Читать книгу Нелюбим - Геннадий Владимирович Тарасов - Страница 1

Часть 1. Тонкая грань

.1. 

Одна давняя история

Все началось с трех истрепанных временем никому не нужных газет.

Три заметки, весьма противоречивые, смутные и скудные, на старых, чудом избежавших обычной их участи, газетных листах – вот и все, обладателем чего он стал невзначай.

Три весточки из времен давних, когда газеты, помимо традиционного сарафанного радио, были практически единственными источниками информации.

Тем более удивительно, что эта история дней минувших заинтересовала его. Зацепила, даже. Быть может, тайна, в ней блеснувшая, нераскрытая тайна, не утратила своей привлекательности и в наше время? Ну, это бесспорно так. И еще – тонкий флер романтики. Некое странное чувство, будто тайна эта, прекрасная, необыкновенная, манящая, еще жива и ждет своего первооткрывателя. И очень хочется стать им самому, потому что еще не все отгремели громы и мерцают вдали зарницы – надо лишь приглядеться внимательно и увидеть то, что на самом деле лежит на поверхности. Вот же оно, вон там. Сделать всего лишь один еще шаг…

Никогда прежде предчувствие тайны не обманывало его, на этот раз ощущение ее присутствия было гораздо сильней. Чем дольше он к нему прислушивался, тем острей и сильней оно становилось, заглушая голос разума, растапливая ледок рациональности и неумолимо отливаясь в уверенность, что его эта история касается напрямую. И наполнялась грудь сладким томлением, и учащенно билось сердце.

Тайна!

В мерцании звезд и в шелесте листьев, в отголосках далекого грома, в свежести летнего утра, в мимолетном взгляде и улыбке женщины, да в самой жизни – тайна! Куда ни пойди, к чему ни прикоснись – всюду она. И, пожалуй, не найти на земле человека, способного остаться равнодушным у ее порога. Если же запах тайны уловит журналист, молодой и горячий, он просто обязан относиться к этому обстоятельству, как к подарку судьбы, и идти навстречу тайне до полного над ней торжества.

Так считал Тант, а люди, знавшие его близко, утверждали, что он – толковый парень.

Вечерами, возвращаясь домой, он разжигал камин и устраивался подле него прямо на полу. Он раскладывал перед собой газеты и разглядывал их с затуманенным взором, сквозь потрескивание поленьев в огне вслушиваясь в живущие еще, как ему чудилось, в пространстве отголоски давней истории. Казалось ему, что еще мгновение, еще одно только усилие, и он все уловит и поймет. Он делал это усилие, но сознание срывалось, он срывался, звуки сливались в одну протяжную, заунывную ноту. Мгновение это тянулось невыносимо долго, до головокружения, до надрыва. Обессилев, но, не прозрев, не проникнув ни на шаг дальше, он валился на ковер, стискивал зубы до костного хруста, и лежал так, с колотящимся сердцем, пока вполне понятный и ласковый лепет пламени не успокаивал его, приникая к ушам живительным бальзамом.

– Кто тут говорит о чуде?! – восклицал он, спрашивая кого-то невидимого, и тут же возражал ему: – Никаких чудес не было, нет и быть не может! Все это есть только жизнь, самая обыкновенная, обыденная наша жизнь. Эх, народ… Вот Альвин меня бы понял. Альвин, Альвин…

Он брал газету и снова вчитывался в знакомые строки.

«…Вчера, в полдень, на центральной улице нашего города произошли трагические и таинственные события. Горожане, имевшие несчастье прогуливаться там перед обедом, были поражены громом и ослеплены молнией – в буквальном смысле слова. Надо сказать, что небесные эти неурядицы случились при солнечной ясной погоде, когда ничто совершенно не предвещало подобных катаклизмов. Все приключилось так внезапно, что никто толком не успел ничего заметить. Гражданин С*, однако, заявляет, что дело обстояло следующим образом.

Некая светловолосая девочка лет пяти, закричала, по словам гражданина С*, весьма пронзительно, и бросилась навстречу некой молодой особе. При этом, девчушка незадачливо толкнула гражданина С*, который по причине больного зуба весьма серьезно отреагировал на такое нарушение личного спокойствия, отчего, собственно, и запали ему в душу, и даже глубже, если это возможно, описываемые события. Не успела упомянутая выше особа подхватить на руки упомянутую же выше девчушку, как прозвучал взрыв. Раздался страшный грохот, и что-то ослепительно вспыхнуло, гораздо, по словам гражданина С*, ярче магниевой смеси. Когда гражданин С* вновь обрел способность видеть, в голубое небо над его головой быстро улетал большой огненный шар, в скором времени там без следа и растаявший.

Позже выяснилось, что многие прохожие были оглушены тем взрывом, некоторые получили ожоги от вспышки и разлетевшихся в разные стороны искр, а в доме напротив, давно уже, кстати сказать, требовавшем ремонта, обвалился балкон, на котором грелась на солнышке старая еврейская чета.

Из клиники нам сообщили, что бедная девочка потеряла зрение, но, к счастью, не навсегда, и быстро идет на поправку. А вот обитатели рухнувшего балкона, к нашему ужасу и сожалению, скончались на месте, не пережив один другого ни на вдох (чему, наверное, учитывая весьма преклонный возраст потерпевших, можно и позавидовать). Что касательно гражданина С*, зубная боль у него прошла совершенно и сама собой, и надобность в лечении зуба отпала.

Опрос свидетелей ровным счетом ничего не дал. Молодую особу, нами упомянутую в начале статьи, никто так и не опознал, и никогда больше не видел. Она исчезла бесследно. «Провалилась сквозь землю», – говорят в таких случаях, но мы вынуждены сказать – растворилась в небе. Хочется спросить: а может, ее никогда и не было? Была ли девушка? А если была, что кроется за всеми этими событиями, может ли кто-нибудь нам объяснить?»

Странный тон у статьи, думал Тант. Еще не истерика, но очень на нее похоже. А шутками и ерничаньем пытаются скрыть свое недоумение. И слышится в ней страх перед неведомым. Или я ошибаюсь?

Он брал следующую газету.

«Все факты, изложенные нами в предыдущей статье о таинственном происшествии на улице Ратуши, – писалось в ней, – подтвердились. Все, что мы склонны были полагать за шутку или неудачный розыгрыш, имевший трагические последствия, обернулось весьма серьезным делом. Нашему корреспонденту удалось установить, что исчезнувшую особу звали Ника. Запомним это имя. Она совсем недавно приехала в наш город и училась здесь в местном университете. Родственников в городе, по нашим сведениям, у нее не было. После известных событий ее так больше никто и нигде не видел. Известно лишь, что ушедший полтора года назад в дальнюю научную экспедицию ее жених не вернулся до сих пор, и всякая связь с ним потеряна. Не связаны ли между собой эти два исчезновения? Мы этого не знаем. Наука тоже не в состоянии ничего объяснить.

Надо сказать, что в последнее время в городе стали происходить события, которым нет пока объяснений. Мы помним, как буквально накануне происшествия на улице Ратуши жителям нашего большого города послышался жуткий крик – всем одновременно. Но, как установлено, кричавшего никто не видел.

Что же это было такое?

Массовая галлюцинация?

Или нечто другое?

Что?

Поставленные вопросы требуют ответа, и мы надеемся, что городское руководство не останется в стороне от их поиска…»

Последняя заметка была совсем короткой.

«За последние три месяца участились случаи появления на улицах нашего города странного огненного шара. Встреча с ним не сулит ничего хорошего, при любом неосторожном или резком движении он взрывается, отчего люди получают ожоги и другие повреждения. Имеются, в том числе, и жертвы. Случаются, однако, и курьезы: гражданин 3*, например, раскурил трубку от пролетавшего мимо шара. Но подобное – скорей исключение, а никак не правило. Кое-кто из ученых связывает это явление с электрическими процессами и напряженностью в атмосфере. Может быть, это и так, но нам на память сразу приходит исчезновение известной девицы Ники, реально существовавшей до того, как на глазах очевидцев превратиться в подобный шар.

Неужели нет среди нас человека, способного разобраться в этом запутанном деле?

Кстати, на стене дома № I33 по улице Ратуши после памятного происшествия с Никой обнаружился след огня – может показаться, что в угол дома ударил зажигательный снаряд. Повреждение стены устранили, но вот закрасить след огня на ней не удается, он проступает из-под любой краски вновь и вновь.

Что же за силы проявляют себя таким образом?»

А потом ему приснился сон.

Ночь. В упаковку его сна проникает кто-то посторонний, вот он наступил на рассыпанное по полу пшено. Тревога! Сон нарушен, ткань его рвется, как атлас. Обеспокоенный, по нечаянному внутреннему побуждению он открывает глаза и не может понять, в чем дело, что происходит? Ночь тиха и темна, ничто не говорит об опасности напрямую, и все же беспокойство охватывает сердце. Ему кажется – или не кажется, – будто он знает, что в окно лезет вор, и он ждет его появления. Ожидание затягивается мучительно, кончаются силы, и вот уже ему хочется вскочить с постелили, подбежать к окну и выглянуть наружу. Ну, что же там? Скоро ли появится тот, тать ночной? Эй, ты где?! Он порывается встать с постели, но тело не слушается, одеяло сделалось неимоверно тяжелым, и не хватает сил откинуть его. Постепенно, капля за каплей, в сознание просачивается ужас и заполняет его до краев широким разливом.

Темнота и ужас…

Мрак и трепет.

Но вот, где-то за окном стал медленно зарождаться свет. Он приближался, становился все ярче, неистовей, яростней. Свет прислонялся к стеклу, напирал, точно прибывшая с паводком вода, вздымался над ним и, прорвавшись внутрь, наваливался волной, достигая той голубизны и холодности, которой примером – лишь в малой степени – может служить огонь электрической дуги.

Тант опускал веки, он зажмуривался изо всех сил, но не было спасения от этого немилосердного сияния. Свет проникал в сознание беспрепятственно, будто тело его стало стеклянным, и изнутри разрывал его на части.

А потом неожиданно свет уменьшился до нормального уровня – точно, повинуясь приказу, кто-то прикрутил регулятор. Тант открыл глаза и, к изумлению своему, обнаружил, что по комнате, точно рыба в темном море, плавает Огненный Шар. Стекая с него, по мебели и другим предметам обстановки струился холодный голубоватый огонь, повсюду с треском вспыхивали и умирали искры.

Странное пламя забралось даже к нему на постель. Тант не мог понять, он все еще спит, или это совсем уже не сон. Он протянул руку, провел ей по одеялу, и тут заметил, как огонь подался назад, избегая его прикосновения.

Огонь боялся живого тепла!

Неожиданно Шар стал набухать, увеличиваться в размерах, постепенно собирая, впитывая в себя разлитые вокруг частицы огненного вещества. Он стал таким огромным, что уже едва умещался в комнате. Стол, угодивший под его круглый бок, скрежеща и царапая ножками по полу, был отодвинут к стене.

В какой-то миг из глубины плазменного монстра на него глянуло девичье лицо.

– А-а-ах! – вскричал Тант в смятении.

Девушка была так прекрасна, что он не мог подобрать достойных слов, чтобы писать ее. И что-то еще… Да! Она была так печальна, что Тант физически ощутил ее боль и – застонал. Сердце его надорвалось, и в образовавшуюся пробоину хлынула потоком странная смесь чувств, меланж. Боль, сострадание, нежность, восхищение, преклонение… Любовь?

Девушка, не сводя с него глаз, протянула к нему руку…

И тут Шар взорвался.

Вспышка ударила по глазам, волна света накрыла Танта, и придавила, и подавил его…

Утром он проснулся, как и планировал – по звонку будильника. Нерадостно глянул на сереющее за окном небо. Давешний сон все не шел из головы, более того, он словно продолжался, и граница между ним и реальностью не нащупывалась. Сон? Не сон? Не разобрать. Если нет, хотелось бы вернуться обратно…

Густые и темные воды сумерек полнились видениями.

Устав бороться с призраками, он включил свет, и первое, что бросилось ему в глаза – это свежая копоть на стене. По кругу комнаты, под самым потолком, словно легкой сухой кистью нанесенные – тени.

След огня!

«Да что же это такое? – спрашивал он себя под неровный стук сердца. – Неужели, неужели все было на самом деле? И это не сон? И девушка эта – Ника?»

Он надолго замер в явном оцепенении, устремив взгляд на следы на стене, прежде чем решился признать свой сон – былью. Вот так, неожиданно для себя самого. А что оставалось делать? Следы ведь реальны, доказательства – неопровержимы. Ну, если не предположить, конечно, что это он сам всю ночь напролет бегал с горящим факелом по комнате и пачкал стены копотью. Но ведь вот этого не было? Не было? То-то же.

Так началось необъяснимое.

Но до этого была вполне обычная жизнь длиной в двадцать пять лет, за которые ни разу не случалось с ним ничего подобного. Самым ярким из всех, конечно, был год последний. В этот год он повстречался с Лалеллой.

Но обо всем по порядку.

.2. 

Невероятная девушка Лалелла

В тот день Танта вызвал к себе Редактор.

– Интересное задание – на мой взгляд, – сказал он. – Думаю, тебе тоже понравится. Отправляйся в Промышленное Училище Искусств и Ремесел. Там у них конфликт, понимаешь, случился. Между поколениями, так сказать. Попробуй вникнуть.

И он протянул ему письмо студентов.

По дороге в училище, расположенное в живописной части Старого города, Тант прочитал письмо. Студенты старшего курса жаловались на устаревшую программу, на рутинные методы обучения, на непонимание, на противодействие свободному развитию индивидуальности каждого со стороны преподавательского состава и т.д. Студенты требовали перестройки. Словом, извечный конфликт отцов и детей, только на современный лад и в интерьерах Училища.

– Привет! – сказал Тант, заглянув в одну из мастерских. – Я из газеты. Как говорится, вы нам писали. Ну, что, разберем наши ошибки?

– Наши ошибки! – взвился на своем месте лохматый и до невозможности конопатый юноша. По опыту Тант знал, что веснушки на лице – признак кипучей энергии и неукротимого духа, примета, как видно, подтверждалась на все сто. – Наши ошибки! – кричал конопатый, потрясая худыми и длинными, словно изломанными руками. – Кого к нам прислали! Он же издевается!

Через полчаса последовавшего митинга, когда высказались почти все присутствующие, у Танта сложилось вполне определенное мнение по существу вопроса. Тем более, что до того он успел переговорить с некоторыми преподавателями, большая часть которых, к его удивлению, была на стороне студентов. «Все ясно, программу надо менять», – подумал он и мимоходом заметил, что выражение, пожалуй, сгодится в качестве заголовка для будущей статьи. И все же, в чем-то он еще сомневался. Как соблюсти баланс старого и нового? Ведь очень важно не разрушить традицию. Преемственность очень важна, особенно в искусстве или ремесленном производстве. Да и только ли в программе дело? И кто поручится, что при новой программе будет найдено взаимопонимание? Вопросы были.

Странным ему показалось и кое-что еще. Например, почему вон та, до невозможности красивая девушка у окна не реагирует на общий шум, не участвует в споре? Вообще не проявляет никаких эмоций? Что привлекло ее там, за окном, до такой степени, что она не замечает даже его, Танта, присутствия?

Он осторожно приблизился к девушке и через плечо заглянул в ее работу. На небольшом холсте – горячий хоровод невообразимо ярких красок, карнавал цветов, маскарад полутеней, ярмарка полутонов. Откуда все это? Неужели на рисунке – та чахлая клумба за окном?

– Черт возьми! – не сдержался Тант. – Как вы разглядели там эти краски?

Девушка повернула голову.

О, этот дивный взлет волос! Это волнующееся чудо! Что за прелесть!

Девушка насмешливо смотрела на него.

О, эти глаза! Этот зеленый фонтан искр! Эти пропасти, эти…

«Ого! Этого еще не хватало! – изумился Тант, заметив справа от холста на листе бумаги набросанный карандашом свой профиль. – Выходит, заметила? Когда только успела?!»

Перехватив его взгляд, девушка пожала плечами:

– В вас что-то есть…

О, этот голос!..

«Стоп! – остановил себя Тант. – Чудес в природе, как известно, не бывает, здесь же что-то необъяснимое».

– Что именно есть? – осведомился он у девушки, но тут же поправил себя. – Впрочем, гораздо интересней и полезней знать, чего в тебе нет. Но об этом мы поговорим в другой раз, разумеется, если на то будет ваша воля. Он широко улыбнулся, включив все свое обаяние. – Теперь же мне хотелось бы узнать, как вам, лично вам видится решение спора? Вы ведь в курсе дела, правда? Как, по-вашему, выйти из тупика?

Девушка еще раз пожала плечами, при этом глаза ее подернулись зеленой дымкой.

О!…

– Мне кажется, что не стоит тратить время и силы на спор. Все сложится само собой так, как надо, и когда надо. Вообще же, все пройдет и растает без следа. А потом вернется, но в другом виде или обличьи. Лишь время не вернуть, вот что действительно печально.

– И ничего не останется?

– Останется. Красота!

Сбоку налетел нечеса конопатый.

– Лалелла! Ты снова свою теорию на свет извлекла! Перестань! Твоя философия противна жизни!

Девушка еще раз пожала плечами.

«Все ясно, ее зовут Лалеллой! – сообразил Тант. – Умненький я, однако, и очень наблюдательный».

– Вот как! – сказал он вслух. – У вас, оказывается, и теория своя есть? И она, похоже, не всем нравится. В чем же ее суть? Красота, стало быть, по-вашему…

В этот момент в мастерскую вошел директор училища. Все стихло. Большие электро-механические часы заворочались на стене под высоким потолком, покряхтели и выдавили из себя звук, напоминавший скрип солдатской койки. Два часа.

Тант развел руками:

– К сожалению мне пора. Но очень хотелось бы ознакомиться с вашей теорией. Подробней, как говорится. Может быть, попробуем в ней разобраться, с вашей помощью? Сегодня? В шесть вечера на «Веранде», у лебедей? Я буду ждать вас. Приходите, пожалуйста. И, конечно, не забудьте захватить вашу теорию.

Взгляд Лалеллы был холоден и прозрачен, как горный родник, а Танту показалось, что она смотрит на него, точно на неодушевленный предмет. Как смотрят на ладно слепленный стул или прилично скроенный пиджак, оценивающе, но, не проявляя личной заинтересованности. Он почувствовал себя неуютно. Вот представьте себе, что в поле вы неожиданно нашли прекрасный цветок. Вы смотрите на него, упиваетесь его красотой, радуетесь, что он есть – и вам совершенно все равно, что, быть может, в этот самый момент корень цветка точит прожорливый червь, или что он грустит о быстротечности своей жизни. Вы видите лишь его красоту, вы вдыхаете аромат – и до другого вам нет дела. Приблизительно такое понимание себя Лалеллой, такое ее отношение к нему ощутил Тант. Прежде ему никогда не приходилось задумываться, красив он или нет – не урод, и ладно. Не это главное. Приятно, думал он, если кому-то по нраву твой облик. Но если ты красив от природы – в чем здесь твоя заслуга? Чем гордиться? О гордости, наверное, следует поговорить с его отцом, гордится ли он им. Сегодня он встретил иное отношение к красоте – и был откровенно смущен.

– Хорошо, – сказала Лалелла бесстрастно. – Я приду.

Тон ее несколько притупил его восторженность. Можно сказать, что его приземлили: он перестал парить и слегка коснулся земли кончиками пальцев.

«0-го-го! – озадачился Тант. – Однако – штучка!»

Выходя из мастерской, он наткнулся на недружественный взгляд рыжего юноши и пожал плечами, невольно повторив жест Лалеллы. Что поделать, невозможно нравиться всем сразу. Тем более рыжим. Хотя к рыжим у Танта было самое нежное отношение.

Тант очень любил этот город – Сальви-Крус, ставший его, Танта городом. Не коренной, на самом деле, житель, он успел изучить его досконально, до ощущения слитности, нерасторжимости – и полюбил всем сердцем. Где-то далеко на юге был другой городок, маленькая его родина, средоточие всех его начал. И тот южный город был бесконечно дорог Танту, но Сальви-Крусс – совсем другое.

Он пленил его, прежде всего, своей непредсказуемостью. Да, пожалуй, так – непредсказуемостью и ошеломительной текучестью, пластичностью облика. Этот город невозможно было предсказать, просчитать, угадать, как он будет выглядеть в тот или иной день и даже момент. Только в общих чертах. При желании конкретизировать картинку, приходилось почти сразу признать, что она постоянно видоизменяется, течет, трансформируется. Танту казалось порой, что гениальный творец в порыве вдохновения, в вихре творческого буйства, экстаза, за одну короткую летнюю ночь сотворил все это – и никогда никто больше не сможет повторить ничего подобного. Улицы, дворцы и площади застыли в удивительном беспорядке, породив, сформировав из хаоса великолепную гармонию. Даже на плане город походил на драгоценный узор. Сады и парки возникали в самых невероятных местах. За бетонным боком улицы мог неожиданно оказаться тенистый сквер, а быстрый проспект вдруг со всего разбега упирался в озеро. А дальше изумрудными лентами вились бульвары, где в многочисленных кафе любили проводить часы отдыха горожане. В том месте, где Зеленый бульвар в крутом изгибе спускался к реке Славе, и его под острым углом пересекала улица Откровений, сохраняемый этими двумя магистралями, словно в объятиях двух крепких рук, расположился небольшой, но тенистый и уютный парк. Там, под сенью могучих, деревьев прятало свою чистоту небольшое озеро, в зеркало которого любила заглядываться сама Весна. И Осень, кстати, тоже любила. Все любили.

Там, на озере, жили два лебедя, белый и черный, любимцы стариков и детей, давным-давно ставшие символом города. Их всегда было двое, один белый и один черный. С ранней весны до поздней осени они скользили по водной глади, любуясь на свои отражения. В октябре многие жители приходили проводить их в дальний путь, еще больше людей встречало их в середине апреля, когда после зимовки они возвращались домой. И очень многие, наверное, сочли бы себя глубоко несчастными, если бы птицы однажды не вернулись. Приезжие посмеивались, иные пожимали плечами, а Тант понимал любовь горожан к птицам и безоговорочно разделял их чувства сам.

Там, на самом берегу озера, приютилось небольшое кафе, открытая веранда которого своими босыми ногами шагнула прямо в воду.

В этом кафе не бывал разве лишь тот, кто никогда не любил. Да, это было привычное место встреч всех городских влюбленных.

Дневной зной пошел на убыль, с озера потянуло прохладой, находиться на террасе в это время было просто чудесно. Тант сидел возле самого ограждения Веранды, перебирал в уме впечатления дня и краем глаза наблюдал, как важные птицы с достоинством знатных господ, временно испытывающих трудности, подбирали брошенные им детьми куски хлеба. Вот птица, думал Тант, одно из чудес, сотворенных природой, заглатывает хлеб и ни о чем больше не думает. А, говорят, чувства имеет необыкновенно сильные, погибнет один – другой от горя насмерть расшибется. И какое удивительное постоянство – столько лет все вместе, все вдвоем, все тяготы, все перелеты, голод, холод – все поровну. Мы, люди, справедливо горды тем, что мы – люди, но многие ли из нас способны на такое? Пожалуй, что нет. Вот, например, Лалелла… Тант подумал о Лалелле и убедился, что ничего конкретного о ней сказать пока не может. Кто она такая? Чем живет? Какие песни слушает, какие книги читает? Какие сны видит по ночам? Кто ж ее знает! Красива – это да. На нее взглянуть раз – и можно забыть о следующем глотке воздуха, так хороша. Волосы, глаза… А голос! Но речи странные, обволакивающие, словно восточные благовония. Дурманят. Хочется слушать, впитывать… «Останется лишь красота!» А какие находит краски! Талант, судя по всему, необыкновенный…

Только вот придет ли она? Тант нахмурился. Сказала, что да, значит, должна быть. Ну, а если… ну, а если нет – придется побеспокоить ее еще раз, обязательно. Где ее найти, не секрет.

Ветер, пробуя силы, крутнул желтый песок на дорожках. И, видимо почувствовав себя достаточно отдохнувшим, он прошелся по траве, задрал платьице подвернувшейся девчонке, прошумел в листве деревьев и был таков. Откуда-то из Центра донесся бронзовый бой колокола:

– Бом-бом-бомммм!..

Тант бросил взгляд на руку, часы подтвердили: уже шесть!

– Как вы чудесно устроились! – раздался голос за спиной.

Он оглянулся: Лалелла! Все же пришла!

Поспешно встал и подвинул девушке стул.

– Очень рад, что вы нашли время. Одному мне было бы грустно провести этот вечер.

– Почему же? Разве одиночество повод для грусти?

– Конечно! Я это знаю. Именно потому, что вы не пришли, мне было бы грустно.

– Но я же пришла?

– Об этом и говорю. И я рад, что вам здесь нравится.

Зеленый свет мягко изливался из глаз Лалеллы, подавляя и приглушая другие краски. Мир покажется таким, если увидеть его сквозь осколок зеленого стекла. От такой насыщенной зелени, а может и от других причин, Танту вдруг сделалось зябко, но очарование, тем не менее, не проходило. Возникло ощущение нереальности происходящего, будто бы выплеснулась вода из озера и накрыла его с головой, отгородив от остального мира. Тант встрепенулся, чары рассеялись, и он определил насмешку во взгляде зеленых глаз.

– У вас удивительные глаза, – восстановил равновесие он. – Прямо колдовские. Насмешка померкла.

– Правда? Что ж, я не против, – улыбнулась Лалелла. – Но вас же интересуют не они? Не мои глаза?

– Меня интересуете вы, ваш цельный образ – в том числе и глаза. И ваши взгляды, и теория, – улыбнулся Тант. – Хотя, по правде сказать, больше вы. Но – рассказывайте, рассказывайте, пожалуйста, я внимательно слушаю.

Знакомым уже жестом девушка повела плечом.

– Что же рассказывать? Теории ведь, собственно-то, никакой и нет. Так, отдельные мысли по поводу. Скорей даже, облаченные в слова ощущения.

– Тем более рассказывайте, это еще интересней – знать, как мыслит художник, – подбодрил ее Тант.

– Хорошо, – Лалелла кивнула головой и смешно закусила губу. Помолчала, сосредотачиваясь.

– Посмотрите кругом себя, – начала она. – Вы видите мир, в котором мы живем, эти деревья, озеро, этих лебедей, цветы, людей, это небо над головой. Не скажете ли, что их объединяет? Не торопитесь с ответом, всмотритесь. Говорят, что нет ничего вечного, все преходяще, всему свой черед, свой срок. Это верно, но лишь отчасти. Есть, есть нечто незыблемое, что объединяет все предметы и явления во вселенной. Вас не смущает такая глобальность? Я знаю, это нечто – красота. Да-да, красота. Вы посмотрите, как прекрасна жизнь! Как переполнена она красотой! Но пойдем дальше. Я смею утверждать, что и в безобразии есть своя красота. Даже пыль, обыкновенная пыль на дороге по-своему красива, надо лишь заметить это. Камень, цветок, лягушка – все они таят в себе свою каплю красоты. Что больше, что меньше, но ничто, даже самое безобразное, не лишено этой капли. И красота не исчезает. Погибнут лебеди, а их красота останется. Погибнет все, а красота останется. И, быть может, когда-нибудь в мире останется одна лишь красота…

– В чистом виде? – не удержался от вопроса Тант. – Но кому она будет нужна? В смысле, для чего красота нужна, если ее некому оценить? Я понимаю так, что красота – это способность предметов там, или живых существ затрагивать в нас определенные чувства и вызывать определенную же реакцию в сознании. Если не будет нас, не будет нашей реакции – не родится, значит, и само понятие, красота! Да и кому она будет нужна без людей?

– Ну, – улыбнулась Лалелла, – это субъективизм, не будем забираться так глубоко. Согласимся просто, что красота есть, существует реально и – достаточно самостоятельно. Все остальное вынесем за скобки. Значит, ее можно выделить, как вы говорите, в чистом виде. Как это ни странно звучит, мне думается, что такое вполне возможно. И художники уже делают кое-что в этом направлении. Не только художники, но они больше других. Конечно, первые шаги слабы и робки… Но придет время, и производство красоты будет освоено в любых количествах. Это моя мечта. Представляете, что произойдет, если наполнить мир красотой!..

– Думаю, что будет приторно и очень скоро надоест. Возможно, тогда возникнет новое понятие красоты…

– Ну и что! Мы и ее сможем воспроизвести.

– Ладно, тогда вот что. А что вы скажете о красоте поступка? Красоте обыкновенного человеческого поступка. Красоте жеста? Ее тоже можно выделить?

По лицу девушки скользнула едва уловимая тень – словно птица пронеслась по диску солнца.

– Это искусственное понятие, – сказала она. – В природе нет поступков. Есть действия, явления – и все они диктуются условиями жизни. В конечном итоге красота поступка, как вы говорите, та же красота, о которой речь.

– Что же, выходит, нет необходимости бороться за красоту, коль она бессмертна? – не отставал Тант.

– Почему же? – улыбалась в ответ Лалелла. – Бороться надо, но ровно столько, чтобы сохранить ее. В известных пределах она и сама за себя постоит. Впрочем, я вам говорила, что и в безобразии своя красота – вы, быть может, поймете это когда-нибудь.

Так спорили они, а в небе тем временем загорались звезды. Одна, другая… И вот – словно сдернули покрывало – миллиарды миров глянули на Землю необозримым количеством солнц.

«И все-таки, – думал Тант, любуясь небом над головой, – люди рвутся к звездам не ради одной их красоты. Хотя и одного этого повода достаточно вполне».

.3. 

Одноглазый кот Тихон

Начиная с первого вечера, встречи их стали регулярными, и знакомство очень скоро переросло в близость.

При этом удивительно, но не мог понять себя Тант. Он чувствовал, какая-то двойственность была в его отношении к художнице. Очень многое отталкивало его от Лалеллы, но и нечто неведомое неодолимо тянуло к ней. Он был с ней доверчив и откровенен, не таясь, раскрывал перед ней малейшие движения своей души – и в то же время постоянно находился настороже. Объяснить он этого не мог. Однако заметил, что краски мира сделались словно приглушенней, притом, что и сам он стал спокойней ко всему относиться. Милые истории, из которых прежде состояла его жизнь, перестали с ним приключаться, и, как-то незаметно, постепенно погасли улыбки, обычно вызываемые его появлением. Он тяготился этими изменившимися обстоятельствами, но не мог связать их с чем-то или кем-то конкретным. Тяжесть, проникшая в его жизнь, казалась навеянной извне, проявлением внешней силы – он ее не понимал и потому не мог от нее освободиться.

0 красоте они больше не спорили, как и не вспоминали о первом разговоре – словно не было его никогда. Но молчаливое состязание продолжалось. Лалелла ненавязчиво, как бы случайно, учила Танта распознавать красоту иную, недоступную ему раньше, острей реагировать на нее и видеть там, где ее, казалось бы, нет. Тант не противился этому, нет, он совсем не был против. Видеть мир более красивым – разве это плохо? Если вместо серого камня на дороге он обнаружит самоцвет – что же в этом ужасного? Напротив, это прекрасно. Загвоздка лишь в том, чтобы не обманываться, видеть то, что есть на самом деле. А вот с этим делом у Танта было не все в порядке. Постепенно менялось не только видение мира, но и отношение его к окружающему. Исчезла категоричность в суждениях, оценках. Плохому в человеке он мог теперь найти массу оправданий, в смешном видел и горькие стороны, а над иными слезами мог посмеяться.

– Тант, – сказал ему как-то друг его Альвин, – я тебе удивляюсь. Такое впечатление, что ты буквально за последние месяцы сильно повзрослел. Я бы даже сказал, что постарел. Что с тобой происходит, дорогой мой?

В ответ Тант пожал плечами. Он прищурился, прикидывая в уме, что на самом деле могут скрывать за собой слова Альвина. Потом поймал себя на потаенной своей мысли и ужаснулся, ведь столько прожито вместе с этим человеком, лучшим другом, да, и никогда не было ни тени сомнения в нем. Что же произошло теперь? Почему так отдалился он от друга?

«Что происходит? – терзал он себя. – Кто из нас изменился, кто стал другим, он или я?»

Как-то все сдвинулось со своих мест в его жизни, сошло с круга и замкнулось на девушке Лалелле. Любил ли он ее? Порой ему казалось, что да, порой – что нет. Однозначного ответа у него не было. Собственно, как и все, что с ней связано – никакой определенности. Так или иначе, но теперь он не мог без нее обходиться, просто не мог. Ему, словно глоток свежего воздуха, необходимо было видеть ее хотя бы раз в день. Увидеть, чтобы, засыпая вечером, снова встречаться с ней во снах и не расставаться всю ночь до утра. Лалелла владела его душой, как королева владеет подданным. Быть может, это и было любовью, однако она не возносила его, а, наоборот, как бы угнетала, отягощала. И, попроси кто его тогда ответить чистосердечно, любит он ее или нет, он бы промолчал. Только вот требовать такого ответа было некому.

И вот что удивительно. Тант не знал о своей подружке ровным счетом ничего. Ни кто она, ни откуда взялась. Он не знал даже, где она живет. Лалелла сама приходила к нему, но чаще они встречались в городе, где-нибудь в центре, на шумных улицах – места встречи выбирала она. И уходила одна, не позволяя себя провожать, иногда внезапно, прерывая разговор на полуслове, и, как заметил Тант, чаще всего это случалось незадолго до полуночи. Убегала, стуча каблучками, сворачивала за ближайший угол – и исчезала. Ни разу Танту не удавалось проследить за ней. Забежит он за тот же угол, где только что скрылась она, а там никого. Лишь ворона вышагивает важно по тротуару, кося на него глазом и из предосторожности приседая.

«Что за напасть! – злился Тант, не обращая внимания на тот странный факт, что гуляющая в столь поздний час ворона – нонсенс. – Шутки какие-то, или игры – не понять!»

– Потерпи! – смеялась Лалелла над его вопросами. – Потерпи. Скоро, быть может, очень скоро ты все узнаешь.

Однако время шло, и ничего не менялось, под вуаль, скрывавшую ее истинное лицо, заглянуть так и не удавалось.

Пришла пора, когда в отношениях их наступило некое равновесие. Тант оставался самим собой, хотя и находился под сильным влиянием своей подруги, и большего она сделать не могла – если у нее, конечно, было такое стремление. А было он или нет – этого наш журналист не знал, поскольку не был ни в чем уверен. Сомневался. Быть может, все он придумал сам, исходя из тех чувств и противоречий, которые обуяли его в последнее время. Словом, загадка, да и только.

Так или иначе, но он продолжал вести свой с ней диалог – как продолжение тех разговоров, с которых началось их знакомство. Правда, диалог часто превращался в его внутренний монолог ибо, как мы знаем, Лалелла не слишком была многословна на сей счет.

– Что же главное в нашей жизни? – задавал Тант подруге вопрос, без ответа на который эта самая жизнь казалась ему бессмысленной и неуютной. – Что главное? Ты все ратуешь за красоту внешнюю, броскую, эффектную. Даже – за красоту в чистом виде. Для тебя такая красота есть что, способ самовыражения? Или, может, смысл жизни?

– Владеющий красотой владеет всем, – отвечала она.

– Хочешь владеть всем? Зачем тебе это?

– Ни зачем. Красота не только спасет мир, но и завоюет. И с этим ничего не поделаешь. Важно оказаться на стороне победителей.

– Словно красота – разменная монета, валюта. А как же быть с красотой внутренней, которая и свойственна человеку прежде всего? По определению, как данность, без которой он теряет свою одухотворенность, превращается в живой камень? Ведь все люди уходят из жизни, но живые продолжают их помнить – по их делам и поступкам. И, лишь как прилагательное, могут вспомнить еще о том, что кто-то при жизни был хорош собой. Значит, внутренняя красота важней.

– Но, с другой стороны, некрасивый – внешне – человек часто несчастен. Как правило, несчастен. Это бесспорно, согласись.

– Зато многие красивые мерзавцы вполне довольны жизнью.

– Вот, что же важней?

Сознание Танта билось, как в сетях, над разгадкой этого противоречия, мучительно ища выход, а Лалелла, несколько отстранившись, со стороны наблюдала за его терзаниями. В бесстрастных обычно зеленых глазах ее по временам проглядывало беспокойство, тревожное ожидание чего-то одной ей ведомого туманило ясный их взор. Но от этого, наделенные тайной, они становились еще прекрасней, и, попадая под их воздействие, Тант не в состоянии был ничего решить. Один на один с такой красотой – как можно ей противостоять, как можно противоборствовать?

Незаметно катилось время, никого не раня понапрасну – так казалось. Солнце неутомимым катком изо дня в день раскатывало поляну неба – слева направо, если опереться спиной о север. Но, как бы оно ни старалось уничтожить следы свои, они оставались на тверди небесной, и по ним же, неизменно, тенью, возвращалась ночь – отереть пот со лбов уставших тружеников и дать отдых их глазам и душам.

Однажды лето превратилось в осень, но Тант этого поначалу даже не заметил, уж больно плавным был переход. Лишь когда первая летящая по воздуху паутинка коснулась его лица, он изумился: да уже осень! И тотчас закричали, запели для него краски иной поры, другого раздела жизни. Быстротечный период, интенсивный, как взрыв фейерверка. Потом как-то сразу зачастили дожди, смывая лиственные декорации летнего спектакля. Очень скоро, насытившись, земля отказалась принимать влагу. Сделалось сумрачно, тоскливо и слякотно. Осень утвердилась в своем застое и в таком виде принялась ждать зиму.

В один из ненастных вечеров той поры, свернув с бульвара, Тант шел узким переулком Старого города, направляясь домой. Сырая брусчатка в свете фонарей жирно блестела под ногами, словно смазанная мазутом. Путь этот был не самый прямой и близкий, скорей наоборот, но Тант выбрал его сознательно. Весь прошедший день пришлось сиднем просидеть в редакции – организм требовал разминки. На нижний край козырька его замшевой кепки светящейся чередой нанизывались дождевые капли, периодически изливаясь на землю. Перед глазами полупрозрачной кисеей висела водяная пыль, повинуясь движениям воздуха, она моталась из стороны в сторону точно самосветящиеся облака мошкары. Влага налипала на лицо, забиралась за поднятый воротник плаща, бессильного против этой мелкой водяной силы. Может быть, поэтому так гадко Танту было ощущать себя на земле в этот миг.

Что-то гнело его, некая тяжесть, невидимая, но явная, – осенью так бывает, когда внезапно ощутишь себя одиноким и никому не нужным, оторванным от всего остального человечества. Ведь, в сущности, каждый человек боится одного – потерять связь с теми, кто нужен ему и дорог. Стоит лишь вообразить себе это, как почва уходит из-под ног, и душа цепенеет от всепроникающего ужаса пустоты. А на Земле, этой великой планете, к сожалению, так много пустынных и бесприютных мест, где ничто не мешает населению прикасаться к одиночеству краем своего естества. Да что там краем – всем естеством целиком. Массивом. Но только попробуйте лишить их этой возможности, и они возмутятся и станут протестовать. Ведь одиночество, это повод вспомнить лишний раз о любви и почувствовать ее в душе. Или, по крайней мере, убедиться, что любовь где-то есть и по-прежнему необходима.

Улицы болели пустотой. Пятнистая луна временами вырывалась из-под покрова облаков, но ее тотчас засасывала обратно эта серо-грязная трясина. Дома, спасаясь от небытия, светились размытыми пятнами окон, и, казалось, тихо ворочались в темноте. Из черных глоток подъездов несло прелым духом жилья. Тант шел по самому краю тротуара, инстинктивно сторонясь парадных, опасаясь, что его втянет в один из этих провалов неведомая темная сила. Сегодня он почему-то был настроен мистически. Потому-то он вздрогнул и остановился, когда в глубине одного из темных подъездов, в который он заглянул неосторожно, вспыхнул одинокий огонь.

– Глаз! – не сразу сообразил он. – Это же глаз!

Он подошел ближе, и различил в слегка расступившейся темноте за раскрытой дверью подъезда, прямо за порогом, расплывчатый серый комок.

– Кот, – еще раз догадался он.

Они смотрели друг на друга некоторое время, и Тант никак не мог понять, почему кот взирает на него одним только глазом. Кот подобрался, предполагая угрозу. В сжатом темном комке чувствовалась энергия подвижного тела. Наконец, кот не выдержал затянувшейся паузы и, выскользнув мимо ног Танта наружу, побежал вдоль стены. Чуть поодаль он остановился и, оглянувшись, вновь сверкнул глазом.

Тант подошел к коту ближе.

В упавшем из окна первого этажа красноватом свете кот представился ему исчадием ада. Глаз у него и правда был лишь один, на месте второго коробилась коркой свежая, едва затянувшаяся рана.

Тант присвистнул:

– Кто же так тебя, братец?

Подхватив полы плаща, он присел перед котом на корточки. Тот сжался, готовый к борьбе или отступлению.

– Ну, ты брось это, – сказал ему Тант дружелюбно. – Не бойся.

И, подумав, решил почему-то:

– Тебя не иначе, как Тихоном звать?

При этих словах кот расслабился, напряженность в его позе не исчезла, но слегка отступила, на полшага. Чувствовалось, что он все еще настороже.

– Точно! – обрадовался Тант. – Буду звать тебя Тихоном. Пойдешь ко мне жить?

Кот все так же смотрел на него единственным своим глазом, а о чем думал, понять было невозможно.

– Пойдем! – повторил приглашение Тант. Он поднялся и неспешно пошел в сторону дома. Оглянулся. Кот сидел на том самом месте и смотрел ему вслед. Тант махнул рукой. – Пошли! Когда он оглянулся в следующий раз, кот, прижимаясь к земле, семенил за ним.

С этого вечера поселился на квартире у Танта одноглазый кот Тихон. Оказался он на редкость сообразительным, чистоплотным и вежливым котом. Лишь в одном не сошлись они характерами: Тихон мгновенно, с самого первого раза невзлюбил Лалеллу. Стоило ей появиться у Танта дома, как с Тихоном произошло то, что случилось бы с любым другим котом, встреться ему существо в сто раз несноснее злого пса. Тихон изогнулся дугой, серая шерсть его поднялась дыбом и засветилась холодным электрическим пламенем. Единственный глаз налился кровью, а затем, перекалившись от внутреннего жара, забелел металлической каплей. Буря чувств, всклокотавшая в нем, вырывалась наружу несдержанным шипением.

Удивительно, но реакция Лалеллы на присутствие Тихона была практически зеркальной. Нелюбовь оказалась взаимной. Тант, наблюдавший за ними с изумлением, мог бы поклясться, что волосы на голове девушки зашевелились, словно взъерошил их шаловливым движением беспутный ветер. Слов у него высказаться по этому поводу не нашлось, но что-то в ситуации показалось ему комичным. Он фыркнул. Смех его вывел Лалеллу из оцепенения. Она вмиг преобразилась, гневно глянула на Танта и прокричала:

– Откуда у тебя эта гадость?! Выброси немедленно!

Лицо Танта полыхнуло, точно плеснули в него кипятком. Он молча подошел к Тихону. Тот несколько успокоился, но глядел затравленно, видимо, понимал, что говорят о нем, и что это грозит ему, по крайней мере, выселением. Тант запустил пальцы в густую шерсть, потрепал кота по холке;

– Ничего, – успокоил он его. – Ничего…

Открыл дверь в соседнюю комнату и попросил:

– Побудь пока там, Тихон.

Кот спрыгнул с батареи, на которой уже успел облюбовать себе местечко, потерся о ноги Танта, как бы упрашивая его переменить свое решение и, не дождавшись снисхождения, медленно, с достоинством вышел, задрав хвост.

– Гадость! – бросила ему вслед девушка.

Тант, закрыв дверь, подошел к ней. Взял за плечи, заглянул в глаза.

– Что с тобой, Лалелла? – спросил он и легко встряхнул ее. – Что с тобой, милая? Да ты себя не помнишь! Что за эмоции?

Глаза ее были черны до того, что казалось, будто они не излучали, а всасывали в себя все – образы, лучи, даже искорки внешнего мира терялись в них, как в бесконечной неизвестности. Черные дыры. Это были не ее, чужие глаза, до того чужие, что Тант засомневался, Лалелла ли перед ним. Но вот в них, словно на дальнем пределе ночной дороги, мелькнул огонек. И тотчас они ожили, потеплели, заискрились знакомыми изумрудами. Она припала головой к его плечу и неожиданно зарыдала. Тант растерялся.

– Что ты, родная, успокойся, – с трудом подбирая слова, сказал он. – Все хорошо. Успокойся, прошу тебя.

– Он такой безобразный! – оправдывалась Лалелла сквозь слезы. – Я его боюсь!

– Ты просто устала! – убеждал ее Тант. – Все не так. В любом безобразии есть своя красота, надо лишь уметь видеть. Помнишь, ты сама говорила?

– Нет-нет… – не соглашалась она. – Только не здесь, только не это…

– О, да ты совсем промокла! – заметил наконец хозяин. – Как же ты так, а? Где твой зонт?

Он засуетился. Усадил девушку в кресло у камина, стянул с нее мокрые сапоги, надел ей на ноги толстые, маминой работы, шерстяные носки, набросил на плечи плед, и все приговаривал: «Сейчас, сейчас тебе будет хорошо… Согреешься…» Налил пол рюмки коньяку и протянул ей: – Попробуй!» Девушка пригубила и закашлялась, едва не пролив остальное.

– Отвратительная жидкость. Но – согревает, – наконец призналась она.

Тант рассмеялся.

– А вот подожди, мы сделаем еще теплей. Сейчас согреешься.

Он подбросил в камин еще несколько поленьев.

– Потерпи немного, и ты забудешь, что бывает в жизни полоса, именуемая осенью. Здесь будет лето, жаркое-жаркое! Ты ведь не боишься жары? Не боишься, я тебя знаю.

Вдруг что-то случилось. От чувства, будто нависло над ним что-то страшное, Тант втянул голову в плечи, потом медленно повернулся.

В кресле, его кресле, струясь и перетекая, как марево, сидел какой-то жуткий, черный образ. Тант зажмурил глаза и принялся растирать их ладонью. Потом услышал, как в соседней комнате взвыл и заскребся в дверь Тихон. «Наверное, я угорел, – подумал Тант про себя. – Не иначе. Надо проверить, быть может, закрыта заслонка в трубе». Ему стало страшно. Раз, два, три, принялся считать он про себя, как делал это всегда, чтобы успокоиться. Досчитав до десяти, открыл глаза.

Перед ним в кресле снова восседала Лалелла. Как ни в чем не бывало.

– Что с тобой, Тант? – спросила она вполне обычным голосом.

Тант движением, выражавшим усталость и вместе с тем озадаченность, ото лба к затылку, провел рукой по волосам.

– Так что-то, голова закружилась. Должно быть, дым. О чем мы говорили?

За дверью продолжал неистовствовать Тихон.

– Какой все же противный! Этот твой новый друг! – вновь не сдержалась гостья. – Тант, милый, прошу тебя – вышвырни его прочь!

Тант покачал головой.

– Зачем? Нет, я не сделаю этого. И потом, почему я должен его выкидывать? Я полюбил его, правда. А он доверился мне – как же я могу его обмануть?

– Но его не люблю я! Или… Быть может, его ты любишь больше, чем меня? Ну-ка, ну-ка, скажи!

– Лалелла! – едва не взмолился Тант. – Это запрещенный прием!

– Хорошо, – сказала она, – хорошо… Однако… мне пора.

– Не обижайся. Пойми, не могу я этого сделать. Он мой друг.

– Хорошо, хорошо, – сказала она еще раз. – Я не сержусь.

Может, так оно и было на самом деле, только голос ее говорил об обратном. Он был предельно жестким, звенел и вибрировал, как лист жести. А когда, уходя, она посмотрела на Танта, взгляд ее не сулил добра. Так привиделось ему на мгновение.

Позже, уже далеко за полночь, Тант сидел в том самом кресле и не мигая смотрел, как засыпал огонь в груде остывающих углей. На коленях его дремал, пригревшись, Тихон, смежив свой единственный глаз. Тант чувствовал, как под рукой время от времени тихо вздрагивало тело его маленького приятеля и как тогда кот выпускал когти.

– Не бойся, – шептал он ему. – Ведь мы с тобой друзья. Никто больше не сделает тебе больно.

А из головы его не шли все странности сегодняшнего вечера. Он, кстати, проверил, дымоход никто не перекрывал, и тяга была отличной. Так отчего же все эти видения? И почему так странно вела себя Лалелла? Не говоря уже про кота.

Неспокойно было на душе у него.

А кот тихо мурчал во сне, прижимаясь телом к ладоням своего нового покровителя. И кто знает, какие страхи, какие предчувствия тревожили его сон.

Прошло еще несколько дней, быть может, совсем немного, но время было тягучей смолы старых сосен в майский полдень, и Танту казалось, что оно тянется нестерпимо долго.

«Отчего так бывает? – размышлял он. – Мы живем лишь однажды, каждое мгновение неповторимо, каждый прожитый миг утрачивается безвозвратно. Но мы все равно торопим время, погоняем его неудовлетворенной мечтой, отчего-то считая, что наша настоящая жизнь еще не началась, что она впереди. Живем от праздника к празднику, от встречи к встрече, и не ощущаем, что жизнь проходит незамеченной у нас же под носом. Мы надеемся на будущее, но теряем настоящее, глядя на него, как на досадную отсрочку грядущих событий. Мы заражаемся безволием и потому теряем будущее, вот в чем дело. Наша жизнь – это лифт, идущий лишь в одну сторону, вверх или вниз, каждый прожитый день – новый этаж, и с него нет перехода на предыдущий».

Так он философствовал, но и сам торопил время, надеясь, даже рассчитывая на нечто определенное и прекрасное в будущем. Он противоречил себе, торопя события, понимал это, но, все равно, подстегивал их. Такое уж существо человек, способен совмещать несовместимое. Быть может, это и выделило его из общего строя живых. Но у времени для каждого имелся свой план, и оно шло так, как в том плане было назначено.

.4. 

Зима души моей

Незаметно истончившись и растаяв в прозрачном воздухе, окончилась осень, наступила зима. Природа окончательно увяла, осыпалась и запрокинулась в беспамятство ночных морозов, – в таком коматозном состоянии и сдалась на милость победительнице. Зима вкатилась в переставший сопротивляться, оставленный без присмотра город на ледяных салазках. В озябшей природе царило уныние, оцепенение казалось единственно приемлемой характеристикой жизни. Голой и бесприютной, катилась Земля по выстуженному шалману пространства.

Как-то Тант сидел на планерке в Белом зале редакции и вполуха слушал сводку новостей и задания на день. Вдруг сознание его уловило едва заметное движение за пределами помещения, что-то тревожащее, смущающее душу. Отблеск свечения, колыхание воздуха за окном – некое залетное ощущение. Он беспокойно оглянулся и просиял, поняв, что случилось.

Падал снег. Первый снег в этом году.

Наконец-то, радостно подумал он и почувствовал, до чего надоело ему осеннее безвременье, как, оказывается, давно ждал он именно этого – снега. А с ним – света и чистоты.

Остаток совещания он уже не слушал. С трудом дождавшись его окончания, выскочил на улицу. Подставил лицо падавшему с неба чуду и, только почувствовав его тихое остужающее поглаживание, поверил окончательно: снег!

Крупные снежинки устроили в воздухе настоящую толчею, каждая из них была отдельным, самостоятельным источником света. Земля просветлела будто невеста, легко и радостно сделалось Танту. Отлично, ликовал он, замечательно! Снег, это прекрасно, это именно то, что нужно ему сейчас. Потом он вернулся в редакцию и засел за работу, но мысли его нет-нет, да и сбивались на снег за окном, этот праздник, свалившийся с неба.

«Хорошо, – в конце концов решил он. – Сегодня суббота, значит, завтра воскресенье, то есть выходной. Такой день не должен пройти незамеченным. Вот что, завтра с Лалеллой мы пойдем в парк, ее, надеюсь, уговаривать не придется».

Назавтра, часов около одиннадцати утра, они встретились на площади перед памятником Сальви – основателя города, пришедшему, как гласила легенда, с далекого севера, где лето прекрасно, но быстротечно, а зима сурова и длится все равно, что вечно. Взявшись за руки, они пошли по длинной, неправдоподобно прямой улице, за дальним концом которой город замирал, уткнувшись в непреоборимый вал леса. Мужественный Сальви смотрел им вслед и, подняв руку, посылал некий знак – то ли благословлял, то ли просил не оставлять его одного. Тант ощущал и тот его посыл, и другой, но выходной был целиком посвящен Лалелле, так что – извини, друг.

Светлый день этот из безадресной, всепоглощающей доброты и щедрости своей сделал так, что они почувствовали себя самыми близкими людьми на планете. Не единственными, но самыми счастливыми жителями Земли были они в этот миг, и Тант мог бы поклясться, не погрешив, что любит свою Лалеллу. Разговоры о красоте, вдруг ставшие вызывать глухое отдаленное раздражение в его душе, вновь перестали быть чужды ему. Еще бы, красота вокруг говорила сама за себя.

Улицы были полны народа. Люди, уставшие от долгой осенней скуки, вышли подышать морозным воздухом. Их щеки горели здоровым румянцем, губы непроизвольно складывались в улыбку. Их души пели гимны, и эта музыка витала в воздухе.

Тысячи улыбок – и сиянье солнца в отмытой, наконец, от туч лазури неба.

Снег продолжал идти. Невесомые призрачные снежинки рождались вопреки всем законам природы из самого воздушного естества. Они ластились ко всем, присутствовавшим при их рождении, по-детски наивные и прозрачно чистые.

Из многочисленных труб тянули в небо белесоватые руки дымов человеческие жилища, как бы голосуя разом за все чудеса земные.

Во дворах домов кипела деловитая ребячья возня. Мальчишки и девчонки, всех мастей и любых возрастов, на добровольных началах возводили свои города и крепости, не подозревая, что возводят, быть может, самые долговечные в своей жизни строения. По улицам, обезоруживающе улыбаясь, зашагали курносые снеговики.

Мир выглядел вполне счастливым, оказывается, совсем немного нужно ему для счастья. Человеку же бывает достаточно и того меньше – чтобы после трудного дня чья-то нежная ладонь, снимая напряжение и усталость, легла на лоб, и все! А тут – сама природа протянула людям свои руки.

– Ты посмотри, как красиво, Тант! – без устали повторяла Лалелла. – Полная гармония. Нет, ты только посмотри! Как золотится снег, как ярки серые камни домов! Небо! Оно ведь живое. А люди! Какие красивые сегодня люди, Тант! Мне хочется все это сохранить навсегда, в моем сердце. Теперь-то ты понимаешь, что такое красота?

Тант, улыбаясь, слушал свою подругу и на каждое ее восклицание отвечал: да, да, да… Он, конечно, понимал и всем сердцем принимал эту вечную музыку земной красы.

Они поднялись на пешеходный мостик, изогнувшийся над автострадой, и остановились на самой его середине. Здесь, на просторе, ветер был более дерзким, давая понять своими порывами, что не всегда намерен шутить и заигрывать. Но он только рассмешил их.

– Эй! – крикнул ему Тант. – Ели ты всегда будешь таким весельчаком, мы пригласим тебя в гости, на чай!

– Эгей! – закричала Лалелла.

Прямо из-под их ног вылетала и серо-белой нитью уносилась вдаль автострада, ныряя где-то там, в неразличимости пространства, под синий занавес горизонта. Но, может быть, все устроено иначе, и она, наоборот, возвращалась оттуда? Как определить, что есть на самом деле? Не в этом ли проявляется вечная двойственность жизни? А, все равно! Улетающим – добрый путь! Прибывающим – здравствуйте, приехали!

Лалелла вдруг перегнулась через пористый бетон ограждения перехода и простерла руку, указывая:

– Смотри, Тант! Что это?

Под самым мостом белый снежный холст дороги промокал ярким алым пятном.

– Как красиво! – восторженно говорила Лалелла. – Какие яркие краски! Запомни это сочетание: алое с белым. Издревле люди узнали его – и вот оно перед тобой, в своем естественном виде. Запомни его, Тант! Кажется, что алый мак расцвел в сугробе снега, не правда ли? Это неповторимо!

Тант вгляделся в пятно пристальней.

– Нет, – засмеялся он. – Это похоже на… Это похоже…

– Ну, ну, на что же? – подбадривала его девушка.

Танту представилась клубника, плавающая в чашке сметаны, что-то еще, но он вдруг осекся.

– На кровь! – выдохнул он, ужаснувшись, и краски тотчас закричали о чьей-то беде и боли. – Ведь это кровь!

У девушки сделалось такое лицо, словно в самый разгар игры у нее отняли игрушку. Не обращая внимания на это, Тант схватил ее за руку и потянул за собой.

Они спустились с моста и подбежали к пятну.

Перед ними лежало, твердея на морозе, растерзанное колесами какой-то чудовищной машины, тело кота. Уцелевшая голова его единственным своим остекленевшим глазом, смертно оскалясь, взирала на мир. И не было в нем больше прежней гармонии! Поблекли, вылиняли краски, замер хрустальный смех. Природа внезапно поняла, что в несчастье погибшего создания есть своя капля горя для каждого оставшегося в живых.

Тант молча смотрел на эту огромную трагедию маленького существа, чувствуя, как от жалости стынет и раскалывается на куски сердце. По обе стороны от них проносились автомобили, некоторые истошно сигналили, ругались на доступном им языке, – Тант не обращал на это внимания. Вдруг точно что-то толкнуло его изнутри. Всколыхнуло. Он припал на колено и внезапно севшим голосом произнес:

– Тихон… Боже мой…

Сомнений не было, перед ним лежало тело его маленького друга. Верней, то, что от него осталось.

– Тихон, – шептал Тант сквозь слезы, – милый ты мой дружок. Как ты попал сюда? Как? Это что, шутка такая?

Он хорошо помнил, что, уходя, оставил Тихона дома. На хозяйстве. Остаешься за старшего, сказал он ему. И не мог теперь понять, что случилось, как кот оказался здесь, в этом ужасном месте, так далеко от родного крова.

Он поднялся.

– Ты говорила – мак на снегу! – бросил он в лицо Лалелле полные горечи и неприкрытой боли слова. – Во тебе – мак на снегу! А если бы я лежал вот так же, раздавленный, уничтоженный, для тебя это тоже было бы красиво? Тоже – мак на снегу? Как же ты ненавидела его! Я не пойму, почему? Что мог тебе сделать плохого этот маленький комок жизни? О, ты теперь должно быть, ликуешь! Ты жестокая. Да-да! И такая же жестокая твоя красота! Неужели ты не поймешь этого? Я ненавижу, ее, твою красоту! Ненавижу!

Девушка, насупившись, смотрела на него, молча принимая упреки. Неожиданно две слезинки скользнули из ее глаз, плечи дрогнули, и тут началось – она зарыдала.

Тант обескураженно замолчал, вмиг забыв все, что хотел еще сказать ей. Он стоял, в растерянности опустив руки, не зная, что делать.

О, как обезоруживают нас женские слезы!

Наконец, шагнув вперед, он обнял ее.

– Прости, – прошептал он. – Прости, прости, прости…

И стиснул зубы, боясь разрыдаться сам. Жалость, как чад эфира, накатилась на него волной. К кому жалость? К погибшему Тихону, к плачущей Леле, к себе – ко всему свету! Сделалось горько и больно.

Так они стояли, обнявшись, посреди автострады. Машины обтекали их, как потоки воды обтекают остров. И, прочувствовав момент, никто больше не сигналил, не раздражался, не злился, но, сопереживая, сбавлял скорость.

Позже, вернувшись домой, Тант до поздней ночи бродил по квартире, стены которой в их светлый час расписала Лалелла, и ждал, что вот-вот Тихон поскребется в дверь и мяукнет тихо, застенчиво, как умел мяукать только он один. Сегодня Тант ненавидел эти рисунки Лалеллы, казавшиеся такими нелепыми и ненужными теперь. И все ждал, что вернется Тихон, надеялся в душе, что произошла ошибка, что кот уцелел. О ней, виновнице всего, как ему отчего-то казалось, он старался не думать.

Тихон, конечно, не возвратился. Очевидно, из той страны, куда его унесло чьей-то волей, обратной дороги не было.

Не дождавшись дружка, Тант заснул прямо в кресле, вконец измученный и опустошенный. Ему приснился какой-то звонкий кошмар, в котором было лишь два действующих лица – он и звук. Звук имел характер явно неземной, он был уверен в этом, поскольку не мог отождествить его ни с одним известным ему явлением. Рожденный невесть где, в каких глубинах вселенной, он пришел, чтобы терзать и мучить его, но, помимо того, все звал, звал куда- то. То есть являлся неоспоримым мучительным зовом. Странное сочетание. Тант мучился во сне еще и над разгадкой его, как можно звать и пытать одновременно.

А дальше…

Что-то сдвинулось и даже накренилось в подоблачном мире. Содрогнулось, дернулось колесо жизни – и, заскрипев, пошло, путая, точно в горячке, привычный распорядок событий. На конец света это еще не походило, но почва под ногами уже задрожала. Голубой, вечно далекий и недостижимый горизонт взмахнул вдруг перед самыми глазами Танта крыльями и, зацепившись за что-то, замер так, скособочась, оставив юношу в крайне неудобном положении. Танту почудилось, что завис он над пропастью, хуже – над бесконечностью, казалось, стоит ему лишь немного пошевелиться, и опора окончательно уйдет из-под ног. А вот что будет дальше, он предугадать не мог, это-то и пугало.

В течение нескольких долгих дней Тант не виделся с Лалеллой, просто, что греха таить, избегал встречи с ней. Она вдруг стала чужой и далекой ему. Так бывает, случается среди людей. Друзья вдруг перестают быть друзьями, знакомые не узнают друг друга при встрече, близкие, родные люди однажды забывают все, что связывало их долгие годы – и не чувствуют при этом сожаления.

А любовь?

Какое отчаянное, огненное чувство – и как бесследно способно исчезать оно порой! Иные не выдерживают горечи утрат и кричат от боли, кто громко, кто беззвучно, но кто услышит их? Наверное, каждая связь таит в себе опасность разрыва, и счастливы те, кто понял намек, вовремя разглядел мираж беды и избежал ее. Планета населена человечеством, говорят – перенаселена, но, Господи, как же легко человеку почувствовать себя на ней одиноким!

Примерно такие мысли блуждали в голове Танта в те дни. Он не спрашивал себя, отчего так бывает, что происходит с человеческими душами, почему они пустеют порой, словно покинутые города. Он не спрашивая себя, что произошло с ним самим, почему в его собственной душе поселился такой холод. Он избегал этих вопросов, наивно полагая, что можно уберечься от ответов, избежав тем самым последствий. Может, надеялся, что все рассосется и образуется само собой. Но исподволь, не спрашивая разрешения, его сознание искало разгадку. И однажды он понял, что боится попасть вновь под влияние Лалеллы, поддаться исходившим от нее непонятным и – теперь, да – пугающим чарам. Ему не хотелось больше путаться в тонких сетях Лалеллиных рассуждений. Эта мысль мелькнула в нем, как озарение, и только тогда, осознав ее, он почувствовал облегчение.

И все-таки велика была его потеря. Слишком многое связывало его с Лалеллой, и теперь, в одиночестве, обдумывая и взвешивая все, он убеждался, что самые светлые его воспоминания связаны с ней. Как ни странно. Словно жизни до нее не было вовсе. Была, конечно, но с появлением этой холодной красавицы жизнь, бесспорно, изменилась кардинально. Впрочем, почему же потеря? Кто сказал ему, что все потеряно? Ведь видел же он ее слезы, да, и за них простил ей многое. Так почему же – потеря? 0н не знал, почему, просто чувствовал, что прежней близости уже не будет.

– Зима души моей, – подумал он одной бессонной ночью.

Так или иначе, но в жизни его впервые за много дней образовалась пустота, и, привыкшее к душевному соприкосновению, сочувствию с другим, существо его ныло и страдало от неожиданной утраты части себя. Исчезло опущение целостности – это было самым невыносимым. В конце концов, Тант подумал, что, быть может, все не так уж серьезно, и, вспомнив, что время лучшее лекарство, махнул на все рукой. Конечно, это была его уловка. Но она не удалась, отмахнуться не удалось, жить было тоскливо. Что же это такое, господи, злился он, устав от тягомотной череды дней.

И тогда, очень кстати, он вспомнил, что давно забросил свою коллекцию.

Была у него такая, быть может, несколько надуманная страсть – он собирал путеводители по своему любимому городу.

Когда-то, года три-четыре назад, в одном старом журнале прочитал он грустную сказку о жонглере, страстью которого были путеводители по Москве. Тогда же он подумал, что ведь Сальви-Kpvc – город ничем не хуже Москвы, и почему бы ему тоже не собрать такую коллекцию? Тем более что как не рожденному в Сальви ярому неофиту, ему хотелось полного погружения в тему и растворения в ней без остатка. Сказанию – сделано. Появилась первая книга, потом еще одна, и еще… Оказалось, путеводителей есть великое множество, и теперь они постепенно входили в его жизнь. Листая их, Тант открывал для себя новое лицо города. И, правда, он не сделал ни малейшего усилия над собой, чтобы занятие это заняло ту часть его души, которая до того времени еще пустовала. Потом на пути его встала Лалелла, и понемногу справочники отошли куда-то в сторону.

Вспомнив о путеводителях, Тант подошел к книжной полке и, несмело, осторожно протянув руку, прикоснулся к теплым переплетам, словно испрашивая прощения у них за долгое забвение. Ему показалось, что книги ответили на его прикосновение легкой дрожью понимания. Какой-то импульс прошел от них по его руке, и оживил в нем нечто, казалось, утраченное навсегда.

Тант улыбнулся.

– Вот и хорошо, – сказал он, – не будем ссориться.

Странную все-таки власть имеют над нами книги. С виду – обыкновенный предмет, с которым каждый волен делать все, что угодно, а – не может. Должно быть, слишком много своей души вкладывают в них создатели, и книги перестают быть просто вещами, начинают жить своей отдельной жизнью, как самостоятельные сущности. Хотя, конечно, среди людей встречаются разные индивиды…

Как-то, дождавшись очередного выходного, Тант выбрался из дома. Был ранний час, когда над городом лишь начинала приподниматься пелена сна, и горожане, открывая глаза, вспоминали, что впереди их ждет целый день отдыха, и наслаждались возможностью помедлить еще хоть миг. Или два мига – сколько кто пожелают!

По улицам, заметая ночные следы, прибираясь, вилась поземка, там и сям роняя клочья своей невесомой шерсти. Тант дышал утренним воздухом, хмелея от его чистоты и свежести. Он был в радостном возбуждении, предвкушая встречу со своим старым, добрым знакомым. Вспомнил, как впервые вошел в тот дом неподалеку от Центрального городского рынка. Закрыл за собой дверь – и словно шагнул в другой мир. Иные звуки, иной воздух, иное время. Какая-то старая, забытая эпоха жила здесь, не изменившись, как множество лет назад, будто стены дома обладали удивительной способностью отражать яростный натиск временного потока.

– Вам, наверное, все здесь кажется странным, – сказал тогда хозяин, делая широкий жест вокруг себя. – Не удивляйтесь, это просто причуды отставного историка. Я столько лет копался в старине, что теперь не могу без нее жить. Да и, признаться, не желаю по-другому. Все эти старые вещи – мои друзья, и мы по-стариковски поддерживаем друг друга.

Большая часть тех путеводителей, что удалось собрать Танту, перешло к нему из рук старого историка.

«Как там дядюшка Булль? – думал Тант. – Не изменился, наверное, ничуть». И вздохнул. Он чувствовал угрызения совести оттого, что давно не навещал антиквара. Собственно, для того, чтобы обрести душевное равновесие и настроиться на предстоящую встречу, а не искать оправданий, он вышел заранее и отправился пешком.

– А, Тант, здравствуй, дорогой! – встретил его старик с радостным возбуждением. Он провел гостя в комнату и усадил в покойное, громадных размеров, кресло, деликатно скрипнувшее под гостем своей драгоценной кожей. Сам устроился в таком же напротив, близко, и, подавшись вперед, положил руку ему на колено и заглянул в глаза.

– Где же ты пропадал, голубчик?

Тант смущенно заерзал на месте.

– Да, знаете… – протянул он и сделал неопределенный широкий жест.

– Понимаю, – пришел ему на выручку дядюшка. – Дела сердечные. Близорукие глаза его озорно блеснули за круглыми стеклами очков.

– Как вам сказать… – снова промямлил Тант. – Да… впрочем, нет… не знаю…

– Ах, молодость, молодость, – грустно покачал головой хозяин. – Прекрасная пора, у нее лишь один недостаток – быстро проходит. Но – молодец, что пришел. Хорошо, что не изменяешь своим привязанностям – и старым друзьям. Это очень важно – иметь в жизни душевную симпатию, душа, знаешь ли, тоже должна чем-то питаться. Если не любовь, так хотя бы что-то вместо нее. Ты уж поверь мне, я в этом кое-что смыслю.

Тант засмеялся:

– Ах, дядюшка, вы все такой же. Как я рад вас видеть!

– Рад, и то! – насупился дядюшка. – А сам почти год не заглядывал!

Тант умоляюще поднял руки.

– Ну ладно, ладно! – расслабился старик и вновь улыбнулся. – Я не сержусь. Это так, брюзжу по-стариковски. Ты говоришь, не изменился, а я уже совсем старик. Склероз одолел вконец. Что нужно помнить – в голове не держится, а всякая мелочь в расход нейдет. Вот, пожалуйста! – он хлопнул себя ладонью по лбу. – Ведь у меня сюрприз для тебя припасен, и давно. Отгадай, что? Не знаешь? Путеводитель Нормана!

– Нормана? Не может быть! – выдохнул Тант, чувствуя, как сладко что-то зашлось у него в груди. Об этой редкой книге он мог лишь мечтать.

– Вот, не может быть! – вскинулся дядюшка. – Если я говорю, значит, так оно и есть!

– Ох, дядюшка, не томите! – взмолился Тант. – Где же он?

Булль сделал рукой жест, потерпи, мол, и, поднявшись, скрылся за тяжелой портьерой, закрывавшей вход в соседнюю комнату.

Тант подмигнул пузатому граммофону. Не в силах усидеть на месте, он вскочил, прошелся по комнате, щелкнул по носу бюст незнакомого ему бронзового человека и остановился у большого полированного стола с литыми накладками на царгах и ножках. Название лежавшей на нем старой газеты неожиданно привлекло его внимание. «Вечерняя звезда!» – прочитал он и, протянув руку, коснулся подвяленной временем бумаги. Шершавая на ощупь, она, казалось, готова была рассыпаться в прах от резкого порыва ветра, или даже случайного громкого звука. Газета была столь древней, что Танту подумалось, будто с момента своего появления на свет она так и пролежала на этом столе – иначе бы ей не уцелеть.

Вечерняя звезда, повторил он вслух. Невероятно! Неужели газета наша существовала уже в те времена? Боже мой, такой древности нет даже в архиве!

С трепетом, как величайшую драгоценность, он взял газету в руки.

Именно с этого момента началась наша удивительная история. Лишь потом понял Тант, что прелюдией к ней была вся его предшествующая жизнь.

.5. 

Жизнь, в сущности, странная штука

Если разобраться, вся цепь событий, крупных и незначительных, из которых слагается жизнь отдельного человека, носит несомненный отпечаток его неповторимой личности. Человек состоит в постоянной борьбе с судьбой, кто кого, и то, что произойдет с одним, никак уже не может случиться ни с кем другим. Так что, спросите вы, судьба – это существо живое? Может, еще и разумное? Насчет разумного – помолчу, а про остальное не знаю. Но то, что Танта заинтересовали странные заметки в старых газетах, несомненно, могло случиться лишь с ним одним. Все к тому шло, как говорится. Судите сами. Кому еще, как не Танту, могла прийти в голову мысль разобраться в этой запутанной и основательно запорошенной временем истории, кроме как на вымысел, ни на что другое не похожей?

Рука Танта еще хранила память о первом прикосновении к вынырнувшей из прошлого праматери «Вечерней звезды», а едва слышный крик, сорвавшийся с ее иссохших бумажных губ, пустил уже прочные корни в его душе.

Все было очень странно и ни на что не похоже.

«Тем лучше, – думал Тант. – Тем прекрасней должна быть разгадка».

Два дня спустя он только и думал об этой истории. Думал много и тяжело, но все понапрасну. Видимо, сердце не чувствовало близости, а разум не находил аналогий. Чувствовал он, что коснулся неведомого, непонятного ему, и злился по той причине, что такого быть не должно. Он хотел понимать, он стремился к тому, он готов был отправиться в путь. Дело за малым – узнать направление.

А ночью ему приснился сон. Приснился шар, явился образ… «Явился! – взвился он против проявившегося в сознании слова. – Являются только черти во сне!» И осекся. Кто является, он знал, но ведь и она… эта… тоже явилась. Он мог поклясться в этом. Как и в том, что прекрасней явления он еще не встречал. Даже Лалелла… Воспоминание о Лалелле в этом месте рассуждений он решительно задвигал в дальний угол памяти. Хотя, если хотите, Лалелла совсем не явление. Вот так.

Ах, если бы не след на стене! Все можно было бы объяснить в пределах логики, не будь этого проклятого следа. Он путал все карты, он был реален, и потому понуждал верить в то, во что верить не хотелось. Или не моглось. Впрочем, почему же только нереальность? Быть может, шар, в самом деле, влетел в комнату, когда он спал, и так своеобразно повлиял на его психику, что он поверил в свои видения. Может быть, он излучает какие-то неизвестные лучи, а они угнетают человеческий мозг, вызывают галлюцинации? Он входит в сон, он брызжет огнем, и все, что видит человек, он видит сквозь неживое призрачно-голубое пламя. И сон уже не сон, а одурь. Человек и спит, и не спит. Он видит все с закрытыми глазами. А потом шар взрывается, и дурман рассеивается. А память остается. Быть может, по неизвестным его законам так и должно случаться? Просто неизвестное физическое явление. Просто… Но как быть с видением? Если шар реальность, значит, чудный образ – бред, сон, что угодно, но только не явь. Ему нет места под солнцем, с ним невозможно встретиться на утренней заре и спросить, зачем он так прекрасен! В смысле, она, девушка.

Остается память…

Согласиться на это Тант не хотел, не мог…

В тот год, ничем, в общем-то, не выдающийся среди подобных ему проплывающих кадров в киноленте жизни, неожиданно заговорили о чудесах. Заговорили все, сразу и повсеместно. Припоминали всевозможные случаи, сбывшиеся приметы, знамения и прочие удивительные вещи. Кто-то где- то видел черта, над кем-то поиздевалась ведьма, кого-то невзлюбил домовой… Нашлись очевидцы, рассказавшие, что снова слоняются по улицам города злые оборотни, и – совсем страшное – объявился упырь, которому, правда, пока не везло в его губительных замыслах. И даже поговаривали, шепотом, что в городе иной раз бывает сама Она.

Кто Она такая – этого никто не знал. Но все были уверены, что – ужас, ужас…

– Ерунда, чушь, небылицы! Простота святая! – фыркал на все это Тант, непоколебимо уверенный, что потусторонний мир, фантазии о нем – от умственной инфантильности и душевной плесени.

Зато, когда он показал сослуживцам газеты со статьями о девушке Нике, кто-то воскликнул:

– Вот видишь, и здесь не обошлось без нечистой силы. Дело нечисто!

– Нет! – взвился Тант. – Чисто, ребята, все здесь чисто! И я докажу вам это!

Улыбались, шутили, пожимали плечами… Отводили глаза.

«Что ты, Тант, – говорили они, – успокойся. Это ведь обычная газетная «утка». Приманка для читающей публики. Шутка – и ничего больше. Ну, не тебя учить, что может означать подобное…»

– Не может быть! Неужели вы не чувствуете, что все это правда? – не соглашался Тант. – Вы, ребята, так слепы, что мне жаль вас. И, представьте, мне стыдно, я, как-никак, знаком с вами.

– Тебе нужно было родиться в другое время, – смеялись над ним. – Ты опоздал, чудак, угомонись!

– Нет, друзья, – стоял на своем он, – наше время совсем не простое, и в мире еще много недоработанных дел и нераскрытых тем. Кроме того, я имею желание доказывать себе постоянно, что сегодня я сильней и лучше, чем был вчера. Только этот эликсир способен поддерживать во мне огонь. Иначе я жить, не согласен.

– Почему ты не родился Колумбом? – спрашивали его. – Придется переродиться.

– Я не против! – кивал он. – В следующий раз.

Переродиться! Зачем? Он родился журналистом и вот, кажется, нашел свою Америку.

Тант поставил перед собой задачу, которая оказалась сложной, как никогда. Порой он стонал от отчаянья, стискивая голову руками, скрипел зубами по ночам, но, успокоившись, представлял себе всю сладость будущей победы – и силы вновь наполняли его. О, он мог совершить невозможное! Честная победа над опасностью, неизбежностью, над злобным врагом, над собственной слабостью – ведь это жизнь! Жизнь, приносящая радость.

Однако, от напряженной и, главное, бесплодной работы ума, да и воображения, он так устал, что как-то поутру все перепутал. Он стал обувать левый ботинок на правую ногу, потом правый ботинок – на левую, потом бросил это занятие, натянул осевшие в коридоре с летней поры болотные сапоги и вышел на улицу, постучавшись в дверь и испросив разрешения выйти. В редакции он при встрече поцеловал руку машинистке, с которой у него была сухая, как корка сукровицы, антипатия, чем поверг несчастную женщину в обморок. В довершение ко всему, он белыми стихами написал заявление в местком с просьбой выделить ему пособие на детское питание. Заявление начиналось словами:

«Свет пролился над землей,

Был ниспослан он нам свыше…»

Вследствие всего перечисленного он попал на прием к доктору, где вдруг выяснилось, что у него повышены температура и давление, а еще сбоит пульс.

Врач, молодой бородатый парень, отпустил руку Танта, засунул в карман желтую лепешку часов и поскреб бородку жестом, подмеченным, очевидно, где-нибудь на киноэкране.

– Возможно, у тебя… – захрипел он и сразу же забуксовал, увяз в сумбуре впечатлений. Потом откашлялся и начал сначала. – Возможно, что у тебя грипп, но возможно, что нет. А если не грипп, тогда, спрашивается, что могло так сильно тебя разволновать?

Он замолчал, пожевал бороду и предположил:

– Возможно, однако, что у тебя что-то невозможное. Во всяком случае, минимум набирается, температура есть, и ты, без сомнения, достоин бюллетеня на три дня. Если случится ухудшение, обострение, что угодно – приходи немедленно. Однако я почему-то уверен, что ничего плохого не произойдет. Отдохнуть, расслабиться, успокоиться, перестать думать о том, что тебя беспокоит – вот программа минимум на эти три дня.

– Все равно Новый год уже.

– Вот именно.

Врач присел к столу и принялся строчить в журнале. При этом он как-то странно дергал ручкой, срывая окончания слов.

– А видения, дорогой мой, тебя не посещают? – не поднимая головы, спросил он неожиданно.

Эскулап не заметил, как при этих его словах в глазах пациента вспыхнул огонек.

Тант поежился, словно заоконный воздух сквозь открытую форточку холодной ладонью дотянулся до его плеч, и глухо подтвердил:

– Посещали. Да.

Тогда врач поднял-таки голову, проницательно посмотрел в упор и спросил:

– Так, может, ты алкоголик?

– Нет, – ничуть не обидевшись, открестился Тант. – Я – нет. Но вот сосед пьет и на меня дышит. Через замочную скважину.

– Шутишь? Это хорошо.

Он выбрался из поликлиники, совершенно не зная еще, как отнестись и как распорядиться неожиданно свалившимися на него тремя днями больничного освобождения. Странное, кстати, было состояние, словно взяли и отделили, отгородили его от привычной жизни, отчего он неожиданно почувствовал себя ужасно одиноким. Медленно побрел домой, шаркая по застуженному асфальту тротуара своими нелепыми сапогами. Он с удивлением заметил, что уже начинало смеркаться. День этот миновал его сознание почему-то необыкновенно быстро, ушел в безвозвратность, не оставив в памяти и душе почти никакого отпечатка. Он не помнил, обедал ли, а уже вечерело вовсю. Дальние предметы стали терять очертания и медленно, не торопясь, словно в воды вечности, погружаться в фиолетовую дымку структурирующегося вечера. Дымка темнела и сгущалась в своей глубине, а оттуда наплывала неотвратимо и незаметно, словно опьянение. Танту показалось, что еще немного, и тьма скроет от него весь мир, и он останется с ней один на один, и ничто тогда не спасет его от невидимого, но явно ощутимого в загустевающих сумерках холода. Ему вспомнилась его первая встреча с Лалеллой, и тот неожиданный водоворот радости, закруживший его тогда. И вся давешняя история, и сон, и видение показались вдруг далекими и несуществующими. Неважными. Мелькнула мысль, что нет такой силы, способной хоть на миг озарить потемки прошлых лет. «Хорошо бы встретить Лалеллу. – подумал он, и неожиданно горько усмехнулся. – Только где она теперь?» Горько потому, что на самом деле не хотел с ней встречаться, но почему-то казалось ему, что лишь она может ему помочь. Непонятно, на чем основывалась его уверенность, но он не сомневался, что девушке было известно нечто для него очень важное. Только вот захочет ли она поделиться с ним знанием – вопрос.

Беспорядочные мысли порождали непонятные, неопределимые образы, которые бродили в его погруженном в пучину неведения сознании. Какие-то энергии перетекали и видоизменялись в душе, и не было в ней устойчивости.

Он вошел в дом, ощущая странность в сердце, которая нашептывала ему, что дом этот – уже совсем и не его, что поселился в нем кто-то чужой, занял без спросу жилое пространство и не уступит теперь ни пяди. Предчувствие события, так бывает, когда не знаешь, что, но уверен – что-то произойдет.

Дом встретил его тишиной, в безмолвной почтительности которой, однако, мнилось ожидание немедленного свершения предчувствия и, быть может, еще угроза.

Что-то скрипнуло, пискнуло, зашелестело… Тьфу, ты! Тант плюнул и, все больше раздражаясь, прошелся по комнатам.

Дом был пуст. А что, ты кого-то ждал?

– А-а-а-а-а! – заорал Тант длинно, до хрипоты, до слипания легких, криком протестуя против своего мучительного состояния.

– А-а-а-а-а! – заклокотал по углам звук его голоса, завис – и пропал, осыпавшись пружинящим звоном.

Он заглянул в зеркало. Бледным пятном обозначилось в нем его отражение, едва различимое в призрачном стеклянном мире. «Что, брат, – спросил Тант у двойника, – совсем пропадаешь?» Он оттянул вниз веки, выпучил глаза, причмокнул губами, подергал коротко остриженные волосы и, кивнув напоследок визави за стеклянным пределом, отвернулся.

Пропадать ему не хотелось. Совсем не хотелось.

Он щелкнул выключателем. И тотчас беззвучным криком, цветовым вихрем ворвалась в комнату и закружилась в ней тропическим миражем роспись стен. Он взглянул на нее по-новому, как будто впервые. Виделись ему в причудливых переливах красок цветы неземные и лики старцев со строгими очами, сияние ручьев и ледяные искры, лазурь небес и трепет живого огня, ощущалась размеренность течения времени и вспышка сорвавшегося мгновения. Почему-то раньше он не определял для себя, не замечал всего этого. Но сегодня будто прозрел. Ох, Лалелла! Где она подсмотрела, как выдумала, как сумела смешать эти краски? Как? Ведь их не существует! Не существует, но – вот они. В чем же дело, откуда вся эта роскошь живого огня? Невероятная, едва уловимая, но неоспоримая гармония оживляла, словно подсвечивала изнутри роскошный хаос красок, и Танту как никогда прежде сделался близким и понятным смысл речей Лалеллы о красоте.

Почему же раньше картины не разговаривали с ним так? Отчего случились эти откровения? Почему только теперь он все это увидел и распознал?

– Красота, чистая красота! – сказал он радостно, освобождаясь от тревоги предощущений. – Никогда не думал, что она может струиться такими роскошными потоками. Нет, право, рядом с ней совсем не хочется думать о дурном. Пропадаю? Чушь! Я живу, пока ощущаю эту красоту.

Он глянул кругом себя и наткнулся взглядом на след небесного огня, что рваным шрамом вился по выгоревшим краскам. Казалось, художница пыталась его закрасить, но отчего-то у нее не получилось. Он не исчез, не стерся, напротив, будто бы явственней выступил на фоне цветового буйства.

Тант поморщился.

– Чертова копоть, – выругался он. – Саранча. Угораздило же эту погремушку залететь ко мне!

Ему было грустно смотреть на стену, и даже отчего-то обидно, и очень хотелось, чтобы след исчез. Он подошел поближе и, потянувшись, попробовал нагар рукой. Ладонь покрылась сажей, след слегка смазался. Волей-неволей приходилось признавать его существование. А как не хотелось! Его ум практичного, живущего земными заботами человека отказывался влезать, углубляться в область, так сильно отдававшую нелюбимой им мистикой. «Все, что угодно, – думал он, – но только не сказки».

Он разложил перед собой газеты, решив еще раз перечитать статьи, более внимательно и строго. Ведь чем-то заинтересовали они его, чем-то заворожили. Но чем? Существует ли то зерно правды, ради которой стоит морочить себе голову, копаясь в истлевших преданиях?

Однако выяснить ничего он не успел. Едва развернул газеты, раздался звонок в дверь. Пришлось подниматься и идти открывать. «Ох, чувствую, и на том свете в покое не оставят», – успел подумать он в короткий промежуток времени до щелчка дверного замка.

На пороге стояла Лалелла. В шубке и такой же мохнатой шапке казалась она беличьим хвостиком, а смущенное и виноватое выражение ее лица предполагало, что этим хвостиком вполне мог поиграть какой-нибудь шаловливый котенок. Например, Тант, не хотел бы побыть им немного?

В клубах морозного тумана она была необыкновенно хороша.

Сердце Танта заметалось по грудной клетке, как испуганная птица, натыкаясь на все стенки сразу, при этом успело пару раз упасть замертво и вновь воспрянуть. Только от радости это, или, быть может, от плохого предчувствия?

Но почему же именно от плохого?

Тант ввел девушку в дом и, помогая снять шубку, наивно на что-то надеясь, спросил:

– Куда же ты исчезла? Почему не звонила, не заходила? Хоть бы сказала, где искать тебя.

– Что же говорить, разве ты сам не знаешь? – пожала плечами она и, ступив к зеркалу, несколькими ловкими движениям поправила прическу. – Что же говорить… – протянула она задумчиво.

– Да, конечно, – замялся Тант, – конечно. Но все-таки…

Пряча лицо в высокий ворот свитера, девушка молча походила по комнате и, остановившись у разгоревшегося к тому времени камина, протянула руки к огню. Пламя, почудилось Танту, отшатнулось от нее и как бы немного опустилось, присело.

– Я понимаю тебя, – начала Лалелла, – та ужасная история не могла пройти бесследно. Все правильно, так и должно было быть. Но и мне, поверь, очень нелегко.

Она повернулась к нему лицом. В глазах ее угадывалась решимость высказаться до конца, как бы трудно ей ни было, голос звучал глухо, но твердо, напряженно перекатывался, как подземный гул.

– Никак не могу успокоиться. Все время перед глазами та ужасная картина. По ночам она наплывает на меня кошмаром. Что-то сломалось в жизни, во мне самой. Что-то не так, понимаешь? Исчезли легкость, простота, ясность. Все, чему верила, к чему стремилась, оказалось зыбким и непрочным. Словно под ногами не земля, а болотная топь. Все сделалось серым, даже краски померкли. Ты тогда обвинил меня в жестокости… Я много думала над этим… Все не так, все иначе, поверь! Это просто какое-то роковое стечение обстоятельств, какой-то ужасный наплыв. Я боюсь жестокости, я ее ненавижу, я… Твои слова надо мной как приговор, как проклятие. Я не могу так больше жить… И вот пришла… Я должна… Ты можешь меня прогнать! Ты… Я не могу без тебя… Я…

И присела на краешек кресла. Все, что она могла бы еще сказать, потонуло в судорожных всхлипываниях. Еще немного и она вновь разрыдалась бы, как некоторое время назад на этом же самом месте. Такого поворота событий Тант допустить не мог. «Да что же это такое! – подумал он ненароком. – Какой-то генератор слез. Рыдальное место». И, тем не менее, приступ острой жалости в сердце вызвал вид ее худеньких, по-детски острых плеч, содрогавшихся на его глазах так безутешно.

Что говорить, рад был он ее приходу, рад, что скрывать. Сам же только недавно думал: ах, если бы… Мечты сбываются, да. Стоило лишь увидеть ее, как он почувствовал такое облегчение, будто в душной, горячечной атмосфере ему удалось глотнуть чистого кислорода. Облегчение, похожее на опьянение, эйфория. И легкий хмель радости уже вскружил ему немного голову. Вот только слезы… И еще опасение – с чем пришла она? Вновь дать ей власть над собой? Нет! И он на всякий случай приготовился к отпору. Хоть и дальними, самыми злопамятными кусочками своего существа, но приготовился. Слова Лалеллы тронули его. Такой покорной, такой несчастной он ее еще не видел. И тут эти слезы… Все-таки слезы.

Тант опустился на колени перед гостьей. Что-то попалось ему под ногу, он покачнулся, но равновесие удержал, достал не глядя предмет и на ощупь определил, что это тапочка, слетевшая с ноги Лалеллы. Тант давно, еще в первую пору их знакомства купил их специально для нее. Тапочка была совсем маленькой, будто кукольной, и от этой ее игрушечности ему еще сильней стало жалко ее хозяйку.

Он прикоснулся к руке девушки и сказал неожиданно твердым голосом: не плачь. Неожиданно твердым – прежде всего для себя. Позже он не мог объяснить этого. Но жесткость Танта, видимо, оказалась внезапной и для Лалеллы. Она удивленно, едва ли не изумленно взглянула на него, и слезы ее быстро высохли. Потом, когда Лалелла успокоилась окончательно, Тант говорил ей:

– Все дело в том, что жизнь нельзя разложить на составляющие. Нельзя строго разграничить, сказать, что здесь – все прекрасное, там – безобразное, здесь добро, а там – зло, здесь сахар – здесь соль. Так не бывает. Нельзя выделить что-либо в чистом виде, потому что слишком уж все взаимосвязано. Что хорошо одному, другому приносит вред, а чье-то горе кому-нибудь в радость. Да, есть и такое, я знаю. Красота в чистом виде – бессмыслица, хотя сама по себе, на первый взгляд, идея заманчива. Красота становится красотой лишь одухотворенная человеком, иногда, одним его присутствием. Если нас пленит пустынный пейзаж, то лишь потому, что в нем мог, но не присутствует человек. Я это понял, я это знаю теперь. Знание пришло ко мне тогда, на мосту. И, действительно, с той поры что-то переломилось и во мне, сам мир изменился, и к старому пониманию вещей возврата больше нет. Я сказал тебе тогда, что ты жестока – ты и была жестокой, потому что тебя обуяло чувство твоей жестокой красоты. Абсурдное и страшное сочетание – жестокость и красота. Нет, его нельзя допускать. Мы были оба одинаково неправы, и оба виноваты перед красотой, что низвели ее до жестокости. По сути, мы уничтожали ее – поэтому и так мучительно к ней возвращение. Но возвратиться мы должны, иначе, как же жить? Правда, Лела?

– Правда. Она казалась подавленной и покорной.

От того, что он высказался, облек, наконец, в слова все, что мучило, что терзало его беспокойством, Танту сделалось легко и неожиданно радостно. Словно одолел дело, к которому не решался подступиться. Тем более, показалось, и Лалелла поняла и приняла его рассуждения. Он теперь знал, как жить дальше. Все хорошо. Избежав опасности, человек и должен чувствовать себя прекрасно. Мир в этот миг становится неповторим, особенно если рядом такая девушка, как Лалелла.

– Да, милый, правда, – подтвердила она. – Мы возвратимся. Мы вернем себя друг другу и будем счастливы. Ты веришь в это?

– Верю…

Она счастливо прильнула к нему, поцеловала и, выбравшись из объятий, засмеялась.

– Мы будем счастливы! Ура! – пропела она и, подняв руки, закружилась по комнате.

Блаженно улыбаясь, Тант наблюдал за ней. Что-то грезилось ему, прекрасное и огромное, величиной в целый мир, в центре которого находилась она. Струи сияющего света вились вокруг нее, а он не понимал, он засомневался вдруг, она ли это? Лалелла ли перед ним? Что стало с ней, отчего вдруг она так переменилась? Неужели жертва Тихона оказалась ненапрасной? Раньше он и предположить не мог, даже наполовину, сколько в ней прелести.

Внезапно девушка остановилась.

– Что это? Тант, что это такое? «Вечерняя звезда…» Какая ветхость! Просто чудо, что они сохранились! И чудо, что попали к тебе. Или это не случайно? Ведь так называется твоя газета, да? Хочешь проследить череду поколений?

– Нет, Лела, газета на самом деле другая. И история нашей газеты иная, в те годы она еще не началась. А название, – он пожал плечами, – видимо, по сравнению с прошлыми временами человеческая фантазия не слишком-то ушла вперед. Можно было бы назвать газету иначе, например «Ночной кошмар», или «Вечерний моцион», раз уж она выходит вечером. «Сумеречный кот» – вот тоже неплохое название.

– Шутишь? – Лалелла высыпала горсть смеха. – Но что же тогда тебя заинтересовало? 0 чем писали наши предки?

Она зашелестела бумагой, перебирая листки.

– Ого, да здесь целая подборка! – видимо Тант разложил газеты так, что разобраться в этом не составляло труда. Лалелла углубилась в чтение и быстро, с явным интересом, пробежала все заметки.

– Ты веришь тому, что здесь написано?

Тант хотел было сказать, что да, верит, но, привыкший к честности во всем, осекся, потому что теперь-то он не знал, верит ли. Все сделалось таким чужим, далеким… И, самое ужасное, ему уже и не хотелось верить.

– Понимаешь, – сказал он осторожно, – что-то заинтересовало меня в этой истории. Что-то в ней есть, некое зерно истины, которое, чувствую, надо бы извлечь на свет. Я выражаюсь, конечно, расплывчато, но и дело довольно туманно. Что-то в этом есть, но вот что? Не знаю. Ничего конкретного сказать пока невозможно. Дело давнее, сама видишь, и никаких фактов по нему не осталось. Только на собственные чувства и приходится полагаться, а они для меня многое значат. Понимаешь?

– И что говорят твои чувства?

– Они говорят, что все может быть.

Лалелла отодвинула листки прочь от себя.

– А мне кажется, это какая-то шутка, и шутка весьма неудачная. Не спорю, все подано броскими, яркими красками, есть и тайна, и страдания, и огненные шары, но… Шаровые молнии-то давным-давно известны, и загадка их почти разгадана. Тебе не показалось странным, что здесь слишком много ужасов? И они выдвигаются на передний план, прямо выпячиваются. Жестокая шутка, очень жестокая – тем более, если предположить, что нечто подобное действительно имело место. Но, все-таки, мой вердикт: это вымысел.

– Вымысел, – повторил Тант, – вымысел… Мистификация? Возможно, и так…

– Ты, похоже, так все же не думаешь? – удивилась она. – А по-моему, все очевидно. Видя его озабоченность, спросила: – Что-то случилось?

– Несколько дней назад, – с трудом начал Тант, – ночью, мне привиделся подобный шар. Не знаю, сон это был, или нет… Он залетел в квартиру, не знаю как, он просто появился здесь, возник сам собой, поблуждал по комнате, а потом стал расти. Я хорошо его рассмотрел и запомнил: матово-голубой, с перламутровыми переливами, словно подсвечен изнутри, сыпет искрами… Я смотрел на него, как зачарованный, не в силах оторваться, хотя, быть может, что от страха, не знаю. Потому что действительно было страшно, особенно поначалу. А потом где-то в глубине его проявился образ девушки, прекрасной девушки. Он был печален и, как мне показалось, звал на помощь. Ничего больше я узнать не успел, потому что в следующий миг шар взорвался – и все исчезло.

– Ого, – пробормотала Лалелла, – неужели дело зашло так далеко…

– Что? – не расслышал Тант. – Что ты говоришь?

Лалелла обняла его, притянула к себе и протянула, растягивая слова, как говорят ребенку:

– Милый мой, тебе все это лишь приснилось.

Тант осторожно отстранил ее.

– Я готов поклясться, что все было на самом деле, – он протянул руку. – Смотри, этот след оставил на стене тат самый шар. Когда взорвался.

– Какой еще след? – удивилась Лалелла.

– След пламени, след взрыва. След небесного фейерверка, – пояснил Тант и, повернувшись, указал рукой: – Вот…

Он осекся на полуслове, потому что след отсутствовал.

Он исчез.

Тант подошел к стене и, как некоторое время тому назад, потрогал ее рукой. Стена как стена, однородная вполне, прохладная и шершавая. Там, получасом раньше ему виделась гарь и копоть, ровным слоем лежали краски, не поврежденные нигде, с близкого расстояния это было ясно видно.

Он резко повернулся спиной к стене и, напрочь выбрасывая из головы и шар, и его след, и видение, и все, что с ними связано, махнул рукой:

– Ладно, проехали! Стираем!

– Миленький, – подойдя, прильнула к нему Лалелла, – ты просто слишком переутомился. У тебя есть три дня, постарайся отдохнуть за это время как следует. Обещаешь мне это? Хорошо?

– Постой, постой, а откуда тебе известно о моем визите к врачу? – перебил он ее во внезапном наплыве подозрительности. – Я об этом еще и в редакцию не сообщил.

– Разведка донесла, – усмехнулась Лалелла. Она явно не собиралась раскрывать свои связи. – А газеты эти ты спрячь подальше. Или, если ты не против, конечно, я лучше заберу их с собой.

– Ну, – усмехнулся Тант, – не считаешь же ты, что я свихнулся? Устал немного, есть такое…

– Нет, что ты! – запротестовала она. – Просто было бы хорошо, чтобы твое внимание не касалось этих вещей. У тебя воображение творческого человека, а оно запускается от малейшего пустяка. Ну, что?

– Забирай, если хочешь. Теперь это все равно не важно.

– Почему теперь? Почему не важно?

– Так, я помню статьи наизусть. Вспомню все, если понадобится.

– Вот и нужно, чтобы не понадобилось.

Она свернула газеты, каждую в отдельности, как складывают полотно.

– Прекрасно, так будет надежней. Ну, мне пора.

– Разве ты не останешься?

– Извини, миленький, сегодня не могу.

Тант не стал ее удерживать. Как ни страшился он одиночества, все же сильней оказалось желание броситься в постель и отключиться от всего. Ему казалось это возможным – заснуть и проснуться наутро другим человеком, в другой жизни, где нет волнений, где все проблемы уже решены.

– Послушай! – помогая подруге облачиться в шубку, вдруг всполошился он. – Скоро же Новый год! Мы встречаем его, надеюсь, вместе?

Девушка печально вздохнула.

– Да, совсем забыла сказать. Я завтра должна буду уехать. Вернусь только после праздников. Никак нельзя отложить поездку, прости. У меня в деревне есть бабуля, она больной, одинокий человек. Каждый Новый год я встречаю с ней. Это традиция, и отменить ее нельзя. Так что…

Она пожала плечами.

– Можно мне поехать с тобой?

– Нет, пока это невозможно. Но ты не отчаивайся. Она взяла его лицо в свои ладони. – Не печалься. Я приготовила тебе сюрприз. Ты где будешь встречать Новый год? Не знаешь? Ну, это неважно, я найду. Да, я такая. Словом, жди.

Притянула его к себе и поцеловала. Губы ее, как всегда, были холодными.

– Все, я побежала. Не грусти тут. Встретимся после.

Дверь пропела песню прощания, – скрипнула, стукнула, лязгнула замком – и Тант остался один.

«Да, – невесело подумал он, – в пятидесяти случаях из ста, когда открывается дверь, кто-то уходит. Иногда навсегда».

Вернувшись в комнату, он остановился перед стеной, той, неверной, и долго стоял так, буквально сканируя, накаляя взглядом место на ней, где привиделся ему исчезнувший теперь след погибшего огненного шара. Выбросить из головы его почему-то не удавалось. Надпись, зарубка в памяти, хоть он это и провозгласил, не стиралась, а все эти видения, явления, исчезновения, вся эта чертовщина лишь разжигала в нем зуд спортивного азарта, когда достижение победы становилось необходимым для продолжения жизни. Его злила собственная беспомощность, и еще раздражало то обстоятельство, что ум отказывался понимать некоторые вещи, оказывался не в силах решить задачи, которые он перед собой ставил. Ему казалось, – да он был почти уверен! – что кто-то очень ловко играет против него. Но вот кто играет и в какую игру – он уловить не мог. Впрочем, это предположение еще нуждалось в проверке, единственное, что говорило в его пользу – исчезновение следа на стене. Ведь не фантазер же он на самом деле, тем более, не идиот? Нет. Значит, кто-то пытается заставить его усомниться в надежности собственного рассудка, а это уж слишком! За такие шутки можно и по физиономии. След был, это бесспорно! А значит, был Шар, было все.

– И все-таки, будь что будет, – напружинился он упрямством, – а я выдавлю сок из этого лимона!

.6. 

Сюрприз

Как ни старались миллионы людей ускорить ход событий, как ни приговаривали они, что ни нашептывали, сколько ни упрашивали упрямый праздник, Новый год наступил строго по расписанию.

Тант, напротив, просил, умолял время не торопиться. Он все ждал Лалеллу, надеялся, что она, благодаря какому-то невероятному стечению обстоятельств, придет-таки к нему, не оставит наедине с Новым годом. А никто другой ему не был нужен. Такое настроение, он, если честно, сам себе удивлялся. Но за считанные минуты до боя курантов на ратуше в квартире раздался звонок. Сердце его, едва не выскочив из груди при первоначальном импульсе, бросилось куда-то бежать, понеслось, понеслось, да вдруг и застыло, замерло в прыжке. Вот в таком полу оцепенелом состоянии Тант и открыл дверь. И тут же сердце ухнуло вниз, ломая ребра. Потому что – не она.

На пороге стоял человек, другой, посторонний человек, возраст которого определить было невозможно, как невозможно определить цвет проросшей на нем повсеместно шерсти, поскольку вся она оказалась покрыта инеем, точно пеной. Для удобства формулировки, человека, пожалуй, можно было назвать мальчиком, поскольку в данный момент он выполнял функцию посыльного.

Итак, мальчик протянул Танту сверток – средних размеров пакет, перетянутый шелковой, лимонного цвета, лентой, и, в оправдание версии про мальчика, произнес звонким голосом:

– Тебе пакет!

Какая-то ужасно знакомая тема проявились в памяти нашего хозяина, он даже хотел спросить мальчика о чем-то, уже произнес первое слово «Почему…», но, едва сверток оказался у него в руках, каблуки посыльного уже щелкали по ступеням пролета где-то глубоко внизу, и Танту ничего не оставалось, как вернуться в квартиру. С пакетом и всеми сопутствующими мыслями.

Не стоит говорить, сколь велико было его разочарование. В глубине души он все равно надеялся, что Лалелла придет сама. Найдет способ, предпочтет его общество всему остальному. Однако… Однако перспектива встретить Новый год в одиночестве, кажется, становилась реальностью. Чему доказательством был сверток в его руках.

«Вскрыть ровно в полночь», – строго предписывала надпись маркером на пакете. Тант не вполне был уверен, но, похоже, почерк принадлежал Лалелле. А кому же еще?

«Что ж, – нашел он положительный момент, довольно спорный, в создавшейся ситуации, – по крайней мере, ждать больше нечего и некого. Можно приступать».

Он положил сверток на середину стола, поправил дрова в камине, щелкнул пальцем по стеклу часов на каминной полке, потом прошелся по комнате, прибавил громкость телевизора и выключил люстру. Тотчас случилось из года в год повторяющееся чудо, в сгустившийся сумрак комнаты из дальнего угла выступила, расцвеченная гирляндой светлячков, елка. Большие стеклянные шары на ее ветвях, в призрачной глубине которых трепетало живое пламя камина, тихонько позвякивали, прося тишины и внимания. Иголки, будто шерсть доброго животного, лоснились и осторожно двигались в такт дыханию зверя. Хотелось протянуть руку и погладить их. Тант так и сделал. Руки его утонули в густой зеленой шерсти, а голова слабо закружилась от хвойного аромата, скрепленного, не иначе, хмельным праздничным настроем. Дух свой волшебный разомлевшая в тепле елочка не в силах была удержать, и он истекал из хвойного и смоляного тела, не понимая, что вместе с ним уходят из елки и ее живые силы.

Ветки мягко оттолкнули его от себя.

Время!

Тант наполнил шампанским бокалы, свой – и еще один, для Лалеллы.

«С Новым годом, дорогие друзья! – донеслись, наконец, слова из телевизора. – С новым счастьем!»

Пора!

Куранты повели отсчет.

Бом-бом-бом, разбредались по просторам тишины веские, как откровения или пророчества, звуки, бил молот, высекая зарубки на монолите вечности.

Шампанское ударило в голову.

Тант, потянул за конец, бант легко распустился, и лента струйкой воды стекла на пол, обвив желтой петлей ножку стола. Он развернул упаковочную бумагу и ровно с двенадцатым ударом часов поднял крышку оказавшейся в свертке коробки.

Нас часто посещает это странное чувство. Порой, стоит лишь прикоснуться к ручке запертой двери, или, скажем, в темноте нащупать пальцами нарост выключателя на стене, как внезапно вспыхивает в голове сакраментальное «А вдруг!», и начинает казаться, что там, за дверью, или же здесь, в темноте, готовое открыться свету, ждет нечто ужасное, непредставимо страшное. Чувство это подобно сквозняку, мимолетно и быстротечно, но пробирает, успевает, до самых глубин. Это нечто мы ощущаем почти физически, мы полны предчувствия, мы вздрагиваем от прикосновения неизвестности! Постигаем страх. И мы готовы закричать от сладкого ужаса, но вспыхивает свет – и мы ничего не находим, и только корим себя за малодушие.

Но мы ни в чем не виноваты!

Просто таков порядок вещей.

Страх и ужас – часть нашей жизни. Такая же неотъемлемая, как счастье или радость. Просто одно оттеняет другое. А иногда – заменяет.

У Танта не было никакого предчувствия, когда он открывал коробку. Пожалуй, он сделал это автоматически, поскольку думы его витали далеко, тщась пронзить пространство, разделившее его с Лалеллой. Однако кому ведомы те тайные извивы жизненных дорог, по которым бредут одинокие людские души? Есть такие?

Крышку настойчивой и резкой силой буквально выбило из его рук, чем заставило отшатнуться. И тогда из коробки стремительно вырвался, взмыл вверх и завис над столом Огненный Шар.

Вот так, с большой буквы, как в старой газете.

Не сон ли?

«Сюрприз, будь он неладен! – пробормотал Тант. – К чему он такой, сегодня?»

Ведь об этом сюрпризе предупреждала его Лалелла? Он не перепутал?

Шар, между тем, висел над столом, как семилинейная лампа, при этом шипел, сыпал искрами и мелко дрожал лишенными четких границ боками. Он то ли прислушивался, то ли приглядывался, то ли ожидал чего-то. Момента? Сигнала? Чего? Был он похож на око невиданного зверя, на бомбу и на воздушный шар одновременно, угадывались в нем скрытое напряжение и готовность к действию. Тант узнавал, буквально – предугадывал все его черты и с удивлением убеждался, насколько близок был его сон к действительности. Поэтому, когда проявился внутри Шара образ девушки, видимой им ранее, он уже не удивился, потому что ждал его. Он подался вперед и просто впился в ее лицо взглядом. Так и есть! И печаль, и боль, и мольба о помощи читались на нем. Тант вздохнул. «Все правда, – подумал он. – Так и было».

Напрягшись телом, в ожидании, что теперь Шар взорвется, он прикрыл лицо рукой, однако ничего взрывного не произошло. Шар набухал, рос, темнел боками. Он сделался вялым и рыхлым, словно мокрая вата, при этом, конечно, утратил хрустальную свою прозрачность. В тот момент, когда поверхность его коснулась стола, произошло неуловимое – будто глаз моргнул – изменение. Оболочка Шара сделалась невидимой, а то и вовсе исчезла, и из нее, точно из кокона, явилась в полный рост девушка.

Девушка ступила на стол.

Прекрасная, как вочеловеченная греза, она стояла, прижав руки к груди и склонив голову, отчего непокрытые волосы ниспадали ей на лицо золотистой вуалью. Ее легкая, изящная фигурка была спеленута невесомой, словно сотканной из паутины, тканью, в позе чувствовалось напряжение – как в стебле цветка накануне излома. Всю ее ореолом окружала дрожь сияния – только это подобие мандорлы и оставалось теперь от Шара. Сам он исчез, растворился в воздухе подобно фантому, но присутствие его, тем не менее, чувствовалось, энергетическая составляющая ощущалась, раздавшееся по комнате напряжение довлело над всем. Что же он такое, этот Шар, чем он является для девушки, почему они неразлучны, задавал себе вопросы Тант. Он был смущен, взволнован до крайности и в какой-то степени даже напуган, но держался молодцом, помня, что сюрприз был объявлен заранее.

Он досадовал на Лалеллу и потому позволил себе пошутить.

– Здравствуй, Ника! – приветствовал он гостью, подняв бокал, который так и держал в руке. – Как хорошо, что ты, наконец, прилетела! Присоединяйся! С Новым годом тебя! Пусть он будет для тебя счастливым! Поменьше летай по свету, а лучше и вовсе расстанься со своим Шаром. И давай будем встречаться с тобой наяву! За встречу!

Запрокинув голову, он сделал большой глоток вина и, проглотив этот шипучий комок, лихо тряхнул волосами. Ну, ему так показалось, что тряхнул.

– Уф! – вырвалось у него. – Хорошо! Но почему ты не пьешь шампанского, Ника? Ах, да, я не предложил даме вина! Прости, я слишком взволнован.

Медленно подняв голову, девушка скованным движением руки убрала волосы с лица и взглянула Танту прямо в глаза. Неземным холодом и жутью повеяло на него от взгляда ее темных глубоких глаз. Он даже было отступил на шаг, но тут же овладел собой. Заиграло в нем ретивое. Какого черта, подумал он? Вот только не надо меня пугать!

– Что, гостьюшка дорогая, – немного фиглярствуя, кольнул он ее опять, – не любо тебе наше угощение? Или наша компания? Зачем же пришла?

Ника смолчала и на этот раз, только глаза ее затуманились – будто на зеркало осел пар. Взгляд ее обратился куда-то внутрь себя, дав Танту возможность увидеть свою обратную сторону.

Обратная сторона взгляда! Ух, ты!

Мыслимое ли дело посмотреть вослед стреле, летящей тебе в сердце?

Тант содрогнулся. Там, с другой стороны, была пустота.

Ее глаза представились ему окном, через которое из темного холодного пространства смотрел чужой человек. Только чужака он не различил, не узнал – лишь почувствовал. Однако этого короткого прикосновения к изнанке, к той стороне ему хватило на то, чтобы понять всю тяжесть положения, в котором пребывала его гостья.

Что-то мешало ему думать, что-то настойчиво, назойливо давило на мозг.

Ника сделала вольное движение рукой, повела плечами и подбоченилась, показывая, что сейчас пустится в пляс. Тотчас до слуха Танта донесся далекий отголосок музыки, и он подумал, не она ли была тем самым гнетом, который старался подавить каждое движение его мысли. Невозможно было определить, откуда музыка раздавалась, где находился источник, похоже, что она, как волна в бочке, стремилась со всех сторон к центру, и там, где находилась Ника, происходил резонансный всплеск. Музыка делалась все громче и громче, пока, наконец, не обрушилась шквалом, вытеснив, заместив собой воздух. Она билась, трепетала в пространстве, будто живая ткань, но что выражала, что пыталась донести – постичь того Танту не удавалось.

Тут-то из глубин подсознания большой хищной рыбой поднялось и, готовя острые зубы, прошлось по поверхности чувство опасности. Но протуберанец музыки играючи обрушился на нее всей своей тяжестью, и раздавил, и смахнул. И чудище глубин, расплющенное и изувеченное, не успев занять в сознании и душе Танта место, на которое рассчитывало, убралось обратно во тьму, чьим порождением являлось. Получилось, будто выступил кто из темноты, крикнул – берегись! – и, неузнанный, спрятался обратно. Тант услышал голос, но не уловил смысла, оглянулся по сторонам и махнул рукой, ничего не заметив: померещилось. Да мало ли страхов по углам прячется? Так и не остерегся.

Музыка все накатывала и накатывала, вал ее шел за валом, не сбавляя темпа, и было очевидно, что пик музыкального паводка еще впереди. Ника начала свой танец медленно, но, по мере наплыва музыки, все убыстряла и убыстряла его, доведя скорость движений до такой величины, когда уже невозможно отделить одно от другого. Читались в ее стремительных перемещениях, виделись в перетекающих одно в другое па, и легкость бабочки, и грациозность лани, и холодное изящество змеи, и затаенное коварство пантеры перед прыжком – качествами многих живых существ наделила она в свой танец.

Танец ее олицетворял жизнь.

Постепенно все, что находилось на столе, с грохотом и звоном свалилось на пол, лишь в центре оставалась стоять незыблемо большая хрустальная ваза с букетом гвоздик, и Ника скользила вокруг нее, ткала кружево движений.

Совсем утративший ощущение реальности, Тант опустился на пол – там, где застала его музыка, – и хлопал в ладоши, раскачиваясь ей в такт. Занималось в нем, как долгожданное утро после бесконечной ночи, чувство радости от внезапного прочувствования полноты бытия, от осознания на каком-то изначальном уровне красоты жизни. И нетривиальность, новизна этого чувства – как свежесть весны после зимы, или света после тьмы – стократ усиливала радость. Однако мир его не расширился до бесконечности. Нет, он теперь заключался в нем самом, в этой музыке, и в танце Ники – конечно, и в самой Никой.

И еще, он как никогда прежде ощутил себя живым существом, таким же, как девушка, танцующая перед ним. Хотя по поводу девушки прежде были определенные сомнения. Живым, ни больше, ни меньше, и вместе с сознанием этого приходило к нему сознание своей великой свободы. Он был, оказывается, свободен от всего, что раньше хоть в какой-то степени стесняло его.

Он был способен на все, он все мог – так ему казалось. Да, собственно, он больше в этом не сомневался! Странное чувство, какой-то калейдоскоп странных чувств. А ведь это действительно сюрприз, ничего подобного он не ожидал.

– Алля, алля… – приговаривал он, хлопая в ладоши.

А мир на его глазах продолжал терять привычные очертания, – зыбкий и призрачный, как мираж. А, может, то и был мираж, только Тант не мог разглядеть обман, и все глубже окунался, сильней вживался в него. Мир сузился, сжался, и вот уже он сам находился в некоем подобии сферы. Пространство вокруг плавилось, как воздух над асфальтом в жаркий летний полдень, да, собственно, как и сам асфальт – струилось, текло смолой-живицей. Он видел только эту мутную, полупрозрачную скорлупу вокруг, а что там дальше, в трех шагах, разглядеть уже было невозможно. Был лишь он, была Ника, и была музыка. Он не отрывал глаз от ее лица, и все хлопал в ладоши, и все ширилось в нем обретенное, нежданное чувство радости. Лицо Ники представлялось ему далеким прекрасным миром, заглянуть в который он никогда не чаял, но вот, надо же, такое счастье случилось. Чудесный мир стал близок, только протяни руку – ощутишь его теплоту. Да, это казалось чудом. И было чудом, против которого он уже не протестовал. Более того, он тут же и понял, что обманывал себя, утверждая, что чудес не бывает. На самом деле он ждал чуда всю жизнь. Он и теперь жаждал его. Лицо Ники то приближалось до ощущения дыхания, срывавшегося с ее губ, то удалялось, теряясь в неясности и размытости, но неизменно оставалось прекрасным, зовущим. Манящим.

Вот оно вознеслось вверх и заполнило собой небо, и глянуло на него оттуда, как лик с купола храма, глазами строгими и полными тревоги. Печаль скопилась в уголках их, переполнила и, высвобождаясь немедленно, пролилась вниз слезами и дождем.

Вскинув руки вверх, Тант рассмеялся, радуясь и такой малости.

А музыка все бурлила, неистовствовала, срывалась паводковым потоком, зримо вскипала волной и опадала клочьями пены на потрясенную обнаженную душу Танта. Чувствовалось, близок момент, когда невозможно будет выносить такую необузданную страсть душе человеческой.

Ника выхватила гвоздики из вазы и, прижимая к груди, еще покружилась с ними, а потом бросила цветы охапкой, точно со сцены в партер. Едва коснувшись земли, гвоздики превратились в семь юных дев, облаченных в легкие шелка всех оттенков алого. Влекомые ветром фантазии и волшебства, они закружились вокруг Танта, творя свой танец, сплетая священнодействие. Их появление Тант воспринял с восторгом, как следующую картину в едином полотне спектакля. Теперь он знал, что в жизни возможно все. Жизнь вообще переменчива, как погода у моря, он продолжал аплодировать, нимало не удивившись изменению мизансцены.

В тот миг, когда музыка достигла недостижимых, казалось, высот крещендо, шафранной змейкой, проворней стрелы дикаря, взвилась в воздух лента, которой изначально был перетянут сверток с сюрпризом, и обвила грудь Ники. Девушка содрогнулась, сжалась, точно лента на самом деле была не шелковой, а стальной. Музыка резко изменилась. Вот только она вся – пыл исступленности, разгул удальства, лихая скачка наперегонки со временем, и вдруг остановка, глубокий реверанс и поворот, и опрокидывание в завораживающий трепет чувств. Томный вздох, полу взгляд, полуулыбка – священные мгновения любви. А Ника уже вышивает новый, неспешный, невесомый, невообразимый, как сон мотылька, танец, вдохновленный сквозным призывом к любви и предчувствием счастья. Это – сны всех детей нашей грешной Земли, это – грезы вершащих любовь наперекор леденящему ужасу исчезновения.

Но что это?

Неуверенной, непослушной рукой, будто двигал ей кто-то посторонний, Ника нащупала край ленты и потянула за него. Медленно, очень медленно, скользя по течению музыки, отдаваясь ему, повинуясь. Следом за лентой, легкий и послушный, потянулся шелк ее платья. И все ее движения – до последнего взмаха, до тихого вздоха, – словно сомнамбулы, повторили остальные девушки, призрачные нимфы сна, из сна и пришедшие.

Лицо Ники исказилось болью и страданием, не лицо, а сплошная гримаса, маска ужаса и отвращения. Очевидно, все, что она делала, противно ее воле, но слишком велика оказалась сила, ее принуждавшая, и не было от нее спасения.

Но Тант!

Он уже не видел лица девушки из шара, даже не смотрел на него! Вознесясь на вершину крамольной своей радости, он, затаив дыхание, следил, как опадает шелк с ее подневольного тела. И вот уже зудящее желание естества возникло в нем, выстрелило. Камень малый сорвался с вершины и породил лавину, которой невозможно противостоять. Тант вскочил, готовый броситься вперед, но…

Что-то непонятное, что-то странное произошло с ним. Он будто налетел телом и ударился о невидимую стену. Прилип к стеклу, раскинув руки, после чего надломился, смялся и, прижимаясь к преграде, сполз на пол.

Тант так и не понял тогда, и после не мог решить – что это было? То ли сработала внутренняя его самозащита, то ли некто, часто именуемый судьбой, уберег его в этот раз от несчастья. А, может, просто порыв свежего ветра рассеял туман и видения в его воспаленном мозгу. Животная стихия унялась, и пелена спала с глаз Танта, будто омыли их живой водой из открывшихся целебных фонтанов. Он прозрел, увидел – и ужаснулся. И содрогнулся, от стыда и раскаяния.

Боже, подумал он, что за наваждение?

Музыка смолкла. Ника и другие девушки замерли, погруженные во всполохи багряного света, в странных, неестественных позах, словно кто-то приказал им – замри! – в самый неподходящий для остановки момент. Они смотрели на Танта, и он не мог определить, чего больше было в выражение их глаз: ужаса или мольбы о помощи?

Да, собственно, не было у него сил задуматься еще над этим.

Он совершенно взмок от слабости и гнева – до потемнения одежды. Желая прекратить все, немедленно, он схватил подвернувшуюся под руку подушку с дивана и швырнул ее в Нику.

– Вон! – заорал он в бессильном исступлении. – Вон! Все убирайтесь!

Что-то загремело, вспыхнуло. Брошенная подушка растворилась в полете, исчезла, будто обтекал ее не воздух, а соляная кислота. Снова громыхнуло, свет замигал. Стая воронья, невесть откуда взявшаяся в комнате, поднялась с громким карканьем и заметалась вокруг него, и забила черными крыльями. Черный вихрь потянулся, завился лентами, тогда и пространство окружающее вдруг сузилось, сжалось до размеров черепной коробки. Лицо Ники возникло вдруг снова, приблизилось вплотную к нему, и тут в темных глазах ее привиделся ему слабый огонек надежды. Девушка неуверенно, совсем робко улыбнулась и махнула ему рукой. Следом раздался хрустальный звон – раз, два, три. Лицо Ники задрожало, расплываясь, потекло во все стороны и стерлось, наконец, совершенно, словно не существовало никогда.

И тогда мир окунулся во мрак. Сюрприз, подумал Тант, вот тебе и сюрприз. Можно сказать, удался.

Он почувствовал, что куда-то проваливается, падает. Показалась, внутрь самого себя, как рушатся полые башни. Когда холод мертвой вселенной завладел его душой и телом, вновь вспыхнул в темноте все тот же зловещий Шар. И голос, никогда не слышанный им раньше, сотрясая все его естество, возвестил: «Берегись!»

– Берегись! Берегись! Берегись… – повторяло эхо его сознания сколько могло, но и оно довольно быстро угасло, задушенное губительным зноем Шара.

1.7. Колечко с изумрудом

Он очнулся от неудобства текущего положения. Тело разбудило его пронзительной жалобой, что совсем задубело и болит, и дальше так лежать невозможно. Мышцы затекли и ныли, а в глаза, такое ощущение, будто кто-то нахально тыкал пальцами. Было холодно и ничем не пахло. А может и пахло, только нос запахов не воспринимал. Он разомкнул веки и тотчас захлопнул их снова – яркий безжалостный свет иглами вонзился в зрачки и, сквозь них, куда-то в самую середину мозга. От этого воздействия по телу прошла судорога. И ладно бы легче стало, можно бы и смириться, но нет, не наступило облегчения.

«Шар!» – пронеслось в сознании, а следом проявились в нем и картины недавнего варьете. Тут же всплыли, и он вспомнил, что рассматривал их всю ночь. Тант перевернулся на живот и, тяжело опираясь на руки, поднялся. Сначала на колени, потом и на ноги. Прикрывая лицо рукой от возможной световой атаки, осмотрелся.

Никакого Шара в комнате, конечно, не было, ему снова привиделось. Свечи давно оплыли и погасли, зато под потолком одиноко горела бесполезная белым днем электрическая лампочка. Да, и в углу так же сиротливо, приветом из прошедшего праздника, светилась елка.

«Слава те, Господи! – облегчил вздохом душу Тант, и закрепил облегчение словами. – Хорошо, хоть того адского устройства здесь больше нет. Нам такого канделябра не надоть». Он почувствовал нестерпимую злость к все еще неопознанному летающему предмету. И поднимающееся раздражение. И затаившуюся неловкость, даже стыд. Целый букет чувств, однако.

Ероша волосы и чеша затылок, он придирчиво осмотрел комнату.

– Да, – пробормотал озадаченно, – порядочек…

Разгром был полнейший. Создавалось впечатление, что в комнате всю ноченьку напролет, а, быть может, и не одну только эту ноченьку, пьянствовали с десяток мужчин, которые под конец подрались и ушли, оставив, естественно, все, как есть, в том числе и хозяина на полу. В одном углу мигала гирляндой елка, хлопал бельмастым глазом, в другом, телевизор, а среди осколков посуды на полу лежали красно-зелеными лоскутами поникшие и растоптанные тела гвоздик.

– Да… – пробормотал Тант еще раз, не зная, что думать и что говорить, – погуляли…

Собственно, сам же и погулял. Больше никого ведь не было, – Лалелла так и не пришла… Едва вспомнил и подумал о ней, как накрыло глухой тоской, и, снова, раздражением. Неужели это тот сказочный праздник, который одаривает всех чудесами, подумал он? А я? А мне? Что-то не похоже, чтобы хоть что-нибудь. Совсем не похоже.

Он обошел вокруг стола и вытащил из заглохшего камина подушку, понюхал ее обгоревший край и сокрушенно покачал головой. Никогда не доверял он сказкам, но чтобы после встречи с ней остались такие следы… Не ожидал. Сюрприз, ага.

– Да… – произнес он и в третий раз. – Кажется, это уж слишком…

Он покачал головой, и тут же схватился за нее и застонал. Голова, вдруг опомнившись, заболела так, точно была заполнена кипятком по самую макушку. Обстоятельство, возможно, не смертельное, однако сейчас нежелательное вдвойне. Лучше бы ее не беспокоить, подумалось. Само по себе неприятно, когда голова болит, а тут еще без ее помощи не разобраться в том, что произошло.

А произошло ли что?

Вопрос этот вдруг пророс в его мозгу и постепенно дотянулся неостановимым и крепким корешком до чего-то материального в груди, возбудив там смятение и неуверенность. Под чем-то материальным в груди он подразумевал, разумеется, душу. А что еще? Неуверенность сердца называется по-другому. Тем более, его смятение.

По подоконнику за стеклом застучала какая-то живность. Тант перевел взгляд туда и вполне равнодушно зафиксировал в сознании копошащиеся с той стороны тушки голубей – на фоне серого, усталого после праздника мира. Да, мир, как ни странно, праздник пережил. Может быть, и зря.

К делам внутренним и локальным от вопросов общемировых его вернул звонок в дверь. Не выпуская из рук подушки, он пошел открывать.

В квартиру ворвалась целая толпа веселых людей, человек семь, а то и все десять, в основном – сослуживцы, но некоторых из них Тант видел впервые. А кое-кого уже и не надеялся увидеть.

– Тант! – закричал с порога Альвин. – Ты уже на ногах? Вот молодчина!

– А мы решили немного прогуляться, – сообщил ему кто-то.

– Погодка!

– Да ты чем ошарашенный такой, чудак?!

– Он еще в себя не пришел.

– Ничего, сейчас поправим!

– Новый год встретили, кажется, прекрасно, – говорил Альвин. – Точно не скажу, всего не помню, но кажется, что так. Перебрали, естественно, но на то и мужская кампания. Одни гренадеры, шутка ли! Мы мальчишник устраивали, если ты забыл.

– Говорили тебе, давай женщин пригласим, а ты нет да нет… Вот и проскочили нужную остановку. Но все равно прекрасно.

– Ах, ты! – донесся возглас из комнаты. – У тебя тут что, медвежий цирк выступал?

– Сам же буянил, как медведь! Ему больше не наливать!

– Как это? За что такое жестокое наказание?

– Почто!

– Почто?

– А что бы знал!

– Ничего! Сейчас заблестит, – вновь успокоил оптимист.

Тант в смущении тер лоб. Так, так, соображал он, все приснилось, привиделось. Снова тер лоб, испытывая одновременно и разочарование, и – мучительное, почти болезненное облегчение.

Альвин обнял его за плечи.

– Ну, старина, не переживай, все прекрасно. С Новым годом! Да брось ты подушку, вот же вцепился в нее.

Он взял из рук Танта подушку и, увидав обожженный край, крякнул.

– Гм…да. Добрый знак. Говорят – к удаче и плодородию.

– Да иди ты! – отмахнулся Тант.

– А ваза-то цела! – возвестил кто-то. – Удивительно! В самом эпицентре.

– Долго жить будет!

Из коридора донесся взрыв хохота в ответ на неуслышанную шутку.

– Черт, – буркнул Тант. – Ничего не помню.

– Честно говоря, – шепнул в ответ Альвин, – и я не вполне…

В комнате Тант поднял с пола гвоздики, затем взял вазу, намереваясь вернуть их на место. Что-то перекатилось в ее глубине и звякнуло о стенку. Тихий, как вздох колокольчика, звон растаял, не успев возникнуть. Тант машинально сунул в вазу руку и вытащил на свет божий мелкий металлический предмет.

На ладони его лежало кольцо.

«Кольцо? – удивился он. – Откуда? Обронил, видно, кто-то».

Он уже открыл было рот, и вопрос едва не сорвался с его языка, когда, как слова забытой песни, – в порядке просветления – вспомнился ему прощальный взгляд Ники, и звон хрусталя. Пальцы сжались в кулак, сохраняя доказательство. Только – чего?

«Сойти с ума, – лихорадил умом он. Мысли сыпались обрывками, как в бреду. – Где же сон, где явь? Сплю я сейчас, или спал тогда? Если спал вчера – откуда кольцо, если сплю сейчас – чьи это гости? Или, быть может, жизнь моя превратилась в игру, странную игру без названия, не ясную мне ничуть? А… Ведь это Лалелла! Ее шутки, ее сюрприз. Кто же она такая? Ведьма? Пффф… Ну, блин! Но теперь-то уж она не вернется? Нет, боюсь, не раз еще придется столкнуться с ней. Чувствую, что так и будет. Ах, Ника-Ника, печаль моя! Кто ты, что ты? Почему твой выбор пал на меня?

От мыслей его отвлек хлопок вылетевшей из бутылки пробки. Ударила струя в сдвинутые бокалы, напомнив пенным бурлением и шипением пузырей, что праздник еще продолжается, и негоже забывать об этом. Пузыри и пена, мишура. Чистое счастье. Суть праздника, разве нет?

К нему опять подошел Альвин.

– Тант, предлагаю выпить за дружбу. За нашу дружбу! Чтобы никогда больше не объявилось силы, способной омрачить, тем более, убить ее. Пусть она переживет нас! Дружба, конечно, не сила.

– Ты прав. Дружба, это все, что у нас есть – будем же беречь ее! – Тант чувствовал, как от простых слов этих наполняется силами его тело. Дружба! Да как можно выжить без нее?

Он улыбнулся другу.

«Кем бы впоследствии ни оказалась Лалелла, – подумалось ему, – я всегда буду благодарен ей за эти минуты, за то, что вернула мне друга. За то, что вернула нас друг другу. Будь здорова, Лалелла!»

Он выпил и задумался о силе, оторвавшей, даже отвратившей его от друга и закрутившей в сумятице дней. Ведь в последнее время они с Альвином почти не общались. Он на дух не переносил Лалеллу, она – его. Прямо как с Тихоном, на ножах с первой встречи, с первого взгляда. Достанет ли ему воли противостоять ей впредь?

Потом, когда гости ушли, он перебрался ближе к окну, где свет дня, не чувствуя в стекле преграды, был в полной силе, и разжал кулак, сочившийся телесной влагой от напряжения и жара укрытой в нем тайны. Впервые держал он в руках вещество «оттуда» – мудрено ли разволноваться? Ну-ка, яви мне славу мастеров их, обращаясь к кольцу, подумал по-книжному, напыщенно.

Лунного серебра резное тельце змейки, опаленное огнем, припорошенное пылью времен, свилось петлей, грациозно загнув хвост. Маленькая, горящая изумрудным глазом, головка слегка приподнята, настороже… Простота и изящество – печать мастерства немалого…

Не успел, однако, он как следует рассмотреть находку, налюбоваться не успел, как что-то большое, заслонив дневной свет, ударилось в окно. Стекла задребезжали, застонали от натуги сопротивления, и даже выгнулись. Но устояли, выдержали натиск, и неведомое существо, захлопав крыльями, метнулось прочь. Будто скрытный порыв ветра, ошеломительный и внезапный, ударил свободной калиткой – и все стихло, лишь пространство продолжало еще гудеть возбужденно некоторое время, помня о вторжении чужой отчаянной силы.

От неожиданности Тант едва не выронил кольцо из рук, но, мобилизовавшись перед лицом внезапной опасности, быстро надел его на мизинец – лишь на этот палец оказался перстенек впору.

«Уже и птицы с ума сходят, в окна ломятся! Ворона – не ворона, черт ее разберет, кто это был! – подумал он. Распахнул окно и выглянул в него со вздохом. – Как жить-то дальше, а? Как жить?»

Вопрос не казался ему праздным.

И вдруг он озарился догадкой: она! Точно, она!

«Лалелла! Ах, негодная! Ее проделки! Как же, выкрасть кольцо и снова дурачить мне голову – расчет верный. Не выйдет! Дудки! Вызов принят! Ваш выпад – наш ответ! Ждите!»

И, навстречу летящему ветру, прямо в неведомое ревущее пространство, приоткрывшее лишь едва свои потаенные глубины, крикнул;

– Ника! Отныне я твой должник! Ты слышишь? Жди меня, Ника!

В ответ со двора донесся смех детворы.

Волоча за собой гул и грохот, будто связку пустых кастрюль и банок, низко над домом пролетел реактивный лайнер.

Тант плотно прикрыл створки окна и защелкнул шпингалеты. Еще и подергал несколько раз за ручку – надежно ли? Слышала ли Ника его слова, подумалось ему? Достигли ли они ее ушей? Наверняка! Он даже не сомневался. Но, если вдруг полет их был прерван, – полет слов послания – если скомканы, раздавлены они были, если упали на землю грустным бессильным шелестом, если промелькнули незаметно тенью гонимого ветром облака, – все равно, пусть надеется! Ждет и надеется.

«Но что он такое, этот Шар? – размышлял дальше Тант. – Отчего они неразлучны, сосуд с огнем – и живая девушка? Как вообще возможно такое сочетание? Почему они всегда вместе? Словно одно целое. Словно картина с секретом, повернул голову – и видишь совсем другое, не то, что рассчитывал увидеть. Стоп! Вот же оно! Они и есть одно целое. Лицо и личина. Да-да. В самом деле: личина, проклятие, маска, которая всегда на лице. Ядро, прикованное к ноге каторжника».

Не успел он додумать эту свежую для него мысль до конца, как вновь раздался звонок в дверь, короткий и нетерпеливый. Тант вздрогнул и поморщился. Кто бы это мог быть, подумал, чувствуя, как охватывает его тревога. После всех явленных знаков в душе поселилось ощущение опасности. Но, пошел-таки открывать.

– Дядюшка Булль! – обрадовался Тант отставному историку. – Входите, что же вы стоите! Вот так сюрприз! Не думал, что разыщете меня здесь! С Новым годом!

Дядюшка снял очки и большим, красным в белую клетку, платком принялся протирать запотевшие стекла, рокоча, в то же время, по своему обыкновению:

– Здравствуй, дорогой! И тебя с Новым годом, значит! А я, между прочим, все знаю – что было, что будет… Кто и где – тоже знаю. Поэтому я здесь. Нет, не поэтому. Ты меня в дом не приглашай, некогда мне, поскольку очень спешу. Шел мимо, и вот, дай, думаю, зайду. По делу, по делу. Ты, помнится, газетками кое-какими интересовался, не так ли?

– Так, – кивнул Тант.

– Так… – повторил за ним дядюшка. – Тогда изволь взглянуть.

Он водрузил очки с круглыми выпуклыми стеклами на свой похожий на теннисный шарик нос. Потом торжественно расстегнул пальто и откуда-то из его необъятных недр извлек сложенный многократно газетный листок. Дрожащими руками Тант принял его и, развернув, прочитал со смятением название: «Вечерняя Звезда». А прямо под названием едва не на половину газетного листа расположилась большая фотография девушки.

«Где же ты, Ника?» – давила свинцом обреченности надпись сверху картинки.

– Ника! Откуда она у вас? – спросил Тант, не в силах оторваться от портрета. А сердце бешено колотилось в груди: она, она, она, – имея в виду ту, что прилетала к нему на шаре ночью. Потому что на фотографии запечатлена именно она, несомненно. И даже ничуть не изменилась, разве что у девушки на снимке, по сравнению с ночной гостьей, взгляд был совсем уж наивный. Когда, насмотревшись, Тант поднял голову, дядюшки Булля уже простыл и след. Как и с тем посыльным получилось, почему-то припомнилось. Что это за манера у всех такая появилась, исчезать незаметно? Неугомонный старик, подумал Тант, и тепло улыбнулся. Где только находит все эти вещи? И, обратившись вновь к газете, прочитал вслух:

– Где же ты, Ника? Ника…

Слова прозвучали, как прямой вопрос к ней. Это и был вопрос. Но девушка не ответила, да и как бы она могла его услышать, ведь пространства их, судя по всему, разделяли нешуточные. Пропасть их разделяла, если быть точными. Ника…

Закрыв дверь, он остался один на один с ее печальными и наивными глазами.

.8. 

Репортерская работа

Тяжек путь постижения истин необъяснимых, а всего трудней – тех, с самой сутью которых не в силах примириться душа. Суров и долог бывает путь к желаемой правде. А для успеха необходимы два неизменных условия, два родника неиссякаемых – вера и упорство. Без веры – усомнишься, без упорства – опустишь руки до срока, не найдя в себе силы продолжить борьбу.

Вера – и упорство!

Тант верил, словно в божество, в далекую, незнакомую девушку. Тем более что она являлась ему лично, и даже, чтобы не было сомнений, оставила в напоминание о себе кольцо. Не говоря о других знаках и явлениях. Правда, он воспылал огнем, готовый к подвигам великим. О нет, это был уже не тот юнец, неуверенный в себе и во всем сомневающийся, встречный ветер которого мог заставить отвернуть лицо, сойти с пути. Не юноша – но муж, почувствовавший крепость плеча своего, и силу духа.

Но во что он все-таки верил? К чему был готов?

Не торопите! Дайте же ему во всем разобраться самому! А еще лучше – помогите. Не можете помочь – не мешайте.

Тише! Вот так.

Первый день нового года, как и его предшественник накануне, последний день старого, превращался в тень, растворяясь неспешно, ускользая неслышно. Миллионы мгновений, составлявшие его естество, просачивались через сито настоящего в прошлое одно за другим, словно дождевая влага сквозь песочную кожу земли. В отличие от воды – чтобы никогда больше не подняться в небо невидимым газом, и никогда не вернуться обратно, к земной тоске и радости.

От долгого сидения в жарко натопленной комнате и напряженного труда мысли, Тант чувствовал себя совершенно разбитым. Небольшое количество выпитого накануне вина, давно испарилось из организма, уступив очищающему натиску возбужденных нервов. Был первый день нового года, но жизнь продолжалась прежняя, сложная, полная проблем и нерешенных вопросов, что никак не позволяло отдаться празднику в полной мере.

Когда неторопливые, но ранние сумерки повели себя слишком навязчиво, как неумолимые оккупанты, Тант включил свет. Лампочка вспыхнула, по первому ощущению, слишком ярко, он прикрыл уставшие глаза рукой, а когда отнял ее, почувствовал в комнате какую-то перемену, но в чем она заключается, не сразу смог уловить. А когда понял, в чем дело, засомневался в своих чувствах. Перемена была столь значительной, что он даже усомнился, у себя ли находится дома. А потом нахлынуло осознание: исчезла роспись стен! Да, именно так!

Когда? Как? Почему?

Кто позволил?!

Стены вновь сделались первозданной белизны, какими были до того, как на них излила несколько ведер краски Лалелла. Впечатление было сопоставимо с тем, как если бы в отсутствие хозяина поснимали и вынесли прочь все яркие южные ковры, украшавшие стены! Но в его жилище никогда не было ковров, зато были краски на стенах, и вот их не стало, не существовало более – словно и не было никогда!

– Вот так фокус! – изумился Тант. – Походу, ограбили. При полном попустительстве охраны.

Впрочем, знакомый уже с подобными шутками, изумился он не очень сильно. Скорей, испугался, едва представил себе, какая за подобными манипуляциями может стоять сила. «Следы заметает, – сразу догадался он. И, гоня страх прочь, взбодрился, захорохорился, точно перед публикой, точно его кто-то видит: – Ах, Лалелла, стоит ли так мелочиться? К чему все эти плутни и увертки? Я к ним, если честно, уже попривык. Не трогает. И, замечу, не слишком-то богатая у тебя фантазия, совсем истощилась, и удивлять перестала. Повторяешься! А вообще так скажу: если воевать – давай в открытую?»

Подумал – и усмехнулся: с кем воевать-то?

Вопрос без ответа.

В голове неожиданно прояснилось – то ли чистота стен подействовала, то ли свежего откровения дуновение высветлило основательно запотелые окна его мыслительной комнаты. А, может, подзадорила близость противника. Как бы то ни было, только вдруг нагромождение фактов, домыслов и предчувствий перестало казаться хаотически немотивированным и непонятным, как куча бирюлек. Картина помалу начало вырисовываться вполне ясная, охватить и проанализировать которую уже был способен и его земной мозг – надо было лишь постараться из общего вороха, из нагромождения небылиц вытащить первую палочку-подсказку, а за ней следующую, и так, не останавливаясь до полной разгадки.

Хорошо, сказал Тант, помозгуем. Гимнастика ума, он помнил, фигуры не портит.

Впрочем, ему-то, думать о фигуре, с какой стати?

Он сознательно уводил себя от главных задач. Думать целенаправленно о пустяках – это как разогревать двигатель на морозе.

Он сварил кофе, выключил верхний свет, потом оживил приемник, заставив его исторгнуть из недр своих неспешную джазовую композицию. Ему нужен был кул, и он его получил. После забрался в любимое кресло у камина, забросил ноги на решетку, вытянулся. Придвинул, не глядя пепельницу, зажег сигаретку. Глоток кофе, и – бодрая мысль: можно начинать.

Пожалуй, слишком бодрая, чересчур. Начинать-то можно, да что- то не очень начинается…

Выполняя последовательно все эти манипуляции, он держал ум настороже, у кромки поля задачи, но, сказал себе – начинай, и спасовал. Наметившиеся, как ему казалось, перспективные мысли о развитии сюжета испуганно шарахнулись врассыпную, в тайные норы извилин, словно мыши при вспышке света.

Тант, досадливо морщась, заворочался, закрутился в кресле. Он должен был думать, он собирался думать, – а мысли не шли.

Комфорт убил в тебе мудреца, сказал он себе – о себе – вслух. Допил одним большим глотком кофе и отставил чашку в сторону. Сигарету, впрочем, оставил, лишь закусил фильтр. Курил он довольно редко, не страдал привязанностью, тем более зависимостью, но курение неизменно помогало ему сосредотачивать мысли. Поэтому, в особых случаях, он, что называется, усугублял.

Все, полная концентрация воли, концентрация мысли, концентрация духа. Все, что меня интересует, все, что важно – во мне, лишь во мне самом, настраиваясь, продекламировал он нараспев.

Формула, произнесенная точно заклинание, неожиданно быстро очистила сознание от белого шума и, простимулировав, отлетела. Тант расслабился, и тогда в него тихо вошла музыка, простая, доступная, земная, повествующая что-то щемяще грустное о далеких неведомых странах, о людях, их населяющих, и, конечно, о счастье, которому суждено сбыться, но неведомо в какой срок. Быть может, это настроение светлой грусти, это состояние предчувствия счастья и помогли ему настроиться на нужный лад. Перед мысленным взором его вновь замерцал фантастических мир, в котором так странно и тесно переплелась жизнь, знакомая до мелочей, с жизнью иной, слов для описания которой он подобрать пока не мог.

Итак, начал рассуждения Тант, следует определить, что у нас есть, и чего желательно добиться, используя то, что есть. Налицо факт, что мы столкнулись с миром, о котором не имеем ни малейшего представления, который вообще скрыт от нас, живущих здесь. Доказательства? Пожалуйста. Шар – раз, девушка Ника, пользующаяся этим средством передвижения – два. Мало? Можно продолжить. Необъяснимое исчезновение нагара, копоти на стене, как и всех этих наскальных рисунков – три. Еще? Новогодний сюрприз – четыре, внезапное нашествие друзей – пять, кольцо с изумрудом – шесть. Наконец, Лалелла… С Лалеллой, конечно, промашка вышла. Давно нужно было догадаться, что она не та, за кого себя выдает. Столько быть вместе, и не узнать даже, где любимая проживать изволит… Но – артистка! Впрочем, мало ли их, странных и загадочных? Короче – Лалелла. Кто она на самом деле – не понятно, но ясно, что оттуда. И ясно, что больше она здесь не появится. Хотя, почему? Может, как раз наоборот? Нет, не появится. Во всяком случае, как Лалелла.

Он говорил – мы, он рассуждал от имени множества, как бы от лица группы единомышленников. Самообман, конечно, тем не менее, эта простая уловка помогала притупить острое чувство одиночества, им владевшее. Уж он-то понимал, что придется лезть в эту историю самому, без чьей-либо помощи. Не хотелось, да, но он почему-то и был уверен, что дело это – его личное. Так к нему и относился.

Итак, продолжил он, можно считать доказанным фактом, что существует какой-то иной мир. Возможно, неизвестное измерение нашего. Возможен и более простой вариант, а именно: кое-кто из нас, не будем указывать, кто, тихо и неспешно сошел с ума. Но этот случай оставим напоследок, рассмотрим, когда другие себя исчерпают. А пока этого не произошло, и покуда есть еще силы, будем стоять за себя горой. А куда деваться-то?

Значит, тот мир существует, исходим из этого. Как в него попасть? Это – вопрос номер один. Что он собой представляет – вопрос номер два. Возможно – наоборот. Номер один – два, а номер два – один, но это ничего не меняет, поскольку один вытекает из другого, и ответы на них пока даже не брезжат.

А если попробовать зайти с другой стороны?

Итак. Предположим, что существуют два мира – а, быть может, и больше, кто знает – и время от времени они пересекаются. Нам известны две такие точки пересечения. Из газет – позиция, где исчезла девушка Ника, из личного опыта – место, где она появилась и исчезла вновь. Между этими пунктами большое расстояние, между событиями – огромный разрыв во времени. Такой интервал не может вместить ни одна человеческая судьба, однако – не будем вдаваться в излишние тонкости, иначе неизбежно осуществится запасной вариант. Что не желательно. Нику я видел своими глазами, быть может, в том мире такое проникновение – в порядке вещей. Взаимопроникновение, то есть, они могут к нам, а мы – к ним. Значит, если я изъявлю желание, и оно окажется достаточно сильным, я тоже смогу. Туда проникнуть. Но как? И тут позволительно ли будет подумать: что было однажды, то может быть дважды? Почему нет? Почему не предположить, что видеть Нику-в-шаре имел счастье и кто-то еще? Надо просто попытаться разузнать. Поездить, поспрашивать – обычная репортерская работа. Поживем, как говорят оптимисты, достанем, в данном случае – сведения.

Существуют два мира, отдельных, разных, связующее звено между ними – она, Ника. Человек, родившийся в мире людей, и живущий в том, другом, искомом. Что это так доказывает известная цепь событий. Сначала была газета с рассказом о девушке, превратившейся в Шар. Потом объявился Шар, и девушка, выйдя из него, явила мне свое лицо. И тут же, снова подоспела газета, на этот раз с портретом. И я, очевидец, узнал ее сразу, – все совпало! Черт возьми, разыскать эту девушку нужно во что бы то ни стало, в каком бы мире она ни находилась. Кажется, она так несчастна и так страдает, что своими мытарствами давно искупила грехи, если таковые у нее имелись, и оплатила все возможные, будущие, на сто лет жизни вперед. Вернуть душу миру, которому она принадлежит – вот задача. Надо найти Нику. А для этого, хочешь-не хочешь, придется забраться в тот мир и хорошенько рассмотреть, и даже пощупать его изнутри. Словом, ищите девушку.

Понятно, ясно, достаточно… Но как искать, где? Что известно об этой небесной страннице? Так, сейчас вспомним. Да, училась в университете. Был жених, имелся такой, ушел в какую-то экспедицию за полгода или за год до ее исчезновения – тогда часто ходили в экспедиции, – а вот вернулся ли, не известно. Там, кажется, были какие-то трудности. Да, высказывалось предположение о взаимосвязи обоих исчезновений. Это все? Нет не все. Еще, дело происходило в городе Сальви-Крус, что несколько облегчает нашу задачу. Теперь, похоже, все.

Что делать? Искать, искать красавицу. Дьявол, повторяюсь. Еще раз – искать. Но где? Имеется две возможности, два пути: один – она, другой – он. Два пути… По какому же идти? Кстати, пропавшие экспедиции всегда дают хороший материал, иногда даже сенсационный, так что повесть «о сгинувшем женихе» может оказаться чрезвычайно интересной. Но кто он был? Путешественник, естествоиспытатель, геолог? Или же – авантюрист, потерявшийся в поисках золотой жилы? Вопросы, вопросы – и ни одного ответа! Или, один ответ на все: не знаю! С какого бока подступиться? А не попросить ли разузнать об экспедиции Альвина? В самом деле, это хорошая, верная мысль. У него есть знакомые в этих кругах. Да-да, он, возможно, даже сможет помочь…

Тут Тант почувствовал вдруг толчок в сознании, что-то требовало его внимания, но ощутилось так реально, точно получил удар локтем в бок. Разбег мыслей тут же остановился, и он, вынырнув в реальность, как из забытья, увидел перед собой камин и собственные ноги на решетке, узнал часы на полке и книжный шкаф сбоку, по этим приметам определил, что все еще находится дома, и очень этому обстоятельству обрадовался.

«Стоп, стоп!» – урезонил он себя. – А ты что же, ожидал оказаться в другом месте? Правда? И где, если не секрет?»

Он испытывал странное наслаждение от звука собственного голоса, точно не было другого способа удостовериться, что он дома, не спит, и что с ним все в порядке. «Что это я, в самом деле? – подумал он. – Размечтался, расправил крылышки и – полетел за чудесами. Для полноты ощущения следовало бы еще уверовать в загробный мир и спуститься в его подземелья к чертям на смотрины. Давай так: делай что угодно и как угодно, но пусть чудесами занимаются те, кому по должности положено, или кому это по нраву. Ты же попробуй выяснить, как можно полней, обстоятельства жизни девушки по имени Ника. А там – посмотрим, может, что и прояснится».

Он легко поднялся на ноги и в возбуждении забегал по комнате. Услужливое воображение показывало ему картины одну пленительней другой, и был он в мыслях своих удачлив и красив, и лицо его пылало огнем от стыда за свой успех, а душа рвалась вперед – оправдаться в преждевременно выданном самому себе авансе.

Он схватился за телефонную трубку.

– Ало, Альвин! – закричал он, едва лишь исчезли трассеры звонков в черном провале подпространства, и в гудящей дали, осязаемый слухом, проявился живой шорох. – Альвин, послушай, срочное и до чертиков интересное дело. Мне крайне необходима твоя помощь. Да слышишь ли ты меня, Альвин! Это я, Тант!

– Ох-хо-хо, – отозвался с той стороны осипший ото сна голос. – Сколько времени?

– Что? Какое время? При чем здесь время?

– Ты, я спрашиваю, не обратил случайно внимания, который теперь час?

Тант взглянул на часы.

– Половина второго. Черт! В самом деле, поздновато… Прости старина… не обратил внимания.

– Вот-вот, всегда так, сначала будят, потом смотрят на часы и извиняются. Что, действительно так спешно? Или все же до утра потерпит? Дело твое, спрашиваю, потерпит? Не пропадет? Не скоропортящееся? А то у вас, репортеров…

– А, нет, до утра, думаю, ничего не изменится.

– Хорошо. Тогда прими душ, выпей валерьянки и ложись спать, завтра поговорим. И пусть тебе приснится голубое небо, берег моря и девушка твоей мечты. В розовом купальнике. Или без оного.

– Тоже мне, пожелание, – отмахнулся Тант. – Она и так все время перед глазами. Ладно, извини. Постель твоя, думаю, еще не остыла, так что, поспеши. Береги энергию. Спокойного сна!

– Хе-хе, – усмехнулся Альвин. – Да уж, мой организм о себе заботится. Сам себя согревает. Чего и тебе желаю. Спокойной ночи.

Утром следующего дня, ближе к полудню, они встретились в маленьком кафе, которое каким-то чудом втиснулось в плотный корпус большого серого дома на улице Театральной, между ювелирным и бутиком дорогой одежды. В двух шагах от редакции «Вечерней звезды», кстати.

Опаздывая против условленного времени на девять с половиной минут, о чем свидетельствовали электронные часы над входом, Альвин еще издали развел руками.

– С этим транспортом хоть вовсе не связывайся! – стал оправдываться он, усевшись за стол. – Проехал две остановки – и все, вылезай, машина дальше не пойдет. Если бы знал, сразу пешком пошел бы. Наверное. Не знаю. До чего мы дошли, слушай, от обычного троллейбуса ждем привычного чуда. И без него уже никуда. И это ведь действительно чудо – чудо перемещения в пространстве без прикладывания личных усилий. А самого заурядного водителя троллейбуса почитаем практически за волшебника. А он, может быть, пьяница, тиранит жену и ворует стаканы в автоматах с газировкой…

Тант молча смотрел на друга и улыбался. Каждый раз, попав в поле излучения этого человека, он ощущал прилив нечаянной радости и неодолимое желание самому делать добро. Потому что доброту излучал Альвин. Он был переполнен ею, невзирая на вечное – пусть периодическое, как теперь – брюзжание. Тант смотрел, как собираются в знакомый ершик примятые шапкой волосы Альвина, и улыбался.

– Что? Поздно уже, ты торопишься? – встревожился тот, наконец, и оглянулся на часы.

– Да нет, все нормально, – успокоил его Тант. – Я не особо спешу. Ты кончил-то возмущаться?

– А вот я, – тут Альвин сделал характерный жест руками, – вынужден спешить. У меня, понимаешь, рабочий день, внезапно. Надо еще на смену успеть, а опять с транспортом придется дело иметь. Хотя, ладно, пешком пойду. Ты что все улыбаешься? Что-то не так? – он провел рукой по волосам, сбивая их в кучу, потом снова разгладил.

– Так все, так. Просто я рад тебя видеть. Ты как, выспался?

– Выспался, – пробурчал Альвин. – А вот позавтракать не успел.

С этими словами он взял с тарелки сдобную булочку, намазал маслом и принялся уплетать, запивая все остывшим уже кофе.

– Кофе бочковой, – поделился он впечатлением. – Выдержанный.

– Как обычно.

– Ты рассказывай, – кивнул он Танту, – не тяни время. Я слушаю, когда кушаю – излагай.

– Да… – протянул Тант и задумался.

– Что? Так сложно?

– Да… Нет! Просто думаю, с чего начать… Хорошо, слушай. Недели две назад, да, где-то так, за пару недель до Нового года я побывал у дядюшки Булля. Нанес визит. Ты же знаешь мою слабость… Да, путеводители… Кстати, достал Нормана, представляешь? Ах, не о том я… Так вот, там, в его доме, в этой лавке старьевщика, попались мне на глаза несколько номеров, причем очень древних номеров, «Вечерней звезды». Сам понимаешь, они оказались у меня.

– Ваша газета?

– Предшественница, с нынешней «Вечерней Звездой» ее роднит лишь название. Суть не в том. В одной из этих газет было упоминание о пропавшей экспедиции, только упоминание, что, мол, был человек, отправился в экспедицию с полгода назад и не вернулся. И ничего больше. А хотелось бы узнать подробно об этом человеке, да об этой экспедиции. Я надеюсь, что ты можешь мне в этом помочь.

Альвин мокро звякнул (странное, кстати, сочетание ощущения и звука) донышком толстой фарфоровой чашки о блюдце и откинулся на спинку кресла.

– Каким образом, дорогой мой, подскажи? Я врач, ничем другим, кроме медицины…

Тант всплеснул руками.

– Альвин! Но медик, значит – естествоиспытатель. Ты близок ко всем другим естествоиспытателям: геологам, биологам, энтомологам, археологам и множеству других ологов. Кроме шуток, у тебя есть друзья в этой среде, и, как ты рассказывал, они люди увлеченные, значит, из них хотя бы кто-то один должен был слышать что-то об этой экспедиции. Или, по крайней мере, знает, где искать ее следы. А след должен быть, уж если о ней писала пресса. Но это давно было, и в нашем архиве ничего нет, я смотрел. Но мне очень нужен хотя бы след.

– Что она, пресса то есть, писала, Тант? Ерунда, прости, какая-то, реальных сведений почти никаких. Это не зацепка, даже не ниточка, чтоб за нее ухватиться. Подумай сам: мало ли было экспедиций? – он покачал головой. – Искать черную кошку в темной комнате.

– И темной страшной ночью. Ты погоди, страшилки оставь на потом. Экспедиций было много, это верно, – хотя, не так уж и много, если разобраться. Но сколько их них пропавших? Прими во внимание также то, что она ушла из нашего города, это резко сужает круг. И дает повод искать именно в нашем городе. Мы знаем время выхода экспедиции – вот еще один плюс. Теперь, если вспомним, когда все произошло, и вовсе весело станет. В то время в нашем университете был открыт лишь один Факультет естественных наук.

– Ну, сходи в университет.

– Не могу.

– Почему?

– Грехи не пускают. Нет, правда, вот именно туда я сам не могу. А ты можешь!

Альвин вздохнул.

– Ох! Где эта газета? Можно на нее взглянуть?

– Именно той газеты у меня сейчас нет, – посмурнел Тант. – Она осталась… Словом, нет ее. Но есть другая, из той же серии.

– Из той же серии? – переспросил Альвин, принимая газету от друга. – Из какой такой серий?

Он развернул листок и тут же воскликнул:

– Ух, какая девушка! Симпатичная. А точней, красавица! Где же ты, Ника?! Занялся бы ты лучше поисками этой красавицы. Так что за серия, а?

– Серия репортажей, об одном происшествии, – нехотя отозвался Тант. – В «Вечерней звезде» тогда прошел целый ряд публикаций.

– О каком происшествии? – не унимался Альвин. – Послушай, почему из тебя все нужно вытаскивать буквально клещами? Что за секретность такая? Кто экспедицию ищет, ты или я?

– Я. То есть ты. Ладно, не кипятись. Мне просто не хочется, чтобы ты втягивался в это дело слишком сильно. Видишь ли, тут имеются кое-какие обстоятельства, я тебе их открою, позже, когда сам разберусь.

– Может быть, ты и экспедицией сам займешься? Нет, в самом деле? Что я должен тебя уговаривать? Времени у меня на это дело нет совершенно – раз, ты ничего толком не говоришь – два…

– Ох, ну и жук же ты! Я тебе все ясно растолковал: пропала экспедиция, надо найти…

Альвин перегнулся через стол и накрыл своей большой шершавой ладонью нервно пульсирующую руку Танта. И, как всегда, тот сразу успокоился.

– Та-ант, – протянул Альвин. – Мне не нравится твое состояние. С тобой что-то происходит, вот только не пойму, что. А сам ты темнишь. Что случилось?

Тант глубоко вздохнул и пожал руку друга.

– Ладно… Если я скажу тебе, что видел эту девушку, – он кивнул на газету, – что ты подумаешь обо мне?

– Ну-у… Хоть я всего лишь интерн, мне думается, я смог бы помочь тебе. Облегчить, так сказать…

Тант покачал головой.

– Да-да, очень тебе признателен. Ты светило, хоть и будущее, но несомненное, и на мне, уверен, сделаешь карьеру…

«Господи, что я несу? – вдруг осадил он себя. – К чему весь этот маскарад? Совсем плохой стал».

– Ладно, – решился он, – надо ценить время, а ты, вижу, уже вполне заинтригован. Суть статей в следующем: в нашем городе, на самой центральной его улице, в очень далеком году, в ясный солнечный день при многочисленных свидетелях молодая симпатичная девушка по имени Ника, которую ты имеешь счастье видеть на этом снимке, вдруг превратилась в солнцеподобный шар. Вспыхнула – и исчезла, позабыв попрощаться с публикой. С той поры ее никто больше не видел. И вот, отблеск, а может быть тень, той истории падает на мое чело, и я воспламеняюсь, как трут от кременной искры. Я сражен призраком прекрасной тайны, и решаю раскопать все, что еще можно, в наслоениях прошедших времен, и найти продолжение заинтересовавших меня событий. Самое трудное, розыски Ники, как ты уже догадался, я беру на себя. Тебе досталась малость – обнаружить пропавшую экспедицию, участником которой был жених нашей девушки. О чем сообщалось в одной из статей, к сожалению, больше недоступных. Задача трудная, но интересная. И, я надеюсь, выполнимая. Это все. Ну, что, берешься?

– Вот, давно бы так, а то… Где, кстати, ты видел ее? Ника, правильно?

– Дома, у себя, в новогоднюю ночь.

– Вопрос номер два: ты где шампанским затаривался?

– При чем здесь шампанское?

– Кто знает? Самое простое объяснение, его исключать не стоит. Ладно, времени мало, надо спешить. Все, что смогу – разузнаю, надо только сообразить, к кому с этими вопросами подкатить можно.

По лицу Альвина было видно, что согласие его вовсе не означало понимания и принятия всего безоговорочно. Потом, прощаясь на улице, Тант задержал в своих руках руку друга.

– Послушай, Ал, – сказал он. – Ты мог бы просто послать меня к черту, и правильно, наверное, сделал бы. Я все же порядочная скотина по отношению к тебе…

– Прекрати, – перебил его Альвин и, притянув товарища за шею к себе – он был на голову выше – утопил его нос в шарфе, пузырившемся косматым узлом у него на груди. – Ты сегодня говоришь чепуху. Временами. Тошно слушать.

– Нет, правда, – продолжал Тант, высвободившись из объятий. – Мне о многом еще нужно тебе рассказать…

– Да, кажется, ты не выдал мне и десятой части. Странный ты человечек, в наше время таких не сыскать. Способен загореться призрачной идеей, смотришь в прошлое – и не обращаешь внимания на настоящее. Оно недостаточно для тебя интересно? Но хорошо ли ты его знаешь?

– Плохо, – Тант поежится и слабо улыбнулся. – Плохо, и мне горько сознавать это. Только ты не прав. До недавнего времени я действительно чаще смотрел лишь под ноги, то есть, вокруг себя, конечно, но все равно, что на почву под ногами, и ничего дальше носа не видел. Но я видел всех нас, нашу жизнь, я любил ее и знал, как мне казалось, довольно сносно. А потом будто оглянулся внезапно, быстро, неожиданно для себя, – и горизонт за моей спиной не успел сомкнуться. В этот момент в его темном проеме мелькнул и сразу исчез прекрасный образ прошлого. Понимаешь? Показалось и поманило что-то чудесное, навсегда утраченное не только мной – всеми нами, отчего, теперь ясно, наша жизнь обеднела ужасно. И вот, мне подумалось, что неплохо бы отыскать это утраченное нечто. А теперь нет мне теперь покоя.

– Что же это?

– Не знаю.

– Ну вот, не знаю! Как же искать? Эх, дорогой ты мой, мы с тобой очень давно не виделись, и теперь я только диву даюсь, как ты переменился. И в голове твоей обычно светлой сейчас – каша. Когда человек начинает искать неизвестно что, томиться непонятными желаниями и грезить о неведомом, это значит, что он находится в неустойчивом состояний, что душа его мечется. Мне бы хотелось предостеречь тебя от необдуманных, импульсивных поступков, чувствую, ты уже готов к ним. Тебе нужно успокоиться, Тант. Для начала успокоиться.

В ответ Тант лишь усмехнулся своей грустной, слабой улыбкой, и Альвин, подметив ее во второй раз, подумал, что раньше друг так никогда не улыбался.

– Послушай, а может быть твое прекрасное «что-то» – не что иное, как прекрасная девушка Ника?

– Может, ты и прав, но лишь отчасти. Впрочем, не знаю…

– Романтические метания души? Любовь…

– Да ну тебя!

Альвин приблизил свое лицо к лицу Танта, заглянул ему в глаза и произнес:

– А за такое дело лишь с любовью и можно браться. Поверь мне.

Тант отмахнулся.

– Ты сам – того, малость. Дело как дело, никаких чудес, никаких невероятностей и никакой любви. Обыкновенный поиск. Репортерская работа.

Они простились, условившись о скорой встрече. Пройдя немного, Тант оглянулся и отыскал среди фигур редких прохожих широкую спину Альвина в модном пальто из шотландки в крупную красно-черную клетку. Друг спешил вниз по улице, плавно опускавшей свою длинную шею к реке Славе, и Тант подумал, что, должно быть, в голове его прокручиваются все возможные варианты поиска, вспоминаются и отбираются знакомые, и отыскивается среди них тот, единственный, кто сможет указать на след пропавшей экспедиции. Тант не сомневался, что именно так и обстоят дела. Но он ошибался. Альвин на самом оценивал расстояние от показавшего из-за угла свой нос троллейбуса до остановки, и прикидывал, успеет ли. Он все убыстрял шаг, наконец, не выдержал и побежал. Ухватился за поручень, вскочил на заднюю площадку. Оглянувшись, махнул рукой. Тант, улыбнувшись, ответил тем же. Перед глазами его вновь возник образ Ники, – так, мелькнула картинка памяти – и вспомнились последние слова Альвина. А он прав, подумалось. Без любви за дело браться нельзя, таков закон. Причем, за любое дело.

Но о какой любви думал каждый из них?

Случилось так, что встретились они вновь в том же самом кафе лишь через неделю. Ближе к вечеру мороз усилился, по мутному небу ветер гнал рваные клочья облаков – куда он их гнал, кому на радость, на горе кому?

– Не знаю, удовлетворит ли, обрадует ли тебя то, что удалось узнать, – говорил Альвин слегка охрипшим голосом, кутая горло в шарф. – Самое главное – след есть и это уже не мало. Как ни странно, я, честно говоря, не ожидал найти хоть что-то. Но живы еще, оказывается, люди, которые кое-что слышали об этой экспедиции. Но документов – никаких. Документы, похоже, старательно все изымались. Так что окончательно, на сто процентов постановить, что да, было такое предприятие, по-моему, все-таки нельзя. Но есть такой человек, некто Бобрик, я тебя с ним как-то, кажется, знакомил. Этот парень помешан на ботанике, читает запоем по предмету все, что под руку попадется. Так вот он-то и утверждает, что листал как-то – то ли давно, то ли недавно, он и сам затрудняется – брошюру, выпущенную, как он выразился, «на заре цивилизации» в нашем университете. В той брошюре, якобы, приведены слова ректора университета, который, споря с кем-то, говорит примерно так: это то же самое, что искать Северный цветок, подобно нашему господину Урбинскому. Или что-то в этом роде. Словом, Урбинский – и Северный цветок, это Бобрик запомнил. Говорит, заинтересовало.

– Северный цветок? Не слышал никогда. А ты что-нибудь о нем слышал? Или что-то подобное? Созвучное? Нет?

Альвин поджал губы.

– Нет, тоже ничего подобного. Однако странное название, Северный цветок. Само сочетание: север и цветок. Мне кажется, это что-то из области легенд, в них часто сводятся полярные понятия, – он улыбнулся. – А по части легенд специалист у нас – ты.

Последние слова Тант показательно проигнорировал, даже лицо сделал соответствующее. Спросил:

– А найти ту брошюру можно?

И снова разведение рук, и покачивание головой в исполнении Альвина. Лицо он тоже сделал соответствующее.

– К сожалению, нет. Она таинственным образом исчезла с его письменного стола. Бобрик говорит, так был ошарашен этим, что окончательно облысел в течение суток.

– Стало быть, в этом направлении – все? Тупик?

– Похоже на то. Во всяком случае, я больше ничего не вижу, никаких возможностей. Может быть, ты? Тоже нет?

– Нет! У меня результат такой же. Я побывал во всех городских архивах – нигде ничего, словно не было такого человека, словно не жил, не страдал, не любил! Лишь в архиве Универа попался один список, совершенно случайно! Открыл дело за другой год, там вместо закладки листок, сложенный вдоль, вчетверо. И что меня дернуло развернуть его? Развернул. На листке список – тот, что мне нужен. Имя Ники вычеркнуто, и пометка: в связи с неявкой.

Альвин оживился.

– Вот, это уже документ!

– Да, – согласился Тант, – документ. Но ясности он не внес, не подсказал, что делать дальше. Такое впечатление создается, что кто-то и здесь поработал целенаправленно – подчистил все следы. Так что, где теперь искать – не представляю.

Было совсем тихо. В прохладном воздухе кафе дышали паром чашки с остывающим кофе, не смея напомнить о себе. А двое друзей, сливаясь мыслями об одном и том же, все пытались нащупать проход, или найти отдушину в стене, не позволявшей даже заглянуть в прошлое. В городе густели сумерки, стихали звуки и на улицах и во дворах, к тому же вновь взялся сыпать снег. И каждый гражданин, вернувшийся с работы или дождавшийся вечера в своей квартирной норке, жил собственной отдельной жизнью, устроенной им лично сообразно выделенному ему природой разумению. А наши герои, видно, решили с природою поспорить. Ишь, чего удумали, вернуть события вспять! Кто им выдаст соответствующее разрешение? Хотя, с другой стороны, а кто и запретит?

Тант вспоминал, как в городском архиве после дня бесплодных поисков к нему неслышной походкой человека, привыкшего оберегать покой и тишину вечности, подошла служительница. Женщина неопределенного возраста, призрачного вида, с лицом, сливающимся с пространством. Хотя, быть может, то в собственных его глазах темнело и плыло все от долгого корпенья над бумагами. Тант невольно подумал, что тетушка, должно быть, появилась в этом здании во времена поступления в него первых документов.

– Что, – спросила она неожиданно звонким, выразительным голосом, – так ничего и не нашли?

Тант захлопнул тяжелый том старозаветного фолианта, возложил его на стопку таких же старинных книг, громоздившихся на краю стола, и рассеял рукой взметнувшееся облачко желтоватой пыли.

– Нет, – вяло протянул он. – Ничего. Ни единого намека.

– Прискорбно, – с грустным выражением лица закивала женщина, – вы, я вижу, сильно огорчены. Видно, что-то заставляет вас принимать ваше дело близко к сердцу. Не стоит этого делать, молодой человек, поверьте мне, женщине, прожившей в соприкосновении с прошлым очень долгую жизнь. Прошлое, словно шахтер, заваленный каменьями в штольне, ушло и никогда уж больше не вернется. Да, следует найти, поднять на поверхность и воздать почести, и это возможно. Но оживить – никогда. Поверьте, ничто не связывает нас с прошлым настолько, чтобы о нем сожалеть. Простить и оставить, и помнить, сколько хватит сил. Или не помнить, так, может быть, и лучше. Поймите, какая-то часть жизни прошла, но жизнь продолжается, и прирастает она будущим. Живете вы, ваши знакомые и близкие, и на все, что случится с вами в будущем, ушедшее уже не окажет никакого воздействия. По той простой причине, что оно ушло безвозвратно.

Тант слушал ее, прикрыв рукой усталые глаза, женщину, жившую в прошлом.

– Вы не поверите, до недавнего времени я думал так же, как вы, – сказал он. – Но неожиданно оказалось, что жизнь может поставить нас в такие условия, когда оказывается просто необходимо попасть в то самое прошлое, о котором вы говорили. Я убедился в этом на собственном опыте. Оказывается, иногда бывает важно вернуться назад, чтобы оттуда взглянуть на себя в настоящем и решить, как жить дальше? Мне казалось, вы по роду службы должны думать так же. Впрочем, наверное, вы притерпелись душой.

Женщина усмехнулась, раздробив лицо пикселями морщин.

– Ну, не знаю, может и притерпелась. Вы молоды, а у молодость свой взгляд на жизнь, на все. Со временем мир покажется вам иным, мысли – тогда – зазвучат антитезой вашим мыслям теперешним. И в этом случае, да, хорошо бы иметь возможность вернуться, чтобы сравнить, что было с тем, что стало. Хоть чисто из любопытства. Но… раз у вас такой горячий интерес, я бы посоветовала вам просмотреть дела еще года на три вперед – быть может, там что отыщется. У событий бывают отголоски. Исторические афтершоки, так сказать. К тому же, бумага, знаете ли, очень текучее вещество, похлеще ртути, особенно в людских руках. То туда перетечет, то сюда. Только давайте уже завтра. На сегодня рабочий день завершен.

Тант взглянул на часы.

– Ух ты, как поздно! – удивился он. – Время тоже текучая субстанция. Особенно когда его не замечаешь.

На следующий день он отыскал тот список. Но что это дало? Лишь подтвердило существование Ники – до ее исчезновения. Возвращение же, судя по всему, до сих пор не состоялось.

Что же делать дальше?

Пообещав держать его в курсе всего, Тант простился с Альвином и прямо из кафе позвонил в редакцию.

– Где вы пропадаете? – спросила его ответственный секретарь редакции тоном абсолютно честного и безгрешного человека, что сразу заставило Танта насторожиться. – Вас с самого утра требует к себе Редактор!

– И что, до сих пор требует? – поинтересовался Тант.

– Нет, теперь больше не требует, – интонацией секретарь давала почувствовать свое особое место в красном углу. – Как и всякий человек, он имеет право на отдых. Но предупредил, чтобы вы непременно были у него завтра в девять. В девять утра, если вы не поняли.

– А по какому вопросу?

– Вот этого, коллега, он мне не сообщил.

– Жаль, – сокрушился Тант. – А ведь мог бы удовлетворить наше с вами любопытство. Ну, тогда до утра, коллега.

И повесил трубку, не обратив внимания на то, что секретарь на другом конце провода продолжала высказываться по поводу.

На стойке фыркал, бормотал о чем-то, сопел и пускал пар кофейный аппарат.

– Двойной, пожалуйста, – попросил у него Тант. – Пол чашечки…

.9. 

Улица Ратуши

Дома он первым делом забрался под душ. Упругие струи массировали тело, напитывали его теплом и энергией. Когда Тант почувствовал, что согрелся достаточно, до состояния сонной одури, он стал медленно выкручивать влево кран холодной воды. Наконец, в висках застучало от смены температуры, сердце заработало в нужном ритме, и организм ощутил наплыв бодрости. Да просто взрыв адреналина! Уф! Долго такое терпеть невозможно! Но он помедлил еще мгновение, потом выскочил из-под воды и принялся с жаром растираться полотенцем.

Что делать дальше, спрашивал он себя? Надо только понять, надо сообразить, настраивал он себя, забираясь в постель и отчаливая на ней, как на плоту, по тихой реке сна, под монотонные, привычные звуки квартиры, все рельефней выступавшие на передний план. Звуки легко и естественно проникали в ткань сна. Ему казалось, что ходики больше не висят на месте, а расхаживают из угла в угол, запинаясь о мебель, задумавшись о том же, о чем и он, а из кухни за стеной вторит им глубокомысленным пофыркиванием холодильник. Что делать, вопрошали они, что делать? И отвечали: думай! Думай!

Ему приснился сон. Странный и неожиданный, как рисунок на асфальте.

Ему привиделась странная, по виду – мертвая страна, а в самом сердце ее город, в котором вовсе не было живых людей. Дома там стояли покинутыми призраками на пустынных улицах, а на пустой детской площадке раскачивались пустые качели. Качели дергались, содрогались и скрипели всем своим тощим туловищем, жалея о былом веселье, повествуя тоскливым скрипом о страшных и разрушительных событиях, пронесшихся над покинутой страной. Танту казалось, что он должен понимать этот странный язык скрипов. Он был уверен, что знал его когда-то, да почему-то забыл, и вот теперь вслушивался в него, старался разобрать очень важные, нужные слова. И да, до него доходил смысл отдельных терминов и целых фраз, но всей сути рассказа он, как ни старался, уловить не мог. Он мучился, он боялся пошевелиться, все вслушивался и вслушивался с неослабным вниманием, поскольку не сомневался, от того, что он поймет сейчас, зависит его дальнейшая судьба. И мнилось ему, что еще немного усилия, немного старания, и смысл будет схвачен, однако, наступило утро, а понимание так и не пришло. Проснувшись, он против обыкновения не забыл сон, а долго лежал с открытыми глазами, не вставая, и все прокручивал его в голове, как закольцованную кинопленку. Тогда он подумал, что точно также кружится вокруг тайны Ники, только верного направления, чтобы войти в этот заколдованный круг, найти пока не может. Но найдет обязательно, тем более что чувствовал – что-то назревает. Такое странное чувство возникло у него после ночного сна. Пока не понятно было, что, событие или откровение грядет, но что его усилия не останутся без ответа, в этом он не сомневался. С этой мыслью и отправился на работу.

В назначенное время, то есть в девять часов утра, он предстал перед Редактором.

– Что с тобой происходит? – спросил тот, едва Таит вступил на порог. – Хоть убей, но не могу понять я этого. Он подхватил со стола стопку листков и помахал ими перед лицом юноши. – Вот твоя продукция творческая, так сказать, за последние недели. Если бы ты когда-то с этим пришел наниматься, я не взял бы тебя на работу. Ну, совершенная ерунда, форменный отстой! Что, произошла выработка, таланта? Ты внезапно лишился способностей? Так нет ведь, я в это не верю. Талант, он от Бога, он или есть, или его нет, пропасть он не может. А вот голова может быть забита чем-нибудь непотребным, например, опилками, например, гусиными какашками. Или, как ни странно, посторонними мыслями. Так вот ты и объясни мне, твоему начальнику, если ты не забыл, что с тобой происходит? Какие-то неприятности? Что?

Тант смотрел на массивный нос Редактора, на который с высоко открытого лба из переплетения редких вьющихся волос скатывались крупные капли пота, – в редакции по обыкновению жарко топили – и думал о том, что он неплохой в сущности человек, и всегда хорошо к нему относился. И будет жаль, если вдруг его отношение изменится. Тут же с удивлением отметил, что такой поворот событий, пожалуй, его не слишком заденет. Просто ужасно равнодушен он, как выяснилось, был в настоящий момент и к работе, и к своей судьбе в редакции, – как и ко всему, что не относилось к Нике. С чего бы это, подумал он? Нельзя же принимать все так близко к сердцу.

А почему, собственно, не принимать? Сердце не проведешь, оно тоже не обманет.

– Да, пожалуй, – ответил он на последний вопрос Редактора. – Не то, чтобы неприятности, но… Такое…

– Можно все же узнать подробней, в чем дело? Или это личное?

– Пожалуй, личное…

Редактор грустно посмотрел на него усталыми серыми глазами. Умными, заметим, глазами.

– Что ж, тогда ладно. Мы все однажды, – а кто-то и чаще, чем однажды – проходим через это.

Он был по-своему мудр, старый Редактор, но и он не мог даже предположить, что происходит с Тантом на самом деле, и потому думал о другом, о другом… Он выбрался из-за массивного и неуклюжего, как куб для кипячения воды, стола и принялся вышагивать, несколько карикатурно, взад-вперед по ковровой дорожке, приросшей к полу наискосок от куба к двери. При этом он склонил голову долу и, откинув полы пиджака, точно прищепками, уцепился пальцами обеих рук за карманы жилетки. Он думал.

– А ты сможешь, скажем, перестроиться? – спросил он внезапно, остановившись перед Тантом. – Перетерпеть? Отстраниться?

Тот неопределенно пожал плечами.

– Полагаю, тебе бы пошло на пользу – отвлечься. Или развлечься. Что скажешь?

Тот же жест.

– Может, тебе помощь нужна?

– Н-нет… Какая помощь? Нет, спасибо.

Редактор снова опустил голову и продолжил ходьбу. Он сделал еще с пяток ходок туда-сюда, и вновь остановился на прежней позиции перед Тантом.

– Хорошо, – выговорил он слово, словно вырвал себе зуб. – Как это ни трудно для нас именно сейчас, я, пожалуй, отпущу тебя в отпуск. Просто этого, – он кивнул головой в сторону стола, – понимаешь, больше терпеть нельзя. Согласен? Недели хватит? – Тант, не скрывая удивления и некоторого облегчения, закивал головой в свою очередь. – Тогда все, оформляйся. И очень прошу тебя, уладь за неделю свои дела, будет жаль терять такого… сотрудника.

Так, нежданно-негаданно, оказался Тант в отпуске. Он давно, еще с прошлого года, мечтал об этой призрачной свободе, но строил все планы на конец лета, не раньше, а тут – самая середина зимы. Неделя, да. И все же, отпуск был очень кстати. Он был – как спасенье, в эту пору душевной его замятни. В свободные дни он сможет многое сделать, вопрос прежний – с чего начать?

Оказавшись дома, он начал с того, что написал письмо матери.

«Милая моя мама, – писал он. – Совсем неожиданно я оказался в отпуске. Все случилось вдруг и не так, как хотелось. Мне ужасно жаль, но неотложные дела задерживают меня в Сальви. Быть может, нам не удастся свидеться в этот раз. Но ты не переживай, не волнуйся, у меня все прекрасно, чего и тебе желаю…»

Написал письмо и подумал: что же все-таки у него прекрасно? Прикинул и так, и эдак, и получалось, что никаких неприятностей, а все одно нехорошо. Не было на душе спокойствия, чувства незыблемости мира не было. А, наоборот, не отпускало предчувствие грядущих перемен. И, подумалось, что можно бы попытаться забыть все, наверное, да вот только не забывается ничего, не идет из головы. И в душе, похоже, пустила корни странная девушка Ника. Он усмехнулся: да, это точно, странные девушки окружали его в последнее время. Лалелла, теперь вот Ника. Может, он сам их таких приманивает?

По пути домой он зашел к соседу, физику, и испросил у того разрешения покопаться в книгах.

– Что ищем? – спросил тот.

– Да так, – отшутился Тант, – хочу выяснить, кто в нас огонь с неба метает и, главное, за какие грехи. Странные вещи случаются, живет человек, не тужит, потом – бац! – и нет его. А за что – никто не знает.

– Что-то я в толк не возьму, о чем это ты? – пожал плечами физик. – Кто мрет? Где мрет? Почему не знают? А что медицина?

– Медицина в растерянности. Я хочу про шаровые молнии почитать, если есть что.

– А, так бы и сказал. Но у меня про это явление почти ничего. Не моя специализация. Однако, давай посмотрим.

Кое-что все же нашлось.

Энциклопедический словарь уверял, что молния есть гигантский электрический искровой разряд. Молния сопровождается громом. Кроме обычной – линейной – молнии изредка наблюдается молния шаровая.

Ага, подумал Тант, все же изредка наблюдается. А громом она сопровождается? Может быть, зря они связывают шары с молнией? Может быть, между ними вообще ничего общего? Что же думает по этому поводу официальная наука?

Официальная наука, похоже, была несколько иного мнения.

«Шаровая молния, – вещал пухлый учебник, – являет собой огненное сферическое тело, вероятно, представляющее высшее соединение озона с кислородом, и обладает свойством взрываться при охлаждении».

Ну, это меня не устраивает, подумал Тант. Слишком лаконично, и вообще не конкретно.

– Плохи наши дела, – сказал он, уходя, соседу. – Падеж и гибель не прекратятся до скончания века. Как вы думаете, шаровая молния – это что? Если неофициально?

Физик поскреб лоб и сказал:

– Это огненное сферическое тело…

– Да, да, да… – покивал головой Тант.

«Огненное сферическое тело…» – продолжал бормотать он и поднявшись к себе домой. Мысль уперлась в стену непонимания и, обессилев, сникла. Можно сказать, увяла на корню.

От нечего делать, он достал с полки первую подвернувшуюся книгу и автоматически, не задумываясь, принялся ее листать, вчитываясь в разные отрывки. Это оказался путеводитель Нормана – странно, правда? Вот план города. Каким же он был маленьким, весь уместился бы в пределах нынешнего Старого города. Так может быть это оно и есть? То, что ему нужно? Да, да, знакомый узор улиц, узнается все. Вот здорово! А это что? Улица Ратуши! Так это же нынешняя… Современное название улицы ускользнуло, но Тант прекрасно вспомнил ее саму. Он прикрыл глаза, и улица предстала перед его мысленным взором так явно, словно он вступил на ее булыжную мостовую. Ничего удивительного, ведь ему приходилось пробегать ее в оба конца порой по два-три раза на день. Дом №133? Вот его он не помнил, но ведь легко можно поискать на месте. И как он сразу не додумался до этого, отправиться на улицу Ратуши? Там, кажется, мало что изменилось за пару прошедших веков. Надеяться особо, конечно, не на что, и не следует, но провести рекогносцировку на местности – почему нет? Не помешает.

Хм, сказал Тант, пошмыгал носом и, подумав, набрал номер Альвина. Трубку сняли тотчас, словно друг ждал его звонка.

– Xэлло, – приветствовал тот Танта. – Есть новости?

– И новости тоже. Я в отпуске, с сегодняшнего дня.

– Вот как? Как же тебя зимой угораздило? Это, надо полагать, новость?

– Новость. Но есть и предложение. Через полчаса жду тебя возле памятника Сальви.

– Но…

– Возражения не принимается! Все! – отрезал Тант и положил трубку.

Разговор занял не больше минуты, а еще через полчаса они встретились на площади, перед памятником.

– Ну, что у тебя, выкладывай, – буркнул Альвин. Он явно был недоволен, что его вытащили на свежий воздух, может, оторвали от дел. Потому насупился, но открыто не протестовал: раз уж пришел, что толку ныть?

Тант, не говоря ни слова, увлек друга за собой. Они пересекли площадь, по подземному переходу перебрались через широкий проспект, прошли вдоль него два квартала и свернули на улицу, называвшуюся в давние времена улицей Ратуши. В начале ее и в самом деле находилась ратуша, с высокой башней и часами на ней, Тант даже поругал себя за то, что не сразу догадался, о чем идет речь. Очевидно когда-то здесь, перед ратушей, находилась площадь, – центр и средоточие городской жизни тоже были здесь. Но позже, во времена перестройки и обновления, через старую площадь проложили новый проспект, и она перестала существовать. Осталась ратуша, и улица с таким названием, которое позже заменили другим, более приятным и угодным эпохе. Тант посмотрел на здание старой ратуши, похожее на растопырившего крылья гуся, и пожалел, что не вспомнил его раньше. Куранты на башне как раз отбили три часа пополудни.

– Вот, – сказал Тант, – это знак нам. Теперь медленно пойдем по улице и будем внимательно смотреть по сторонам, может, что и увидим. Вдруг, какой след и остался?

Шедший всю дорогу до этого места молча, Альвин остановился и запротестовал:

– Досточтимый пан! – начал он свой спич. – Я, конечно, понимаю, что вам совершенно не важно, что вы оторвали меня от дела, и, видит Бог, совсем не порицаю вас за это. Нет! Но не соблаговолите ли вы все-таки посвятить меня в ваши грандиозные планы? Куда мы должны идти, и на что со всей пристальностью глазеть?

Тант вытаращил на него глаза:

– Как? Разве я тебе этого не сказал?

– Ах! – всплеснул руками Альвин. – И он еще спрашивает! Какая наглость! Гражданин, – схватил он за рукав пробегавшего мимо человека, – очень вас прошу, сообщите этому юноше, что он наглец и тупица. Скажите, скажите ему это, может быть, вам-то он поверит.

Гражданин сверкнул очками и, скользнув по-крабьи, боком, в полосу тени, исчез. Без звука.

– Ну, вот, – сказал Альвин грустно, – даже совсем взрослые прохожие дяди одного твоего вида боятся. Высказавшись, он засмеялся, довольный: гы-гы-гы… По всему было видно, что собственная шутка ему понравилась.

– Да, – подпел ему Тант, – что поделать, я сам себя боюсь. А тут еще побриться забыл…

– И все же, – вернулся к реальности Альвин. – Куда мы идем?

– Правда ведь, – согласился Тант. – Я тебе ничего не сказал. Прости, старик, забыл. Так вот, если ты еще помнишь печальную историю девушки Ники, и способ, которым она…

– Вознеслась на небо?

– Именно, вознеслась! Так вот, перед тобой улица, на которой произошло это примечательное событие. И если верить газетам тех лет, на стене дома № 133 мы должны обнаружить след ее вознесения.

– Она что, проживала в том доме?

– Этого я не знаю, вполне возможно. Но мимо него прогуливалась, без сомнения.

– Очень неосторожно с ее стороны.

– Что, неосторожно?

– Прогуливаться. Возле дома, в котором не живешь. Гуляла бы у своего дома, ничего, глядишь, и не случилось бы. Вот я никогда не прогуливаюсь там, где не живу.

– На минуточку: а сейчас ты где прогуливаешься? Иди ты со своими шутками знаешь, куда? – не выдержал Тант.

– Ладно, ладно, пойдем, поглядим… Просто пойдем и поглядим. Тоже просто.

Тант сверкнул глазами и молча направился вглубь улицы. Альвин пристроился рядом.

– Слышишь, Тант, – проговорил он через некоторое время. – На мой взгляд, ты слишком близко стал принимать к сердцу все, что связано с этой мифической богиней. Тебе самому так не кажется? И не задумывался ли ты о том, что вся эта история может оказаться большой мистификацией? Не хотелось бы, чтобы тебя потом, после всего постигло ошеломительное разочарование. Я, собственно, поэтому и прикалываюсь, приземляю тебя немного…

Тант молчал. Возможно и мистификация. Порой ему именно так и казалось. Но он твердо знал, не его в том вина, что образ Ники слишком часто стал навещать его по ночам. Что по ночам! Он и днем частенько стоял у него перед глазами. Прав был Редактор, все валилось у него из рук. О какой работе можно было вести речь, если думал он только о Нике? Эх, как бы он рад был сбросить эту тяжесть с плеч, снять камень с души. Впрочем, как мнилось ему, он для того и затеял свой поиск. А Ника… Эх, зачем она оставила ему свое кольцо! С перстнем на пальце нелегко убедить себя в том, что все есть шутка, розыгрыш, понарошку.

– Ты, конечно, как знаешь, – продолжал между тем Альвин. – Может быть, и я чего лишнего сболтнул, про любовь там, и все такое. Но, боже мой, сболтнул и сболтнул. Нельзя же принимать все всерьез. Нет, я бы понял, и поддержал, да, когда бы речь шла о ком-то реальном, но Ника, она, прости, уже отжила свое. Всему свое время, свой срок, и с этим ничего не поделаешь. Даже память о ней испарилась, к сожалению, мы и знаем то лишь, что она когда-то жила на белом свете. Жила – и все, а как, куда исчезла…

Тант остановился, сорвал перчатку с правой руки и, повернувшись, протянул ладонь Альвину.

– Видишь? – спросил он отрывисто. – Этот перстень оставила мне Ника в ту самую новогоднюю ночь, которую мы провели вместе. Ты, кстати, помнишь, как мы ее провели?

– Не-ет, – протянул Альвин. – Туман, ты же знаешь.

– А я помню, что тебя в моем доме ночью не было. Ты с компанией пришел лишь утром, что сложно объяснить, правда? Тебя одурачили так же, как пытаются дурачить меня. Нас всех пытаются одурачить. И им это удается! Игра еще далеко не закончена, и, как я понимаю, теперь меня стараются отучить от мысли о Нике. О том, что она реальна. Но я имею свои планы на этот счет, а ты можешь думать обо мне все, что угодно. Но не обязательно мысли свои озвучивать, тем более, в моем присутствии.

– Я и думаю о тебе все, что угодно. Ты вспыхиваешь моментами, и говоришь мне мимоходом о несвязанных вещах. Если ждешь от меня помощи, расскажи уж толком, что и как. Только все, без изъятий, утаивания и недомолвок.

Тант сдвинул шапку на затылок, потрепал чуб.

– Ну, кое-что я тебе все же рассказал. А про остальное собирался, но как-то не собрался. Ну, ладно, слушай…

Он обнял друга за плечи и увлек за собой. Так, продвигаясь вдоль улицы, он и поведал Альвину обо всем, что знал и пережил сам. И про Нику, и про Лалеллу.

Была самая зрелая пора морозного зимнего дня, еще немного, и он покатится вниз, с горы, и, слившись с вечером, состарит человечество еще на сутки. Сразу после полудня развиднелось, облачность рассеялась, будто кто стер пыль с бледно голубого зеркала неба, и оно, не творя отражений, открыло земле свой холодные глубины. Щемящее душу чувство вызывает порой вид такого ясного зимнего неба, хочется узнать, отчего и где растеряло оно свою теплоту. А спросить-то и не у кого. Зимой люди живут ожиданием лета, а оно, едва начавшись, проносится стороной, мимо, как лесок за окнами поезда, как полустанок, мелькнуло – и нет его, не уследишь. Лишь поздняя память чередой отголосков напомнит о нем невзначай. Смутно и непонятно, было, не было. Оттого и грустно.

Наши друзья, однако, не склонны были рассуждать на эту тему, хотя, в других обстоятельствах, не преминули бы. Однако в этот момент сюжет их занимал все же другой. Тант как раз завершил свой рассказ, и некоторое время они шли молча.

– Так твоя Лалелла, оказывается… Даже не знаю, – прервал молчание Альвин. – Кто она?

Тант засунул руки глубже в карманы, словно так было теплей.

– Сам не знаю, – покачал головой он. – Не понимаю до конца.

– Чертовщина какая-то! Хоть ты убей меня, а похоже на сказку. Не верится!

– А я сам в сказки не верю! – отрезал Тант. – Хоть мы и, правда, столкнулись с неведомым, а, все равно считаю, нечего нечистого поминать. Всему должно быть нормальное, научное объяснение. Кстати, подходим.

Дом № 133 ничем не отличался от других домов на нечетной стороне улицы. Все они строились, похоже, по одному проекту – трехэтажные, с треугольной двускатной крышей и двумя граненными эркерами по фасаду. Друзья трижды обошли дом кругом, но ничего примечательного не обнаружили. Побитый временем серый кирпич дома со всех сторон выглядел весьма своеобразно, однако нигде не носил на себе отпечатков никакого огня. Тант от этого факта совсем расстроился.

– Жаль, – изрек он. – Ты представить себе не можешь, как хотелось мне, чтобы ты тоже увидел это, прикоснулся к неведомому. Чтобы не мне одному уговаривать себя – было, не было… Это, наверное, подло с моей стороны, втягивать тебя в историю, но, знаешь, мне было бы гораздо легче, если бы ты изредка говорил: да, и я это видел.

– Ничего, – подбодрил его Альвин. – Быть может, нумерация с тех пор изменилась? Мало ли, столько лет утекло! Пойдем, еще походим.

Они прошли дальше вдоль улицы, просто так, наудачу, внимательно вглядываясь в каждый встречный из долгой вереницы домов.

– Вот он! – вдруг закричал Тант. – Смотри!

На таком же сером трехэтажном доме, как и тот, под номером 133, под самой крышей, от угла и до крайнего окна верхнего этажа вился полустертый, но все еще явный след огня. Его невозможно было спутать ни с чем, тем более, с потеками влаги или сыростью. Недаром ведь говорится: что сгорит – то не сгниет. И наоборот. Субстанции разные, и следы оставляют после себя иные.

– В самом деле, – удостоверил Альвин обнаружение, – вроде что-то горело. Похоже на то, как если бы фейерверк о стену ударил. Я же тебе говорил, что нумерация сдвинулась. Ну, вот, теперь и я, как естественник, начинаю во что-то такое верить. По крайней мере, в то, что вижу собственными глазами.

Похоже, все-таки, он не слишком был рад увиденному. Тант, отвернувшись, смотрел на противоположную сторону дороги.

– Что ты там увидел? – спросил Альвин. – Туда тоже шарахнуло?

– Нет, но, по записям, с дома напротив во время той заварушки упал балкон.

– Ну, на этом-то доме все балконы целы, да и построен он, судя по всему, не так уж давно.

– Верно, одна из примет не сработала, исчезла. К сожалению.

– Зато самая главная сохранилась, – заключил Альвин. – Ты, смотрю, опять недоволен?

– Не знаю я… – протянул Тант. – Чему радоваться? Ясней и понятней ведь не стало. Хотя… рад, чего там. Появилось еще нечто примечательное и основательное, как островок на болоте. Материальное, опять же, а не, как ты говоришь, фантазии.

Друзья еще раз тщательно осмотрели дом. Он и в самом деле походил на соседние, но, в отличие от них, на первом его этаже размешались две мастерские. Стеклянная вывеска над одной гласила:

МАСТЕРСКАЯ

ПО

ГОЛОВНЫМ УБОРАМ И

ЦВЕТАМ

В окне второй была выставлена табличка:

ПРИНИМАЕМ ЗАКАЗЫ

НА ИЗГОТОВЛЕНИЕ

ПЛИССЕ, ГОФРЕ И ПЕРФОРАЦИИ

– Что еще за перфорация? – спросил Тант. – Что это такое?

Альвин вместо ответа надул губы и выпучил глаза, то есть придал знающее выражение лицу, издал подходящий моменту, как ему думалось, утробный звук, и предположил:

– У-у-у-умда. Должно быть, какие-то женские штучки?

– Понятно, – сообразил Тант. И покрутил ладонью с растопыренными пальцами. – Что-нибудь такое, да?

Они обогнули угол, собираясь осмотреть дом со всех сторон, и неожиданно наткнулись на человека. Тот лежал на снегу, спиной к ветру, поджав ноги и натянув воротник худого пальтишка на голову, и не подавал признаков жизни. Снег вокруг него был девственно чист, видимо, поземка очень старалась загладить следы. А также, она намела небольшой сугроб с наветренной стороны. По всему выходило, что человек лежал уже давно.

– Ух ты! Что с ним такое?! – воскликнули друзья почти одновременно. – Надо помочь!

Альвин нагнулся.

– Эй, гражданин! – потряс он за плечо лежавшего. Гражданин в ответ икнул, засучил ногами и высказался как-то совсем непонятно и даже нечленораздельно.

– Фу, надо же так набраться! – изумился Тант. – Но жив! А я думал, он того. Готов.

– Жизнь продолжается, – поддержал друга Альвин. – Хоть и зима. И это радует, вселяет надежду и уверенность.

– Ишь ты, уверенность, – не согласился Тант. – Он же замерзнет, хорек эдакий. Давай-ка, его хоть в подъезд затащим.

Они подхватили гражданина подмышки и, несмотря на протесты с его стороны и активное противодействие, выражавшееся в брыкании ногами и словесном отпоре, отволокли его в ближайший подъезд, где и положили на батарею парового отопления.

– Вот, пусть здесь полежит, – подытожил спасательную операцию Тант. – Люди, сказывают, годами на трубах живут.

– Да уж, – отозвался Альвин. – И дом, кстати, крепче запомним, в другой раз сразу найдем.

– Ну, что дальше-то делать будешь? – спросил он друга, когда они вернулись на площадь Сальви.

– Не знаю еще, – пожал плечами Тант. – Надо подумать. Если кто-то уже за меня не подумал.

– В каком смысле?

– В прямом. Приду домой, а там… Новость какая-то. Вот и придется в соответствии с новой вводной действовать.

– Ой, не надо!

– Сам не хочу, слушай!

– Жаль, что ничем конкретным помочь не могу, – вздохнул Альвин. – Для меня все это, понимаешь ли, как-то непривычно, потому плохо усваивается. Не доходит. Следы вижу, кое-что сходится с твоими рассказами, а все равно верится в них с трудом. Такой я человек, наверное. Да ты и сам, как погляжу, не слишком в этом плане устойчив. То в жар, то в холод тебя бросает, то ты радуешься и горишь своей идеей, то в апатии, и неизвестно о чем думаешь. До сих пор не пойму, что влечет тебя в этой истории? Только лишь журналистика? Нет? Тогда почему так глубоко переживаешь? Неужели веришь на все сто процентов?

– Верю! Верю, хотя толком сам не разберусь, во что. Но не в чудеса, не в сказку, не в потусторонние силы. Верю в жизнь, в существование Ники, в неизвестное и неизведанное. Знаю, что существует где-то Лалелла, странная и страшная, и кто-то может стать ее очередной жертвой. Оттого еще переживаю, что не могу до нее добраться. А что до апатии… Знаешь, тяжесть какая-то появляется порой. Вот только было ощущение полета – и вдруг пропало, и состояние такое, будто со всего маху шлепнулся на землю, и не слишком удачно, на бугры и камни. Переживаю, что недопонял, недодумал, недочувствовал – потому и не знаю, куда идти дальше. Не знаю…

С тем друзья и расстались. Первым сел в свой троллейбус Альвин. Машина его ушла, но долго еще над головой Танта в морозном сумраке позвякивали медные провода, и чудилось ему, что это доносится звон бубенцов далекой и потому невидимой тройки. В той тройке, он знал, в одной упряжке два белых и один вороной. Тройка скоро покажется из-за поворота, возница резко осадит коней подле него. Он сядет в сани, набросит медвежий полог, и тройка помчит… Куда? Скажет ли кто ему, наконец, куда мчит эта тройка? Ах, как же надоело трястись на попутных, на подогнанном кем-то транспорте да в неизвестном направлении! Хочется, в конце концов, самому выбирать и транспорт, и дорогу.

Право выбора есть у каждого, не правда ли? Так дайте же им воспользоваться!

.10. 

Все дело в шапке

Между тем, как-то незаметно, за бытовой текучкой, прошло еще несколько драгоценных отпускных дней, которые он планировал использовать с максимальной пользой для своего поиска. Но дело не двигалось. Тант то занимался всякой мелочевкой, то томился от безделья, не зная, чем себя занять, на что решиться. И в том и в другом случае он обманывал себя, будто чего-то ждет, что как только это что-то произойдет, он сразу же бросится действовать. Но дни проходили впустую, можно сказать, умирали у него на глазах, и с уходом каждого все острей становилось чувство безнадежности. Оба мира, казалось, забыли о его существовании, не подавали о себе известий, и если бы не кольцо на пальце, Тант давно б решил, что все ему лишь пригрезилось. Но ведь нет, было, было! И, будто грозовое облако, росло и наливалось в нем упорство. Нужен был лишь магический пинок, чтобы он сорвался с места и взялся за дело, – и он его получил.

В тот вечер он долго сидел у телевизора, смотрел на экран, за пульсирующей поверхностью которого менялись события, мелькали лица, а сам думал о Нике. В голове снова и снова проигрывалась ее история. Дума о ней стала его болью, она горела и ныла в нем, невыносимая, как нарыв. Он всерьез стал подумывать, что это его проклятье и, перебирая жизнь свою, пытался нащупать причину, гадал: за что? За какие грехи, за какие проступки? Что он сделал не так? Когда? Откуда и с каких пор тянется за ним этот хвост? Спрашивал себя – и не находил ответа. Худого в жизни он совершал на удивление мало, так, что и не вспомнить сразу ничего такого, за что было стыдно, чего вспоминать не хотелось. Но ведь и хорошего делал тоже не слишком густо. Может быть, в этом причина? Но ведь глупо, ей богу, на самом деле, он жил так, как жилось, как все. Но, может, тогда нынешние злоключения и напасти – в счет будущего? Аванс, будь он неладен? Что-то такое он должен сделать теперь, чтобы нечто не случилось потом? 3нать бы его, будущее… Вообще глупость какая-то складывается. Проклятья – какие проклятья? О чем это он? Байки для слабоумных, а он, слава богу, не такой. Просто каждый несет свой крест, то бишь, у каждого своя судьба, и почему она складывается так, а не иначе – сложный вопрос. Не дискуссионный. И вообще не вопрос. Складывается, потому что складывается.

Он временами отрывался от своих мыслей, всплывал на поверхность реальности, чтобы глотнуть воздуха, отдышаться перед новым погружением, и тогда его сознание обтекали джеты информации, исторгаемые из черной дыры телевизора. Он в принудительном порядке узнавал, что на другой стороне планеты кто-то продолжает готовиться к войне, что по Африке вновь пронесся ураган, а на юге страны крестьяне успешно готовятся к весеннему севу. Но, не воспламенившись душой от совсем неярких искр новостей, он хватал нужного ему кислорода и вновь погружался в свои внутренние воды переживаний. Он опять вспоминал Лалеллу, и ее губительную красоту. Сравнивая красивое лицо художницы с утонченным образом Ники, он вздрагивал от понимания, что, знай ее живую, или яви она ему свой лик полугодом раньше, он, пожалуй, не обратил бы на Лалеллу внимания. Он ее не заметил бы. Хотя, если отрешиться, они так похожи…

– Совершенно очевидно, – рассуждал он вслух, – теперь очевидно, что красота Лалеллы – неживая, как отблеск, как отпечаток, как красота мраморной статуи. В ней нет огня, она жестока и холодна, как все ее рассказы. Хотя, пожалуй, нет. Огонь в ней есть, пламя в ней бьется, но какое-то темное, оно не греет, не обжигает, но лишь пугает. Ника совсем другое дело. Она вся одухотворенность, чувство, страдание, боль. Я полюбил бы ее за одно это.

Полюбил бы? Не слишком ли ты торопишься? Все-таки, непознанная субстанция, неведомая, как саламандра из пламени костра. И не кроется ли здесь нечто другое? Например, ловушка? Может? Может. Э, да ладно! Пуганая ворона куста боится. Держи себя в руках.

Так он раскачивался на волнах сознания, или памяти, погружался в них и всплывал наверх, пока однажды, в очередной раз вынырнув на поверхность реальности, не обнаружил устремленный на него бельмастый глаз телевизора. Глаз мигал так беспомощно и сиротливо, и только что не слезился. Устал и он, передачи, видно, давно уже окончились, можно было ложиться спать. Он нажал кнопку на пульте, глаз перестал подмигивать и враз потемнел, точно упало на него непроницаемое покрывало. Тант посмотрел в сторону кухни, и почувствовал легкое отвращение: есть не хотелось. Поворошил кочергой остывающие угли в камине, и они в ответ показали ему синие языки. Уже лежа в постели не удержался, взял с тумбочки газету, посмотреть перед сном. Надо быть в курсе происходящего, настраивал он себя. По привычке начал чтение с третьей страницы, с колонки «Происшествия», и первая же заметка привлекла его внимание. Она просто ошеломила его и прогнала напрочь сон. Статья называлась достаточно просто: «Гром небесный», но не в названии было дело. Тант прочитал:

«Вчера в отрогах Кратских гор, которые, как известно, находятся на западе Страны, случилось небывалое для этого времени года происшествие. Во второй половине дня вдруг поднялся ураганный ветер, небо потемнело, и разразилась гроза. Да-да, зимняя гроза! Первая в этом году!

Гр. Бобонца гроза застала в ста шагах от дома. Очевидно, он решил, что ничто не помешает ему добежать до спасительной кровли и укрыться под ней от дождя. Однако он ошибался. Путь ему неожиданно преградила шаровая молния. Шар, над разгадкой природы и тайны которого до сих пор бьются ученые, коснулся железного набалдашника посоха гр. Бобонца и взорвался. Гр. Бобонец от внезапной эксплозии потерял сознание, и упал замертво, прямо на месте. Но пострадавший быстро пришел в себя, видимо, благодаря потокам вода, низвергавшимся с неба не переставая. От дождя ему укрыться так и не удалось, он вымок до нитки и вдобавок заработал сильный насморк. Но, самая главная потеря: от взрыва молнии и последующего воспламенения сильно пострадала ондатровая шапка гр. Бобонца. Собственно, сгорела почти без остатка, невзирая на дождь. Удивительно и то, что голова хозяина, находившаяся в шапке, практически в эпицентре катаклизма, осталась цела. Как стало известно, гр. Бобонец за утраченную шапку собирается предъявить счет Академии Наук. И, как нам кажется, имеет на то все основания.

До каких же пор разгадка шаровой молнии не будет найдена? До каких пор будет исходить от нее угроза нашим шапкам?»

Воистину, все сведения Тант почерпывал из газет. Благословенные листки! Как нужны вы! Как прекрасно жить с вами! Кто вас придумал? Почему люди не знают своего героя? В наше время он непременно получил бы премию, и большую, никак не маленькую!

Так или почти так, в восклицательно-вопросительном ключе разговаривал Тант с собой утром следующего дня, восстав ото сна с созревшей целью навестить редакцию. Он пел, кружился по комнате и отчаянно размахивал руками, низвергая на пол все, что под них подворачивалось. И наплевать! Пусть валится все! Это не имеет никакого значения, даже наоборот, очень кстати, как салют. Теперь-то он знает!.. Фу ты, черт!

Под руку подвернулся довольно твердый дверной косяк. Наконец-то! Боль вцепилась в руку, как собака. От нее – и еще от неожиданности – захотелось кричать. Но Тант превозмог эту слабость. Он зажал руку между колен, придавил сверху другой рукой, присел, напрягся и – не закричал. Конечно! Это же совершенно очевидно! Он разыщет опаленного и вымоченного гр. Бобонца, с насморком или без, и сам с ним поговорит. Непременно сам, и чем скорей, тем лучше, пока свежи впечатления, пока не успел насочинять Бобонец больше, чем видел. Не может быть, чтобы он ничего не заметил, ничего не почувствовал. Ведь он просто обязан подсказать хоть что-нибудь еще! Любая информация может оказаться ценной, дать новый толчок, или указать направление дальнейшего поиска. А ищет он – Нику, важно не забывать. И, что бы там ни было, это все лучше, чем сидеть дома без дела! И… Нет, он должен что-то видеть. Эх, если бы самому!

В скором времени адрес гр. Бобонца был у него в кармане.

На Запад – путь неблизкий. Район тот хоть и обжитой, но и за двое суток до него не доберешься, – если встать на рельсы. Поэтому Тант сразу решил: только самолетом. Хотя, к слову признаться, полеты он переносил не слишком хорошо. Высоты не боялся совершенно, но рев турбин, вибрация, болтанка… Оно и понятно, привыкнуть к проявлениям жизнедеятельности самолетного организма не было у него возможности, летал он в своей жизни мало. Словом – рискнул. Но оказалось, что рейс на запад был лишь один, и тот вечером. Вот незадача! Да ладно, черт с ним. Подождем!

Эти голубые, на выкате, глаза, ясные, как небо, и огромные, как весь воздушный флот.

– Во сколько будем на месте?

– В 19. 35 по местному времени. Полетное время три с половиной часа, – отрапортовала кассир, вытягивая губы дудочкой. Форменный мундирчик сидел на ее ладной фигурке безукоризненно, олицетворяя собой порядок, точность и надежность фирмы. Тант, снедаемый тревогой и нетерпением, хотел было съязвить по поводу превосходно составленного расписания полетов, но, окунувшись в это чистое, честное, забывшее о личных желаниях, лицо, не смог. И похвалил себя за сдержанность.

– Хорошо, – согласился он, – допустим. И поинтересовался: – А где же там можно найти приют в это время? Не подскажете? Город незнакомый.

– В аэропорту имеется гостиница.

– Вот как. Предусмотрели, значит.

– Все для удобства пассажиров, – и в глазах ее не было и тени сомнения.

– Правда? А фирма гарантирует?

Девушка внимательно посмотрела на него и неожиданно улыбнулась. Исчезла чопорность, растворилась официальность, и строгая работница превратилась в милое создание, которому, казалось, больше всего идет домашний халат. И тапочки, естественно, с помпонами.

– Вы не беспокойтесь, – сказало создание. – Рейс не опасный, а самолет хоть и старенький, но надежный. И экипаж опытный. Долетите вовремя и в лучшем виде.

– Уговорили, – Тант поднял руки. – Не имею возражений.

Билет был на руках, а до вылета оставалось еще часов шесть – уйма времени, которое следовало как-то нейтрализовать. Тут Тант подумал: «Не может быть, чтобы Шар за последнее время являлся лишь ондатровой шапке этого Бобонца. Были, несомненно, и другие люди, видевшие его. Надо поискать». Сказано – сделано. Он зашел в центральную городскую библиотеку, занимавшую превосходный особняк на Большом спуске, и в читальном зале взялся листать подшивки газет за прошедший год.

Большие, пухлые и тяжеленные, как пироги с повидлом, подшивки лежали на столах, возбуждая любопытство непредвиденностью содержания. Неопределенностью вкуса, так сказать. Найдет ли он в них то, что ищет? обнаружатся ли среди накипи человеческих мыслей ответы на его вопросы?

Не факт. Но шанс есть.

Дрожа от предвкушения, он придвинул к себе первую подшивку и с головой окунулся в работу.

Вскоре в одной из профсоюзных газет ему попалась статья под заголовком «Что мы знаем о молнии?».

«Так-так, – заторопился он. – Что же мы о ней знаем?»

Быстро, перескакивая глазами с абзаца на абзац, пробежал глазами заметку.

«…ежесекундно над землей вспыхивает около 100 молний.

По данным ЮНЕСКО за последние 30 лет от молний на земле погибло 20000 человек.

8 декабря 19.. года «БОИНГ» с 60 пассажирами на борту загорелся и взорвался в воздухе в результате попадания в него молнии.

14 ноября 19»« года при запуске космического корабля «АПОЛЛОН» в него дважды ударила молния. Энергопитание корабля было нарушено.

…пока невозможно предсказать, по какому пути будет распространяться молния и куда попадет. Известны случаи, когда молния ударяла в основание молниеотвода. Не ясно так же, как за время разряда, длящегося тысячные доли секунды, молния успевает собрать заряды с миллионов миллиардов капелек в грозовом облаке…

…каждый самолет, находящийся в эксплуатации, в среднем раз в год подвергался столь сильному удару молнии, что нуждался в ремонте …

…на земле ежегодно из-за молний возникает 20000 лесных пожаров…»

Тант хмыкнул:

– 20000 – роковое число. Можно подумать, что каждая молния, убившая человека, подожгла при этом лес. Какая ерунда! Где же шарики, почему о них ни слова? Ага, вот и они!

«…науке известно много разновидностей молний: линейная, ленточная, шаровая и др. Все они изучены пока недостаточно полно».

Недостаточно полно! Да вы о них вовсе ничего не знаете! Он отбросил от себя подшивку. Ни слова конкретно! Какой ужас! Одно радует – молнии не редкость. Правда, неизвестно какие, ленточные, линейные или др. А шаровые? Должно же хоть что-то попасть в газеты, если они так бедокурят. А здесь – ничего. Какой-то год без молний. Черт!

Взъерошив волосы, он вновь принялся за работу, покашливая и раздраженно пощипывая нос при этом. Глаза прыгали с полосы на полосу, пальцы ощупывали грубую шершавую бумагу, мелькали листы, сменялись папки, а в голове усиливался звон и все настойчивей били молоточки слов: не то, не то, не то… Постепенно, однако, удары стихли, звон пропал, и Тант, будто хлебнув успокоительного, сделался безразличным ко всему, – как памятник, воздвигнутый на народные средства. Поэтому, когда в литературном еженедельнике, подшивка которого была в два раза толще остальных, и, кстати, последняя перед ним, его глаза ощупали заголовок «Блуждающие молнии на нефтяных месторождениях пустыни Сарум», сознание не отреагировало, что именно это он и искал. Он перевернул страницу, другую, третью и вдруг, спохватившись, поспешно вернулся назад. «Блуждающие молнии на нефтяных месторождениях пустыни Сарум!» Вот же! Вот оно! Как он и предполагал, иначе и быть не могло! Быстро перечитал статью и записал координаты месторождений. Радостно подумал: «Все-таки не ошибся. Газета и на этот раз не подвела. Ах, благословенные листки!»

Из аэропорта он позвонил Альвину. Тот готовился к очередному семинару, или дежурству, было не понять, и едва, мог сообразить, о чем говорил ему друг.

– Когда вернешься?

– Думаю, не раньше недели.

– А работа? Будут искать?

– Не будут. Я договорился.

– Надеешься на успех?

– Не знаю. Возможно, дело и сдвинется.

– Но всех же расспрашивали и без тебя.

– Я задам нужные вопросы. Я пойму то, что не сумели понять другие. Почувствую.

– Вот как? Наслаждаюсь твоей уверенностью. Хорошо, прилетишь – звони.

– А если не прилечу?

– Что? Слушай, совершенно нет времени шутки шутить. Отбой!

– Сухарь чертов! – с улыбкой сказал Тант и повесил трубку.

Голос Альвина, его торопливое ворчание сделали свое дело. Отступило болезненное ощущение одиночества, он почувствовал себя уверенней, способным на многое.

Что ж, значит – в путь!

Самолет оперся упругими крыльями о воздух и полетел. Его моторы монотонно гудели, делали свою работу. Темнота сомкнулась, зашторив землю, огни внизу вскоре пропали, и уже невозможно было ощутить своего перемещения в пространстве. Такт откинулся на спинку кресла и неожиданно для себя заснул.

Ночь, как и предсказывала девушка из агентства, он провел в гостинице аэропорта на жесткой и на редкость скрипучей койке. Досадуя на проволочку и пытаясь предугадать, как сложится завтрашний поиск. А утром, едва лишь эта часть земли приступила к трудовой деятельности, он перекусил в ресторане аэропорта, навел необходимые справки, и отправился дальше на запад, в горы, ждавшие его где-то в утренней синеве.

Он сидел у окна автобуса и      пристально всматривался в проносящийся мимо пейзаж, а перед глазами его почему-то все стоял длинный гостиничный коридор, где светильники на потолке были похожи на плевательницы, а за каждой пилястрой, казалось, поджидал озорник, чтоб подставить ножку. Как начать разговор с Бобонцом, он себе не представлял. А разрешилась эта проблема неожиданно легко.

Гр. Бобонец находился на подворье, когда в его калитку стукнул озябшим кулаком Тант. Был хозяин низок ростом, кучеряв, а лицо скрывал за толстыми стеклами больших очков. На голову его была водружена весьма опаленная меховая шапка, видимо та самая. Если так, значит, журналист, сочинявший заметку, слегка переусердствовал, живописуя события. Бобонец, как оказалось, колол дрова, легко раскалывая мокрые поленья резкими, выверенными ударами топора. Он оглянулся на лай собаки, воткнул топор в колоду и степенно направился к калитке.

– А, чтоб тебя! – закричал на взбеленившегося совсем кобеля. – Цыть у меня! Цыть! На место! Вот холера!

Собака, зная, видимо, шкурой серьезность характера хозяина, а также посчитав службу справленной, тут же умолкла и спряталась в конуру, едва лишь высунув наружу нос и кончик уха – чтоб не терять бдительности.

– Не бойся, не закусит, – успокоил Бобонец Танта, впуская его во двор. – А ты, хлопец, чай, не из газеты будешь? – не мешкая начал разговор самолично.

– Из нее, – кивнул Тант, не погрешив против истины.

– То-то я смотрю, молодой и одет не по-здешнему. Издалека?

– Из Сальви-Круса.

– Ишь ты, куда про нас слава докатилась. А, между прочим, кривая слава. Неправду все про нас писали. Я никакой Академии счета предъявлять даже не думал. И вообще, я не дурак, судиться с учреждением не собираюсь. Его государство поддерживает, а разве можно тягаться с государством? В одиночку-то? Это все равно, что бить самого себя кулаком по носу. Хотя конечно, спросить с кого-нибудь не мешало бы, уж больно шапку жалко! Вот, смотри, была шапка, и почитай что нет ее! А где новую взять?

Он стянул шапку с головы и повертел ею перед Тантом. Наш герой даже протянул руку и потрогал обожженную шкурку, тем убедившись, что взрывного тепла та не сохранила. Бобонец вытащил из-за обушка шапки окурок. Раскурил, пустив струю горького, как потеря, дыма.

– Вот я и говорю, где взять новую-то? – повторил он и устремил взгляд своих печальных глаз вдаль, за гребень гор, словно ждал хороших вестей оттуда.

– Про молнию расскажите, – скромно попросил Тант.

– Что ж про нее рассказывать? – не понял Бабонец. – Шапку вот спалила…

– С шапкой ясно уже, а вот как все было? Вообще? Расскажите, что видели? – настаивал Тант. – Откуда молния прилетела? Какая она была? Может, заметили в ней что-нибудь необычное? Все-все.

Хозяин крякнул и, потушив окурок о каблук сапога, сунул его в карман. Почесал затылок.

– Дык, понятное дело, дождь. Ломлю я с горы, что твоя лавина. До дома – рукой подать. Вон там это было. Видишь? У той сосенки. И вдруг эта штука, бомба эта – шасть мне наперерез да под ноги. Неожиданно, я даже подумал, что по ошибке. Шипит, что то сало на сковородке, и дрожит, словно ее лихорадка бьет. Я – тормозить, да куда там! С горы ведь, тело не удержать! Тем более что скользко уже, намокло все вокруг. Ну, и ткнул нее посохом. Не нарочно! А она – как живая, право дело. Луч или что-то такое, – будто руку протянула, да как шибанет меня промеж глаз! Я и с ног долой. Но очнулся быстро, только не от дождя, нет, а потому, что паленым здорово смердело, а я духа паленой шерсти не переношу. Глаза открыл, шапку с головы скинул и ну ее в лужу макать. Только тем и спас от полного уничтожения.

Бобонец был явно склонен преувеличивать роль в столкновении с молнией своей замечательной шапки. В другое время Тант и послушал бы его излияния на эту тему, но в данный момент ему было не до нее.

– Хорошо, – перебил он геройского пострадавшего, – хорошо, но, скажите, вы ничего больше не заметили? Может быть, вам что-то еще показалось? Что-нибудь необычное, что ли? Что к молнии напрямую, может быть, не относилось, но ей сопутствовало?

– Так все необычное! Обычно со мной ничего такого не случается, а раз случилось – необычное.

– Ну, что-то еще более, совсем необычное? О чем никому не рассказывали?

Бобонец исподлобья взглянул на назойливого репортера, сдвинул шапку на затылок и поскреб лоб корявыми, задубевшими пальцами.

– Показалось что, спрашиваешь? А что может показаться, когда головой в раскаленную топку влезаешь? Показалось – все, сгорю до тла, и гроба никакого не понадобится, кувшином дело ограничится. Ну, я сам шапкой в нее и запустил. Потому и не в претензии, понял? Шапки, конечно, теперь жаль. Иногда думаю, ежели б смирно стоял, может, и ничего, обошлось бы. А так, где теперь новую шапку взять? Это же не живая шерсть, не отрастет…

На этот раз остановить или перенаправить излияния гражданина в нужное русло не удалось. Его, что называется, понесло, и, окажись перед ним еще одна шаровая молния, и она не прервала бы потока его красноречия. Бобонец, как тот соловей, упивался своей речью и не слышал, не видел ничего вокруг. Тант, сообразив, что ничего нового от этого очевидца ему узнать не суждено, и не желая терять времени, просто повернулся и молча пошел обратно к калитке, что было, конечно, не слишком вежливо с его стороны. А что прикажете делать?

– А шапку где взять новую? – неслось ему вслед. – Где, спрашиваю, шапку-то взять?

Пес на четверть высунулся из конуры и вопросительно посмотрел на хозяина, не будет ли каких распоряжений? Но Бобонец пел о своем, и сторож посчитал, что речи те к нему отношения не имеют, и забрался обратно. Истерично закричал петух в курятнике, и вскоре там же раздался шум, похожий на групповое кудахтанье. Что- то ухнуло за спиной, Тант оглянулся и увидел, что обрушился снег с односкатной крыши крепко поставленного дома гр. Бобонца. Да, крепка и основательна жизнь на этой земле, но много ли в том толку? Нет, свой смысл, конечно, есть, как и у всего на этом свете, но Танту совсем не хотелось в него вникать. Не до того ему было, приехал он все-таки ради другого. Но все надежды, связанные с поездкой, похоже, рушились. И Тант в душе не постеснялся послать ко всем чертям и дом этот, и пса, и петуха с курами, и самого гражданина Бобонца с его облезлой шапкой – пусть сами разбираются со своим смыслом! Или с бессмыслием, если смысла не обнаружится, все равно. Столько надежд, полет за тридевять земель, и все, оказалось, для того, чтобы наткнуться на такого… крепкого человека. Впрочем, в запасе есть еще нефтяники. Что-то они скажут?