Читать книгу Банный день - Геннадий Николаевич Седов - Страница 1

Оглавление

О начале войны Николай Игнатьевич узнал, как и все в Бухаре, в полдень по радио. Был воскресный день, он вздремнул ненадолго после обеда. Очнулся в испарине от крика матери:

– Коля! Коля!

Сидя полусонный на диване слушал обращение наркома иностранных дел Молотова к трудящимся Советского Союза. В четыре утра, без объявления войны германские войска вероломно напали на нашу родину…

– Ох, горачка! – качала головой мать. – Ох, бяда!

Постучали в дверь, он пошел открывать. На пороге стоял в сетчатой майке и тапочках на босу ногу сосед по площадке Акопян, с которым они в свободное время играли в шахматы.

– Слышал? – энергично дымил в лицо папиросой Акопян. – Вот сволочи, а! Пакт о ненападении подписали! Ну, поплатятся, погоди! На что угодно могу поспорить: через месяц-два Красная Армия будет в Берлине!

Они вышли разговаривая в захламленный птичьим пометом двор, встали под козырек. Палило вовсю солнце, из-под решетки подвала под стеной повизгивала чья-то голодная свинья. Отворилась в дальнем конце двора кабинка деревянной уборной выпустив заросшего шерстью начальника областной милиции Дерябина в синих галифе на помочах.

– Михал Михалыч! – замахал ему рукой Акопян.

– Извини, некогда! – крикнул тот шагая к своему подъезду. – На работу спешу!

– И я, пожалуй, наведуюсь в контору, – озабоченно проговорил Акопян. – Война, брат, некогда прохлаждаться…

Стоя с матерью на веранде он смотрел, как отъезжает от дома на персональном фаэтоне руководивший финансами области Акопян, как выйдя следом взбирается в седло поддерживаемый ординарцем Дерябин, как укатывают на таратайке усевшись спиной друг к другу краснолицый начупркоммунхоза Варенников и заведующий сельскохозяйственным отделом обкома партии Джурабек Турсунович Худайназаров.

– Схожу-ка я в лечебницу, мама, – проговорил он озабоченно. – Неудобно как-то. Война, а я отдыхаю.

Поработать в тот день не удалось. На центральной площади возле крепости созывался общегородской митинг. Под стены Арка стекались люди. Рабочие хлопкоочистительного завода, шелкомотальной фабрики, производственных артелей. Учащиеся, служащие, домашние хозяйки. С наспех сооруженной трибуны к трудящимся Бухары обратился первый секретарь обкома партии товарищ Мавлянов.

– В этот грозный для Родины час, – рубил рукой воздух, – отдадим все силы на разгром врага!.. Будем работать не покладая рук!.. Обеспечим нашу армию хлебом, мясом, маслом!.. Общими усилиями приблизим час победы!..

Приняли под аплодисменты текст письма на имя ЦК ВКП-б и лично товарища Сталина, медленно стали расходиться…

Вечером третьего дня (он крутил после ужина рычажок приемника, ловил среди шумов и треска сообщения заграничных радиостанций) во входную дверь постучали. Мальчишка-посыльный принес повестку из военкомата. Расписываясь в графе «получение» он с трудом удерживал в пальцах карандаш. Прислонившаяся к стене мать в кухонном переднике смотрела на него как на покойника.

Невыспавшийся, с мятым лицом переступил на другое утро порог областного военкомата. Отметился у столика дежурного, присел на скамейке в коридоре рядом с несколькими молодыми парнями.

– Повоюем, дядя, – подмигнул ему крепко сбитый блондин с комсомольским значком на тенниске. – Перчику подсыплем фашистам, а! Чтоб драпали без оглядки!

Он несмело улыбнулся в ответ. Появившийся в конце коридора военный с красной повязкой на рукаве выкликнул его имя.

– Третья часть, – произнес монотонно. – Второй этаж, комната четырнадцать.

С бьющимся сердцем поднялся он по лестнице, нашел нужную дверь. Постучал неуверенно.

– Войдите, – послышалось изнутри.

Сидевший за столом немолодой командир с двумя «шпалами» в петлице взглядом указал ему на стул.

– Кулинич, Николай Игнатьевич…– читал, перелистывая бумаги в «скоросшивателе», – тысяча девятьсот одиннадцатого года рождения, белорус. Холост, образование высшее. Профессия ветеринарный врач. Что заканчивали? – поднял на него взгляд.

– Ветеринарный институт в Ленинграде.

– Ясно. Колыбель революции, – майор потер воспаленные глаза. – Не довелось побывать, к сожалению… Ситуация следующая, Николай Игнатьевич, – захлопнул папку (у него остановилось дыхание). – Как специалист крайне важной для народного хозяйства профессии от призыва в настоящее время вы освобождаетесь. До особого распоряжения получаете временную бронь. Об отлучках на срок более двух суток обязаны ставить нас в известность.… Минуточку…– полез в ящик стола, – раз вы уже здесь…

Достал несколько бланков с военкоматской печатью, пробежал коротко глазами.

– Повестки призывникам, – протянул, – доставите по адресу. Обязательно пусть распишутся. Квиток с подписью вернете нам. Свободны, товарищ Кулинич, – протянул руку.

В Берлин через два месяца, как предсказывал Акопян, Красная Армия не вошла. К середине июля немцы оккупировали Прибалтику, Белоруссию, вели наступление на Витебск и Могилев, приблизились к Смоленску.

Третьего июля по радио выступил Сталин. Шестиламповый радиоприемник «6Н-1» купленный в Москве по удостоверению участника всесоюзной сельскохозяйственной выставки у них конфисковали туманно объяснив, что делается это в интересах обороны страны и что вещь по окончанию войны будет возвращена. Речь вождя они слушали по выданной взамен «тарелке», принимавшей по проводам единственную радиостанцию – имени Коминтерна.

Сталин говорил невнятно, с тяжелым грузинским акцентом. Признал: над страной нависла смертельная опасность. Победить до зубов вооруженного врага можно лишь героическими усилиями всего народа. Призывал отрешиться от беззаботности и благодушия, предавать суду военного трибунала всех кто своим паникерством и трусостью мешают делу защиты родины.

– Зверына! – не выдержала мать. – Братами и сестрами называе! Кали хвост прыциснула!

– Мама, замолчите! – схватил он ее за руку. – Услышат же!

Вырвавшись она шагнула через порог, исчезла за дверью спальной. Постояв недолго он пошел за нею следом.

Мать сидела на полу у выдвинутого ящика буфета, перебирала в альбоме семейные фотографии.

Он опустился рядом. Брал у нее из рук выцветшие, в царапинах, снимки с разлохматившимися уголками. Отец с матерью, празднично одетые, застыли напряженно на фоне грубо намалеванного задника с видом Кавказских гор. Любительские фотографии: сестры, старших братьев. Он в белом халате вместе с сокурсниками в институтской препараторской, разливает пипеткой раствор в пробирки с биопсийным материалом. Снова он, уже ветврач, стоит с группой участников ВСХВ от Бухарской области возле окутанного водяными шлейфами фонтана «Дружба Народов». Рядом смеющаяся в объектив Стефанида…

Оживало в памяти прошлое: череда событий, лица. Дом под соломенной кровлей на околице села… зимний бор в снегу… исполосованная полозьями дорога… Лето, белые шапки облаков на синеве неба… Десятилетний мальчишка, он впервые на покосе. Жарко, из-под косы вылетают стремглав кузнечики, он идет равняясь на шагающих рядом взрослых, машет изо всех сил тяжелым черенком… Семейный совет, вечером, за столом, на котором решают отправить его учиться в институт… Сборы в дорогу, отец везет его в телеге на станцию… Он впервые в жизни едет поездом, один. Не верится, в Ленинград! Какой восторг вперемежку со страхом охватили его, когда через трое с половиной суток пассажирский поезд остановился напротив белокаменного вокзала, и он спустился по ступенькам на перрон. Прошел из конца в конец просторный зал ожидания с разрисованными стенами и потолком, вышел с чемоданом и мешком на улицу под моросящий дождь. Спросил у стоявшего под навесом милиционера в буденовке и мокрой накидке, как добраться до Черниговской улицы.

– Приехал зачем? – поинтересовался тот.

– В институт поступать. На ветеринара, – отозвался он.

– Лошадей лечить?

– Вообще, скотину.

– Понятно. Остановку видишь? – показал рукой милиционер. – «Тройку» дождись, тут недалеко.

Трамвай для него был в диковину. Стоял на площадке прижавшись спиной к сваленным на пол вещам, смотрел в мутное от дождя окно.

– Кто ветеринарный спрашивал? – закричала со своего места кондукторша. – Следующая остановка!

Схватив чемодан и мешок он кинулся к дверям…

Потекла новая жизнь. Он сдал документы в приемную комиссию, получил (редкая удача!) койку в пустовавшем по случаю каникул студенческом общежитии. Ленинграда не видел: просиживал с утра до вечера в библиотеке, зубрил физику, биологию, литературу. Вступительные экзамены сдал на «пятерки», отправил почтовую открытку родителям в Белоруссию: «Бацька, матуля, я студент».

Денег на поездку домой не было, до сентября он оставался в заливаемом дождями городе с мешавшими уснуть белыми ночами, перезвоном трамваев, мутными каналами со стоячей водой. Вместе с соседом по комнате, грузином Шалвой Пичхадзе разгружал за три рубля с копейками платформы с углем на товарной станции, ходил с кастрюльками в кухню-столовую комитета общественного питания за вегетарианским борщом и флотскими макаронами, читал вечерами «Капитанскую дочку» Пушкина. Ждал с нетерпением начала занятий, мечтал, как вернется с дипломом в Смолевичи, женится на красивой девушке, построит дом. Любое дело казалось достижимым, любое по плечу. Рабоче-крестьянская власть дала ему, деревенскому парню, возможность окончить школу, поступить в институт. «Нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся, большевики», – записал в тетрадку замечательные слова товарища Сталина вычитанные из «Известий». До чего здорово сказано, будто про него! Ходил наивно-восторженный, с широко открытыми глазами, жадно впитывал кипевшую вокруг жизнь, пока внезапно не наступило похмелье.

В тот день он впервые побывал по студенческому билету в Эрмитаже. Вернулся в общежитие переполненный впечатлениями, выгребал из миски недоеденную с обеда пшенную кашу, когда в дверь заглянул Шалва.

– В проходной тебя какая-то девчонка спрашивает, – сообщил.

– Девчонка?

Он стал выбираться из-за стола.

«Кто бы это мог быть? – недоумевал спускаясь по лестнице. – Чудно»…

Не поверил глазам увидев стоявшую возле окошечка дежурной Стефаниду. Не похожую на себя, чумазую, в домотканой кофте до колен, мужских сапогах.

– Стефка! – закричал, – ты как тут?

– Братка! – кинулась она к нему на шею. – Братка родненьки!

Добиться от нее чего-либо связного было невозможно. Захлебывалась словами, перескакивала с одного на другое.

– Согнали бацьков и братов! Дом забрали! И коней и каров! Куранят и тых забрали!

С разрешения вахтерши (дежурила, к счастью, в тот вечер добрейшая тетя Клава) им разрешили поговорить наедине в красном уголке.

То, что он услышал от зареванной сестры, не укладывалось в голове. Прибывшие из центра начальники забрали в пользу недавно созданного колхоза принадлежавшую их семье землю. Отца, мать и братьев зачислили в кулаки. Арестовали, увезли.

– Погоди, – растерянно спрашивал он. – Арестовали за что?

– Не ведаю, братачка, – мотала она головой, – ничога не ведаю.

Несовершеннолетнюю Стефаниду спрятала у себя жившая в соседнем селе крестная. Держала несколько дней в свинарнике. А потом присоветовала: ехать к брату, искать защиту. Дала пять рублей на дорогу, шматок сала, вареной картошки. Нашла среди пассажиров на Минском вокзале ехавшую в Ленинград еврейскую семью, упросила взять с собой малолетку.

– Добрые людзи. Ничога не пытали. Кормили у дароге, адрас твой подсказали…

У него мешались мысли в голове: какие его родители кулаки? Запахивали собственными силами полученные в пользование от новой власти шесть десятин земли, держали трех лошадей, четырех коров, маслобойку. Батька грамоту прошлым летом получил от сельсовета за сдачу хлеба государству, семья одной из первых на селе подписалась на оборонный заем. Произошла ошибка, срочно надо что-то делать! На прием в Смольный к товарищу Кирову записаться, письмо отправить в Москву наркому земледелия. Своя же народная власть, разберется. Не даст в обиду трудовую семью.

Посоветовался с Шалвой.

– Дохлое дело, Кулинич, – побарабанил по столу политинформатор общежития. – Ты что, газет не читаешь? Кончился, Коленька, нэп! «Кулаки», «середняки». Все это уже вчерашний день. Опора партии сейчас на бедняцкую прослойку, ясно? Взят курс на сплошную коллективизацию. Папаша твой, видать, в колхоз вступать не захотел. Против линии партии пошел. А за это по головке не гладят. Мой совет: не ходи никуда, не пиши. Себе навредишь. Повремени, разберутся с твоими…

Голова шла кругом. На руках была четырнадцатилетняя сестра, где-то надо было найти ей жилье, куда-то пристроить. В тот вечер тетя Клава разрешила Стефке переночевать в красном уголке, на лавке. Принесла из подсобки пахнущий сыростью матрац, несвежего вида подушку.

– Учти, на одну ночь, – предупредила. – В пять утра чтобы ушла. Не дай бог комендант нагрянет…

С утра они с Шалвой кинулись по нескольким намеченным адресам. Стефка крепко держала его за руку, дико озиралась по сторонам. В конце дня, после бесконечного блуждания по городу им повезло: на Волковом поле нашли школу фабрично-заводского ученичества при обувной фабрике где согласились принять на полное содержание ограбленную в дороге, как написали они в заявлении, не имевшую документов дочь безземельного белорусского батрака.

Прощаясь со Стефкой в кабинете директора, откуда ее собирались вести в санпропускник, он не выдержал, кинулся к дверям. Шел по коридору сгорбившийся, жалкий.

– Все будет нормально, Колян, – успокаивал его Шалва когда вернулись домой. – Слышь, – полез в тумбочку, – тут у меня немного чачи из дома осталось. Давай по глотку, а?

Выпили, он лег отвернувшись к стене, закрыл глаза. Перед глазами стояла Стефка, несчастная, потерянная. Зарылся лицом в подушку сдерживая рыдания…

Первое известие от родителей пришло через полгода. В перерыве между занятиями в аудиторию заглянула секретарша декана.

– Кулинич, – поманила рукой. Протянула потрепанный конверт: – Держи!.. У тебя кто-то на Урале живет?

– Не-е, – отозвался он растерянно.

Вскрыл холодея присланное на институтский адрес письмо, узнал неровный, крупными буквами почерк старшего брата.

«Живы!» – отлегло от души.

Письмо было коротким, в половину тетрадного листа. У них все благополучно, писал Константин. Живы-здоровы, трудятся на строительстве бумажного комбината, поздравляют его с наступающим Первомаем, желают успехов в учебе.

Он крутил в руках оттиснутый расплывшимися печатями конверт с тремя копеечными марками. Обратным адресом значилось: «Пермский край, Красновишерск, управление Вишерских лагерей».

«Красновишерск… Красновишерск», – водил пальцем по висевшей в институтской библиотеке карте РСФСР. Пермь у подножья Уральских гор нашел, Красновишерска не обнаружил.

На другой день его неожиданно вызвали к декану.

В просторном кабинете с большим портретом Ленина над столом сидел рядом с седовласым Артоболевским мрачный завкадрами института в застиранной гимнастерке принимавший у него документы при поступлении.

– Садитесь, Кулинич, – указал жестом декан. – У товарища Сапруна к вам вопросы.

– Не вопросы, а вопрос, – глухо отозвался Сапрун. Поднял тяжелый взгляд. – Что же это ты, – открыл папку на коленях, – не сообщил в анкете, что приходишься сыном кулака? Скрыл этот факт?

Он ответил потупив голову, что во время поступления в институт ничего об этом не знал.

– Как не знал? – возвысил голос Сапрун. – Родители твои осуждены, так? По пятьдесят восьмой статье!

«Все знают!»

– Чего молчишь?

– Осуждены. Но случилось это без меня.

– Хорошо, без тебя. Почему промолчал узнав? В комсомол тихой сапой пролез?.. Дело ясное, – прихватив папку Супрун стал выбираться из-за стола. Обернулся к декану: – Будем, товарищ Артоболевский, ставить вопрос об отчислении. За сокрытие позорных фактов биографии…

– Задержитесь, Кулинич, – остановил его декан, видя, что он собрался уходить. Снял пенсне, потер устало переносицу.

– Неприятная история. Надо было все-таки сообщить, хотя бы в деканат. Понимаю, вы тут не причем, дети за отцов не отвечают…

– Не виноваты они, Семен Борисович! – вырвалось у него. – Батька мой всегда был за советскую власть. В батраках полжизни проходил!

– Верю, верю… – Артоболевский обошел неспеша стол, сел рядом. Глянул, близоруко, участливо:

– Не хочется вас терять… Николай, если не ошибаюсь?

Он кивнул.

– Вы один из лучших наших первокурсников, Николай. Видно по всему, ветеринария ваше призвание, станете отличным специалистом. Ошиблись, разумеется, не приняли правильного решения. Давайте договоримся, – Артоболевский потирал напряженно пальцы рук. – Вы напишите заявление на имя ректора с признанием своей вины. Что осуждаете действия вашей семьи. Дадите слово, что отличной учебой и участием в общественной работе смоете с себя позорное пятно…

На лице декана читалась мука.

– Не смотрите на меня так! – вырвалось у него. – Родители ваши от этого не пострадают. Все, что с ними случилось, случилось. Главное, что вы сейчас можете для них сделать – не пропасть. Выбиться в люди, получить профессию. Наверняка рано или поздно судьба их изменится к лучшему. Будь ваш отец на моем месте, он посоветовал бы вам то же самое. Лично я буду ходатайствовать перед ректоратом, чтобы вас не отчисляли. Помогите мне в этом.

… «отличной учебой, активным участием в общественной деятельности оправдаю доверие», – писал он поздно вечером в красном уголке под свисавшей с потолка пыльной лампочкой.

Сыпал за окном мокрый снег, на душе было муторно, тоскливо..

… «смою с себя позорное пятно»…

О том, что он сын кулака, знала на другой день вся группа. На комсомольском собрании курса ему вынесли строгий выговор с занесением в личное дело: «за сокрытие позорного факта биографии», отобрали на период исправления комсомольский билет. Комсоргу группы Валентине Солошенко поручили взять над ним шефство, отчитаться в конце семестра о проделанной работе.

– Помнишь, у Маяковского, Кулинич? – хватала его за руку крепко сбитая, со зрелыми формами Валентина когда они шли после занятий вдоль ограды институтского парка к трамвайной остановке. – «Коммуна наш вождь, велит нам напролом»! – взволнованно принимать читать. – Правда, здорово? – напирала бюстом. – Или вот это: – «Ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь!» Мурашки по коже!

Их обгоняли дружески подталкивая спешившие домой парни и девчата.

– Валентина, не потеряй Кулинича! – закричал кто-то.

Не читанного им никогда Маяковского он ненавидел. Рьяно включившаяся в дело перевоспитания оступившегося сокурсника Солошенко пичкала его к месту и не к месту стихами любимого поэта.

– «Тот свет – буржуям отдых сладкий… – прыгала согреваясь, на ледяном пятачке остановки. – Трамваем «бэ» без пересадки»!

Он мучительно соображал отворачиваясь от ледяного ветра: что бы такое придумать, чтобы не провожать ее до дома. Путного ничего в голову не приходило: полез за ней следом в хвостовой вагон подошедшей «тройки», протиснулся с толпой пассажиров в угол тамбура.

– Ног не чую, – постукивала закаменевшими на морозе валенками Валентина. – Кулинич, обними девушку! Дуба дам!

Засунула руки в карманы его полушубка, жарко дышала в лицо.

Зажатый у стенки он чувствовал прикосновение ее коленей, груди. Уловил на мгновенье взгляд Валентины, косящий, напряженный. Ничего похожего на комсомольскую предводительницу которую побаивались самые крутые ребята группы. Девка и девка.

Вагон наполнялся людьми в заснеженных бушлатах и ватниках, их теснили в угол, прижимали друг к другу. В какой-то момент он почувствовал: голова Валентины в вязаном берете лежит у него на плече. Осторожно, стараясь ее не потревожить, повернулся боком к окну. Соскребал ногтем хрустящую наледь, смотрел напряженно в хороводившую за стеклом снежную круговерть…

Над деревенским его отношением к девушкам однокурсники подсмеивались. Говорили, что пора выбросить из головы мещанское понятие «любовь», взять на вооружение коммунистическую мораль ведущую к подлинному равенству полов. Удовлетворить физическую потребность товарища по борьбе, объясняли, все равно, что поделиться с голодным пайкой хлеба. Неважно, парень ты или девушка.

В переполненном зале институтской библиотеки он присутствовал на общественном суде, устроенном над нашумевшим рассказом писателя Пантелеймона Романова «Без черемухи». История московской студентки исповедующейся в письме близкой подруге о любовной связи с однокурсником горячо обсуждалась молодежью страны, вызвала острую полемику в газетах.

Нравящийся девушкам самоуверенный студент из рассказа, которым увлеклась героиня, после непродолжительного знакомства ведет ее к себе и грубо овладевает. Без признания в любви, без веточки сирени, как она выражается.

«Ведь все равно это кончится одним и тем же, – цинично замечает в ответ на ее укоры. – И с черемухой и без черемухи. Что же канитель эту разводить?»

«Любви у нас нет, – сетовала героиня, – у нас только половые отношения. Девушки легко сходятся с нашими товарищами-мужчинами на неделю, на месяц или случайно на одну ночь. И на всех, кто в любви ищет чего-то большего, чем физиология, смотрят с насмешкой»…

Суд над рассказом выдался жарким.

– Вопрос прежде всего политический, товарищи! – кричал выбравшись на трибуну чубатый третьекурсник в синей косоворотке. – Рассуждения вашей мамзели, товарищ Романов, – тыкал пальцем сидевшему за столом писателю, – отдают мелкобуржуазной сутью. Свободной женщине не нужны все эти ваши антимонии. Цветочки и прочее. Революция с этим покончила раз и навсегда.

– Прямо уж скажи, что пятака на букетик жалко для девушки, – послышался голос из зала.

– Верно говорит, – раздалось следом. – Подлинного равенства с мужчиной можно достигнуть лишь переступив через так называемую стыдливость.

– Ага, поднять по первому требованию подол…

– По порядку, по порядку, товарищи! – звенел колокольчиком председательствующий. – У нас три десятка записавшихся в прениях…

Дискуссия затянулась до позднего вечера. В принятой большинством голосов резолюции рассказ был признан социально вредным. Романову предложили коренным образом его переделать, писать вещи лишенные духа пессимизма и упадочничества, классово заостренные, в духе пролетарской морали и нравственности.

– Буржуй, сразу видно, – обронила Валентина, когда выйдя из институтских ворот они столкнулись с писателем забиравшимся в кабину дымившего у края мостовой авто. – Как пишет, так и живет.

– А Маяковский твой не буржуй? – вырвалось у него. – Он что, домой трамваем ездит? Как мы? По заграницам шляется, любовниц меняет. А нас в коммунизм зовет именем товарища Ленина.

– Замолчи немедленно! – возмутилась она. – За попутчика заступаешься, да? К старому быту потянуло? На посиделочки деревенские?

– Вот именно, на посиделочки! – кричал он уже в полный голос. – Там хотя бы сифилисом не заразишься!

– Да ты, оказывается, кулак недорезанный! – разошлась не на шутку Валентина. – Черт меня дернул с тобой связаться! Не смей меня провожать!

Больно толкнула плечом, кинулась к остановке…

Он неожиданно пришел в себя. Представил внеочередное комсомольское собрание, на котором Валентина откажется над ним шефствовать. Его лишат звания комсомольца, поставят перед ректоратом вопрос об отчислении…

Побежал за ней следом, нагнал, молча шел рядом. В забитом как обычно вагоне трамвая обнял осторожно за талию. Румяная от мороза Валентина смотрела пристально в лицо, загадочно улыбалась.

Вопрос «с черемухой или без черемухи?» решился для него на той же неделе. Он простудился, кашлял, не поехал в институт. Лежал под тремя одеялами в комнате общежития, когда на пороге неожиданно возникла Солошенко с кошелкой в руке.

– Сбежала, – сообщила весело. – Сегодня политдень, можно сачкануть… Я тебе пирожков с грибами приволокла, – полезла в кошелку. – Мать испекла, теплые еще. Давай, ешь…

Прошлась в валенках с галошами между незастеленными кроватями, оглядела захламленную комнату с мерзлым подоконником, заставленным пустыми бутылками из-под масла и грудой консервных банок.

– Ну, и свинарник, – поморщилась. – Бездействует ваш бытовой комитет. Санитарный день надо будет провести. Подвинься, – села боком на кровать. – Поел? Вкусно?

Нагнулась, всосалась жадно в губы.

– Валюш… – хрипел он. – Заразишься… у меня температура…

– Меня никакая зараза не берет.

Добежала до двери, накинула на петлю крючок. Стянула валенки, забралась под скрип просевшей металлической сетки к нему под одеяло.

Учиться было в охотку, каждый день приносил что-то новое, будоражил мысль.

– Ветеринар, друзья, обязан знать и уметь больше медика, – поблескивал из-под очков перед притихшей аудиторией завкафедрой протозоологии и химиотерапии Василий Ларионович Якимов. – Больная лошадь или корова не скажут на приеме, что именно у них болит, в каком месте и сколько времени. И кала в баночке не принесут на анализ. У ветеринара-врачевателя кроме твердых знаний должен быть третий глаз во лбу. Глаз прозрения, интуиции, постижения невидимого. Как у индийского бога созидания Вишну…

На лекциях Якимова аудитория заполнялась полностью – ни одного сачка. Приходили с соседних курсов, сидели на ступеньках, стояли в проходах. Лейшманиозы, патогенные простейшие, гнездящиеся в организмах человека и животных, обретали в описаниях профессора с седым ежиком на лбу характер вселенских битв биоорганизмов за гегемонию на планете, затмевали драматизмом страницы читанного им «Всадника без головы» Майн Рида.

На третьем курсе ему удалось попасть в число участников руководимой Якимовым научной экспедиции, обследовавшей кровепаразитарные болезни животных в хозяйствах Ленинградской области. Три недели он мыл и стерилизовал пробирки и колбы после анализов, заносил вечерами в гроссбух статистические выкладки и заключения лаборантов. Передвигались с набитыми рюкзаками когда на попутных телегах, когда пешком, спали в сырых сельских клубах, на сеновалах, в чистом поле у костерка. В город вернулся окрыленным, точно побывал с научными целями где-нибудь в Гималаях или на Огненной Земле. Пробегая коридором мимо институтского музея не мог удержаться, чтобы не заглянуть в заполненный экспонатами зал, не полюбоваться сквозь стеклянную стенку шкафа на светящуюся подкрашенным раствором колбу с пироплазмами, в основании которой белела наклейка: «Выполнено студентом третьего курса Н. Кулиничем». Торопился после занятий в библиотеку, одолевал страница за страницей «Курс практической гистологии» Немилова, искал собеседников, с кем можно было поделиться новым знанием, поспорить. Встречаясь с сестрой доступно объяснял ей биологическую природу паразитических червей, гельминтов.

– Сотни миллионов людей от Арктики до экватора страдают от этих мерзких организмов, количество зараженного ими скота не меряно. Представляешь?

– Колька, перестань, мне нехорошо будет! – кричала Стефка дожевывая на ступеньках Казанского собора купленный с лотка двухкопеечный пирожок с ливером. – Еще одно слово, и я ухожу!

Был воскресный день, солнечно, легкий ветерок с моря – благодать. Они выполняли намеченную накануне культурную программу. Сначала преобразованный в Музей истории религии и атеизма Казанский собор, перекусить находу – и в кино. Смотреть «Праздник святого Йоргена», о котором трубят всю последнюю неделю газеты. Мировая фильма! В главных ролях Игорь Ильинский, Анатолий Кторов, Мария Стрелкова. На коллективный просмотр только что вышедшей в прокат картины институт приобрел по разнарядке наркомпроса триста мест в иллюзион «Сатурн». Как отличнику учебы ему выдали в ректорате бесплатный пропуск на двух человек. В седьмом ряду, места одиннадцатое и двенадцатое, в самой середине.

– Валентину свою ненаглядную пригласи, – подмигнула знакомая завкультсектором после того как он расписался в тетрадке о получении. – Крепче любить будет…

Солошенко, он знал, пропуск на двоих тоже получила. Как активистка МОПР-а. Договорились: она берет на просмотр пролетарского родителя работавшего на мыловаренном заводе, он сестру…

К двухэтажному иллюзиону на Невском, куда они пришли за полтора часа до начала сеанса, пробиться было непросто: тротуар и ближнюю мостовую запрудили толпы людей. Милиция и дружинники с повязками оттесняли нетерпеливую публику, толпа весело, с гиканьем и свистом напирала.

Работая локтями они пробрались к центральному входу, протиснулись мимо двух билетерш в сумеречный вестибюль с бюстом Владимира Ильича Ленина на постаменте, нашли свободные стулья у стены, присели.

За дверью просмотрового зала в конце коридора слышалась музыка, там еще не закончился предыдущий сеанс. Вестибюль наполнялся людьми, мастеровыми в летних картузах, принарядившимися девушками-работницами, студентами. Ввалилась шумная команда балтийских моряков во главе с усатым старшиной. Строгого вида дама в пенсне похожая на товарища Землячку провела мимо стайку детдомовцев в одинаковой форме.

Прозвучал первый звонок, они вскочили с места, двинулись в толпе к просмотровому залу.

– Спокойно, спокойно, товарищи, – обороняла грудью входную дверь рослая дежурная в синей гимнастерке. – Соблюдайте порядок. Зал проветривается…

После томительного ожидания шагнули, наконец, в душный, плохо освещенный зал пахнувший остатками человеческих испарений, нашли свои места.

Хлопали деревянные сиденья, публика рассаживалась. Прозвенел второй звонок, между рядов проследовала буржуазного вида особа в кринолине и алым бантом на груди. Поднялась на эстрадку под экраном, открыла крышку пианино, разложила на полочке ноты, надела очки.

«Кулинич!» – окликнули за спиной.

Валентина. Шестимесячная завивка, сияет как блин.

– Батя мой, Василий Никитич, – показала на сидевшего рядом небритого мужичонку в ситцевой рубахе.

– Здрасьте, – кивнул он.

Мужичонка в ответ молча протянул руку.

Прозвенел третий звонок, медленно тускнели лампочки вдоль карниза. Застрекотало сзади, над головой пронесся сноп света, засветилось полотно экрана. Таперша за пианино ударила по клавишам…

Первые кадры фильмы привели его в замешательство. Показывали Иисуса Христа, божественные его деяния. Хождение по водам на виду у изумленных рыбаков, мученическую смерть на кресте, слетевшего к бездыханному телу ангела с белоснежными крыльями.

«Поблажка верующим, – мелькнула мысль. – Дают задний ход?»

В зале послышался смех: пролог был остроумным приемом, розыгрышем. На экране возник реальный павильон киностудии, где снималась по заказу церковников агитка к религиозному празднику. Режиссер с рупором в руках, операторы с камерами на треногах, статисты. Напудривал перед зеркалом лицо игравший Христа артист, изображавшая ангела девица гневно выговаривала режиссеру: «За такие гроши пять раз под потолком летать?» Все, что за этим последовало: неотразимый мошенник Микаэль Коркис в исполнении Кторова, его подельник, которого он, якобы, исцелил от хромоты с блеском исполненный Ильинским, «божественная невеста» Стрелкова обрученная «по воле свыше» с подписавшим деловую сделку с отцами церкви лже-Йоргеном – все разоблачало дешевые сказки торговцев в сутанах облапошивающих наивных людей именем Христа.

Сменялись кадры. Толпы молящихся у стен храма паломников ожидающих чуда, торговля свечами и слезами святого Йоргена в бутылках. Воришка Ильинский с перевязанной щекой глядел по-дурацки улыбаясь на воздевшего руки к небу Кторова.

– «Исцели!» – взывала к мнимому святому многотысячная толпа у храма.

– «Брось костыли и иди! – выразительно взирал лже-святой Йорген на подельника. – Исцеляйся, дубина, тебе говорят!»

Публика в зале умирала от смеха. Хохотали, падали на плечи друг друга.

– Колька, – стонала, откинувшись на стуле, Стефка. – Этот, с костылями… танцует! Не могу!

Дружно ржавшие в соседнем ряду моряки закурили, угостили папиросами сидевших рядом детдомовцев.

– Прекратите курить, товарищи! – кричала с задних мест дежурная.

Ноль внимания. Курили, хохотали, свистели, топали ногами.

– Ну, холера! – хлопал сзади по плечу пролетарий-мыловар. – Ну, дают!

Когда рассказывавший с экрана прохожим, как мама уронила его с верхнего этажа, наклюкавшийся дармовой водкой «исцеленный» Ильинский напялил мятую шляпу на голову уличного пса, он не выдержал, затрясся в неудержном смехе. Смеялся до слез, бил отчаянно в ладоши до самого конца сеанса.

В одном из писем Константин сообщил: они теперь не заключенные, а спецпоселенцы, живут свободно на выселках, ждут ответа на прошение свидеться с родственниками.

К поездке на Урал они с сестрой стали готовиться загодя. Откладывали деньги на дорогу, экономили каждую копейку. Стефанида к тому времени окончила ФЗУ, работала в закройном цехе фабрики «Скороход», была ударницей, неплохо зарабатывала. Трудно было узнать в сероглазой рослой девушке со значком «Ворошиловский стрелок» на груди явившуюся к нему когда-то в общежитие зареванную деревенскую замарашку в маминой кофте. Когда в выходные дни они гуляли вдвоем по набережной грызя семечки, встречные мужчины оборачивались, бросали на нее восхищенные взгляды.

Жить было нелегко, один голодный год следовал за другим. Продукты выдавали по карточкам, строго по норме. Сетовать не приходилось: в город, прорывая заслоны, хлынули тысячи беженцев из охваченных неурожаем Украины, Белоруссии, Поволжья, Северного Кавказа, Урала, Сибири. Изможденные люди сидели с протянутыми руками на мостовых, копались на свалках, спали укрывшись тряпьем под заборами, на пустырях. Город кишел беспризорными, ворами-карманниками. Нарастала волна грабежей, в газетах что ни день – сообщения о случаях людоедства, убийствах за горстку мелочи случайных прохожих, безымянных трупах под мостами, на задних дворах в подъездах домов.

Память часто возвращала его в то полное тревог и лишений время, и, странная вещь, всегда с чувством утраты чего-то важного, чем жили окружавшие его люди, чем жил тогда он сам, двадцатилетний, целеустремленный, веривший, что переживаемые трудности временное явление, что завтра будет лучше, чем вчера, что год великого перелома станет переломным и в его судьбе, что именно таким как он, детям рабочих и крестьян, суждено сделать сказку былью, построить на земле светлое здание коммунизма.

Страна трудилась день и ночь. Шли один за другим в объезд Ленинграда эшелоны с тысячами строителей в Карелию: новая грандиозная стройка, Беломоро-Балтийскй канал. Гул работ на строительстве Днепрогэса, Харьковского тракторного завода. Котлованы, строительные леса у горы Магнитной на Урале: здесь поднимался город советских металлургов. 60 миллионов новых колхозников, 25 тысяч коммунистов и рабочих послано в деревню. В Средней Азии орошена и засеяна под хлопок глинистая пустошь равная по величине Эстонии. Установлено авиасообщение с Памиром – где ездили 16 суток, теперь летят два с половиной часа. Кочевые племена, населяющие пустыню Кара-Кум, стали оседлыми, у сбросов оросительных каналов поставлены городки из юрт, караваны Наркомзема завезли в пустыню плуги.

Что ни день, сообщения о новых свершениях, новых трудовых подвигах. Комсомолец Микунис на Харьковском тракторострое уложил в одну смену 4770 кирпичей, Доронин, Минаков и Гаврилов на стройке доменного цеха в Кузнецке побили все ранее установленные рекорды огнеупорной кладки. Горняки из бригады Елева на горе Магнитной дали 18 кубометров породы на человека при норме в 3 кубометра поставив тем самым мировой рекорд, сталевары металлургического завода имени Ильича в Мариуполе работающие на печах №4 и №10 дали в сутки четыре плавки обогнав тем самым Германию. Дух захватывало!

С него сняли, наконец, строгий выговор, вернули комсомольский билет. На курсе он считался первым кандидатом на поступление в аспирантуру. Во время практических занятий, когда нужно было ассистировать педагогам у операционного стола или в лаборатории, выбирали, как правило, его. В охотку, не по принуждению занимался общественной работой. Участвовал в рейдах «Легкой кавалерии» по выявлению недостатков в учебе и быту, агитировал с братвой на улицах за новый оборонный госзаем, клеймил с трибуны институтских собраний саботажников и вредителей. Свой в доску парень…

Проведению в жизнь планов пятилетки мешали многочисленные враги. Не одни только чемберлены и керзоны из-за рубежа, но и свои, отечественные. Сидели затаившись в Госплане, ВСНХ, Наркомате труда, Центросоюзе, пробирались на важные посты в ведущие отрасли народного хозяйства. Занимались саботажем, дезорганизацией производства, проводили диверсии на железных дорогах, шахтах, рудниках. Газеты пестрели сообщениями о действиях вредителей и диверсантов. Жгли амбары сельских кооперативов с запасами зерна, резали жилы общественному скоту. Придя на завод, утренняя смена нередко находила сломанные машины, засоренные станки, испорченное сырье, неизвестные люди ослабляли ответственные гайки.

В стране один за другим шли судебные процессы над участниками «шахтинского» дела, членами «промпартии», троцкистами и бухаринцами, недобитыми кулаками.

«Праздник святого Йоргена» выпустили на экраны неспроста: партия взялась выкорчевывать железным кулаком религиозную заразу. Газеты пестрели заголовками: «Церковь – пятая колонна мирового империализма!». «Долой религиозные праздники!». «Колокольный звон нарушает бытовые условия масс, мешает труду и отдыху!». «Борьба с поповщиной и пережитками старого быта – долг каждого честного труженика!».

Отвечая на партийный призыв городская молодежь вышла на штурм цитадели мракобесия и одурманивания трудящихся масс. Парни и девушки вступали поголовно в «Союз воинствующих безбожников», малевали на стенах домов и заборах лозунги, высмеивающие служителей культа, вели агитацию среди верующих, открывая им глаза на реакционную сущность религии.

В один из весенних дней, во время большой перемены, когда они с Шалвой сидели в окружении сокурсников на краю высохшего фонтана возле центрального корпуса, над головой тяжко ухнуло, ударило взрывной волной. Любопытствуя они побежали к воротам, высыпали на мостовую.

Над расположенным по соседству кладбищем поднимался заволакивая округу столб дыма и пыли. Когда через какое-то время пелена рассеялась, изумлению их не было предела: исчезла возвышавшаяся над кладбищенским массивом колокольня Воскресенского собора, на месте ее чернел рваный провал.

В городе как и по всей стране ударными темпами разрушали церкви. Валили подвешенными на бульдозерных тросах металлическими болванками, взрывали динамитом. Снимали и везли на переплавку колокола, литые кованые ограды. Вереницы телег и автомашин вывозили с территорий порушенных соборов и церквей кирпич, иконы, церковную утварь. Решением властей духовенство было причислено к категории «лишенцев». Попов и монахов-дармоедов лишили продовольственных карточек, медицинского обслуживания, многие были обвинены в антисоветской пропаганде, расстреляны или отправлены в ссылки.

Он был в смятении. Крещенный в детстве, не мог примириться с мыслью, что все, во что верил, небылицы для одурманивания простых людей, что религия опиум для народа, а церковные пастыри, такие, как деревенский батюшка отец Станислав, к которому ходили за советом старые и молодые, злейшие враги советской власти мешающие строить счастливую жизнь, мошенники, шарлатаны.

Лежа с открытыми глазами в ночном общежитии думал глядя в занавешенное марлей окно: как быть, если он, комсомолец, общественник, шепчет перед сном «Отче наш»? Крестится проходя мимо церкви по-воровски озираясь? Чистой же воды двурушничество! Предательство перед верящими в тебя товарищами!

На последнем собрании жильцов кто-то из ребят предложил ввести в правила проживания пункт, по которому каждый обязуется разрешить обыск в своих вещах. Так, мол, удастся пресечь участившиеся в последнее время случаи воровства в комнатах общежития, укрепит пролетарское доверие друг к другу. Он представил на миг, как во время обыска у него в чемодане найдут нательный крест и ладанку. Отличник и общественник Кулинич верующий, говорит одно, делает другое. Бойкот затесавшемуся в наши ряды перерожденцу! К общественному суду! Наказать по всей строгости!

Полез волнуясь под койку, нащупал на дне чемодана под одеждой льняной лоскут с завернутыми крестом и ладанкой, сунул за пазуху. Вышел под сонное дыхание соседей за дверь, спустился по лестнице. В дальнем углу двора вырыл у забора перочинным ножиком ямку. Развернул на краю песчаной горки сверток. В заливавшем округу лунном свете блеснул сиротливо латунный крестик с цепочкой, глянула внимательно в лицо вышитая малиновыми нитками рукой матери Богородица на холщевой ладанке. Затрясшись в ознобе он схватил сверток, кинулся сломя голову назад.

Спустя несколько дней в общежитие нагрянули комитетчики из горсовета с приглашением на субботник по разбору кирпича и досок разрушенного собора на Петроградской стороне.

– Айда на помощь, братва, – заглянул в комнату бритоголовый толстяк в кожаном френче, судя по всему ответственный за мероприятие. – И-и по камушку, по кирпичику разберем мы поповский приход! – пропел смешно на мотив босяцкой песни.

Соседи по комнате стали нехотя подниматься, потянулись к выходу. Он сидел на койке, мучительно соображал, как поступить.

– А ты чего, браток? – улыбался толстяк.

– Животом маюсь, – выдохнул он. – Дизентерия.

– А, ну лежи тогда.

Организатор пошел к двери, обернулся:

– Дрисня пройдет, присоединяйся. Работы хватит…

До Урала они добирались четверо суток. Ехали в общем вагоне, в скученности, духоте, махорочном дыму. Спали прижатые соседями уронив головы на плечи друг друга. Выстаивали по утрам очереди в залитую мочой уборную, бегали на остановках за кипятком, покупали выносимую к прибытию поезда окрестными жителями вареную картошку, свеклу, сушеную рыбу. Отсыпались днем под монотонный перестук колес, играли с соседями в карты, глядели бездумно в окно.

Вагонную скуку скрадывали нищие. Безногие, слепые, увечные. Толпились в коридорах, кланялись, просили денежку на пропитание. Рассказывали леденящие кровь истории, которые им довелось пережить, демонстрировали заколотые до колен булавками пустые штанины, жуткого вида шрамы. Возник однажды в дверях рябой мужичонка с грязнушкой-дочерью, рванул на груди видавшую виды гармошку, заголосил надрывно:

– Вот мчится поезд по уклону густой сибирскою тайгой…

– А-а молодому машинисту кричит кондуктор тормозной, – подхватила грязнушка.

– Ой, тише, тише, ради бога, – запели оба слаженно под перебор гармошки, – свалиться можем под откос, здесь неисправная дорога, костей своих не соберешь…

В песне говорилось, что машинист не послушался кондуктора, продолжал разгонять паровоз, поезд в результате свалился под насыпь. Молодому машинисту так и не пришлось вернуться под крышу родного дома, прижать к сердцу жену и маленькую дочь.

– … К земле прижатый паровозом лежит механик молодой, – надрывали душу певцы, – он с переломанной ногою и весь ошпарен кипятком…

Растроганные слушатели щедро одаривали артистов: сухарями, воблой, вареными яйцами. Заплаканная Стефанида извлекла из кошелька пятачок, протянула чумазой девчушке:

– Возьми, сестричка…

Певцы удалились, прошло какое-то время, с боковой лавки раздался внезапно истошный женский вопль:

– Сапожки! Сапожки сперли!

У тетки, ехавшей в Пермь к родственникам, пропали спрятанные под матрацем новые сапожки.

Несколько мужчин побежали вслед за пострадавшей в соседний вагон: не видать! Кинулись в следующий – жалостливых певцов с гармошкой и след простыл…

Дорога кишела ворами. «Скачками», «форточниками», карманниками, лже-артистами. В начале пути проводница предупредила складывая билеты в кармашки холщевой сумки: не зевать, быть начеку. Лучше всего организовать постоянное дежурство пассажиров, особенно по ночам.

– Учтите, граждане, дорога за украденный багаж ответственности не несет…

Где-то на вторые сутки, за Вологдой, обходивший вагоны начальник поезда в казенной фуражке провел в купе инструктаж.

– Значит так, – потирал воспаленные глаза. – Ночью прибываем на станцию Шарья. Самая, почитай, разбойная на северной дороге. Не было случая, чтобы во время стоянки кого-нибудь не ограбили. Как забираются в вагоны, неясно. Ни разу никого не поймали… Советую во время стоянки никому не спать. Мешки и чемоданы держать при себе, рядом. Можно к ноге привязать бечевкой или ремнем. Дернут, кричите как можно громче. Обе проводницы этой ночью дежурят, отдых отменен. Авось пронесет на этот раз…

По мере приближения к разбойной станции напряжение в вагоне нарастало. Пассажиры ощупывали лежавшие под лавками вещи, давали подзатыльники докучавшим не во время детям. Говорили шепотом, вспоминали похожие дорожные истории. Из конца в конец по коридору ходили озабоченные проводницы с фонарями. Опускали ставни на окнах, заперли на ключ обе двери в соседние вагоны.

В Шарью прибыли глубокой ночью. Отцепленный паровоз укатил в дальний конец станции на заправку водой, состав замер напротив одноэтажного вокзальчика с единственным мутно светившимися окном. Новые пассажиры не появлялись, в сумеречном вагоне было тихо, напряжение мало-помалу проходило.

– Пужали, пужали, – шепнула на ухо Стефанида. – Чего пужали, спрашивается?

Разминая затекшие ноги он вышел в коридор, добрался до площадки. Спустился держась за поручни к молчаливо стоявшим у дверей проводницам. Прошел неспеша взад и вперед по безлюдному перрону.

Вокруг ни души, покой, молчание ночи. Темнели среди путей приземистые склады, водокачка с пристроившимся внизу паровозом, будка стрелочника, свеженасыпанная гора антрацита с брошенной неподалеку тачкой. На маленькую станцию, домики спящего поселка на берегу речки лила оранжевый свет луна.

Широко зевнув он ухватился за поручни собираясь подняться, когда в полночной тишине из недр соседнего вагона раздался душераздирающий крик:

– Укра-али!!!

Разбойная Шарья взяла свое.

– Товарища Аксенова сегодня не будет, – оторвалась от машинки кудлатая пишбарышня в приемной Соликамского отдела милиции. – Приходите завтра.

– Извините, товарищ, – улыбался он приветливо. – Нам только отметиться. Мы только что с поезда. Едем в Красновишерск на свидание с родственниками.

– Сказано же русским языком, товарищ, – досадливо передернула плечиками пишбарышня. – Приема нет. Товарищ Аксенов будет завтра.

Подхватив вещи они вышли в коридор, пошли мимо обитых дерматином дверей к выходу. Отыскали здание почты, отправили телеграмму в Красновишерск: «Будем днями. Ждите. Коля, Стефа».

День был хмурый, без солнца, дул в лицо холодный ветер. На берегах протекавшей через соляную кормилицу страны полноводной Камы лето, похоже, клонилось к концу. Люди на улицах были тепло одеты, мужчины и женщины в сапогах.

Поразмыслив они решили вернуться на вокзал, переночевать в зале ожидания. Шли отворачиваясь от ветра мимо бедных домишек с покосившимися заборами, гор отвальной породы, переплетения труб. Встали передохнуть возле отведенного под склады полуразрушенного собора, смотрели, как во двор въезжают нагруженные мешками с солью телеги. Он торопясь перекрестился на оголенные купола, бросил взгляд на Стефаниду. Та кривила с усмешкой губы, давала понять: выглядеть отсталым элементом не собирается.

В забитом до предела зале ожидания пропахшем человеческими испарениями они провели три ночи: начальник городского отдела милиции появился на службе только в конце недели.

– Добраться до места можете по реке или посуху, – объяснил ставя печати на пропусках. – Советую второе. И дешевле и безопасней.

По совету людей они разыскали на окраине одноногого инвалида по фамилии Коновалов занимавшегося извозом, сговорились на двенадцати целковых за поездку.

– Доставлю целехонькими, будете довольны, – ковылял вокруг телеги с запряженной кобылой заросший щетиной возница. – Дождь бы не пошел, а то беда: завязнем в хлябях. Ладно, ребята, – забрался на облучок, – давай по коням. Путь неблизкий…

От Соликамска до Красновишерска (бывшей Вижаихи) вдоль поросших лесом отрогов Уральского хребта было двести верст разбитой вдребезги дороги. Слезали то и дело, толкали на подъемах телегу с запарившейся кобылой. На ночной постой во встречных деревнях не останавливались сберегая копейку, ночевали под рогожей у костра, умывались из ледяных ручьев. Подкреплявшийся регулярно из бутыли домашним самогоном Коновалов рассказывал о годах проведенных в соляной варнице, о том, как потерял ногу под обрушившейся металлической балкой, ругал ленивую сожительницу не умевшую управиться с хозяйством.

– Гляди, братка, до чего красиво! – восклицала при виде очередного пейзажа Стефанида. – Лес какой ровненький. Будто гребеночкой причесали.

Тянувшиеся вдоль дороги пологие холмы утопали в массивах темно-зеленой хвои. Вставали по сторонам исполосованные исполинскими шрамами морщинистые кряжи, скалы-останцы напоминавшие стены старинных крепостей. Перебегали без боязни трусцой дорогу зайцы, росомахи, лисицы. Видели пробиравшуюся сквозь бурелом медведицу с двумя медвежатами. Выскочил однажды из-за пригорка, затрусил по лугу лось с редкостной красоты рогами. Остановился, глянул надменно.

– Айда с нами, парень! – закричал с облучка Коновалов. – Не обидим!

Тревожной нотой заставившей сжаться сердце предстал на третьи сутки Красновишерск. Небольшой поселок на речном берегу с дымившими на окраине трубами будто вымер. Ни души на улицах, опущенные ставни неказистых домов. Опоясывая по периметру луговую окраину темнеют на фоне леса окруженные рядами колючей проволоки приземистые бараки, сторожевые вышки.

– Доставайте документы, ребята, – озабоченно проговорил Коновалов. – Запретная зона пошла…

Словно в подтверждении выехали из-за угла трое верхоконные в фуражках, направились в их сторону.

– Кто такие? – навис над телегой военный с кобурой на ремне. – Паспорта предъявите! И разрешения на въезд…

Вертели передавая друг другу документы, задавали вопросы: откуда прибыли, на какой срок?

– Тебе, дед, дальше нельзя, вертай назад, – приказали Коновалову.

– Дак им до деревни энтой еще семь верст киселя хлебать, граждане начальники, – пробовал тот возразить. – Дозвольте довести. Хорошие ребята. Парень на дохтура лошадиного учится, девка рабочий класс, ударница…

– Вертай, тебе сказано! – возвысил голос старший. – Язык распустил… Что в поклаже? – заглянул в телегу.

– Одежа, гостинцы, – откликнулся он.

– Развяжи.

Рылись в вещах, щупали, разглядывали на свет. Старшой извлек из сундучка взятую им в дорогу книжку из институтской библиотеки: «Ташкент – город хлебный», полистал.

– Об чем книга?

– О голодающих. Мальчишка в Ташкент едет за хлебом.

– Лады, свободны, – вернул книгу старшой. – Вернуться обязаны точно в указанный срок. В противном случае будете арестованы…

Взвалив на плечи поклажу они пошли в указанную сторону. Выбрались за околицу, зашагали по колесным колеям к темневшему невдалеке перелеску, за которым садилось негреющее северное солнце. Останавливались перевести дыхание, сидели спина к спине на мшистых пригорках, отмахивались ветками папортника от туч комаров.

Вечерний хутор с тремя десятками деревянных изб по склонам неглубокого распадка возник внезапно едва одолели очередной подъем. Увидели: бегут в их сторону махая руками женщина в темном платке и двое рослых, похожих друг на друга парней в ватниках …

– Не ведаю, как не подохли…

Лежавший на лавке отец зашелся в кашле. Долго хрипел, булькал горлом, отплевывался в лежавшую поверх одеяла миску.

В тесной избе с единственным окошком сумрачно, мигает подслеповато свисавший с потолка керосиновый фонарь с закопченными стеклами.

Услышанное в тот вечер не укладывалось в голове. Как можно так поступать с советскими людьми? Даже осужденными?

Везли родителей и братьев на Урал в переполненном вагоне для скота. Питались тем, что захватили в спешке из дому, спали вповалку на соломе, мочились и испражнялись в углу. Заболевших не лечили, нескольких метавшихся в жару сыпнотифозных конвоиры столкнули раздвинув стенку вагона под насыпь. По прибытию в Соликамск этап наскоро построили, погнали по слякотному бездорожью на Вижаиху. После зловонной, загаженной тюремной камеры на колесах идти подставив лица теплому солнышку, вдыхать смолянистый запах хвои было наслаждением. Останавливались по команде старшего конвоира на привалах, закусывали дорожной пайкой хлеба с селедкой, запивали водичкой из ручья. На ночь сворачивали в деревни, ночевали, кто в сдаваемых под этапы местными крестьянами избах, кто в сараях на соломе. Погода менялась по десятку раз на дню: то ясно, то тучи набегут, то туман, то морось. Когда на шестые сутки растянувшаяся колонна втягивалась через центральные ворота на территорию лагеря, с потемневшего неба падали невесомо прохладные снежинки.

Рассчитанный на несколько тысяч заключенных Вишлаг не мог вместить очередные этапы. Новоприбывшим выдавали лопаты, вели между деревянных строений в конец двора, чертили палкой место у поросшего разнотравьем бугра. Приказывали рыть землянки для ночлега. Пока не будут готовы новые бараки.

– Рыли, куда денешься, – рассказывал отец. – Пол хвоей застилали, стенки сушняком. Так и дотянули до больших морозов…

Выжить в нечеловеческих условиях помогала крестьянская закалка. Рубили топорами лес, свозили санями и телегами на стройплощадку будущего комбината. Подгоняло плетью, буравило мозг не выходившее из головы треклятое слово «норма». Выполнишь норму, получишь пайку, перевыполнишь, того лучше: запишут в трудовую книжку начет, за который в конце месяца полагалась премия в несколько рублей, на нее можно было купить в лагерном магазине хлеб, кровяную колбасу, пшенку, консервы, соленую воблу. Но, не приведи господь, было не справиться с нормой! Наказание следовало незамедлительно: морили голодом, «ставили на комарей», как выражались на лагерном жаргоне. Раздевали догола, привязывали к дереву, оставляли на несколько часов на съедение гнусу. Волокли через несколько часов в барак, неузнаваемого, с оплывшим, обезображенным лицом.

Подняться наверх