Читать книгу Face-to-face - Галина Тер-Микаэлян - Страница 1

В середине декабря НИИ, где работал Сергей Муромцев, был взбудоражен слухами о переводе директора их института на работу в министерство. Профессорша Зинаида Викторовна, столкнувшись с Сергеем в коридоре, вцепилась в него коршуном:

– Сергей Эрнестович, подождите, что известно? Петя не звонил из Москвы?

«Петей» она называла старшего брата Сергея, Петра Эрнестовича Муромцева, и во всеуслышание была с ним на «ты», дабы регулярно напоминать окружающим: они с заместителем директора института когда-то вместе учились. Правда, в то далекое время Сергей ее не знал – хорошенькая студентка Зиночка не принадлежала к числу преданных друзей, навещавших Муромцевых после ареста их с Петром отца. Она вспомнила о былых студенческих годах лишь четверть века спустя, когда имя ее бывшего однокурсника приобрело известность в научных кругах, а карьера стремительно пошла вверх.

В течение долгих лет Сергей об этом не знал и находил естественным, что бывшая однокурсница брата порою звонит к ним домой поболтать, а его самого нежно зовет «Сереженькой» – в конце концов, она, как и Петр, была лет на двадцать старше. В гости ее, правда, никогда не приглашали, но он как-то не придавал этому значения, пока однажды случайно не услышал телефонный разговор – кажется, Зинаида Викторовна хотела приехать и поздравить Злату Евгеньевну, жену Петра, с рождением близнецов. А брат неожиданно твердым голосом ей ответил:

«Спасибо, Зина, я передам Злате твои поздравления, но приезжать не надо».

Когда он повесил трубку, их старшая сестра Ада Эрнестовна, тоже слышавшая разговор, запальчиво сказала:

«Тебе нужно было сказать, что ее визит задержался на тридцать с лишним лет. Кстати, она тогда тоже подписала просьбу группы комсомольцев института исключить тебя из комсомола, как сына врага народа?»

Сергея больно кольнуло – ведь не так давно он узнал, что и его мать Клавдия повела себя не лучшим образом, письменно отказавшись от мужа-«врага народа». Петр Эрнестович с мягкой усмешкой уклончиво ответил:

«Ты максималистка, Адонька, поэтому ни с кем не можешь ужиться.

Пойми, от каждого человека можно требовать не больше, чем он может дать, а если со всеми выяснять отношения, то нашей жизни не хватит. Зина – умная женщина, она с двух слов поняла, где грань, которую ей недозволенно перейти».

Спустя какое-то время бывшая однокурсница брата опять позвонила и ласково поздоровалась с взявшим трубку Сергеем:

«Здравствуйте, Сереженька, как у вас дела?»

Он в тон ей ответил:

«Это Сергей Эрнестович, здравствуйте, Зинаида Викторовна».

Зинаида Викторовна и впрямь была умницей – она сразу все поняла и с тех пор обращалась к Сергею только по имени-отчеству. Поначалу в голосе ее звучали насмешливые нотки, но они исчезли после того, как Сергей защитил докторскую диссертацию. Петр Эрнестович, от которого младший брат не стал скрывать случая со звонком, посмеялся.

«Ты такой же максималист, как и Ада, но ей-то простительно, она вечно останется ребенком. Впрочем, в данном случае ты прав, но мой тебе совет: не трать зря своих эмоций, береги душевную энергию для родных и близких»

Однако Сергей ничего не мог с собой поделать – Зинаида Викторовна, прежде казавшаяся такой милой, чуть ли ни родной, стала ему неприятна. С тех пор миновало почти полтора десятка лет, и все это время он старался свести общение с ней до минимума, поэтому теперь в ответ на заданные ею вопросы постарался ответить вежливо, но кратко:

– Не знаю, вообще не в курсе.

Ему страстно хотелось прошмыгнуть в свой кабинет, но она ухватила пуговицу его пиджака и удержала.

– Но ведь недаром же его так вдруг сразу вызвали в Москву! Не понимаю, почему в министерстве тянут – кроме Пети я не вижу достойных претендентов на пост директора! Неужели они хотят назначить кого-то из московских? Это же будет кошмар, натуральный кошмар!

Сергею обсуждать этот вопрос, тем более с Зинаидой Викторовной, совершенно не хотелось, да и смысла не было – как решат в Москве, так и будет. Он вежливо подождал, пока профессорша выскажется, и осторожно высвободил пуговицу, но ускользнуть так и не удалось – подошли два сотрудника, привлеченные тирадой Зинаиды Викторовны, и вступили в беседу. Поскольку тема была животрепещущая, и весь институт уже с неделю стоял на ушах, Сергей постепенно тоже завелся и, попав, в конце концов, к себе в кабинет, уже ни о чем другом не мог думать.

Действительно, «директор со стороны», может закрыть одни темы и начать проталкивать другие, может изменить все планы на следующий год, а ведь его, Сергея, исследование bacteria sapiens (разумной бактерии) включено в план работы института лишь благодаря настойчивости брата. И что делать, если данное направление вообще закроют?

Он вконец разнервничался, и из-за этого из головы совершенно вылетело, что нужно позвонить старшей сестре в институт. Обычно в половине десятого вечера кто-то из них – или Сергей, или его старший брат – обязательно набирал номер рабочего телефона Ады Эрнестовны, и имел место следующий короткий диалог:

«Адонька, ты не забыла о реальном времени?»

«Иду, иду, сейчас собираюсь».

Поскольку в тот вечер никто не позвонил, Ада Эрнестовна, естественно, о реальном времени забыла. Около девяти часов она разложила на столе очередные негативы, полученные от Сергея, и начала их разглядывать, раздраженно прислушиваясь к суете за стеной. Институт замирал постепенно – расходились по домам сотрудники, стихали голоса и топот ног студентов. Когда воцарилась тишина, профессор Муромцева с головой ушла в работу, и остальной мир перестал для нее существовать.

Вот оно! Обрывки фраз соединились в связные тексты, и глаза Ады Эрнестовны лихорадочно заблестели. От волнения участилось дыхание – до сих пор ей удавалось расшифровывать лишь выдержки из посланий, но сейчас она, кажется, нашла принцип действия ключа. Слова складывались в связный текст, кое-где Ада Эрнестовна делала для себя примечания в скобках, указывая при этом: примеч. А.М. Что означало «примечание Ады Муромцевой».

Разумным Белковым Материкам от Совета Независимого Разума.

Послание 1.

С тех пор, как первые Носители Разума прибыли на вашу Планету, она пять тысяч раз обошла греющую ее Звезду. Мы многое успели узнать о вашем мире, нам известно, что все живые существа в нем построены из особых структурных единиц, содержащих доставшуюся от предков наследственную информацию. В каждой такой структурной единице заложена программа жизни и развития. Организм Носителя также является сложной системой, но в отличие от любого обитателя Планеты он может сознательно и целенаправленно изменять свой наследственный код и даже прекратить свое существование, если этого требует Разум. Потому что Разум – это все мы и каждый из нас.

Послание 2.

Предки наши когда-то населяли планету, ныне уничтоженную межгалактическим взрывом. Атмосфера ее по массе в десять раз превосходила газовую оболочку, что окружает вашу Планету, и состояла из первого (водород, примем. А.М.), второго (гелий, примем. А.М.), седьмого (азот, примем. А.М) и десятого (неон, примем. А.М.) элементов. Поверхность покрывал океан – жидкое соединение шестого элемента (углерод, примем. А.М.) с первым в отношении один к четырем (метан, на Земле находится в газообразном состоянии, примем. А.М.). Но Белок Носителей Разума, как и ваш, построен из звеньев, и в каждом звене химически связаны первый, шестой, седьмой и восьмой (кислород, примем. А.М) элементы. На родной планете наших предков естественный синтез Белка был невозможен, ибо там не было дарящего жизнь восьмого элемента. И все же высокоразвитая цивилизация Носителей Разума сумела выжить и прогрессировать.

В открытом космосе, используя энергию горячих плазменных потоков, идущих от звезд в центре галактики, ученые и инженеры Разума синтезировали ядра восьмого элемента. На планете были созданы Белковые Материки – массивные Белковые комплексы, способные к само-регенерации. Обитая внутри них, Носители Разума имели неограниченный запас Белка для надстройки своих организмов. Абсолютная согласованность действий и единство стремлений позволяли им существовать, поддерживая баланс всех своих систем. В эпоху наших далеких предков родился Первый Закон – Закон выживания – и он гласил: Разум неделим, выживать и развиваться Носители Разума должны сообща.

Послание 3.

Второй Закон – Закон продолжения жизни – гласил: смыслом жизнедеятельности является сохранение Разума и потомков. Когда Интегратор элементарных вероятностных процессов проинформировал наших предков о предстоящей гибели их звездной системы, до взрыва оставалось столько времени, сколько нужно вашей Планете, чтобы 2x10 ⁹ раз обойти греющую ее Звезду. Но Разум должен был жить вечно, и Носители древности, заботясь о своих далеких потомках, переселившись на космические корабли, навсегда покинули свою обжитую, хотя и суровую галактику.

Перечитывая расшифрованное, Ада Эрнестовна думала:

«Коллективный разум – это потрясает! Они умеют ждать, миллиарды лет для них – ничто. И это при всем том, что время существования отдельной особи в сотни тысяч раз короче человеческой жизни! Однако это их не волнует, и каждый в отдельности всегда готов принести себя в жертву, потому что главное – сохранить разум. Они получают кислород, управляя термоядерным синтезом – нереализованная пока мечта человечества. Жаль, что мы не можем вести с ними диалогов, очень жаль! Но мне надо работать дальше».

Символы послания оживали, складывались в мысли, рука бегала по бумаге, записывая расшифрованные фразы.

Послание 4.

Корабли неслись прочь от центра нестабильности, и на борту каждого из них поколение сменялось поколением. Пришло время, и индикаторы приборов зарегистрировали предсказанный учеными взрыв. Мощные струи нагретого первого элемента стремительно распространились в двух противоположных направлениях вдоль оси галактики, а поток заряженных частиц, несущихся со скоростью, близкой к скорости перемещения электромагнитного поля, породил смертоносное радиоизлучение, однако к этому времени цивилизация Носителей, уже находилась за пределами зоны нестабильности.

Послание 5.

Космические суда стали единственной родиной для многих поколений Носителей Разума. Обитатели каждого корабля были надежно защищены от гибельного жесткого излучения космоса, ибо оно приводит к необратимой деградации организма Носителя – программа, позволяющая гибко изменять наследственный код, дает сбой. Тех, кто подвергся облучению, Разум отторгает. Третий Закон – Жесткий Закон – гласит: Носители Разума, подвергшиеся облучению, должны прекратить свое существование, не дав жизни потомкам. Они должны сделать это прежде, чем их покинет сознание, и они перестанут ощущать себя частью Разума. Поэтому, если встречный поток твердых тел пробивал все три защитных слоя корабля, его пассажиры, послав последний привет, включали систему самоликвидации, не дожидаясь, пока их оставит Разум.

От напряжения у Ады Эрнестовны разболелась голова, она подперла одной рукой щеку, перечитала написанное и, уткнув кончик остро отточенного карандаша в текст, решила:

«Запутанно, но основное я, вроде бы, расшифровала верно».

Шум оживающего института заставил ее очнуться и взглянуть на часы – половина девятого утра. В коридорах вновь захлопали двери, отовсюду доносились голоса и смех выспавшихся сотрудников и студентов. В девять у профессора Муромцевой начиналась первая лекция, и Ада Эрнесовна подумала, что хорошо бы ей успеть заварить в стакане чай и съесть купленную накануне в буфете булочку, потому что сразу после лекций нужно будет ехать в Большой дом, как ленинградцы у себя в городе окрестили место, близкое по духу московской Лубянке.

Месяц назад профессор Муромцева отправила материалы доклада на международный симпозиум в Стокгольм, и теперь ей предстояла беседа с товарищами из госбезопасности на предмет определения степени своей благонадежности – процедура крайне неприятная, но необходимая для тех, кто собирается в загранкомандировку. Ада Эрнестовна проходила ее не в первый раз, полгода назад она два месяца читала лекции в Белградском университете. Однако Югославия – страна социалистического содружества, а в Швеции заправляют капиталисты, к тому же, так часто из Союза в загранку не выпускают, поэтому профессор Муромцева была на сто процентов уверена, что в Стокгольм ей ехать не разрешат. Тем не менее, директор института, очень милый человек, попросил ее пройти собеседование в Большом доме, и она выполняла его просьбу – для очистки совести.

Стоя на остановке, Ада Эрнестовна замечталась, вспоминая проведенное в Югославии время, и едва не пропустила свой троллейбус. В салоне было душно, когда тряхнуло, она едва не упала, поскользнувшись на брошенной кем-то апельсиновой корке, и вспомнила, как в Белграде кто-то из советских профессоров походя бросил в урну непогашенный окурок. Сопровождавший их молодой серб тогда тактично замедлил шаг, вытащил окурок и, погасив, отправил в ту же самую урну.

Нет, что ни говори, а за рубежом все как-то непривычно – семечки на асфальт не плюют, в транспорте никто не обругает, локтем в бок не заедет, а еще, того гляди, и место уступят. От этого постоянно ощущаешь себя не в своей тарелке. Ада Эрнестовна чуть не расхохоталась при этой мысли, а потом вдруг в память прорвалось воспоминание о том, о ком она всеми силами старалась не думать. Ганс.

Ганс Ларсон, математик из Стокгольма и специалист по односторонним функциям, каждый день при встрече долго тряс ей руку и шутил:

«Дорогая Ада, вы сегодня стали еще прекрасней, чем вчера, как вы это делаете? Поделитесь секретом».

Бессовестный старик ловеласничал, словно ему не семьдесят, а семнадцать. И она тоже хороша – улыбалась его шуткам, словно девочка, а не шестидесятипятилетняя дама. И ничего, пока была в Югославии, все казалось нормальным, а вернулась в Ленинград – становится стыдно, когда вспоминаешь. Хотя… приятно.

Лекции студентам они читали по-английски, а между собой говорили по-немецки, потому что оба – и профессор Муромцева, и профессор Ларсон – знали его намного лучше английского. Сколько же всего они обсудили в тихие часы отдыха! Почти каждый вечер вдвоем гуляли по городу – сидели в кафе, бродили по парку. А ведь во время собеседования перед отъездом в Белград ее несколько раз инструктировали – объясняли, что не следует уделять много времени приватным беседам с иностранцами.

«Вы можете беседовать с милейшим человеком и даже не заподозрите в нем сотрудника спецслужб. А он тем временем очень ловко сумеет выведать у вас нужную ему информацию. Какую? Да такую, о которой вы сами не подозреваете. Вы ведь читаете газеты, знаете, сколько провокаций постоянно устраивается против советских людей».

Ада Эрнестовна в ответ на это невнятно помычала – ей стыдно было признаться, что газет она практически никогда не читает, разве что просматривает программу телепередач.

В Белграде профессор Муромцева поначалу добросовестно старалась соблюдать данные ей инструкции, потом плюнула и решила, что если Ганс Ларсон сотрудник ЦРУ, то в этой организации работают милейшие люди. Никаких провокационных вопросов он ей не задавал, во время прогулок по большей части декламировал Гете, рассказывал что-нибудь о своей работе или о покойной жене. Почему же она на старости лет должна была отказать себе в таком приятном общении?

Конечно, в КГБ об этих идиллических прогулках знают, это еще одна причина, по которой ее не выпустят. Но как жаль! Так хотелось бы послушать чужие доклады, рассказать о своих исследованиях и еще… хотелось бы опять увидеть Ганса. Только лучше не мечтать – сейчас промурыжат два часа в очереди, а потом вежливо отправят взашей.

Заранее жалея о времени, потраченном на поездку в Большой дом, Ада Эрнестовна вошла в знакомое здание, и была приятно удивлена, когда ее пригласили в кабинет всего лишь на десять минут позже назначенного ей часа – перед поездкой в Югославию ожидать приема пришлось около двух часов.

Подтянутый мужчина приятной внешности вежливо указал на стул, делая вид, что поглощен чтением ее личного дела. Разумеется, он давно уже изучил всю папочку сверху донизу, но сейчас начнет ковырять и выспрашивать детали – словно что-то в прочитанном ему вдруг стало непонятно. Ада Эрнестовна была не в претензии – что делать, если у человека такая работа. Не всем же заниматься наукой, кто-то должен и о безопасности страны позаботиться. Она спокойно ждала стандартных вопросов, но человек внезапно отложил ее личное дело и вполне серьезно спросил:

– Скажите мне честно, Ада Эрнестовна, где лучше – здесь у нас или в Югославии?

Вопрос только на первый взгляд кажется простым, а чтобы на него ответить, нужно еще десять раз подумать. И профессор Муромцева постаралась не очень кисло улыбнуться.

– Говорят, под каждой крышей свои мыши, – дипломатично ответила она, – но Родина есть Родина, и ничто ее не заменит.

Движением, вошедшим у него, по-видимому, в привычку, КГБэшник пригладил рукой волосы, чуть прищурился и добродушно улыбнулся:

– Ладно вам, ведь ежику понятно, что жизнь здесь и там не сравнишь. Комфорт, свобода. Многие из-за этого тянутся в сторону Запада.

– Молодой человек, – сухо возразила Ада Эрнестовна, которая решила, что ей нечего бояться, потому что все равно не пустят, – не надо мне задавать провокационных вопросов. Я родилась в России, всю жизнь прожила в Ленинграде, у меня муж погиб за Советский Союз. Другой Родины мне не надо, но то, что у нас здесь полно недостатков, это тоже, как вы выразились, ежику понятно.

Мужчина неожиданно стал серьезным.

– Да, конечно, вы правы, недостатки есть. Как и везде, впрочем. Но вот скажите, Ада Эрнестовна, раз вы так преданны своей стране, то почему в свое время отказались работать в органах безопасности? Ведь в то время нам позарез нужны были специалисты вашего уровня.

Что ж, этот вопрос ей задавали не раз, и текст у Ады Эрнестовны уже почти что отлетал от зубов.

– В органах безопасности нужны главным образом криптографы – те, кто занимаются шифрами, а я – криптоаналитик, – приветливо пояснила она и, чтобы ее собеседнику-неспециалисту было легче понять, привела пример: – Криптография занимается проблемами секретности, кодами, поиском ключей – то, что нужно военной разведке. Во время войны я рвалась работать шифровальщиком, но меня не взяли, как дочь врага народа. Теперь же я много лет занимаюсь криптоанализом – расшифровкой открытых текстов, оставленных древними цивилизациями. Это совсем другая область, другая специфика, и мне в моем возрасте уже трудно будет переквалифицироваться.

Выговорила все это одним разом и облегченно вздохнула – прозвучало достаточно дипломатично. Лицо ее собеседника приняло непроницаемое выражение, он кивнул:

– Да, понятно. Тогда еще один вопрос: можете ли вы, как специалист, оказать нам посильную помощь?

От неожиданности она слегка растерялась.

– Ну… не знаю. А… какого рода помощь?

– Вы ведь знакомы с работами Диффи?

– Разумеется. Диффи сформулировал общую концепцию шифра с ассиметричным ключом. Они с Хелманом и Меркли даже запатентовали свою идею – три года назад, в семьдесят шестом.

– Вот-вот, именно – общую концепцию. Однако никакого конкретного шифра у них нет.

Ада Эрнестовна немного удивилась – неспециалист, а детали вопроса изучил тщательно, видно и тут не все глупые работают. Она снисходительно возразила:

– Есть более поздние работы – Ривест, Шамир и Адлеман в семьдесят седьмом опубликовали статью с описанием алгоритма RSA.

– Однако у нас есть информация, что секретные службы западных стран разработали другой, более надежный алгоритм. Вам знакомы имена Кокс и Уильямсон?

– Нет, – она отрицательно качнула головой, – таких я не знаю. Но вы ошибаетесь – RSA крайне надежен. Возможно, что секретные службы разработали какой-то вариант RSA, но ничего принципиально нового тут быть не может.

– Тем не менее, нам хотелось бы получить хотя бы представление о работах Кокса и Уильямсона. Уильямсон будет на симпозиуме в Стокгольме, и вы его увидите – если, конечно, ваши планы не изменятся, и вы решите туда поехать.

Профессор Муромцева не сразу переварила его слова – сначала она озадаченно похлопала глазами, потом все же сообразила:

«Да ведь он мне предлагает… Значит, меня все же выпустят на симпозиум, если я соглашусь собрать информацию у этого…как его… Уильямсона».

Улыбаясь, мужчина ждал ее ответа. Ада Эрнестовна лихорадочно ворошила в памяти все, что ей было известно об искусстве дипломатии.

– А… почему вы именно мне хотите доверить эту… гм… миссию? – осторожно спросила она. – Я всю жизнь занималась чистой наукой, а ведь для того, чтобы… ну… выведывать информацию, наверное, есть профессионалы?

Он улыбнулся еще шире – просто и открыто, прямо пай-мальчик.

– Конечно, есть, Ада Эрнестовна, не сомневайтесь. Однако дело в том, что здесь нужен именно узкий специалист вашей эрудиции и ученый с вашим именем. Ваша задача элементарна – просто следить за всем, что будет говорить Уильямсон, и составить свое мнение. Какими фразами и с кем он будет перекидываться, какие вопросы задавать Диф-фи или Шамиру – все они приедут на симпозиум со своими докладами. Возможно, вы и сами получите возможность с ним пообщаться. Что скажете?

– Я… должна подумать.

– Конечно. Я дам вам свой телефон, сообщите нам о своем решении… скажем, в течение двух недель, я вас не буду торопить.

В три у Ады Эрнестовны начинался семинар, в пять – следующий. Она раздала студентам карточки с практическими заданиями и сидела за столом, пронзая острым взглядом тех, кто, кособочась, пытался украдкой заглянуть в учебник.

«Разговаривать с коллегой, следить за ним, чтобы выудить информацию. Предположим, я выуживала бы у Ганса. Бр-р! Противно. Кактолько им пришло в голову мне это предложить? Неужели они могли подумать, что я… Нет, конечно, кто-то должен этим заниматься ради безопасности страны, но только не я. Как бы только мне сформулировать им свой отказ подипломатичнее?»

Ее грозный голос заставил нерадивых студентов испуганно выпрямиться:

– Слышу непонятное шуршание под столом!

Чья-то книга, соскользнув с колен, с шумом упала на пол. Студенты знали, что с профессором Муромцевой шутки плохи.

Лишь около семи вечера ей удалось вернуться к себе в кабинет и сесть за стол, на котором с утра так и остались лежать листки, испещренные символами и буквами. Бессонная ночь и напряжение дня давали о себе знать мучительным покалыванием в висках, Ада Эрнестовна с досадой думала:

«Ох, голова моя – опять разболелась, черт знает что! Придется идти домой – уже ничего не соображаю, и анальгин в аптечке кончился. Ничего, дома выпью анальгин, полежу, потом опять за работу. Хотя… дома тоже, кажется, нет анальгина, – она немедленно размякла от жалости к самой себе: – Очень плохо быть одной на старости лет – воды никто не подаст, за анальгином в аптеку не сбегает. Буду умирать, и «Скорую» некому будет вызвать. Хотя… Ганс говорит, что не надо думать о плохом, и тогда оно не придет. И еще он говорит, что старость – такая же нормальная вещь, как и молодость, но ей положено больше счастья, потому что меньше остается времени. Почему я стала так часто вспоминать Ганса и его слова? А «Скорая», если честно, мне ни к чему – от врачей никогда никакой помощи не дождешься, они только нервы умеют трепать. И хорошо, что некого послать в аптеку за анальгином – Ганс говорит, что анальгин разрушает печень. Опять Ганс! Но он прав – в молодости еще можно было травить себя лекарствами, а теперь уже пора лечиться естественными методами. Ганс показывал, как надо делать».

Сильно нажав двумя указательными пальцами на виски, она откинулась назад и расслабилась, представив себе, что парит в невесомости. Через пару минут подбиравшаяся изнутри головная боль начала постепенно уходить. Еще успела промелькнуть мыслишка, что хорошо было бы перед уходом домой вскипятить воды и выпить крепкого чаю, а потом веки ее сомкнулись, голова опустилась на грудь, и она уснула, слегка посвистывая носом – в последнее время на работе с ней это случалось довольно часто.

Ей привиделось, что они с Петей опять маленькие и играют в снежки с двоюродными братьями. Тетя Надя и отец стоят неподалеку, наблюдая за возящимися в снегу детьми, а потом к ним подходит коллега Эрнеста Александровича, профессор Бреднев, показывает газету, которую держит в руках, и все трое начинают что-то оживленно обсуждать. Вовка, старший сын тети Нади, которому уже почти двенадцать, пользуясь тем, что взрослые заняты разговорами, запихивает восьмилетнему Пете за шиворот снег. Ада бежит к старшим, чтобы пожаловаться, и слышит, как Бреднев говорит:

«Картина болезни лично мне совершенно ясна, последний бюллетень не оставляет сомнений – syphilis tertiaria с деструктивным поражением нервной системы, и пресловутая отравленная пуля Фани Каплан тут совершенно не причем».

«Думаю, вы правы, – соглашается отец, – и осталось ему дней семь-десять, не больше».

«Я только одного не пойму, – глубже засовывая руки в меховую муфточку, говорит тетя Надя, – Россия от всех этих перемен выиграет или проиграет? Кто займет его место?».

«Что можно сейчас знать, дорогая Надежда Александровна? – грустно усмехается Бреднев. – Главные претенденты на престол – Троцкий и Сталин. Один носится с маниакальной идеей мировой революции, у другого, как сплетничают в институте у Бехтерева, развивается паранойя вкупе с сухорукостью».

Маленькая Ада не выдерживает:

«А что такое паранойя?»

Головы взрослых, как по команде, поворачиваются в ее сторону. На лицах их написана растерянность, и тетя Надя торопливо говорит:

«Иди играть с мальчиками, Адонька, нехорошо слушать и повторять то, что говорят взрослые».

В кармане у Бреднева неожиданно играют часы, он достает их и долго жмет на кнопки, а звон все не хочет умолкать, такой резкий, тягучий и прерывистый.

Резко встряхнув головой, Ада Эрнестовна заставила себя открыть глаза – на столе вовсю трещал-заливался телефон. Еще не до конца очнувшись, она поднесла трубку к уху и, услышав голос старшего брата, обрадовалась:

– Петя, ты? Когда же ты приехал? Я думала, ты пробудешь в Москве до двадцатого.

– Ты что, решила теперь и ночевать у себя в институте? – поинтересовался он. – Одевайся, минут через двадцать я подъеду.

Спустившись, Ада Эрнестовна отдала вахтеру ключ от лаборатории и вышла на крыльцо института. Вдыхая всей грудью чистый морозный воздух, она ждала брата и, закрыв глаза, пыталась мысленно восстановить подробности сна, что приснился ей сейчас в лаборатории. Шуршание колес затормозившей «волги» не сразу заставило ее очнуться.

– Устала? Смотрю, ты уже спишь, – с укором заметил Петр Эрнестович, открывая дверцу машины.

– Петька! – радостно чмокнув брата в щеку, Ада Эрнестовна нетерпеливо спросила: – Ну, какие новости?

Он подождал, пока она заберется в машину, проверил дверцу, пристегнул сестру к сидению ремнем безопасности и только потом ответил:

– Институт предложили возглавить мне.

Хорошо, что она была уже пристегнута, иначе, по-детски подпрыгнув от радости, пробила бы головой потолок салона машины.

– Конечно, так и должно было быть, кому же еще!

– Ну, претендентов на это место достаточно.

– Что значит достаточно? Ни у кого нет такого опыта, как у тебя! А сколько раз, когда ваш директор болел или уезжал, ты официально выполнял его обязанности? К тому же, твое избрание членом-корреспондентом утверждено, и Сурен Вартанович тебя всегда и во всем поддержит.

– Разумеется, – тон его был суховат, но Ада Эрнестовна не обратила на это внимания.

– Знаешь, Петя, – мечтательно сказала она, глядя в окно, за которым кружились и падали с неба крупные снежинки, – я сейчас задремала в лаборатории, и мне приснилось, что мы с тобой опять маленькие, играем в снежки. И папа с тетей Надей там были. Мне приснились такие интересные подробности – раньше я этого не помнила.

– Скоро вообще на ходу будешь засыпать. Нормальные люди по ночам дома спят, а не в институте просиживают.

Ада Эрнестовна сама не поняла, что ее задело – иронический ли тон брата, его нежелание поддержать разговор о годах детства или то, что он упорно продолжал смотреть прямо перед собой, хотя они стояли у светофора, и можно, кажется, было бы повернуть голову в ее сторону.

– А куда мне спешить, дома меня никто не ждет, – с ребяческим вызовом в голосе проговорила она. На это Петр Эрнестович спокойно возразил:

– Переехать в отдельную квартиру было твоей собственной инициативой, Адонька, из родного дома тебя никто не гнал.

Именно это он говорил сестре, всякий раз, когда она начинала жаловаться на свое одиночество. Крыть тут было нечем – все правильно. Ада Эрнестовна вздохнула – протяжно, как и полагается обиженному судьбой человеку, – а потом откинулась на спинку сидения и умолкла.

…Давным-давно, институт, где работала Ада Эрнестовна, начал строить кооперативный дом, и все сотрудники бросились вступать в жилищный кооператив. Поддавшись общему порыву, она тогда тоже сделала первый взнос, хотя жилплощадь была ей абсолютно не нужна, потому что покидать свою квартиру на Литовском проспекте у нее и в мыслях не лежало. Но не оставаться же в дураках – все подали, ну и почему ей не подать?

Строительство было начато и тут же благополучно заморожено – предполагалось, что оно завершится в неопределенно далеком будущем. Со временем разговоры о кооперативном доме стали частью семейного фольклора Муромцевых. Петр Эрнестович поддразнивал сестру, слагая легенды о ее будущей кооперативной квартире, где будет жить правнук Сергея и Вали Синицыной – хорошей и умной девушки, на которой Ада Эрнестовна страстно желала женить младшего брата.

Однако в шестьдесят пятом события неожиданно начали развиваться с космической скоростью. Начать с того, что тридцатилетний Сергей, устав от холостой жизни, в одночасье женился, но не на Вале – он привел в дом восемнадцатилетнюю девочку Наташу Лузгину. Ада Эрнестовна повздыхала немного, но потом смирилась и даже обрадовалась, когда через месяц после свадьбы оказалось, что юная невестка ждет ребенка. Ко всеобщему изумлению оказалось, что беременна также Злата, жена Петра Эрнестовича, – ей было сорок семь, и прежде почти четверть века она безуспешно лечилась от бесплодия.

В течение нескольких месяцев в семье Муромцевых царила атмосфера восторженного ожидания. В марте шестьдесят шестого у Наташи и Сергея родилась дочка Таня, а две недели спустя появились на свет тройняшки – дети Златы Евгеньевны и Петра Эрнестовича. Эрнест, Евгений и Мария – так решили назвать их обезумевшие от счастья родители. В тот же год строительство кооперативного дома неожиданно возобновилось и было полностью завершено к весне шестьдесят седьмого. К тому времени Ада Эрнестовна, всю жизнь прежде мечтавшая о племянниках, успела понять, что четыре постоянно орущих младенца в одной квартире это совсем не то, что может способствовать ее научной работе. Однажды за ужином, отведя глаза в сторону, она сказала домашним:

«Я всех вас очень люблю».

Поскольку не в ее обычаях было объясняться в любви, за столом наступила ошеломляющая тишина. Сергей, первым пришедший в себя, с искренней тревогой в голосе поинтересовался:

«Адонька, ты не заболела?»

«Нет, но я решила, что всем нам будет намного удобней, если я немного поживу отдельно. Моя квартира готова к заселению, так что в ближайшее время я…»

Все ахнули, а Петр Эрнестович так рассердился, что даже стукнул кулаком по столу:

«Ты соображай немного, дорогая, как ты сможешь жить одна? Ты ведь совершенно неприспособленна!»

Злата Евгеньевна вторила мужу:

«Ты ведь даже поесть забудешь, если тебе не напомнить».

Однако Ада Эрнестовна была непреклонна. В конце концов, сошлись на том, что она переедет на время, а потом… Короче, посмотрим. Невесткам она бодро заявила:

«Не волнуйтесь, дорогие мои, вы ведь знаете, что я обожаю своих племянников и ради них готова на все – в любой момент вернусь, чтобы помочь вам с детьми. Если, конечно, возникнет такая необходимость».

Женщины переглянулись и, сдерживая улыбки, хором ответили:

«Спасибо, Ада!»

В дальнейшем особой необходимости в ее помощи не возникало, поэтому из-за недостатка времени Ада Эрнестовна все реже и реже забегала на Литовский проспект. Как-то раз получилось, что она отсутствовала в родных пенатах почти год, а когда явилась с очередным визитом, ее ждал неприятный сюрприз. Дело в том, что поначалу кроватки всех четверых детей поставили в бывшем кабинете Петра Эрнестовича, но через несколько лет Сергей с женой отдали свою комнату подрастающим девочкам, а сами переместились в спальню Ады Эрнестовны, однако забыли ей об этом сообщить. В другое время она отнеслась бы к данному факту с полнейшим равнодушием, но в тот день ее с самого утра допекала головная боль, и все вокруг представлялось в черном свете. При виде сурово сжатых в тонкую линию губ старшей сестры родные почувствовали себя виноватыми. Деликатная Злата Евгеньевна немедленно начала просить прощения:

«Адонька, прости, что мы не спросили твоего разрешения, просто мы были уверены, что ты не будешь возражать. Если хочешь, Сережа с Наташей сию минуту освободят твою комнату»

И так далее. Ада Эрнестовна сухо возразила:

«Ты же знаешь, Злата, что не только комната – вся моя жизнь принадлежит вам. Но можно было бы хоть поставить меня в известность».

«Конечно, конечно, мы просто не подумали – ты ведь даже ночевать здесь никогда не остаешься, если заходишь».

Естественно, с какой радости ей оставаться? Ночью кто-нибудь из малышей обязательно да проснется, начнется беготня по квартире – то на кухню попить, то в туалет. После очередного визита к братьям Ада Эрнестовна, успевшая оценить преимущества спокойной жизни, предпочитала заказать по телефону такси и уехать к себе. Тем не менее, созерцание виноватых лиц невесток доставило ей садомазохистское удовольствие, от которого головная боль вдруг начала проходить. Конечно, она еще немного поворчала:

«Выкинули старую тетку за ненадобностью, даже места в отеческом доме не оставили. Что ж, пусть так и будет. Нет, даже и не думайте ничего менять, пусть Сережа с Наташей остаются в моей комнате, иначе я очень рассержусь! Вы ведь знаете, что я всегда рада жертвовать собой ради вас! Если честно, я даже рада, что комната не пустует – я сама уже подумывала о том, девочки подросли, и им нужна отдельная спальня»…

Зажегся зеленый свет, машина вновь тронулась, и Ада Эрнестовна, закрыв глаза, представила себе племянников – Машу, Танюшку, Женьку и тезку ее отца Эрнеста. Душу наполнила нежность – родные, маленькие. На днях нужно будет обязательно выкроить время и съездить их повидать. Хотя… в квартире на Литовском проспекте всегда так шумно! Мальчишки вечно о чем-то спорят, что-то обсуждают, а Танька вообще стала невыносимая – хамит и не стесняется. После разговора с ней наверняка опять голова будет раскалываться. Машка не такая – вежливая, тактичная, постоянно бегает на занятия со своей скрипочкой. А вот с Наташей, женой Сергея, пришлось недавно поговорить на повышенных тонах – хорошо, что ни дети, ни мужчины не слышали.

При воспоминании о разговоре с младшей невесткой ей стало немного неловко – не нужно было, все-таки, перегибать палку. Ладно, шут с ней! Усталость все же давала себя знать, и убаюканная мерным движением машины, Ада Эрнестовна начала клевать носом. Очнуться ее заставил голос Петра Эрнестовича, притормозившего у подъезда ее дома.

– Прогуляемся немного, Ада? Погода хорошая.

Стряхнув сонное оцепенение, она глубоко втянула в легкие морозный воздух, задержав на секунду дыхание, зажмурилась и потрясла головой.

– Снег, чудесно, да, Петя? Помнишь, как папа возил нас в Александровский сад за Биржевым мостом? Мы долго ехали на трамвае, и нам казалось, что это очень-очень далеко.

– Мы были малы, и любая поездка представлялась нам кругосветным путешествием.

– Знаешь, Петя, я получила интереснейшие результаты, теперь…

– Потом, – перебил он, прижал к себе локоть сестры, а когда они дошли до угла, без всякого перехода негромко сказал: – Сейчас мне нужно серьезно поговорить с тобой, Ада.

Ее брови удивленно поползли вверх.

– Почему такой таинственный тон? Подожди, я только сниму очки, а то мне их совсем запорошило снегом, – она сунула очки в карман и, щуря свои подслеповатые блестящие глаза, пошутила: – Ладно, я вас слушаю, товарищ Муромцев.

– То, о чем мы будем говорить, должно остаться строго между нами, я вынужден просить тебя кое о чем. Возможно, моя просьба тебе не понравится, но ничего не поделаешь.

Странное выражение лица брата, его немного торжественный тон и то, что он замялся прежде, чем начать, Ада Эрнестовна неверно истолковала, как смущение. Чего это он? Наверняка Наталья поплакалась Злате в жилетку, а та, добрая душа, попросила мужа тактично дать понять старшей сестре, что не следует обижать «девочку». Хороша девочка – за тридцать уже!

– Если ты по поводу того, что я высказала Наталье свое мнение, то сразу говорю: я отвечаю за все свои слова и брать их назад не собираюсь. Могу повторить: мне не нравится, как она относится к своим обязанностям жены и матери.

– Я, собственно, не…

Брат искренне изумился, но ее уже понесло:

– Не перебивай, Петя, я еще не договорила. Когда-то она повесилась нашему брату на шею, залезла к нему в постель, и он, как порядочный человек, вынужден был жениться. Мы все с этим согласились, никто из нас даже слова упрека ей не сказал, разве не так?

– Ада, ты с ума сошла? Это нас с тобой абсолютно не касается! К тому же я не…

– Когда она родила, все с ней сюсюкались, особенно Злата: ты, мол, учись, Наташенька, получай диплом и ни о чем не тревожься. А ведь Златушка сама в то время родила троих, ей и без этого хватало забот.

– Злата была тогда так счастлива, – голос Петра Эрнестовича дрогнул, и взгляд его просветлел, – ей весь мир хотелось согреть своей заботой, а Наташа… Она недавно осиротела, ей было всего девятнадцать, и Златушка относилась к ней, как к ребенку. Однако я не…

– Дай и мне сказать, Петя! От всех домашних дел ее освободили, Таней она практически не занималась – Злата с няней заботились обо всех четверых детях одинаково. Материальных проблем она тоже не знала – Сережа даже ее сироте-племяннику Юре постоянно помогал, пока тот не начал работать.

– Ада, прекрати, пожалуйста!

– Нет, я ничего не говорю, наш брат – благородный человек и все делал правильно. Я просто спрашиваю: до каких пор это может продолжаться? Наталья уже давно врач, ей за тридцать, а Злата по-прежнему одна тянет на себе весь дом.

– Злата ушла с работы сразу же после рождения близнецов и решила полностью посвятить себя их воспитанию. Ей нравится заниматься домом и детьми, просто ты, Адонька, устроена иначе и не хочешь этого понять. И потом, почему это Злата одна – ребята и в магазин бегают, и посуду моют, и картошку чистят. Если генеральная уборка или что-то в этом роде, то мы приглашаем девушек с фирмы. А Наташа с утра до вечера на работе и, конечно…

– Пусть перейдет работать на полставки, Сережа получает достаточно. Просто ей нужен предлог, чтобы отвертеться от своих прямых обязанностей! Женщина должна заниматься домом!

В ответ на это безапелляционное утверждение брат Ады Эрнестовны лишь многозначительно поднял брови и усмехнулся.

– Да? Как я рад, Адонька, что ты тоже, наконец, начала так думать!

Слегка покраснев, она возразила:

– У меня нет ни мужа, ни детей, поэтому я могу жить так, как хочу. А Наталья… Ладно, пусть она работает, но свободное время можно ведь посвятить мужу? В выходные, как ни позвоню, только и слышу: Наташа в парикмахерской, Наташа у подруги, Наташа поехала в Москву к Юре. Нет, скажи, для чего ей постоянно мотаться в Москву к своему племяннику? У меня есть сильное подозрение, что она завела любовника.

Петр Эрнестович побагровел.

– Ада, как тебе не стыдно! Юра – единственный родственник Наташи, сын ее любимой погибшей сестры, они вместе росли, как брат и сестра. Естественно, что она к нему привязана – и к нему, и к его семье. Надеюсь, ты не высказала ей ничего подобного?

Она уклонилась от прямого ответа.

– Я… гм…я, разумеется, объяснила ей, что наш брат заслуживает лучшего отношения. И что Злате трудно одной вести хозяйство и воспитывать четверых детей, тем более, что ее Танька десятерых стоит – такая несносная, такая избалованная!

– Подожди, Ада, что такое? Танюшка тоже тебе чем-то досадила?

– Да ты посмотри – ей тринадцать, а она только и думает, что о тряпках. Глаза накрасила! Когда я ее в последний раз видела, меня чуть кондрашка не хватила! Я ей говорю: иди и немедленно умойся, бессовестная! А она мне знаешь, что ответила? Вильнула задком и говорит: а на меня так лучше пацаны западают. И это в ее возрасте!

– Да она просто решила тебя подразнить, вы с ней никак характерами не сойдетесь.

– Нет, это потому, что мать ею не занимается, и девочка делает все, что пожелает, а Злате неловко проявлять излишнюю строгость – Таня ей, все-таки, не дочь, а племянница.

– Не говори глупостей, Ада, Злата относится ко всем детям одинаково.

– Ну, значит, это просто плохие задатки. Девчонка даже не понимает, что я намного старше нее, что я ей не подруга. Нет, мне даже стыдно повторить, что она мне сказала! Тебе, говорит, тетя Ада, пора завести друга сердца – в Париже у женщин твоего возраста как раз начинается третья молодость. Только сначала закажи себе модную шляпу, сделай макияж и причешись.

– Гм, – Петр Эрнестович невольно покосился на воинственно сбившуюся набок меховую ушанку сестры, из-под которой свисала прядка спутавшихся волос.

– Чтобы я в ее возрасте посмела сказать такое кому-нибудь из старших! – кипятилась Ада Эрнестовна, вспоминая дерзкую эскападу дочери любимого младшего брата. – Тете Наде, например! Где, скажи, она вообще могла такого набраться? Вы хоть следите за тем, что она читает? Хотя, что я говорю, дети ведь растут все вместе, но твоя Маша, например, совсем другая – в ней столько такта, она такая приятная девочка! Мальчишки, конечно, есть мальчишки, но Танька… Наверняка сказываются гены.

– У нашей Танюшки вполне нормальные гены, хоть ты и за что-то невзлюбила ее маму Наташу. Таня наша племянница, не забывай.

– Да, конечно, – Аде Эрнестовне стало неловко от укоризненного тона брата, – конечно, Петя, я всегда это помню, и я люблю всех своих племянников, но… но тебе не кажется, что Танюша внешне стала очень походить на Клавдию?

– Трудно сказать, хотя в этом не было бы ничего удивительного – Клавдия была матерью Сережи. Однако, как ты помнишь, она никогда не была дерзкой и языкастой, все делала исподтишка. Если Танюша на кого-то и похожа, то это на нашу младшую сестру Людмилу. Однако ты ее никогда не видела, тебе трудно сравнивать.

– Ну, судя по вашим с Сережей рассказам, эта наша сестренка тоже еще та штучка, – недовольно пробурчала Ада Эрнестовна, не любившая вспоминать о существовании младшей сестры, – и если Танюша пошла в нее, то мы с ней еще наплачемся. Нет, чтобы я в ее возрасте…

Решив сменить тему разговора, Петр Эрнестович решительным движением сдвинул шапку сестры ей на макушку, оглядел ее и хмыкнул:

– Вот так чуток получше, а то ты какая-то несимметричная. Хватит тебе ворчать, Адонька, мир изменился бесповоротно, ничего не поделаешь. Лучше признавайся в своих собственных грехах – похоже, что ты провела ночь вне дома и утром забыла причесаться.

От его шутки недовольство Ады Эрнестовны как-то сразу улеглось, на губах ее мелькнула усталая улыбка:

– Ладно, Петька, ты прав, признаюсь: ночь я действительно провела вне дома – просидела в институте в обнимку со своими бумагами. И еще я стала старой ворчливой мымрой, раздражаюсь по каждому пустяку. Ладно, можешь с подобными просьбами ко мне больше не обращаться – не стану ни к кому лезть со своими нотациями, так что будь спокоен.

Лицо его неожиданно помрачнело.

– Я не это имел в виду, Ада, ты меня отвлекла своими глупостями. Помнишь последнюю работу Сережи?

Сморщив лоб, она покачала головой:

– Напомни.

– Это связано с фотосинтезом.

– Ах, да, вспоминаю – Сережа дал мне копию месяца два назад. Я просмотрела ее, а потом куда-то…

– Неважно. Дело в том, что этой работой заинтересовались физики из министерства обороны. Поскольку я соавтор и с самого начала курировал работу, меня в течение всех этих дней, что я провел в Москве, в прямом смысле слова затеребили.

Ада Эрнестовна в недоумении подняла брови:

– Почему? Как это связано с физиками?

– Если ты читала работу Сережи, то помнишь, что она связана с гало-бактериями. Между прочим, это древнейшие обитатели Земли.

– Если бы ты со мной решил поговорить о галлах, то я была бы на высоте, но тут…

– Сережа обнаружил, что bacteria sapiens переняли у галобактерий их способ проводить фотосинтез и…

– Нет-нет, только не начинай объяснять подробности, я просто хочу знать, чем это все чревато. Работу Сережи теперь засекретят? Вторая форма?

– Примерно так. Но в другом месте мы с тобой эту тему обсуждать не станем.

– Ясно, не маленькая. Что ж, печально, конечно, но не трагедия. У вас в институте ведь несколько лабораторий ведут закрытые исследования, разве нет?

– Не понимаю, сестра, – с усмешкой заметил Петр Эрнестович, – ты, кажется, работаешь совершенно в другом НИИ и занимаешься проблемами далекими от микробиологии. Откуда у тебя такая богатая информированность о том, что происходит в нашем институте?

– Не помню, кажется, Би-Би-Си сообщило, – беспечно ответила Ада Эрнестовна. – Ладно, Петька, хватит кота водить за нос, нас сейчас никто не слышит. Минус этой ситуации, как я понимаю, в том, что материалы по bacteria sapiens нельзя будет опубликовать в открытых журналах, а наш братик лишается возможности выезжать за кордон. Но с другой стороны есть и плюсы – финансирование закрытых работ намного выше. Помнишь, сколько тебе пришлось выбивать средства на создание экспериментальной базы в Дагестане, где обнаружили bacteria sapiens? Сережа каждое лето мотался туда со своими аспирантами, и они всегда возвращались злые как собаки – невозможно было работать с микроскопами из-за того, что постоянно отключали электричество.

– Ты права, нашу экспериментальную базу в совхозе «Знамя Октября» решено преобразовать в крупный научно-исследовательский комплекс, уже перечислены средства на закупку оборудования, а через месяц начинается строительство. Да, кстати, я виделся с Рустэмом Гаджиевым – его тоже вызывали в Москву по этому вопросу.

– Ах, да, это же ведь его совхоз! Ну, и как он отнесся к строительству комплекса на своей территории?

– Раз нужно – построит, мы это не обсуждали. Два дня назад пообедали вместе у Лузгиных, поговорили о семейных делах, а вечером он улетел обратно. Кстати, все Лузгины передают тебе приветы.

– А…ну, да, спасибо, – она смутилась при упоминании о родственниках Натальи и вспомнила самое начало их разговора. – Но о чем таком серьезном ты, все-таки, хотел говорить?

– Как продвигается твоя книга – та, где ты пишешь о возможности контактов с внеземной цивилизацией bacteria sapiens?

Изумленная Ада Эрнестовна вытащила очки, протерла их рукавом, нацепила на нос и, воззрившись на брата, какое-то время молчала.

– Продвигается помаленьку, – ответила она наконец, – но, конечно, раньше апреля я ее в редакцию не представлю. Может быть, даже и позже – видишь ли, нынче мне удалось сопоставить кое-какую информацию, и я получила ключ к расшифровке тех посланий, что прежде вообще отчаялась прочесть. Так что работы непочатый край.

– Ты уже говорила с редактором?

– С редактором? Нет. Вернее, говорила, что готовлю материал для печати, но о содержании никто ничего не знает, хочу, чтобы это стало для всех потрясением.

– У меня к тебе просьба. Ты ведь упоминаешь там о людях, которые в шестьдесят пятом вместе с Сережей уцелели в той аварии?

– Разумеется, – она потерла лоб, как всегда, когда хотела точно восстановить в памяти написанное, – там была супружеская пара – Тихомировы, у мужа еще очень такое оригинальное имя – Прокоп. Через две недели после аварии раздробленные кости ног полностью срослись. Года через три после катастрофы, у них родился ребенок, и Сережа один раз навещал их, чтобы сделать анализы. Младенец, как и его родители, носитель bacteria sapiens.

Петр Эрнестович усмехнулся:

– Что ж, у тебя прекрасная память юной девушки, Адонька.

– Ладно тебе, – буркнула Ада Эрнестовна, но не смогла не поддаться слабости и вновь продемонстрировать свою «девичью» память: – Там был еще грудной ребенок Васенька, отец и мать которого погибли в той аварии – у него тоже обнаружена bacteria sapiens, его через год после катастрофы тетка забрала в Воронеж. Года три назад, когда Сережа был в Воронеже на конференции, он каким-то образом раскопал телефон этой тетки и позвонил. Помнишь, еще рассказывал, что эта дама говорила с ним не особенно любезно, чуть ли не послала подальше? Об этом я, конечно, упоминать не буду – главное, что здоровье у мальчика прекрасное, учится он хорошо и даже побеждает на каких-то олимпиадах по математике или физике. Ну, и еще, конечно, Юра Лузгин – тяжелейшая травма позвоночника, через две недели на ногах.

– Я прошу тебя, сестра, уничтожить все твои записи, где упоминается об этих людях. И сделай это как можно скорее – прямо сегодня.

– Ты шутишь, Петя?

Он ответил медленно, делая ударение на каждом слове:

– Во время беседы – не буду уточнять где, сама понимаешь – меня попросили ознакомиться со списком.

– Со списком? С каким списком?

– Списком всех тех, кто при жизни или от рождения заражен bacteria sapiens. В нем фигурируют академик Оганесян Сурен Вартанович, наш брат Сергей Муромцев и его дочь Татьяна, моя жена Злата Муромцева и наш сын Евгений Муромцев. Сведения эти достаточно точны – им известно, например, что другие мои дети не являются носителями bacteria sapiens. В списке также Рустэм Гаджиев и все его односельчане. В том числе его дочь Халида Лузгина и ее дети. Всю документацию, в которой упоминались эти имена и результаты наблюдений, Сергей хранил у нас дома в специальном сейфе – на работе у него лишь открытые статистические данные. Однако каким-то образом госбезопасность получила эти данные.

Услышав такое, Ада Эрнестовна сразу впала в панику.

– Они проникли к вам в дом? – ее пальцы судорожно вцепились в рукав брата.

– Как ни неприятно признать, другого объяснения я не вижу.

– Но зачем? Для чего им этот список? Сережа занимается этим уже пятнадцать лет, но никогда прежде…

– Если скажу честно, Адонька, то ты не поверишь – не знаю.

– А вдруг… вдруг этих людей – тех, кто носит в себе bacteria sapiens, – почему-либо хотят уничтожить? Боже мой, ведь среди них Сережа, Злата, Женька…

– Перестань кричать, Ада! Не думаю, что кого-то хотят уничтожить, но уже какое-то время эти люди находятся под постоянным наблюдением. Меня лишь спросили, полон ли список. Я ответил, что да – согласно моим данным. Хотя это не совсем точно – там упомянуты не все.

– Почему?

– Тех, кто в шестьдесят пятом вместе с Сережей выжили после аварии, в списке нет. Ну, во-первых, сразу после катастрофы официально имен выживших никто точно не зафиксировал, потому что тогда творилась жуткая неразбериха с этим автобусом. А во-вторых, они живут в Воронежской области, и ездить туда, чтобы систематически наблюдать за состоянием их здоровья Сереже было трудно, да и незачем – у него и так достаточно материала. Поэтому их анализы он хранил отдельно – в своем архиве, который находился в ящике старого письменного стола в комнате мальчиков. Сегодня ночью Сережа уничтожил все эти бумаги, и мы решили, что к людям из автобуса не стоит привлекать внимания, потому что… Не стоит – и все. Ты поняла, Ада?

Тяжело вздохнув, она кивнула и внезапно почувствовала, что ноги в замшевых сапожках начинают мерзнуть.

– Да, Петя, ты прав, так для них будет безопаснее – мало ли.

– Все правильно. Юра Лузгин, брат Наташи, тоже выпал из их поля зрения, и мы решили, что его имени тоже не следует упоминать – вдруг парень соберется в загранкомандировку, кто знает…

Ада Эрнестовна изумилась:

– Но как же так могло получиться? Ведь Юра – муж Халиды, и он до шестнадцати лет жил в семье Рустэма Гаджиева.

– Сережа по-родственному хранил его данные в специальной папке в том же столе, что и архив. Хотя тут еще и крайне интересный случай, когда после тяжелейшей травмы спинной мозг восстановил все свои функции на сто процентов. Что же касается его жизни в Дагестане… Если мы сами не начнем об этом болтать направо и налево, то кто теперь вспомнит, где пятнадцать лет назад находился четырнадцатилетний подросток? Наташа оформила опекунство и положенную сироте пенсию, потом сама переехала к мужу в Ленинград, и все полагали, что ребенок с ней – никто даже и не знал, что мальчик два года прожил в Дагестане у Гаджиевых. В шестнадцать он вернулся на свою законную жилплощадь в Москве и получил паспорт. В Москве он окончил в университет и работает. Да, случилось так, что в студенческие годы они с Халидой Гаджиевой встретились, полюбили друг друга и поженились. Ну и что? Нет никаких данных о том, что он является носителем bacteria sapiens. Моя жена, например, носитель bacteria sapiens, а я – нет. Что же касается Халиды и их детей, то… тут мы уже ничего не можем поделать.

– Хорошо, я немедленно все уничтожу, – тихо сказала она, – и когда опубликую свою работу…

– Подожди, я не договорил. Пятнадцать лет назад ты по своей инициативе занялась расшифровкой так называемых посланий bacteria sapiens, никто это исследование тебе в план не включал, никому о нем неизвестно. Не думаю, что тебе стоит привлекать к себе внимание и публиковать результаты – пока, во всяком случае.

– Подожди, но моя книга о дешифровке посланий внеземных цивилизаций затрагивает лишь специфические проблемы криптоанализа, случай с bacteria sapiens я привожу только, как пример.

– Твоя книга хоть и косвенно, но связана с закрытыми исследованиями bacteria sapiens, поэтому я не уверен, что Первый отдел вообще разрешит тебе ее опубликовать.

– Позволь, но ведь исследование bacteria sapiens было включено в план работы Сережи, и оно стало темой его открытой докторской диссертации.

Петр Эрнестович с досадой поморщился.

– Ада, ты как ребенок! Когда Сергей этим занимался, тема была открытой. В настоящее время она засекречена, и разглашать какую-либо информацию, с ней связанную, он не имеет права. А ты вообще сотрудник совершенно другого института, тебя эта работа никаким боком не касается. Но если хочешь всем нам крупных неприятностей – действуй.

– Не повышай на меня голос, Петя! Я знаю, что ты большой скептик и не хочешь поверить, что бактерии, с которыми мы имеем дело, – разумный мир.

– Видишь ли, мы живем в социалистическом обществе материалистов, и в зеленых человечков нам верить не положено.

Разумеется, брат, как обычно, над ней подшучивал, но Ада Эрнестовна – тоже, как обычно, – закипятилась всерьез:

– Сережа этому верит! И Сурен Вартанович тоже верит, а он – ученый с мировым именем. Кстати, он года три назад давал на эту тему интервью какому-то молодежному журналу – потом даже напечатали статью, и никого это не встревожило.

– Сурену Вартановичу за восемьдесят, – устало вздохнул ее брат, – когда старик дает интервью молодежному журналу, то имеет право немного пофантазировать, и кроме пионеров никто серьезно его слова не воспримет. Что же касается Сережи, то в своих статьях он приводил только результаты исследований свойств bacteria sapiens и нигде не упоминал, что имеет дело с разумным миром. В противном случае, думаю, ВАК не утвердил бы его докторскую – нашему брату просто рекомендовали бы лечение в психиатрической больнице.

– Я работала пятнадцать лет, разработала уникальный метод дешифровки, и теперь не имею права опубликовать результаты?!

– Можешь посвятить в свою работу людей в белых халатах. Они выслушают тебя очень внимательно и госпитализируют с диагнозом «шизофрения».

Вот теперь это было сказано не шутливым, а вполне серьезным и очень резким тоном. От гнева и обиды у Ады Эрнестовны перехватило дыхание, лицо ее стало белей снега.

– Ты… ты, мой брат, мне это говоришь?!

Петр Эрнестович испугался.

– Прости, Ада, это и вправду было грубо сказано – замотался, совсем меня задергали в эти дни. Но я ничего не могу изменить – как мы с тобой ничего не могли изменить, когда арестовали и расстреляли папу. Если бы я начал возражать… Возможно, в институт пришел бы другой директор, и тему bacteria sapiens вообще у Сережи забрали. Публиковать свои результаты тебе нельзя – пока. Отложи это на будущее, к чему лезть на рожон? Криптоаналитиков твоего уровня в Союзе нет, в мире их единицы, поэтому тебя просто не поймут. Ты ничего никому не докажешь, а если нарушишь секретность, тебя упрячут в больницу, как шизофреничку. Представь себе Эйнштейна, который излагает теорию относительности средневековым алхимикам.

Комплимент его на Аду Эрнестовну не подействовал, плечи ее поникли, лицо как-то сразу осунулось и постарело.

– Хорошо-хорошо, Петя, я пойду, уже поздно, – она потопталась, пошевелила замерзшими пальцами ног, – спасибо, что так доходчиво объяснил. Это все, что ты мне хотел сказать?

– Да. Пойдем, а то ты замерзла, да и мне пора ехать – Злата, наверное, волнуется.

Поддерживая сестру, Петр Эрнестович повел ее обратно к подъезду. Уже у самой двери она неожиданно повернулась к нему и равнодушно сказала:

– Да, Петя, я тебя попрошу: передай, пожалуйста, Наталье, что я погорячилась во время нашего последнего разговора и извиняюсь. Я, наверное, действительно максималистка.

– Хорошо, передам, – устало ответил ей брат.