Читать книгу Галина Петрова. Между нами, девочками - Галина Петрова - Страница 1

…К ак-то лежала в больнице. Моими соседками по палате оказались три старушки. Я им помогала, когда не поспевали медсестры, – вынимала капельницы, ставила клизмы. Жизнь заставила освоить простейшие навыки медицинской помощи, я и жгут могу наложить, и укол сделать. Видимо, получалось неплохо, потому что старушки однажды сказали:

– Галь, мы вот думаем, кто ты по профессии?

– А вы догадайтесь! – засмеялась я. – Если угадаете, всем подарю по огромной шоколадке.

Бабульки любили сладкое и заинтересовались этим предложением. Когда выписывалась, объявили:

– Мы догадались! – Ну конечно, подумала я, на днях как раз показывали по телевизору сериал с моим участием. А они с торжеством заключили: – Ты медсестра!

Не поверите – стало так приятно! По-моему, гораздо важнее быть убедительной в жизни. Актрисой нужно быть на сцене или в кино. Я не очень люблю, когда меня узнают, и стараюсь не «включать звезду», как говорят в нашей профессиональной среде. Поэтому не стала разубеждать старушек, сказала:

И подарила по большой плитке шоколада.

Умею-то я многое, но если честно, мне не очень близка медицинская тема. Не могу играть больных и смотреть сериалы про врачей – слишком остро реагирую на страдания и боль других людей, даже в кино. Если на экране кому-то плохо, мне тоже становится нехорошо. Эта особенность проявилась еще в детстве, но взрослые ее как будто не замечали. Бабушка очень хотела, чтобы внучка стала врачом, подсовывала интересные книжки. Не понимала, что медицина мне противопоказана, и расстроилась, когда я заявила, что стану актрисой. Впрочем, никто из моих близких в это не верил.

Выросла я в Тамбове в очень простой семье и считаю, что мне повезло: человек проявляет себя гораздо ярче, если ему приходится преодолевать трудности и бороться за существование. Чем больше испытаний преподносит жизнь, тем богаче наш личный и профессиональный опыт. В этом смысле я определенно богаче иных счастливчиков, обласканных судьбой.

Не буду сгущать краски и подробно рассказывать о своей семье (я это уже делала), скажу только, что в детстве практически не видела родную мать и по-настоящему узнала ее уже будучи взрослой. Родители расстались, когда мне было три года. Сначала мы с мамой жили вдвоем, а потом отец отсудил меня и забрал к себе. Маму убедили, что так лучше для дочки. Она смирилась, уехала в другой город. Жила не очень счастливо и богато, работала водителем троллейбуса.

Отец был слесарем-механиком. Когда мне исполнилось шесть, женился во второй раз, и в нашем доме появилась мачеха. Она была хорошей женщиной, хотя и строгой, меня не обижала. Я называла ее мамой. Настоящая мама приезжала достаточно редко – в нашей семье ее не очень ждали. Мне внушали, что она плохая, гулящая, бросила своего ребенка. А мама была очень доброй, искренней и доверчивой, возможно поэтому так и не смогла устроить свою судьбу. Умерла очень рано, в сорок четыре года, не успев порадоваться успехам дочери и рождению внучки. Наверное, она бы мной гордилась. Я очень жалела, что была лишена возможности с ней общаться.

В школьные годы занималась в театральной студии, переиграла множество ролей и подготовила целую программу для поступления в московский театральный вуз. Особых предпочтений не было, поступала сразу во все, но с первого раза никуда не прошла. Наверное из-за того, что пугала приемную комиссию: была слишком яркой, характерной и внешне, и актерски – в красном платье в горох и золотых туфлях, с большим ртом, большими глазами и слишком активной подачей материала. Педагог в театральной студии учила: «Ты должна произвести впечатление, запомниться». И я перла как танк. Педагоги пугались, уже на середине говорили: «Спасибо! Достаточно!»

В общем, пришлось возвращаться в Тамбов. Проработала год костюмером в местном театре и опять отправилась в Москву. На сей раз у меня был более разнообразный материал, к нему добавились лирическое стихотворение Пушкина «Осень» и Марютка из «Сорок первого» Бориса Лавренева. Но на третий тур пропустил только Андрей Алексеевич Попов, набиравший актерский курс в ГИТИСе, и только благодаря Пушкину. Видимо, я неплохо читала. Таня Догилева, учившаяся на год старше, как-то заметила: «Знаешь, Галя, а ведь я до сих пор помню твою «Осень» на представлении первого курса». Именно это стихотворение запало ей в душу, хотя потом я сыграла в ГИТИСе немало ролей.

В детстве всегда считалась гадким утенком. Сколько раз слышала: «Ну какая из тебя артистка, ты же страшненькая?!» В институте никто так не думал, педагоги хвалили. Во мне проснулись таланты, о которых сама не подозревала. Преподаватель танца предлагала после окончания вуза остаться у нее на кафедре, а ведь я никогда не занималась хореографией.

Бабушка пыталась отдать меня в балетную студию. Я не увлекалась балетом и была не слишком худенькой, зато она его обожала и слепо любила внучку. В студии попросили: «Ну-ка, прыгни!» Я подпрыгнула и шмякнулась на пол, как Умка. Помните в легендарном мультфильме медвежонка, который пытался прыгать как олень – шмяк-шмяк?

После неудачного прыжка нам сказали, что у меня нет данных. Позднее это говорили и про мои способности к пению. Но в ГИТИСе я пела и преподаватели считали, что у меня прекрасный голос и слух хороший! В общем, оказалось, что я совсем не гадкий утенок, а вполне себе лебедь.

С мастером повезло. Попов был очень тонким артистом с прекрасным чувством юмора и замечательным педагогом, но мы его почти не видели и очень грустили по этому поводу: ну как же так, почему он не приходит?! Спасало только то, что со второго курса у нас преподавали ученики Андрея Алексеевича – Борис Морозов и Иосиф Райхельгауз. Захаживал и Анатолий Васильев. Это была одна компания, которая потом пришла вместе с Поповым в Театр имени Станиславского, – в конце семидесятых Андрей Алексеевич был назначен его художественным руководителем.

Про Попова я все поняла спустя годы. Он стеснялся преподавать, настолько был интеллигентным, воспитанным и застенчивым человеком. И когда просили кого-то отчислить или поставить плохие оценки, его это мучило! Он мог показать, как сыграть этюд, объяснить, где ты ошибся, дать совет. Но стеснялся кого-то чему-то учить и вести себя назидательно, как другие педагоги. Очень многие ведь отыгрываются на учениках, вымещают свои комплексы.

Мы рассчитывали, что после окончания ГИТИСа придем к своему мастеру в Театр Станиславского всем курсом. Это было обещано Попову, и нас, студентов, активно задействовали в текущем репертуаре. Я играла в спектакле «Робин Гуд» с Владимиром Кореневым и в «Автопортрете» с Василием Бочкаревым, Альбертом Филозовым и Аллой Балтер.

А моей коронной ролью стала Корова в спектакле «Брысь, костлявая, брысь!», поставленном Борисом Морозовым. Это очень драматичная и трогательная история литовских Ромео и Джульетты. Корова, подаренная юношей любимой девушке, символизировала его сердце. В конце она погибала от руки злобного отца «Джульетты». Влюбленную пару играли мои однокурсники Марина Хазова и Саид Багов.

Морозов долго думал, как показать корову в театре, и решил, что изображать ее должна девушка. На сцену меня выводил за руку гениальный Юрий Гребенщиков. Я была в балахоне из рогожки, украшенном детскими рисунками, и с колокольчиком в руке, звеневшим при каждом шаге. Волосы собраны в два хвостика – намек на рожки, а глаза подчеркнуты специальным гримом, они занимали пол-лица. Внешне я напоминала беззащитного ребенка, и когда меня убивали, в зале все плакали. Колокольчик замолкал, я зажимала пальцем его язычок, поднималась на цыпочки и уходила в полной тишине. Спектакль шел с аншлагами, как и другие постановки молодых режиссеров, пришедших с Поповым.

Но наши славные органы не дремали, там очень быстро поняли, что в Театре Станиславского окопалась фронда. Слишком большая вокруг началась тусня. Сначала уволили Райхельгауза. Вскоре ушли Анатолий Васильев и Борис Морозов. Попов тоже покинул театр. Наша мечта рухнула, пришлось искать работу. Я даже в Ленинград ездила показываться, но очень хотела попасть в «Современник», как и другие ребята. Мы все про него знали, пересмотрели все спектакли, потому что Райхельгауз когда-то работал в этом театре режиссером и водил туда нас.

На показ в «Современник» пришли всем курсом. Пока ждали начала, подошел молодой актер: «Слышал, что возьмут только двоих – девочку и мальчика. Больше ставок нет». Я подумала, что худсовет, конечно, выберет Марину. Она была звездой нашего курса. Внутри все упало, но вместе с тем я почувствовала странное облегчение. Больше не было нужды стараться, удивлять худсовет. Наверное, из-за этого посыла – гори оно все синим пламенем! – я так удачно и показалась. По натуре была очень ответственным человеком, и мне зачастую не хватало внутренней свободы, а тут она появилась. В результате взяли двух девочек – меня и Марину. «Прогноз» не оправдался.

Почти сразу театр отправился на гастроли в Челябинск. Мы с Хазовой подъехали позднее. Сначала я, потом – она. В Челябинске никто не встречал. Когда вышла из поезда на вокзале, стало не по себе. Я была одна в чужом городе и в театре еще никого не знала. В гостинице совсем загрустила. В номере тоже оказалась одна и не понимала, куда идти, к кому обращаться.

Для начала решила пообедать, спускаюсь по лестнице в буфет, а навстречу Костя Райкин. Улыбнулся: «Здравствуй, Галюша. Ты сегодня приехала? – Я в ответ пролепетала что-то невнятное. Райкин посмотрел как-то очень внимательно и через паузу спросил: – Тебе плохо, да? Приходи к нам с Леной. Чайку попьем». Видимо, у меня был тот еще вид!

Казалось бы, Костя не сделал и не сказал ничего особенного, но я воспрянула духом. И всегда буду благодарна ему за этот момент. Мы были знакомы, но не сказать, чтобы близко. Райкин видел мою Корову в Театре Станиславского и присутствовал на показе в «Современнике». Но каким-то чудесным образом почувствовал, как мне нелегко.