Читать книгу Напиши мне - Генри Ким - Страница 1

Мы никого и ничто не ценим. Никогда. Нам люб только призрак, не отражающийся на собственной фотографии, только он заставляет нас двигаться дальше

***

Чувство вины возникает от безделья. Чувство тревоги возникает от обладания. Когда безделье сталкивается с обладанием, умирают чувства

***

Как бы парадоксально это не звучало, но мы живём в мире, где пресыщенность путается с ограничением

***

Предисловие

Что такое для человека нрав? Почему одни проступки он окрещивает неважными, а другие нужными? Почему не всегда поступает, как кажется ему верным, и оттого поступь его шатка и неуклюже – грязна? Зачем мы наступаем в лужи, которые видим издалека? Каждый из нас знает ответы на эти вопросы, если даже себе их не задаёт.

Мы знали ответы на эти вопросы полвека назад. Полвека назад люди с отважными глазами толкали детей вперёд, веря в мощное, великое будущее. Они видели в своих детях конструкторов космоса, владельцев старости, жокеев человеческой души. И, действительно, взнуздовав лошадей прогресса, они подряжали внуков и правнуков разыскивать ответы: вопросы воли, счастья, религии встали у тех в приоритете. Почему блага, добытые отцами, не приносили счастья детям? Никто не мог понять, отчего картина поменяла смысл. Но та ноша была слишком тяжела. Она походила на историю, где учитель математики просит ученика помочь с решением задачи, и запутавшемуся ученику понадобилось больше времени, понадобился отдых, чтобы расставить всё по полкам в голове. На самом деле, он ничего не собирался решать. Он открестился от давления сверху. Он устроил себе каникулы. В максимально комфортных условиях.

Хемингуэй нёс в массы идею о том, что человека победить нельзя, и это было справедливо для его времени. Только вот сейчас нет человека. Есть развращённое, ослабленное страстями, сиюминутными желаниями существо, жаждущее с неистовой силой лишь собственной выгоды, и теперь, эту силу победить нельзя.

По телевизору шёл какой-то новый фантастический боевик. Главный герой в роскошном костюме, часах, которые, согласно рекламе, после просмотра я должен был купить, размахивал ручным пулемётом, нависал, как огромный монстр, над обмотанными взрывчаткой заложниками. Повествуя, он активно жестикулировал, выгибал спину, и периодически наклонялся к женщине, плачущей у него в ногах.

− Заткнись, Синди! – он отвесил ей пощёчину. – С тобой я разберусь позже!

Я видел этот фильм месяц назад в кинотеатре. Для главного злодея всё кончится плачевно.

Сидя на диване перед зеркалом, я запрокинул голову и глядел на себя. Рядом сидела она с заряженным пистолетом во рту.

− Долго будешь решаться? – спросил я у неё, не опуская головы. Скосив взгляд, я увидел, как её глаза закатываются, и одна рука тянет вниз волосы. В эйфории она отрицательно покачала головой.

Смотреть, как её слюни текут по стволу револьвера, было невыносимо, и я отвернулся. И всё же она была очень красива. Периферийным зрением я ещё четыре минуты смотрел на самую безумную в мире девушку. Причёска чёрных, пахнущих тестом и мукой волос, смугловатое гладкое лицо с большими, часто смеющимися глазами, маленький полуоткрытый бледно-розовый рот, тонкая шея, но сильные, полные плечи, обтянутые футболкой.

Она сидела, по – мальчишески расставив ноги, не особо ровные, руки, прекрасные нежные пальцы которых сжимали оружие, поднимались к подбородку. Я чувствовал такую силу, такую мощь за своими желваками, когда смотрел на себя в зеркало и ощущал рядом с собой такую женщину. Мне было двадцать шесть, ей – двадцать три, но это было неважно. Возраст не менял ни количества полученных нами эмоций, ни их полноты, ни времени, проведённого с Мистером Револьвером во рту.

− А ну-ка, дай сюда, − моё терпение лопнуло. Я толкнул её на бок, сел сверху, расставив колени по обе стороны от живота. Схватив револьвер, ещё державшийся в её руке, и продвинул ствол дальше, направив дуло вверх. – Глотай свинец, дорогая.

Щёлк – щёлк – щёлк. Три возможных выстрела прочертили пунктирные линии, разбив светильник, и наделав дыр в стене. Я откинул оружие в сторону.

Её изумлённые глаза никогда так не блестели. Голова, лежавшая на подлокотнике, вжалась, словно наполовину провалившись в него. Я разогнулся, довольный её потрясением и убрал руку с её предплечья. Она была мокрая. Целиком. Вся, сверкающая капельками пота, она закрыла рот, смотря куда-то в потолок.

− Как… как… − она покачала головой, не в силах выразить как, − …это прекрасно. Она буквально упала в меня лицом, задыхаясь и всхлипывая. Её руки обхватывали мой торс, гладили и царапали ногтями одежду. Тут она отстранилась и яростно и возбуждённо воззрилась на меня.

Когда Мистер Револьвер оказался во мне, я выглядел полнейшим уродом: с кровавой лысой головой, небритый, в коричневой больничной униформе, украденной при выписке после алкогольного отравления, голубоглазый и бледнолицый со всегда оттопыренными острыми ушами. Веснушки покрывали всё лицо, половина из которых разместилась на неприлично большом носу. Понятия не имею, сколько кровей было во мне намешано, но моя внутренняя Мэри могла кому угодно взорвать голову.

Она подсела ближе, вперив в меня неописуемой страсти взгляд, обняла мою руку, прижимаясь бедром к бедру, закинув одну свою ногу между двух моих, и стала шептать на ухо слова, горячим воском вливающиеся в мозг. Что-то мелодично – тёплое протекало между извилинами, успокаивая возбужденное сознание. Я закрыл глаза и спустил курок.

Щёлк!

Она вздрогнула, и сжала меня ногой сильнее. Щелчок в мертвенной тишине, и только её страстное дыхание у самого уха. Я знал, что до выстрела ещё два щелчка и сделал ещё один.

Щёлк!

Дыхание стало громче и приятнее. И более невыносимо. Обволакивающим трепетом она сжала мою руку, и второй заскользила по той, что держит револьвер. Заткнись, Синди, с тобой я разберусь позже! Её пальцы проникли под мою кисть, обхватив курок.

Щёлк!

Часть первая

Глава первая

Обычное будничное утро. Солнце ещё не успело обогреть дорогу, но уже освещало путь. Вставать мне приходилось засветло, чтобы успеть позавтракать и помыться. Я добираюсь до рабочего места пешком, ибо идти мне недалеко. Мимо гудящего транспорта с термосом чая в руке, я прохожу по улицам Большого Города, и прибываю на работу точно к восьми. Тут начинается мой рабочий день.

Я люблю свою работу. Входя в помещение, я осматриваю ровные параллельные ряды трупов, чувствую в воздухе мёртвую тишину, ощущаю аромат смерти. Прохаживаясь между мертвецами, я осматриваю каждого, заглядываю в лица и, улыбаясь, приветствую. Из термоса валит пар – на моём рабочем месте всегда холодновато – но трупы, хоть они и раздеты, не мёрзнут. Им уже не страшен холод, а вот от жары они могут обмякнуть. Меня тоже пока не тревожат гуляющие сквозняки – чай греет меня, но позже я надену толстую кофту, и, возможно, шапку. Я медленно втягиваю воздух носом. Вокруг ни души.

Я специально прихожу на работу на полчаса раньше остальных, чтобы насладиться атмосферой в приятной кампании. Оглядев неживых, я располагаюсь на стуле, открываю дверцу своего шкафа, достаю оттуда печенье и морковь, и принимаюсь завтракать?

Почему морковь? Укрепляет дёсны, держит кожу в нормальном состоянии, к тому же она дешёвая. Я грызу морковь каждое утро, ведь мне не безразличны свои зубы. Внешность – самая важная составляющая индивидуума в наши дни. Проснувшись, я скудно завтракаю, а после прогулки сытости и вовсе не чувствуется, поэтому я могу запросто съесть две, а то и три моркови. Я окунаю морковь в мёд, у меня здесь его почти литровая банка, ведь морковь и мёд – прекрасное сочетание – откусываю, долго грызу, и окунаю снова. Глаза щурятся от удовольствия утра. Мягкий утренний свет из окон, гробовая тишина, и хруст моркови на моих здоровых зубах.

К окончанию завтрака начинают приходить другие работники, я убираю сласти назад в шкаф, и занимаюсь подготовкой рабочих мест. Пока коллеги раздеваются, пьют кофе и болтают, я раскладываю инструмент по рабочим местам, отпираю двери во все помещения, и выставляю пакеты с мусором по левую сторону от входа – через час за ними приедет мусорщик.

Я приветливо здороваюсь со всеми сотрудниками, переговариваюсь о мелочах, делюсь заготовленными остротами. Над моими шутками смеются, меня любят здесь. Когда к десяти приходит управляющая, я улыбаюсь ей во все зубы. Улыбка заискивающая и неискренняя, но я уважаю её, ведь многим ей обязан. Однажды я уволился отсюда, устроил представление в последний день, но она вновь меня взяла, когда я захотел вернуться. Я чуть ли не умолял её принять меня обратно, и она согласилась, но с некоторыми оговорками. Точнее, правилами. Их было два. Отныне я должен быть доброжелательным и выполнять некоторую физическую работу. Второе, в принципе, подразумевалось с самого начала.

Рабочий коллектив состоял практически полностью из женщин, поэтому вся физическая работа доставалась мне. Я был всегда и всем нужен.

− Ким! Четыре ноги мне! – слышу знакомый голос.

− И мне две принеси, пожалуйста! – просит второй.

− Я мигом! – отзываюсь я и спешу за ногами.

Как прирождённый лентяй, сперва я пытался сделать всё быстро и сразу, но вскоре понял, что здесь это невозможно. Например, ноги. Сначала мне казалось, что я смогу отнести четыре, а то и шесть штук за раз, но когда всё стало валиться из рук, я отбросил этот подход. Шесть ног за раз отнести невозможно, у меня для этого нет ни шести рук, ни вселенской мудрости. Размещать ноги и всяческие другие мелочи на каталке было удобно, но она загромождала и без того узкий проход. Тогда рассерженным женщинам приходится перелазить через трупы, и они могут что-нибудь уронить или помять. Их работоспособность и производительность зависела от меня. Максимум помощи, минимум помех – вот чего ждёт от помощника любой честный работник.

Потому я всё стремился делать правильно и постепенно. Работа была всегда. Она представляла собой непрерывный поток, который не остановить, сколько ни открывай новых люков для слива. Схватив пару ног, я набираю в них воды, и бегу к женщинам. Ногами здесь называют четыре скреплённые ножки-вазы, в каждую из которых ставится по букету. Да, я работаю на оптовом складе цветов.

Разнорабочий в компании, специализирующейся на продаже смерти – вот кем я работал. Мы продавали мёртвые, обескровленные растения, украшая их яркими лентами и упаковками, чтобы через несколько дней они опустили от бессилия свои почерневшие головы.

Девушки обожают цветы. Они придают подаренным цветам множество значений. Если, знакомясь с девушкой, ты даришь ей цветы – ты внимательный и чуткий. Если ты продолжаешь дарить их спустя годы – ты заботливый мужчина или любящий муж. По величине и красоте букета, который ты даришь, можно сделать вывод о твоём финансовом положении и мере твоей влюблённости. По частоте подарков и выбору цветов можно понять, насколько ты наблюдателен и учтив к своей женщине.

Мужчины тоже любят цветы. Но они придают им совершенно иные значения. Причины, по которым мужчина дарит женщине цветы две: «Я должен её поиметь» и «Она не должна поиметь меня».

Вот и всё. Ни поклонение даме сердца, ни бессознательная тяга к смерти, а украшение себя, как личности. Сотни тысяч, миллионы растений умирают ежедневно, чтобы потешить чьё-то эго. Чтобы получить бонусные баллы, или получить призовой фонд разом – вот зачем мужчины дарят цветы.

Самый распространённый букет на продажу – сто и одна роза. Красные, белые, синие – неважно, главное, розы – как отсылка к тому, зачем они дарятся. Сотня смертей ради одного ублажённого мужчины. Второе средневековье.

Но я никогда не был моралистом. Считать что-то плохим, и делать что-то, чтобы его исправить – разные вещи. Я просто исправно выполнял свою работу, и был чертовски доволен ею. Срезать неровности тела ножом, удалять гниющие струпья, паковать измученные, изуродованные трупы в братскую могилу из плёнки, душить лентой, посыпать головы блестящим пеплом, отрезать кусочки ног – было не страшно, но разве что обидно отдавать. Как женщина, вынашивающаяся в своём теле ребёнка, а после отдающая его другой семье, не может смириться с утратой, какое бы не было вознаграждение. Как старший брат, отдающий свои старые игрушки младшему, понимает, что это правильно, но не желает отдавать своё, несмотря на любовь к брату. Также и я. Чем больше я фасовал и крутил букетов, чем красивее и больше они были, тем грустнее с ними было прощаться. Но такова жизнь. Нет смысла снедать себя ненавистью от невозможности борьбы со всем, что не нравится. Я не любил ненавидеть. С ненавистью у меня были свои счёты.

Я просто хорошо и добросовестно работал. Мне хватало. Грузчик, флорист, курьер, слесарь, продавец, подрядчик, вахтёр – иначе говоря – разнорабочий – я любил свою работу, и готов был терять на ней силы.

Четыре четырнадцатичасовых смены в неделю, несколько месяцев подряд я приходил на цветочный склад к восьми утра, грыз морковь с мёдом, и абсолютно не имел представления, чем заниматься по прибытии домой.

Спасал автоматизм: приготовить поесть, постирать одежду, погладить, помыться, почистить зубы, постричь ногти. Единственное хобби – если его можно назвать таковым – закидывать ноги на стену. Под конец смены я трудился усерднее, выжимая из себя все соки, нередко до дома устраивал пробежку, так что когда возвращался на ночлег, ноги ужасно гудели. Я стаскивал с себя потную футболку, мылся, забравшись в постель, забрасывал ноги на стену, и зачастую моментально засыпал. Закрывая глаза, я любовался своими стройными, накаченными ногами, видел в них проявление честного труда, и чувствовал, как с приливающими к мозгу волнами моря крови во мне растворятся усталость.

А вот в свободные от работы дни я не мог найти себе места. Помимо бытовых нужд, заняться было нечем, потому всё свободное время я проводил в Соцсети.

Глава вторая

Клац – клац

− Привет.

− Привет.

− У тебя мокрые волосы.

− Ах, да, ты наблюдательный. Я принимала ванну.

− Предпочитаешь ванну?

− Что?

− Я говорю, ты любишь купаться в ванне?

− Эм, да. А ты – нет?

− Ну, знаешь, я предпочитаю душ.

− Классно.

− В душе, знаешь ли, проточная вода, и в плане гигиены принимать душ полезнее. Чем принимать ванну.

− Понятно. Чем ещё занимаешься, кроме обсуждения ванных с незнакомцами?

− Извини, перебью, хочу спросить. Почему тебе больше ванна нравится, чем душ?

− Да, с чего ты это взял? Если кто-то любит рыбу, он не может есть мясо?

− …

− Я люблю ванну больше, потому что температура воды может резко смениться, и стоя под душем можно ошпариться или окатить себя ледяной водой. Да, и как можно её не любить? Так приятно лежать в горячей воде, всё тело размокает…

− Так бы и сказала, что у тебя дома проблемы с водой.

− Чёрт подери, ты вообще меня слушаешь!

− Так бы и сказала, что у тебя проблема с головой!

Клац-клац. Следующий собеседник.

− Все давно знают все прописные истины. Мы их слышали, но не усваивали, не воспринимали осмысленно, просто поклонялись. Однажды кто-то заразился, чтобы заразить тех, кто не в силах выздороветь. Хи-хи-хи-хи-хи. Любая кампания – плохая кампания, не так ли? Хи-хи-хи-хи-хи.

Она ушла через шестнадцать секунд. Шестнадцать секунд мановения юбкой и сотрясания пола каблуками отделяет нас серой рябью. У меня было время, чтобы подумать о её красоте. Я мог бы повеселиться, если бы не прогнал её так быстро.

Клац-клац.

− В детстве у меня была собака по кличке Кукла. В мороз она сожрала своих щенков и моя семья думала, что она бешеная. Когда она меня укусила, меня возили прививать.

− У тебя всё нормально? – округлились её, кажущиеся смелыми, дерзкие глаза.

− Я представляю, как бы ты романтично выглядела без тормозов. Полная жизни, энергии…

Цок-цок. Стук каблуков. Она ушла быстро и метафорически.

Клац-клац.

Пальцы побежали по клавишам.

− Встречалась когда-нибудь лицом к лицу со скальпом?

− Это была самая тупая шутка в моей жизни.

− Посмотрим, что ты скажешь, когда я вытащу из-под стола голову твоего папаши, − и начал рыскать там руками. Она улыбнулась, но, опомнившись, обиделась. Пока она уходила, я успел отпить из банки энергетик.

Клац-клац.

− Звёзды … − начал было я, но, передумав, с силой захлопнул ноутбук и отключил питание.

Я допил свой энергетик, отправился на кухню, и выкинул пустую банку в мусорное ведро. Та нисколько не помялась. Вот и я не помнусь, подумал я и упал на диван.

Через три четверти часа я подошёл к окну, раздвигая занавески. Погода не располагала к прогулкам. Это мне понравилось, я не любил людей.

Прогуливаясь по тротуарам, я закрывал голову капюшоном. Шагал быстро, и всякий раз менял направление, чтобы не ходить по одной и той же дороге. Десятки, если не сотни тысяч раз я ходил по каждой из этих дорог. Когда работал курьером, истоптал две пары кроссовок, но со временем то, что знал наизусть, забыл напрочь. Такое свойство у моей памяти: то, что не упаковано в мешок из чувств, рассыпается прахом.

      Да и зачем было запоминать эти места? Большой Город был похож на сотни других, маленьких городов, здесь было всё тоже самое, только в большем количестве. Загаженные по обочинам улицы, заметённый мусор в щели между домами, занимательного содержания публичные дома, куда, сбегая с уроков, заглядывали подростки, оставляя скопленные деньги с обедов на стенках кабинок, а уж гнилых и подгнивающих людей можно было встретить на каждом шагу. Очередной город у берега моря, от воздуха которого туристу хочется надеть фильтрующую маску.

Когда я переселялся сюда, то думал иначе. Тогда у меня были планы, идеи, была чёткая стратегия и вера в себя. Спустя три года я работаю разнорабочим на оптовом складе цветов, живу в коммуналке, и благодарен судьбе за то, что у меня вышло хотя бы это.

Три года назад я отучился на переводчика, и переехал в Большой Город, чтобы работать. Я шатался по разным конторам, предлагал услуги личного переводчика, но на моём счету только два аудита и перевод двенадцати открыток. Всё испортила Соцсеть. Мой злейший враг. Мой лучший друг. Единственное живое существо в моей жизни.

Ещё во время моей учёбы в университете, случилось ужасное. Соцсеть – крупнейшая развлекательная платформа страны, объединилась с одной переводческой кампанией, и вывела на свет чудо – Переводчик. Переводчик – программа, которая переводила всё, все тексты со всех доступных диалектов на любые другие. Переводчик занимался и речью, и надиктованными монологами, и эмоциональными восклицаниями, переводя их с поразительной точностью. Переводчик – автономная и абсолютно бесплатная программа, за функционированием которой следят несколько системных администраторов. Соцсеть предоставила услуги Переводчика в общее пользование, и новой программой стали пользоваться все. Старые бородатые профессора в университете махали рукой, мол, качество перевода плохое, и о программе быстро забудут, но я видел ложь в их глазах. Я знал, что они тестировали программу, и сейчас просто пытаются не распугать учащихся, заставить их доучиться. Но с созданием Переводчика решился вопрос моей карьеры. Отныне мне пришлось заниматься чем-то другим.

Людям не требовались точные переводы возгласов и нового сленга. С остальным Переводчик справлялся. Бизнесмены, деловые люди, иностранцы – этим людям теперь было достаточно купить микронаушник, и общаться и понимать на родном языке. Десятки тысяч людей потеряли работу. Я успел найти новую, поэтому мне повезло. Работая, я чувствовал себя нужным, чувствовал жизнь внутри себя. Работая, я мог не вспоминать о своих неудачах.

Я шагал по улицам Большого Города, а брезгливая Женщина в Зелёном, именующая себя Отвращением, закрывалась от падающих с деревьев капель маленьким зонтиком, и морщила нос, сидя на моём плече. Вообще-то она сидела в печёнках, но при каждом повороте головы, я наблюдал за тем, как она поджимала ноги и с укором смотрела на меня, мол, куда ты меня опять притащил.

− Куда ты меня опять притащил, − возмущалась она. – Дома не сидится?

Я не стал отвечать, только раздражённо мотнул головой. Она фыркнула. Хотел я того или нет, а, даже игнорируя её, она влияла на меня. Возможно, конечно, это чувство дискомфорта вызывало несварение желудка, мешающееся с вечной осенью в душе, но факт того, что мне противен Большой Город, был очевиден. Одного взгляда на улицу мне хватало, чтобы скривить лицо.

Однако я любил гулять. Добравшись до протекающего через Большой Город канала, я выбрал самое сухое, как мне показалось, место на скамье, под посеревшей от витающей в воздухе гари берёзкой, уставившись на противоположный берег.

Такой вид мне нравился намного больше. Мягко текущая неизвестно куда вода, отражающая серое-серое небо грусти и печали. В тёмных тонах молчали деревья, ждущие, пока с ними вновь не заговорят светлые лучи, а трава, обычно истоптанная, напитывала корни влагой, готовясь к новому нападению смеющихся детей и улыбающихся родителей, любящих устраивать пикники на природе. Для моего уединения отлично подходила атмосфера мокрой скупости на краски. В солнечные же дни, особенно в выходные, набережная привлекала всех остальных: матерей с детьми, влюблённых или встречающихся пар, изысканно – одетых и воспитанно – ведущих себя людей, конечно, если не затрагивать их интересов. Сейчас дождливая погода почти всех отпугивала, позволяя погрузиться в одиночество «широкой комнаты» – пространство, моё личное и домашнее, только большее, и сопряжённое с природой.

Женщина в Зелёном дулась, потому что я не хотел с ней разговаривать, а сама говорила только о негативном. Вода, мол, переносчик болезней, и источник луж на дорогах. Я старался не обращать на неё внимания. Здесь мне нравилось.

Женщина в Зелёном – феечка, одна из нескольких. Феечки – это мои фантазии, игра воображения, упакованная в маленькую женскую форму, характерного цвета от настроения. Женщина в Зелёном, именуемая Отвращением, как виртуальный помощник, появлялась, чтобы выразить это чувство. Она испытывала отвращение вместо меня, а может и добавляла к нему своё собственное. Отдавая многие свои чувства феечкам, я растерял способность чувствовать самостоятельно. Сам по себе, без цветов, которыми они меня окрашивали, я был серой бесчувственной массой, обезжиренным творогом, который приобретал вкус только вкупе с мёдом, сгущенкой, вареньем или сахаром. Я почувствовал во рту вкус творога с сахаром. Как в деревне у бабушки.

Я любил вспоминать о бабушке. Вообще вспоминать. Я сидел, к примеру, в кресле, а феечки кружили вокруг меня, осыпая эмоциями из прошлого, словно лепестками роз. Лепестки падали мне на колени, я поднимал их к носу и нюхал. Оставаясь в одиночестве, больше мне ничего не оставалось.

Гулять в одиночестве, это совсем не то, что валяться голым на ковре и под золотящие музыкантов славой, а мои русые волосы солнцем блещущих афиш Большого Города музыкой популярного инди-рока, зажмурившись, закинуть руки за голову, в этом было своё, отделённое от шарма удовольствие. Раньше я этого не понимал. Раньше я радовался всему, как собака, теперь – только тому, чему радоваться получалось.

Феечки по имени Радость не существовало. Если я испытывал что-то такое, то не проецировал эмоцию на летающее существо. С чем это было связано, я не знал, но это не сильно меня заботило. Не все мои чувства порхали рядом со мной.

С радостью, с восторгом ходил я под деревьями ещё прошлой весной, порой влюблённости, держал тёплую сухую руку, с такой детским восхищением разглядывал кажущиеся бесчисленными маленькие изогнутые, перекручивающиеся, раздваивающиеся, расстраивающиеся, порой срастающиеся веточки, почки, распускающиеся бутоны, пчёл, траву, пробивающиеся из-под снега газоны, настолько поражала меня естественность, красота и шедевральность дикого и прежнего, что я больше не мог оставаться преданным миру грёз, держаться грязных привычек и грязных друзей, держащихся грязных привычек. И хоть главная грязная привычка ушла от меня сама, я, оставшись один, в своей уютной, маленькой, пустой комнате, считал, что поступил правильно. Я лишился всего, что радовало меня. Стоило ли об этом жалеть?

Я повернул голову, но Женщины в Зелёном не было.

− Может, уже пойдём? – услышал я с другой стороны. Она просто перебралась на другое плечо, ей оно казалось более удобным, по причине искривлённости кости, где, подложив под бедро и локоть скомкавшуюся куртку, читала книгу о врождённых мутациях.

− Пойдём, − вздохнул я, сдаваясь. – Всё равно я промок и проголодался. Однако, заглянув в книгу, я понял, что не так уж и голоден.

Я отправился в свою съёмную комнату, в место, которое я называл Домом. Я любил давать предметам свои названия. Так я придавал обычным вещам интересную окраску. К примеру, улицы. Слишком одинаковые, чтобы их хоть как-то различать. Все они имели рядовые названия: Первое рядовое название, Второе рядовое название, Третье. Так интереснее воспринимать новые пути, всё-таки разнообразие – смысл жизни природы, а человек ей принадлежит. Однако не всё хотелось именовать.

Рестораны быстрого питания. Магазины. Школы. Дома попадались всё те же. Модные дети были одеты всё также. Еда казалась такой же пресной и пережаренной.

Дождь кончился, и на улицу начал высыпать народ. Поднялся шум, галдёж, рёв машин. У меня не было желания терпеть людей ещё сорок минут пешей прогулки, потому я побежал. Вовсе не по-спортивному: голова вниз, сжатые в кулаки руки ходят вдоль тела – нет. Моя голова задралась, открывая рот навстречу серому спокойствию в вышине, руки с ногами вылетали вперёд тела, промокшие ступни выжимали промокшие носки в промокшие ботинки, пропитывая носки в следующую секунду вновь, но это меня волновало ещё меньше. Женщина в Зелёном, чтобы не упасть, забралась в карман.

Многие смотрели на меня, как на ненормального, или на преступника, и это меня волновало, но не так сильно, чтобы остановиться. Я хотел задохнуться, растянуть мышцы и забрызгать слюной лёгкие, хотел наказать себя за миллион грехов. Моё лицо выражало страх и удовольствие, удовольствие от страха потому, что бежал я оттого, что вызывало во мне страх. Бежал от самого себя. Но Женщина в Зелёном была в кармане.

Нет смысла, нет знакомых, нет семьи, нет тех, с кем бы хотелось время провести

Есть немного сбережений, съёмная квартира, мысли. И развлечения в Соцсети.

Запыхавшись по дороге до Дома, я вошёл в подъезд, в лифт, а не стал забегать по лестнице на восьмой этаж. Под конец я себя пожалел. Однако в прощении самого себя нет силы, поэтому я проявил слабость. Я понимал это, пока губы дрожали, а слёзы катились из глаз. Войдя в квартиру, на кухню, я разбил с досады тарелку, и при этом лицо скривилось, будто я съел кожуру грейпфрута. Секунду подумав, разбил ещё одну. В шкафу осталась одна. С болью я улыбнулся. Стало легче.

Так я делал нечасто. Седьмая и восьмая тарелки за год. На полу было много осколков, чуть меньше и молоток – от кружки с набора – в раковине. Завтра пойду покупать новый сервиз, чтобы хозяйка не возмущалась. Теперь мне было чем заняться.

Никто из моих соседей не обратил внимания на шум в кухне. Комнаты, их было восемь, хорошо защищали от звуков, к тому же круглые сутки в каждой из них орал телевизор. Компьютер. Ноутбук. Разъярённый муж. Разъярённая жена. Мы не слышали друг друга.

Ужин состоял из жареной картошки, лука и сладкого перца. Готовить я любил, но не умел. С пением, танцами и любой починкой было также. Если бы Женщина в Зелёном периодически не упрекала меня за беспорядок, сейчас вся квартира была бы завалена раскрученным барахлом: от чайника, до розеток и сушилок для обуви. С её помощью я был порядочным, всё поломанное я сразу выкидывал. Потому Дома было так мало вещей. Взяв молоко и сковороду, я плюхнулся на кресло перед ноутбуком.

− Привет.

Глава третья

− Большая мёртвая крыса с рыбьей чешуёй на спине и рыбьим хвостом. Посредине брюха пульсирует и моргает большой, будто драконий глаз. Передние лапки ещё подёргивались.

Меня аж отбросило от мерзости, согнув пополам, от подушки с раскрытым хрипящим ртом и выпуклыми глазами. Думал, что вырвет, но, слава богу, пронесло.

− Старый анекдот, − скучая, ответил лохматый парень, запивая пивом.

− Следующий, − хмыкнул я, и переключил собеседника.

− Здравствуй, − поздоровался я, перемешивая картошку в сковороде.

− Привет. Ооо, ты что-то приготовил. Я тоже хотел научиться готовить. Сложно было? – спросил меня молодой парень в огромной футболке.

− Нет, − отмахнулся я, − я не трачу много времени на готовку. Готовка для меня, как мастурбация – если занимает много времени – она того не стоит.

− Ясно, − даже испугавшись, проговорил юноша. – А сырный соус ты умеешь готовить?

Я закрыл ноутбук.

– Надоело, − поджал губы я, и отправился в супермаркет.

Наборы чёрных прозрачных тарелок по десять штук стоили пятьсот девяносто и восемьсот сорок рублей за комплект. Я взял за восемьсот сорок, но уже в дороге, обдумывая покупку, пожалел: другие тарелки казались крепче и были с более приятным рисунком.

Сидя на кухне, я смотрел на тарелки, из которых не хотел есть. Вся моя жизнь состояла из тарелок, из которых я не хотел есть. Девятый месяц, помимо работы, я только и занимался тем, что ел, спал, блуждал по городу, и разговаривал с незнакомцами в Соцсети. И вспоминал. Обо всём. Об Иветте. Моей первой девушке.

Мы познакомились в одном рок-клубе, в одном из тех мест, которые я любил время от времени посещать. Порядком напиваясь, чтобы тратить деньги только на входной билет, я заваливал свою тушу в рок-клуб «Богема», где чувствовал себя частью чего-то большего. В клубе я мог дебоширить и беситься среди таких же безумных незнакомцев, как я. Однажды после получаса прыжков у сцены, я отдыхал на диванах на втором этаже, и следил за одной девчонкой, которая ходила по всему помещению, явно кого-то разыскивая. Девчонка была сильно пьяна, она держалась за перила, когда передвигалась, а лицо было залито потом. Я потащил её за рукав, когда она проходила мимо меня, встал и спросил, кого она ищет.

− Никиту, − отвечала она. – Знаешь где он?

От неё несло перегаром, а на возраст она казалась несовершеннолетней.

− Пойдём, поищем, − скорее обозначил, чем предложил я, и потащил её за собой по этажам. Мы обошли весь первый этаж, вернулись на второй, и я до сих пор не имел понятия, ни как выглядит Никита, ни где его искать. Тогда я потащил её на маленький балкончик под потолком, где лежали пуфики. Захотел проверить и там. Девчонке тяжело было подниматься по лестнице, но она сделала это не зря. На этом из пуфиков лежал парень в белой рубашке, оказавшейся Никитой. Я показал девчонке на него, спрашивая, он ли это, и девчонка, откинув всякую усталость, вырвала свою руку из моей, и устремилась к Никите, обнимая его. Я вернулся на свой диванчик.

Чуть погодя я увидел, как раздражённый парень спускается вниз, отмахиваясь от своей пассии, пытающейся его вернуть. Парень спустился вниз, а девчонка, не понимая, что ей, брошенной, предпринять, подошла ко мне.

− Это ты мне сейчас помогал искать Никиту? – спросила она.

− Ну да, − усмехнулся я, растворяясь в пьяной улыбке.

Девчонка взяла меня за руку, и, протащив за собой несколько метров, прислонила к стене, и стала целовать. Тогда я ощутил одну из отличительных черт Большого Города: шестнадцатилетние девчонки куда распущеннее и развратнее двадцатипятилетних из маленького. Своим грязным, пропитанным алкоголем языком, она врывалась в мою ротовую полость, а грязной маленькой ручкой бродила по телу.

− Ты ведь понимаешь, к чему всё ведёт, − взглянула она на меня, словно на идиота, пока я был насторожен двумя ребятами, приближающимися к нам. Я прислонил её к стене, чтобы скрыть в темноте своё лицо, и ожидал, когда на плечо ляжет рука. Рука легла. Медленно, с готовностью, я повернулся.

Передо мной стояли Незнакомец Один и Незнакомец Два, обоих их я видел в слэме час назад, когда танцевал внизу. Со вторым номером я даже кружился под руку и орал в лицо, весело бил в грудь кулаком. Он и улыбнулся:

− Ооо, нет, всё нормально! Это нормальный чувак! – рассказал он первому. Незнакомец Один нахмурился, но через секунду отошёл, и я повернулся в девчонке. Она поцеловала меня снова, но вдруг отдалилась, словно опомнившись, что можно извлечь выгоду.

− Я хочу пиво, − заявила она, облизывая губы. Так вот, сколько ты стоишь, подумал я, и спросил, какое она хочет. Она ответила, я спустился на первый этаж и вышел из клуба.

На автобусной остановке сидела Иветта. Как только я подсел, она сразу представилась, и сказала, что видела, как я ходил с её подругой по всему клубу.

− Да, она попросила найти какого-то Никиту, − объяснил я, надеясь, что меня не будут обвинять.

− Это её парень, − объявила Иветта, хитро разглядывая мои плавающие глаза. – У тебя же не было планов на её счет?

− Нет, − услышал я свой заскрипевший в горле голос, и чтобы сменить тему, спросил. – Ты далеко едешь?

− В центр, − ответила она, и перекинула одну ногу через другую.

Я поднял брови.

− Мне почти туда же. Составить кампанию?

Она улыбнулась и мы залезли в подошедший автобус. Так и познакомились.

Мне нравилось вспоминать об Иветте. Я не считал отношения с ней опытом. Опыт – это лишь череда прогибов под жестокую реальность. С этим ничего не поделаешь, но и гордиться этим не стоит.

− Я, наверное, просто скажу, чтобы ты не принимал это на свой счёт. Просто я не верю ни в любовь, ни в её волшебную силу.

− Почему? Разве бывают девушки, которые не верят в любовь?

− Вот она я. Иветта, двадцать лет. Не прошу любить и жаловать.

− Ты очень необычная.

Такого разговора никогда не было. Осмысленнее и взрослее мы стали позже, и тогда таких слов мы не могли сказать, хоть примерно это и происходило на ментальном уровне. На тот момент мы жили и веселились. Заваливались к ней или ко мне с вечера до обеда, где предавались похоти в дыму кальяна. Этого нам хватало.

Ива протестовала, если я приносил наркотики, даже если это был только план. Она заставляла меня курить в открытое окно, а сама отворачивалась. Она боялась необоснованно, но переубедить её было невозможно. Один её друг колол какую-то дрянь в ногу, и та у него отвалилась. Самое худшее то, что он не умер, и своим уже навсегда истощенным больным видом пугал каждого, кто его видел. Когда Ива показала мне его фото, я только поперхнулся дымом. Ничего у меня не отвалилось.

Ещё мы ходили в бары и в рок-клубы. Ива там порядком напивалась и весьма вольно танцевала. Это были мои первые отношения, и я не понимал как себя вести. Жутко ревновал. В школе меня дразнили за то, что у меня никого не было, и я старался быстрее проходить мимо ребят с двенадцатилетними девчонками на коленях. Возможно, если бы тогда я подсел рядом, было бы проще. Сейчас же я каждый раз отговаривал её идти в клуб. Когда мы заваливались ко мне на кровать, заказывали еду и курили, я чувствовал себя в безопасности: никто не мог своровать Иву у меня дома.

Бывало, мы просыпались не так поздно, и тогда шли в супермаркет воровать одежду. Набирали кучу вещей и в примерочной, выжигали лазером вкроенные штрихкоды, натягивали поверх свою одежду и уходили. Уйти нужно было, прежде чем кто-либо почуял запах тления. Каждый раз мы страшно волновались, но всё всегда проходило гладко. Мы ни разу не попались. Разумеется, каждый раз мы ходили в новый магазин, и со временем стали действовать, как профессионалы. После очередного удачного ограбления мы возвращались ко мне, где торжественно снимали друг с друга украденное.

Все ворованные вещи мы скидывали в кучу, и почти никогда не надевали. Мы воровали, как правило, дорогую одежду «на выход», которую нужно было стирать и гладить по особой технике. «Выходов» было немного, поэтому постепенно кучка росла в размерах. Вообще-то, в моей квартире не так много места, и раньше на месте кучи стоял фикус. Когда я перестал за ним ухаживать, и стал использовать как пепельницу, пришлось выбросить завядшее растение с прожженными сигаретой листьями.

Наши с Ивой отношения были лёгкими и небьющимися. И также легко, словно воздушный шар, они улетучились. Ей просто стало скучно.

− Извини, но ничего не получится, это было только увлечение.

− Ты изменяешь мне?

− Нет, но буду, если останусь. Но ты не расстраивайся. Нужно жить дальше, понимаешь? Мы уже слишком надоели друг другу, и это может наскучить.

Такой разговор у нас был. Скорее монолог, ведь я почти ничего не говорил. Баскетбольный мяч счастья в руках оказался теннисным, когда съёжилось моё раздутое самомнение. Я упал духом.

Конечно, я пытался вернуть её. Постоянно названивал, унижался, оставлял записки под дверью, но безрезультатно. В последний раз я увиделся с ней в одном баре – узнал, что она будет там – хотел кое-что спросить. В самом красивом, что я видел на ней, платье, на каблуках, она танцевала что-то очень похожее на приватный танец, перед полукругом мужчин, развалившихся на диванах в VIP-ложе. Косметика покрывала всё лицо Ивы, и я не сразу узнал её. Подозвав её к себе, я отстранённо облокотился на стеклянный балкон. Она неохотно подошла.

− Чего тебе?

− Я хотел спросить, что делать с твоими вещами. Все наворованные ты оставляла у меня. Не хочешь зайти за ними? Мы могли бы чего-нибудь выпить.

− Нет, − отрезала она, наверняка, из-за нежелания появляться у меня, − можешь их выбросить. Или оставить себе, я знаю, мужчинам это нравится. Мне из них мало что нравится, да и такая одежда недолго носится – её сразу снимают.

Иветта улыбнулась, и в ужасно громкой музыке я отчётливо услышал звук удаляющихся каблуков. Парни скучали, свистом и покрикиваниями подзывали к себе. Не досмотрев приватный танец, я ушёл из её жизни.

Воспоминания об Иветте занимали довольно много времени. Я не желал её вернуть, просто думал о ней. Просто анализировал своё поведение тогда. Иветта считала меня скучным. Нельзя было повторять тех же ошибок в будущем.

Может это и грубо, не звонить и не писать никому из некогда близких, но оттого, что я связывался с ними, было только хуже. Появлялось отвращение к себе, Женщина в Зелёном, или даже злоба, Женщина в Чёрном. Конечно, плохо, терять дорогих людей, но хуже – когда виноват в этом сам. И самое гадкое – возвращаться к тем, кто уже разлюбил твои потуги быть первым.

В планах у меня было завести девушку или хотя бы домашнее животное, но найти что-то милое и доброе среди извращенцев и лентяев Соцсети было не так просто. Звук опять запаздывал за светом, и это раздражало даже в таких нежелательных знакомствах. Я мог видеть чьё-нибудь жирное прыщавое лицо, и как его губы не попадали в такт словам. От этого складывалось впечатление, что он корчит мне рожи.

Каждый третий день в Соцсети был «по интересам»: Соцсеть отбирала представителей только противоположного пола для любого посетителя при условии, что два предыдущих он присутствовал в приложении более двух часов. Уловка организаторов, если учитывать, что за день жизни, ты платишь тремя. Обычный шанс встретить девушку среди «мужчин» равнялся где-то один к двадцати. Вчера мне невероятно везло в карты: подряд выпали четыре дамы, но, соответственно, в любви удача меня покинула.

Зазвонил телефон. Мама. Мы говорили по телефону раз в неделю. Прошлую неделю я пропустил, поэтому и сейчас брать трубку не хотелось. Вместо разговора я занялся заброшенными делами: подкрутил шурупы на табуретках и наточил ножи. На столе стояли новые, нераспечатанные тарелки. Вымыв, я поставил их в навесной шкаф. Смотрелось не так уж и плохо. Чтобы не бросать взгляды на телефон, я стал убираться.

В доме было чисто, но меня это не смущало: я вновь убрал в комнате и кухне – подмёл полы, переставил немногочисленные вещи местами, проветрил помещения и вытер пыль. Вся уборка заняла ужасно мало времени. Ощущение растерянности задавило тонной свободы.

Очень хотелось есть, но мне хотелось всё сделать правильно.

− Алло, мам, привет, − начал я с неохотой.

− Здравствуй, сынок. Ну, рассказывай, как дела? Не познакомился ещё ни с кем?

Острая боль привычного осуждения накатывала камнем извне и камнем изнутри – из памяти – желая прижать маленького меня с двух сторон. Мягкой стороной ладони я потёр висок. Через несколько секунд отпустило, и я продолжал слушать без искривлённого лица.

Мы говорили около часа. Сначала я чувствовал натянутость разговора, но «обменявшись любезностями», мы зацепились за души друг друга. Я не обманывал, не юлил, не оправдывался, и ей это нравилось. Это нравилось любой женщине любого возраста. Деньги у меня были и это её успокаивало. Это всё, что я мог рассказать, поэтому говорила, в основном, мама, а я участливо задавал вопросы. Ей очень нравилось, когда давали высказаться, проникаясь её проблемами и заботами. Это вообще нравится всем людям, независимо от возраста и пола. Главное – не давать им советов, и тогда они твои. И наоборот: если хочешь избавиться от кого-то – дай ему совет.

Она говорила об изменениях на работе, о плохих и хороших (люди всегда сначала говорят о плохих, наверное, считают их куда более важными) событиях в семье, о круге друзей, коллег, о здоровье, воспоминаниях и новостях, о вещах, которые меня никогда не интересовали, но из маминых уст я слушал их с неподдельным интересом, обсуждал с положительным рвением и весёлостью. По окончании разговора я словно насытился. Сегодня я смеялся, радовался, злословил, скучал и грустил. Положив на стол телефон, я упал на кровать, улыбнулся во всю ширину рта и заплакал. Я живой, Господи, я живой!

Глава четвёртая

Подбросив голову с компьютерного кресла в привычное положение, я, буквально, подобрал слюни. В момент, в половину момента, меня зверски охватил голод, так нежно убаюкиваемый в этом прекрасном сне, сне – воспоминании о прелестных временах, когда мне было чем и с кем заняться; голод, давящий нутро изнутри, комкающий самочувствие в остатки недоеденных чувств, в полуфабрикаты памяти, отчуждающий моё я от всего хорошего в человеческой душе; голод, заставляющий переваривать собственные органы в отсутствие другой пищи. Голод теплоты, голод любви и ласки.

Резко вернувшись в реальность, я взглянул на всё, окружающее меня: компьютер, занавешенное окно, тёмных тонов обои – и мне расхотелось здесь оставаться. Ещё несколько часов назад я чувствовал себя полным сил, бодрствующим человеком, сейчас же, зверски голодный, я вновь подпадаю под вечное влияние Морфея. Словно по наитию я щёлкнул по клавише «Продолжить поиск». Разговор проходил параллельно тому, как я проваливался в сон.

− Привет.

− Привет.

Варёной сгущёнки…

− Меня зовут Генри.

Молока…

− Какое необычное имя, − это её позабавило. – Меня зовут…

Запечённого в духовке картофеля с сыром и говяжьим фаршем …

− …Альфира. Ты из России?

Мягкого хрустящего хлеба…

− Да.

Диван, телевизор…

− На самом деле меня зовут Ким, просто имя Генри мне очень нравится.

Мультфильм «Балто»…

− Ким? Красиво же. Зачем нужно называться Генри?

Сестра, грызущая рядом со мной шоколадку…

Я глубоко задумался, на автомате отвечая правдиво и просто. Мои мысли были заняты совсем другим.

Воспоминания о таких простых, таких надоедающее – простых вещах, как вечерний просмотр фильма в семейном кругу, сдавливали грудную клетку сильнее, чем погружение в барокамере на пятнадцатиметровую глубину, тушили в глазах огонь зверства, огонь желания что-либо делать, где оставалась гореть лишь слабая бабушкина конфорка, разогревающая такой жирный, такой густой намешанный суп, ведь на семьдесят седьмом году жизни сложно приготовить что-то лучше яичницы и такого супа, самого вкусного, самого приятного лакомства на свете.

Да, я скучаю по неуютной, нетерпящей меня, отвечающего ей взаимностью, обстановке, порой, полного хаоса, но, чаще и хуже, обыденной, проторенной рутины, от которой всё сводит и будто сцепляет, сращивая кости, создавая закостенело – тупое, негибкое и тело, и сознание; обстановке, от которой я бежал, Господи, бежал! От поставленной на стул железной тарелки бабушкиного супа, оторванной от буханки корки хлеба, какого-нибудь холодца или куриного окорока, купленного неделю назад, во время моего предыдущего приезда, не съеденного и стоящего в толком не закрывающемся холодильнике, потому что бабушка просто ПРИНЯЛА ЭТУ ЕДУ ЗА ЧУЖУЮ, и кружки чая.

− Сынок, можно я, пожалуйста, съем банан? – вспоминаю я её голос, и банан, на который она показывает пальцем, вспоминаю, как она держит мою руку, и боится, что я куда-то пропаду, вспоминаю, как она тревожится, и от этих воспоминаний мне становится плохо.

Бабушка боялась, что я исчезну, и я исчез. Из её дома, из её жизни, из её памяти. Иначе я просто не мог.

Я бежал от той ответственности присмотра за бабушкой, когда нужно следить за тем, чтобы она тепло и прилично одевалась, переобувалась в домашние тапочки, когда входила в дом, за тем, чтобы БРОСАЛА В КИПЯТОК ЧАЙНЫЙ ПАКЕТИК И САХАР, И РАЗМЕШИВАЛА, а не пила пустой кипяток; от необходимости искать ей же припрятанный кошелёк, чтобы просто успокоить старого хнычущего ребёнка. Как бы мне не было стыдно, но я хотел жить ради себя.

− Помоги с этим, прибери то, сделай это, навести её – этот список никогда не закончится, сколько бы проблем ты не решил. Человек – приспособленец, если не он привыкает к обязательствам, то обкладывать обязательствами его привыкнут другие.

И также с родителями. Чувствуя на себе бремя обслуживающего персонала, вечно ничего не успевающих, вечно работающих и учащихся родственников, в доме которых я только убирался и готовил, я бежал от устроенного не мной беспорядка, от невозможности изменить не свой ритм дня и жизни, бежал от неумения довольствоваться малым, чаще искусственным, хорошим, невзирая на плоды быта.

− Извини, я очень голоден. Пойду что-нибудь приготовлю, − я ушёл на кухню, оставив ноутбук открытым. На экране осталась девушка с большими изумлёнными глазами и печальным сожалеющим лицом.

Была почти ночь, а я так и не поел ни разу за день. Зато успел выплакаться и убрать то, что и так было убрано. Я должен был чувствовать себя лёгким и отдохнувшим, но зубы кривились от злости.

Прежде чем поесть, Женщина в Чёрном, под вуалью, молча ткнула меня в плечо, и когда и повернулся, показала на куртку на вешалке. Я понял её, подошёл к куртке и вытащил из кошелька бумажку с чёрной окантовкой. Иногда, когда я чувствовал себя виноватым или злым, я перечитывал стихотворение, написанное пять лет назад, и мне становилось легче.

Мне не о чём писать, мне некого любить, и некому признаться.

Отличием своим я поражаю тех, кто кроток или пьян.

Мне чужда вера, воля, кровь родных, мне нужно мясо,

Чтоб завернуть в него кусочек мозга, душу передав.

Мне нужен тот, кто будет подчиняться слову, слушать.

Завистливую пакость, грязь, что рот мой будет издавать.

Гнобить других – ммм, как мне это нужно.

Или же чахнуть дома, скисшим молоком облив кровать.

Сложно представить, откуда столько злости, злобы,

Сколько плохого отражено в милом лице.

Поджечь ведро с котятами – пусть лучше задохнутся, не утонут.

И пристрелить собаку – не душить же в кожаном кольце?!

Два верных глаза, высунут язык, взрыв – всё в пыли дороги.

Прежде чем снять кровавый фартук, пойду, накормлю их матерью цыплят.

Затем разденусь, изнасилую и изобью жену – хотела замуж, её воля! –

Таким я должен вырасти ничуть не изменившись сам!

Не поступать по чести, забывать про обещания,

Не вспоминать о тех животных, что сам же приютил.

Не заниматься тем, чему только что учили сами,

При этом представляя в жизни ноль, хоть вовсе не один.

Не ради денег жизнь – так инфантильно, так по-детски.

Всё в мусорку! – вряд ли протянет вещь рука добра.

Сребро и злато – лишь инструмент для выбора одежды.

Горняк кричит: «Как я люблю тебя, моя кирка!»

Мне некому писать, мне некого любить, но есть в чём признаваться.

Не только ведь отчаянием и алчностью полны наши сердца.

Мне чуждо одно мнение, религия, мне нужно счастье,

Чтоб завернуть в него кусочек жизни той, что мне его должна.

Читая стихотворение, мои зубы скрипели от злости, а по подбородку текла солёная вода. Как же я ненавидел мир, откуда сбежал! Как ненавидел всё, что способствовало побегу! Как ненавидел бежать.

В кошельке лежала и другая бумажка, с белой окантовкой, но я не стал её доставать. Она предназначалось для периодов счастья, чтобы сделать его ещё ярче. Когда-нибудь настанет время и для него. Возможно, весной.

Эти женщины, в зелёном, в чёрном, и другие, появлялись рядом, когда не было реальных девушек. Они приходили, ведь знали, что мне постоянно требовалось женское присутствие, знали, что так я чувствовал себя более свободным. Призраки, галлюцинации, видения – я не знал, кто они, но если бы их не было, мне было бы хуже. Хотя временами они пропадали. Когда я был с Иветтой, она была единственной девой в моём окружении. А вот после неё, они со мной не расставались.

Успокоившись, я отправился в магазин за макаронами. Заставляя покупать себя по два-три продукта за раз, я увеличивал количество прогулок, что, как мне казалось, было крайне важным. По пути попадались люди, словно с обложки: в изящных изысканных одеждах, пристально ухаживающие за собой. Даже в отдалении от центра, люди хотели быть красивыми, будто бы каждый добивался своей второй половинки ежечасно. Я провёл рукой по жирным волосам, и мне стало стыдно за свой внешний вид. Каждое утро, когда мне не нужно было на работу, я запускал себя. Каждое утро, когда мне не нужно было на работу, начиналось одинаково: в обед.

Злоба и Отвращение наполняли мои карманы, и выворачивать мне их не хотелось. Накинув на голову капюшон, я побрёл дальше.

Возвращаясь, я увидел девушку, стоящую около моего подъезда. Прислонив ключ к домофону, я вошёл внутрь, и пока дверь не закрылась, девушка заскочила следом. Я отправился по лестнице, а она заскочила в лифт: я отказывался от единственной спортивной нагрузки только тогда, когда на душе было очень тяжело. Шесть из десяти. Не так уж мне и тяжело.

Поднявшись, я увидел её, стоящую у моей квартиры. Я снял капюшон, с горькой усмешкой посмотрел на неё и открыл дверь. Она вошла следом.

Она принесла овощи: лук, помидоры и салат-латук. Мы сделали обжарку, после того, как пожарили печень. В тусклом свете кухонной лампочки её глаза ещё сильнее подобрели.

Ужин был готов. Мы ели напротив друг друга, и только когда перешли к чаю, заговорили вновь. У чая такой обычай, с ним всегда есть диалог. Она нашла меня через Соцсеть, а вычислить человека с её помощью не составляет труда. А может я и сам в задумчивости сказал ей адрес, я так и не спросил тогда. Это было не важно. И не опасно. Не опасно оставлять человека, с которым ты знаком первый день, ночевать у себя. Не опасно открываться ему. Опасно, если он окажется таким же, как и ты.

Часть вторая

      Человек есть загадка, тайна. В первую очередь, для него самого. Поскольку люди занимают верховный пост развития в нашей области обитания, уступая только матушке-природе, они являются некой постоянной в управлении миром. Но поскольку человек – существо переменное, постоянно лишь меняющееся, в своих формах и характеристиках, то и роль его в огромных кругах экологических процессов будет меняющейся. Единственное животное, терзаемое вопросом предназначения, пытается придать его каждому существу, что встречает: заяц нужен для жизни лисы, жук для жизни дрозда, слон отдаёт свой бивень человеку.

Но вот главный вопрос: должен ли человек, как никем не едомое животное, съесть всё остальное – природу, создавшую и наделившую его особыми исключительными качествами: совестью, воображением и самосознанием, уничтожив её, уставшую и старую бабушку, нуждающуюся в покое, или же уничтожить себя, как чересчур нелогичное и неестественное скопление аминокислот?

И решение некогда непосильной задачи было найдено. Совершенно случайнейшим образом обыкновенный создатель чего-то нового срубил под корень сам подход к этому вопросу.

Появилась Соцсеть – система программ, практически полностью лишающая воображения, совести и самосознания, будто бы эти качества сдавались человечеству в лизинг. Общение между людьми, не чувствующими клеточную свободу – возможность говорить, писать, отправлять любую информацию, видео – и аудиоданные, имея на это сколько угодно времени и ничего не теряя, не отдавая взамен, повергло человечество, ею пользующееся, в ленную необходимость ничего не делать. С помощью Соцсети можно было воплощать несколько желаний одновременно: погашать потребность в общении, параллельно в соседней вкладке просматривать ролик с максимально похожей на твою подругу актрису фильмов для взрослых, есть и пить, читать, слушать музыку, и играть в онлайн-игры. Зависимость от наслаждений достигала новых отметок, она превышала порог разврата времен Древнего Рима, опутывая стягивающими кольцами любую определённость, так ненавистную человеку.

Минус был только один – отсутствие счастья. Избавление от боли и страданий исключало возможность его добиться, но этот минус значительно приближал человечество к нахождению тех самых добрых рук, что должны были управлять природой – их отсутствию – вечному успокоению в холодных закрытых гробах.

− Добро пожаловать в Соцсеть! – приветствовала улыбающаяся рожица бренда. – Для входа в аккаунт введите личный номер удостоверения и пароль.

Глава первая

− Ich glaube ihm nicht. Er war in Zivil, aber Gendarmen in Zivil halten mich ein halbes dutzendmal in Europa festgenommen. Ich hatte zwar jetzt Ausweispapiere bei mir, die nicht schlecht gemacht waren, in Paris von einem Mathematikprofessor aus Prag, aber sie waren etwas gefaelscht. Genug! – объявил я, падая в изнеможении на диван. – У меня уже язык сломался от этого акцента! Пощади!

− Как хочешь, − согласилась Аля. – Только тебе решать, когда ты выучишь язык. И, кстати, ты ведь знаешь, что положительный разрыв мышц происходит на последних повторениях.

Я злобно исподлобья посмотрел на неё, а она лишь вызывающе улыбнулась в ответ. Натерев кулаками глаза, я вновь наклонился над планшетом.

− «Ich sah Sie, wie Sie das Schriff betrach-te-ten», sagte der Mann. «Deshalb…

Я восхищался ей. Она знала, как плохо может быть человеку в одиночестве и подарила мне своё время. Просто пришла и стала учить меня немецкому. Готовить мне, гулять со мной, спать рядом. Аля. С ней было просто. Так просто, как никогда бы не было с любой другой. Говорят, хороших девочек нужно искать в музеях, но моя попалась мне в совершенно опошленном мире, в совершенно опошленной программе, когда я искал развлечения. Случай? Судьба? Соцсеть.

Аля была среднего роста, смуглая, темноволосая и великолепная. Я совершенно не видел в ней недостатков: мне нравилось всё, а что-то нравилось ещё больше. Я обожал её руки, именно ладони, пальцы. Плотные, но изящные, ухоженные пальцы без длинных ногтей – впервые я видел девушку, стригущую ногти – поражали меня, и я часто прикладывал её ладонь к своему лицу, чтобы почувствовать нежность кожи. Её кожа казалась мне молочным шоколадом, а полуприкрытые, когда она чем-то занималась, глаза создавали иллюзию тайны. Даже её железные брекеты не смущали меня.

Единственной проблемой была моя растерянность в вопросах досуга. Я думал об Але во время работы, предвкушал возвращение, но, получая возможность её видеть, не знал, как с ней обходиться. В тот вечер, когда она пришла ко мне мы долго молчали, пили чай и переговаривались о мелочах.

− Здесь ты живёшь, да?

− Вроде того.

− Большая квартира. Много у тебя соседей?

− Штук восемь. Если честно, я никогда не считал.

− Любишь сырный соус?

Я кивнул, и она улыбнулась.

− Завтра приготовлю, с жареной картошкой и курицей, если ты не против.

− Завтра я работаю. Вернусь поздно.

− Где ты работаешь?

Я не стал говорить ей, что торгую смертью, нагонять жути, и уклончиво ответил, что флорист. Мне показалось, что её это совсем не удивило. Мы говорили дальше, и на ночь она осталась у меня. Мы спали в одежде, и она обнимала мою руку во сне, не больше. Но на следующий день она пришла снова.

Она принесла с собой картошку и кусочки курицы, и быстро приготовила соус. Я смотрел на то, как она готовит и думал о чём-то отстранённом. Всё происходящее казалось мне нереальным. Реальность и сон поменялись местами. Во снах я обычно представлял свой рабочий день, какие-то счастливые моменты, разговоры, неоценимую помощь, которую я оказывал, а выросшая из паркета девушка у плиты была так непривычна моему миру, что я считал её метафорой поощрения хорошей работы. Выходной. Премия. Оплачиваемый час обеда.

Аля вполне могла оказаться социальной программой или очередным плодом воображения, феечкой без крыльев. Нереальность предположения обуславливалась тем, что других феечек поблизости не было. Нереальность Альфиры обуславливалась её появлением.

− Где ты научилась готовить?

− Бабушка научила нескольким рецептам. А мама как-то подарила поваренную книгу, увидев, что я заинтересовалась. Однажды я даже пожарила блины.

− Блины? Что это такое?

− Ну, такие сладкие лепёшки из теста.

− Это которые подкидывают на сковороде?

− Да.

− Да ладно! И ты тоже подкидывала?

− Нет, у меня так не получалось, но блины вышли вкусными.

− Ну, даёшь!

На следующий день она приготовила мне блины, и я стал провожать её после работы домой.

Аля работала официанткой в одном кафе. Работа несложная, но я никогда не спрашивал, училась ли она на какую-либо профессию. Будучи переводчиком, сам я занимался продажей смерти, а не своих знаний. Мне не в чем было упрекать Алю. Однако ей не нравилось, что я бросил попытки самореализоваться.

− Как можно ничего не желать? – удивлялась она. – Когда знаешь пять языков, разве не хочется выучить шестой?

Она подарила мне несколько учебников и рабочих тетрадей по немецкому. От нечего делать, я порой открывал их и перелистывал.

Иногда, дожидаясь окончания её смены, я садился на стоящую у чёрного хода лавочку и о чём-нибудь думал или учил язык. Работники кафе выходили покурить и иногда спрашивали меня о том, кто я такой, и что здесь делаю. Они всегда были настроены недоброжелательно, но никто не прогонял меня. Больше всего мне нравилась одна мойщица – она была приветливой, махала рукой, болтала со мной, спрашивала о планах на жизнь. Рыжая, пожилая, болтливая женщина, услышав, что я пришёл за Алей, спешила выйти покурить, и в очередной раз мне что-нибудь рассказать. Я не знал, как её зовут, поэтому всегда обращался на Вы.

− И давно Вы здесь работаете? – спрашивал я.

− Даа, здесь я работаю уже года дваа, − она словно намеренно растягивала слова, непрестанно протирая очки. От испаряющейся горячей воды, льющейся на тарелки, те запотевали, и женщина видела всё, как в тумане, однако отказывалась носить линзы. – Сын мой когда заболел, яяя отправила его в Данию лечиться, и ушла с работы, чтобы устроиться здесь. Ему постояяянно нужны деньги, и я оплачиваю его счетааа. А я ведь была бухгалтером в администрации Президента, да! И всё ради сына, чтобы деньги ему переводить, здесь работаю!

Я не спрашивал, почему она ушла с такой должности и устроилась мойщицей. Не хотел над ней так прямо насмехаться. Очевидно, она лгала, но я продолжал без улыбки слушать дальше.

− Пришлось квартиру продать, чтобы туда его увезти, сейчас в общежитии живу. А соседке этой, грязной патлатой, видите-ли не нрааавится, что я ору на её мужиков, которых она к себе приводит!

Женщина махала руками, заглядывала мне в лицо, и бранила свою соседку за всё на свете. Краем глаза я видел, как улыбались другие курящие женщины, поглядывая на нас. Над мойщицей они посмеивались и иногда провоцировали на очередную гневную тираду, и я даже, в какой-то степени оправдывал их. Всё-таки эта мойщица была лгуньей.