычная женская обида? Как бы то ни было, осколки этой истории – незаживающая рана, от которой страдает весь мой организм, я уже бояться стала Сашиных приходов…
Может, и вправду – позвонить по телефону, указанному на визитке? Наладится с работой – а дальше и остальные проблемы авось начнут решаться. Чтобы можно было снова жить, дышать, работать и развлекаться, не пугать людей своей внешностью и не ломать каблуки, не рвать шарфы в бессильной злости на всяких «Петровичей», а?
С деньгами последнее время стало чуть полегче: я продала свою практически новую длинную норковую шубу Люське. Куплена шуба была года два назад, в хорошие времена, я ее практически не носила – не для московских зим и езды на общественном транспорте такая одежда. Норка – нежный красивый мех, не любит, чтобы его сначала поливали дождем, потом замораживали, а потом еще и сверху посыпали снегом, и все это иногда в течение одного дня. Так что надевала я ее всего лишь несколько раз, на торжественные выходы, когда где-то надо было выглядеть посолиднее и дорога туда обеспечивалась личным автотранспортом.
В этой покупке была вся Люся. Еще буквально пару месяцев назад у нее не было денег на новую куртку, пусть даже с распродажи, и работы мы лишились вместе. Люся месяц лежала на диване, ходила по гостям, съездила к бабушке в Ялту – Крым он и зимой Крым, – вернулась посвежевшая и приободренная. Сразу нашла работу, не хуже, а по деньгам и лучше прежней. Тут же взяла кредит, купила у меня шубу, горящую путевку в Тунис на несколько дней («на новой работе я должна сразу себя подать правильно и красиво!») и отбыла на отдых, только ее и видели.
Сумма, вырученная за шубу, была, разумеется, не столь велика, чтобы вопрос с поиском работы стал не актуален на какой-то серьезный срок, но, по крайней мере, позволила мне немного выдохнуть и сказать Саше гордое «нет!» на его вопрос про деньги. Вроде бы мелочь, но приятно. И пусть теперь гадает, откуда у меня деньги. Может, я себе мужика нашла, молодого-состоятельного? Зная Сашу, я уверена, что он не пропустил мимо ушей это мое «нет!», отложил в голове на полочку.
Я пила уже третью чашку кофе, краем глаза посматривая в работающий без звука телевизор. Визитка лежала на столе, рядом с чашкой. Визитка как визитка, но лаковый голубой квадратик чем-то меня беспокоил. С виду ничего особенного, имя «Татьяна Синицкая» и строчкой ниже – «психолог, HR-консультант». Где-то я уже видела этот разбавленный незабудковый цвет, название компании серебристыми вензелями…
И тут меня как током пронизало: Антон! Тот парень c хвостиком, который спас меня в магазине! Он же дал мне визитку, точно такую же! Я совсем про нее забыла, а ведь я ему денег должна, вот же дура!
Я метнулась к вешалке и судорожно начала перебирать висящие на ней вещи в поисках той самой куртки, в которую я была тогда одета. Ее нигде не было. На всякий случай я сбегала в комнаты сыновей – мало ли, вдруг там. Но нет. Тут я хлопнула себя рукой по лбу и бросилась в кладовку, где стояла сумка с вещами, которые больше нельзя было носить, предназначенными на выброс или требующими починки (которые, как правило, все равно заканчивали жизнь на помойке – мама так и не сделала из меня рачительную хозяйку). И точно – куртка была там. Я произнесла короткую благодарственную молитву всевышнему за свою лень и вывернула карманы. Голубой квадратик мягко скользнул под ноги.
Он был точно такой же, явно из одной типографской партии, только имя на нем стояло другое – «Антон Федоров. Психолог, HR-консультант». И телефон.
После этой находки противоречия стали раздирать меня еще больше. Позвонить – не позвонить? Повод для звонка у меня один – отдать долг. Готова ли я прямо сейчас отдать за свое любопытство и продолжение этого, возможно, весьма перспективного, знакомства три тысячи с рублей с копейками? Ну, положим, готова. Снявши голову, по волосам не плачут, чего тут теперь экономить – все равно вырученных за шубу денег надолго не хватит. К Татьяне, которая подружка, судя по всему, «нашей новой жены», я не пойду. Еще не хватало: она мне будет советы давать и рассматривать, а потом в новой семье всё и расскажет. А вид у меня сейчас не тот, не товарный совсем, чтобы можно было себя в таких кругах предъявлять.
Идея обратиться к профессионалам за помощью, в принципе, мне нравилась. Сама я уже сильно отчаялась с этими поисками работы. После встречи с «прозорливым Петровичем» дела с собеседованиями пошли еще хуже: я входила в кабинет к кадровикам с потными руками и трясущимися поджилками. Мне навязчиво чудился иронический подтекст в любых словах, каверза во взглядах, на всякий случай я старалась держаться высокомерно и уверенно, не показывать свою заинтересованность в получении работы. Стала репетировать предстоящие разговоры перед зеркалом, готовиться. Правда, кажется, от этого стало еще хуже. Раньше мне просто отказывали, а сейчас стали странно посматривать на меня, некоторые из эйчаров норовили от меня побыстрее отделаться, не смотреть мне в глаза. Я окончательно запуталась, стала излишне дергаться перед каждым походом на собеседование, не спать ночь накануне. Вставала, естественно, с темными кругами под глазами, с комком в горле. Так дальше продолжаться не могло, время поджимало, продавать, кроме шубы, было нечего, кредит мне, безработной, никто не даст. В такой ситуации все средства хороши. И почему бы не обратиться к Антону – мужик он приятный, молодой, состоятельный, я запомнила, как, отправляясь меня провожать, свой пакет с покупками он положил в роскошный белый «Лексус», припаркованный у входа в магазин. Надо бы только все продумать и решиться на звонок.
Интересно, стал бы Саша ревновать меня сейчас, если бы узнал, что рядом со мной появился мужчина. Жаль, что не залезешь в чужую голову, не подсмотришь в замочную скважину. Пусть и не любовник этот Антон мне. Но все-таки мужчина интересный, обративший на меня внимание, даже потративший на меня деньги по собственной инициативе. И явно заинтересованный в продолжении общения, раз дал мне свою визитку. Ведь когда-то Саша был очень ревнив…
* * *
Это был пикник, наше редкое летнее развлечение без детей. Мы отвезли сыновей к моей маме на дачу и ехали в город с ощущением школьников, сбежавших с уроков: вроде и радостно, и столько упоительного впереди, но все-таки немножко совестно. По дороге в Москву нас застал звонок друзей, супружеской пары Маши и Леши (мы их звали ШиШи, или Шишики, по одинаковым окончаниям их имен и по их вечной неразлучности – я даже и не припомню, видела ли я когда-нибудь Машу без Леши, а Лешу – без Маши).
– Что делаете, многодетные?
– Леш, я тебе сто раз объясняла: в этой стране многодетность начинается с трех детей, у нас их пока только двое!
– Оль, ну для меня все, что больше одного – уже много. Я бы даже сказал, что и одного бывает много, особенно такого, как наш мелкий.
– Можно подумать, ты сильно от него страдаешь: целыми днями на работе, Машка с ним и в сад, и на кружки-тренировки, и по магазинам. Чего звонишь-то, отец малодетный?
– Пригласить хочу вас, многодетные, на пикник. Мы уже тут, речка манит, солнышко светит, шашлык замаринован, а скоро и пожарен уже будет. Не место, а рай. Берите пацанов и приезжайте. А то мы, похоже, мяса купили на голодный желудок раза в два больше, чем надо.
– Ну, пацанов мы только что сдали бабушке на воспитание, а сами можем и приехать. Сейчас Сашку спрошу. Саш, рванем на речку с шашлыками? Он говорит, что на речку приехал бы и без шашлыков, а с таким набором не имеет сил отказаться. Объясняй дорогу.
В этот день все складывалось как по маслу. Оказывается, компания забралась отдыхать в место хоть и удаленное от цивилизации, но совсем недалеко от трассы, по которой мы ехали с маминой дачи в Москву. И само место, маленький уютный пляж в окружении старых, развесистых ив, было хоть и спрятано в стороне от случайных прохожих, но тоже нашлось легко и просто, без ненужных метаний и многократных созвонов с друзьями.
На пляже в маленькой бухте, от которой в воду шел коридор в окружении живописных камышовых зарослей, уже наслаждались летним отдыхом две пары: Шишики и незнакомые нам Костя и Лиля. Костя, невысокий крепкий молодой мужчина, относился к ныне исчезающему типу харизматичных ярких мужиков, со взглядом лихого казачьего есаула и властными манерами.
Мне показалось, что Костя как-то сразу положил глаз на меня. Знаете, как это бывает: актер на сцене выбирает того самого, единственного, зрителя в первом ряду, для которого и играет потом весь спектакль. И из этого выбора ничего не следует: спектакль окончится, и все разойдутся по домам, и актер, и зритель, благополучно забыв друг про друга. А на следующем спектакле будет найден новый единственный, с кем установится почти видимая энергетическая связь, которая продержит актера весь спектакль, как спасательный круг, на плаву и на нерве, от которого подзарядится постепенно и весь зал. Вот так иногда и в компании бывает: появляется такой яркий солист, и все представление, все шутки, мелкие подвиги типа внезапного сальто назад или прыжка с обрыва, сольной песни под гитару или чтения стихов собственного сочинения – все для него, зрителя в третьем ряду слева.
