Читать книгу Пластическая хирургия по-русски - Геннадий Васильевич Ерофеев - Страница 1

Посвящается пластическому хирургу Евгению Лапутину.

Отстань, беззубая!… твои противны ласки!

С морщин бесчисленных искусственные краски,

Как известь, сыплются и падают на грудь.

Припомни близкий Стикс и ласки позабудь!

Козлиным голосом не оскорбляя слуха,

Замолкни, фурия!… Прикрой, прикрой, старуха,

Безвласую главу, пергамент жёлтых плеч

И шею, коею ты мнишь меня привлечь!

Разувшись, на руки надень свои сандальи;

А ноги спрячь от нас куда-нибудь подалей!

Сожжённой в порошок, тебе бы уж давно

Во урне глиняной покоится должно.

Козьма Прутков. «Древней греческой

старухе, если бы она домогалась

моей любви». (Подражание Катуллу).

К дыму прежних пепелищ

Невозможно вновь возвратиться,

В сад, который мы сожгли,

Прилетят одни только птицы.

Марина Капуро

Фарш нельзя провернуть назад.

Джеймс Маккартни

* * *

Молчи, прошу, не смей меня будить!

О, в этот век, продажный и постыдный,

Не жить, не чувствовать – удел завидный.

Отрадно спать, отрадней камнем быть!

Фред Васнецов проснулся с приятным ощущением в чрёслах в восемь часов утра. Васнецова разбудил восставший, налившийся горячей кровью фаллос. Вышел, можно сказать, из себя. Утренняя спонтанная эрекция – вот как это называется. Фред Васнецов как в некотором роде врач знал это наверняка.

На самом деле Васнецова звали Фёдор. Фёдор скорее уж должен называться Теодором, Тедди, Тедом. Фред – это, наверное, сокращённое имя Альфред. Но этот «кодовый псевдоним» по какой-то неизъяснимой причине намертво прилип к Васнецову. Что ж, бывает. Джона Фитцджеральда Кеннеди домашние, например, называли Джеком.

Васнецов был мужчиной лет под сорок, чуть выше среднего роста, плотным и сильным, весьма склонным к полноте. Его бочкообразная грудь, крепкие плечи и мощные ноги ещё с детства заросли чёрным курчавым волосом. Каждый раз, когда он принимал душ, эта волосня забивала сток его ванны. Крупную голову Фреда венчала копна тёмных вьющихся волос. В двадцать с небольшим лет в шевелюре вдруг появилась ранняя «философская» седая прядь. Васнецов боролся с непрошеной сединой полгода, потом плюнул на это дело и оставил всё как есть. На бестактные приставания любопытных относительно причин своего раннего поседения он всегда коротко отвечал: «Горел в танке». Лицо Фред имел ромбовидное, полноватое, смуглое, нос у него был прямой. Посаженные несколько ближе, чем следовало, глаза с хитринкой выдавали в нем неуёмного шутника, стрекулиста и мистификатора.

Фред откинул простыню и сладко потянулся всем своим плотным телом. Фаллос стоял как Останкинская телебашня. Нет, скорее как Эмпайр Стейт Билдинг, потому что был не только длинным, но и толстым. О чём бы ни шла речь – речь всегда идёт о деньгах; куда бы ни дул ветер – он всегда дует в лицо; о чём бы ни думал Фред Васнецов – он всегда думает о бабах…

Когда-то, мальчишками, они пробовали трахаться в задницу. Так, из озорства. Ничего у них не получилось. Потом один мужик со знанием дела посоветовал им воспользоваться вазелином, но интерес к «однополым» задницам у ребятишек быстро пропал, они переключились на девчонок. Это было гораздо приятнее, увлекательнее, а главное, гораздо смешнее.

Фред медленно натянул подвижную кожу на налитую желанием головку фаллоса и вновь обнажил её. Невесело усмехнулся своим мыслям.

Чёрт возьми, время летит, жизнь проходит, катится зайцем под горку. Неужели он когда-то был мальчишкой? С тех пор прошло столько лет!

Иногда Фреду казалось, что там, в детстве, жил не он сам, а какой-то другой Васнецов. Временами его посещало странное чувство, что тот детский мир никуда не исчез, не канул безвозвратно в Лету, а продолжает существовать совсем рядом, он «близ есть, при дверех», и если только подобрать к заветной дверце соответствующий ключик, то можно снова очутиться в ослепительно прекрасной Стране Детства. В редкие моменты случайная комбинация запахов, звуков и ещё чего-то необъяснимого, не доступного сознанию, вдруг вызывала у Фреда такое острое ощущение прошлого, словно он и вправду каким-то чудом переносился туда. Будто атомы и молекулы его тела на миг принимали положения, которые они занимали лет тридцать назад, будто они волшебным образом переходили в прежнее, некогда пережитое ими состояние, и в эти секунды Васнецов чувствовал, что погружается в прошлое, прикасается к нему. Вряд ли он был сентиментальным человеком, скорее нет, чем да, как выражаются в подобных случаях психологи и социологи, но ведь всемогущее время способно сделать сентиментальным любого.

Хотя в школе Васнецов слыл мелким пакостником и хулиганом, он был неглупым мальчиком и много читал. Ему навсегда запомнились слова из одной милой детской книжонки: «Надо быть в хороших отношениях с временем, тогда оно сделает с часами всё, что ни пожелаешь.» Фред не мог сказать ничего определённого про свои отношения со всемогущим временем, но точно знал, что оно делало с его часами. А его часы показывали почти сорок, и это было совсем не то, чего он желал. Он чувствовал себя так, словно ещё и не начинал жить, он искренне не понимал, куда унеслось-укатилось его время.

Когда отец Фреда Станислав Васнецов ненадолго отрывался от бутылки и, глядя на сынишку мутными, как туманность Конская Голова, глазами, пытался заводить с ним воспитательные разговоры, он всегда повторял услышанную от кого-то или вычитанную где-то сентенцию: «Фарш нельзя провернуть назад».

Сам Станислав Васнецов уже давно потерял чувство реальности и, пожалуй, с трудом различал «вперёд» от «назад». Но всё-таки бутылка позволяла путешествовать хотя бы в одном направлении, а именно – в прошлое. Станислава Васнецова это вполне устраивало и он ничуть не смущался, опровергая своими погружениями в стародавние, милые его изношенному проспиртованному сердцу времена излюбленную поговорку о фарше.

Фред поговорку запомнил – повторения были довольно частыми. А вообще сын старался отца не слушать, относясь к папаше со смешанным чувством жалости и брезгливости. Фред пока не мог осознать глубинный смысл и мудрость отцовской филиппики и потому часами валялся на диване с детективом или фантастическим триллером в руках или с наушниками на голове, а то и просто предавался безудержной лени или выдумыванию всевозможных гэгов, которые он со школьными приятелями опробовал на учителях и перманентно нетрезвых туристах, слетавшихся в старинный русский город город Вольнореченск как зелёные мухи на помойку.

Однажды папаша Фреда, отгородившийся от доставляющего ему постоянный дискомфорт течения времени дымовой завесой из алкогольных паров, совершил необратимый поступок: уселся в свой задрипанный горбатый «запорожец» и канул в бесконечность – надо полагать, бесконечность дурную, кантовскую.

Фред усмехнулся вторично, на этот раз горько и зло. Да, его отец был запойным пьяницей и бросил их с матерью. А мать…

Есть старый грязный анекдот. В баре пьяный спрашивает официантку: «Ты кто – «б» или «ц»? Та отвечает: «Нет, я «щ». Пьяный чуть не падает с табурета: «Это что значит?» Официантка режет его серпом по яйцам: «Блядища!»

Когда Фреду стукнуло восемнадцать и он поступил на курсы косметологов-визажистов, где стал получать что-то вроде стипендии, его блудливая мать сказала ему: «Привет, Фреди!»

Мамаша умотала из Вольнореченска на страшно огромном дизельном грузовике с рослым усатым водилой-дальнобойщиком, от которого за версту намахивало дерьмовой палёной водярой и гнилью неухоженных зубов. Этот урод поделился добычей со многими своими товарищами. При полном её согласии мать Фреда пускали по кругу, угощали «пирогом с пальчиками» и поили водкой до полной потери сексуальных желаний. Но об этом Фред, занятый устройством собственной жизни, так никогда и не узнал.

И слава Богу.

К восемнадцати годам Фред сам был уже давно не «ц», а «к» – то есть порядочным котярой, кобелиной и киником. Он учился на косметолога в салоне пройдошливого этнического немца Эмки Айзеля, а в свободное время увлекался фотографией. В заведение Айзеля девушки и женщины всех мастей шли буквально косяком, так что у Васнецова всегда имелись широкие возможности для новых, ни к чему не обязывающих знакомств.

Фред назначал клиенткам свидание и приводил их в оставшуюся ему от непутевых родителей двухкомнатную хрущобу. В одной из комнат – той, что побольше, – стояли фотоаппараты на штативах, парочка «бэушных» софитов, примитивный задник на металлической рамке. Для начала выпивались две-три бутылки дешёвого сухого вина, затем начинались съёмки. Вскоре промискуитетная, как правило, модель и молодой, но очень ранний фотомастер с неизбежностью оказывались на бугристом диване, причем Васнецов не обязательно располагался сверху.

Девицы были наглы, самоуверенны, развязны. Только один раз Фреду пришлось расстёгивать ширинку самому – они всегда с радостью делали это за него. Глупость похотливых телок не знала предела, она была бездонна, как финансовая пропасть, в которую словно в страшном сне бесконечно падал Фред.

Постепенно Фёдор Станиславович Васнецов превращался в закоренелого циника. На свой девятнадцатый день рождения он затащил в пропахшую развратом «фотомастерскую» бабёнку лет под тридцать с арбузными грудями и мощными, крутыми ягодицами, имея вполне определенные планы использования этих её выдающихся частей. Но повалившись на холмистый, как и упившаяся до «засветки плёнки» пассия, диван, передумал и, изменив способ совокупления, кончил тугой, как сосиска черкизовского мясокомбината, брюнетке прямо в затейливую прическу, которую несколькими часами ранее сам же и «завизажировал» в салоне Эмки Айзеля.

Несмотря на чрезмерно живой характер, Васнецов проявил себя весьма способным учеником, настойчивым и упорным. Обучившись нехитрым приёмам массажа, визажирования и прочей «школе», Фред продолжил обучение. Он хотел стать мастером широкого профиля, поэтому начал осваивать искусство пластической хирургии. Это был кропотливый и длительный процесс.

Фред с нетерпением дожидался, когда можно будет завершить пребывание в людях и наконец выйти в люди.

Айзель уже давно не нравился ему. Однажды в сортире он стал лапать Фреда, истово клянясь при этом, что хочет его «только потрогать». Несколько раз Айзелю били морду крутые ребята-дальнобойщики: Эмка неоднократно подпаивал иногородних водил – разумеется, со вполне определёнными целями.

Примерно через месяц после того случая в сортире Айзель обнаглел окончательно, заявив Васнецову, что если тот не даст ему «провентилировать задницу», то может убираться с курсов. Хитрый патрон навсегда отмазал Васнецова от службы в армии и не без основания полагал, что молодой человек у него в неоплатном долгу.

Но Фреду было наплевать на старого педрилу: к тому времени он уже кое-что понимал в своем нелёгком ремесле и внутренне созрел для ухода.

Открыть собственный салон Васнецову удалось только после известных перемен в стране. Года три он перебивался буквально с хлеба на квас, пока кое-как не выправился и не оперился. Но даже проработав на поприще пластической хирургии много лет, Васнецов сильно сомневался в своей принадлежности к среднему классу.

В свой первый за годы «становления» отпуск Фёдор махнул в столицу – интересно было взглянуть на местечко, где когда-то жили его далёкие безалаберные предки, которым однажды дали крепкого пинка под зад с вектором приложения силы, направленным прямиком в Сибирь-матушку. А произошло это задолго до рождения «благодетеля нашего Иосифа ибн Виссарионовича», которому в своё время тоже пришлось принять посильное участие в освоении туруханского края, являющегося неотъемлемой частью необъятной Сибири.

С тех пор Фред стал иногда выбираться в Москву и как-то поймал себя на посещающей многих и многих провинциальных засранцев и «засранцесс» мысли, что хочет жить и работать в столице. Но без солидного капитала в это волшебное царство-государство нечего было и соваться, и он продолжал упорно работать, чтобы осуществить подцепленную на ярмарке тщеславия болезнь-мечту, глодавшую его посильнее вируса иммунодефицита.

Профессия пластического хирурга требует полной самоотдачи, она не терпит небрежности, неточности и расхлябанности. Хирургу-пластику невозможно выполнять работу «на одном коньке» (выражение профессиональных хоккеистов), меланхолически почёсывая яйца или ковыряя пальцем в носу. Фред и работал как вол, как проклятый, как два папы Карло – чёрный и синий.

Но однажды Фёдор с ужасом обнаружил, что то, чему он посвятил свою жизнь, перестало нравиться ему. Он начал замечать, что всё чаще раздражается, вынужденно общаясь со сварливыми, не в меру тщеславными и привередливыми клиентками, которых заботили только собственные морщины, носогубные складки, обвисшие груди и заплывшие жиром бесформенные животы, а отнюдь не почти абсолютный вакуум в своих головах, которые почему-то всегда болели. И всё-таки Фред, скрипя крепкими лошадиными зубами, как в бреду по инерции продолжал разглаживать бабам морщины, расправлять носогубные складки, подтягивать одряблевшую кожу, формировать упругие высокие груди, откачивать жир с ягодиц и переклёпывать носы с римских на греческие и наоборот. Впрочем, «наоборот» за всю его карьеру попросили лишь один раз.

Основная клиентура Васнецова состояла из женщин паскудного климактерического возраста плюс-минус пять-семь лет. Почти каждая из пациенток после удачно проведённой операции впадала в эйфорию и стремилась осчастливить хирурга прямо в кабинете. Почти никому Фред и не отказывал – это давно вошло у него в привычку.

Иногда бабёнка попадалась ничего себе и, накачивая такую на медицинском топчане по системе Дао, ему не приходилось лицемерить, изображая страсть. Другой же раз у него добивалась ласк какая-нибудь заезженная лошадь, у которой изо рта смердело, как из дверей свинарника, а с тела клочьями летела потная пена. Таких «сестрёнок Россинанта» Фред объезжал, даже не приглашая на топчан, – просто давал им отсосать, покорно отдыхая в кресле и покуривая при этом хорошую сигарету, до которых был большой охотник.

С грехом пополам он продолжал тянуть свою лямку, нести свой тяжкий крест, старательно копя никак не хотевшие копиться рублишки, коих требовалось ох как немало, чтобы укорениться в метрополии и открыть там собственную клинику.

Ближе к сорока Фёдор Станиславович понял, что вряд ли сможет воплотить в действительность свою мечту – переселиться в московское царство. И вот тут с ним произошёл удивительный случай, круто изменивший его жизнь в лучшую сторону. Вернее, процесс её изменения продолжался, и в данный момент Фёдор Станиславович как раз преодолевал последние метры крутого жизненного виража, и его безупречное сердце то замирало, то рвалось из груди в трепетном ожидании выхода на финишную прямую и одновременно к новому, сулящему невиданные перспективы головокружительному старту.

Фред улыбнулся в третий за последние несколько минут раз, улыбнулся блаженно и широко. С тех пор как он стал применять новую методику омоложения, он положил себе проработать в Вольнореченске около года, потом закрыться и переехать в Москву. Там Васнецов рассчитывал раскрутиться на всю катушку. Он правильно мыслил, что только слава, приобретённая именно в центре, в метрополии, поможет ему завоевать всеобщее признание, даст ему возможность стать знаменитым и, главное, богатым. Старый эффект, известный в науке, технике и других областях человеческой деятельности как «эффект битлов»: получи сначала признание в столице – тогда рухнет плотина неприязни, недоверия и равнодушия жестокой, не знающей пощады толпы, и тебя будет носить на руках весь белый свет.

Если Фреду удастся раскрутиться в столице, то наверняка пойдут настоящие деньги, и он наконец сможет ощутить себя человеком и зажить полной жизнью. Он сумеет наверстать упущенное за годы, которые вынужден был провести в Вольнореченске. Времени у него для этого ещё вполне достаточно. Главное – здоровье. А здоровье у Фреда хоть и не очень крепкое, зато стабильное. Можно даже сказать, железное.

Федор переберётся в Москву и вскорости отучится от унизительной, даже по мелочам, экономии. Он наконец откажется от постоянного изматывающего финансового самоконтроля и перестанет жить с оглядкой.

Конечно, при больших деньгах и в Вольнореченске можно проводить время почти так же хорошо, как в Москве. Но вот именно «почти»! Таких городов, как Вольнореченск, в любимой Васнецовым России великое и безликое множество. Если сравнивать его с Москвой даже не по гамбургскому счету, то он есть самая настоящая дыра. Хуже – это в каком-то смысле тюрьма. Действительно, тюрьма. Тюрьма с достаточно свободными нравами и обычаями, но всё-таки, чёрт подери, тюрьма!

Фред всегда боялся тюрьмы и психушки и потому поспешил переключиться на более приятные размышления.

Да, теперь уже скоро. Из отпущенного себе срока, в течение которого он должен был интенсивно накапливать средства, ему осталось дотерпеть всего около месяца. Последнее время он ощущал себя узником, перед которым замаячил пленительный силуэт свободы. Фред боялся перегореть, страшился совершить какой-нибудь неверный шаг, неосторожное, неловкое движение и всё погубить…

Нет, он не ошибётся. Он пустит корни на родине своих опальных предков, перестанет летать этими жуткими самолётами «Аэрофлота» и станет жить в своё удовольствие. Он объездит всю Землю – всю целиком. Будет загорать под африканским солнцем, будет валяться в пушистом снегу, ходить по горячим пескам, теряться в мрачных и влажных тропических лесах, станет купаться в великом и таинственном Океане, где когда-то зародилась жизнь, а значит, в каком-то смысле и он сам, Фред Васнецов. Он воплотит свою мечту в реальность и изменит образ жизни, доселе протекавшей в основном по известной французской формуле «работа, транспорт, сон».

Васнецов ненавидел эту классическую формулу и потому всем сердцем полюбил книгу некоего Дж. Шаллера, проведшего долгие годы в тропических джунглях, где он изучал приматов в естественной для них обстановке. Дж. Шаллер компетентно утверждал, что жизнь горилл слагается из еды, сна, отдыха и прогулок.

Прочитав книгу, Фред окончательно утвердился во мнении, что человек произошёл от обезьяны, но напрасно устремился вверх по эволюционной лестнице. Вот к чему хотел бы вернуться Васнецов: к простоте. Жизнь по «распорядку гориллы» безумно привлекала его, и ему нисколечки не было стыдно своей, может быть, обывательской, мечты, потому что долгие годы он пахал по-чёрному и по-синему и давно уже понял, что труд создал не человека, а скорее его труп…

Фред прервал размышления и взглянул на часы. Пора вставать и браться за работу. На сегодня у него записаны три пациентки, впрочем, как и на любой другой, кроме выходных, день. Это число как нельзя лучше соответствует половым возможностям Фреда. Пока ещё соответствует.

Васнецов кончил валять дурака и резким рывком выбросил из постели своё мощное тело. Почёсывая шерстистую, как у самца гориллы, бочкообразную грудь и насвистывая добрый старый битловский хит, он босиком прошлёпал в ванную. Побриться, принять душ и всё такое прочее – в общем, сделать то, что в отличие от горилл приходится иногда делать людям.

* * *

Тоска, которой нету безобразней,

Выламывает душу по утрам.

Всей жизни гнусь, и оторопь, и срам,

Всех глупостей моих монументальность,

И жалобного детства моментальность,

И юности неряшливая спесь,

И зрелости булыжные ухмылки

Гремят во мне, как пятаки в копилке,

Шуршат, как в бедном чучеле опилки, -

Хоть утопись, хоть на стену залезь…

Эти неопознанные печальные стихи каждое предрассветное утро всплывали из подсознания Людмилы Зинчук, заменяя ей трель будильника. Вот и сегодня она проснулась от ставшего уже привычным внутреннего звонка.

Часы на тумбочке показывали шестой час утра. Можно было ещё попытаться заснуть и проспать по меньшей мере до семи, но Людмила знала, что это у неё не получится. Пустой номер. Годы. Возраст. Старость. Пусть ей всего лишь под пятьдесят, но ведь для женщины это очень и очень много. Она не сможет заснуть повторно – у нее типичная возрастная утренняя бессонница.

С недавних пор Люси Зинчук начала просыпаться с петухами. Сперва её нервировала и даже пугала ещё одна «горошинка под матрацем», бесстрастно сигнализировавшая, что время мчится вскачь, что оно неумолимо и жестоко. Но поскольку подобных «горошинок» накопилось под её односпальным матрацем уже предостаточно, она вскоре примирилась со своим новым, ещё на одну ступенечку более солидным возрастом и, сответственно, с более худшим физическим состоянием.

Людмилу привезли в Вольнореченск маленькой девочкой. Жизнь её протекала довольно сумбурно. Она рано рассталась с девственностью: захотела этого сама, так как с младых ногтей интересовалась сексом. Люси всегда неудержимо влекло к мужикам, она стелилась под них естественно и непринуждённо, как стелется трава в степи, уступая порыву вольного ветра и приподнимаясь ненадолго лишь за тем, чтобы вновь склониться под его очередным порывом. Мужчины прокатывались по её жизни как перекати-поле и исчезали безвозвратно, не оставляя никаких следов в душе Люси, а она в конце концов всегда оставалсь одна.

Впрочем, когда Люси Зинчук была молода, она не слишком тяготилась одиночеством и отсутствием постоянного партнера. Люси, как и некоторых её подружек, выручал весёлый нрав и устойчивая психика, унаследованная от родителей. Позволяя бесчисленным кобелям делать с собою разные гадости, она умела поставить себя так, что выглядела отнюдь не требующей сочувствия игрушкой, с которой слишком грубо и неосторожно обращаются, и уж тем более не жертвой. Она сама была не прочь подтрунить, почудить, поиздеваться над мужиками.

Грязь, сочившаяся в Вольнореченске изо всех щелей, не могла шокировать Люси, ибо она выросла среди нечистот и чувствовала себя в таком «интерьере» достаточно комфортно, а главное, совершенно органично. Они с подругами искали всё новой и новой грязи, спеша хорошенько вываляться в ней, пока ещё, по выражению самой Люси, «сиськотрон стоит торчком».

Когда Людмиле исполнилось восемнадцать, она смеха ради попробовала подрабатывать проституцией. В то время местом основной работы был у неё отдел главного архитектора оборонного машиностроительного завода. Тамошний главный архитектор перетрахал всех отдельских женщин. Делал это возомнивший себя донжуаном и аполлоном сморчок прямо в своём рабочем кабинете непосредственно в рабочее время, используя в качестве секс-полигона громадный «культовский» диван с покрытием из чёрного кожзаменителя.

«В СССР проституции нет», – бахвалились проституированные идеологи марксизма-ленинизма.

Ни Люси Зинчук, ни взявший её под крыло прыщавый сутенёр Пека Муфлон никогда не посещали университет марксизма-ленинизма, поэтому работали совершенно спокойно – не за страх, а за совесть.

Пека весь состоял из пороков и недостатков, но башлял девочкам довольно прилично, высоко ценя их тяжёлый, тяжелее шахтёрского, труд. Наверное, потому, что у самого было трудное детство. А скорее, по той причине, что никакого детства у него не было.

Та, ещё социалистических времён, проба пера запомнилась Люси на всю жизнь. Впоследствии эта жизнь повернулась так, что после многолетнего корпения в разного рода рогокопытных конторах, где Люси выступала то в роли курьерши, то секретарши, то бутылки дешёвого представительского коньяка на встречах, приёмах и презентациях, она неожиданно оказалась выброшенной на улицу. Социализм, а с ним и период стёба, сменился желанной, до полного бесправия и разнузданности, свободой.

Перед Людмилой в не признающей никаких доводов жестокости встала слишком знакомая свободным людям новой России проблема, с которой на жизненном пути хотя бы один раз сталкивается каждый человек: найти работу. Дело осложнялось тем, что Люси было присуще стойкое отвращение к труду как таковому и, как пишут в энциклопедиях, «особ. к творч. и созид.» Да, лень-матушка хоть и женского рода, но выглядит куда более серьёзным и в то же время гораздо менее органичным пороком в женщинах, чем в мужчинах, едва ли не половину своей драгоценно-никчёмной жизни проводящих на уютном диване под сенью торшерных абажуров, уподобляясь степенно переваривающим съеденную добычу львам, царственно возлежащим под раскидистыми кронами акаций в африканских саваннах.

Как говаривал классик, «одним словом, два слова»: Люси Зинчук опять оказалась под опекой Пеки Муфлона, за время ублюдочной горбачёвской перестройки так и не сумевшего избавиться от своих омерзительных прыщей. Но теперь она пришла в лишь слегка замаскированный бордель Пеки не в поисках острых ощущений, а для того, чтобы добывать хлеб насущный в поте лица своего, – в смысле, задницы своей и видавшей ещё какие виды мохнушки. Такого рода труд был Людмиле по плечу, и она пахала в салоне у Пеки до тех пор, пока Муфлон однажды не спросил её в упор: «Люська, мать твою в три дыры, ты знаешь, что постарела?»

Люси знала, но боялась себе в этом признаться. Она вдруг поймала себя на том, что за всеми хлопотами жизни упустила момент, когда должна была уйти сама, и вот постыдно довела дело до того, что ей грубо предлагают валить на все четыре стороны.

Итак, с теневым секс-бизнесом пришлось распрощаться. Оставшись не у дел, Люси по недолгом размышлении решила, что теперь настала пора выйти замуж. Несколько лет Люсичке никто не подворачивался: характер у неё был совсем не сахарный, а если сказать по правде, то вообще сволочной, просто-таки стервозный, и дураков быть осчастливленными немолодой шлюхой со стажем в радиусе сотни километров от Вольнореченска что-то не находилось.

Наконец ей удалось подцепить пожилого бобыля-коммивояжёра, который где-то что-то прикупал, чем-то как-то приторговывал, а кое-что кое-где и просто потихонечку подтибривал – всё понемножку. Понятие «муж» и «жена» к концу двадцатого века превратились в чистейшую условность, и Люси всеми силами старалась доказать своему плешивому избраннику, что она беззаветно предана демократическим традициям супружества, стихийно укоренившимся в свободной экономической зоне, статус которой получил при не любившем бороться с пьянством царе Борисе Ельцине прежде закрытый по причине обилия оборонных заводов и нескольких научных (экспериментальных) ядерных реакторов древний русский город Вольнореченск.

Однажды муженёк Людмилы допустил непоправимую оплошность, подтибрив того, что плохо лежало, несколько больше чем следовало. Дело запахло жареным, и в один прекрасный день муж Люси Зинчук, которого она всегда держала за тюфяка, недоумка и рохлю, прыгнул в свой старый «жигулёнок» и растворился в необъятных российских просторах как бразильский кофе в крутом кипятке – без остатка. Он был неплохим любовником, и в первые недели Люсичка искренне горевала об утрате непутёвого супруга, скучая по его длинному толстому шлангу, который так любила поласкать перед сном.

Жизнь вроде бы продолжалась, но уже как-то не так – по-другому. Люси ощущала себя пилотом автогонок, ведущим машину в раллийном стиле – то есть при постоянном заносе. Время теперь текло более стремительно и – парадокс – более тягомотно и скучно. Люси увядала – и физически, и морально. Молодость ушла безвозвратно; монстром из фильма ужасов надвигалась на Людмилу отвратительная, кошмарная старость.

До Людмилы постепенно начало доходить, что за зверь такой – одиночество; как-то неожиданно ей открылось, что она стала никому не интересна и не нужна. В страхе Люси оглядывалась на прожитую жизнь и находила в ней лишь несколько светлых пятнышек. По крайней мере, она смутно помнила одно из них. Она была тогда совсем маленькой. Они жили в другом городе, и отец прокатил её на воздушном шаре – очень редкий по тем временам «ентертейнмент». Люси слышала шум горелки, крики птиц и видела далеко внизу изумрудную лужайку, на которой, запрокинув голову вверх, стояла её мать, так и не решившаяся подняться вместе с ними. Что-то крича, мать махала им рукой…

Люси перевернулась с бока на спину и провела ладонью по увлажнившимся глазам. Отца с матерью давно нет в живых, а ей самой так и не пришлось завести ребенка. Заведи она его вовремя, он был бы теперь совсем большим, взрослым…

Неожиданно собственная жизнь представилась Люси в виде узкой полоски дерьма, подтекающего из худой бочки скорбно-молчаливого золотаря, вяло погоняющего запряжённую в повозку меланхоличную мухортенькую лошадёнку. Люси несказанно удивилась пришедшему ей на ум странному сравнению, будто навязанному ей извне циничным, злорадным и язвительным человеком, будто вдолбленному чьей-то жестокой рукой в её начавшую седеть голову.

«Пожалуй, хватит валяться!» – разозлившись, подумала она и с тяжелым вздохом поднялась с кровати.

Единственная комната в квартирке на третьем этаже служила Люси одновременно и спальней, и гостиной, и кабинетом. Полная, плавно перетекшая из причёсанного социализма в непричёсанный капитализм, безликость. Стандартная жилая ячейка. Убранство более чем скромное. Слава Богу, что вообще есть крыша над головой.

Стоя босыми ногами на дешёвом ковре, Люси брезгливо оглядела опостылевшую халупу. Вздохнула, сбросила ночную рубашку и швырнула её на смятую постель. Оставшись в чём мать родила, взяла с тумбочки сигарету, закурила и критически осмотрела себя. Как почти каждая женщина, Люси выглядела неважнецки без туфель на каблуках.

Сделав три-четыре затяжки, она смяла сигарету в набитой старыми бычками пепельнице и, поцокав языком, проследовала в ванную. Люси встала перед большим овальным зеркалом и продолжила исследование своего лица и тела.

Итоги осмотра были признаны неутешительными. Они неумолимо свидетельствовали: Люси медленно, но верно превращается в старуху.

Седые пряди прочно укоренились в её темных волосах, которые приходилось постоянно подкрашивать. Лоб изрезали глубокие морщины. Глаза потухли. Кончик носа поник, к старости он явно станет крючковатым, как у злой колдуньи. Носогубные складки заметно углубились, кожа лица потеряла эластичность. На шею вообще страшно смотреть.

С бюстом тоже дела плохи: ниже ключиц отчётливо проступили кости грудины, сами молочные железы свалились книзу, где их уже готовился охотно поддержать выпуклый округлый животик, росший в последнее время с пугающей быстротой: Люси обожала пирожные и, потакая своей слабости, в больших количествах поглощала ром-бабы и эклеры.

Разбухший как на дрожжах живот вкупе с увеличенным лордозом поясничного отдела позвоночника и висловатым тяжёлым задом вызывали при взгляде на фигуру в профиль отталкивающее впечатление.

Бёдра у Люси были вроде бы ничего, но их тоже постепенно затягивало жирком, потихоньку начинающим стекать и на коленки.

Колени у Люси были круглые – пустячок, а приятно. Но вот ниже колен…

Свои ноги ниже колен Люси ненавидела. Не то чтобы её угнетала их едва заметная, можно сказать, пикантная кривизна, придававшая в меру полным ножкам дополнительное очарование и никогда не остававшуюся невостребованной сексуальность. Дело было в том, что они заросли густым чёрным волосом. Люси это жутко не нравилось, но поделать с непроходимыми джунглями на своих округлых голенях она ничего не могла. Не помогали ни эпилляторы, которых она перепробовала десятки, ни примитивная механическая культивация, ни разнообразные средства народной медицины. Волосы вырастали вновь и вновь, восставая как Феникс из пепла. Наверное, волосатость ног была жестко запрограммирована в её генах.

И всё же с волосатыми ногами Люси как-то примирилась, но вот с бородавкой, угнездившейся в паре сантиметров от края рта на правой щеке, она, кажется, не примирится до самой смерти.

Эта бородавка, без преувеличения, испортила ей всю жизнь. Она угнетала Люси, раздражала, приводила в бешенство, особенно во время месячных, которые, слава Богу, теперь закончились. Крупная и мясистая, похожая на эрегированный клитор тёмно-коричневая бородавка, как и волосы на ногах, не поддавалсь истреблению. Каждый раз, смотрясь в зеркало, Люси думала, что здесь виноваты уже не гены, а страшно вымолвить, сам Господь Бог, наложивший на простую женщину Людмилу Зинчук несмываемое проклятье за все её прошлые, настоящие и будущие прегрешения.

Сидя перед зеркалом, Люси могла разглядывать своё несчастье долгими минутами. Она теребила бородавку, мяла её, давила, оттягивала, вновь вжимала в щеку, «окучивала», слюнявила, мусолила и в отчаянии пыталась выдавливать, как занозу.

Тот потный вонючий козёл, который первым заметил, что бородавка похожа на эрегированный клитор, схлопотал от Люси пощёчину. Но слово не воробей, и себе-то самой она могла признаться, что потный козёл был совершенно прав…

Люси приступила к чистке зубов. Она работала щёткой осторожно, оберегая недавно освобождённые от коронок зубы. Этот чудак Васнецов, записывая Люси на операцию, попросил на всякий случай удалить все зубные протезы. Люси это не понравилось: известно, как больно кусаются свирепые суки цен, без зазрения совести спускаемые на клиентов зубными ортопедами, строго оберегающими как цеховое, так и личное материальное благополучие. Но она исполнила просьбу врача, решившись идти до конца.

Стоимость услуг зубных техников и протезистов не шла ни в какое сравнение с той оглушительной суммой, которую предложил заплатить пластический хирург, причём заплатить вперёд! Если бы Люси предварительно не собрала кое-какую информацию о его бывших пациентках, то наверняка отработала бы задний ход.

Приятельница показала ей двух женщин, прооперировавшихся у Васнецова, и Люси была сражена наповал. Её трезвая, прагматичная натура отказывалась поверить в невозможное. Она навязалась в знакомые одной из омолодившихся дам и, обстоятельно переговорив с ней, пришла к убеждению, что игра стоит свеч.

Тамара Дронова с циничной и не знающей пределов женской откровенностью посвятила Люси во все детали. Собственно говоря, никаких деталей и не было – они остались для Мары за кадром. Но Мара клятвенно заверила Люси, что Фёдор Станиславович Васнецов в самом деле творит чудеса. Это просто потрясающе – у неё даже снова появился месячный цикл! Она не просто помолодела и похорошела – полностью забыла о беспокоивших её многочисленных застарелых болячках!

Мара высказала осторожное предположение, что Васнецов не ограничивается одной лишь пластикой лица, а применяет в работе новейший, мало кому из пластических хирургов и косметологов известный способ. Или даже несколько способов. Вроде бы она краем глаза читала и краешком уха слышала о некой закрытой калифорнийской клинике, среди пациентов которой – исключительно толстые денежные мешки, заевшиеся жирные коты, окопавшиеся преимущественно в Беверли Хиллз. Вернее, не коты, а киски. И будто бы их с Людмилой земляк, вольнореченец Фёдор Васнецов, добивается не меньших, если не больших результатов, чем продвинутые калифорнийские пластические хирурги, гребущие «зелень» даже не штыковыми, а совковыми лопатами.

Тамара советовала Люси поторопиться, ибо популярность Васнецова стремительно росла. Имя его обретало вес, и вместе с этим поднимались цены на его чудодейственные омолаживающие операции. Мара была уверена, что в скором времени заплатить за операцию у Васнецова смогут только очень состоятельные люди.

Она не без удовольствия поведала Люси, что буквально полетела благодарить Васнецова, как только увидела на своём лице и на теле результаты пока не такой уж дорогой по нынешним сволочным временам операции. Они с Фредом страстно соединились прямо во врачебном кабинете, прокувыркавшись на медицинском топчане целых два часа.

Мара сообщила, что среди бывших пациенток Васнецова уже гуляет вульгарная, а точнее, «вульварная» шутка: секрет успешной методики омоложения кроется в чрезвычайно высококачественной сперме охочего до женщин хирурга-косметолога. Ещё она упомянула об обязательном общем наркозе, который Васнецов даёт всем без исключения пациенткам. Но знающие люди утверждают, что это обычная практика. Кроме того, доктор Васнецов требует от прооперировавшихся у него женщин на некоторое время воздержаться от авиаперелётов – такая вот «плата за страх», по её мнению, абсолютно несущественная.

И всё же кое-что Мара утаила. Она не стала рассказывать, какой поистине животный страх испытала перед операцией и сразу после неё. Это было нечто большее, чем мандраже, охватывающее человека при виде «пыточного кресла» дантиста, или тягостное ощущение, преследующее безнадёжного, с диагнозом «битый канцер», ракового больного, решившегося пойти под нож хирурга. Ужас, обуявший Мару по завершении операции, был тёмным, немотивированным, необъяснимым. Вполне возможно, сказалось то, что перед пробуждением она увидела невыносимо мучительный сон, где всё ощущалось гораздо острее, чем наяву – так бывает после приёма жёстких наркотиков-галлюциногенов, например, ЛСД.

Мара стояла на краю глубокого узкого каньона, на дне которого ворочался зажатый между отвесных каменных стен огромный кольчатый червь. Мара не могла оторвать от него глаз, хотя зрелище было просто омерзительное. Снизу раздавались душераздирающие всхлипы, крики и рыдания. Она хотела убежать куда глаза глядят, но ноги словно приросли к камням, а затем против её воли неотвратимо понесли Мару к краю бездны. Она истерически визжала, но её визг тонул в усиливаемых эхом многоголосых воплях ужаса, доносившихся со дна ущелья. Маре почему-то казалось, что это кричат люди, десятки и сотни людей, раздавленных омерзительным гигантским червём. Она была несказанно рада, когда увидела склонившееся над ней самодовольно ухмыляющееся лицо Васнецова, бесцеремонно похлопывающего её по мокрой от слёз щеке.

Выпив предложенную хирургом стопку превосходного коньяка, Тамара постаралась поскорее забыть до невозможности реальный кошмар. Васнецов не обманул, она действительно выглядела помолодевшей по меньшей мере на двадцать пять лет, и радость, охватившая Мару, на первых порах совершенно заслонила всё остальное. В дальнейшем, однако, испытанный ранее кошмар стал вновь изредка грезится ей. В последнее время кошмары участились, приобретя первоначальную резкую и жёсткую форму.

Но Тамару это не особенно взволновало: как и всякая другая женщина, она смогла бы заплатить за возвращённую молодость и красоту гораздо более высокую цену, чем ту, которую платила теперь. К тому же, успокаивала она себя, не стоит так категорично считать донимающие её странные сновидения следствием перенесённой омолаживающей операции. Болтая с жадно ловящей каждое её слово Людмилой Зинчук, она не захотела портить себе настроение и, делая хорошую мину при плохой игре, умолчала о своих маленьких проблемах, хотя именно в ночь перед встречей с новой знакомой ей вновь пригрезился яркий и невыносимо ужасный кошмар…

Люси улыбнулась и, опустив зубную щётку в стаканчик, полезла под душ. Вода в Вольнореченске была отвратительной, от нее секлись и выпадали волосы, портились зубы и развивалась базедова болезнь. Но скоро эти проблемы для Люси решатся. Люси вернёт себе молодость и красоту.

Она поставила на кон всё. До последнего рубля. Свой счёт в банке, весьма заметно потолстевший за годы замужества, когда она с присущим ей врождённым хамством и настырностью как липку методично обдирала незадачливого муженька, Люси почти проела. Но она поменяла квартиру, переехав в однокомнатную хрущобу, продала кое-что из мебели, из одежды, проскребла все сусеки, помела по коробам, не забыла заглянуть и под кровать в поисках закатившейся монетки. Нужная сумма всё равно не набиралась, и Люси пришла в отчаяние. Но тут подвернулся один добрый человек и за ничтожную услугу подкинул ей «на лечение». Все собранные деньги она перевела на счёт Васнецова. Теперь отступать некуда. Сегодня в десять часов утра она войдёт в клинику пластической хирургии.

Люси взяла в руку дешёвенькое мыло, сваренное не из природных ингредиентов, а из так называемых саломасов – экономия! – и медленно намылила подмышки, лобок и ягодицы. Потом, жмурясь от наслаждения, принялась смывать мыльную пену тугими струями слегка пахнущей дезинфекцией воды. Когда Люси направила струю в пах, клитор тут же отреагировал на суррогатную ласку и с готовностью восстал. Она не удержалась и потрогала его указательным пальчиком.

«Мать моя женщина, – тоскливо подумала Люси. – А ведь «малыш» и в самом деле ничем не отличается от бородавки!»

* * *

Тот день Люси запомнила на всю жизнь, событие всего лишь месячной давности до сих пор переживалось ею как произошедшее несколько мгновений назад.

Салон Фреда Васнецова находился довольно далеко от квартала, где проживала Люси Зинчук. Свято выполнив наказ косметолога по возможности ничего не есть перед операцией, она вышла из дому не позавтракав и решила пройти первую часть пути пешком. На Люси было зелёное платье с белым отложным воротником, делавшее её похожей на благообразную школьную учительницу, тёмные колготки и удобные коричневые туфли на среднем каблуке. В руке она держала старенькую сумочку, с которой никогда не расставалась.

Люси попетляла в переулках и направилась в сторону окаймлявшего центральный район Вольнореченска Старого Кольца, затем повернула налево, на длинную-предлинную улицу Ленина, диаметрально пересекавшую центр.

По иронии судьбы, на улице имени вождя мирового пролетариата теперь поселились люди с достатком гораздо выше среднего. Здесь размещались лучшие городские магазины, гостиницы и рестораны. А вольнореченский пролетариат, ведомый постоянно деградирующими вождями типа Зюганова и Жириновского, скучковался в основном на «ближней периферии» – в печально известных безликих, как и во всех провинциальных городах и весях Святой Руси, убогих спальных районах.

Отмахнувшись от навязчивого таксиста, Люси зашагала в направлении центра, поглядывая на соблазнительные витрины и по неискоренимой привычке вульгарно покачивая бедрами. Улица Ленина ещё не проснулась, хотя декабристы давно разбудили Герцена, – она жила преимущественно ночной жизнью, и редкие утренние прохожие казались сейчас рассеянными в пространстве одинокими звёздами. Ближе к вечеру люди наводнят улицу и соберутся в подобные звёздным скоплениям огромные толпы, которые выплеснутся и на проезжую часть.

Несмотря на сравнительно ранний час – «похмельное послеутро», – Кэба, один из наиболее популярных местных юродивых и городских сумасшедших, уже фланировал по «прешпекту». За парочку баксов он предлагал шальной группе туристов, ни свет ни заря завалившихся на улицу Ленина, поглядеть на свою немытую, вероятно, с основания города Вольнореченска жирную голую задницу. Туристы вежливо отнекивались, но прилипчивый Кэба продолжал канючить, надеясь заработать на банку-другую пива, срочно требовавшегося его полыхающей адским пламенем душе. Вечером его шоу будет покруче – после восьми он начнёт демонстрировать всем желающим свой чудовищный фаллос и, соответственно, значительно повысит ставку авторского гонорара, доведя её до пяти баксов за сеанс.

Люси обогнула стайку смущённых настойчивостью Кэбы гостей Вольнореченска, которые не осмеливались дать отпор навязчивому аборигену, не зная, насколько правильно такой вынужденный шаг будет расценен его земляками, и растерянно топтались на месте.

Проскользнуть незамеченной не удалось: намётанным глазом определив в Люси местную, Кэба оставил в покое облегчённо вздохнувших при его отходе туристов и увязался за ней.

– Ты, сука сраная, дай на пиво!

– Отсоси сначала своё вчерашнее! – не оборачиваясь, спокойно бросила Люси, показав ошарашенным туристам, что с неопрятным юродивым можно не церемониться, и невозмутимо продолжила путь.

Туристы обрадованно загалдели и наконец стронулись с места, вдохновлённые поданным им примером, а озадаченный Кэба намертво прирос к тротуару, лихорадочно пытаясь постигнуть давным-давно прокисшими мозгами туманный смысл бесплатно подаренного ему совета.

Впрочем, уже через пару минут он забыл и о туристах, и о ловко отбрившей его бабёнке. Поправив немыслимую кожаную портупею, очевидно, предназначавшуюся для скрепления того вонючего тряпья, которое сам он простодушно называл пиджаком, а главным образом служившую для удержания на бёдрах постоянно спадающих широченных штанов, выглядевших так, словно их основательно пожевали, предварительно окунув в растительное масло, Кэба нырнул в ближайший переулок.

Пройдясь ещё немного, Люси взяла такси. Доехав до Старого Кольца, таксист свернул на улицу академика Павлова. Злые языки называли её улицей собаки Павлова и даже улицей Больших Псов: здесь была расквартирована главная городская ментовка и один из райотделов коррумпированной Вольнореченской милиции – участок № 7. Такси прокатилось по улице Солнечной мимо одной из трёх городских свалок и наконец выбралось на нужную Люси улицу Землячки.

Салон Васнецова занимал часть первого этажа большого, времён сталинского ар-деко, дома. Вход был обрамлён рельефными надписями на латыни, которые оставались для пациенток Фреда, соседей и прохожих неразгаданной китайской грамотой.

VIS MEDICATRIX NATURAE

NOLI NOCERE

OMNIUM PROTECTO ARTIUM

MEDICINA NOBILISSIMA EST

Без двух минут десять Люси нажала кнопку затейливого звонка.

Фред Васнецов в ожидании пациентки сидел в кресле перед включённым телевизором и рассеянно перебирал бумаги, с которыми предстояло ознакомить Люси Зинчук. На нем был удобный домашний костюм из коричневого рубчатого вельвета и мягкие замшевые туфли.

Время от времени Фред поглядывал на экран, где какая-то криворотая шпана, вооружённая «топорами» (так на их кретинском жаргоне называются электрогитары), пыталась выдать живьём старинный биг-битовый стандарт, но басист и ударник, видимо, жившие в группе как кошка с собакой, никак не могли согласовать ритм, и в результате получалась не музыка, а типичное непропечённое дерьмо. Стриженный под полубокс ударник, явный гомосексуалист, идиотски скалился в телеобъектив, не понимая, что безбожно мажет.

– Как ты ведёшь партию басового барабана, придурок?! – не выдержав, вскричал Васнецов, будто барабанщик мог его слышать, и раздражённо ткнул пальцем в дистанционный пульт.

Экран погас, и в ту же секунду блямкнул выведенный во все помещения квартиры звонок. Бурча под нос: «Зачем тебе барабан, на баян переходи!» – Фред пошёл открывать.

Несколько принуждённо улыбающаяся Люси перешагнула через порог.

– Приветик! – она поздоровалась с Васнецовым так, как обычно здоровалась со знакомым дантистом. – Это я.

– Здравствуйте! – ответил Васнецов, ничуть не удивившись подобной фамильярности, и указал на дверь слева по коридору: – Прошу сюда!

В левом крыле Фред жил, а за дверью по коридору направо располагались приёмный покой и операционная. В кабинет-спальню Васнецов Людмилу не пустил, а провёл её в первую, смежную со спальней, комнату, откуда другая дверь вела на кухню. В этой комнате он обычно вёл предварительную запись клиенток и собеседование. Туалет и ванная в его квартире располагались вдоль фасадной стены дома, отсекая часть спальни; в них можно было попасть и из кухни через боковую дверь, причем ванная и туалет сообщались между собой дверью, которую хозяин обычно держал незапертой, но закрытой. Операционная сообщалась со спальней-кабинетом обычной распашной дверью, а с «предоперационной» – раздвижными дверями с электроприводом.

Васнецов предложил Люси присесть и, когда она опустила свой тяжёлый зад на синтетические подушки далеко не нового кресла, устроился напротив неё за большим столом.

– Ну-с, что там у нас? – бодро произнес Васнецов, заглядывая в карточку. – Та-а-к. Люси Зинчук, – прочитал он с уморительной отечески-покровительственной интонацией, обычно присущей врачам и педагогам, и жестом фокусника разложил перед пациенткой бумаги. – Кстати, можете называть меня просто Фреди.

Люси уже побывала в импровизированной приёмной, когда приходила на предварительную запись, и обстановка комнаты её не интересовала. Она исподволь изучала хирурга, пытаясь понять, что это за фрукт. Дронова охарактеризовала его как немного странного. Увидев стопку белых бланков, придвинутых ей Васнецовым, Люси мысленно согласилась с Марой Дроновой.

«Чудак какой-то на букву «м», – подумала она. – Мужик, да ещё намного моложе меня, а страхует свою жопу липовыми бумажками.»

– Прочитайте, пожалуйста, – улыбнулся Васнецов, – и если подтверждаете готовность помимо пластики лица дополнительно подвергнуться процедуре общего омоложения организма, проставьте свои реквизиты. Там указано, какие графы надо заполнить и где расписаться.

Люси наскоро пробежала глазами листки. «Я, такая-то», «добровольно», «согласна подвергнуться», «поставлена в известность», «неоднократно предупреждена», «в случае неудачного исхода», «обязуюсь не подавать в суд», «отказываюсь от возвращения предоплаты» и прочая подобного рода херня. Обязательность общего наркоза оговаривалась особо. Все листки в трёх экземплярах. Мура. Тягомотина. Плюнуть сразу на все экземпляры и растереть.

«Пусть хоть трижды матку выворачивает, всё равно не откажусь от операции!» – подумала Люси с бесшабашной весёлостью.

Она вписала свои реквизиты, расписалась где надо и перебросила листки через стол Васнецову.

Тот собрал их в стопку, аккуратно подбил и запер в ящике стола.

– Ну что, теперь шагаем на Голгофу? – Фред нисколечки не сомневался, что перед ним сидит дешёвка, поэтому смело попотчевал клиентку своей фирменной дешёвой шуточкой, совершенно износившейся от частого употребления. «Как только увидит, что помолодела и похорошела, тотчас побежит подрабатывать на панель», – подумал он с внутренней кривой ухмылкой – тот еще ясновидец.

– На Голгофу так на Голгофу, – притворно вздохнула не смутившаяся Люси и поднялась с кресла. Если бы она знала в тот миг, что в неуместной шутке содержится львиная доля правды!

Предоперационная помещалась в угловой комнате. Два узких высоко расположенных окна выходили соответственно на улицу Землячки и улицу Солнечную. Рамы были двойными и при необходимости могли быть закрыты герметическими ставнями. Сквозь толстые закалённые стекла пробивался внутрь тусклый свет.

В палате царил полумрак, но Фред тут же прибавил света, повернув какую-то ручку, служившую вместо выключателя.

Люси окинула комнату взглядом и слегка разволновалась. Справа от входа стояли в стеллажах баллоны с газом и длинный узкий стол, вдоль другой стены выстроились забитые банками, склянками и чёрт знает чем ещё застекленные шкафы. Слева были раздвижные двери, вероятно, ведшие в операционную. Комнату перегораживала надвое раздвижная ширма с весёленьким рисунком – какие-то птички-попугайчики на приятном светло-зелёном фоне. Возле ширмы покоилась модерновая медицинская каталка весьма внушительного вида; четыре добротных ремня с пряжками зловеще свисали по бокам, едва не касаясь пола. Вот они-то и были причиной волнения Люси Зинчук.

Она молча подошла к каталке, и рука её словно против воли потянулась к сверкающим хромовым блеском трубкам, пряжкам и кронштейнам.

– Проходите за ширму и раздевайтесь! – послышался за спиной Людмилы голос Васнецова.

За перегородкой обнаружилось большое, в рост человека, зеркало, открытый платяной шкаф с пустыми вешалками и стопкой чистых простыней, пара банкеток, медицинский топчан с до боли и до смеха знакомой плоской подушкой, небольшой туалетный столик, оснащённый квадратным зеркалом на шарнире, стул, а также алюминиевая, в две-три оклеенных рифлёной резиной ступеньки, приступочка. На одной из стен Люси заметила дверцу встроенного бара. Для чего он здесь, она просекла мгновенно, а вот назначение приступочки поначалу не поняла.

Пока Люси осматривалась, хирург вкатил за ширму каталку.

Люси вытаращила глаза:

– А это ещё зачем?

– Успокойтесь, голубушка, всё будет в порядке, – слегка улыбнулся Васнецов. – Когда разденетесь, ложитесь на каталку. Вот вам приступочка, чтобы удобнее было забираться. Простыню возьмёте в шкафу.

– А зачем простынка?

– Накроетесь ею, как саваном.

– Ой, я боюсь, – кокетничая, притворно захныкала Люси. – Вы что, повезёте меня на кладбище?

– Нет, сначала в морг, на вскрытие.

– Господи, Фреди, да ведь у вас тут пострашнее, чем у дантиста, – откровенно высказалась Люси.

– Да, они настоящие звери! – плотоядно усмехнулся Васнецов. – Кстати, вы не забыли снять коронки?

– Не забыла.

– Хорошо. Серьги, часы и колечки-перстенёчки оставьте на туалетном столике. Не теряйте времени. Я переоденусь и скоро вернусь.

Васнецов ушёл, а Люси, отцепив клипсы и с трудом стащив с пальца дешёвенький перстенек, начала раздеваться, размышляя о странноватом враче.

«Задницей чую, – думала она, – никакой он не пластический хирург. Как там напечатано на бланке: «Общее омоложение организма». Не-е-т, этот мудак занимается не раскрашиванием фасадов, он специализируется на солидных капитальных ремонтах». Люси вспомнила разговор с Марой и хихикнула. «Если косметолог-вагинолог развел такую бодягу только для того, чтобы подготовить меня к неизбежному трах-трах, то он явно перестарался, – продолжала размышлять она. – Я бы и так ему дала. Хотя какой интерес мужику в расцвете лет связываться со старухой? Но, может быть, он маньяк или извращенец?»

Эта весьма трезвая мысль настроила Люси на серьёзный лад. В одних колготках и бюстгальтере она осторожно выглянула из-за ширмы и, убедившись, что всё тихо, на цыпочках подкралась к ведущим в операционную дверям и попыталась их открыть. Но ничего у неё не получилось: двери явно были заперты и, вероятно, заблокированы, а как их отпереть, она не знала. Оставив безуспешные попытки, Люси вернулась на медицинскую кушетку завершить раздевание.

«Вот чёртов коновал! – мысленно выругалась она, раздосадованная тем, что её любопытство осталось неудовлетворённым. – Что уж там у него такого секретного, на что нельзя вглянуть даже одним глазком старой больной женщине? – продолжала недоумевать Люси. – Нет, определённо он не пластический хирург, а косящий под дипломированного врача шарлатан.»

Обнажившись, Люси со вздохом посмотрелась в зеркало. На сегодня, пожалуй, любоваться собой достаточно. Тряхнув головой, Люси взяла из стопки простыню и, пододвинув приступочку, полезла на каталку, представляя, какой идиоткой выглядит со стороны.

Улегшись на холодную клеёнку и до подбородка укрывшись простынёй, Люси почувствовала себя одинокой и глубоко несчастной. Беспричинная тоска охватила её, в следующую минуту сменившись столь же беспричинным страхом. Ей вдруг захотелось вскочить с каталки и как есть, в чём мать родила, броситься вон из комнаты, пока толстомордый псих не прирезал или не придушил её. Люси уже была готова поддаться импульсивному желанию, но тут послышался звук открываемой двери.

Через пару секунд за ширму впорхнул Васнецов. Костюм из рубчатого вельвета он сменил на белый медицинский халат, набросив его прямо на голое тело, а вместо домашних туфель надел резиновые тапочки. Используя новую методику, он мог бы делать своё дело даже в лайковых перчатках, драповом пальто и надвинутой на глаза касторовой шляпе. Впрочем, у него никогда не было лайковых перчаток, а шляп он не любил. Но Фреду приходилось маскировать ноу-хау, поэтому он по-прежнему вынужден был проводить пациенткам и пластику лица. Теперь, когда все заботы по омоложению взяла на себя новая методика, он постоянно боролся с соблазном отбросить «лишние сущности». Но как ни нахлыстывал себя Васнецов, проводить почти потерявшие смысл пластические операции с прежней аккуратностью, ответственностью и тщательностью он уже не мог. Увы, в последнее время он просто халтурил, всё чаще прикладывался к бутылке и выполнял пластику лица с недопустимой в столь тонком деле небрежностью.

Посмотрев на лежащую с несчастным видом Люси, Фред шутливо бросил:

– Ну, что нос повесили? Вы в порядке?

– Да-да, всё хорошо, – поспешила заверить его Люси, ёжась словно от холода.

– Пристёгиваться будем? – деловито осведомился Васнецов. На самом деле процедура пристёгивания была совершенно ненужной, но Фред никогда не упускал возможности попугать пациенток и исподволь посмеяться над ними.

У Люси нехорошо ёкнуло сердечко.

– Послушайте, Фреди, не делайте этого. Я обещаю, что буду вести себя, как…

– Как Муций Сцевола, что ли? – насмешливо перебил Васнецов.

Он наклонился и, подхватив первый ремень, со зверским выражением лица принялся тщательно приторачивать обнажённую руку Люси к специальной скобе.

– Что вы делаете? – с тревогой спросила Люси, сбиваясь на ненужную риторику.

– Пристёгиваю вашу руку, – спокойно пояснил Васнецов.

– Вы что, сумасшедший?

– Есть немного, – одарив пациентку очаровательной белозубой улыбкой, охотно согласился Фред, весело приговаривая про себя: «Дрожи, дрожи, сучка! Красота требует жертв, а молодость тем более!» – И печальным голосом с чувством и не без шарма продекламировал своё любимое:

Ушиб растает. Кровь подсохнет.

Остудит рану жгучий йод.

Обида схлынет. Боль заглохнет.

А там, глядишь, и жизнь пройдёт…

Люси стало совсем не до смеха. Собрав в кулак всю свою волю, она с огромным трудом сохраняла внешнее спокойствие. Ей придавала силы мысль о том, что она всё равно смелее и мужественнее суетящегося вокруг неё мужика в белом мясницком халате. Откуда Люси взяла, что Васнецов трусоват, она не смогла себе объяснить. Вероятно, это подсказала ей интуиция. И, как показало время, жестоко ошиблась.

Пристегнув к скобам обе лодыжки пациентки, Васнецов перешёл в изголовье и развернул каталку так, что ноги женщины оказались обращёнными в сторону проёма, образованного стеной и краем раздвижной ширмы.

– Ну что, поехали? – спросил он замогильным голосом. – Вы разрешаете начать вывоз вашего тела?

– Вы нарочно развернули меня ногами вперёд? – попыталась пошутить Люси, но голос выдал её, что доставило Васнецову несколько приятных секунд.

Фред с притворным сокрушением покачал головой:

– А я и не предполагал, что вы такая чувствительная! – И повёз Люси на выход именно так, как вывозят и выносят покойников, но не докатив каталку до проёма, остановил её и любезно поинтересовался:

– Может быть, вам нужно в туалет?

Люси представилась хорошая возможность взять законный тайм-аут перед решающим броском в неизвестность, но она сумела побороть минутную слабость.

«Нет, дорогой, ты не заставишь меня обделаться от страха, – со злостью подумала она. – Я вбухала в это сраное дело все свои денежки, да ещё по уши в долги залезла – теперь меня хоть раком ставь, назад я не поползу, пока ты, голубчик, более смахивающий на педераста, не проведешь это самое «общее омоложение» моего вконец измученного организма!»

Люси вдруг пришло в голову, что хирург вынуждает её уйти, и таким образом, не ударив и пальцем о палец, спокойно прикарманит внесённую предоплату в полном соответствии с подписанным Люси договором – договором о её бесправии? То есть Фред хочет заработать дармовые деньги – money for nothing. Или, как изъясняется вольготно чувствующая себя в Вольнореченске местная шпана, «сшибить бобра».

Однако по недолгом размышлении Люси отбросила это очевидное предположение, философски рассудив, что если уж женщина позволила мужику пропихнуть волосатое колено между бёдер, то следом неизбежно должна раздвинуть ножки.

– Так мы едем или нет?

– О, конечно, конечно! – хирург вывез каталку за ширму и ловко ошвартовал её у длинного, как пирс вольнореченского речного порта, стола, на котором помещалась аппаратура для проведения общего наркоза.

У Люси заныла поясница, как раньше перед менструацией. Фред Васнецов с маской в руке низко склонился над ней. Вид у него был чрезвычайно серьёзный, но в глазах плясали озорные огоньки.

– Не волнуйтесь, мадам! – подбодрил он Люси тоном, от которого волнение пациентки могло лишь усилиться, а кровяное давление ещё больше подскочить. – Это всего-навсего общий наркоз. Сейчас без него не работают даже столь обожаемые вами дантисты.

Люси вдруг показалось, что от Васнецова попахивает коньяком, но тот уже распрямился и занялся проверкой маски, шлангов и вентилей, и она не успела разобрать как следует.

«Ну и тип – посмел прийти на операцию поддатым! – удивлённо подумала Люси. – Какой он к чёрту пластический хирургкосметолог! Да ведь он, чего доброго, зарежет меня! Сделает из меня голову профессора Доуэля, и все дела!»

– Послушайте, Фреди, – вкрадчиво сказала Люси, – а вам не хочется рискнуть и провести операцию без наркоза? Не бойтесь, я баба терпеливая. Даю вам честное слово, что не стану визжать, плеваться и брыкаться. Можете оставить застёгнутыми ваши гадкие ремни, но дайте же любопытной женщине посмотреть, как вы священнодействуете в операционной!

Васнецов на секундочку обернулся через плечо и ехидно заметил:

– Так вы же подписали бумагу, где подтвердили обязательность общего наркоза.

– Фи-и, Фреди, ну и бюрократ же вы! – Люси умело изобразила презрение, но Васнецов только мысленно посмеялся над ужимками плохой актрисы. – Если общий наркоз, зачем тогда ремни? – не отставала въедливая пациентка. – По-моему, это просто глупо.

– Ремни нужны, чтобы вы не потерялись по дороге в молодость, – галантно объяснил Васнецов. – А если серьёзно, то я привык всё доводить до логического конца. Я, милочка, не позволяю кому бы то ни было повернуть с полдороги назад. Эти стены видали таких, кто в страхе перед общим наркозом и всем остальным собирались сбежать и затем пожаловаться на меня во все мыслимые инстанции. Нагадить мне просто так, беспричинно – из-за того, например, что им, видите ли, под хвост попала шлея. Но я всегда заставлял сомневающихся поверить в успех. Я пристёгиваю пациенток в их же интересах. Когда они по прошествии некоторого времени подходят к зеркалу, у них обычно пропадает всякая охота стучать на меня. Вместо этого женщины начинают вешаться мне на шею.

– Я тоже повешусь, – кокетливо пообещала Люси, – но только если вы отмените общий наркоз.

– Надо же, никто не ценит, что я сберегаю пациенткам нервы, – пожаловался Васнецов дурашливо. – Хотите, чтобы всё прошло без сучка без задоринки, перестаньте канючить и будьте действительно терпеливой женщиной!

– Так хочется посмотреть сам процесс, – мечтательно простонала Люси, словно просила сменить половую позу. – Ну что вам стоит, Фреди?

– Если не дать вам наркоз, – медленно проговорил Васнецов, разглядывая Люси будто препарированную лягушку, – то пациент выйдет из программы.

– Ну и чёрт с ней, с программой! – горячо воскликнула Люси. – Боже, какие же вы, мужики, зануды! Вы спокойно делайте своё дело, а я закушу губу и потерплю. Не хотите же вы сказать, что мне будет больнее, чем при аборте?

– Ха-ха! – коротко хохотнул Васнецов. – Да будет вам известно, на жаргоне врачей фраза «пациент выходит из программы» означает, что бедняге уже ничем нельзя помочь.

Люси вдруг поперхнулась и закашляла.

– Господи, – произнесла она сдавленным голосом, – неужели всё так серьезно?

– Такова плата за тотальное омоложение организма, – сказал Васнецов значительно. – Я подчёркиваю: тотальное! – Он решительным жестом взял в руки маску. – Время, голубушка, время!

«Мать моя женщина, – растерянно подумала Люси, – что же это такое? Ведь я же обещала своему грёбаному спонсору выудить у долбаного хирурга хоть какой-то намёк на его сраную методику, а при случае выведать и самоё ноу-хау! Этот мягко постеливший добрый дядя убьёт меня, если я заявлюсь к нему с пустыми руками! Что-то теперь будет?..»

Люси открыла было рот, чтобы продолжить бессмысленные препирательства, но в этот момент к её лицу прижалась мягкая тёплая маска, и она начала плавно и медленно погружаться в пучину забытья. Когда Люси легла на зыбкое, будто покрытое илом, дно забвения, Васнецов отнял маску от лица бедняжки и аккуратно положил её на стол.

– Ну, Люсичка, – раздельно проговорил он, обращаясь к заснувшей пациентке, – тебя ожидает приятный сюрприз!

С этими словами он изящным жестом иллюзиониста сдёрнул с подозрительно напоминающей покойницу Людмилы простыню и не глядя швырнул отнюдь не туринскую, а вольнореченскую «плащаницу» на стол. Затем откатил каталку на свободное место и быстро отстегнул ремни. Опытным взглядом окинул обнажённую Людмилу, на несколько секунд задержав взгляд на лице, которое сильно портила уродливая бородавка. «Она здорово похожа на эрегированный клитор», – мысленно усмехнулся тот ещё котяра Фред. Он представил, сколько несчастий принесла бородавка бедной женщине.