Читать книгу Перевернутое небо - Геннадий Рудягин - Страница 1

Геннадий Рудягин

ПЕРЕВЁРНУТОЕ НЕБО

             горькие были вчерашнего дня

                         2020      

1.

Холодный дождь. Холодный город. И ночь холодная. Ноябрь.

Несмотря на неусыпную глазастость уличных фонарей и привлекательные картины небогатых магазинных витрин, осенний город давно спал под колыбельный шорох нудного дождя. Шорох-дождь, шорох-дождь, шорох-дождь… В каплях дождя голые ветки деревьев, провода телеграфных столбов, мигающий красным светофор. Высотные дома вдоль залитых небесной водой тротуаров, поддёрнули полы промокших снизу одежд до окон первых этажей..

Конечно, можно было бы многое увидеть, обрызганное холодными слезами неприветливой ночи поздней осени – стоило только глянуть налево или направо, но… я долго всматривался в одинокого человека, застывшего на безлюдном переходе через улицу, под светофором, и было мне не до того. Да и неинтересно было «всё то»

Мигал красным светом светофор. Сеяло невидимое небо дождём. Человек, в чёрной шляпе, с поднятым воротником чёрного пальто, внешне с бодрым и решительным видом, несколько раз пытался перейти безопасную во всех отношениях улицу, и не решался. Шагнёт вперёд, потопчется на месте… и – назад, на исходное место. Шагнёт вперёд, потопчется на месте… и – назад, на исходное место…

Холодный дождь. Мигает красным светом безработный светофор. И этот, бесполезно пытающийся зашагать в никуда человек… Чем−то он мне понравился. Что−то влекло и влекло к его почти знакомой фигуре в чёрной шляпе набекрень. Смущала только его ничем не спровоцированная нерешительность. В чём дело? Кто такой?

– Кретин! – подумал я о нём с неожиданным сочувствием.

Даже хотел закричать:

– Путь свободен! Шагай, куда собрался! Ведь, таким образом, никогда не дойдешь до задуманного!

И вдруг в этом кретине узнал себя, и долгое время не мог понять: «Какой чёрт меня сюда занёс?»

Пока не вспомнил: Да это же осень далёкого 1993 года! И узнал всё, и понял.

Тогда, как раз накануне, я был у своего доброго друга Ивана, и после разговора с ним, не знал, куда и зачем бежать под этим затяжным серым мраком маскировочной сетки дождя – к кому и зачем? Если по указке не опохмелившегося президента уже было расстреляно танками здание Верховного Совета страны, вместе с находившимися там депутатами, и Россия оказалась на грани гражданской войны, так как, некогда дружные жители некогда Великого Советского Союза стали непримиримыми врагами друг друга…

– Дождь номер 1993 −, говорил о нём мой друг Иван. – Самый алчный дождь и самый бездушный. Вначале он забрызгал окна квартиры, потом сбил с деревьев листву. И понёс её неиссякаемым потоком по улице в центр города, и – в реку.

– Соседи, которые ещё куда-то ходили, рассказывали, что река, от обилия смытых в неё листьев, стала жёлтой и остановилась; парОм, ходивший через неё, намертво увяз посередине, а люди теперь переходят на противоположный берег просто по этим листьям, как по асфальту.

– И вот ещё что, – говорил Иван, – людские переходы с берега на берег сопровождаются бездарной музыкой расплодившихся, как плесень, поп-групп. Мелодии своих произведений поп-группы черпают из прибрежной грязи.

– Но не это меня удивляет, – спокойно продолжил он. И кивнул в сторону окна. – Посмотри… на наших деревьях листьев давно нет, а эти всё плывут и плывут. Откуда?

– Ты сегодня что-нибудь ел? – спросил я.

Иван отмахнулся.

– Не уходи от ответа, – сказал он. – Ты можешь сказать, откуда плывут эти листья?

– Очевидно, с гор.

Иван шаловливо погрозил мне пальцем.

– Там листья упали раньше, чем наши! – сказал он. – Те давным-давно

сгнили. Откуда эти?

Я вздохнул:

– Не знаю…

Всё началось с развала страны. Потом остановились почти все предприятия нашего города. Многие люди, лишённые источника доходов, ринулись в челночную торговлю – толпами ездили в чужие близлежащие страны, закупали там дешёвый товар и спекулировали им на местном рынке.

Некоторые счастливчики вырывались на заработки в более отдалённые государства. Отдельные оставались там навсегда. Жена бывшего главного инженера завода металлоконструкций Ивана осталась в Италии. Прежде она нежно любила Ивана, обещала родить ему близнецов. Иван её боготворил…

Теперь он ласково смотрел в мои глаза.

– Хочешь, скажу? – спросил он. – Скажу, откуда берутся эти листья?

– Скажи.

– Их рожает моя Оксана… Но и это меня не удивляет – ради чего-то же она там осталась… Ты сходи, пожалуйста, на речку, посмотри, как там люди переходят через неё по этим листьям… Сходишь?

«Бедная Оксана! – подумал я тогда. – Жила бы с Иваном, родила бы ему близнецов, и всё. А так… наверно, изошла уже вся жёлтой листвой, сведя постепенно моего друга с ума».

И, простившись с Иваном, ушёл. Убежал в заплаканную ночь ноября.

К кому? Зачем? «Бог весть! Не ведаем! Не знаем», – шушукались невидимые дождевые капли дождя с асфальтом тротуаров и улиц… «Бог весть! Не ведаем! Не знаем!»

Не знал этого и я, убитый состоянием дорогого мне Ивана. Знал только одно: идти на речку, чтобы убедиться в правде слов моего больного друга, смысла не было – дождь!

2.

Когда же дождь прекратился, мы вышли из долгой осенней ночи.

Ходили там рядом, ходили. Незнакомые, неприкаянные, молчаливые. Как тени. Каждый думал о чём-то невесёлом, своём…

И не заметили, как вошли в раннее утро, в котором громко кричали воробьи, облепившие обнажённые ветки деревьев вдоль пустых, безлюдных тротуаров сонного города.

Запрокинув голову, тоненькая девушка с зачехлённым зонтиком в руке вдруг спросила:

– Почему они осенью всегда так громко кричат?

– Кто? – оторвался я от своих тяжёлых мыслей ..

– Воробьи. Почему они осенью так громко кричат?

– А-а!.. Так ведь решают: лететь со всеми птицами на юг или оставаться.

– Ну?

– Ну… одни кричат: "лететь!", другие: "оставаться!"

– Ну?

– Ну, и никак не могут определиться. Орут и орут, и не замечают, как приходит зима. И остаются. Куда ж лететь в мороз и вьюгу?

– Бедные, – сказала хрупкая девушка, глядя на меня повлажневшими глазами.

– Глупые, – ответил я.

Хрупкая девушка доверчиво сунула свою маленькую ладошку в мою. Ладошка её была тёплой, почти горячей.

– А вам совсем не интересно, кто я? − спросила чуть позже девушка с почти горячей ладошкой.

– Абсолютно.

– А это хорошо?

– Замечательно.

Тоненькая девушка остановилась. Её юной груди стало тесно в наглухо застёгнутом светлом плаще – она там нетерпеливо вздымалась, стремясь расстегнуть верхние пуговицы одежды.

– Я хочу с вами поцеловаться, – сказала девушка… и, раскрыв зонтик, обвила руками мою шею.

В осеннем городе кричали воробьи. И под жёлто-солнечным зонтиком, как родные, целовались ещё недавно незнакомые друг другу мы из долгой-долгой ночи…

– Комната не нужна? – услышали мы чей-то голос потом.

И с трудом оторвались друг от друга…

Рядом с нами стояла немолодая женщина в сером вязаном платке.

– Я говорю: комната вам не нужна? – ещё раз спросила женщина. – Хорошая, чистая комната… И бельё только что заменённое. Недорого возьму…

Вот…

− А я-то думала, что мы улетели! – воскликнула моя юная спутница, глядя на меня и лучисто, и весело, и очень грустно..

– А разве нет? – удивился и я.

Милая девушка под жёлтым зонтиком, вдруг нежно-нежно на меня посмотрела, и, громко зарыдав, убежала в никуда, исчезла. Исчезла, как я теперь понимаю, навсегда.

Но с этого утра что-то со мной произошло невероятное – я стал смотреть на неустойчивую жизнь времени другими глазами и по-другому ценить придуманный не мною мир.

Во-первых, я, с огромным трудом, но устроился кочегаром в котельную единственного действующего в городе предприятия – хлебозавода, где работал омерзительно грубый, разнузданный и неприятный старик−ветеран. Я был его сменщиком. Старик ненавидел всех и вся. Но особенно – поселившихся под высоким потолком котельной голубей. Этих он ненавидел всеми фибрами своей души – их воркование выводило его из себя, а белые пятна птичьего помёта на грязном полу кочегарки приводили в бешенство. При каждом удобном случае дед швырял в сидящих высоко, на потолочных балках голубей загодя приготовленные палки и камни. Матерился нещадно. Я его невзлюбил…

Однажды знакомый редактор одной из прежде партийных, а теперь независимых газет города, предложил мне написать рассказ.

– О чём хочешь!, − сказал он. – Сейчас, слава Богу, можно писать о чём угодно!

Я написал об этом типе. Написал всё, как есть. Даже имя его сохранил – Тарас Дмитриевич… Но финал поневоле получился у меня неправдивым.

У меня, в финале, дед, матерясь, выползал из котельной в раннее утро, и смотрел в безоблачное небо. Там, в заманчивой голубизне, радостно кувыркались ненавистные ему голуби. Завидев их, дед ругнулся, автоматически пошарил глазами по двору в поисках камня…

А когда опять глянул в небо, то невольно обомлел: со стороны восходящего солнца к голубиной стае, невидимый беззаботными птицами, целенаправленно и неотвратимо приближался хищный ястреб.

Дед громко захлопал в ладоши, но ни голуби, ни ястреб его не услышали.

Дед стал кричать. Всё то же.

Тогда дед метнулся в котельную, и включил аварийный гудок.

Непрекращающийся вой гудка в тишине раннего утра разбудил жильцов близлежащих домов.

Те, повыбегав на балконы, и поняв, что мерзкий старик просто дурИт, подняли крик, угрожая хулигану расправой…

А старик из моего рассказа на них просто чихал. Он видел спасённых собой голубей, которые благополучно вернулись в кочегарку, и тихо радовался…

Рассказ опубликовали. Я, предчувствуя разнос со стороны деда, но с тихим злорадством, принёс его деду.

Жёлчный дед, дочитав его до конца, неожиданно для меня, тепло улыбнулся.

– А ты правильно это подметил, − сказал он, постукивая чёрным пальцем своей руки по свежей газете. – Я такой. Жизнь – паскуда, мать её, перемать!

И с этого момента я почувствовал, что нужен ему, что просто необходим. А он нужен мне.

3.

Мелкий дождь намертво прибил жёлтые листья к разбитому асфальту тротуаров и улиц. Их, листья, не тревожили ни безработные дворники, ни, тем более, немощная дождевая вода серых, унылых небес.

Стояла запущенная, неприбранная осень разочарованных «новой» жизнью людей. – с застывшими на проводах прозрачными каплями влаги, с мусором переполненных урн на тротуарах и с безразличными ко всему прохожими.

У обочины ржавой от опавших листьев улицы стояла девушка под жёлтым зонтиком.

У меня закружилась голова…

− Ты сегодня ел? – обеспокоенно спросил Антон, сидя рядом со мной в своём частном такси. – Да что такое? Что с тобой?

− Я только что видел девушку под жёлтым зонтиком, − ответил я.

Антон укоризненно смотрел:

− Ну, и что?

− Ничего. Я не смог разглядеть её лица – ты слишком быстро промчался мимо неё. Может, вернёмся? А? Давай, вернёмся, Антон!

Я образом этой девушки стал бредить. Я тосковал по ней. Я не мог жить без неё. Порою мне даже думалось, что встретив снова, всю жизнь носил бы её на своих руках… Я даже посвятил ей небольшой, почти крохотный, но вполне осознанный рассказ под названием -

ВЬЮГА

«В трёхдневном завывании ветра за окном звучала беспросветная тоска и усталость. Так же, как и в монотонном поскрипывании маячтника старых ходиков на бревенчатой стене комнаты. Тоска и усталость. Тоска и усталость. Тоска и усталость…

      А Маруся проснулась бодрой и счастливой.

– Мамочка родная! – радостно охнула она, открыв глаза.

      И, торопливо задув оплывшую за ночь почти сгоревшую на блюдце свечку, переполненная любовью, в одной длинной ночной сорочке весело подбежала к замёрзшему окну.

      Постояла там, подышала на заиндевевшее окно; в образовавшейся проталине увидела бегущую по улице предрассветную снежную муть. Снежную, холодную, с нескончаемо-длинным змеиным хвостом…

– Мамочка родная! – прошептала счастливая Маруся.

      Обесточенное непогодой село, без единого огонька, казалось вымершим. Далеко-далеко, тёмные на белом, шевелились в снежной мути какие-то точки. Вначале – одна точка, за нею – вторая, за второй – третья… Цепочка живых точек. По мере приближения, Маруся насчитала их восемь… Собаки. Их свадьба. Впереди – рыжая невеста, за нею, вереницей, семь разномастных женихов. Все с горячими языками почти до земли, с искрами надежды в бессонных глазах. Промчались под песню вьюги, под танец снежных вихрей, под звон морозных бубенцов.

– Мамочка родная! – опять прошептала Маруся. И бегом возвратилась в постель.

– Федя! – окликнула она спящего мужа. – Федя! Утро уже, просыпайся! Фе–дя! Фе–дя!

– А? – сонно откликнулся Фёдор.

– Утро уже, просыпайся!

– Какое утро? – удивился Фёдор. – Маруся, ты что? Только ж легли!

– Мне тоже так показалось! – рассмеялась Маруся. – Свечку даже погасить не смогли! Так и до пожара долюбиться недолго – свечка, смотри, почти что сгорела!

– Ну, это не проблема! – горячо обнимая её, сказал Фёдор. – Мы другую зажжём!»…

Конечно, Марусей я назвал мою безымянную любовь, а Фёдором себя, хоть никому и никогда не смог в этом признаться.

А Тарас Дмитриевич, прочитав его с листа, вдруг покраснел, и загадочно сказал:

– Значит, жить будем!..

– Давай , вернёмся, Антон! – взмолился я, сидя рядом с Антоном, в его частном такси.

Антон искоса глянул на меня. И сменил тему разговора.

− Значит, как я понял из твоего опубликованного в газете рассказа, ты устроился работать в какую−то кочегарку? – спросил он.

− Да.

− За рассказ тебе заплатили?

− Спасибо, что не потребовали денег с меня.

− В каком смысле?

− В прямом. Теперь в газетах и в журналах за публикацию на их страницах, с автора требуют деньги.

− А устроиться к ним сотрудником, ты не пытался?

− Нет. Там кучкуются свои сотрудники, акционеры. Посторонним вход запрещён. Да и не смогу я работать на хозяина.

− Почему?

− Не привык.

− Надо привыкать! – назидательно сказал частник Антон. – Время такое! Надо!..

Антон когда−то был нашим, с Иваном, одноклассником. Спортсмен, забияка, драчун, он заметно сник, когда нас, с Иваном, призвали в армию, а его призывная комиссия забраковала из−за вздутия вен на икрах спортивных ног непобедимого бегуна… Он почувствовал себя равным с нами, с Иваном, когда с присущим ему напором настоял на хирургической операции. Но смогли призвать его в армию лишь после того, как мы, с Иваном, уже отслужили. А, приобретя в армии профессию шофёра, махнул на нас, с Иваном, рукой. Когда Иван окончил политехнический институт, а я – институт кинематографии, Антон работал таксистом. Когда же Иван стал главным инженером местного завода металлоконструкций, а у меня вышел первый сборник рассказов, Антон по−прежнему работал таксистом. Но что−то мучило его. Он стеснялся с нами встречаться. Он даже на свадьбу Ивана не пришёл. Оставил под дверью его квартиры шикарный букет с поздравительной открыткой, и исчез.

***

− Надо привыкать! – назидательно сказал теперь Антон в своём частном такси. – Надо!

Теперь, когда мы, с Иваном, остались не удел, и никому не нужными, Антон иногда поддерживал нас, обоих, материально.

− Куда прёшь, корова! – закричал Антон на зазевавшуюся на переходе школьницу с ранцем за плечами. – У тебя что, повылазило?

Глянул на меня, и добродушно улыбнулся:

− Не переживай! Это я так, без злобы… Да и она ничего не услышала – окна−то в машине закрыты… А давай, сегодня напьёмся?.. Есть тут один кабочок. Я угощаю! М−м?.. Может, и работу тебе там приличную найдём…

− В кабачке?

− А чего?.. Вначале зайдём, как бы для знакомства. А потом… Ты же когда−то прилично пел. А там, кажется, как раз набирают солистов. Заглянем?.. Только вначале заедем ко мне, я искупаюсь, переоденусь. На мою Лялюху посмотришь. Она часто о тебе спрашивает: «Как там наш кинодраматург поживает?» М−м? Расскажешь?.. Там, в кабачке, вся обслуга с высшим образованием – и повара, и бармены, не говоря уже о музыкантах. Среди этих даже заслуженные артисты есть…

Я, похоже, в глазах Антона, не против был упасть в объятия новой жизни с изумрудными лягушками и серебристыми ужами в искусственной траве.. Мои нежнейшие цветы, казалось ему, безнадёжно увядшими.

Он не мог знать, что я живу образом сказочной девушки из реальной жизни отвратительного ноября.

4.

Антонову Лялюху я помнил по своим первым поцелуяьм. Я долго не мог тогда понять, почему восемнадцатилетняя крепкая девушка во время каждого поцелуя куда−нибудь падает. Если мы целовались в парке, Лялюха падала в траву. Если в какой−нибудь беседке, Лялюха падала на скамью. А если случалось с оглядкой целоваться в её родительской квартире или на их даче, Лялюха, без оглядки, падала на кровать… Я же, будучи наивным кретином, с тревогою смотрел на неё, упавшую или прикрывал свои глаза ладонью… Вначале я опасался, что Лялюха чем−то неизлечимо больна, а когда догадался, в чём суть Лялюхиной проблемы, она вышла замуж зазакалённого армией Антона…

− О−о−о! – сказала сверхсексуальная Лялюха теперь, после нескольких лет разлуки., и качнулась упругим бюстом в мою сторону. – Ну, здравствуй, здравствуй, небожитель! Наконец−то мы видим вас на грешной земле!

Она по−хозяйски потянулась ко мне губами.

− Не боишься упасть? – спросил я, подставляя ей щёку.

Лялюха хорошо рассмеялась, обдав меня ароматом дорогих духов.

− Да ладно! – сказала она. – Разве дело в этом теперь? Хоть бы и упала! Антон говорит, совсем плохо тебе?

− Ничего хорошего.

Лялюха сочувственно покивала головой:

− Неужели никому не нужно то, о чём ты пишешь?

− Никому.

Лялюха провела ладонью по моему плечу.

− А может, и правильно?

− Что?

− Да лирика эта! В наш рациональный век нужны боевики, чтобы – раз, и в дамках!

Лялюха проникновенно заглянула в мои глаза.

− Ничего! – ласково сказала она. И глянула на дверь ванной, за каторой купался Антон. – Ничего! Ты слушайся Антона! С ним не пропадёшь!

***

Занимаясь во ВГИКе, я написал курсовую работу о буднях трудолюбивых таёжных лесорубов, с которыми познакомился, пытаясь, в своё время, заработать там на безбедную жизнь.. И был в этой студенческой работе такой эпизод:

«В семейной бригаде Ильи Крохалёва, в бригадном вагончике, перед началом смены, о прогнозе погоды докладывал Василий Крохалёв – у него, дома, был радиоприёмник. Страничку о сновидениях открывал ласковый Иван Тарасович Крохалёв – он всегда видел дивные сны. О личном хозяйстве жителей посёлка рассуждал Фёдор Крохалёв – этот бы стопроцентным хозяином.

Молодая, красношёкая учётчица Нинка Крохалёва, шевеля губами, смотрела в газетный кроссворд, изредка недоумённо вопрошая: «Хищная птица, занесённая в Красную книгу СССР? Пять букв!.. Персонаж оперы Леонковалло «Паяцы?…»

В кабачке, в самом деле, проходил какой-то конкурс солистов. На небольшой возвышенности-сцене, под бодрые звуки оркестра, появлялись, сменяя друг друга, молодые парни и девушки, которые перед своим выступлением, подобострастно кланялись столику, за которым сидели нарядные Антон, его Лялюха и, совершенно лишний здесь, я.

Оказалось, что владельцами этого заведения были Антон и Лялюха.

Слушая песни конкурсантов, я с недоумением посматривал на самодовольные лица их будущих хозяев, и не мог понять – почему, в общем, бескрылые создания, в почти невыносимых условиях жизни для крылатых, обитают комфортно и счастливо?

Антон под столиком пнул мою ногу своей, а над столиком, подмигнув мне, кивнул головой в сторону сцены…

Там, под жёлтым зонтиком, стояла выбритая наголо тоненькая, пышногрудая девушка.

Я вначале замер, крепко закрыл глаза. Но, услышав музыку, очень похожую на ту, которую, по выражению моего друга Ивана, черпали из прибрежной грязи новомодные поп-группы, понял, что жестоко ошибся…

А Лялюха с Антоном восторженно её выступлению аплодировали. Да и все посетители кабачка были, явно, в восторге…

– Непревзойдённая Ванда Речкнова! – представил мне эту девушку Антон, встав из-за столика ей навстречу.

5.

Когда полная ноябрьская луна просохла от дождей, и на городских проводах засеребрился иней, наш друг Иван самолично ушёл на речку, чтобы убедиться в том, что перейти на тот берег можно только по жёлтым листьям, которые в Италии рожает его бывшая жена Оксана… Ушёл, и утонул. Наверное, захотел перейти к ней по жёлтым листьям, заполонившим речку.

Я долго безутешно страдал, спрятавшись от всего живого с головой, под одеяло своей постели. Поэтому объяснить, что понесло меня тогда в Грецию, теперь объяснить не могу. Скорее всего, мерзопакостная жизнь. Без надежд и без просвета. Жизнь непонятого, невостребованного человека. Жизнь – не жизнь. А может, желание убедиться, что «В Греции всё есть», как писал когда-то мой любимый Чехов.. Не знаю.

Кто−то сказал:

− Терминал «А». Борт номер 108. Поторопитесь – посадка закончена.

− А как туда пройти? – спросил я.

− Прямо, − сказал кто−то. Поторопитесь – посадка закончена!

Я, было, побежал, но потом вернулся.

− Мне нужно в Грецию, − сказал я. – Вы уверенны, что этот борт мой?

− Уверенны. Поторопитесь – посадка закончена, опоздаете!

Но мой борт меня ждал.

И на борту меня ждали…

И приветливые стюардессы, и улыбчивые пассажиры. Они, я думаю, все понимали, что пишущие люди на дорогах не валяются, что их надо беречь при любых ообстоятельствах, при самых глупых режимах. Потому, что даже у внешне несокрушимых и даже вульгарных писателей души бывают очень нежные и легкоранимые. Что уж говорить о!..

Приветливая стюардесса пристегнула на моей талии ремень безопасности, помахала рукой, и с улыбкой ушла за ширму, отделяющую салон самолёта от кабины пилотов.

Потом, я заметил, долго разглядывала меня сквозь узкий просвет между шторками ширмы.

А когда самолёт набрал высоту и погасли предупредительные табло, из−за ширмы в салон вошёл командир авиалайнера, крепыш грек.

− Что с вами? – негромко спросил он по−гречески, склонясь надо мной. – Мы все видим, что с вами не всё в порядке. Это так?

− Так, − по−гречески негромко ответил я.

− Что−то случилось?

− Я не знаю, как мне жить.

Командир авиалайнера задумчиво кивнул.

− Этна! – окликнул он наблюдавшую за нами стюардессу – позови Анасиса!..

К нам подошёл ещё один крепыш− грек с нашивками на рукавах кителя униформы.

Нагнулся, долго смотрел мне в глаза.

− А я что говорил? – глянул он на командира. И опять посмотрел мне в глаза – Здесь же всё написано, как на папирусе: человек в западне.

− Выход есть?

− Только один.

− Зонтик?

− Он.

− Вы когда−нибудь летали с зонтиком в руках? – обратился ко мне командир.

− Нет.

− Мы вам можем предложить только один выход из создавшегося положения – полёт с зонтиком с высоты десять тысяч метров.

− Зачем?

− Мы этого не знаем определённо, но предполагаем, что… Анасис, изложи суть своей теории.

− Вы слышали что−нибудь о писателе Маркесе? – спросил Анасис, не отрываясь от моих глаз.

− Да!

− Помните, в одном его произведении, когда умер уважаемый всеми глава рода, пошёл дождь из микроскопических жёлтых цветов?

− Помню.

− Просто так человек написать об этом не мог. Он должен был предварительно прыгнуть с зонтиком с высоты десять тысяч метров.

Я опешил:

− Почему вы так думаете?

Анасис пожал плечами:

− Такова моя теория. Сидя за столом, такого во век не напишешь.

Он сделал знак рукой стюардессе Этне.

Этна принесла три разноцветных зонтика – красный, жёлтый и голубой.

− Выбирайте! – сказал командир.

Завидев зонтик жёлтого цвета, я бессознательно выкрикнул:

− Жёлтый!

А потом спохватился:

− Но я же на такой высоте превращусь в сосульку.

− Чем так жить, − сказал командир авиалайнера, − лучше разбиться звонкой сосулькой, слетевшей с большой высоты – хоть кто−то услышит.

− Но можно и не раэбиться, − сказал Анасис. – Пример тому – великий Маркес!.. – он открыл выходной люк самолёта. – Удачи!

На меня пахнуло холодом космоса.

Прозвучал громкий хлопок.

Я открыл глаза…

За распахнутой ветром форточкой метался первый снег.

6.

За окном всё мело и мело…

− Зина! – сказал я в телефонную трубку соседке по площадке этажа. – Сегодня какое число?

Двадцать пятое, − откликнулся знакомый голос.

− Декабря?

− Ноября.

− Вы видели, как метёт за окном?

− Третьи сутки метёт. Ты что, только очнулся.

− Нет. Заработался, видно.

− А−а! Про что пишешь?

− Про любовь.

− Эх! Будь моложе, я бы тебе помогла…

− Я про это, Зина, с натуры никогда не пишу. Об этом хорошо пишется в разлуке.

− А−а! Почитай!

− Долгая история, Зина.

− Почитай! Я в постелях любовь страсть, как люблю!

− Зин, я пошутил. Я пишу о другом… Я пишу про весну. Представляете: сад в цвету. В белом−белом. И на фоне неземной красоты где−то плачет ребёнок. И, чем красивее мы видим цветок, тем надрывней и невыносимее детский плач… Потом от цветка вишни срывается один лепесток, и медленно падает на ярко−зелёную траву. Падает, падает… Упал. А в ярко−зелёной траве, в неземной красоте происходит земной беспредел. Жёлтую солнышко−бабочку заглатывает изумрудного цвета лягушка. Лягушку – серебристый красавец уж. Ужа сжирает симпатяга ёж. Ежа раздирает на куски рыженькая милая лиса… И плач ребёнка звучит еле слышно, как писк проснувшегося комара. Он уже никого не тревожит. Вот о чём я пишу.

Помолчали.

− Ну, что скажете, Зин? Алло, алло! Зина, вы слышите?

В дверь позвонили.

Пришла обеспокоенная, довольно молодая соседка по лестничной площадке Зина.

− Что происходит? – спросила она. – Ты здоров?.. То спрашиваешь, какое сегодня число, то про снег за окном что−то лепечешь, то рассказываешь несусветные сказки−небылицы. Где ты видел в оном месте столько гадкого зверья?

− В ярко−зелёной траве.

− Да брехня всё это! Не бывает такого! В саду?.. Там может быть только бабочка и лягушка. Ну, ещё – уж, если подумать А лиса! Откуда в цветущем саду могла взяться лиса? И что там делал ребёнок?

−Зина, я слышал! Он плакал.

− Жениться тебе надо. Он слышал… Был там, что ли, в саду?

− Был.

− Угу!.. В ноябре, когда снегом всё замело… Эх, сосед, дорогой, одному жить нельзя! Так и свихнуться недолго. Давай, я тебе хоть чай заварю – вот, печенье с собой прихватила… Погоди! – Зина что−то сняла с моего плеча. – Батюшки−светы! Откуда снежной зимой лепесток цветка вишни?!.

Несколько дней я смотрел в окно, на летящие там лепестками вишен хлопья снега, и пришёл к выводу, что правдой в этом эпизоде моей жизни было абсолютно новое сочинение, придуманное из ниоткуда ожившей фантазией моей души..

***

Интересно, что скажет мой коллега по кочегарке, дед Корнелий Остапович, когда я это прочитаю ему вслух?.. Он, Корнелий Остапович, после опубликованного в газете моего рассказа о нём, стал cпокойнее и терпимее к происходящему в городе. Стал подолгу задерживаться на работе после сдачи мне смены, просил написать что−нибудь ещё.

– Хочется жизни, непохожей на нынешнюю! – говорил он. – Только это вернёт нам уверенность в завтрашнем дне! Ты, пожалуйста, пиши, не переживай, что никто нигде не напечатает, Я это запомню!

А после прочитанного со свежего листа писчей бумаги очередного рассказа

МАТЕРНИЙ СЫН

«У него мать такая была – с устойчивым, глобальным комприветом. Когда мир узнал о первом полёте в космос  советского человека и ошеломился, она написала в Кремль письмо: «Поздравляю и, канешно, радая до плачу, но зачем же рисковать лучими сынами – им надо строить коммунизм. А я уже старая – што будет, то и будет – пошлите у космос меня. Хоть какую пользу а сделаю и сынов наших уберегу от случаев. Очень про это просю и благадарю за ранее»

А поскольку она считала, что для пользы дела космический корабль должны построить за её счёт, то «за ранее» продала козу и порезала всех кур (жареную птицу собиралась взять с собой, в космическую дорогу)…

Он был похож на эту свою мать: с мечтой о неизбывном и с неутомимым желанием лезть во все большие дела. Причём, лез он в эти дела, как в свои собственные, без оглядки.

Например, он всем сердцем переживал за судьбу американских индейцев:

– Что они там, в своём Белом доме, не понимают, чем всё это грозит человечеству? Вначале выгнали подлинных хозяев своей земли в резервации, а потом же захотят и наши земли заграбастать! – кричал он в молодости в сельской очереди за привезённым чёрным хлебом.

Селяне, в основном безграмотные старушки, видевшие в своей бревенчатой жизни только один белый дом – местный сельсовет – не верили своим ушам:

– Чаво?! – недоумевали они. – Каво выгнали?!

– Индейцев!

– Не балаболь! – отмахивались те, успокоившись, – в наших местах индюшек сроду не водилось, каво там выгонять?

А он переживал. И уже выражал свою озабоченность по поводу положения дел на Ближнем Востоке:

– Не могу понять, жаловался он в зрелом возрасте соседу Петру, кто там прав, кто виноват? Если, допустим, правы евреи, то надо всему мировому правительству ихнюю сторону и кончать эту историю, а если наоборот, то, значит, и делать надо всё наоборот. Что за проблемы придумали эти политики – всё ж просто, как дважды два!

– А тебе-то что? – не понимал его Петро. – Где эти евреи и где ты!

– Так люди ж там! – со скорбью в голосе отвечал он. – И гибнут от ракет.

И кипятился, и возмущался всяческими поползновениями мировых реакционеров на справедливость:

– Ты ж посмотри, что творят эти гады с Ливией! – нервно вдавливал он очередной окурок сигареты в скамейку у своих ворот, будучи в летах, совсем недавно. – Сердце болит! Болит и разрывается сердце, а им на всё наплевать – разрушили и уничтожили целую страну и хоть бы что – все молчат, как в рот воды набрали! Всем всё равно! Как в этом мире жить? Кому кричать? Куда бежать?

А под конец он увидел на поросшем травой пустыре летающую тарелку с отбитым краем и с встревоженными безобразными на вид инопланетянами возле неё.

– Что за паника, ребята? – воскликнул он во сне. – Из-за такой вот ерунды?

Сбегал домой, принёс тюбик какого-то клея и склеил тарелку инопланетян.

Те стали к нему приставать:

– Только скажи, чего ты хочешь, всё исполним! Скажи! Только скажи!

Он посмотрел на небо и сказал:

– Хочу туда.

И улетел…

На кладбище взрослые земляне-односельчане говорили, что он был настоящим матерним сыном. С комприветом.

А дети их не понимали.

– С кому приветом? – допытывались они.

– Не кому, а ком, – объясняли им молодые взрослые. – Были раньше такие чудаки – с комприветом, то есть, с коммунистическим приветом. Всем счастья хотели. Немножко дурачки.

После прочтения этого рассказа, Тарас Дмитриевич сказал:

– Вечная память нам, всем, бывшим советским!..

И этими простыми словами укрепил во мне пробудившееся желание жить и писать… Писать, писать, писать! Даже по принципу: на что смотрю, про то пишу.

Как-то зимой Тарас Дмитриевич спросил:

– Слышал, что в центральном парке рухнула крыша летнего театра?

– Нет, – ответил я. – От чего рухнула?

– От ночного снегопада.

И я, к своей следующей смене, написал рассказ –

                   БЕГСТВО

«Снег из космоса приносил всё новые и новые предупреждения от Высшего разума…

То под его тяжестью обрушивалась подгнившая крыша некогда шикарного летнего театра в

парке культуры и отдыха.

То обрывались беcхозные электропровода.

То насмерть разбивались на неприбранных улицах города автомобили.

То из-за заносов прекращали ходить поезда…

Год 1995-й не сулил никаких перемен.

Просидев в холодном зальчике сельской станции около двух часов, следователь по особо важным делам Серёжа Санин решил возвращаться в город по шпалам – он свято верил в перемены к лучшему, и не верил в разум иной.

Выбившись из сил на полдороге, Сергей понял, что к сроку ему не дойти, что нужно позвонить, предупредить об этом.

Надвинув капюшон куртки на брови, он добрёл до железнодорожной будки-поста.

– У вас есть телефон? – спросил у вышедшей навстречу ему женщины в оранжевой одежде.

Женщина помяла растрескавшейся ладонью свои обветренные щёки, насторожённо постояла.

– Чего надо? – неприветливо спросила она.

– Я спрашиваю: телефон у вас есть на посту?

– Ну, я слышу. А ты кто такой?

Сергей протянул ей удостоверение личности.

– Ну и что? – спросила женщина. – На меня, что ль, кто пожаловался сдуру?

– А вы чего это такая?

– Какая?.. Кто нажаловался, что ль?

– Мне необходимо позвонить в город.

– А я что, запрещаю? Проходи и звони…

В будке стояла металлическая кровать, застеленная синим армейским одеялом.

Стул у служебного стола; на столе – телефон.

Сергей откинул капюшон куртки за плечи, покрутил диск аппарата…

– Занято! – объяснил он хозяйке поста.

Стоявшая у окошка женщина с обветренными щеками спросила:

– Ты из города, что ль?

Сергей, оглядывая помещение, кивнул.

– И квартира, что ль есть?

– Есть.

– И работа, значит, хорошая… Может, оженишься на дочке моей? Ей пока что тринадцать, так с тобой подрастёт.

Сергей молча смотрел.

– Ну, а коль не желаешь ожениться, то бери так. Так теперь много живёт… Пропадёт она тут… Поживёшь так-то с ней? Поживи, а! Платить мне за неё не надо – ты корми её и просто живи. Барахлишко, может, прикупишь какое, да и всё.. Вырастит она девкой-то ладною – у неё был красавец отец, не то, что остальные… Теперь окромя-то её у меня ещё трое ребят есть, а прокормить их всех одна я не в силах – больно плохо живём. Хуже некуда. Деревня наша на пути к развалу идёт. Нет солярок, бензинов и людей тоже нет. Поразъехались, поразбежались в батраки в дальние страны. Конец света идёт… Возьмёшь, что ль?

Сергей поднялся со стула.

– Я в деревню схожу, – сказал он, чтоб уйти от ответа. – Может, где переночую.

– Не переночуешь. Не пустит никто. Да и прибить могут. Одичали тут все, которые пооставались… Не ходи. Оставайся. Может, со мной переспишь – я мужика на себе девять лет не видала. Переспишь?

***

– Кто-то бежит! – сигналили друг-другу сороки, порхая вдоль вечереющей лесополосы. – Всем, всем, всем: кто-то по шпалам бежит!

А бежать было почти невозможно – предупреждениями из космоса засыпано было всё полотно.»

– Ты её знаешь? – спросил Тарас Дмитриевич, прочитав рассказ.

– Кого?

– Христю из моего села, от которой сбежал твой Сергей.

7.

После ночной смены работы в кочегарке хлебозавода, я домой шёл через прежде мне родной, а теперь почти чужой город.

      Улицы тесными рядами облепили разноцветные торговые будки с надписями над разбойничьими козырьками, преимущественно не на нашем языке: «MINI-SHOP», «ARKO», «COFFI», «BURGER KING», «FFNTA», «XEROX», «PXOTOSHOP»

Я выискивал в неторопливой толпе прохожих ну, хоть что-то родное, хоть кого-то.

Так и брёл… и почти проглядел.

– Здравствуйте! – поймал я взглядом уже проходящего мимо высокого почти старика во всём в клетку.

Почти старик, полуобернувшись, приподнял над головой клетчатую шляпу:

– Мы знакомы?

– Да! То есть,.. нет!

Высокий полустарик обвёл взглядом чужие надписи вдоль улицы, протянул свою руку:

– Аврам Линкольн! – представился он.

Я его почти полюбил.

– Джон Форсайт! – шутливо представился и я.

– Очень приятно! – сказал почти старик, внимательно прищурившись, – Давно… Давно мечтал познакомиться с вами вживую… Что скажете об этой, мертвящей душу, не родной зиме? Как думаете, ей будет когда-нибудь заслуженный «end… финиш»?

– Надеюсь.

– А я нет… Чем обязан?

– Я хотел бы угостить вас чашечкой кофе.

Высокий почти старик, прикрыв глаза, мечтательно улыбнулся, и, взяв меня под руку, молча повёл.

– Знаете, куда мы идём? – спросил.

– Да. В кафе. – Я кивнул в сторону «COFFI».

– Нет! – решительно качнул он головой. – Я угощу вас у «СОФЫ»!..

В полупустом подвальчике, куда привёл меня весь в клетку полустарик, негромко звучала простая, какая-то очень уютная музыка, на каждом столике горели стилизованные под керосиновые настольные лампы; витал запах свежесваренного кофе.

– Здравствуйте, Софа! – поклонился высокий полустарик черноволосой красавице средних лет, которая стояла за барной стойкой. – Будьте любезны, два кофе!

Мы сели за свободный столик.

Не снимая шляпы, полустарик сложил обе ладони в один «пирожок», и опустил на него голову.

Мы поулыбались друг другу.

– Мне всегда был симпатичен ваш пёс Балтезар, мистер Форсайт, – сказал полустарик, внимательно заглядывая в мои глаза.– А в вашу супругу Ирен я всегда был безумно влюблён… Она ведь вначале была женой вашего брата, адвоката Сомса?

Я согласно кивнул.

– Очаровательая белокурая женщина… Что с ними, со всеми, стало потом?

– Мне не ведомо, сэр. Я ведь по воле автора «Саги о Форсайтах», если помните, умер.

– Да, да, да! В кресле, в саду, в сладком сне… Я помню, как перед этим, вы спокойно дышали, и ваше дыхание шевелило седые волосы вашей бородки. Потом… Благодврю вас, Софа! – обратился он к принесшей барменше его заказ. – Надеюсь, с коньяком?

– Как всегда.

Полустарик, не отрывая головы от сложенных «пирожком» ладоней, кивнул.

– Потом, – продолжил он, не изменяя позы и задумчивости в голосе. – Потом шевелилась только одна волосинка. А после успокоилась и она.

– По-моему то была пушинка тополя, которая накануне опустилась на мою бороду, – ответил я.

Полустарик сощурил в улыбке добрые глаза.

– Счастливая смерть, мистер Форсайт. Поздравляю!

– Полустарик в клетчатой шляпе приподнял над столом чашку с кофе.

– Изумительный напиток! – похвалил он первый, обжигающий губы глоток коньяка. – Такой кофе сегодня можно выпить только у Софы. – И опять посмотрел на меня. – А теперь поделитесь: что с вами, Прохор Курай?

– Я вас, кажется, тоже узнал, – сказал я. – Вы ведь – Аввакум Аронович Цаш?

– Вы правы! А. А. Цаш… Что за время ушло! ВРЕМЕНА! Я же, знаете, прежде чем допустить материал к печати, предварительно перечитывал его несколько раз. Потому что это же был МАТЕРИАЛ!.. Что теперь издаём? Пошлость! Перечитывать это я не могу! Я отправляю это сосло в печать, не читая. Пусть работают на ЭТИМ корректоры и редакторы – не моё это дело!

– Много публикуете? – спросил я.

– Вагоны!.. А теперь угадайте, кто есть авторы сии?.. Не угадаете! Авторы сих, с позволенья сказать, повестей и романов, являются бескультукрые, малообразованные богачи и прохиндеи! Кто ещё может сейчас заплатить за издание собственной книги тысячи американских долларов?, кто из порядочных, кто?.. А теперь расскажите что-нибудь о себе. Я же вижу, что вам как-то в новой жизни не очень. Мы ведь с вами – не чужие. Как-никак, первый сборник ваших рассказов редактировал именно я!..

Мы « У СОФЫ» просидели с ним долго. Профессиональный литературный редактор А. А. Цаш обожал грамотно изложенный материал, он дотошно копался в каждой авторской строчке. И, либо принимал его душою, либо отвергал…

Много раз он подзывал к нашему столику достойно-услужливую хозяйку Софу, что-то заказывал ей, и снова, внимательно слушал меня, опустив седую голову на свой «пирожок» из ладоней.

Наконец он сказал:

– А теперь признайтесь: у вас, случайно, в спине не печёт?

Я его не понял:

– Что вы сказали?

– Или в затылке… у вас в затылке не болит? Вас всё время грела взглядом особа неземной красоты. Я думаю, вы недолго будете одиноким.

Я оглянулся.

За моей спиной все столики были заняты. Свободным оказался только один стул у ближайшего стола… И оставленная кем-то дымящаяся паром чашка с недопитым кофе.

8.

У подъезда дома, в котором я жил, меня ждала «несравненная» Ванда Речкнова… с режиссёром местного драм театра, прежде мне хорошо знакомым Вольдемаром.

Они попросили мою старую-старую пьесу-поделку об иноплпнетянке, прилетевшей на землю с какими-то преступными целями.

– Но это же – не искусство! – сказал им я в своей квартире. – Это – почти ученическая дребедень, не достойная большой сцены! Там же всё-всё отвратительно-пошло!

– То, что необходимо сейчас! – уверил меня Вольдемар. – Вы же поймите, мы голодаем из-за своей скромности! А тут появилась блистательная исполнительница роли вашей инопланетянки, Ванда! Она говорит, что уже познакомилась с вами.

Я очень устал. Порылся в книжном шкафу, нашёл, и протянул им старую папку.

– Спасибо! – с чувством сказала выбритая наголо Ванда, горячо прижимая папку к высокой груди.

Мы простились кивками своих голов. И в памяти, ненадолго, задержалась эта картинка: Ванда и я. Я и Ванда. Прощально киваем друг другу своими головами…

Засыпая в постели, я увидел летящего в небе, под солнечным зонтиком, кретина-себя.

Потом уже стоял с этим зонтиком над головой на крыше какой-то тропической хижины из красных пионов, срывал с себя одной рукой не успевшие растаять сосульки. А внизу, по тропической земле, бегали смуглокоже-озабоченные женщины в набедренных повязках и без лифчиков; радостно указывали на меня пальцами и что-то щебетали на своём языке…

       « Где Цаш? – спросил я их на их языке.

– Он пАрит ноги, – ответили дружно симпатичные до невозможности женщины с изнывающими от страсти грудями. – Прыгай, мы тебя будем ловить!

      Я, не зная их тропических нравов, но немного разбираясь в женских натурах, неприступно и категорично сказал на их языке:

– Я подожду Цаша здесь! Идите, и позовите его!

Они все опустили руки. Так и стояли. С опущенными руками и со вскинутыми вверх милыми лицами.

– Почему вы не носите лифчики? – спросил я с укором, походив немного по крыше из красных пионов.

– Потому, что мы – жёны Цаша, – ответили они снизу очень печально. – А он только и делает, что пАрит ноги. – Зачем нам его ноги?

– Не врите! – сказал я. – У старика Цаша никогда не было жён. Ни одной!

– Но он о них страстно мечтал, – ответили красивые женщины хором. – А здесь все мечтания мужчин исполняются. Прыгай! Ну, пожалуйста, прыгай! Пока он пАрит ноги!»

– Здравствуйте, милейший Прохор Курай! – сказал худой и высокий старик в клетчатой набедренной повязке и в клетчатых босоножках на распаренных ногах. – Это интересно!

      И я узнал в нём дорогого Цаша.

       От ступней его ног валил густой пар

– Ну-ну-ну! – весело пожурил он окруживших меня милых женщин. – Отпустите! Его заждалась невеста, а у вас есть я!

– Невеста?! – поразился я. – Какая невеста?

       Цаш добродушно отмахнулся.

– О невесте – потом! – сказал радостный Цаш, принимая от меня букет из пионов. – О невесте речь пойдёт при луне!.. И это интересно!.. Девочки, будьте любезны, снимите с плеч нашего гостя рюкзак и отнесите его в хижину, что под крышей из белых ромашек. И приготовьте кофе с острым напитком!

Цаш взял меня под руку:

– Знаете, куда я вас веду?

      Но сейчас это было не важно. Сейчас было очевидно, что Цаш здесь предводитель – куда решит, туда и поведёт… Но о какой невесте он говорит? Откуда она взялась?

– Не допускайте непрошенных мыслей! – провидчески предупредил меня Цаш. – Я тот, кто обязан направить вас на путь истинный, и разрешить все ваши проблемы! Вы ведь за этим сюда прилетели?

Я неуверенно пожал плечами:

– Просто я не знаю, как мне жить.

– Вот именно, – сказал Цаш, тихо улыбаясь. – Вот именно! Пройдёмте дальше, нам есть о чём поговорить… Это правда, что вашу пьесу про инопланетянку хотят ставить в театре?

– Правда, – ответил я.

– Вот и чудесно!.. Знаете, куда я вас веду?

– Да, – сказал я. – Вы хотите угостить меня кофе «У Софы»!

– Нет, нет, нет! – радостно засмеялся Цаш. – Сегодня мы будем пить «У Афос»!

В хижине, куда привёл меня Цаш, пахло календулой и левкоем.

Мы опустились в гамак

– Афос! – обратился в полумрак хижины Цаш. – Девочки сварили напиток?

– Как всегда, – ответил приятный голос из полумрака.

– Два напитка, пожалуйста!..

Когда красивые женские руки принесли нам две чашки ароматнейшего напитка, я Цашу сказа:

– Вы сейчас будете говорить жизненно важные для меня слова, мэтр, а я не смогу видеть ваших глаз. Во-первых, из-за густого полумрака, царящего в хижине, и, во-вторых, из-за того, что мы сидим плечом к плечу. Я бы предпочёл сидеть напротив вас, хотя бы при свете лучины.

– Я вам, знаете,что на это отвечу? – голосом ласковой улыбки сказал Цаш. – Я вам отвечу словами всех мудрых толмудов мира: «Вначале сотворил Бог небо и землю. И так как последняя была невидима глазу, из-за глубокого первородного мрака, Господь повелел создаться свету»… Я, как вы понимаете, не Бог, и даже не толмудист, но хочу вам сказать: всему своё время! В том смысле, что после дневного яркого света моим глазам необходим непродолжительный режим скромного полумрака… И пока что мы поговорим о делах незначительных, светских. К примеру, я у вас сейчас спрошу: как вы находите сегодняшний климат в бывшей главной стране Советов?.. Не торопитесь с ответом. Не торопитесь!.. А вы должны мне ответить: климат там среднеконтинентальный. Давайте! Как вы находите сегодняшний климат в бывшей главной стране Советов??.. Ну, ну, ну!.. Как вы находите сегодняшний климат в бывшей главной стране Советов ?

– Климат – среднеконтинентальный.

– Абсолютно с вами согласен!.. А теперь я вас спрошу: что это значит?

– Ни рыба, ни мясо.

– И здесь бы я мог с вами либо согласиться, либо поспорить. Но я не сделаю ни того, ни другого. Потому что я хотел только преподать небольшой урок: так вот в миру ведётся светская беседа. То есть людям нечего друг другу сказать, и они просто ведут светскую беседу… А теперь я вас спрошу, как бы озабоченно:

– Как, любезнейший, ваше здоровье?.. Хоть мне на него, мягко говоря, наплевать! (Не на ваше, лично, здоровье, а вообще. Скажем, на здоровье того же новоиспечённого Президента проданной Западу страны, который от пьянства не просыхает – то ли от содеянного, то ли от того, что ещё только будет содеянно. Какое мне дело?!) Но я вас всё же спрашиваю: как здоровье?

– Мне отвечать за себя или за Президента?

– Слава Богу, ни за того, ни за другого! Будем считать, что наша никчемная светская беседа исчерпалась. Потому что я уже вижу свет…

Из полумрака, с двух дальних сторон хижины, к нам, колеблясь, приближались огоньки горящих свечей. Свечи несли симпатичные смуглые женщины с обнажённо поблескивающими грудями. Их лица отображали желание, всепоглощающий соблазн.

– Ладно, ладно! – отечески пожурил их Цаш. – Для нас ещё не созрела луна! Будьте любезны, займитесь бытом… Ночью, красавицы, ночью! – он проводил их ласковым взглядом. – Думаете, они мне очень нужны? – небрежно-задумчиво спросил он меня. – Или я без них сильно страдаю? Ни капли! Но у меня никогда не было ни единой женщины в жизни, и я все отпущенные мне Господом годы и дни мечтал: чтоб у меня их было именно столько! А мечты, поверьте, имеют свойство сбываться. Вот, как, наверно, у вас!

– Как, наверно, у меня?! – искренне поразился я.

– Или, как у людей, нас полюбивших!

– Я искренне за вас рад, мэтр! – сказал я.

– Я – тоже! – покивал седой головой растроганный Цаш.

Между нашими гамаками, на дощатом столе, стоял современный лакированный чайник с двумя наполненными напитками чашками. Из чашек струился голубой дымок неизвестного мне происхождения.

– Я бы хотел закурить, – сказал я.

Цаш медленно сомкнул и разомкнул ресницы:

– Сделайте это!

Цаш проследил за огоньком моей зажигалки

– А теперь поговорим о ваших делах, – сказал он, после моей первой затяжки.

– Ещё пару минут! – попросил его я, чувствуя предательскую дрожь в кончиках пальцев руки, в которой держал сигарету.

– Вас что-то беспокоит? – догадался мудрый Цаш.

– Я только хотел спросить…

– Спрашивайте – отвечаем!

– Где мы находимся?

– В каком смысле?

– В какой местности, в каком времени, в каком государственном строе, где?

Цаш медленно покачал головой.

– Если бы я не проникся к вам непредвиденной симпатией, – сказал он, – я прямо сейчас отправил вас туда, откуда вы прилетели… Вы не должны заморачиваться этим! Это чревато. Тот, кто задаётся подобными вопросами, обречён.

– Почему?

– Видите ли… Интересующийся вопросами, не относящимися к его личности, к разрешению его личных проблем, из-за которых он прилетает с высоты десять километров, в таком случае, останется ни с чем. Он оставляет впечатление бездушного говоруна. Мечтаешь о своём счастье, думай только о нём!.. Вы понимаете, о чём это я?

– Простите! – я опять затянулся сигаретным дымом.

Цаш добродушно отмахнулся:

– Оставьте!.. И не думайте о моих женщинах. Они, все – моя, единственная в жизни мечта. Значит, они – самые чистые, самые прекрасные, бесконечно мои. Это-то вы понимаете?

– Понимаю.

– Только не надо краснеть! – по-доброму заулыбался полустарик Цаш. – Дело абсолютно естественное – других женщин в мире просто нет, и не думать о них – значит, не жить! Возражения есть?

– Возражения отсутствуют.

– Вот и прекрасно! – Цаш протянул мне свою руку через столик для рукопожатия. – Всё, забыли, думаем о вас!.. Насколько я помню из одной вашей исповеди, вас беспокоят четыре вопроса: как получиилось, что страна наша бескрайняя и непобедимая, в единый момент рухнула, и многие из нас остались без Родины и без любимой работы? Это – первое, так?

– Так.

– Отвечаю! Бескрайняя страна, строившая коммунизм, долгое время жила без коммунистов. Сорок пять миллионов так называемых членов руководящей партии были туфтой. Они вступали туда исключительно ради карьеры и вседозволенности. Идеи всеобщего равенства и братства в их душах не ночевали. «Коммунисты вперёд!» – не их мечта. Это – лозунг погибших, замученных, честных и смелых.. Оставшиеся же умирать не хотели. Им нужен был только личный уют и комфорт. Поэтому, как только два бездарных руководящих олуха из этих же рядов пожелали называться не «товарищами», а «господами», бесчисленная армия безыдейных приспособленцев побросала прежние партийные билеты, а самые популярные и любимые зрителями типы даже всенародно, со злорадством на упитанных лицах их сожгли., и ухватились за церковные свечи!.. Извините, это и для меня вопрос непростой. Может, перейдём ко второму?

– А как же мы, с вами?

– Что?

– Мы ведь с вами тоже мечтали о личном.

Цаш уронил голову на «пирожок» из своих ладоней.

– Мы… – сказал он. – Во-первых, таких, как мы, с вами, в свои ряды эти дармоеды не пускали… по причине, известной только им, одним. Мы, с вами, не морочили людям головы псевдовеликими идеями и обещаниями скорых побед. Наши проблемы были и остаются исключительно нашими. Тык?

Я согласно кивнул.

– Афос! – устало окликнул Цаш хозяйку питейной хижины. – Повторите нам…

Мы помолчали.

– Курите, курите! – сказал откинувшийся на заднюю «спинку» своего гамака Цаш. – Пожалуйста, курите!.. Знаете, я часто задумываюсь: почему в жизни я не был подвержен вредным привычкам? Я бы давно имел женщин столько, сколько бы пожелал! Женщины не любят мужчин, от которых пахнет приличным козлом. Им всегда необходим экстрим, и запах чего-то палёного… Поэтому я стал пить напитки с коньяком – милое дело!.. Анажж! – ласково окликнул он кого-то. – Арел! Янат! Исюл! Ялю!.. Идите ко мне, мои курочки, пусть я вас, всех, расцелую! Я хочу, чтобы вы сказали, чем я пахну сейчас!

Что-то мне в этой, демонстративной процедуре, не очень понравилось. Похоже, что добрейший Цаш, добившись своей заветной мечты, не подумал о её исполнителях. Томные, источающие откровенную страсть, женщины целовали Цаша притворно. Их мечтою был, явно, не он.

Счастливый Цаш этого не замечал_

– Ну, идите, идите! – ворковал он упоённо, похлопывая уплывающих красавиц по аппетитным ягодицам. – Вижу, вижу – заждались! Я скоро буду!

Потом долго и умиротворённо смотрел на меня.

– Пора! – безуспешно сдерживая радость, промолвил он. – Пора мне парить ноги! Луна созрела, милейший мой! А вас ждёт невеста!.. Сейчас выйдете из заведения Афос, свернёте на кипарисовую аллею, увидите в отдалении идущую навстречу вам девушку в белом…

Сердце моё учащённо забилось: неужто ОНА, долгожданная, под солнечно-жёлтым зонтиком того ноября?

Я глянул на наручные часы… Полночь.

                   9.

Над кипарисами стояла полная луна.

Шурша гравием пешеходной дорожки, навстречу мне нерешительно шла девушка в белом, с ромашковым венком на голове.

Потом, раскинув в стороны руки, она побежала… И обвила горячими руками мою шею. Венок из ромашек упал с её обритой наголо головы.

– Ванда?! – поразился я.

– Нет, нет! – счастливо засмеялась она, прижимаясь лицом к моей груди. – Вы ошибаетесь. Здесь я – Аднав! Дайте, мне ещё раз вас поцеловать! И ничего не говорите! И не сопротивляйтесь, пожалуйста, не сопротивляйтесь!

Она с трудом оторвалась от моих бесчувственных губ, и, с блаженной улыбкой разглядывая моё лицо, как несмышлённому ребёнку, а точнее: как кретину, повторила:

– Не сопротивляйтесь! Так надо. Шац не знал, что ваша мечта – не я. Он видел однажды «У СОФЫ» как я грела своим взглядом ваши затылок и спину… И я счастлива! Я счастлива!… А теперь, пойдёмте! Я расскажу, что нам следует делать дальше, когда мы сыграем премьеру вашей пьесы «Эксперимент»!

Она взяла мою руку в свою, и повела…

10.

В хижине 108 всё было, как в моей городской квартире. Прихожая с вешалкой и тапочками под ней, направо – комната с книжным шкафом и диваном. Налево – кухня со столом, на котором стояла пишущая машинка.

Влажные глаза красивой Аднав лучились тёплым светом.

– Я постелю постель, – сказала она. – Так надо… Вы должны понять, что сегодня, сейчас исполняется МОЯ мечта. И значит, хозяйка здесь я!.. О вас мы поговорим чуть позже.

Аднав, шелестя подвенечным платьем, ушла в мою комнату с диваном, с тихой радостью выглянула из-за двери:

– Я, кажется, в аллее потеряла свой свадебный венок……Принесите, пожалуйста, его, – чуть слышно прошептала она…

Я шёл под луной не по своей воле, чувствуя, как постепенно и покорно растворяюсь в чужой лучезарной мечте…

Венок из живых цветов, лежавший на тропинке из чуткого гравия, потянулся ко мне лепестками. Я поднял его, подошёл к скамье, сел. И долго не решался вернуться в хижину 108. А когда вернулся… Аднав ещё не разделась.

Она трепетно протянула руки ко мне, подошла, робко заглянула в мои глаза, и, встав на цыпочки, осторожно прижалась горячей щекой к моему внезапно потеплевшему лицу.

– Наденьте, пожалуйста, мне на голову этот венок, – попросила Аднав. И чуть отстранившись, запрокинув голову, с мольбою в голосе спросила: – Вам нравится?

– Да.

– Очень?

– Очень.

Я не соврал.

Сверкая из-под венка огромными влюблёнными глазами, Аднав трогательно сморщила нос.

– Хорошо! – промолвила она. – Я бесконечно рада! Вы видите, я приготовила постель!

– Вижу.

– Значит, премьера вашей пьесы с огромным успехом состоится!

Она упала в белоснежную постель…

В окна заглянула луна.

Я был рад, что луна опоздала.

Плотно прижавшись ко мне, Аднав утомлённо сказала:

– Я хочу, чтобы сбылась и ваша мечта… Но для этого… Господи, как я не хочу возвращаться в наш город!

11.

В дверь моей квартиры позвонили резко и нетерпеливо.

Я проснулся, подошёл к двери, отворил её.

В проёме распахнутой двери стояла чем-то озадаченная соседка Зина.

– Что случилось? – спросила она. – На телефонные звонки не отвечаешь, ручка двери горячая… У тебя не пожар ли?

Я затряс головой, избавляясь от сна.

– Ах, Зина! – сказал я, остывая. – Я же после ночной смены. Крепко уснул.

Зина вынула из-за пазухи бутылку самогонки:

– Ну, давай, приглашай!.. Или у тебя кто-то есть?

– Никого.

– Как же ты меня напугал! – сказала Зина, входя вслед за мною на кухню. – Позвонил, поговорил о каких-то кипарисах, и ни гу-гу! К телефону-то почему не подходишь?

– Да я его, Зина, когда сплю, отключаю. – Присаживайтесь, будем завтракать!.. Сегодня какое число? – Я вынул из холодильника колбасу и какой-то сыр, стал всё нарезать и раскладывать на тарелки.

– Проша? – осторожно спросила Зина. – А ты вправду здоров?

– Абсолютно. А что?

– Так ты же уже спрашивал про число по телефону.

– Сегодня?

– А когда же?.. Прош, а Прош… Извини, конечно… ты не в запое?

Я глянул на Зину.

– Фуф! – сказала она. – Улыбаешься вроде нормально… Ну, а чего же всё же с тобой? Почему по телефону дурацкие вопросы задаёшь? Про день месяца, про число дня. Как с другой планеты свалился. А, Проша?

– Когда я крепко сплю, Зина, я за временем не слежу. А вы, разве, следите?

– Нет, конечно.

Я расставил на столе закуску и две рюмки, налил в них из Зининой бутылки самогонки.

– Ну, и всё! Спасибо за ранний визит! Ваше здоровье!

– Погоди!

Зина что-то сняла с моего плеча.

– Батюшки-светы, – воскликнула она ошарашенно. – Откуда холодной зимой лепесток от пиона?

Я не знал, что сказать.

– Как думаете, Зина, – спросил я её, думая о своём. – Можно ли человеку, который до беспамятства любит свою девушку, однажды изменить ей с другой женщиной?

– Ты это к чему? – забыв о лепестке пиона, поинтересовалась Зина.

– Есть у меня один друг, – соврал я. – С ним случилась такая беда. И он теперь невыносимо страдает.

– Сильно пил, что ли? Пьяный был, когда изменял?

– Нет. Говорит, что был абсолютно трезв.

– Бес попутал?

– И беса не было.

– А тогда – чего же полез?

– Вот и я понять не могу. Говорит, что у этой, другой, была такая мечта… И что, если бы мечта её не осуществилась, то женщина эта умерла… Вот я и думаю: может, ничего, что мой друг не дал молодой и красивой женщине умереть? А, как думаете?

– Мечта, мечта! – загрустила вдруг Зина. – У меня тоже подружка была, всё мечтала… Мечтала выйти замуж за моего мужа. Ну, и вышла… А я осталась одна… Каждая отдельная мечта, Проша, осуществляется за счёт страданий других… А любимая девушка узнала про его измену?

– Нет ещё. Он хочет ей всё сам рассказать, если когда-нибудь встретит.      – Это как? – не поняла Зина.

Я и сам почти ничего, из рассказанного Зине, не понял.

12.

Я не знаю значения слова «грусть», его толкования. Что это?.. Когда из рук твоих сама собой вырывается полная чайная чашка, и с треском разбивается о пол, а тебе на это начхать?.. Или, когда, размышляя о чём-то своём, не замечаешь льющейся через край кухонной раковины воды? Или, когда, как истукан, смотришь на падающий снег за окном, и ни о чём вообще не думаешь, даже не слышишь разрывающегося звонка телефона?.. Какое состояние человека обозначает это слово – «грусть»?.. Я не знаю… Но мне было грустно.

Я подошёл к телефону, снял трубку, и долго слушал протяжный гудок. Потом набрал номер «справочной» города, попросил телефонистку с юным голосом, сообщить мне номер домашнего телефона Аввакума Ароновича Цаша.

Помолчав, юный голос спросил:

– Адрес абонента?

– Не знаю… Но ведь с таким редким именем «Аввакум» в нашем городе может проживать только один человек.

– У нас все городские абоненты значатся только под инициалами. С инициалами А. А. Цашев есть трое.

– Дайте, пожалуйста, всех!

Последний из Цашев, оказался моим.

– Его нет, – неохотно ответил мне женский голос.

– Это Софа? – обрадовался я.

– Нет. А кто его спрашивает?

Я, как смог, объяснил.

– Боже мой! – обрадовались на том конце провода. – Он столько о вас нам, всем, рассказал!.. Я сестра Софы! Она только что вышла за Аввакума замуж, и они, оба, уехали сегодня в Израиль!

– В свадебное путешествие?

– Нет. На постоянную жизнь!

Мне показалось, что после смерти Ивана, я так безутешно ещё не страдал… Благодаря чему, я с былым пылом принялся «терзать» застоявшуюся, было, пишущую машинку… Я застрочил:

13.

Неожиданно и некстати пришла ко мне в гости Антонова Лялюха. С вызовом поцеловала меня, отступила на шаг, полюбовалась произведённым на меня эффектом.

– Ах, ты ж, кретин! – рассмеялась. – А всё недоумевал, когда видел, что я вдруг упала! А про что написал свою пьесу, от которой вся труппа балдеет? Твоя инопланетянка там во всю занимается откровенной оралкой с главным героем!

– Что за глупость ты, Ляля, несёшь? – почти опешил я. – Откуда ты принесла эти мерзкие сплетни?

Лялюха укоризненно покачала своей нарядной головой.

– Я всё видела своими глазами!.. И меценат твой в полном восторге!

– Меценат? Мой? Кто такой?

– Мой Антоша! Он же оплачивает все расходы на постановку! Вы что, озверели, друзья?

И подошла ко мне снова. Обняла за шею, крепко поцеловала.

– Поздравляю! Премьера будет громкой, запоминающейся и прекрасной!

Когда она, счастливой, ушла, я позвонил режиссёру Вольдемару. Чужим голосом убеждённо сказал:

– Автор пьесы «Эксперимент» Прохор Курай погиб в автокатастрофе! Так что ваш спектакль отменяется!

Кажется, после этого, в театре что-то случилось – спектакль так и не состоялся. Не помню, что именно. Не помню!

Я, не отвлекаясь, писал…

СИРОТА

«Казалось бы, ничего не происходило – ночью было темно и звёздно, днём – светло и ясно, только уж совсем нехорошо ночами смеялся где-то сыч и по утрам излишне истерично кричали домашние гуси…

Приходил самоуверенный человек Андрей Кулинин, смотрел на запущенный сад, на одетую по-бабьи Алёну Гвоздёву, укоризненно качал головой.

– А я бы запросто мог, пока не поздно, привести всё в порядок, – говорил он, трогая набрякшие почки. – Пропустишь срок, не будет урожая!

И Алёна понимала, о чём это он – конечно, не только о запутавшихся меж собою голых ветках фруктовых деревьев, но и о ней лично.

– Хочешь? – с развязной улыбкой спрашивал он.

– Нет! – теребила платочек Алёна.

– Ну-ну!.. Смотри! Поздно будет!

– Ничего. Переживём…

Андрей с прищуром оглядывал её тоненькую фигуру, пристально смотрел в синие бесстрашные глаза.

– Никуда не денешься! – снова ухмылялся он. – Долго так не протянешь! Это при живых родителях могла привередничать! А одна – не очень!

– А я не одна.

– Ой, ли!

– Я – не одна! – вскрикивала по-детски звонко Алёна. – Он скоро приедет!

– Гос-споди! Кто?

– Сам увидишь!..

И опять ночью нехорошо хохотал где-то сыч.

Опять горько плакала в постели никому не нужная, написанная мною с натуры, Алёнка.

И я, оторвавшись от клавиш компьютерной панели, подходил к тёмному окну и не знал, чем помочь одинокой девчонке…

Написать о том, что кто-то в самом деле приехал к Алёне, было бы банальной неправдой – у девушки во всём свете не было никого. Никого!

А оставить её так, как есть, я не мог. Никак! Я обязан был заронить в её душу надежду, вселить веру в любовь.

Наконец, кровь из носу, я должен был навсегда отвадить от неё самонадеянного нелюбимого хама Андрея… Должен был!..

Вот почему, когда утром истерично кричали домашние гуси, подошедший к калитке знакомого нам двора Андрей Кулинин замер, оторопел – сад Алёны был весь аккуратно подстрижен и подбелен; сама Алёна, бегая по саду, недоумённо смеялась, а у меня, от написанного, из носа пошла кровь»…

АГЛАЯ

«Всякий раз, когда туман воскресной ночи перетекал в тяжёлый понедельник, голые придорожные кусты и деревья видели одну и ту же картину – изболевшаяся мать провожает своего маленького сына на станцию.

– Хоть бы та тоненькая женщина ехала этим же поездом! – с надеждой говорила мать. – Ты к ней уже привык, и тебе не будет так скучно…

Тоненькая женщина, о которой шёл разговор, любила молодого начальника местной станции и часто приезжала к нему на воскресенье. А в городе у неё был муж и…какая-никакая семья.

Женщину звали Аглая. Она была человеком наивным и думала, что в селе никто о её любви не знает…

Она ни разу не обманула надежд матери мальчика.

– Ах! – искренне радовалась она, встречая мать и сына на станционном перроне. -

Я так рада! А то ведь, знаете, подругу, которая меня всегда провожает, я отпустила, а других знакомых у меня здесь нет.

– И мы радые! – отвечала ей мудрая мать мальчика и кивала головой в росистом платочке на

сына. – Мне спокойнее, когда он едет в город с вами. А что подругу отпустили, то и правильно сделали – скоро ж и на работу надо вставать!

После этого к ним смело подходил молодой начальник станции.

– А вот и старые знакомые! – бодро возглашал он на весь озябший перрон. И смотрел на Аглаю, не прячась. – Как погостили?

– C-пасибо… хорошо! – бледно улыбалась тоненькая Аглая. – А вы всё ещё здесь служите? – притворялась она, не вынимая своей ладони из его… И тоже смотрела нежно-прощально.

Потом из тумана подкатывал, лязгая вагонами, поезд. Мальчик и тоненькая Аглая уезжали…

В полупустом тусклом вагоне они садились рядом, молчали.

Аглая думала о чём-то своём. Мальчик – о матери: как она там одна идет по дороге, в тумане.

Иногда тоненькая Аглая из своего далека возвращалась в постукивающий колёсами вагон и о чём-нибудь говорила:

– Тебе удобно?.. Ты не замёрз?.. Ну, как тебе живётся в интернате?

Или:

– Не грусти! Вот скоро станешь большим, будешь жить по своей воле! Всё будет хорошо!Только не надо унывать! Надо жить с верой в прекрасное!.. Всё будет отлично! Я верю!

А когда за окнами вагона начинали мелькать городские дома и закопчённые трубы заводов, она крепко прижималась к мальчику горячей щекой и тихо плакала.

– Ничего! – ободрял её маленький мальчик. – Ничего!

Ему казалось, что за дорогу он значительно подрос.»

Потом ходили по городу слухи, что куда-то исчезла главная героиня – инопланетянка Ванда Речкнова. Говорили, что, скорее всего, улетела назад, на свою, никому неведомую планету.

Мне и это было неинтересно.

Потому что писалось легко, с наслаждением. Писалось о известном мне и о совершенно неведомом. Необходимо было только придумать первую строчку. Первую! А дальше…

Но я не сумел написать ни единой буквы о девушке под жёлтым зонтиком, так горячо поцеловавшей меня холодной осенью. В уме-то я отлично представлял и её тонкую фигурку, и её высокую взволнованную грудь под наглухо застёгнутым плащом, но этого было недостаточно для того, чтобы хоть краешком глаза «заглянуть» в её неведомую мне душу. А заглянуть туда очень хотелось, так как я отлично понимал, что только тот её горячий поцелуй вернул меня к деятельной и разумной жизни в пору безумного беспредела в стране.

Правда, круг моей мозговой деятельности был ограничен и мал, как у подлинного современного кретина. Мысль, едва встрепенувшись, натыкалась на непроходимые дебри из неразрешимых вопросов. Например: по какому праву два бездарных олуха, прежде морочившие головы людей любвеобильными идеями, без спроса у этих людей перевернули жизненный уклад трёх поколений героического, непобедимого во всех отношениях народа, и отобрали у него мечту? Почему никто из обречённых на незаслуженные, унизительные страдания даже не пикнул? Как могло получиться, что многомиллионная армия непререкаемых всемогущих партийцев так беспечно-лениво предала всех нас?

Подобных вопросов возникала тьма. Мысль бессильно разбивалась о них, и я, запахнувшись в своё чёрное пальто, уходил в очередную ночь в надежде на новую встречу с мечтой.

После чего всё новым рассказам, которые появлялись в папке под моим ожившим «пером», я стал давать названия, и их появилось очень много.

Они нравились моему единственному читателю – деду Корнелию Остаповичу. А дед Тарас Дмитриевич всё больше нравился мне.

Благодаря его доброй , живой заинтересованности моими «работами», я не потерял веры в себя и в людей, и, спустя годы, стал лауреатом возродившихся, можно смело сказать, из пепла Всероссийских литературных конкурсов имени В. М. Шукшина «Светлые души» и В. И. Белова «Всё впереди», за рассказы из моей заветной папки тех недобрых времён.

Сегодня, спустя много времени после холодных 1993 – 2000 лет, мне приснилась моя мечта под жёлто-солнечным зонтиком, и я приготовил для возможных конкурсов свои новые «работы»…

БЕЛЫЙ ВАЛЬС

литературный киносценарий

"Как в сновидении все бывает неверно, бессмысленно и противоречиво, кроме чувства, руководящего сновидением, так и в этом общении, противном всем законам рассудка, последовательны и ясны не речи, а только чувство, которое руководит ими". (Л. Н. Толстой, Война и мир.)

Танец двух белых бабочек, на фоне голубого неба:

Вверх-вниз.

Вверх-вниз.

По вертикали.

По вертикали.

Вверх-вниз.

Вверх-вниз.

Долго и красиво.

Долго и красиво.

Две белые бабочки, на фоне голубого неба. Порхали, порхали…

Пока обе, обессилев, не упали жёлтыми листьями в жухлую траву.

А титры бежали, сменяя друг друга, бежали. То вспыхивая, то угасая. То вспыхивая, то угасая.

И вскрикнул поезд. Скорый, пассажирский. Вначале далеко-далеко. Затем совсем близко. И снова – далеко. И снова – близко.

Он мчался по осенней земле – на север, на север, на север! Туда, где добывались золото и нефть и где, по слухам, за один сезон можно было заработать денег на приличную квартиру и на безбедное проживание в ней. Мимо опустевших полей и полураздетых лесов, мимо заштатных станций, полустанков и небольших городов. Без остановок.

И, сквозь нетерпеливые гудки тепловоза и дробный перестук колёс, отчётливо зашуршали страницы книги или тетради, и кто-то на французском и русском языках вслух прочитал:

"– Еh bien, mon prince. G;nes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte. Non, je vous pr;viens, que si vous ne me dites pas, que nous avons la guerre, si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes les atrocit;s de cet Antichrist (ma parole, j'y crois) – je ne vous connais plus, vous n';tes plus mon ami, vous n';tes plus мой верный раб, comme vous dites. Ну, здравствуйте, здравствуйте. Je vois que je vous fais peur садитесь и рассказывайте.

Так говорила… известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Федоровны, встречая важного и чиновного князя Василия, первого приехавшего на ее вечер. Анна Павловна кашляла несколько дней, у нее был грипп, как она говорила (грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими). В записочках, разосланных утром с красным лакеем, было написано без различия во всех:

Si vous n'avez rien de mieux ; faire, M. le comte (или mon prince), et si la perspective de passer la soir;e chez une pauvre malade ne vous effraye pas trop, je serai charm;e de vous voir chez moi entre 7 et 10 heures. Annette Scherer

– Если у вас, граф (или князь), нет в виду ничего лучшего и если перспектива вечера у бедной больной не слишком вас пугает, то я буду очень рада видеть вас нынче у себя между семью и десятью часами"…

– Вот куда надо ехать теперь, – покашливая, говорил, провожая взглядом проносящийся мимо поезд, обездоленный старец без особого места жительства – бомж, стоя в тоскливо-мечтательной стайке своих сотоварищей на перроне небольшой заштатной станции. – На Север! На Север! На Север! Туда, где добываются золото и нефть, где за один сезон можно заработать денег на приличную квартиру и на безбедное проживание в ней! Только там возможно вернуть своё человечье имя!

– Нельзя! – отвечал ему другой обездоленный тип. – Нам, Сергеич, без документов нельзя!

– А я разве говорю, что можно? Я говорю: хорошо бы. Кабы паспорт иметь, да каких-нибудь несколько тысяч денег на билет, – ответил старый бомж, – да сколотить из наших невостребованных рук ударную бригаду… – И помахал вслед промчавшемуся поезду рукой. Остальные бомжи невольно последовали его примеру…

– На Север! На Север! – с надеждой сказала вчерашняя невеста Рита, собирая вчерашнему жениху Андрею дорожный чемодан. – Тёплые носки я уложила слева – там, наверное, уже холодно!.. Сто тысяч рублей – это ведь совсем немного. Правда? Ты их там заработаешь в два счёта, и вернёшься! А я тебя буду ждать! Запомни это, Андрей: я тебя буду ждать!

На приоткрытой дверце шкафа висело белоснежное подвенечное платье.

Рита, порывшись в шкафу и, напевая, аккуратно уложила в чемодан полотенце, носовые платки.

– Кажется, всё! – сказала она. – А где твой бритвенный прибор?

Ей никто не ответил.

– Андрей! – крикнула Рита. – Ты меня слышишь? Андрей!

Юный её муж Андрей с намыленными щеками стоял за её спиной, прислонять к дверному косяку. Смотрел на неё и тихо улыбался.

И кто-то снова вслух прочитал:

"Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал…  Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему".

– Ри, – сказал юный муж Риты Андрей. – А ведь я без тебя пропаду!

Часы показывали семь утра…

И пока поезд всё мчался и мчался, всё тот же кто-то задумчиво повторил:

«Je vois  que  je  vous fais  peur, – садитесь и рассказывайте!»…

Из сельского дома с пустым гнездом аиста на крыше, неся в руках гармошку в футляре, вышел в сад сорокалетний Никита Шматов – хмельной вольный казак.

Кто-то сказал:

«Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и опершись  обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку…"

Обведя нестойким взглядом облетевший сад, Никита проникновенно спросил:

– Где листья?.. – И ответил: – Они опали!.. Где певчие птицы?.. Улетели!.. Теперь улетаю и я!..

И, качнувшись, подошёл к первому дереву.

– Прощай, мамка-любка! – сказал Никита, кланяясь ему до земли. – Всё отдаю за волю: и тебя, и дом, что побелил своими руками, и… Берите! Только дайте мне мой покой! Воля мне нужна, а не женская юбка! Воля!.. Ты мне листья свои присылай, – попросил он дерево, – И цветы. По воздушной почте. Ветер тебе поможет. Поможешь, ветер?.. Ну, смотри! – И наломал букет белых хризантем.

Из распахнутой двери дома за порог стремительно вылетели попеременно тощий рюкзак и меховая шапка. Дверь с вырезанным в ней сердечком захлопнулась, неприступно щёлкнул внутренний замок.

– Начинаю новую жизнь! – торжественно прокомментировал это событие Никита. И погрозил кому-то за дверью: – Меня ещё будут любить! Женщинам без меня – смерть!.. Да здравствует Север!..

Вскрикнув, поезд помчался по бескрайнему полю…

Всё тот же кто-то сказал:

«Je vois que je vous fais peur, – садитесь и рассказывайте!».

Глядя в опись, молодой лейтенант полиции назвал вещи своими именами, и поочерёдно выложил их на служебный стол:

– Расчёска пластмассовая… Сигареты «Корона», полпачки… Зажигалка бензиновая… Часы «Полёт»… Авторучка чёрная… Ремень брючной… Рукопись романа Толстого «Война и мир» – пятнадцать общих тетрадей!

Лейтенант весело глянул на небритого человека с печальными глазами, который молча пересчитывал тетради.

– Есть претензии? – спросил лейтенант.

Небритый человек отрицательно качнул головой.

– Тогда – порядок, гражданин Князь Василий!.. Надо же, какая фамилия: Князь! – благодушно сказал лейтенант, с усмешкой разглядывая небритого человека, –  Выше среднего роста, волосы светло-серые. Глаза…

Но что-то смутило молодого лейтенанта в этих, видавших виды, глазах. Он откашлялся и официально сказал:

– Теперь завизируйте, пожалуйста, прокурорскую подписку о невыезде. Суд – через семь дней… Всё понятно?

Князь Василий кивнул и расписался.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

– Да! – спохватился потом лейтенант. – Ваша бывшая квартирная хозяйка просила передать вам вот это!

И выдвинул из-под стола большой кожаный портфель.

– Здесь – ваши носильные вещи. Проверять будете?

– Нет, – сказал Василий и, спустя минуту вышел со своим значительно потяжелевшим портфелем из двери, над которой красовалась вывеска «Следственный изолятор».

И дворник из числа «арестантов», подметавший двор, посмотрел на Василия удивлённо и подозрительно.

– Отпустили?! – поразился "дворник".

– Да, – кивнул Князь Василий.

– За такое… и отпустили?

– Да, – кивнул Князь Василий.

– А мне же тут что, век вековать? Из-за того, что не заплатил за бутылку пива?

– Да, – кивнул Князь Василий.

Снова прошуршали страницы, кто-то читающий текст романа сказал:

" – Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда".

Лейтенант милиции задумчиво понаблюдал через окно за удаляющейся фигурой бывшего подследственного, побарабанил пальцами по столу… и бросился следом.

– Василий Петрович! – сказал он, нагнав Василия в конце двора. – На одну минуту, пожалуйста! Вопрос, так сказать, частного порядка, к делу отношения не имеющий: Зачем вам, слесарю, понадобилось собственноручно переписывать роман Толстого?

Князь Василий с сомнением посмотрел на лейтенанта долгим взглядом, снисходительно похлопал его по плечу и двинулся дальше…

У главного городского щита с объявлениями толпились озабоченные горожане. Звучали их нетерпеливые голоса:

– Гражданочка, поднимите зонтик чуть выше – мешаете!

– Что там слышно насчёт Северодольска? Что на что меняют?

– Аркадий, запиши: улица Южная, дом девятьсот, квартира пятьсот тридцать пять!

– Южная?

– Южная!

– А что там? Эй, что на улице Южной?

– Вас это не касается. Вы что – Аркадий?

– Как это не касается? Пролезла вперёд, а других, видишь ли, «не касается»!

– Так вот и не касается!

– Ну, так я всё равно запишу: дом девятьсот, квартира…

– Да кто же это опять там с красным зонтиком?!

– Господи, сколько я буду видеть перед собой эти спины? Господа!.. То-ва-ри-щи-господа! Кто видел ночью вспышку над городом? Говорят, звезда Зодиака сошла с орбиты и приближается к Земле! Всё небо огнём полыхнуло!

– Спокойно! Куда прёшь, Зодиак?

– В брянских лесах племя пигмеев поймали! Зимой голые ходят!

– Спокойно!.. Надя, ну что там со шлюпкой, – не нашла?

– Пока нет!

К щиту с объявлениями подошёл жизнерадостный человек с трубным голосом, которому очень хотелось быть у всех на виду.

– ДОБРОГО ВСЕМ ЗДОРОВЬЯ, ДРУЗЬЯ! – выкрикнул он, как в охотничий рог протрубил.

Вздрогнув, все на него посмотрели.

– СКАЖИТЕ МНЕ, БУДЬТЕ ДОБРЫ, КТО ИЗ ВАС ВЧЕРА ПОТЕРЯЛ В ТРОЛЛЕЙБУСЕ ЧЁРНЫЙ КОШЕЛЁК С ДЕНЬГАМИ? – трубным голосом спросил гордый собою человек.

Посмотревшие мельком на него, от него отвернулись.

– Ещё один хитроумный мудрец! – сказал кто-то… – Наверно, Зодиак или пигмей.

– Игорёк, есть моторная лодка!

– Шлюпку ищи, шлюпку! «Продаётся шлюпка» и так далее!

– ДВЕ ТЫСЯЧИ ДОЛЛАРОВ Я НАШЁЛ ВЧЕРА В ТРОЛЛЕЙБУСЕ! КТО ПОТЕРЯЛ КОШЕЛЁК? –  спросил этот человек, и потряс в воздухе пухлым чёрным кошельком.

Он со своей выходкой был никому не интересен.

– Я прошу: посмотрите, не продаётся ли гарнитур «Люба »! – крикнула в толпу у щита женщина в платочке.

– Нашла шлюпку, Игорёк! Нашла!

– Где?

– Здесь только номер телефона!

– Записываю! Диктуй!

Человек с трубным голосом демонстративно пересчитал вынутые из кошелька деньги:

– СТО ДОЛЛАРОВ! ДВЕСТИ! ТРИСТА!.. Я СПРАШИВАЮ: ЧЬИ ОНИ?!

Безрезультатно потряс купюрами над головой.

Обречённо спрятал их в кошелёк и поплёлся своей дорогой, нагло приставая к встречным прохожим. Те, шарахаясь от него, как от чумного, спешили по своим делам…

Школьник и школьница с ранцами за плечами, проходя мимо столпившихся у щита горожан, остановились.

– У них там что, большой компьютер? – спросила маленькая школьница.

– В том-то и дело, что нет, – ответил школьник постарше. – Если бы у них были компьютеры, то не толпились бы здесь, а покупали всё, не выходя из дому. Наверно, бедные люди. Или привыкли всё делать вместе – может, просто старые совки.

      Василий Князь, полюбовавшись всеми, закурил.

Полураздетая осень смотрелась в прозрачные лужи и пестрела опавшей листвой. В повисших на проводах каплях воды затаилась грусть…

Художник-любитель, глядя из окна своей квартиры во двор, старательно вписывал всё это акварелью в картину личной жизни: лёгкий умелый мазок кистью – пронзительно-жёлтый берёзовый листик. Ещё один мазок – прозрачный шарик дождевой капли.

По мокрой улице шла колонна унылых призывников. Человек с красным флажком впереди, человек с красным флажком сзади. Между ними – вялая публика с рюкзаками за плечами, с чемоданами в руках.

Князь Василий, понаблюдав за ними всеми, внедрился в их ряды… И вдруг запел красивым, бодрым голосом:

             Дальневосточная – опора прочная!

Союз стоит, стоит непобедим!

И всё, что было нами завоёвано,

Мы никогда врагу не отдадим!

             Стоим на страже всегда-всегда,

А если скажет страна труда -

Прицелом точным – врага в упор!

Дальневосточная, даёшь отпор!

Краснознамённая, смелее в бой!..

Современные юноши насмешливо перемигнулись, покривлялись, но подтянулись, выстроились, пошли согласованным шагом.

Заслышав строевую песню своей армейской юности, из подворотен и подземных переходов выползли поодиночке и группами городские бомжи. Постояли, тепло поулыбались. Кое-кто из них, приободрившись и расправив согбенные плечи, пристроился к колонне призывников, в её хвост… стал подпевать.

Когда впереди, на тротуаре, замаячила телефонная будка, Князь Василий вышел из строя…

Его удалой запев подхватил нестарый бомж в конце колонны:

            Идёт страна походкою машинной,

Гремят стальные, чёткие станки,

Но если надо – выстроим щетиной

Бывалые, упрямые штыки…

И дружно грянули ожившие певческие голоса некогда весёлых жизнерадостных людей в обносках:

            Стоим на страже всегда-всегда!..

Василий Князь вошёл в телефонную будку и набрал многозначный номер.

– Мне нужно тебя видеть! – ласково сказал он. – Нет. На старом месте. Спасибо. Я, тем временем, успею побриться…

Кричали в небе журавли.

Тихая осень бежала по мокрым проводам, назначая добрые встречи.

Кого-то ждала под розовым зонтиком юная девушка.

Кого-то высматривала, сидя на скамье, старушка с апельсином в руке.

Куда-то спешила под мелодию фортепианного «Осеннего вальса» Фредерика Шопена красивая женщина.

Кто-то кому-то был необходим.

Такси прошуршало по широкой улице, свернуло в переулок и остановилось. Переулок был безобразно вспорот поперечной траншеей, вдоль которой горбились непроходимые курганы вырытой земли.Дородная молодая женщина с ярко накрашенным ртом выбралась из такси, прошла вперёд и затопталась у непредвиденного препятствия.

– О господи! – воскликнула она сварливо. – Опять наворочали, чтоб вам руки повыворачивало на том свете! Всё делается, не как у людей! Всё шиворот-навыворот! Осенью копают, зимой закапывают, а летом греются на солнце!.. Ну, что ты скажешь?! А я, дура, ещё и туфли белые надела!

Наконец, она разыскала тропинку, протоптанную у самой стены дома и, бранясь, перевалила на другую сторону «хребта».

Здесь тоже было неприютно и грязно. Всюду валялась арматура и лоскуты содранного асфальта. Откуда-то сочилась вода. К тому же, прямо посередине узкого переулка зияла чёрная дыра канализационного колодца.

Тем не менее, лицо сварливой женщины смягчилось и посветлело: из люка колодца показалась голова Князя Василия.

– Я тебя по голосу узнал! – сказал Василий, радостно улыбаясь. – Здравствуй, Нюра!

Женщина тоже расцвела улыбкой. Подбоченясь, она с любовью разглядывала Василия, по горло застрявшего в земле.

– А ты чокнутый, Вася, – сказала она. – Ей-богу, чокнутый! Ты что там делаешь?

– Устраняю неполадки, – сказал Василий. – Тогда не успел, а надо.

– Я ж и говорю, что чокнутый! Его хотят упрятать в тюрьму, а он в колодец полез!.. Ну-ка, вылазь – Николай ждёт!

– Какой Николай?

– Муж мой.

– Муж?

– Личный таксист! Ты что, не знал, что у меня муж есть?

– Знал. А зачем он ждёт?

– Хочет своими глазами посмотреть на героя, который голыми руками избивает современного капиталиста!

Улыбка сползла с лица Василия.

– Нет, – сказал он. – Я ещё не всё сделал по работе.

И скрылся в люке колодца…

Ритмичная музыка владела миром: нарядная Нюра танцевала соло.

Тот, кто читал текст романа, сказал:

"Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de ch;le давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро-весело, первый  страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел и они уже любовались ею".

Сидя за накрытым празднично столом, Князь Василий  тёплым взглядом следил за неожиданно изящными и красивыми телодвижениями дородной Нюры. И улыбался.

Муж Нюры Николай, по габаритам не уступающий Нюре, оперевшись мощным подбородком на могучие кулаки, беспросветно и сурово думал о чём-то своём…

Потом музыка смолкла, и Нюра рассмеялась. Она дурашливо взлохматила Василию волосы на голове, чмокнула его в лоб и тщательно вытерла с него следы помады.

– А ты, Вася, небось, думал, что Нюра Бобровина умеет только пивом торговать, да разделять чужое горе! – сказала она. – А я – вон какая! Я же, Вася, до нынешнего капитализма, была беспечной, как божья пташка! Жаль, мы не встретились тогда!

Муж Нюры Николай вдруг шумно сдвинул локтями посуду со своего края стола на середину.

– Дела! – сказал он озадаченно. – Дела так дела!.. Никак, и правда, Василий, тебя могут засудить!

Василий Князь беспечально кивнул:

– Могут.

– Никак, засудят! – сокрушённо вздохнул Николай.

Василий снова кивнул.

– Да за что?! – взорвалась неожиданно Нюра. – За что? «Засудят, засудят»! За что судить-то? Ведь вот, не знает человек, в чём дело, а туда же – «засудят»!

Николай вышел из тяжёлой задумчивости, обвёл взглядом собеседников.

– Так при народе вмазал капиталисту по шее! – оправдываясь, сказал он.

– Ну, и что?! – опять взорвалась Нюра. – А капиталист что, не человек, что ли? Это, во-первых! Во-вторых, ему вмазали за то, что постороннюю девчонку, без спросу, в свой лимузин хотел затащить! А в-третьих, эти непрошеные хозяева жизни, сами напрашиваются! Мало того, что всё народное присвоили, так они ешё и порядочных девчонок ловят на улице, как своих подневольных!

Нюра вгорячах осушила бокал и села.

– У меня всё! – сказала она.

Помолчали.

– Тебя тоже, Нюра, надо сажать, – рассудил потом Николай. – Но твоё дело  второе! Пока надо думать, как Василия спасать!..

– Да нет, ребята, – возразил Князь Василий, не переставая любоваться Нюрой. – В общем-то, я виноват, конечно. Девчушка-то, как она сама сказала у следователя,  была его подруга. Просто они поссорились тогда…

– Брехня! – взвилась Нюра опять. – Запугал её или подкупил! Чтоб у этого гнилого прыща когда были такие хорошенькие девчонки? Бред! Всё покупают, сволочи, всё продают!

Николай оторвал взгляд от своих больших кулаков.

– А ты откуда знаешь, что он – прыщ? – спросил Николай.

– Господи, да это же – прыщавый сын олигарха Запрудного!

– Того, что держит все асфальтовые, масло и винзаводы области? – Николай криво ухмыльнулся. – Понятно! – И снова забылся в тяжкой думе…

Трижды «прозвонил» в кармане Николая мобильник и умолк.

– Никак, диспетчер разыскивает, – отрешённо предположил Николай, приподнимаясь. – Шли бы вы погулять, отдыхающие, что ли, пока я за баранкой что-нибудь придумаю для всех нас!..

На улице сгущался вечер. Осень зажгла фонари. Грусть капала с голых ветвей на головы, на плечи…

Притихшая Нюра, пока шли к скверу, поглядывала на Василия. Василий улыбался, и был весь в себе – он слушал ниоткуда всплывшие звуки мелодии вальса: «тарам-тарам-тарам-там-там»…

Ему мерещился великосветский бал: дамы в длинных белых платьях, кавалеры – во фраках и в мундирах с эполетами…

Шедшая рядом Нюра его окликнула:

– Вася!

Он её не услышал.

«Тарам-тарам-тарам-татам-там-там»…

– Вася! – ещё раз окликнула Нюра.

Выходя из забытья, Василий спросил:

– Что, Нюра?

– Ты, правда, считаешь меня близким себе человеком?

– Да, Нюра!

– Да за что?! Я же грубая и очень толстая баба!

– Ты, Нюра, надёжный и добрый друг.

Нюра облегчённо вздохнула, и взяла Василия под руку.

– Вася! – сказала она чуть позже.

Он опять её не услышал: «тарам-тарам-тарам»…

Светский бал был в самом разгаре.

Кто-то, читая текст из романа, сказал:

« и из-за всё убыстряющихся звуков музыки слышны были только мерные щелчки шпор быстрых и ловких ног адъютанта, и через каждые три такта на повороте как бы вспыхивало, развеваясь, бархатное платье его дамы. Наташа смотрела на них и готова была плакать, что это не она танцует этот первый тур вальса.»

– Вася! – снова окликнула Василия Нюра.

– Что, Нюра? – встрепенулся он, с мечтательной улыбкой возвращаясь в сегодня.      – Расскажи что-нибудь о себе.

– Да я в твоей пивной, кажется, уже всё давно рассказал.

– А ты ещё расскажи! Тебе же станет легче. Вот, например, об чём ты думал теперь?

– Теперь?

– Да. Когда не услышал меня.

– Теперь, Нюра, я думал о вальсе.

– О каком вальсе?

– О том, который так и не станцевал.

– И теперь об этом жалеешь?

– Да. Особенно теперь, когда так ощутимо запахло холодным севером…

– Я тебя понимаю. Расскажи!

Они вошли в сквер, опустились на сухую скамью под деревом с густой жёлтой листвой. Василий вынул из кармана пачку папирос, зажигалку. Закурил.

– Был у нас в отделении сержант по прозвищу Флюгер, – сказал он с не сходящей с губ улыбкой. – Вёрткий такой, шустрый парень. А с девушками танцевать боялся – танцевал только со мной. Ну, и уговорил он меня в одно воскресенье сходить на танцы в ближайшее село… Пришли. Вечер в разгаре. Народу полно. Шум, смех…

Василий умолк, прислушиваясь к торопливому стуку каблучков. Напрягся… Мимо прошла девушка под розовым зонтиком.

– Да, – продолжил Василий. – Объявляют белый вальс с хлопушками. Помнишь, были такие танцы – с хлопушками: кто-то выбирает тебя, и с кем бы ты не танцевал, подходит, хлопает в ладоши, и твой предыдущий партнёр беспрекословно уступает ему своё место. Помнишь? Белые танцы, назывались.

– Помню, – заулыбалась и Нюра. – Мы, когда выезжали в колхоз на уборку картошки, тоже по выходным в сельском клубе так танцевали.

– Вот, – продолжил Василий… – Мы с Флюгером спокойно топчемся вдвоём. И вдруг я слышу за спиной очень взволнованный девичий голос: «Не надо! Пожалуйста, не надо!» И тут же кто-то хлопает меня по плечу. Не в ладоши, как положено, а по плечу. Флюгер сразу куда-то исчез, я оборачиваюсь и вижу: молоденький лейтенант крепко держит за руку перепуганную девушку, и строго смотрит на меня. «Товарищ солдат, она хочет с вами танцевать!» – говорит он. Громко так говорит, c кровной какой-то обидой в командирском голосе… и уходит. А меня, словно громом поразило: такая она хорошенькая, эта девушка, светлая, чистая!.. стою и стою, до тех пор, пока девушка эта не заплакала и не убежала… А потом, когда возвращались в казарму, Флюгер сказал, что она, эта девушка, – невеста лейтенанта и что свадьбы у них теперь не будет. А наутро мы снялись по тревоге, да так в те места и не вернулись… Так я главного вальса своей жизни и не станцевал.