Читать книгу Рассказы - Галина Грановская - Страница 1

РОМАНТИЧЕСКОЕ ЗНАКОМСТВО

1

Рейс снова отложили – «из-за неблагоприятных погодных условий в аэропорту приземления». Метель там, что ли, в Москве? С каждой новой пятиминуткой, отбиваемой скачком стрелки больших часов на стене напротив, настроение у Алены все больше портилось. К восьми вечера оно было ниже плинтуса, как у всякого пассажира, пол-суток протомившегося в ожидании отлета. Алена поднялась и, попросив сидящую рядом пожилую женщину постеречь место, отправилась в дальний угол зала, где располагалось кафе. Булка и пара котлет, против Аленкиной воли утром втиснутых мамой в сумку, давно съедены; растаяла во рту, кусочек за кусочком, плитка шоколада. Нет, впредь – только поездом. Дольше, зато наверняка. Ехала бы сейчас тихо-мирно и смотрела бы сладкие сны под перестук колес.

Это все дядька, приехавший к ним в гости, начал воду мутить. Почти двое суток в вагоне болтаться? Самолетом надо летать! Дорого самолетом, возразила мама. Я куплю ей билет, отрезал ее младший брат. Пусть племяшка лишний день дома побудет. И подмигнул Алене. Он всегда, когда выпьет, веселый. И щедрый, пока при деньгах. А они у него еще не были растрачены – всего лишь неделю назад вернулся из дальнего плавания по южным морям. Подарков навез. Алене джинсы и кофточку, маме куртку-аляску, которая оказалась маловата и была тут же передарена Алене, к ее большой радости. Естественно, она не удержалась и напялила в дорогу все эти вещи, хотя внутренний голос и предупреждал, что лучше этого не делать. У студентов примета есть – наденешь на экзамен что-то новое, обязательно попадется плохой билет. Также нельзя одевать ничего нового, если впереди важная встреча или, например, поездка. В самом деле, ну для кого, спрашивается, она выфрантилась? Никто ведь не встречает. Да и холодно в куртке. Надень она свою старую шубу, сейчас бы так не мерзла. Вот, даже чай не согревает…

Алена допила второй стакан и отправилась назад, купив по пути в киоске последний номер «Красоты и моды». Читать в нем особенно нечего, одни картинки да статьи психологов, но чем-то же надо заполнить тянучее время вынужденного ожидания… Поблагодарив соседку за сохранение места, полистала журнал, посмотрела фотографии, задержалась на гороскопе, – что там ждет ее в ближайшем будущем? Но, сколько не вчитывалась в хитро закрученные предложения, приложить написанное к себе никак не получалось. Чепуха какая-то и бессмыслица… Вздохнув, отложила журнал и снова стала рассеянно наблюдать за движением в зале. Неподалеку лысый старичок в серой дубленке насторожился, вытянул шею, едва ушами не шевелил, вслушиваясь в витающий под потолком голос. Потом вдруг выдернул из-под ног дорожную сумку и встал. Везет же некоторым. И почему это в какой-то Дальнегорск вылет разрешен, в Архангельск летят, в Череповец летят, а в Москву нет? Пожалуй, стоит перебраться на его место, решила она, подальше от дышащего холодом окна. И поскорее, пока не заняли. Народу становилось все больше и больше. Кто-то поднимался и спешил на посадку, а кто-то искал где бы присесть. Алена быстренько поднялась, сделала пару шагов и едва не споткнулась о чьи-то длинные ноги, вытянутые на всю ширину прохода. Спрятав лицо в капюшон куртки, сложив руки на груди, какой-то мужик сладко спал и дела ему не было до того, что кто-то по его милости едва не разбил себе нос! Алена сердито покосилась на соседа и, шлепнувшись рядом, прислушалась – громкоговоритель начал выдавать новую порцию информации. Как и следовало ожидать, ничего хорошего она не услышала. Очередное объявление лишило последней надежды покинуть Мурманск в ближайшие часы. Вылет рейса переносился на утро. Впрочем, теперь уже без разницы, где сидеть, уныло подумала она, здесь или там. Ну прилетит она в Москву, скажем, в два часа ночи, и что? Аэропортовские автобусы до общаги не довезут, на такси дорого, метро закрыто. Так что из Шереметьева до утра ей все равно не выбраться. Что здесь ночевать в зале ожидания, что там. А может, плюнуть на все и сдать билет и завтра выехать поездом? А что, весь ее багаж при ней. Соблазн вернуться домой, постоять под горячим душем, хорошо поужинать и улечься в теплую чистую постель, был велик. Но вот как воспримет ее возвращение дядька? Опять же, билетов на завтрашний поезд в столицу может не оказаться… Она потеряет в деньгах, и, плюс ко всему, путешествие растянется еще на пару суток. И вообще, возвращаться – еще одна плохая примета. Алена вздохнула, нет, домой нельзя. Как-то надо перетерпеть эту ночку. Каких-то семь часов осталось. Больше прождала. Хорошо бы уснуть, время во сне летит быстрее, но как тут уснешь на неудобной скамейке, да еще при шуме и ярком свете? Впрочем, – Алена искоса взглянула на торчащий из ворота куртки заросший щетиной подбородок, – кто по-настоящему хочет спать, тому такие пустяки, как свет и шум, не помеха.

Словно почувствовав, что на него смотрят, сосед внезапно зашевелился, подобрал ноги, выпрямил плечи и откинул капюшон. И неожиданно оказался очень красивым. Ни небритость, ни взлохмаченные, торчащие во все стороны волосы совсем не портили его лица. Такой профиль только в кино снимать… Парень пригладил волосы и обвел сонным взглядом зал, словно пытаясь понять, где находится, а потом вдруг повернул голову к Алене, – она едва успела опустить глаза и сделать вид, что рассатривает обложку журнала, с зубастой девицей, – и хрипловатым ото сна голосом поинтересовался, который час. Ее так и подмывало ткнуть пальцем в стену напротив – вот же часы, прямо перед тобой! – но по его сонному виду поняла, что часов он пока еще не видит, и, чуть помедлив, произнесла: без десяти двенадцать.

– Выходит, ночь, – зевнув, сказал сосед.

– Вообще-то в это время года здесь всегда ночь, – пробормотала она.

Ее ирония, похоже, до него не дошла, потому пришлось добавить:

– Полярная.

Он похлопал ресницами, соображая.

– А, ну да… – улыбнулся.

И, внезапно развернувшись всем корпусом к Алене, с интересом оглядел ее.

– С каникул?

Таким тоном, как будто они давно знакомы.

– На мне написано, что я студентка? – вскинула брови Алена, перелистывая страницу.

Он пожал плечами.

– Сейчас многие с каникул возвращаются.

Тоже, наверное, студент, подумала она, но спрашивать не стала. Если бы он был лицом попроще, она бы, может быть, и спросила. Но этот наверняка очень высокого мнения о себе. Поэтому никакого интереса к его персоне она проявлять не будет. Захочет, сам скажет. А не скажет, ну и ладно. Мало ли народу туда-сюда по миру летает. Со всеми не перезнакомишься… Хотя на самом деле, ей хотелось бы знать, где он учится, если студент. А если не учится, то чем занимается? По речи не похоже, что москвич. Может быть, тоже мурманчанин? Впрочем, чего это она гадает, с какой стати? Он словно прочитал ее мысли.

– В Мурманске я в командировке был. Теперь вот в Москву. – Он почесал подбородок. – Никак не улечу…

– Я тоже в Москву, – сообщила, почему-то радуясь такому совпадению.

– Каким рейсом?

К ее тайному разочарованию, оказалось, что рейсы у них разные. Оказалось, его самолет должен был отправиться на Москву еще ранним утром. Но вот, нелетная погода… и он уже целые сутки в этом зале.

– Сутки! – беспомощно пробормотала она. – Мы, что, можем и еще на сутки здесь застрять?

– Бывает и хуже, – усмехнулся сосед. – Я однажды в Новосибирске трое суток сидел.

– С ума сойти! Нет, больше я не летаю.

– Поездом еще хуже, – сказал он.

– Почему это? – сердито возразила Алена. – Поездом как раз лучше, не застрянешь вот так где-нибудь.

– Ну, это не так уж часто случается, – сказал он, разглядывая ее. А может быть, Алене это только показалось. – Я по работе много летаю. Удобно. Несколько часов и на месте. Случаются, конечно, задержки, не без этого, но это только зимой. А поезд, он же еле плетется что зимой, что летом, и больше времени в дороге проводишь, чем в самой командировке.

– А я всегда поездом езжу, мне нравится. С людьми знакомишься…

Внезапно неоновый квадрат лампы над их головами затрещал и погас. Угол погрузился в полумрак. Мужик, читающий напротив Алены газету, взглянул вверх и выругался. Парень засмеялся, а она вздохнула с облегчением – в полумраке лучше. Глаза не устают от яркого сине-белого света. И разговаривать так легче. Вообще-то она с парнями нормально общалась, потому что с детства ходила в разные спортивные секции, а там мальчишек всегда больше, чем девчонок. Но сейчас почему-то чувствовала некоторую скованность. Наверное потому, что парень был очень симпатичным. Такие о себе всегда высокого мнения. Такой бы на ней своего выбора никогда не остановил… как, впрочем, и другие. «Ты для них как бы свой парень, – говорит Ксения, с которой они в общаге живут в одной комнате. – Ты всегда выглядишь так, как будто только что с тренировки или на какую-нибудь пробежку собралась, а это, извини, мужчин не привлекает. Мужчины любят женщин за то, чего у них нет. Им хочется видеть, какая у тебя грудь, попа, ноги… кстати, и длинные волосы очень даже приветствуются. А у тебя стрижка вечный прикид спортсмена, за которым тебя не разглядеть! Издалека вообще кажется, что не девушка, а какой-то подросток-полудурок с рюкзаком навстречу скачет!». Алена и в самом деле часто ходила в спортивном костюме. Но только потому, что у нее три раза в неделю тренировки по утрам, до начала занятий. А по субботам и средам еще и бассейн. Само собой, что в те дни, когда не было тренировок, она и туфли, и платья носила. Но ситуации они кардинально не меняли. Нет, парни к ней нормально относились, то и дело просили конспекты, одалживали у нее деньги, но вот свиданий никто назначать не спешил.

Ксюхин Ромка как-то попытался познакомить ее со своим приятелем. Сказал, вы идеально подходите друг другу, он тоже любит железо тягать. Друга звали Василий, и он действительно оказался в хорошей спортивной форме. Принес вино и конфеты. А когда Ксения и Роман пошли на кухню жарить картошку, тут же полез к Алене целоваться, а потом попытался на кровать ее опрокинуть. Даже не поинтересовавшись, нравится ей все это или нет. Она его хорошо пнула, что его не охладило, и неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы Ксения с Ромкой в этот момент не вернулись. У этого Васьки была просто бульдожья хватка… Вечер для нее был безнадежно испорчен, да и он как-то сразу утратил к ней интерес. Довольно быстро ушел, сославшись на какие-то дела. Когда убирали со стола, Ксения поинтересовалась, ну, как он тебе? Никак, ответила Алена. Хотела еще добавить, что лучше ни с кем не встречаться, чем с таким сексуально озабоченным козлом, но не стала при Романе усугублять обстановку. Переборчивые часто остаются старыми девами, изрек допивавший вино Ромка. Но плевать она хотела на его мнение. Он сам недалеко от своего друга ушел, слышала она о его похождениях. И с Ксенией он встречается лишь потому, что она ему ни в чем не отказывает, но на роль жены он давно и упорно подыскивает подходящую москвичку. Алене такое счастье и даром не нужно. Не потому что она высоких моральных принципов, но уж больно несимпатичны ей такие, «рыщущие», желающие и тут перехватить и там не упустить. И вообще, она очень даже верила в то, что по-настоящему и надолго людей сводит совсем не расчет, а какие-то внутренние совпадения характеров, некая душевная и духовная общность, при которых размер груди и длина ног значения уже не имеют. Просто не всякий готов ждать такой встречи, как и вообще в жизни, кто-то довольствуется малым, а кто-то хочет большего. Ксения же считала, что все это полная белиберда и чушь, и пережитки феодализма. Высокоморальных парней просто в природе не существует. Если и были когда-то, то давно, как мамонты, вымерли. Сейчас самый последний замухрышка первым делом смотрит как раз на длину ног и на сиськи. И прикидывает, как далеко можно зайти… И ничего плохого в этом нет. А уж если парень симпатичный и понравился, то почему бы такое знакомство сразу не закрепить? Они с Романом так и поступили.

– Двенадцать, – произнес парень, взглянув на часы. – Пора перекусить. Тебя как зовут? – обернулся к ней.

– Алена… то есть, Лена.

– А меня Сергей, – сообщил, поднимаясь. – Схожу за кофе. А тебе чай или тоже кофе?

Чай, решила она.

Интересно, означает ли что-нибудь знакомство в полночь? «Мы познакомились ровно в полночь в северном аэропорту, когда за окнами свистела метель…». Звучит красиво. И в кино, наверное, смотрелось бы романтично. Но в реальности от такой романтики мало радости. В этом зале ожидания до дрожи неуютно, сквозняки гуляют, руки-ноги подмерзают. Самочувствие после того, как целый день просидишь не снимая куртки, и почти без движения, – встанешь, тут же займут, народу тьма, – прямо скажем, не очень. И выглядит она, конечно, не лучшим образом, несмотря на свои новые одежки. Знакомиться нужно на каком-нибудь вечере или на дискотеке, когда и одета и накрашена. Ну, или в университете, где-нибудь в коридоре, чтобы девчонки увидели рядом с нею такого красивого пареня. Нет, ночь в аэропорту, не лучшее место и время для романтического знакомства. Сейчас бы домой, поспать. И зубы не мешало бы почистить. Алена засунула руку в сумку и попыталась наощупь отыскать в ней сосательную конфету, она всегда носила с собой несколько карамелек, но в кармашках было пусто. Видимо, конфеты кончились, а дома, где все каникулы она только и делала, что ела, она о пополнении запасов не побеспокоилась.

Сергей принес чай и попросил подержать и его стаканчик с кофе. Открыл свою сумку и вытащил большой бумажный пакет. Запасливый. Алена отвернулась и сглотнула слюну.

– Пирожок хочешь?

Еще бы не хотеть! Отказываться, когда желудок пищит от голода? Ну уж нет. Она сунула руку в пакет и вытащила пирожок. Надо же, с повидлом.

– У нас такие в школьном буфете продавали.

– Да? У нас тоже. Бери еще.

Сосед снова протянул ей кулек.

Второй исчез также быстро как и первый. Удивительно вкусные пирожки.

– Ну и последний.

Алена замотала головой, нет третий ей не одолеть. Она бы, конечно, и третий и четвертый одолела, но пирожок был последним в пакете.

– Значит, придется выбросить, – вздохнул Сергей.

– Зачем выбрасывать? Сам съешь.

Выбрасывать еду, когда где-то кто-то голодает, просто преступление, закончила уже про себя. Вслух такое произнести язык не повернулся. Этот Сергей еще решит, что она выпендривается перед ним. Хотя, на самом деле, она совершенно искренне так считала. Однажды, занимаясь в читальном зале библиотеки, на стенде увидела разворот какого-то журнала: большеголовые, с тонкими шеями, полуголые и даже голые дети разного возраста, с отчетливо проступавшими под темной кожей ребрами, сидели на земле с мисками в руках. Ложек не было, ели руками – то ли какая-то благотворительная организация, то ли миссия ООН привезла им какую-то еду. Впечатляющая была фотка. С тех пор у нее рука не поднималась выбрасывать продукты. Она даже в столовке складывала недоеденное в пакет, игнорируя удивленные, а иногда и презрительные взгляды, и по пути оставляла эти остатки у мусорных баков – для уличных кошек. Тоже ведь живые и есть хотят.

«Ты прямо, как старая дева, – сердилась Ксения, которую эта привычка почему-то сильно раздражала. – Они обычно помешаны на всяких кошечках-собачках». Алена не помешана, она им просто сочувствует. Но Ксении этого не понять, потому что Ксения не сочувствует никому и ничему. И ни с кем не считается, было бы только ей хорошо. А уж как не любит убирать! Ее, единственную дочь, дома никто и никогда не заставлял что-то делать, вот и выросла редкостной эгоисткой. Может часами сидеть на кровати, красить ногти или расчесывать свои длинные светлые волосы у зеркала, пусть вокруг хоть потоп. Стоит напомнить, что ее очередь мыть полы, вспыхивает как спичка. Правда, это единственный повод, по которому они ссорятся. В остальных вопросах конфликтов обычно не возникает, поскольку чужая жизнь Ксению также мало интересует, как и мусор по углам комнаты. И в общаге она редко бывает. Раньше с ними жила еще Нина. Но недавно она ушла жить к своему парню, и они остались в комнате вдвоем. У Нины дело идет к свадьбе. Нина из Краснодара, а ее Костя москвич. Повезло, ревниво вздыхает Ксения. Ей тоже хотелось в Москве остаться, но в этом плане ей пока не везет. Парней – завались, а вот подходящей кандидатуры для замужества у нее нет.

Алену разбудил хлопок и, приоткрыв глаза, она увидела лежащий на полу журнал. Сергей наклонился и поднял его. Алена зевнула, зажмурилась, а когда снова открыла глаза, он уже не сидел, а стоял с сумкой на плече и смотрел на нее. Часы за его спиной показывали половину пятого.

– Лед тронулся, отправляют, – он протянул ей журнал и, наклонившись, вдруг чмокнул в щеку. – Пока. Мне уже надо бежать. Объявили посадку.

– Счастливо долететь, – пробормотала она, все еще плохо соображая.

Пара секунд и его уже нет. Только что сидел рядом и вот, исчез. Пропал, затерялся среди спешащих на посадку пассажиров. После чего не только рядом с нею образовалась пустота, но и внутри нее тоже. Мысль – она больше никогда его не увидит! – вдруг больно кольнула. От этой мысли она проснулась окончательно. Не увидит. Потому что никаких контактов он ей не оставил. Появился из толпы и в толпе исчез. Хотя что тут такого? Почему она так расстроилась? Сколько их, этих всяких-разных знакомств в дороге, она и сама не раз откровенничала с разными людьми, ни лиц, ни имен которых уже и не вспомнит… А у него этих случайных встреч так и вообще не счесть. Нефтяник. Сам сказал, что сегодня он здесь, завтра там. Он уже, наверное, и забыл ее. Может быть, уже знакомится в очереди на посадку с какой-нибудь новой девушкой и рассказывает ей всякие анекдоты из своей жизни… .

Ладно, хватит канючить. Спасибо, что хотя бы разбудил. Она действительно могла проспать свой отлет. Вот-вот должны объявить посадку и на ее рейс. Если, конечно, опять не заставят ждать… В любом случае, надо встряхнуться, надо подвигаться. Сходить в туалет первым делом. И умыться обязательно. Поеживаясь, она поднялась и тут вдруг объявили посадку на ее рейс. Ладно, успеет.

Через полчаса Алена уже сидела в салоне. Ее место оказалось у прохода. У окна воевала с ремнем безопасности, пытаясь растянуть его, чтобы вместить свое необъятное пузо, толстая тетка в с недовольным выражением лица. Алена пошарила руками по бокам, вылавливая концы и своего ремня. А ведь и в самом деле, мог бы, мог бы, ну хотя бы из вежливости номер телефона спросить. Впрочем, она ведь тоже могла. Но не попросила. Потому что есть номер телефона или нет его – без разницы. Какой смысл? Она сейчас живет в Москве, а он в Тюмени. Ну какой другой конец мог быть у их романтического знакомства? Но – но он еще целую неделю будет в Москве, могли бы еще разок встретиться, пискнула обида… Но совсем уже вяло пискнула. Забудь, посоветовал здравый смысл.

Алена чертила за столом графики, когда в комнату вошла Ксения с большой кружкой кофе в одной руке и с журналом в другой. Она только утром вернулась из своей Балашихи, куда ездила на выходных, отвозила белье в стирку. Она никогда не стирала в общежитии.

Прищурившись, оглядела комнату и почему-то задержала взгляд на Алениной кровати.

– Ну, и как он? – спросила с хитрой улыбкой.

– Кто? – подняла голову Алена.

– Вот и я хочу знать, кто?

– Да о чем ты? – рассердилась Алена.

Ксения перевернула журнал.

– «Не хотел тебя будить. Обязательно позвони, жду!» – кривляясь, пропела. – Если уж хотела все это скрыть, нечего было раскладывать журналы на самом видном месте!

Сердце у Алены вдруг прыгнуло вверх и забилось часто-часто. Она вскочила и выхватила у Ксении журнал. На обороте и в самом деле было написано размашистым почерком: «Не хотел тебя будить. Обязательно позвони, жду!» И номер телефона.

Закусив губу, чтобы не смеятся, Алена отбила чечетку.

– Ну ты и дура, – покачала головою Ксения.

Еще бы не дура! Самая настоящая! Так радоваться неизвестно чему! Подумаешь, номер телефона! Это еще ничего не значит, совсем ничего.

Но где-то в глубине души она знала, что значит. Это значит, что она его снова увидит. И может быть, даже сегодня.

ОЖИДАНИЕ

Матери в комнате уже нет, но в ушах все еще звучит ее сердитый голос: вот приедет отец! Он покажет, как по танцам – дискотекам бегать! В дневник заглянуть страшно! Десятиклассница!

– Страшно, так не гляди, – запоздало огрызается Фимка, выползая из-под теплого одеяла. – Между прочим, получше некоторых успеваю!

И отцом нечего грозить, он Фимку сроду пальцем не тронул. Да и наплевать ему на Фимкины успехи – приезжает домой со своей стройки раз в неделю от усталости пьяный. Ему бы только в баню, в парилку любимую, да выспаться. Отец вообще молчун, зато мать за троих пилит – как только не надоест… Хлопает в прихожей дверь. Фимка облегченно вздыхает – ушла, наконец! Быстро натягивает старый спортивный костюм, тычет пальцем в кнопку магнитофона и идет умываться, заглянув по пути на кухню. На столе горка жареной рыбы, консервированный салат, брусничный морс. Опять! Изо дня в день одно и то же. В ванной Фимка долго разглядывает себя в зеркало. Настроение постепенно улучшается. Хорошо – каникулы! Можно до обеда валяться на диване, но почему-то не хочется. Жаль тратить время на сон. Сделать бы с утра что-нибудь такое… Гремит музыка, Фимка, пританцовывая, на ходу ковыряет бочок жирного палтуса, отправляет в рот ложку салата. Может, сбегать к Ваське, послушать новые записи? Или в «Промтовары» заглянуть, вдруг выбросили что-нибудь такое… Покупать ей нечего, просто нравится толкаться среди людей, глазеть на витрины. Хотя, будь у нее деньги, конечно, – не помешало бы магнитофончик новый приобрести. Этот – времен еще отцовской молодости – старье такое, что ни за какие гроши не продашь, даже даром, на запчасти, не возьмут. Вот, пожалуйста, пленка оборвалась…

Фимка моет посуду, вытирает стол. Разделавшись с уборкой, возвращается в комнату. Включает телевизор, хотя наверняка знает, что в такую рань – в девять утра – ничего хорошего и быть не может, так, гонят какие-нибудь научно-популярные фильмы, какую-нибудь муру. Фимка присаживается к столу. Письмами, что ли заняться? Она достает красную папку, выклянченную у матери в бухгалтерии, развязывает тесемки и раскладывает перед собой голубые конверты без марок. Уже четыре письма написал, надо же! Не очень-то, видно, у них там, на флоте, весело – вон какие длинные. Губы у Фимки сами собой расплываются в дурацкой улыбке. Но это ровным счетом ничего не значит. Не такая уж она безмозглая, чтобы придавать этой переписке особое значение. Прекрасно знает, есть такие любители – пятерым девчонкам сразу пишут, фотографии коллекционируют. Этого Володю Фимка и в глаза не видела, может, он парень и ничего, но может и из таких вот коллекционеров… А все равно, получать длинные письма очень приятно. Фимка отыскивает последнее и долго читает, время от времени останавливаясь, и рассматривая фотографию бравого морячка в бескозырке. Еще осенью Ветошкина принесла в класс номер военной части, в которой служил ее брат, и предложила, ну так, смеха ради, написать. Написали. Трое или четверо. А ответ получила одна Фимка. Длинный такой ответ и фотография в конверте. Конечно, и она свою фотку тут же послала.

«Здравствуй, Володя! Извини, что долго не писала, – Фимка поднимает голову и любуется ровной, красивой строчкой. Пусть она, по словам матери, троечница и лодырь, каких свет не видел, но ни у кого, ни у кого в классе нет такого четкого, такого замечательного почерка! Даже у Кирюхиной! Отличница! Фимка фыркает – царапает, как курица лапой… «потому не писала, что были каникулы и…». А почему, действительно? Сначала готовились Новый год встречать – обычная суматоха. Состряпали сценарий: прибытие инопланетян и их знакомство с землянами. «Огонек» получился в этом году что надо! Фимка была инопланетянкой. Специально для нее Васька в Доме культуры выпросил серебристый костюм и красные сапоги. Ветошкина, правда, подпортила настроение, высказавшись на счет этих сапог. Съязвила что-то по поводу марсианского ансамбля «Красны девушки»… А все потому, что ей никакой роли не досталось. А какими трюками этот прилет обставили! Даже директриса, мамонт по имени Миранда, хохотала до слез, сидя в первом ряду…

Нет, каникулы – это не оправдание. Именно на каникулах только и гулять, да письма писать. Фимка смотрит в окно. Поселок в сумерках – как полупроявленная фотография. Снежно-серые крыши одноэтажных деревянных домов со слабо дымящими трубами, желтые квадратики окон, редкие фонари. Заваленная горбатыми сугробами улица карабкается вверх и теряется в сумраке заснеженного леса Кривой сопки. И нигде ни души. Кому нужно – уже на работе, а остальные пока отсиживаются по домам. Мороз.

Вздохнув, Фимка возвращается к написанному: «были каникулы…».

– И я уезжала… – говорит Фимка вслух.

И неожиданно для себя самой добавляет: на юг.

– На юг. На юг…

Какой юг? Почему на юг? Непонятно.

Тем не менее, действительно, почему бы ей куда-нибудь не уехать на каникулы? Взяла да и уехала. Выводит: на юг. И снова смотрит в окно. Неужели где-то на самом деле сейчас тепло? В голове не укладывается. Где-то тепло, а здесь… Господи, ну почему у нее в этом «где-то» не проживают какие-нибудь родственники, чтобы и можно было ездить в гости? Хотя, конечно, и по путевке можно. Как ездила в прошлом году в Крым и на Кавказ их соседка с третьего этажа Анна Ивановна, Аннушка. И Ветошкины ездили всей семьей в какую-то Анапу… Эти вообще куда-нибудь каждое лето выезжают. Многие выезжают отдохнуть и отогреться после полярной зимы. Только Фимкины родители сидят здесь и зимой и летом как приклеенные. Мать, видите ли, дорогу плохо переносит, а отец… Тому вообще, кроме озер и рыбалки ничего во время отпуска не надо. В прошлом году вообще обалдел, купил на отпускные моторку, да и завез их с матерью на целую неделю на Лосиный остров комаров кормить. Чтоб, значит, грибы да ягоды собирали, пока он со своими удочками и самоловами возится. Нет, не то, чтобы Фимка лес не любила! Но всему же мера должна быть! Под конец она тогда чуть не взвыла – палатка тесная, комарье, мошка, спишь в одежде… Дождь пошел, стало холодно. Вернулись с матерью с опухшими от укусов лицами, с изрезанными и исколотыми каждодневной чисткой рыбы руками – отдохнули! После того отдыха неделю в себя приходили. Правда, прошлым же летом ездили к бабушке в деревню. Но и там все развлечения – тот же лес, озеро, такие же болота, куда за клюквой ходили. А в город всего раза два и выбрались. Мать быстро уставала от шума, беготни, раздражалась и, сделав покупки, торопилась на электричку. Только и воспоминаний толпы людей, да магазинные очереди. Уговорить мать съездить в Питер просто так, чтобы погулять свободно, без этих утомительных заходов в гастрономы и универмаги, было невозможно. Обещала свозить в Эрмитаж, но бабушка заболела, и Эрмитаж отпал. Одну Фимку не отпустили, сколько ни просила. А ей, одной-то, без матери было бы только лучше. Никто бы не брюзжал под ухом, не учил бы жизни, и можно было бы долго-долго бродить по Невскому, разглядывая людей, здания, чувствуя себя частицей какого-то единого, бесконечного, потока… Фимке вообще нравится бродить просто так, без цели. А город, с его разнообразием, шумом, широкими и высокими улицами, памятниками и причудливыми зданиями, просто околдовывал, притягивал. На каждом углу поджидало что-то новое, необычное… Конечно, можно и устать. Но что такое усталость? Выспишься – все пройдет. А ощущение праздника, какой-то веселой и, одновременно, деловой суеты (к которой так хотелось быть причастной!) – оставалось.

Фимка завидовала матери – та училась в Ленинграде. Там познакомилась с отцом и вышла замуж. Там, между прочим, и Фимка родилась. Да что толку… Родилась-то родилась, а города родного совсем не знает. Да и вообще нигде почти не бывала. Нет, дайте ей только закончить школу! Никогда она не будет такой домоседкой, как мать. Она будет путешествовать, везде бывать… как Анна Ивановна, Аннушка с третьего этажа. Совсем молодая, да и зарплата не ахти – хором руководит в Доме Культуры, а там известно, какие зарплаты, – а каждое лето, каждый отпуск где-нибудь бывает, куда-нибудь ездит. Даже в Чехословакии была, и в Финляндии. А уж в Крыму или, там, в средней полосе, наверное, и не раз, не два. Да, Анна Ивановна – вот кто поможет Фимке с этим письмом! Фимка срывается с места, но тут же снова шлепается на стул. Уехала Аннушка, повезла свой хор в область на какой-то конкурс, вчера соседка, старая Стрючиха, говорила матери. Тоже собиралась, поморские свои песни петь, а муж не пустил: неча, говорит, на старости людей смешить, дома, вон, пой, возле печки, коли охота есть…

Нет, придется, видно, самой Фимке с этим югом разбираться. Карту, что ли, посмотреть? Куда же атлас задевался, вчера еще валялся на виду… А вот он. Фимка листает старый атлас, но ничего подходящего, что хоть как-то бы поведало ей о южной жизни, не находит. Масштаб мелкий. А что она сама знает о тех теплых краях? Вот Сочи. Говорят, там пальмы растут. Вот Крым. Только и слышала названия городов: Ялта, Симферополь, Евпатория. Севастополь – город-герой и Керчь город-герой. Это проходили в школе. Вот все эти города на карте. Черные точки, одни помельче, другие покрупнее. А как живут там люди, не разглядишь. Какие они там, у Черного моря? Такие же, как здесь, на Белом? Побывать бы и в самом деле. По телеку вот показывали, что вместо снега, зимой дождь.

А этот Володя из Костромы. Тоже большой город. Фимка берет в руки фотографию.

«… ездила по путевке в Крым. Там стояла ужасная теплынь, – Фимка смотрит на запорошенную снегом ель за окном, рябинку в инее, молочные разводы по краю оконного стекла, – мы ходили без пальто. А Черное море похоже на Белое. Только совсем не замерзает.» Дальше, сколько Фимка не напрягает воображение, дело не идет. Но мысль о том, что она провела зимние каникулы на берету Черного моря, ей ужасно нравится.

2

Вечером Фимка собирается в клуб. Напевая, она натягивает красное платье, сшитое на заказ в быткомбинате специально к Новому году, прикладывает к груди янтарные материны бусы. Очень даже ничего. Хорошо все-таки, что Миранда Иванна разрешила старшеклассникам ходить на танцы во время каникул. Они-то, конечно, всегда ходили, ходят и будут ходить на дискотеку, но в учебное время обязательно кого-нибудь выставят – для острастки – дежурные учителя, которые вместе с родительским комитетом бродят по субботам по домам особо «отличившихся», и, время от времени, заглядывают в Дом культуры или в клуб…

Фимка красит ресницы, накладывает тени – приятно чувствовать себя взрослым, что ни говори. После минутного колебания из-под шкафа выуживаются сапоги в фирменной коробке. Мать их не носит, и вряд ли будет носить – каблуки высокие, у нее от них ноги болят, а Фимке и каблук в самый раз. Сапожки австрийские, мягкие. Можно попользоваться, пока мать пошла к Стрючихе, консультироваться насчет своего радикулита. Стрючиха лечит травами и консультации у нее – дело долгое… Фимка все крутится и крутится перед зеркалом, когда тоненько тренькает в прихожей звонок и сразу же в дверь протискивается Алька Ветошкина. Они с Алькой не то, чтобы очень уж закадычные подруги, но с кем еще пойдешь на дискотеку? Другие девчонки живут далеко, а Ветошкина вот она, рядом, в соседнем подъезде их пятиэтажки.

– Ну, скоро ты?

– Сейчас – сейчас! – Фимка последний раз забегает в спальню, ныряет в шкаф.

Последний штрих! Ей нужны любимые материны духи, «Сигнатюр», но их нигде нет. Уже! Упрятала подальше. Ну и ладно, ну и обойдемся, ворчит Фимка, можем и другими попользоваться… Ветошкина, потея в дорогой шубе, злится и поторапливает. Фимка быстренько влезает в свое пальто, натягивает вязаную шапочку, с завистью покосившись на рыжую алькину лисицу. Чудо, а не шапка. Такой второй нет ни у кого из девчонок. И понятно – отец Ветошкиной не какой-то там дорожный инженер – рыбкоопом заправляет. Но ничего-ничегошеньки не может сейчас испортить Фимке настроение. Пересмеиваясь, они с Ветошкиной бегут по улице. Под фонарями, в ярких конусах света, празднично кружатся снежинки, а вот и музыка уже слышится – доносится издалека от старого деревянного клуба, уже видны его полузамерзшие окна. Есть в поселке новый Дом культуры, недавно построенный, но стоит он на краю поселка, где пока еще только строятся две новых пятиэтажки и новый магазин, громко именуемый торговым центром. Говорят, через несколько лет там целый новый район будет. Но когда это еще будет! А пока нет – нет и котельной для этого района, а старая едва греет больницу да те несколько домов с центральным отоплением, что уже построены. Так что в этом новом клубе холод жуткий, зимой – пар изо рта, какие уж там танцы! То ли дело, в старом клубе, привычно топимом печами. Тоже не жарко, но раздеться хотя бы можно.

И Фимка с Ветошкиной раздеваются, вместе с другими девчонками бросая пальто на стол и стулья в кабинете завклубом. Те, кто принес туфли, тут же переобуваются. Парни уже вынесли из зала последние ряды стульев в крошечное фойе, по-простому – в «предбанник». Другие тут же, в «предбаннике» курили, переговаривались, делились местными новостями. В самом зале, в углу сцены, у магнитофона и всякой свето– и радиоаппаратуры уже вовсю орудовал Васька – просматривал озабоченно пластинки, дергал из кассетника кассеты – готовился. Пока же, для затравки, звучала какая-то незамысловатая танцевальная музыка.

– Видала? – насмешливо тянет Ветошкина.– Просто так и не подходи – ва-а-ажный. А вызовет Миранда на ковер…

Фимка не слушает. Она пересекает зал, чтобы быть поближе к сцене, где лучше слышимость, где ярче сияют радужные огни Васькиной цветомузыки. Васька кивнул ей и оглядел зал. Выключил верхний свет, оставив только лампочку у входа и на сцене. Поправил колонку. И сменил музыку.

– Тото! – Алька прикрыла глаза, как будто от удовольствия, как будто песней наслаждается. Даже головой начала покачивать в такт – полное равнодушие к окружающим… Ей все равно, пригласят или нет – она слушает Тото Кутуньо.

Рядом пестрая компания девиц уже организовалась – завертелись, задергались. Фимка с Ветошкиной оказались задвинутыми в угол. Одна из девиц, Зиночка-официантка, в блестящих розовых штанах кивнула Фимке – давай, мол, к нам! Фимка улыбнулась, но осталась стоять, делая вид, что высматривает кого-то из своих. Танцующих становилось все больше. Мелькнул Макаров, Иванчук из фимкиного класса. Эти всегда неразлучны, как и близняшки, сестры Стрельцовы, танцующие с ними. Стоять было неловко – надо было все-таки пойти, когда звала Зиночка, – не танцевать же с Ветошкиной, которая только и умеет, топать как слониха…

Неожиданно кто-то взял ее за руку. Фимка резко оглянулась – что еще за фамильярность такая? Коротко стриженые волосы, галстук на ослепительно белой рубашке. Ого-го! – откуда он взялся? Фимке показалось, что она уже видела это лицо… Хотя нет, парень скорее незнакомый, но разве в такой полутьме с миганьем толком разглядишь? Хорошо, что ее пригласили! Вот главное. Значит, не считают уже малявкой. Фимка довольна, почти счастлива. Проходя мимо Васьки, взмахивает приветственно рукой – пусть видит. Но Ваське не до того, смотрит отсутствующим взглядом, ему все равно, кто там с кем танцует, кто кого пригласил. Он делом занят. Пусть об этом сейчас никто не думает или не помнит, но что бы все эти друзья делали без него? С тех пор, как оркестр ушел в новый ДК, а Сеньку Арбузова забрали в армию, именно он, Васька, крутит здесь музыку, что бы там ни говорили. Родителей, правда, уже дважды таскали в школу – Миранда призывала к порядку, какая, мол, музыка, если Васька пока только десятиклассник и, главное, ученик вверенной ей школы? Что-то там о нравственности говорила и режиме дня. О режиме дня! Вроде он первоклассник какой-нибудь! А что делать, если больше некому здесь музыкой заниматься? Ходить сюда слушать пластинки столетней давности никто не будет. Лучше уж у телевизора сидеть. У Васьки же и записи и цветомузыка – все на высшем уровне. Радиотехника его конек и единственное увлечение – были бы возможности, детали, он бы здесь такое сделал, что…

Тото допел свою песню и Васька объявил новый танец. Ох, это же любимая Фимкина – «Я с тобою»! Фимка чувствует, как замирает сердце, бегут по коже мурашки – как поют! – а партнер ее вдруг исчез, растворился в цветном сумраке, не сказав ни единого слова. Но какая разница, с кем танцевать? Отвлекся на несколько минут от своих кассет Васька, подошел. Главное, она не стоит у стены, как некоторые расфуфыренные дурочки или слонята вроде Ветошкиной. И Васька парень ничего, но только никак невозможно принимать его всерьез – заурядный, обычный, они знакомы чуть ли не с детского сада, и сидят, к тому же, за одной партой. Пусть он в своей физике-химии спец, каких нет больше не только в школе, но и во всем поселке, Фимке он неинтересен.

«C тобою, любимый, всегда я с тобой, и пусть ты не знаешь об этом. Зимою, любимый, холодной зимой и праздничным ярким летом».

Музыка уносит Фимку далеко-далеко, и нет уже полутемного зала с деревянным выщербленным полом, исчезли окна с мятыми плюшевыми шторами, тускло мерцающими в свете мигающих фонарей – есть только музыка и два голоса, высокий и низкий – переплетаясь, они зовут, увлекают в мир совсем непохожий, далекий от этой скучной и однообразной жизни… Ах, как танцует Фимка! Все забывает. Жаль только, что быстро кончается песня и нужно открыть глаза и снова увидеть конопатую Васькину физиономию с рыжими кошачьими глазами, с капельками пота на лбу. А Фимка возвращается к Ветошкиной, уныло подпирающей стену. Но не успевает перекинуться с ней и cловом, как вновь возникает перед ней тот самый, с немыслимой стрижкой столетней давности и в галстуке, единственном, наверное, на весь зал. Снова звучит мелодия, на этот раз поют на английском, и новая музыкальная волна подхватывает Фимку, снова в груди холодок и мурашки по телу – такая задорная, веселая мелодия! Чувство ритма у Фимки что надо. И вообще она… Знаменитая актриса, поющая и танцующая так, что в зале поднимается рев, и стулья ломают от восторга, когда она выходит на сцену! Но ей и на это наплевать, потому что на сцене для нее не существует ничего – ничего, кроме музыки и послушного ей тела…

– И откуда ты такая взялась?

Не понять, насмешка в голосе «галстука» или восхищение. И Фимка не отвечает. Прикрыв глаза, она вся в движении – не два-три заученных перед зеркалом па, а легко, легко, свободно и непринужденно… «Галстук» повторяет вопрос и Фимка досадливо морщится. Откуда – откуда! Какая разница, откуда! От верблюда. Какое это имеет значение – здесь и сейчас? Она есть и будьте довольны, как довольна она. Разве она плохо танцует? Или в ней что-то не так?

– Спишь или балдеешь?

Да он зануда, этот «галстук»!

– Не обижайся… здорово это у тебя получается. Ну, буги-вуги эти.

То-то же.

– Зато у тебя не очень, – задирается Фимка в отместку. «Галстук» смеется. Или Фимке кажется, что смеется – шум, блики, мощный шум из усилителей. И ответа почти не расслышала – что-то вроде «давно не бывал». Не бывал – так не бывал, ей-то что? С розовыми щеками, слегка запыхавшись, Фимка выбирается из толпы. «Галстук» на этот раз не исчезает, оказывается рядом.

– Что-то я тебя раньше здесь не видел.

А я тебя, хотела сказать Фимка, но что-то ее останавливает. Она не может решиться на «ты». Васька дал полный свет и теперь ясно, что «галстук» куда старше, чем казался поначалу. И, наверное, намного, лет на десять может…

– Школьница, что ли? – догадывается «галстук». – Или приехала недавно?

Фимке нравится последнее предположение, но врать она не умеет. Да и не успевает ничего придумать – натыкается взглядом на Альку. Та делает какие-то знаки. Ну, чего ей? Поговорить не даст с человеком.

– Ефимова! Ленка!

– Ты, что ли, Ефимова? – Похоже, «галстук» удивлен. – Ефимова, значит… Так это твой батя дорогу тянет?

– Мой, а что? – Ну, Ветошкина, погоди!

Детский сад, читает Фимка а глазах «галстука»

– Работал я у твоего отца, вот что. А вы в пятиэтажке живете? – Он еще и уточняет! – В одном подъезде с… с Дороган, точно?

Точно-точно, с Анной Ивановной. Сейчас еще и этаж назовет и номер квартиры. Всем, всем все известно! Как можно жить в поселке, где тебя знает каждая собака, где никогда ничего не происходит, где все так пресно и скучно?!

–Угадал, – злится Фимка. – Исключительно точные сведения.

Действительно, в одном подъезде с Анной Ивановной, могу познакомить!

«Галстук» улыбается, насмешливо и снисходительно.

– Тебя подружка зовет.

Ветошкина уже рядом. Суетливо тянет Фимку за рукав. Выйти? Зачем? Сейчас новый танец начнется. Неужели нельзя сказать здесь? Но от Ветошкиной непросто отвязаться. В «предбаннике», отдыхая от толчеи, заядлые курильщики ожесточенно поглощали никотин. Фимка поморщилась, она не переносила дыма.

– Ну, чего тебе?

Глаза у Ветошкиной как две плошки.

– Ленка, ты хоть знаешь, кто это? Знаешь, перед кем выпендриваешься? Это же Бочаров!

Алька кажется не на шутку встревоженной, а то бы Фимка ей показала, кто выпендривается.

– Какой еще Бочаров?

– Господи, ну тот самый! Помнишь, следователя наша Лиль Сергеевна приглашала на классный час? Он случаи разные рассказывал. И про этого Бочарова тоже… Книги таскал из райбиблиотеки и штампы выводил… Вспомнила? Два года дали, теперь, значит, вернулся с «химии»…

– С какой «химии»? – ошарашенно спрашивает Фимка.

Эту Ветошкину хлебом не корми, дай человеку настроение испортить.

– Ой, смотрит! Вышел и смотрит! Пошли домой, Ленка! Еще привяжется! Ишь, поджидает…

– К тебе не привяжется, – тихо и раздельно говорит Фимка. – И вообще, Алина, рано тебе еще на танцы ходить. Дома надо сидеть. И в девять спать ложиться.

Она повернула обратно в зал. Обиженная Ветошкина, пыхтя, топала следом.

– Зря ты, Ефимова, злишься. О тебе же беспокоюсь… Вон, рассказывали, одна связалась с бывшим уго… с таким вот, потом не рада была.

Как хорошо, что в зале много народу и шумно – не слышно Алькиных «случаев» из жизни… В зале суетились девчонки – Васька объявил белый танец. А Фимка почувствовала вдруг, как неудобны высокие каблуки. Зря туфли не взяла. Впрочем, и танцевать уже не хочется – жарко, душно.

* 

Доложили уже? – «Галстук» возник рядом так неожиданно, что Фимка вздрогнула.

* 

О тебе, что ли? О тебе и так всем в поселке все известно, – с вызовом ответила Фимка, чувствуя, как неприятно ноет под ложечкой. Сейчас начнет оправдываться. Или, что еще хуже, скажет что-нибудь такое…

Но Бочаров ничего не сказал, улыбнулся своей снисходительной, полупрезрительной улыбкой и отвернулся. Смотрел в толпу танцующих, будто искал или ждал кого. А Фимка, стоя радом, чувствовала себя несчастной и обманутой. Ничего-то она из себя не представляла, ничего не значила. Нуль, пустое место, малявка, с которой и говорить-то не о чем.

А народ уже заторопился, потянулся к выходу – и не заметила Фимка, что уже перерыв, Васька дал полный свет и выключил музыку.

3

Урок физики все тянулся и тянулся, прямо как резиновый. Васька, решивший три варианта, доделывал четвертый – для Фимки. Фимка рисовала чертиков. Глазеть в окно и даже просто сидеть, положив ручку, было опасно – Миранда, приспустив очки на кончик носа, была настороже, глядела, что называется, в четыре глаза. Вот и приходалось прилежно склоняться к тетради и рисовать, ожидая, пока Васька выдаст решение. Самой ей с такими задачками не справиться. Не по зубам орешки. Да и не нужна ей эта физика. Но получать вторую двойку подряд в начале третьей четверти как-то тоже ни к чему. Миранда обязательно выскажется Лиль Сергеевне, та позвонит матери… Цепная реакция. А чего звонить? Как будто мать сможет научить Фимку решать эти чертовы задачи!

Васька пододвинул листок. Ну вот, наконец-то! Фимка облегченно вздохнула и принялась торопливо переписывать. Все же Васька молодчина и настоящий товарищ – не даст пропасть. И что бы она без него делала. Все эти математики, физики, химии – ну, не для Фимкиных они мозгов. Всякие задачи, теоремы, уравнения… Скорее бы кончился учебный год. Никогда в жизни, никогда больше не будет она заниматься всякими дурацкими формулами! Может в парикмахеры и не пойдет, но и программистом или физиком быть не собирается. Вообще, профессию себе с умом выберет. Мать, вон, сунулась в техникум наобум, выбрала, какой к дому поближе, и что? Корпит теперь целый день над бумагами и все считает, считает что-то в своей бухгалтерии. А ее одноклассница, между тем, стала актрисой и довольно известной. В классе над ней смеялись, когда говорила, что хочет сниматься в кино, – очень уж обыкновенной была, по словам матери. А вот, пожалуйста! Обыкновенная – обыкновенная, а знала, куда пойти учиться. Живет теперь в Ленинграде и часто снимается в разных фильмах и телеспектаклях.

Фимка тоже будет жить в Ленинграде. В конце концов, она там родилась. Хватит с нее северных поселков. Сколько себя помнит, все кочуют. Закончит отец строительство одной дороги – обязательно где-то рядом, здесь же, на Севере, нужно строить другую. Не-ет, Фимка найдет себе работу – никаких дорог-переездов, никакой бухгалтерии…

Перед самым носом пролетел бумажный комочек и шлепнулся на па парту. Записка от Ветошкиной. Ага, тоже мается, ничего не решила – Фимка, выручай. У самой снега зимой не выпросишь, а уж списать что-то там и просить бесполезно. Но Фимка великодушно кивает: ладно, сейчас. Немного осталась, спишу – передам. Быстрее, шипит Ветошкина, урок кончается. Вот, всегда так: то время едва – едва тянется, то летит. И будьте уверены, когда каждая минута дорога, у него космическая скорость… Ну, совсем немного осталось.

Звонок прозвенел неожиданно.

* 

Сдаем тетради! Не задерживайте, а то не возьму! – Миранда нависает как глыба.

Фимка едва успевает спрятать Васькины каракули. Оборачивается к Ветошкиной, разводит руками – ну, не получилось, сама едва успела.

* 

А ты что, совсем ничего не решила? Ты ж говорила, задачи эти – нечего делать… Ни одной?

Ветошкина с красным сердитым лицом пыталась втолкнуть «Физику» в набитую до отказа сумку.

* 

Представь, совсем!

* 

Да не злись ты…

* 

Ничего не решила, – зло повторила Алька, – у меня же нет таких поклонников, как у тебя – ни математиков, ни… ни воров!

Фимка остолбенела.

– К-каких … воров?

– Таких! Которые с танцев провожают и в подъездах крутятся.

Ну, Ветошкина, ошалела!

– Какие подъезды? С каких танцев? Мы же тогда вместе домой шли… – Фимка едва нашлась.

Ветошкина мстительно щурилась.

– Между прочим, соседи из квартир выходить боятся по вечерам, когда дружок твой дежурит. Бабка Олимпиада вчера без хлеба, между прочим, осталась! Сунулась выйти, а он по лестнице поднимается!

Ветошкина в запале почти кричала. Те, кто еще оставался в классе – заоглядавались. Хорошо, что Миранда ушла, пронеслось у Фимки в голове. А Васька, Васька уставился! Удивленно таращилась Кирюхина.

– Ленка, ты что… с этим… встречаешься?

Фимка почувствовала, как качнулся под ногами пол. Красное лицо Ветошкиной покраснело еще больше, капельки слюны застыли в уголках рта, жирно блестел нос… Видеть это лицо, широкое, плоское, с прыщиками на подбородке, было невыносимо. Чувствуя – еще минута и она или разревется на виду у всех, или вцепится в редкие Алькины волосы, Фимка круто развернулась и выбежала из кабинета физики. Без единой мысли, с грубым, жгучим комом в горле, слетела по лестнице со второго этажа, быстро оделась в раздевалке, застегнула кое-как непослушными пальцами пуговицы и оказалась на улице. Ноги сами несли ее куда-то вниз по тропинке к заливу.

Шлепнувшись на крутом спуске, Фимка как будто опомнилась, приостановилась – портфель оставила, книги. Но тут же заскользила дальше. Ну и пусть! Пусть! Как они пялились на нее! Как слушали, разинув рты, это гнусное вранье! Как будто не знают что такое Ветошкина! Пусть и живут с этой гнусной сплетницей рядом, а она никогда не вернется в этот класс, в эту школу!

Залив был покрыт плотным бугристым панцирем, прорезанным у берега широкими и глубокими трещинами, полузасыпанными плотным хрустящим снегом. Узкая тропа вела на противоположный берег, где темнел еловый лес, и откуда слышался далекий и слабый рык тракторов. Там строил дорогу отец. Восемьдесят километров, отделяющих поселок от железнодорожной станции. Трасса через болота и густую чащобу. Эх, папка, папка! Мало, что ли, строят по стране дорог? Обязательно надо было забраться сюда, в самую глушь! Зимой самолетом только и выберешься, если только, само собой, погода летная. Бывает, почву разносят раз в десять дней. И одна – единственная школа, даже перевестись некуда. И десятый класс один. Только Фимка туда не вернется. Так и скажет матери! Пусть что хотят с ней делают – не вернется. К бабушке уедет! А что? Ведь взрослый человек уже, паспорт имеет – пусть попробуют не отпустить!

Но Ветошкина! Откуда в человеке берется столько дряни?

Дневные сумерки сгустились до ночной темени, когда Фимка вернулась домой. Спотыкаясь от усталости, поднялась на второй этаж, ковырнула ключом замок. Наверное, уже не меньше шести – того и гляди явится с работы мать. И если Лиль ей позвонила… впрочем, какая разница. Фимка и сама все расскажет. И твердо будет стоять на своем – в школу она не вернется.

– Лен…

На площадке между вторым и третьим этажами, на подоконнике сидел Васька. Рядом валялся Фимкин портфель. Спасибо, принес. Фимка подождала, пока портфель оказался радом, протянула вялую руку: давай.

– Зайти-то можно? – поинтересовался Васька.

– В другой раз.

– Ну, подожди. Мне нужно тебе что-то сказать.

– В другой раз и скажешь, – Фимка зашла в прихожую и попыталась захлопнуть дверь.

Поговорить! Дудки! Хватит разговоров – сплетен не оберешься. Наверное, будет уговаривать простить Ветошкину. Или выспрашивать… Нет, она для себя уже все решила. И говорить больше не о чем. И совсем нет сил.

– Пусти дверь! – идиот, всунул ногу, не закрыть. Фимка налегла на дверь.

– Фимка, два слова. Ветошкина дура… Да открой же, чтобы я не орал на весь подъезд. Фимка!

* 

Я тебе не Фимка! Взяли моду… У меня, между прочим, имя есть!

На ее счастье кто-то поднимался по лестнице, и Васька убрал ногу. Дверь сухо щелкнула замком.

4

С вершины сопки весь поселок как на ладони. Низкое январское солнце насквозь просвечивало заросли маленьких кривых березок, улицу, одним концом упиравшуюся в вытоптанный в снегу пятачок перед бревенчатым магазином. С другой стороны петляла по лесу меж елок и сосен дорога, а по ней, взвывая, ехал КаМАЗ с яркой, охряной кабиной. Это была единственная машина, которая способна была добраться с железнодорожной станции своим ходом по недостроенной трассе. Иногда на такой приезжал домой отец. Фимка вспомнила – сегодня же суббота. Вдруг, действительно, отец? Машина, проехав еще поворот, остановилась как раз у пятиэтажки. Фимка напряженно всматривалась, стараясь разглядеть, кто же вышел из кабины. Но с такой высоты разве разглядишь. К тому же деревья мешали, так и не разобрала. Интересно, сколько сейчас времени? Наверное, не больше двенадцати… Ну да ладно. Фимка выбралась к спуску, поправила крепления и понеслась по лыжне вниз. Эх, катить бы вот так, и катить на высокой скорости! А потом оторваться от земли и парить над лесом, заливом, домами поселка, в беспорядке разбросанными по взгоркам и сопкам вдоль залива. Над единственной, более – менее прямой, улицей покружить с ее деревянной мостовой и дощатыми тротуарами!.. и конечно, свалиться, влететь с размаху в сугроб, запутавшись в собственных ногах! Нечего витать в облаках!

Выбравшись из сугроба, Фимка кое-как отряхнулась, сняла лыжи и побежала к сараю, где отец хранил свой мотоцикл, рыболовную снасть и всякие железки. Открыв непослушными, застывшими руками замок, бросила в угол лыжи, прихватила спрятанный портфель, заперла дверь. Сегодня уже третий день прогулов. Так и не решилась поговорить с матерью начистоту. Поговори с ней… А сегодня вообще дома, выходной у нее, с утра уже прицепилась: проспишь да проспишь… Пришлось изобразить уход в школу. В обычные дни мать уходила раньше на работу, и Фимке удавалось незаметно отсидеть время уроков дома. Но суббота есть суббота – взяла потихоньку лыжи и покатила затемно на тот берег. Хорошо пришлось побегать – стоял морозец. Хоть не без пользы для здоровья, утешала себя Фимка, скользя по проложенной кем-то лыжне. Только бы не встретить никого, только бы…

А если это не отец? Что она скажет матери по поводу такого раннего возвращения из школы? Фимка вошла в подъезд и остановилась! – надо что -нибудь придумать. Но придумать не успела – кто-то летел сверху, перепрыгивая через ступеньки. Это не мать, но… Нос к носу столкнулась с Бочаровым. С «галстуком». Значит, правда, толчется в подъезде. Сердце у нее замерло от испуга. Если дойдет до матери… Со страху Фимка оцепенела, стояла как истукан посреди прохода, и даже не поняла сразу, что у Бочарова в руках. А когда сообразила, как завороженная, уставилась на букет, покрытый хрустким прозрачным целлофаном, страх ее как рукой сняло. Цветы. Белые. В такое время, в середине января! Их можно было купить только в городе, в областном центре, и стоили они, наверное, уйму денег. Неужели это ей?

Увидев Фимку, Бочаров как будто обрадовался.

– О, хорошо, что тебя встретил! – Он протянул ей букет, и Фимка машинально взяла его. – Ты точно здесь живешь?

– Точно…

– Ну, повезло мне. Значит, так: передай Аннушке и скажи: от Славки. Нет ее сейчас дома, а я спешу, некогда ждать – на машине я. Так передашь, а?

Вот кто, значит, на КаМАЗе! А Фимка, глупая, радовалась, подумала, отец. Она с отвращением посмотрела на букет, вздохнула и стала подниматься по лестнице.

– Аннушке! Анне Ивановне, с третьего этажа! – крикнул снизу Бочаров. – От Славки скажешь. Вернулся, скажешь, из командировки!

Вернулся из командировки! Фимка почувствовала себя глубоко обманутой. Почему, почему так – кому-то цветы, а кому-то – сплошные слезы? И слезы, между прочим, из-за этого самого Бочарова, «галстука» несчастного! Из-за него у нее такие неприятности, а он бы и не заметил ее, не узнал бы на улице, не живи она в одном подъезде с его любимой Аннушкой! Уехать! Будь что будет, а она должна поговорить с матерью. Прямо сейчас! Не маленькая, и уже способна, между прочим, решать сама, что ей делать! Как жить дальше! Фимка нажала кнопку звонка. Никто не открыл. Дома, что ли, матери нет? Отперев своим ключом, Фимка влетела в прихожую и швырнула на пол портфель. Пнула его ногой. Все равно, все равно она сегодня же поговорит с матерью – надоело дрожать и прятаться. А букетом этим лучше всего подмести пол. Но вместо этого, Фимка достала с полки хрустальную вазу и развернула целлофан. Какие странные цветы – никогда она таких не видела. Как будто искусственные. Толстый стебель с плотным зеленым листом, плотный белый цветок. Надо скорее поставить их в воду. Ишь, ты – «Аннушке»! Она что – бюро добрых услуг, передавать то да се? Хотя, конечно, Анна Ивановна и не таких цветов заслуживает. Ей розы надо дарить. Таких, как Анна Ивановна, Фимка никогда раньше не встречала. Организовала хор – все у нее поют, даже старые – старые бабки. У них свои, старые песни, свои, старинные наряды. Этих бабок даже на телевидение снимали для передачи «Край морошковый». И сама Анна Ивановна поет здорово. И играет. Когда в ДК ставили спектакль, ей дали главную роль – роль журналистки, в которую влюбляется один молодой врач. Врача играл настоящий врач, Лудов. Говорят, он и влюблен был в нее по-настоящему, да только она дала ему от ворот поворот. То ли потому, что женат он уже два года, то ли потому, что просто не нравился.

Мать Анну Ивановну недолюбливает. «Вертихвостка, – ворчит, – то с одним ее видят, то с другим крутит». А ни с кем Анна Ивановна не «крутит». Просто характер у нее легкий, улыбается каждому. А не любит ее мать за красоту, за умение одеваться. Фимка-то все понимает. Даже отец, которому, кажется, ни до чего, кроме его дороги да рыбалки, дела нет, заметил, что у Аннушки хороший вкус. Ох, мать и взвилась тогда! «Недорого, но заметно одевается? – переспросила, – А я, что, выходит, дорого и безвкусно? Сто лет в одной шубе! Посмотрел бы ты, как у нас в бухгалтерии женщины одеваются! Какие серьги носят и кольца! Мне о таких и мечтать не приходится, даром, что на Севере полжизни!». Фимка хотела тогда сказать, что у матери, возможно, и нет таких колец, как у других, но ее сберкнижка, наверняка, самая толстая изо всей этой бухгалтерии, но не решилась. Была охота вмешиваться. Шутки с матерью плохи, когда она в таком настроении.

И вообще, неизвестно еще, как она посмотрит на то, что Фимка взялась передать эти цветы. Не отнести ли сейчас, может Анна Ивановна уже вернулась?

Фимка завернула цветы обратно в целлофан и поднялась на третий этаж.

– Открыто! – крикнули из-за двери.

– Вот, – Фимка протянула букет, не переступая порога.

– Мне? – Серые глаза округлились от удивления.

– От… Славки, – вспомнила необходимую фразу Фимка. – Он уже вернулся из командировки.

Аннушка покраснела.

– Может, зайдешь? – спросила она, беря цветы.

Фимке очень захотелось зайти, чтобы хоть одним глазком посмотреть, как живет Анна Ивановна, но она решительно замотала головой. Ясное дело, из вежливости ее приглашали. Да и мать могла вернуться с минуты на минуту – где только ходит? – объясняй потом, зачем поднималась к соседке и почему дверь бросила незапертой.

5

«Дорогая Лена! Получил твое письмо и очень рад, что у тебя все нормально. – Фимка только головой покачала: все нормально! Куда уж нормальнее! Вчера, пока она аппетит нагуливала на лыжах, мать, оказывается, была в школе. Лучше и не вспоминать, какая буча поднялась по ее возвращению! – Завидую тебе хорошей завистью – это здорово, зимой побывать на юге. Сам я никогда ни в Крыму, ни на Кавказе не был…».

Несмотря на пакостное настроение, Фимка чуть не расхохоталась. Крым! Минус тридцать сегодня градусник показывает. Кавказ! Здорово она, наверное, «путешествие» свое расписала, если ей поверили. А вообще, жалко этого Володю, ему, видно, еще круче, чем Фимке приходится, в армии сам себе не принадлежишь.

"…отпуск, но ехать или нет, не решил пока – далеко, а погода такая, что на все десять суток в аэропорту застрянешь".

Постой-ка, что за десять суток? Фимка еще раз перечитала абзац. «За выполнение одного хитрого задания». Интересно, что за хитрые задания бывают у подводников? «Так что хвастать особенно нечем. Отпуск почти такой, как твои каникулы, а воспользоваться им не придется. Звонил в аэропорт – многие рейсы отменяют из-за нелетной погоды. Остается только надеяться, что полярная ночь и метели с морозами кончаться когда-нибудь. Спрашиваешь, чем в свободное время занимаюсь. Ну, его не так уж много. Читаю, здесь хорошая библиотека, хотя и небольшая, письма твои перечитываю. Интересные у тебя письма – только пиши подлиннее». Фимка пробежала конец письма глазами и вернулась к началу.

Кукушка на кухонных часах прокуковала два раза.

– Обедать иди! – тут же позвала мать.

Голос у нее уже не столько сердитый, сколько усталый. Целое утро возилась с пирогами, видно, надеялась еще, что отец все же приедет. Вторую неделю нет… А тут еще Фимка со своими фокусами. Мать просто посерела вчера, когда услышала вчера, что дочка ее в школу ходить больше не собирается. Просто дара речи лишилась на какой-то момент, ну, а потом выдала, конечно, по первое число. Еще как пойдешь! Побежишь! Ну и все такое прочее – лучше и не вспоминать.

Мать кладет Фимке на тарелку две большие котлеты, шлепает несколько ложек пюре, льет подливку.

– Салат бери.

А сама даже не садится. Стоит у окна. И Фимке жаль ее, такую с утра уже наморенную, бегающую к окошку на звук каждой, изредка проезжающей мимо дома машины. Что-то настроение у Фимки сегодня жалостливое… Володя вот. Что за удовольствие сидеть в тесных, наверное, надоевших за время службы, отсеках – или как они там называются: каютах? – подводной лодки, когда есть такой реальный шанс выбраться на твердую землю, на лыжах покататься, встретиться с родными, близкими, знакомыми. И себя Фимке жаль. Трудно даже представить, что завтра нужно идти в эту ненавистную школу. Как зайдет она в класс? Ох, и вправду, приехал бы, в самом деле, папка – он-то что-нибудь обязательно бы придумал! Почему у нее все не как у людей, уродилась же такая нескладеха!

И вообще, почему все в жизни так запутано и сложно? Почему, если хочешь сделать что-то, на твой взгляд, действительно разумное, доставляешь неприятности близким? Выходит, и в жизни, как в армии – сам себе не принадлежишь? Она вспомнила, как в детстве, нашкодив, страстно желала заполучить волшебную палочку, чтобы – раз! – и никаких проблем. И еще какие-то мысли приходят Фимке в голову, пока она разделывается с котлетами, запивая их консервированным абрикосовым компотом.

Володе она напишет. Надо немедленно. Она, кажется, знает, как ему помочь безо всякой волшебной палочки. Люди, конечно, немало пакостей делают друг другу, сами того не желая. Но ведь можно сделать и доброе дело, правда для этого требуются некоторые усилия… Дурная, наверное, затея – мать ни за что не согласится. Ну да ладно, попробуем.

– Мам, – начинает Фимка, набрав в грудь побольше воздуха для храбрости, – можно к нам Володя приедет?

Мать прекращает мыть кастрюли и поворачивает к Фимке лицо. Глаза у нее в этот момент делаются такие же круглые, как у Анны Ивановны, когда та увидела букет. И вообще, они, мать и Аннушка, – странное дело! – похожи.

– Какой еще Володя?

– Да знаешь ты, ну, солдат, вернее – моряк… Ну, письма мне пишет с Северного Флота… рядом тут служит, в Североморске.

Склонив голову, мать обреченно смотрит на Фимку: ну, что, мол, еще?

– Отпуск ему дают, – объясняет Фимка, стараясь говорить весело и непринужденно, – а его родные живут далеко. А погода, сама видишь, метет через день, самолеты почти не летают. А еще две пересадки. А к нам – ни одной! Сел на самолетик, вжик – и тут.

Мать насмешливо кивает: домой, значит, нелетная, а к нам – «сел на самолетик»!

Фимка переводит дух.

– Ну, а там-то какие самолеты? Большие. И может, один-два рейса всего в сутки, а пассажиров сколько? А к нам обыкновенные «кукурузники» летают, и летят сейчас они только с почтой, а народу – никого!

Мать опускает вниз мокрые руки, с которых капает на пол вода и громко вздыхает:

– Ну, Ленка, ну, Ленка, с тобой не соскучишься! Каждый день сюрприз. Что ты выдумала, хоть соображаешь? Ой, хлебнешь ты в жизни со своим характером!

Фимка чувствует, что мать в растерянности и осторожно настаивает:

– Ну, мам! Он же почти рядом с нами служит. Ну, представь, был бы у тебя сын и служил бы, к примеру, на Дальнем Востоке. Дали бы ему отпуск, а…

– Да мне тебя одной хватает! – мать как-то обреченно машет рукой. И вдруг, опустившись на табурет, начинает смеяться. – А пусть приезжает, в самом деле. Пирог сделаем с брусникой и… и – замуж тебя отдадим! Но ты же, кажется, уезжать собралась? А гостей зовешь! Или уже передумала школу бросать?

Мать улыбается, насмешливо и ласково, и Фимкины губы невольно расплываются, расползаются в ответной улыбке, хотя, чему радоваться-то, если подумать?

В ГОРАХ

Снег сыпал не переставая. Тропа окончательно исчезла. Чтобы не заплутать, оставалось одно – идти по руслу речки, слабо журчащей в обмерзлых, снегом присыпанных берегах. Жесткие кусты местами подступали к самой воде. Идти приходилось то проваливаясь по колено в снег, то едва не черпая воду ботинками. Шаг, еще шаг. Женька вся сосредоточилась на этих шагах. Мыслей не было. Отчетливо и тупо стучало сердце. Ныли от холода ноги. Надо идти. Шаг, еще шаг, еще и еще. Через три часа, мокрая и промерзшая до костей, она вышла к лесному кордону.

Ни эсперанто теперь в ее жизни не будет, ни походов. Женька поворачивает голову, смотрит в окно. На фоне мутно-белесого неба вразнобой качаются голые ветки. То дождь, то снег – южная февральская несуразица. Врач сказал, на днях выпишут. Отвалялась, выздоровела. Вот только что ей делать с этим здоровьем? Как по улицам ходить? По университетским коридорам? Как войти в аудиторию и посмотреть в глаза тем, кто там сидит? Женька поднимает вверх руку, рассматривает. Конечно, она очень похудела, уже не прежние шестьдесят пять кило. Но даже в нынешнем ее состоянии видно, что это крепкая рука. Вся она, Женька, крепкая, основательная, с хрупкой Ритой не сравнить. Женька и мыслила медленно, основательно, знания, в отличие от Риты, хватавшей все на лету, долго «высиживала». Но и запоминала освоенный материал если не навсегда, то, во всяком случае, надолго. Все помнила, вплоть до каких-то мелочей. Память у нее отличная. Другие отбарабанят выученное на экзамене, да и забудут тут же. И конспекты у нее самые лучшие в группе, самые подробные, и в библиотеку она ходить не ленилась. А Риту после лекций обычно Сережа поджидал. Какая там библиотека…

На тумбочке лежат яблоки. Отец привез. Женька старается на них не смотреть, смотрит в окно, на исчерченное ветками небо, но даже отвернувшись, видит этот «гольден». «Гольден», золотые, значит. Яркие, прямо светятся в серости тусклого дня. Ритины любимые.

– Убери их, подальше от греха, – подает из угла голос Евдокия Семеновна. – Медсестра вот-вот придет, выговаривать будет. Вынеси в холодильник или в тумбочку затолкай.

Сегодня на дежурстве Анна. Она строгая. И Женька, преодолевая себя, поднимается, складывает яблоки в пакет, несет.

– Возьмите, тетя Дуся. Живые витамины…

– Ой, сдурела! – пугается соседка по палате. – Куда мне их столько-то? У меня и зубов-то раз-два и обчелся! Сама грызи, раздатчица. Кожа да кости, впору под капельницу. Ни в обед, ни в ужин ничего не ешь… Одно возьму, больно хороши, а остальное назад неси. Поворачивай, поворачивай! Сказала, больше не возьму!

Женька поворачивает. Только не к своей кровати, а к соседней, там спит третья обитательница палаты – семидесятилетняя бабка Глаша. Бабке тоже нужны витамины, а родичи ее частыми визитами не балуют. Пусто в тумбочке. И Женька втискивает туда свой объемистый пакет.

Особенно они и не дружили. Эсперанто – вот что их объединяло. Субботин и Горланов были из медицинского, Женька и Рита – из университета. Приходил через раз поэт Кондаков, работавший в молодежной газете и также, через раз, являлось несколько десятиклассников, из которых Женька знала только Танечку. Потом присоединился Сережа. Эсперанто ему до задницы, он для него, как марсианский язык. Сережа технарь до мозга костей, в каждом деле прежде всего вычислял КПД, коэффициент полезного действия. Марсианские языки в его жизнь никак не вписывались, КПД нулевой. Но он ходил. Женьке тоже эсперанто вроде ни к чему, а она вот тоже ходила. Все потому что очень уж красиво Рита расписывала несуществующие возможности и плюсы этого языка. Симпозиумы, на которые ее, Женьку приглашают, перспективы интересных знакомств и всяких там встреч… Ритка почему-то на полном серьезе считала, что эсперанто это язык будущего. Утверждала, что он очень популярен в Швеции, в Польше, Франции, Венгрии, говорила, что президенты его изучают и всякие общественные деятели. Что уже литература существует на эсперанто, а потому, им, филологам, стоит к нему интерес проявить. Ну и прочие глупости. Которые почему-то довольно убедительно звучали в исполнении Риты. Вот только Сережу она зря с собой привела. Скромница Танечка тут же на него глаз положила. По каждому пустяку к нему стала обращаться, краснея и хлопая длинными кукольными ресницами. Это не одна Женька заметила. И в поход с ними Танечка увязалась, ясное дело, из-за Сережи. Конечно, и Рита это все видела и все понимала. Может быть, именно потому и сказала: с Таней пойдет Сережа. Так сказала, что ни Сережа, ни, тем более, Женька, спорить не стали. А Танечка опустила глаза и в очередной раз покраснела. В этот раз, надо думать, непритворно.

Вместе с яблоками отец привез газету. Вот, сказал, на всю область прославились. В селе проходу нету – каждый пристает, расскажи да расскажи, что там с твоей дочерью приключилось. В голосе отца неприкрытый упрек. Он скромный человек и всякой, как сказала бы Рита, «публичности» сторонится. Газета лежит на тумбочке. Раз двадцать прочитала Женька заметку, пытаясь проникнуть в ее суть. «Удачно завершив сессию, решили провести каникулы в горах…». Неужели это о них? Да, там их имена, их фамилии и – трескучие фразы, которыми излагается чужая, какая-то нелепая, история. Факты вроде бы совпадают, только все это ложь, не так все было на самом деле.

Кондаков, тот сразу отпал. Позвонил Рите, сказал, не отпускают с работы. Никто по этому поводу и не переживал, он всегда был человеком ненадежным. Но, когда потеряв час в ожидании медиков, поняли, что и те не явятся, слегка приуныли.

– Зайцы трусливые, – сказала Рита. – Позвонили хотя бы. Что будем делать? Не попадем на восьмичасовой – считай, день пропал. Тогда лучше сразу по домам.

Но возвращаться домой никому не хотелось – настроились уже на поход. Планировали, собирались.

– Пойдем, – Сережа вскинул на плечо рюкзак.

– Конечно, надо идти! – подхватила Танечка. – Они нам потом еще завидовать будут!

Женька посмотрела на Риту. Она тоже возвращаться не хотела, но ее настораживало то, что погода неустойчивая, прогноз неопределенный. Настораживало небо в тучах. И еще с ними Танечка, которая никогда, как оказалось, в походы не ходила, а маршрут довольно тяжелый: Нижнекаменка – Большое Плато. Рита, в свою очередь, вопросительно взглянула в сторону Женьки.

– Ты-то что думаешь? Сможем?

И Женьку в ответ дернул черт за язык, произнести ту фразу, которая теперь постоянно, день и ночь вертиться у нее в голове: ладно, рискнем! Почему мы часто, идя на поводу у других, говорим не то, что нужно? Почему говорим – да, хотя внутренний голос внятно подсказывает, что именно сейчас надо сказать – нет? Рискнем, сказала она, еще не осознавая рокового значения этого слова. Потому что не лучшая у нее соображалка. Ей всегда надо подумать, взвесить, прежде чем мнение свое высказывать, а тогда думать некогда было, на автобус опаздывали. И она сказала то, что от нее хотели услышать. Рискнем, сказала она.

«Мне особенно больно писать о случившемся, поскольку я лично знал всех участников этого похода… но в целях предупреждения подобных случаев…» Женька зарылась носом в подушку. Почему, почему они не вернулись тогда с автостанции? Ведь были у нее сомнения, да только она при себе их оставила. А зря. Она, как никто, должна была понимать, на что они напрашиваются, у нее единственной из группы был опыт зимних походов.

«Слабо ориентируясь в горах, не обладая достаточными знаниями техники и тактики туристических…».

Пока доехали и вышли на трассе, тучи рассосались, выглянуло солнце. К вечеру они одолели перевал и вышли в уютную лощинку, где решили сделать привал. Под соснами звенел в камнях ручей. Уходящее на покой солнце резко обозначило тени от кустов и деревьев. Привалившись рюкзаком к толстой сосне, Рита подставила лицо последним лучам, с наслаждением вдыхая чистейший, какой бывает только в горах, воздух.

– Пожалеют еще, суслики, что не пошли.

Танечка, без сил рухнувшая на камень, как только остановились, слабо рассмеялась. Через минуту смех просто душил ее – она не могла остановиться. Женька, готовившая палатку, в тревоге оглянулась. Всю дорогу Танечка ныла и стонала, ее приходилось без конца подталкивать, подавать ей руку, делать из-за нее короткие привалы, а тут – нате вам, – так разобрало.

– А Кондаков… и правда, вылитый суслик… А когда стихи читает, лапки на животе… и ни слова не разобрать, только усы шевелятся, щеки… Ой-ой!

Танечкин смех перешел в слезы. Этого и следовало ожидать, подумала Женька. Связались с младенцем на свою голову.

– Иди сюда, – приказала она, – поможешь с палаткой.

– Я не… не могу, – заныла Танечка. – Но–ги-и…

Ботинки были одеты на два тонких носка. Когда Женька увидела Танечкины ноги, ей стало страшно. Ботинки были малы.

– Тебя, что, не предупреждали? – от злости Женька заговорила шепотом. – Ты же завтра в них вообще не влезешь!

– У меня не было своих, одолжила у подруги…

Наверное, Женька здорово на нее наехала, все кукольное жеманство слетело с Татьяны, как луковая шелуха. Она выглядела перепуганной и несчастной. Таська залезла в свой рюкзак, швырнула ей свои запасные шерстяные носки.

– Одень! Ноги пока в спальник. Утром посмотрим, что с тобой делать.

А что делать? Утром кому-то нужно было вести Танечку обратно. Или возвращаться всем. Женька стояла за последнее. Ей как-то не улыбалось возвращаться с девчонкой в город, оставив еще двоих в горах. Сережа, конечно, человек осторожный и внимательный, но опыта почти никакого и мест этих он не знает.

– Пусть Сережа ее отведет, – неожиданно предложила Рита. – К завтрашнему обеду он сможет нас догнать, если подъедет к «Горному Озеру» на автобусе. А мы там остановимся на ночевку.

Это было реально. Турбаза «Горное Озеро» стояла чуть в стороне от выбранного маршрута, но если сделать небольшой крюк…

– Может, я тоже смогу туда дойти, а там уже сяду на автобус? – Чувствуя себя очень виноватой, Танечка пыталась исправить положение.

– Молчи уж, – сказала Женька. – Тут вниз идти, спуск пологий, тропа есть, а туда на гору надо взбираться.

Утром следующего дня, позавтракав, разошлись. Сережа с Татьяной вниз, по своему старому следу, а Рита с Женькой – вверх, дальше. Оглянувшись у старой вековой сосны, Женька увидела две маленькие фигурки, освещенные утренними лучами солнца. Снег сиял и слепил. В небе ни облачка. Ничего не предвещало той снежной круговерти, которая началась спустя несколько часов.

У Женьки оказалось тяжелейшее воспаление легких, и несколько дней к ней даже родственников не допускали. Но вездесущий Кондаков проник. Разомкнув в очередной раз тяжелые веки, она увидела у кровати его коренастую толстоватую фигуру, маленькие глазки смотрели вопрошающе, губы шевелились. Кондаков что-то спрашивал, что-то говорил, как будто утешал… Женька снова закрыла глаза, она никого – никого не хотела видеть. Когда температура спала, она стала подниматься, и врач разрешил ее навещать, к ней приходили девчонки из группы, приходили Алла с Наташкой, с которыми она жила в одной комнате в общаге, но Женька попросила нянечек в палату никого к ней не допускать и сама вниз, в вестибюль ни к кому не спускалась. Она бы и передачи, все эти соки-фрукты-овощи, назад возвращала, но нянечки наотрез отказывались носить их обратно.

Сначала пошел снег. Он не особенно их встревожил – впереди маячил твердый ориентир Черной горы. Но уже через час они вынуждены были остановиться. Идти стало невозможно, склон был покрыт толстым вязким слоем, и снег все лепил и лепил. А потом поднялся ветер. Ветер в горах бывает ураганным. Они с трудом поставили палатку. Поскольку костер разжечь было невозможно, поужинали всухомятку и забились в спальники.

К утру снег и ветер прекратились, но резко похолодало. Женька, стуча зубами, выползла из палатки и решила-таки разжечь костер. Она просто мечтала в тот момент о кружке горячего чая, который бы их слегка взбодрил и согрел. Собирая сухие ветки, пыталась сообразить, как лучше идти, чтобы выйти на тропу, ведущую к «Горному Озеру». И не могла. В этих местах она часто бывала летом, а сейчас все покрывал снег, неузнаваемо изменивший окрестности. Кое-как позавтракав и обсудив положение, решили подниматься в гору. Если погода улучшится, легче будет ориентироваться. Подъем оказался куда более тяжелым, чем они ожидали. Крутой, затяжной, он отнял полдня. Стало ясно, что к «Горному» им не к вечеру не добраться.

– Придется ставить палатку где-то здесь, – сказала Рита. – И лучше сейчас, пока совсем не стемнело. У меня, честно говоря, уже никаких сил не осталось. Давай передохнем.

Женька огляделась.

– Нельзя, чувствуешь, мороз усиливается? За ночь в ледышки превратимся. Двигаться надо.

Она вспомнила, что где-то здесь, примерно метрах в двухстах ниже гребня горы должна быть большая пещера. Летом они останавливались около ее входа на привал. Там еще такая большая пирамида была… Только бы ее удалось найти!

Обойдя глубокую балку, продираясь сквозь заросли, они начали медленный спуск. Но ни через двести, ни через триста метров ничего похожего на каменистую поляну с пирамидой из камней в центре, так и не обнаружили. Мороз, тем временем, все усиливался.

– Передохнем, – попросила Рита. – Надо поесть, сил не осталось.

– Давай еще чуть-чуть поищем, – не желала сдаваться Женька. – Здесь она где-то, совсем рядом, я чувствую. Там теплее, а главное, нет ветра.

– А ты уверена, что мы правильно идем? Места здесь какие-то… нехоженые. Может, взять влево, там, посмотри сама, спуск кажется не такой крутой.

– Да нет же, мы здесь тогда спускались! Я помню. Внизу речка была. Остановись… слышишь шум воды?

Пещера однозначно была где-то под ними, где-то рядом, внизу. Думать о том, что они заплутали, было невыносимо.

«Горы жестоко мстят за легкомыслие. Заниматься любимым делом необходимо организованно, под руководством опытных наставников».

Самое страшное в таких случаях – обыденность. Все так же сыпал легкий снег. И уже отчетливо слышался шум воды. Но минута, разорвавшая Женькину жизнь напополам, уже прошла.

– Ну, что я тебе говорила? – почти ликующе обратилась она к Рите. – Речка журчит, слышишь?

Но Рита не слышала. Уже не слышала. Когда Женька оглянулась, она Риты не увидела. Как будто та и не стояла никогда за ее спиной на твердом уступе. Только тут в сознание внедрился треск сухого дерева… или это почудилось?

Все еще не веря глазам своим, Женька осторожно подошла к тому месту, где только что стояла Рита, заглянула за край выступа, за которым внезапно обозначился крутой обрыв, но в сгущающихся сумерках ничего не увидела. Она повернула влево, обогнула уступ, начала спускаться, насколько могла быстро. Продираясь сквозь кусты, падая, съезжая на заднице, неслась вниз, но Риты нигде не было. Никаких следов не просматривалось. Еще один уступ, и еще. И вот – Ритин рюкзак. Это было первое, что она увидела. От удара об острый выступ скалы у него порвался бок, и на снег вывалилось несколько яблок и апельсин. Рюкзак лежал в нескольких метрах от бегущей воды. А Рита выше, в кустах.

«Человек, чья жизнь только начиналась. Человек очень талантливый, энтузиаст, как говорили раньше, зачинатель интересного дела в нашем городе, один из основателей клуба эсперантистов…».

Женька смотрит в окно, на исчерченное ветками небо. Болтун этот Кондаков, выщелкивает словечки, не вникая в их смысл. Впрочем, что на него обижаться – газетчик. Там не до смысла – массу давай. Интересно, какую заметку он бы написал, окажись тогда в горах на ее месте? Какие бы нашел слова, чтобы описать весь ужас той ночи? Ночь. Она упала внезапно и тянулась вечность. Рита слабо стонала. Кое-как установив около Риты палатку, Женька осторожно перетащила ее туда. Расстегнув замки спальников, укутала со всех сторон, потом легла рядом, стараясь согреть, осторожно растирала ей руки. Время от времени она звала Риту, но та в сознание так и не пришла.

Больше всего Женька боялась встречи с Сережей. В ту ночь, не дождавшись их в «Горном», он сообщил о случившемся в спасательный отряд и сам вышел им навстречу.

«Как ты могла бросить ее там одну? Без сознания? В этом лесу есть волки. Есть одичавшие собаки. Как ты могла уйти, зная, что самое большее, через день-два вас обязательно разыщут спасатели?» Как она могла? У Женьки на этот трудный вопрос есть лишь один ответ – там, в горах, ей казалось, что еще был шанс спасти Риту. В горах думается и видится все не так, как на равнинах. Тогда у нее в голове только одна мысль была – скорее, как можно скорее добраться до какого-нибудь населенного пункта, чтобы сообщить о происшедшем. Нужна была срочная помощь, и она не могла ждать, пока придут спасатели. Она не знала, что их уже вызвали. Она знала одно, если она поторопится, Риту спасут.

Только никому ее объяснения не нужны. Сережа не придет. И никто ни о чем ее не спросит.

ПРАЗДНИКИ и ПОДАРКИ

Тоня приподняла голову с подушки и, чуть приоткрыв глаза, скользнула взглядом по залитой солнцем бревенчатой стене. Дома. Уезжала ли она вообще? Может, и не было ничего – ни чужого города, ни дома чужого, ни странной бесснежной зимы? Но нет, было всё это, было. Вон, у окна на стене приколото несколько открыток. Она сама слала их крестной с юга.

Как рвалась она отсюда! Думала, уезжает навсегда. Думала, начинается другая, взрослая жизнь, непохожая на прежнюю – простую, незамысловатую. Она и началась – в начале полярного лета, и полярным же летом – ровно через год – закончилась. Год прошел, а будто вчера, поёживаясь от холодного ветра, стояла она июньским утром на пристани в ожидании почты.

В лодке, плывущей к берегу от бросившего якорь корабля, углядела среди своих незнакомца в не по-здешнему яркой куртке. «Гостя тебе привез!», – крикнул председатель кооператива, выпрыгивая из лодки и подтягивая её к берегу. Ясное дело, шутил. Какое мог к ней иметь отношение этот парень с рюкзаком? По зеленоватой бледности лица ясно было – не мореход. С виду крепкий, а едва стоял на ногах, укачало. И кольнула её неожиданная жалость – туго ему, видно, пришлось в такое волнение. Сама она морской болезни знать не знала. С детства в лодке. Помогала отцу на тоне. Да и потом, когда отца не стало, случалось, выходила в море порыбачить. Умела обращаться с веслами и с баркасом. И зимнюю рыбалку любила, как станет лёд, ходили с Колькой за кумжей и щуками на озеро.

Но оказалось, что именно она, Тоня, и вправду была нужна незнакомцу. Он писал серию очерков о старинных селах и промыслах Беломорья и его интересовала библиотека, в которой она работала. Сохранились ли подшивки газет за прошлые годы? Конечно, сохранились, куда им деться-то? А нет ли каких-нибудь старинных книг? Он несколько раз задал этот вопрос. Но откуда им быть-то в библиотеке? Старинные книги были у Стрельцовых, живущих на дальней тоне. И не о поморах они были, а церковные. Стрельцовы были из староверов. Все они здесь потомки тех, кто сберегая веру, бежал когда-то от царских «милостей» и новых церковных уставов в северные земли. Но этого она говорить не стала. Незачем. Тем более, что дошли уже до библиотеки. Тут парень, спохватившись внезапно, спросил, у кого можно остановиться на ночь. «Можно и у нас», – неожиданно вырвалось у Тони. А что? Места много. Они вдвоём с крестной жили. Хотя обычно всех приезжих к бабке Глафире посылали. Та скучала по уехавшим в город детям и внукам. Гость – хоть какое-то развлечение. И гостю хорошо, бабка не молчунья. А выпьет рюмочку, так и песни старые поморские споёт.

Тоня песен Игорю не пела, но везде водила, всё, что могла, показала. Через три дня, стоя на берегу в ожидании корабля, Игорь посмотрел на неё и сказал, как ей показалось, со значением, что обязательно ещё приедет. Она не поверила. Все так говорят. Туристам тут всё нравилось, всяк хотел вернуться. Каково же было её удивление и сколько тайной радости было, когда он и вправду приехал! Через месяц. Опять вроде как в командировку от газеты.

На этот раз целых десять дней жил. Тут уж всем ясно стало, ради чего, а точнее, ради кого он здесь. Песни, заговоры, сказки поморские – это повод, а причина-то, вот она, рядом с ним, Антониной зовут. Никто и не удивился, когда она ближе к осени в город засобиралась.

«А как же Колька? – спросила крестная, вытаскивая из печи пирог с рыбой, который испекла на дорогу. – Мрачнее тучи ходит, не вишь, что ли?» Что Колька? Молчун неповоротливый. Вместе в школу ходили. В детстве дрались даже. А Игорь – это совсем другое. Сердце ныло сладко, стоило подумать, что, вот ведь, издалека приплыл за ней, пусть и не под алыми парусами. Приплыл, чтобы забрать её с собой. Крестной не нравился. «Чужой, он чужой и есть», – сказала, отворачиваясь. Не хотела Тоню от себя отпускать. Отпустить – что потерять. А она уж знала, что это такое. Муж умер от инфаркта, а сын Май вместе с Тониными родителями сгинул в море; в один из осенних штормов катерок, на котором они плыли, разбило о камни.

Тоне и жаль крестную, и остаться не может. «Не навсегда ведь еду, – сердилась, – и не за тридевять земель, а всего лишь в областной центр. Вон сколько наших в Мурманске. Работу найду, и учиться дальше буду. Сама говоришь, высшее образование еще никому не повредило… на заочное поступлю». «Отговорки всё это», – вздохнула крестная. Но пошла на почту, звонить в Мурманск троюродной сестре, просить, чтобы та приютила Антонину.

Только Тоня поехала совсем в другой конец города. Чего идти к незнакомой тётке, когда у Игоря своё, пусть и съёмное, жилье? Маленькая квартирка и без мебели почти, зато какой вид из окна! Весь залив как на ладони.

Вот с него-то, с залива, и подули в конце лета сырые арктические ветры.

Игорь был южанином, мёрз. Тоня заклеила окна и делала всё, чтобы их маленький дом стал как можно уютнее. Купила новые занавески, скатерть. Покрасила окна и пол. Игорь уходил на работу, а она шла по магазинам. Вернувшись, смотрела в окно. Людей в городе много, а поговорить не с кем, все чужие, все спешат…

Набравшись смелости, зашла как-то в ближайшую школу, узнать, не нужен ли библиотекарь. Завуч покачала головой. И добавила, лишив Тоню всякой надежды: вы здесь нигде работы по специальности не найдете. Это же город моряков, и почти у каждого жена. Знаете, сколько среди них женщин с библиотечным образованием?

А Игорь и не хотел, чтобы она работала, он не любил возвращаться в пустую квартиру. Она купила толстую книгу с рецептами, каждый день ездила за свежей рыбой в магазин «Океан» и к приходу Игоря готовила что-нибудь вкусненькое. Он смеялся, «От таких ужинов я скоро растолстею!» Но не толстел. Шмыгал носом от постоянного насморка.

Оба они были как растения, высаженные не на том месте. Когда выпал первый снег, Игорь внезапно предложил переехать к его родителям. Они тоже живут у моря, только на юге. Тоня испугалась. Жить с его родителями? «Да они нормальные у меня, – рассмеялся Игорь. – И места там много, дом большой. Два входа, две кухни». «Зачем это?» – удивилась Тоня. Оказалось, чтобы летом сдавать курортникам. Поразмыслив, Тоня решилась.

Юг поразил её.

Теплая, даже жаркая в середине дня погода, обилие зелени в октябре – какая же это осень? Лето, настоящее лето! А сколько фруктов и овощей на рынке, а какие яблоки в саду! Да что яблоки – виноград заплёл двор, протяни руку, рви и ешь! Рай на земле! И родители Игоря приняли её приветливо. Главное, не мешали, с утра уезжая на работу, возвращаясь после семи.

Пока Игорь не устроился в местную газету, они часто гуляли по городу. Не забыть, как он впервые привёз её к морю. Вместо грозной стихии серых волн, в октябре уже дышащих глубинной, вечной полярной стужей, увидела Тоня совсем другое, почти ласковое море, под ярким солнцем оно искрилось и играло всеми оттенками синевы и зелени. Ей загорелось искупаться. Купальника не было, да что с того, берег-то пуст. Но Игорь не дал: ещё простудишься! Вода казалась ему ледяной – это в такую-то жару!

Да, странной была та, минувшая, осень – с синим, высоким-высоким небом, со стрекотом последних цикад в сухой траве у забора из желтой ракушки, с яркими звездами, смотревшими по ночам в огромное, в полстены, окно. И ночи казались короткими, и дни мелькали как солнечные пятна на морской волне. Взглядывая на календарь, висевший в их комнате над столом, она спрашивала себя иногда, уж не снится ли ей всё это? И вправду ли уже ноябрь?

Но лето и на юге отступало. Зарядили дожди. Но дожди это всё же не метели. Там, дома, на Севере, её поселок все глубже погружался в глубокие снега и в темноту полярной ночи, а здесь до нового года она ходила в туфлях.

Новый год встречали фейерверками. Были на дискотеке. Игорь подарил ей большого белого медведя в целлофановом мешке. Как и ты, с севера мишка, пошутил. Она взглянула на игрушку и ей, впервые за все эти месяцы, вдруг остро захотелось домой. Новый год праздник зимний, а тут снегом и не пахло, дождь за окном. Это было неправильно. Это стало тревожить. Но не только погода вызывала беспокойные чувства. Она и здесь не работала – места в библиотеках были заняты. И родители Игоря прописывать её не спешили. Не потому что не хотели – просто некогда было. Она мыла посуду, убирала дом, готовила ужин. Отец Игоря, вернувшись в работы, первым делом заглядывал на кухню, довольно принюхивался и, прежде чем усесться перед телевизором, с довольным выражением уплетал шаньги. «Ну, что ты, зачем это? – восклицала мама Игоря, краем глаза озирая накрытый к их возвращению стол. – Ты бы лучше почитала, фильм какой-нибудь посмотрела». Фильмов было много, разных, были даже на иностранных языках с субтитрами. И книг было много. Но не читалось и не гляделось.

Игоря все чаще посылали в командировки, иногда его не было по нескольку дней. Тоня никогда не была слишком общительной, но даже ей сидеть в одиночестве становилось невмоготу. Она стала плакать, чего за ней раньше не водилось. Заставший её как-то в слезах Игорь никак не мог взять в толк, с чего она ревёт, а она не могла объяснить. Ей снился дом. То шла к нему через косогор, и никак не могла дойти, то видела его со стороны моря, стоя в баркасе. Снилась тоня, на которой она выросла, река, прозрачная ледяная вода, журча, быстро скользила по каменистому ложу к Белому морю. Библиотека снилась, куда, как писала крестная, так пока и нашли библиотекаря.

Ранняя южная весна Тоню уже не радовала. Ощущение было, что пришла она как-то не вовремя, вытолкав из очереди зиму. Не к месту было всё это цветение.

«Я домой… ненадолго», – пряча глаза, объяснила Игорю.

«Хорошо», – торопливо кивнул он в ответ, тоже не глядя на неё.

Как внезапно все началось, также внезапно и закончилось.

– Эй, лежебока, – заглянула в комнату крестная. – Хватит спать-то. Тут к тебе гости.

– Кто? – Но крестной уже не было, только дверь в кухне хлопнула. Тоня взглянула на ходики – семь утра! – и торопливо натянула платье, недоумевая, кто мог явиться в такую рань. Ленка, что ли? Распахнула дверь на крыльцо. В самом низу, на первой ступеньке сидел Колька и держал на руках черненького щенка.

– Здравствуй, – произнес, глядя на неё снизу вверх.

– Здравствуй, – откликнулась она, и нахмурилась, скрывая непонятно откуда взявшееся смущение. – Чё не на работе-то?

– Да он тут уж третий день толкётся! – усмехнулась крестная, неся из-за дома охапку дров для утренней топки. – Узнал, что едешь, так места себе и не находит!

– Сама не знает, чё наговариват, – сердито буркнул Колька, отворачиваясь.

Тоня спустилась вниз.

– Где взял? – кивнула на щенка.

– Из Умбы привез.

Тоня присела рядом с Колькой, оглядела сладкую парочку.

– Лохматый какой!

– Какой же он лохматый? – удивился Колька. – Вот, – протянул ей в щенка, который едва не тонул в его крепких ручищах. – Гладкий совсем.

– Да я не про него, – засмеялась Тоня, принимая щеночка. – Ты лохматый! Зарос, как…

Она не нашла с чем сравнить его соломенную скирду на голове.

– Так некому стричь было.

– Так уж и некому, – поддразнила она. – В райцентре был? Был. Надо было в парикмахерскую сходить.

– Я голову свою, кому попало не доверю, – пробухтел Колька.

– А если б я не вернулась? – спросила она, поглаживая бархатную спинку. – Косу бы отращивал?

– Да знал я, что вернёшься.

А если знал, чего не остановил-то, когда уезжала? – хотела она спросить. Но не спросила. Поднесла к лицу тёплый комочек и прижалась к нему щекой.

Через полчаса закутанный в старую простыню Колька сидел на табурете посреди заросшего ярко-зеленой травой двора. Над его головой щелкала ножницами Тоня, а вокруг бегал маленький чёрный щенок и время от времени громко и радостно лаял.