Читать книгу Люди - Георгий Левченко - Страница 1

I

Прекрасное предвечерье! Ощущение грядущей погибели средь ампира бытия! Август всегда казался мне особенным месяцем, и не зря моё самое многообещающее путешествие началось именно тогда. В тот месяц я распрощался с родным городком в надежде обрести новую, лучшую жизнь, я не хотел обращать внимания на то убожество, в котором оказался, безотчётно уповал на обретение заслуживаемой мной значимости и не желал даже думать о том, что предстоящий стремительный карьерный рост может занять некоторое время. Ведь вот он, успех, осталось лишь протянуть руку и забрать причитающееся. Хотя кого я обманываю?

Почему множество раскидистых произведений рассказывают о путешествиях, порой полностью ими исчерпываясь? Я не имею в виду истеричные фантазии о прошлом и будущем жаждущих славы интеллектуально ущербных бездарностей, содержащие больше тривиального, низменного и убогого, плоть от плоти их самих, чем произведения полноценные. Именно в классических произведениях кто-то куда-нибудь перемещается. На моей памяти только Достоевский избежал этого искусственного способа подхлёстывать сюжет, но пластичность его повествования такого и не требовала, правда, некоторые работы этого писателя всё-таки слегка им грешат.

В общем-то я уже ответил на свой вопрос, но могу и повторить. Перемещение с места на место предоставляет самую очевидную и примитивную возможность не только продвинуть сюжет далее, но и избавить автора от обязанности хоть немного поразмыслить о сути творящегося на написанных им страницах, достойно ли их содержание, в случае наличия, какого-либо воплощения или его можно со спокойной совестью выбросить на помойку, от чего мир не только не обеднеет, но, наоборот, станет лучше. Ах, если бы такая мысль пришла в голову даже не столько бумажным плясунам и экранным недоумкам, но в первую очередь дремучим крапателям всех «священных писаний»! Ну да что уж теперь…

И вот, создавая свой шедевральный труд, как не сложно догадаться, изобилующий поездками, не могу не отметить, что лично у меня не было выбора кроме как влиться в этот многоголосый хор великих и не очень и очень не великих предшественников, гонявших своих героев далеко и надолго. Почему? Потому что, лёжа в постели, будто бы уже с того света наблюдая за последними днями своей угасающей жизни, я имею полное право сказать, что всё изложенное здесь – чистая правда, всё это произошло со мной, никаких выдумок на этих страницах нет, я ничего не сочинял и выбора формы повествования у меня не имелось. Впрочем, нижеследующее само говорит, что подобное самооправдание совершенно неуместно.

Всё из представленного, конечно, написано не одномоментно умирающим за несколько дней. На протяжении полутора лет я урывками записывал то, что со мной происходило, с исключительной уверенностью в огромном значении убогих перипетий моей жизни, чтобы в глубокой старости иметь возможность оглянуться назад и сказать себе, что пережитое является не пустым звуком, не безмолвным шёпотом в бесконечной ночи, но имеет пусть ограниченное, однако вполне законное место в бытии. Предполагалось, что мне это поможет, когда придёт конец, однако теперь я даже не могу сказать, конец чего должен придти, посему остаётся лишь надеяться, что мои бесплодные труды явятся памятником того, как нельзя поступать, во что верить не следует и на что бесполезно полагаться.

До постигшего меня несчастья (а это именно оно, случай, выпадающий немногим и калечащий жизнь раз и навсегда) я был в меру добросовестным, сугубо посредственным и потому подающим надежды служащим сперва в муниципалитете городского округа, а после – областного министерства. Определённые обстоятельства, возраст 30 лет с небольшим, позитивный настрой, любовь к спорту, виды на одну девушку, на которой я не прочь был бы жениться, открывали мне некоторые перспективы на счастливое существование и безбедную жизнь, пусть и в ограниченном пространстве захолустья. Несмотря на то, что и учился я посредственно, и дисциплина у меня хромала, за отсутствием лучшего я был принят специалистом в управление экономического развития родного села, в один прекрасный день формально переименованного в город, к чему внезапно для меня прилагались постоянные командировки в такие же дыры как и наша в целях имитации наличия осмысленной деятельности в администрации городского округа. Как правило, они превращались в тяжёлую повинность провести пару дней в запредельно дешёвой гостинице за казённый счёт и поучаствовать во встречах и совещаниях с нулевым результатом. Теперь понятно, что без путешествий эти страницы обойтись не могли? Но каких путешествий! Это и не путешествия вовсе, а сплошное тягостное унижение. Но я избавлю читателя от бесконечного повторения одного и того же и приведу в пример только одно, самое первое.

Однако продолжу о себе и не ради самолюбования, но в целях объективности. Точнее, даже не объективности, я просто хочу, чтобы обо мне осталась хоть какая-то память. Писать о семье не имеет никакого смысла, отец с матерью, у которых я провожу свои последние дни, ничем не примечательные личности, просто добросовестные люди, обыкновенные родители, и мне, и моим брату и сестре они всегда оказывали стандартную поддержку в нашем нелепом существовании, не более. Отец, конечно, в своё время учил меня жизни, мы с ним довольно близки, и я честно слушал то, что он говорил, однако его познания настолько ограниченны, что мне не хватило их даже на один день жизни в областном центре, где я получал высшее образование. И если мне не изменяет память, это был первый, нет, второй день в жизни, который я чётко запомнил. Что произошло? Разумеется, я ехал не на пустое место и не в одиночестве, со мной был он, квартиру и вовсе сняли заранее, однако первым, что встало под сомнение из багажа моих скромных знаний о жизни, оказалась необходимость быть приветливым и вежливым, чтобы люди относились к тебе так же. И водитель автобуса, и таксист, наконец, наша квартирная хозяйка на мою открытость отвечали холодным безразличием, весьма меня удивившим. Ведь вот он я, посмотрите, собственной персоной приехал в большой город получать не абы что, а высшее образование! Как же можно оставаться безразличным к такому примечательному событию у такой интересной личности?

Следующий день оказался не лучше. Я поступал сам, хоть и еле-еле, но прошёл по баллам. Войдя в корпус вуза сдавать документы, действительно полагал, что ко мне отнесутся по-особенному, красной дорожки, конечно, всерьёз не ждал (просто тихо про себя надеялся), но давешнее равнодушие, которое на этот раз я увидел у девушки, буднично принимавшей бумажки у таких же наивных придурков, как я, меня удивило. После нескольких безразличных слов исключительно по делу я позволил себе возмутиться её холодностью к абитуриентам, в результате чего был моментально поставлен на место, и далее вёл себя так, будто обязан ей жизнью, окончательно сконфуженный тем, что докучаю этой небожительнице собственным презренным существованием. Тогда я только это почувствовал, теперь же осознаю вполне. У меня так и стоит перед глазами образ загнанного, забитого существа, ненавидящего свою работу, готового даже от малой и совершенно безобидной угрозы защищаться до последней капли крови, а если и не защищаться, то хотя бы получить удовольствие от гибели противника. С чего бы это? Её положение казалось более надёжным, чем моё, и по комплекции она существенно меня превосходила, я всегда был очень худ, а по завершении пубертатного периода так и вовсе слабо походил на человека, её же жирные бока обильно свисали над поясницей, просвечиваясь сквозь лёгкую блузу. Тогда я ещё не понимал, что подобные зверушки самые злобные и бесполезные из всех, они не способны меняться к лучшему, а потому лишь деградируют всю свою беспросветную жизнь, как не понимал и своей власти над ней, данной сугубо обстоятельствами, а не моими заслугами, ведь не смотря на грубость будущих студентов в её адрес, животное обязано было выполнять свою работу. Вполне возможно, что у неё дома имелось какое-нибудь мелкое ничтожество, получившееся в результате случайного (может, и единственного в жизни) соития, в котором она отчаянно пыталась увидеть смысл своего существования и ради которого сидела здесь, а, точнее, обманывала себя, что сидит здесь ради него.

Забавный эпизод прочно засел в моей памяти. Каждый дурак считает себя уникальным, и я считал себя уникальным, даже не подозревая, что являюсь лишь одним из них. Наверно, это и стало лейтмотивом моего произведения: «человек» – звучит не гордо, а, прежде всего, по-разному, в основном же – глупо, уныло, неуместно, убого, злобно, бесполезно, а если в совокупности – серо и самовлюблённо. Таков и посыл живущим от умирающего.

Вполне можно подумать, что эти строки – всего лишь злобный пароксизм, желание отомстить здоровым за свою болезнь. Так оно и есть! Но это месть правдой, нацеленная на самоуспокоение ложью. Теперь мне ни от кого ничего не нужно, можно не лицемерить, а говорить так, как есть на самом деле, избавившись от пут, которые мы сами же и создаём, соблюдая собственные интересы, желая поставить на их службу других, мы предаём себя, объективность, поддерживаем общепринятые иллюзии, ложные ценности, замещая ими некогда имевшиеся у нас мечты. Кем бы я сейчас был без той случайности, что со мной приключилась? Всего лишь одним из прочих, а, возможно, даже гораздо лучше, по крайней мере, как и все остальные, я считал бы именно так. Однако чёрт с ним, можно и пофантазировать насчёт моей будущности и без болезни.

Позитивно настроенный молодой человек всегда имеет хорошие перспективы, во-первых, потому что он достаточно глуп, чтобы не внушать страх посредственностям, во-вторых, достаточно умён, чтобы уметь держать рукой ложку и подносить её ко рту, то есть выполнять отупляющие любого другого рутинные обязанности, ибо уже находится у дна эволюции, не мечтая о чём-то большем. Я как раз таки и являюсь той самой золотой, а, точнее, коричневой серединой. Глядя на своих родителей, я прекрасно понимаю, что они проживают лучшую из возможных для них жизней. Такую жизнь и я желал бы прожить. Какое это, наверное, счастье, смотреть, как растут ошмётки биомассы, носящие твои ущербные гены, понимать, что ты обеспечил их всем необходимым для выживания, каким ты его понимаешь, а, главное, ощущать ту власть над ближним, в которую выливается зависимость детей от родителей, свою незаменимость, чувствовать собственную важность, когда есть тот, кто тебя слушает и беззаветно тебе верит. И пусть твои слова не стоят и ломаного гроша, как это оказалось с поучениями моего отца, ты увлечён самим процессом, являющимся для тебя именно результатом пережитых ранее влюблённости, ухаживаний, свадьбы, работы и зарабатывания денег, наконец, ты радуешься, что всё это закончилось или устроилось, и появляется возможность насладиться величием собственной персоны.

II

Я обещал, что на этих страницах будет много путешествий, однако первая история сугубо местная. Вернувшись в родной город после учёбы в вузе, я сразу же очутился на том месте, с которого уволился около полутора лет назад. О том, как я учился, вспоминать не хочется, но придётся и не раз, поскольку это сильно связано с дальнейшим. Однажды видел передачу по телевизору, в которой приводились результаты исследования умственных способностей студентов одного из заокеанских вузов. На первом месте оказались физики-теоретики, на втором – философы, на третьем – ещё кто-то и так далее, а на последнем – будущие социальные работники. Так вот я учился на социального работника. Очень закономерно, не правда ли?

Отчётливо помню ощущение, когда мир в моих глазах перестал быть единым целым. Я оказался один в загаженной съёмной квартире через два дня после подачи документов в вуз, отец уехал, что-то там оставалось в холодильнике, вещи были разбросаны по комнате, им нигде не находилось места, но всё это не имело ни малейшего значения, поскольку в душе царили страх неизвестности, ощущение потерянности и одиночества, а в голове пульсировала настойчивая мысль, если я сейчас внезапно умру, в мире ничего не изменится. Почему? Я в одночасье перестал быть центром Вселенной и превратился в её ничтожную, бесполезную частицу, которой позволяется существовать лишь потому, что до неё просто ещё не дошли руки. Видимо, именно для этого среди сброда настойчиво и культивируется мысль о том, что детей необходимо отправлять учиться подальше от родителей, дабы они утратили иллюзию собственной уникальности. Только почему сие имеет садистский привкус? Скорее всего, из мести каждому последующему поколению за те страдания, которые испытывал сам. Хотя лично моим родителям тогда было просто не до меня, младшая сестра готовилась к рождению ребёнка, будучи сама 16 лет от роду, они жили с мужем у нас, посему меня с удовольствием сбыли с рук, успокоившись на мысли, будто со мной на ближайшее время всё устроилось. Я и сам по молодости лет поддался стадному чувству, что должен больше переживать за неё, а не за себя, поэтому никому никаких претензий не предъявлял.

А потом я пошёл учиться. В первый день как истинный деревенский повеса я показным образом приглядывался к «девчонкам», дабы не дай бог обо мне не подумали, что я ещё ни разу или того хуже, хотя дома у меня одна вроде как была, дочь подруги моей матери, женщины с тяжёлой судьбой, в конце концов сама променявшая меня на другого дегенерата постарше, поближе и ещё менее амбициозного; пытался общаться с «пацанами», в большинстве своём оказавшимися такими же сельскими недоумками, как и я, поскольку вуз был не первой и даже не второй руки; демонстративно ничего не записывал на лекциях, всем своим видом показывая, что потом всё «порешаю»; и пытался высказывать своё единственно верное мнение на семинарах, односторонне споря с преподавателями, что, конечно же, впоследствии мне аукнулось существенными денежными расходами. Я написал «первый день»? Нет, так прошла вся моя учёба, единственное, что поменялось, – прогуливание занятий, кажется, я отсидел их все только тогда, а уже на следующий день с тремя такими же деревенскими выродками пошёл к одному из них в съёмную квартиру играть в компьютерные игры и напиваться сначала пивом, потом водкой, дальше уже не помню. Вскоре вокруг нас на курсе образовалась свора сельского отребья, в которой я весьма комфортно себя чувствовал, развлекаясь привычными удовольствиями. К себе я, кстати, старался не приглашать, моя съёмная квартира выглядела уж совсем убого.

Минуло 4 года, мальчишеская бравада в периоды сессии сменялась судорожной трусливостью, подобострастием и бесконечными взятками, неловкостью на пересдачах, а также упрёками отца за слишком большие расходы на моё обучения. Однако его упрёки были, скорее, формальными, он широко улыбался, давая мне очередную сумму на взятки преподавателям, видя во мне себя, такого же скудоумного сельского дегенерата, который впоследствии уберётся обратно на свою помойку и не будет оттуда вылазить до конца жизни. Словом, преемственность поколений. А после сессий наступали каникулы, за которые всё забывалось, и цикл повторялся. Мать часто ставила себя мне в пример, потому что в советское время сдать экзамен за деньги было событием нетривиальным, приходилось учиться хоть чему-нибудь, в то время как я не учился ничему, зарабатывая диплом деньгами родителей. Вспоминая сейчас о своих учебных буднях, я просто сгораю со стыда. Но почему же тогда всё происходящее мне казалось естественным? Более того, сие справедливо и в отношении моих родителей, и моих друзей, и их родителей, и, не стоит греха таить, самих преподавателей.

«Ну что поделаешь? – сказала мне как-то преподаватель религиоведения, которой я, естественно, не смог сдать зачёт и предложил договориться. – Все мы люди, и у всех нас есть свои слабости», – заключила она и взяла три тысячи.

Да, моя слабость в том, что я глуп и физиологически не способен воспринять те знания, которые составляют содержание так называемого высшего образования. Однажды я попытался кое-что выучить, но ощутил при этом не меньший страх, чем в тот день, когда впервые остался наедине с собой. Я вдруг понял, что научное знание – не что-то запредельное, доступное не нормальным людям, таким, как я, а лишь горстке придурков с мозгами набекрень, чем можно было бы и далее без ущерба для самолюбия прикрывать собственное невежество, но то, что владеет жизнью каждого, хочет он того или нет, однако для его постижения необходимо много трудиться и быть способным на подобный труд, от чего моя персона бесконечно далека. Так по примеру своего отца я стал сильно уважать религию, которая ничего сложного от меня не требует и к тому же учит, что несмотря на мою ущербность, я всё-таки ровня тем, кто способен на познание истины.

Нечего и удивляться, что, устроившись на работу, я ничего не знал и не умел, о чём прямо сказал в своё время родителям, имевшим непосредственное влияние на моё трудоустройство. Как мне тогда показалось, они восприняли моё заявление слишком спокойно, я бы даже сказал с определённым раздражением, будто это ничего не значащая деталь, подозревая, что их сын попросту не хочет работать и ищет отговорки, дабы не окунаться в трудовые будни прямо после окончания вуза. Помню, мать тогда мне ещё устроила очередной скандал по этому поводу, мол, хватит сидеть у них с отцом на шее, моё образование стоило так дорого, что мне необходимо срочно начать зарабатывать, чтобы мы имели возможность рассчитаться с какими-то мифическими долгами, о существовании которых я никогда прежде не подозревал, а отец, присутствовавший на представлении и в целом одобрявший слова жены, но всё равно с удовольствием смотревший на повторение его собственной жизни в моём лице, похлопал меня по плечу и выдал примечательную нецензурную фразу: «Не бойся, никто от тебя ничего там не ждёт и требовать будет гораздо меньше, чем от тебя требовали на учёбе».

А я и на боялся. Я прекрасно понимал, что всё оговорено, кто надо, отблагодарён, понимал с первого курса. Школьный приятель моего отца, с которым он часто ездил на охоту и с которым пил каждую субботу за редкими исключениями, работал заместителем главы местной администрации, как впоследствии выяснилось, заместителем по взяткам. На бутафорском конкурсе на замещение вакантной должности он сказал, чтобы меня взяли, и меня без каких-либо возражений приняли на службу. Кем являлись другие конкурсанты, были ли они более достойны занять ту должность, которую в итоге занял я, и вообще как сложилась их дальнейшее существование, мне оказалось совершенно безразлично. Помню только одного парня, случайно или от отчаяния подавшего документы на конкурс, все остальные были бабами средних лет частью явно из самой администрации, то есть для массовки. Он был года на два старше меня, я его помнил со школы, скорее всего, сидел без работы после вуза, неплохо в нём отучившись, о чём я услышал из обсуждения его диплома членами комиссии. Так вот бедолагу даже в резерв не приняли, чтобы не дай бог чего не вышло. Потом он, кажется, в город подался, там работы больше. Посему нечего удивляться, что российская глубинка загнивает с диким смрадом и перегаром. Блатная шпана вроде меня по знакомству пролезает в чиновники и на ответственные должности, а люди талантливые остаются за бортом. Искренне надеюсь, что однажды они объединятся и начнут нас вырезать за вредительство, точнее, других, меня уж не успеют. Шучу. Ведь за нами народ.

Очутившись таким позорным образом на должности консультанта управления экономического развития городского округа, первым, что я услышал при личном знакомстве от своей начальницы, было: «Вообще-то я против, вас сюда взяли помимо моей воли, вам здесь не место, по крайней мере, не на такой высокой должности». (Про неё, кстати, будет моя первая длинная история из жизни придонной биомассы.) Моему возмущению не было предела, я тут же подумал: «Да кто ты такая! Ведь я весь такой блатной разблатной, а ты смеешь мне перечить!» – но вслух ничего не сказал. Отношения не задались с первого же дня. Я даже не сразу понял, что её в случае чего не станут увольнять по моей просьбе, как не понял и того, почему она сделала подобное заявление. Впоследствии, конечно, я начал осознавать, что, учитывая тот рукотворный кадровый голод, который наверняка сложился в большинстве муниципалитетов нашей необъятной Родины, таких специалистов, как Валентина Сергеевна, терпели до последнего, несмотря на их сомнительную лояльность, а, во-вторых, нашего многоуважаемого Павла Степановича, устроившего меня на эту должность, в администрации, скорее, боялись и презирали, чем уважали и полагались, считая расходным материалом, каковое отношение перешло и на его протеже. Главное же мне тогда необходимо было понять вот что: если его снимут (а его уволили через пару лет), всему моему, как мне казалось, скорому карьерному росту придёт конец (что и произошло).

Но фора в два года мне сильно помогла, хоть спеси и не сбила, я, по-сути, так и не поучаствовал в реализации ни одного проекта, занимаясь лишь несложной текущей рутиной и утешаясь иллюзией, что делаю сие по собственному желанию. В чём я преуспел, так это в налаживании приятельских отношений с коллегами, такими же обалдуями, как я, различных полов и возрастов, чему, на самом деле, не стоит удивляться, поскольку интересы у нас были похожими, то есть одинаково приземлёнными. Я с превеликой готовностью участвовал во всевозможных празднествах как текущих, например, дней рождений коллег, так и всеобщих, новых годов, восьмых марта, дней экономиста, России, народного единства и прочих, часто играл в номерах самодеятельности перед начальством, с охотой бегал за продуктами для застолий, дисциплинированно сдавал деньги на подарки и таким образом стал неотъемлемой частью коллектива, своим парнем, туповатым, но исполнительным, который далеко пойдёт. Из-за этого меня и не уволили, когда слетел мой покровитель, я проявлял исключительную лояльность к любому начальству. Впрочем, и нельзя сказать, что я совсем ничему не научился. Я к тому времени уже умел составлять шаблонные отписки, унылые отчёты по утверждённым формам, желательно без цифр, обеспечивать принятие распорядительных документов. То, что мне не давалась не просто вся математика, но даже элементарная её часть, арифметика, стало понятно всем и сразу, и начальнице, и сослуживцам. Профессионального веса мне это, разумеется, не прибавило и многократно усилило сомнения Валентины Сергеевны в оправданности моего пребывания под её началом, подозреваю даже, что она обошла всё руководство с данной новостью, однако понимания ни у кого не нашла, скорее всего, от неё просто отделывались со словами «ничего, научится», ведь не так уж это и важно для тех, кто сам своими руками делать ничего не в состоянии. Короче говоря, первое время я сшивал документы, раскладывал их по папочкам и аккуратно сдавал в архив.

III

Потом помог случай, который и положил начало моей разъездной деятельности. Не зря же я выучился на социального работника, кое-какие начальные навыки обращения с людьми на бессознательном уровне у меня сформировались. Иногда приходилось тесно общаться с коллегами из управления социальной защиты, заводилами в местной самодеятельности. Это были дамы средних лет и старше, многие ещё с советским образованием и таким же отношением к «сирым и убогим», как они называли тех, с кем работали. От некоторых моих познаний в области сношений с населением эти жирные свиньи, как ни странно, оказались просто в восторге и частенько сетовали, почему же я не пошёл работать к ним. Действительно, почему? Я задал этот вопрос отцу, мол, зачем он устроил меня на экономическую специальность, а не социальную, на что получил насмешливый ответ: «Ты лучше радуйся. У тебя жалование выше, чем у них, а работа не пыльная, почти аристократическая, не надо общаться с людьми. А у них просто ад. В администрации ещё ничего, туда доходят самые невменяемые, которых меньшинство, а вот в учреждениях те, кто всерьёз считает, что им кто-то чего-то не додал в жизни, кровь сосут постоянно». Я вполне удовлетворился таким объяснением, поскольку оно с наивной открытостью укрепляло веру, присущую каждому дураку, в то, что он лучше других.

Итак, одним спокойным августовским утром в 11 часов я пришёл на работу. Начальница отправилась в отпуск на 2 недели, её заместитель пока не явился, мой старший товарищ, сосед по кабинету, находился в отъезде, в кабинете рядом две совсем молоденькие страшненькие девочки пили чай и сплетничали, далее по коридору в своей конуре сидел ещё парень лет 30, заваленный бумагами, которого я с соплячками презирал за то, что он много работал и никогда ничего не успевал, а остальные помещения и вовсе оказались закрыты, кто-то также находился в отпуске, кто-то прогуливал. Войдя к себе, я сразу поставил чайник и вдруг услышал, что по коридору идёт человек, причём не из наших, потому что он дёргал ручки всех кабинетов, желая отыскать здесь хоть одну живую душу. Я вышел взглянуть. Передо мной стояла уродливая баба лет 35. Сослуживцы тоже повылезали из своих убежищ, чтобы посмотреть на причину досадного шума, но, поскольку я выглядел наиболее представительно из всех, она обратилась именно ко мне:

«Министерство экономического развития области. Меня зовут Сусанна Олеговна. Куда вы меня посадите?»

«Проходите ко мне, пожалуйста. Как раз чайник вскипел. Вам чай или кофе?» – подхватил я, понимая, что что-то произошло, точнее, наоборот, должно было случиться, но не случилось.

«Подождите, я позову коллегу».

Коллега оказалась на 10 лет старше и представилась Анастасией Петровной, показала приказ о проведении проверки и тут же спросила, где Валентина Сергеевна. Я долго всматривался в бумажку, буквы от волнения разбегались перед глазами, что-то насчёт софинансирования строительства какого-то водопровода в дремучую деревню нашего округа за счёт средств областного и муниципального бюджетов, проверка соответствия каких-то плановых показателей результативности достигнутым и экономического эффекта от произведённых капитальных вложений. Для меня это был тёмный лес.

«Вы так смотрите, будто совершенно нас не ждали. Мы же заблаговременно направили вам письменное оповещение о проведении проверки».

Тут я начал догадываться. У заместителя на столе лежала гора не разобранной и не отписанной почты, которую он специально собирал во время отпуска Валентины Сергеевны, дабы одномоментно скинуть на свою многоуважаемую руководительницу, показав тем самым и собственную незаменимость, и портя настроение после отдыха, и просто из удовольствия навредить ближнему. Она, кстати говоря, постоянно поступала с ним точно так же, спихивая на него самые сложные и ответственные задачи. Стоит ли его упрекать в желании отмстить?

«Вы располагайтесь, пожалуйста, здесь, – я указал на рабочее место отсутствующего коллеги, – сейчас я позвоню заместителю Валентины Сергеевны, он, должно быть, в курсе вашего приезда».

«Так она в отпуске? Теперь понятно, почему у вас тут такой бардак! – подобное любит подобное. – А где сам заместитель? Наверное, ещё не проснулся!»

«Нет, он на выездном совещании», – откровенно соврал я.

«Тогда ладно, звоните», – чуть поостыла Анастасия Петровна, села в кресло и стала наливать кипяток в поданную мной кружку. Сусанна же Олеговна принялась раскидывать какие-то бумаги на девственно чистом столе моего коллеги.

Я вышел, судорожно набирая телефон заместителя. Анастасия Петровна оказалась не так уж неправа, проснуться он, конечно, успел, однако выходить и не думал, занимаясь домашними делами, что в общем-то не страшно, поскольку до администрации из любого закоулка нашего городишки идти не более получаса спокойным шагом. Первым, что я от него услышал, было: «Буду после двух!» – и он повесил трубку. Я набрал ещё раз.

«Я же сказал, что буду после двух. Что непонятно?» – отчеканил заместитель властным тоном.

«Вы извините, но тут такое дело, – нисколько не смутившись гневом ничтожества, заговорил я. – Приехали две женщины из областного центра с проверкой. Говорят, что из министерства экономического развития».

«Что проверяют?» – насторожилось ничтожество.

«Какое-то софинансирование какого-то водопровода».

«Какого водопровода? Почему не предупредили?»

«Говорят, что предупреждали. Письмо, наверное, лежит у вас в почте».

«Не было времени разобрать. (А как насчёт сегодняшнего утра?) Ладно, буду через час».

«Можно пораньше? Они просят какие-то документы (пока они ничего у меня не просили), а я даже не знаю, в какую сторону кидаться».

«Хорошо, полчаса. И ты что-нибудь там соври про моё отсутствие», – добавил он мягким тоном закадычного друга.

Помедлив мгновение, я вернулся в кабинет с широкой улыбкой. А помедлил я вот почему. Мне следовало бы обратиться за советом к тому вечно ничего не успевающему парню, который наверняка знал, о чём идёт речь, однако сделать этого я не мог, поскольку он хоть и был старше и осведомлённее меня, но должностью ниже, нельзя было показывать ему собственное невежество.

«Что скажете?»

«Ему выделили персональный транспорт, будет через полчаса».

«А вас, простите, как зовут? – уставилась на меня Сусанна Олеговна надрывным взором молодой одинокой женщины. – Мы представились, а вы почему-то нет».

«Не полагал, что вам может быть интересна моя скромная персона. Поленов Дмитрий Николаевич. Можно просто Дима».

«Просто Дима, возьмите, пожалуйста, тот приказ, который мы вам вручили и который вы так небрежно кинули вон на тот стул, и начинайте собирать документы, перечисленные в приложении 3. И раз уж наш визит явился для вас полной неожиданностью, я полагаю, вам необходимо сходить в ваше финансовое управление, пусть сделают себе копию, там много документов и по их части. Учтите, мы здесь ночевать не собираемся. Чтобы через два часа всё было собрано. А мы пока с Сусанночкой сходим куда-нибудь перекусить с дороги».

«Зачем ходить? Пожалуйста, оставайтесь, я сейчас всё устрою».

«Мы не хотим вас обременять, у вас и без того сложное задание».

«Никакого обременения. Где хранятся наши документы по данному вопросу, я попросту не знаю, а в финансовое управление может сходить одна из моих коллег, у неё там мать работает, – добродушно, по-деревенски признался я. – Лучше я вам организую на стол».

Я вновь вылетел из кабинета, но теперь с энтузиазмом, всунул в руки девочке из соседнего кабинета, увлечённо переписывавшейся на рабочем компьютере в социальной сети с кем-то из подруг, приказ, повелительным тоном скомандовал, чтобы она показала его матери, и, не дожидаясь спесивого отказа, помчался к отцу, директору местного продуктового магазина. Хорошо, что он оказался на месте. Обрадовавшись моей просьбе помочь с угощением для проверяющих из областного центра, отец с сугубо холопским подобострастием пошёл вместе со мной на склад и выбрал самое лучшее, самое дорогое, что можно было найти в нашем захудалом городишке. Он даже порывался пойти побеседовать с приехавшими дамами, что было уже явно чересчур. И, честно говоря, проучившись 4 года в областном центре, я прекрасно понимал, то, что являлось у нас пиком роскоши, даже проверяющим могло показаться второсортным общепитом, желанием на них сэкономить.

Однако какое-то время прошло, и заместитель должен был вот-вот появиться.

Разложить всё принесённое в моём кабинете не имелось никакой возможности, это я понял ещё в магазине, поэтому взял у охранника ключ от одного из пустовавших кабинетов, с мальчишеским умением накрыл на стол чем бог послал, привлёкши к этому вторую девочку из соседнего кабинета, и пригласил туда проверяющих. Пока они ели, в мой кабинет вошёл заместитель, спросил, где эти стервы, и тут же вышел. Больше я их тогда не видел.

Вот и всё, этим все мои заслуги в эпизоде заканчиваются, собственно, ничего более я и сделать-то не мог, впоследствии даже не поинтересовавшись результатами проверки и забыв о прошедшем визите. Однако через месяц Валентина Сергеевна, поймав меня в коридоре, неожиданно сказала:

«Я разговаривала с Анастасией Петровной, ты молодец, не растерялся».

«Какой Анастасией Петровной?» – искренне удивился я.

«Той, что была у нас с проверкой. Говорит, очень энергичный молодой человек. И очень контактный. Будешь теперь у нас с людьми общаться».

Я совершенно не понял, о чём идёт речь, да и не хотел разбираться, мне было всё равно, с людьми так с людьми, мне ведь тогда казалось, что здесь я ненадолго, вскоре пойду дальше и сам в один прекрасный день стану указывать этой Валентине Сергеевне, что ей делать. И ещё. Этот эпизод прекрасно демонстрировал то, что в принципе можно ничего не знать, ни в чём не разбираться, ничего не делать, и всё равно оставаться на коне. Последующая деятельность окончательно меня в этом уверила и не потому, что не нашлось предмета для уяснения, а потому, что их, наоборот, оказалось очень много, и все они являлись поверхностными, часто друг друга сменяли, посему можно было не сосредотачиваться ни на одном из них.

IV

Первая поездка, однако, оказалась для меня полной и до крайности неприятной неожиданностью, и я до сих пор теряюсь в догадках, какой же в ней заключался смысл? В конце года, 22 декабря, когда никто уже в администрации и не помышлял о работе, все ждали нового года, каникул, а после них – худшего времени в году, отчётного периода, мой сосед по кабинету, с которым мы приятельствовали и который смотрел на меня свысока, выдернул меня с репетиции новогоднего представления в актовом зале и с нескрываемым удовольствием препроводил к начальнице. Точнее, не буквально «препроводил», просто прошёлся со мной по лестнице и коридору, здание было незатейливым, постройки годов эдак шестидесятых, некоторые хлева на свинофермах выглядят приличней, и завернул в наш совместный кабинет, а я – к ней, но удовольствие он тогда действительно испытал, во-первых, потому что относился ко всем нашим низкопробным колхозным балаганам с нескрываемым презрением, а во-вторых, знал, что меня ожидает какая-то неприятность.

«Садись, Дима. Зачем ты так вырядился?»

«Репетировали».

«Но не в рабочее же время!»

«Я времени не выбирал, мне сказали – я пришёл».

«Ладно, – ничего более она возразить не могла, поскольку подобные ублюдочные спектакли очень уважало спесивое воровское отребье, возглавлявшее администрацию. – Ты завтра едешь на два дня в составе областной делегации в соседнюю область. От тебя ничего не требуется, поездка сугубо формальная, максимум, о чём тебя могут спросить, из какого ты муниципалитета и где он находится. На это-то ты хоть сможешь ответить? Тебя довезут до областного центра, вот телефон водителя, свяжись с ним, к министерству экономического развития, там ты присоединишься к областной делегации. И не забудь представиться, кто ты и откуда. Дальше держись её. Сказали, что транспорт и номера в гостинице предусмотрены».

Вот тебе на! А у меня уже и вечер был распланирован, хотелось поиграть на компьютере, и вообще тащиться куда-то по холоду и сугробам особого желания я не испытывал.

«А как же репетиции?»

«Не бойся, на время поездки я тебя от них освобождаю».

«Да не хочу я никуда ехать!»

«Придётся. Приказ о командировке подписан».

Выйдя из её кабинета, я тут же позвонил отцу и объявил, что увольняюсь с работы. Он спросил почему, я ответил, что не хочу по холоду ехать неизвестно куда и неизвестно зачем накануне нового года, а он попросил меня потерпеть ещё чуть-чуть, поскольку потом обязательно станет легче. Я долго не соглашался, упирался, отец уговаривал, и в итоге я сдался. Подумаешь, ну съезжу разок напоследок (я всерьёз решил уволиться), посмотрю, что да как, о чём вся суета, а на компьютере наиграюсь на новогодних праздниках.

В тот день я посчитал себя вправе уйти с работы на час раньше, потому что мне надо было собираться в дорогу. В итоге собирала меня мать, а я, как и намеревался, весь вечер просидел за компьютером. И чего такое как я дурачьё делало по вечерам до его появления? Ко сну я отошёл как и всегда в начале первого часа ночи, и звонок будильника в пять утра застал меня в полном изнеможении от бесплодно пролетевших бессонных часов. Пожалуй, это была моя первая бессонница после вуза, но тогда её причиной являлись ночные попойки, а сейчас – непонятное волнение и непередаваемое ощущение собственной никчёмности. Меня просто использовали как расходный материал, чтобы заткнуть какую-то дырку, отправив перед самыми праздниками в унизительное путешествие, возможно, просто по причине чьей-то скотской лени или не менее ублюдочной некомпетентности, из-за коих под конец года оказались не использованы бюджетные деньги, выделенные на проведение переговоров, презентаций и прочей чепухи, которые начальству уж очень хотелось освоить и заодно погреть свои кривые волосатые ручки, например, на оплате гостиницы более дешёвой, чем числилась в документах. Сейчас я, конечно, понимаю, что другого отношения к себе ждать мне не следовало, но тогда… Тогда я ощущал раздражённое бессилие перед такой мелочью, как приказ по службе. Почему я сам оказался ещё мельче его?

Через час я уже мёрз под фонарём у заднего входа в администрацию с рюкзаком за плечами, а вокруг расстилалась бесконечная мгла. Будь у меня спокойнее на душе, я бы воспринял происходящее как своеобразный извращённый жизненный опыт, столь уважаемый латентными гомосексуалистами из народа. Когда бы ещё я смог увидеть это здание, площадь перед ним и стоянку за ним при подобных обстоятельствах, без людей, без машин, в слабом свете сугубо номинальных уличных фонарей, затерянное средь бескрайних просторов нашей Родины на маленькой планете, висящей в пустом безграничном ничто? Как же, наверное, сие специфично среди всех этих звёзд на небе в масштабе Вселенной!

Водитель появился немногим более пяти минут позже моего прихода, но почему-то пешком, начал что-то невнятно буравить про нежелание заезжать на стоянку, дабы сэкономить время, несколько раз мне звонил, но мой телефон оказался отключён, решил в конце концов пойти поискать меня здесь (как мы вчера и условились). Короче говоря, всё вышло прямо противоположно его намерениям. Я подозреваю, что он просто был не в ладах с автоматическим шлагбаумом на въезде на стоянку администрации. Но между прочим выяснилось, что у меня разрядился телефон. Большая неприятность, тем более, что я обещал позвонить матери, как доберусь до областного центра.

Наш лимузин, замаскированный под «Ладу» седьмой модели, не спеша за два часа с небольшим домчал нас по заснеженной зимней дороге, вызывавшей беспредельное уныние, до пункта назначения. Ещё полчаса по городу, и водитель высадил меня у входа в министерство и тут же уехал. Состыковаться с прочей несчастной шантрапой я должен был в 9, рабочий день ещё не начался, но, по крайней мере, я мог ожидать, что окажусь не единственным представителем муниципалитета, явившемся чуть ранее оговоренного срока. Ничего подобного. В холле оказалось пусто, охранники, разумеется, ни о чём не знали, только проверили удостоверение и пустили погреться. Хорошо, что там нашлась розетка, я поставил телефон заряжаться, включил его и позвонил маме. За окном только-только начало светать. Усевшись в кресло, я погрузился в неимоверную тоску без мыслей и чувств. Так прошло полчаса, я уже начал волноваться, потому что ни одного моего предполагаемого попутчика видно не было, лишь сотрудники министерства проходили мимо к лифту, бесследно исчезая в его стальном безразличии. Стоило, конечно, обойти здание, может, они собирались с другой стороны, но было лень, я очень устал, да и телефон недостаточно зарядился для долгой поездки. Ещё через полчаса, а я успел неглубоко задремать на виду у прохожих, он вдруг зазвонил, и в трубке послышался истеричный крик моей начальницы: «Куда ты пропал? Все только тебя и ждут! Позоришь нас перед областными коллегами!» Откуда мне было знать, что местом встречи назначили стоянку за министерством? Она сама должна была мне об этом сказать, а не со спесивым безразличием менять мои здоровье, нервы и время на шанс почувствовать себя выше других, не сказав пары совершенно необременительных слов, мол, пусть сам побегает, я ему не нянька. Но теперь ей за её же скотство пришлось оправдываться перед кем-то из министерства. Справедливость в мире, конечно, есть, но она осуществляется путём другой несправедливости.

За министерством стояло 2 микроавтобуса, битком набитых такими же как я колхозниками, у одного из них без шапки и в расстёгнутой дублёнке, переминаясь с ноги на ногу, стояла Сусанна Олеговна. Я подошёл к ней отметиться, радуясь знакомому лицу в предстоящей поездке. Она коротко со мной поздоровалась, что-то пометила в распечатанной бумажке формата А4 и сказала мне пройти внутрь. Я оказался даже не единственным опоздавшим, мы парились в натопленном салоне, ожидая двух жирных тёток, появившихся 20 минут спустя. Руководящая мной мразь специально драматизировала в разговоре по телефону, судя о моей воспитанности по самой себе, поскольку из нас двоих именно она вполне могла заставить ждать других ради возвеличивания собственной драгоценной персоны, но её манипуляция удалась, я прибежал как ошпаренный. Наконец, последние жирухи погрузились в автобус, Сусанна Олеговна сказала водителю: «Теперь всё», – закрыла дверь и вернулась в здание, мои надежды на сколь-либо вменяемую компанию не оправдались. Мы тронулись.

V

В детстве и юности я немало поездил с отцом по разным городам и в Москве был не раз, посему ни особого возбуждения, ни страха перед посещением нового места не испытывал, скорее, брезгливое раздражение перед грядущей неустроенностью, чья неминуемость и мелочность свербила в мозгу. Перед поездкой, лёжа в кровати, я уже не раз продумывал, что делать, если сперва не встречусь с водителем у администрации или потом не успею к организованному транспорту в соседнюю область, если мне по приезде не достанется номера в гостинице или на мероприятии станут спрашивать о том, чего я не знаю, то есть практически о чём угодно, если не станут везти обратно в наш областной центр или не пришлют машину, чтобы вернуть домой. Именно эти размышления и обеспечили мне бессонную ночь. И на все вопросы я нашёл приблизительные ответы, загрузил в телефон нужные карты, просмотрел соответствующие автобусные маршруты, что, кстати говоря, оказалось не таким уж бесполезным делом, поскольку машину, чтобы отвезти меня домой, разумеется, не прислали, за мной приезжал отец, поэтому, сидя в тепле, под гул мотора, я чувствовал себя относительно спокойно и на выезде из города стал всерьёз засыпать. Но не тут-то было.

Рядом оказался мужичок лет 50-55, невысокого роста, худощавый, с роскошными усами, маленькими серыми глазками и небольшой залысиной на лбу. Сельский Ницше в возрасте, до которого его оригинал так и не дожил.

«Вы из какого муниципалитета?»

Я ответил, он назвал свой, и, к сожалению, они находились рядом, более того, его располагался ближе к областному центру, значит являлся «столичнее», что давало ему право на покровительственный тон в разговоре со мной.

«Раньше я вас среди наших не встречал. Вы давно работаете?»

«Полтора года».

О сне пришлось забыть; я внимательней пригляделся к своему собеседнику. Смотря на него, я вдруг ощутил какое-то неприятное и в то же время родное чувство, как будто он являлся мной, но только лет эдак через 20-25. Перевёл глаза на безымянный палец его правой руки, женат он не был, должно быть, в разводе.

«Первая командировка?»

«Да».

«Меня зовут Александр Владимирович».

«Дмитрий, очень приятно», – он отчётливо понимал, что я не хочу с ним общаться, но останавливаться не собирался, значение имело лишь его желание скоротать время в дороге за беседой.

«Собираетесь выступить или просто присутствовать?»

«Меня даже не просветили, куда конкретно мы едем и зачем».

«Как же! Очень занимательно. Крупная компания планирует создание агропромышленного кластера, в соседнем регионе намерены выращивать, а к нам возить на переработку, потому что у них производятся корма, а у нас больше трудовых ресурсов. Неужели вы ничего не слышали? Одно из предприятий будут строить на стыке наших муниципалитетов. Крайне перспективная тема!»

«А зачем тогда едем мы, раз решения приняты?»

«Как это зачем? Ведь это же непосредственно нас касается, мы должны показать, что осведомлены о сделке и не против неё. Планируется подписание трёхстороннего соглашения между нашими регионами и производителем».

«Тогда для чего едут все остальные?»

«Смеётесь? Они ведь тоже из нашей области, это и их касается. Там намерены присутствовать и главы всех районов. Они, разумеется, подъедут непосредственно к мероприятию на служебном транспорте».

«Логичнее было бы каждому главе ехать со своими специалистами».

«Некоторые и поедут, но только с другими, первого сорта, не как мы. А за эту поездку вы скажите спасибо нашему министерству, оно очень ревностно относится к дисциплине. Им губернатор сказал обеспечить присутствие специалистов соответствующего профиля из каждого муниципалитета, так они на нашу исполнительность не понадеялись, сами всех собрали, загрузили и повезли, потом расселят, а дальше – плевать. Другие ведомства в этом смысле попроще, понимают, что губернатор нас по головам не пересчитает, это глупо, так что пустили на самотёк. А вы, Дмитрий, так смотрите, будто не рады выбраться на пару дней из родного захолустья?»

«Совершенно не рад, мне эта поездка не нужна».

«Даже за чужой счёт? Вы женаты, есть дама сердца, друзья? – но ответа ждать он не стал. – Лично я в разводе. Жизнь, знаете ли, довольно однообразная штука. Вот смотрю на своего сына и понимаю, что его судьба сложится так же, как и моя, как и моего отца, плюс-минус, разницы нет. Есть определённые незримые рамки, за которые ни мне, ни им перемахнуть не дозволено. Сыну сейчас 15. Я себя в его возрасте помню плохо, но то, что помню, один в один, да и дед его, мой отец, подтверждает. Те же интересы, с поправкой на времена, те же проблемы и их решения, те же мысли и то же полное безразличие к собственному будущему, та же надежда, что всё само собой устроится, причём наилучшим образом. Так и вижу всю его дальнейшую жизнь: я буду его тянуть, он – упираться, прогуливать занятия в школе, потом в вузе, ругаться со мной и матерью, выпивать, потом найдёт какую-нибудь дуру, умная на него не клюнет, в худшем случае – женится, как я, и всё, прости-прощай карьера, молодость, счастье. Пойдёт работать туда, куда я смогу его пристроить, то есть не престижно, не денежно, бесперспективно, потом появятся дети, а лет так в 35 наконец прозреет и поймёт, что с женой его ничего не связывает, что они с ней чужие люди, что она его не любит и никогда не любила, просто ей надо было спихнуть на кого-то ответственность за собственную жизнь, и разведётся. А знаете, Дмитрий, я же 5 лет после развода жил и работал в Москве. Первое ощущение, которое испытал, оставшись в одиночестве, – будто у меня гора с плеч упала: все эти сопли, пелёнки, постоянные истерики, недомолвки, быт в целом. Я почувствовал, что моя жизнь в моих руках, я могу её изменить к лучшему и устроиться в этом мире не хуже некоторых, поскольку достоин большего. Снял квартиру, плохонькую, однокомнатную, очень дорого и далеко от центра, нашёл весьма недурственную работу в хорошей компании, зарабатывать стал раз в пять больше, чем ранее, сильно воодушевился. А через два года стал ловить себя на мысли, что не хочу возвращаться домой, то есть на съёмную квартиру, и делаю всё, чтобы проводить как можно меньше времени наедине с самим собой. Пусть моя работа и находилась неблизко, полчаса на метро и столько же пешком, однако я всячески удлинял это время, по пути заходил в магазины, бесцельно гулял, пытался заниматься спортом и тому подобное, только бы не слышать этой мертвенной тишины, разбавляемой телевизором, в грязной и обшарпанной халупе, в которую меня занесла судьба. В целом мне удавалось отвлекать себя от мрачных мыслей, я вставал, наспех завтракал и убегал, убивая время на работе, улице, метро, магазинах, кино, кафе, спорт-залах, а по возвращении ужинал и ложился спать. Так прошло ещё два года. Для чего мне такая жизнь, я не задумывался. Но однажды зимой я простыл, долго находился на открытом воздухе, вызвал врача на дом, мне выписали больничный на 7 дней, я кое-как сходил за лекарствами в аптеку и остался наедине с сами собой. Боже мой, какие только мысли меня не посещали, о чём я только не думал! Это не могло так продолжаться. Знаете, как говорят? Столица даёт массу возможностей, каждый может стать тем, кем захочет. Так вот это чушь. За 4 года безупречной службы моя карьера не продвинулась ни на йоту, как устраивался специалистом по бюджетированию в планово-экономический отдел, так им всё время и проработал. Пресловутые рамки, если хотите. Я наблюдал, как другие люди, в том числе моложе меня, шли на повышение, и пусть не все они были местными, но в основном из крупных городов, и образование получили лучше моего, однако, главное, у меня сложилось такое впечатление, что повышали тех, кто в этом не особо-то и нуждался. Мне, например, ютившемуся в съёмной квартире, совсем не помешал бы дополнительный доход, я бы снял жильё получше или взял ипотеку, но нет, будто кто-то решил, что мне этого достаточно. И всё, ничего поделать нельзя. Живи в отведённом тебе загоне и не смотри, что за ним и трава зеленее, и воздух слаще, и света больше, и просторнее, и самки красивей. Короче говоря, у каждой мечты имеются свои пределы, мир не в наших руках, даже собственная жизнь в личном распоряжении только до определённых пределов. Решит кто-нибудь, что ты чего-то не достоин, и ты этого не получишь. Но кое-что я с моей московской работы всё-таки поимел. После моих редких приездов в родной городок к родителям на меня там стали смотреть с уважением, хорошая машина, богато одет, привожу дорогие подарки, никто ведь не видел, в какой квартире я жил и как каждый день добирался до работы. Так я приобрёл полезную славу состоятельного человека, которая мне помогла при поиске работы в родимом захолустье, ведь никто не посмеет предлагать рабский труд за еду тому, кто и так хорошо зарабатывает, это удел для бедных, а богатые должны богатеть. Один мой дружок ещё со школьной скамьи дослужился в администрации до определённых, правда, не очень больших высот. Так я туда и попал. Видели бы вы, как он предлагал мне работу и как я соглашался, будто делая ему одолжение, хотя сам готов был уже вешаться от однообразия на прежнем месте. Однако тут началось другое однообразие, не такое цветастое, как в Москве. Ни парков, ни кафе, ни приличных магазинов, ни спорт-залов в нашем городишке нет, зато жилище я себе отгрохал знатное, приятно в нём находиться, так что теперь не бегаю от самого себя по улицам, а спокойно встречаюсь с дружками дома раз в неделю, этого достаточно. А рутина – везде рутина, она одинакова и в Москве, и в богом забытой деревне. Такие же поездки очень её разнообразят».

VI

Мы подъехали к серому пятиэтажному зданию отеля, от которого за версту разило советскими временами. Руководителя или сопровождающего у нашей группы колхозников не имелось, каждый по степени своего разумения должен был понять, что ему следует делать далее. Высадившись из автобусов, мы нестройными рядами потянулись ко входу в гостиницу в надежде, что на стойке регистрации нам помогут, попутно выясняя, передавал ли кто-нибудь кому-нибудь документы на бронирование номеров. На некоторых отбившихся сельчан налетали немногочисленные риэлторы, переминавшиеся с ноги на ногу на морозце тут же неподалёку, в отчаянных попытках воспользоваться дезориентированностью новоприбывших и втридорога сдать на пару дней свои обветшалые конуры. Лично я очень пожалел, что не взял с собой больше денег, а занимать у посторонних постеснялся, Александр Владимирович – не в счёт. Съём жилья очень бы облегчил мне жизнь, ведь тогда я ещё не осознавал, что если буду продолжать в том же духе, то в конце концов разорюсь.

Входя в гостиницу, я первым делом заприметил недовольное лицо бывалой бабы лет сорока, с неподдельным отвращением наблюдавшей за подъехавшим колхозом, среди нас оказались и люди весьма преклонного возраста, которым чего-либо стесняться было уже поздно. Рядом с ней суетилась очень молодая девушка на вид чуть старше 20 с табличкой на форменной блузе, сообщавшей всем её имя «Ольга», которая торопливо выкладывала ключи на стойку перед собой. Исключительный контраст поколений, различающихся только одним нюансом – надеждами на будущее: у одной они имелись, у другой уже нет. И логичнее было бы обращаться к старшей, чтобы отомстить ей за её презрение к нам, но нет, каждый инстинктивно подходил к молоденькой, которая безропотно всех обслуживала, заносила паспорта в базу данных, выдавала ключи. Более того, кто-то даже начинал раздражаться на неё за отсутствующую нерасторопность, чванливого отребья в муниципальных администрациях хоть отбавляй, напрочь забыв о том, что ещё пару минут назад перед ним стояла угроза самоличного поиска жилья на предстоящие два дня.

Но надо отдать должное организаторам сей «вожделенной» поездки, пусть они и не удосужились нас встретить, и выбрали самую дешёвую гостиницу в городе, но номеров в ней хватило всем. Мне попался одноместный с видом на капитальные гаражи, дорогу и лес за ней, справа виднелись ещё какие-то здания, а слева раскинулся пустырь, судя по всему, это была самая окраина города. Данный номер, как и все последующие, в которых мне пришлось останавливаться, оказался без малейших претензий на чистоту, удобство и комфорт. Старая советская мебель служила здесь не менее трёх десятилетий, телевизора и холодильника в наличии не имелось, зато было проводное радио, о существовании которого я, конечно, знал, но вот видел во второй раз в своей жизни (в первый – у деды Вовы, отца матери, проживавшего с бабкой в небольшом посёлке соседнего района), на полу лежал потёртый серый линолеум, на стенах пузырились бело-коричневые обои, побелка на потолке облупилась, перед столом в углу у окна торчал качающийся стул, на кровати лежало бардовое заляпанное покрывало, под ним – серое влажное бельё, стульчак на унитазе в туалете отсутствовал, а на раковине зачем-то лежало коричневое хозяйственное мыло. Ни душа, ни уж тем более ванны не было, это удовольствие наличествовало в единственном экземпляре на весь этаж в конце коридора, на которое я даже не пошёл посмотреть.

Я стащил покрывало с кровати, сложил его, бросил на стул, разулся и лёг спать, более мне ничего не хотелось. Проснулся через два часа от резкого звонка над ухом, звонил старый дисковый телефон светло зелёного цвета, незнакомый голос из которого сказал мне, чтобы я через 15 минут был в холле. Ощутив острое чувство голода, а терпеть я так к тому времени и не научился, торопливо разобрал рюкзак, мама сделала мне по две порции обедов и ужинов и положила их туда со словами: «Просто засунешь в микроволновку, а на завтрак уж сам что-нибудь придумаешь», – но ни о какой микроволновой печи речи здесь даже идти не могло, быстро прожевал холодную говядину, тушёную свёклу, запил всё еле тёплым чаем из термоса и мигом слетел вниз.

Вокруг высокой худой некрасивой женщины лет эдак хорошо за 50 успело собраться несколько человек из нашей группы. Между тем я заметил, что на стойке регистрации сидели уже другие люди и почему-то расстроился, мне очень хотелось опять увидеть эту «Ольгу». А ещё я наивно понадеялся, что мероприятие пройдёт сегодня и что сегодня же всеми правдами и неправдами я окажусь дома, даже отдалённо начал планировать, как проведу завтрашний день за компьютером и перед телевизором, а на работе совру, мол, вернулся, как и предполагалось, на следующий день. Увы, моим надеждам не суждено было сбыться, нас на тех же автобусах повезли в дом правительства на репетицию завтрашнего мероприятия. Та женщина оказалась из референтуры местного губернатора.

Когда мы вошли в зал, в нём уже сидели какие-то люди, в седьмом ряду с краю я разглядел начальника нашего финансового управления. Его наверняка разместили в гостинице получше. Передние ряды оказались пусты, завтра там будут торжественно восседать высокие руководители. Наш колхоз распихали по разным местам, чтобы сильно не выделялся своим убожеством. Я думал, что репетиция – просто условность, но нет, как только все уселись, начался спектакль, президиум заполнился неизвестными лицами в повседневной одежде, кто-то из них выходил к специально подготовленному столу на авансцене, садился за него, склонялся будто что-то подписывая, и мы по условленному сигналу аплодировали. Как только назначенный хронометраж истёк, нас отпустили.

Я никогда не бывал в таких местах, не лицезрел того, как выглядят правительственные учреждения изнутри, поэтому оказался весьма поражён увиденным. Наша местечковая администрация показалась мне сущей помойкой на фоне этого дворца с мраморным полом, устланным ковровыми дорожками, роскошными дверьми кабинетов из тёмного дерева с надёжными на вид ручками (у нас они постоянно разбалтывались и ломались, посему это показалось мне важным), кадками с экзотическими растениями на лестничных пролётах и фонтаном (!) в фойе. Да и в целом везде чисто, везде светло, в коридорах горели все лампы (у нас дай бог половина), проходя по одному из них, я увидел табличку «Парикмахерская», рядом – «Ремонт одежды», моему удивлению не было предела, их наличие в отдельно взятом учреждении показалось мне крайней степенью роскоши, а за поворотом располагался вход в отделение банка, и, остановившись перед ним с открытыми ртом, я его даже сфотографировал. Кажется, нам специально позволили побродить местными закоулками вместо экскурсии по городу, в котором априори не имелось ничего интересного, обычный областной центр, потому что женщина, с которой мы сюда прибыли, после репетиции встала и сказала: «Те, кто приехал со мной, внимание! Встречаемся через полчаса в фойе у фонтана», – ничего не мешало ей просто собрать нас и отвести к автобусам. Можно также заподозрить, что экскурсия, на самом деле, была запланирована, но по каким-то причинам (например, собственной лени) она решила её не проводить.

«Впечатляет, правда?»

«Да, у нас такого не увидишь», – подтвердил я Александру Владимировичу, когда все собрались в фойе. А чему мы восхищались? Не фресками, не картинами, не скульптурами, не историей этого места, их попросту не было, не даже изысканным его убранством, которое так назвать нельзя, мы восхищались безвкусицей, дешёвенькой попыткой пустить пыль в глаза, представлением неотёсанных болванов о богатстве. Это квадратное уродство ничем не смахивало ни на дворцы древнеегипетских фараонов, ни на древнегреческие храмы, ни на итальянское палаццо времён Возрождения.

«Понятно, что в местных администрациях такого нет. Я к тому, что ничего подобного нет даже в нашем доме правительства».

«В нашем я не бывал», – как будто я бывал в каком-то другом кроме этого.

«Ещё чуть поработаете, не раз успеете, даже не захотите туда возвращаться. Я там бываю только по поводу какой-нибудь очередной нервотрёпки, поэтому меня от него уже воротит. А вы голодны? Здесь прекрасный буфет».

«Нет, я поел перед выездом».

«Странно, я всё время сидел в столовой и вас там не видел».

«Я пообедал в номере. В столовой, наверное, недёшево».

«Вообще-то всё оплачено, завтрак, обед и ужин. Те бумажки, которые нам раздали при заселении, – талоны на еду. Всё оплачено».

«А я их выбросил. Если честно, я не слушал, что мне говорила девушка на регистрации».

«Не знаю ни одного мужчину, который бы слушал, что говорят женщины. По всей вероятности, это защитный механизм, выработавшийся в ходе эволюции, чтобы человечество не вымерло из-за того, что мужчины поубивают всех женщин за их невыносимо глупую болтовню».

«Надеюсь, в наше отсутствие номера не станут убирать».

«Думаю, что их уберут только после нашего отъезда. В лучшем случае».

«И не говорите, паршивая дыра, а не гостиница».

«Бывает и хуже. Нам ещё повезло, что в этом городе нет подешевле. Если бы была, нас бы в неё и заселили. Знаете, когда ко мне подошли и сказали приготовиться к предстоящему мероприятию, я грешным делом понадеялся, что всё закончится сегодня».

«У меня промелькнула та же мысль. Я даже стал планировать, как отсюда выбираться, если нас повезут только завтра».

«А вот я тут же понял, что ошибся, иначе нас бы в гостиницу не заселяли, а привезли сюда, выгрузили, заставили сидеть, потом загрузили обратно, и в путь».

За окном был уже глубокий вечер, Солнце давно скрылось, и лишь искусственный свет, сильно редевший к городской окраине, к которой мы направлялись, сопровождал наши уставшие, унылые тела. Подъехав к гостинице мы по традиции нестройными рядами вышли из автобусов и грустно побрели ко входу. У лифта образовалась небольшая толпа, в которую влился Александр Владимирович, я на второй этаж поднялся пешком. В корзине лежали никем не тронутые талоны, которые я сперва принял за визитки гостиницы и потому от них сразу же избавился. Действительно, на трёх листках плотного картона был напечатан номер моей комнаты и, соответственно, «Завтрак с 7.00 до 10.00», «Обед с 14.00 до 17.00», «Ужин с 20.00 до 23.00». Можно спуститься хотя бы ради любопытства.

VII

Александр Владимирович неправильно назвал то место столовой, в моём понимании оно являлось настоящим рестораном с барной стойкой, только специфическим, поскольку его посетители чётко делились на два сорта: те, у которых питание включено в стоимость номера, и все остальные. Первым отвели длинные столы с белыми скатертями в глубине зала, перед которыми стояла девушка в чёрных брюках и белой блузе, отбиравшая у постояльцев талончики и указывавшая на окошко в кухню, из которого на подносе выдавалась строго отведённая порция, состоявшая вечером из пакетика кефира, стакана чая, булочки и кусочка сливочного масла, ляпнутого на край тарелки. Вторые сидели у окон за аккуратными столиками с голубыми скатертями, к ним подходила другая официантка и принимала заказы. Время от времени девушки менялись.

Для меня это было в новинку, я имею в виду вообще всё: жизнь в номере, еда в ресторане, вездесущее присутствие посторонних и в целом помещения, отношения, ситуации. Взяв свою порцию на древнем облупленном подносе и сев с краю общего стола среди людей даже не из нашей группы колхозников, я совершенно не понимал, что мне делать. По-детски переводя беспокойный взгляд с одного предмета на другой, я никак не мог решить, то ли сначала раскрыть пакетик с кефиром, налить его в стакан, а потом намазать масло на булочку, то ли выпить чаю (очень хотелось пить после сухомятки), намазать булочку маслом, а пакетик с кефиром взять в номер, чтобы выпить перед сном, то ли съесть булочку, масло не трогать, и запить её сначала чаем, потом кефиром. Сейчас на бумаге это кажется смешным, но тогда мне было не до смеха, я всё волновался, как бы мне не опозориться. В итоге я выпил чая, намазал булочку маслом, съел её и запил кефиром.

Поднявшись в номер, я положительно не понимал, чем занять остаток вечера. Отзвонившись родителям, написав дежурные ободряющие слова своей номинальной тогда ещё девушке в социальной сети в преддверии предстоявшей ей сессии и ироничные школьному приятелю по поводу купленного им мотоцикла в разгар зимы, мне оставалось только лежать на койке и рассматривать трещины на потолке. Немного полазил в сети, как и любому другому обалдую, у которого нет чётких интересов в жизни, делать мне в ней было совершенно нечего, все новые развлекательные страницы я пересмотрел в течении дня уже по несколько раз, спать совсем не хотелось, и я решил выйти прогуляться. Оделся, спустился, немного прошагал вдоль гостиницы, на улице оказалось темно, морозно и шумно, у ресторана толпились курящие, слышались агрессивные реплики, кто-то с кем-то выяснял отношения, постоянно подъезжали и отъезжали машины, стояло несколько такси, таксисты тоже курили и тоже о чём-то громко разговаривали. Мне стало неприятно и откровенно боязно, я быстро вернулся в номер и закрыл дверь. Что ещё можно было сделать? Девиантное поведение возникает от безделья. Будь я постарше и посмелее, спустился бы в ресторан, напился, подрался, снял проститутку, подхватил триппер или что похуже, в номер вернулся под утро и на мероприятии с участием губернаторов и ещё чёрт знает кого выглядел бы неопрятно, от меня бы разило перегаром, на обратном пути в автобусе наверняка бы укачало и вырвало, а через пару дней я бы пришёл в нашу местную убитую поликлинику, потому что у меня из полового члена постоянно капает и жжёт при мочеиспускании, и весь наш честной городок узнал бы, что работник местной администрации ведёт асоциальный образ жизни. Утрирую? Отнюдь! Пусть и выражаюсь несколько эгоцентрично. Короче говоря, моя деревенская неопытность меня в тот вечер спасла, хотя в принципе я был готов реализовать всё вышеперечисленное, по крайней мере, находись я здесь не один, а с друзьями, наверняка произошло бы что-нибудь подобное.

А спать как не хотел до прогулки, так и не захотел теперь. Ещё в вузе заметил, если спишь днём, то часов так до двух ночи глаза потом не сомкнёшь, но сие не означает, что требуемое время сна сокращается, проснёшься раньше десяти – будешь весь день ходить сонным. Долгий сумбурный день подошёл к концу, сидеть и смотреть на этот убогий номер сил у меня не осталось, я выключил свет и лёг на кровать. Странно, почему выключение света действует как включение звука? Теперь я слышал чуть ли не всё, что происходило в гостинице: за стеной, у которой стояла кровать, разговаривали две немолодые женщины, это я понял по их голосам и по обсуждаемой теме – дочь одной из них оказалась несчастна в браке, в чём был виновен исключительно её муж; где-то неподалёку, скорее всего, в номере за противоположной стеной тихо играло радио, оттуда же время от времени слышалось перелистывание страниц и покашливание пожилого мужчины; по коридору иногда проходили люди, то в одиночку, то небольшими группами, разговаривая между собой в полный голос и не задумываясь, что, возможно, этим они мешают кому-то (мне) заснуть; в номере надо мной собралась компания, там часто ходили, доносился звон тарелок и стаканов, люди выпивали и закусывали, что-то отмечали, громко общались между собой, я ещё побоялся, что они станут танцевать, а потом заниматься сексом, но мои страхи не оправдались, судя по голосам, присутствовали только мужчины; также где-то рядом, точно определить не сумел, кто-то разговаривал на повышенных тонах, принципиально настаивая, чтобы ему сделали скидку «на брус», – какой-нибудь мелкий предприниматель (будь он крупным, выбрал бы гостиницу приличней), промышляющий мелким оптом, из-за грошей спорил по телефону с поставщиком, поскольку реплики доносились только его; прочие шумы было не разобрать, но над всеми ними довлели кабацкая музыка и гомон в ресторане, несколько раз прерывавшиеся руганью за углом, куда выходили окна моего пристанища, между его пьяными посетителями. Не помню, сколько часов я так пролежал, но шумы начали стихать один за одним. Замолчали надоедливые дамы за стенкой, выключилось радио, по коридору теперь ходили гораздо реже, только компания сверху долго не сдавалась, и ресторан регулярно выплёвывал культурно отдыхающих. Потом я отключился. Где-то среди ночи, внезапно проснувшись в полной тишине, я вдруг понял, что в двери кто-то стоит. Деталей чёрной фигуры в кромешной тьме я разобрать не мог, в коридоре было темно, перед тем как лечь я аккуратно задёрнул плотную холщовую занавес и свет с улицы в комнату не проникал, только белки глаз виднелись на лице незваного гостя. Я хотел закричать, поднять суматоху, чтобы фигура испугалась и исчезла, но вдруг понял, что не могу, я будто онемел от страха, голосовые связки меня не случались. Фигура заметила, что я на неё смотрю, и медленно, осознавая свою безраздельную власть надо мной, начала приближаться к кровати. Сердце билось всё быстрее и быстрее, я попытался встать и броситься к окну, чтобы выпрыгнуть из комнаты, всего лишь второй этаж – это я чётко помнил, но тело, как и горло, не слушалось, мне оставалось только смотреть в одну точку – белки глаз чёрной фигуры. Когда между ней и кроватью оставалось не более полуметра, я почувствовал, что моё сердце остановилось, ещё мгновение – и я умер.

Проснувшись утром неприлично рано, когда холодная заря только-только обагрила верхушки мёрзлых деревьев леса за пустырём, я, споткнувшись в темноте о стул, на который давеча повесил верхнюю одежду, первым же делом кинулся к двери, чтобы проверить, заперта ли она. Дверь была заперта. Я включил свет, чтобы посмотреть, нет ли на полу посторонних следов, но после того, как моя упавшая одежда собрала с него всю грязь, что-либо разобрать не вышло, следов оказалось много, до отхода ко сну я перемещался по номеру в ботинках да и сейчас стоял в них, определить, только ли они мои или же чьи-то ещё, было нельзя. В любом случае я успокоился, ведь торчал посреди номера живой-здоровый, вполне подвижный, и никто мне не угрожал.

Спустившись к завтраку, я вдруг к своей несказанной радости увидел за стойкой регистрации вчерашнюю «Ольгу» и то ли из-за ночного испуга, обострившего чувства, то ли оторванности от дома, ощущения потерянности и одиночества, регулярно посещавшего меня впредь, неожиданно осознал, лишь один раз взглянув на неё, что она – моя единственная, она должна стать моей женой, матерью моих детей, только с ней я буду счастлив, смогу связать свою судьбу, состариться и умереть с пониманием того, что не зря прожил жизнь. Обо всём этом я девушке, конечно, не поведал и никогда её больше не видел, однако в то утро подошёл к ней и, немного помявшись по причине абсурдности своего предположения, сказал:

«Знаете, мне кажется, сегодня ночью в моём номере кто-то был».

И неожиданно, к моему безграничному удивлению, она ответила:

«Это, наверное, Олежек, сын нашей уборщицы. Они живут на вашем этаже в комнате у душевых. Он иногда так балагурит, крадёт у матери ключи и заходит в номера, пугая постояльцев. Но вы не бойтесь, – улыбнулась «Ольга» неотразимой улыбкой человека с чистым сердцем, – он умственно отсталый и совершенно безобидный. У вас же ничего не пропало?»

«Нет, ничего не пропало».

Что выкинули мне на завтрак из окна на кухню, я забыл, также забыл, как вернулся в номер, как одевался «поприличнее», как выкладывал из сумки пластиковые контейнеры с маминой едой и как оставил их в номере, как спустился и сдал ключ, как стоял у входа в гостиницу в ожидании автобуса. По сути, я очнулся только в нём, Александр Владимирович давешним тоном видавшего виды престарелого ничтожества, которому уже нечего ждать от жизни, начал выдавать очередные плоские реплики, а я ему что-то отвечал.

VIII

Из-за шока, в котором я пребывал после ночного происшествия, бесполезное мероприятие, куда меня притащили, прошло без негативных впечатлений, быстро и незаметно. «Господи, ведь моя жизнь висит на волоске, висит постоянно и безопаснее не становится, я могу умереть в любую секунду от любого несчастного случая. И худшее в этом то, что после моей смерти ничего не измениться даже для родителей, останутся ещё брат и сестра, которые с готовностью продолжат наш бездарный род. Первое время они, конечно, погорюют, особенно мама, но жизнь продолжается, они возьмут себя в руки и пойдут дальше ради детей и внуков. Значит моя жизнь ничего не стоит», – размышлял я, сидя в толпе бесцветно одетых людей, которые о себе ничего подобного не подозревали. И как показывает моё теперешнее положение, я не ошибался, моя жизнь не имеет ни малейшей ценности.

Глядя на ряд серых спин перед собой, на серые лица в президиуме, на выступающего с трибуны, я должен был бы ощущать гордость и собственную значимость, присутствуя на важном мероприятии, на котором оказалось столько высоких чинов, однако и молодость моих лет, и впечатления прошлой ночи не позволяли трезво оценить своё положение, ясно смотреть вокруг, формируя цельное представление о происходящем. В окружающих я будто видел лишь разрозненные, наиболее примечательные детали. Огромный серый пиджак прямо из ворота произносил речь об инновациях (в выращивании и забое скота?) и народном благосостоянии, большая кожаная голова рядом с ним поддакнула и прибавила от себя «создание рабочих мест», тощие, длинные руки и ноги сели за стол на авансцене, рядом с ними, изогнувшись в три погибели, втиснулся неуклюжий прямоугольник в очках, две пары одинаково высоких каблуков попеременно поднесли им папки, после чего с потолка будто посыпался горох – зал взорвался аплодисментами. Я никак не мог отвязаться от впечатления, что присутствую на плохом спектакле, плохом не в смысле плохо поставленном, отрежиссированном или исполненном, но дурном, паршивом, нравственно нечистом, и собственным присутствием как бы предаю ему легитимности.

Но представление закончилось быстро, как мне показалось, даже не успев начаться, и люди потянулись из зала, неминуемо скопившись у двух входов с обеих сторон, как у узких горлышек, оказавшихся не в состоянии изрыгнуть разом всё его содержимое. Ситуацию усугубляло ещё и то, что каждый считал себя главнее других, поэтому никуда не спешил, охотно отвлекался, заговаривал со знакомыми мордами, не желая никого пропускать перед собой. Я немного подождал на своём месте, но долго усидеть не смог и тоже влился в толпу, по субъективным ощущениям протоптавшись в ней гораздо дольше, чем длилось само действо. В фойе стояли группки народа, обсуждавшие, судя по их виду, нечто очень важное, они также никуда не торопились, мне же болтать было не о чем и не с кем, поэтому, опять простояв в очереди, теперь в гардероб, и взяв свой пуховик, я покинул этот весьма поразивший меня дом и направился к автобусам. К моему удивлению, я оказался не первым, но, к сожалению, далеко не последним из тех, кто дисциплинированно вернулся с подписания и сел в кресло в салоне, мы просидели ещё без малого полчаса, пока некоторые не утешились иллюзиями собственной значительности, вдоволь поговорив с малознакомыми людьми на темы, в которых никто из них не разбирался, и не устроились на своих вполне заслуженных местах в нашем в буквальном смысле вонючем от потных тел транспорте.

«А у них там, небось, начался банкет для избранных. В светлом и тёплом зале, с блестящей посудой, красиво одетыми женщинами и интересными собеседниками, – с мелочной, предельно серьёзной завистью выдавил из себя Александр Владимирович, когда мы выезжали из города. Теперь ему хватит впечатлений, чтобы разглагольствовать о прошедшем мероприятии ещё очень долгое время: кто присутствовал, где сидел, что делал, с кем общался и прочее. – А мы вынуждены три часа трястись в автобусе голодными, а потом ещё бог знает как добираться домой. Да что мы в самом деле, никчёмное быдло, что ли?! С людьми так нельзя».

Но мне было совершенно всё равно, я даже радовался, что нас сразу же без обедов и прочих проволочек отправили обратно, быстрее вернёмся домой, и те сомнительные удовольствия, на которые льстился, на которые рассчитывал Александр Владимирович, мне казались неинтересными, не имеющими ни малейшей ценности. В тот момент я даже ощутил нравственное превосходство над этой самовлюблённой крысой с её мелочными амбициями, и, прощаясь с ним по возвращении, откровенно смотрел на этот призрак собственного будущего сверху вниз.

Как уже говорил, домой из областного центра меня вёз отец, однако попал я туда гораздо позже, чем хотелось, глубоким вечером, когда стемнело и мои силы были на исходе, так что я не сделал ничего из запланированного, проведя его остаток в кресле перед телевизором. Мать меня, конечно, поругала за оставленные в гостинице дорогие её сердцу пластиковые контейнеры, но в целом согласилась, что везти еду обратно не имело никакого смысла, а рассказ о роскоши тамошнего дома правительства окончательно её успокоил.

На следующий день более всех удивила начальница, вызвавшая к себе в кабинет и спросившая меня, как всё прошло. Я принялся бессвязно рассказывать о том, что было на мероприятии, привирая там, где ничего не запомнил. Она же слушала-слушала, а потом прервала, сказав: «Не обосрался и ладно. Молодец, иди работай».

Странным она была человеком, и я никогда бы не подумал, что мы с ней можем оказаться в похожей ситуации, имею в виду смертельную болезнь. Теперь я знаю, кем она являлась в жизни (узнал постепенно, по отрывочным сведениям, но целостная картина всё-таки сложилась, а вернее, нечему там было складываться), что у нас имелось гораздо больше общего, чем я мог бы признать даже на смертном одре. И, скорее всего, это общее не только у меня с ней, но и у всех никчёмных людишек на задворках Вселенной и, тем более, в её центре. Те и вовсе живут в постоянном мелочном страхе не только за собственную жизнь, благополучие, каждую мелочь, подчёркивающую их исключительный статус среди точно таких же исключительностей, но и боятся хоть раз ошибиться в суждениях, поскольку обязательно будут наказаны всеобщим презрением, и, если вдруг ошибаются, начинают с маниакальным упорством переиначивать весь мир, чтобы он соответствовал их нелепым фантазиям, после чего, как правило, гибнут под его слепым напором то ли в бункере в центре Берлина, то ли на мосту посреди Москвы. Власть делает сумасшедшим того, кто всерьёз полагает, что обладает ею. Правда, нам, простым людям, такой эффектный конец не грозит, мы дохнем тихо и безвестно (даже обидно), поскольку наша правда, как и наша ложь, настолько ничтожны, что не вызывают ни у кого никаких глубоких эмоций, в том числе и у нас самих. Интересный факт, даже ближним мы, в сущности, безразличны, безразличны наши мысли, чувства, переживания, всё то, что при жизни мы так активно пытаемся навязать окружающим, и именно постольку, поскольку те самые «ближние» заполнены ровно таким же, принципиально ничем от нашего не отличимым душевным мусором, который будто на свалке, которую можно назвать «историей», лишь утолщается и утолщается сменяющими друг друга бесполезными поколениями.

IX

Честно признаюсь, вообще-то я и не хотел знать, кем являлась Валентина Сергеевна в жизни, мне она была вполне безразлична, а в качестве начальника так и вовсе антипатична, поэтому её смерть не вызвала у меня никаких чувств, кроме, возможно, небольшого злорадства, будто скончался пусть и не мой злейший враг, но уж точно неприятный человек. Однако сведения о её существовании вне работы начали просачиваться ко мне даже тогда, когда с ней ещё было всё в порядке, и вполне естественным образом. Мои коллеги по неизбывной холопской традиции, желая выслужиться перед начальством, собирали деньги на подарки к определённым датам, и не только на её собственный день рождения и государственные праздники, но и на день рождения её единственной дочери, вручая их получательнице с произнесением пространной речи, как правило, начинающейся: «А мы знаем, что у вас…» Стоя в толпе подхалимов, я волей-неволей выслушивал очередную бесполезную информацию о доме, приусадебном участке одариваемой, обстановке её комнат, желаниях, высказанных или предполагающихся, и ещё чёрт знает о чём, и видел, как она радуется очередной бесполезной чепухе, стоившей мне 200, 300, а то и все 500 рублей. Сначала я полагал, что Валентина Сергеевна лицемерит напропалую, принимая подарки с благодарностью, и ей уже некуда ставить всю эту ненужную дребедень, но однажды в один из таких дней я зашёл к ней в кабинет спустя некоторое время после очередного подношения по срочному делу, несколько мгновений она меня не замечала, и увидел, как эта женщина, самозабвенно улыбаясь, любовалась стоящей перед ней гипсовой статуэткой, время от времени поворачивая оную, дабы лучше её рассмотреть. Ей действительно нравились эти подарки! После данной сцены я стал уважать её ещё меньше, хоть, в сущности, она всего лишь продемонстрировала обыкновенную бабью мелочность, однако для меня оказалось неожиданностью увидеть оную в такой, как мне тогда казалось, бесчувственной даме.

Спустя же некоторое время с момента её кончины поток информации о жизни данной особы существенно вырос, стали всплывать хоть и отрывочные, но глубоко личные подробности, и целостная картина складывалась без труда. Я точно помню, когда начался переход от невинных пересудов к жестоким сплетням. Тогда она была ещё жива. На дворе стоял май месяц, Валентина Сергеевна отсутствовала уже три недели, что было на неё совсем не похоже, обычно она брала отпуск не более, чем на две, а её заместитель, как я уже отмечал, не радевший о своевременном ведении дел в управлении, на этот раз являлся на работу строго в 9.00, а то и раньше, иногда засиживался допоздна, что случалось с ним только тогда, когда начальница навешивала на него множество поручений. Утром в понедельник мой сосед по кабинету, такая же амбициозная бездарь, как и я, стоило мне только появиться в дверях и отметить необычно раннее его присутствие на работе, тут же выпалил мне новость: «А Валентину Сергеевну видели лысой в областном онкоцентре!» – и полились подробности о том, как знакомая знакомой его матери (а он так же, как и я, всё ещё жил с родителями, хоть и был на несколько лет старше) ездила в субботу, в искомое заведение, поскольку при диспансеризации у неё обнаружили отклонения в анализах, где и повстречала нашу начальницу.

Слушая незамысловатый рассказ, состоявший более из междометий, а не слов, я с торжеством внутри рисовал себе образ этой женщины, сидящей непременно в кресле-каталке и в платке, повязанном на лысине. Как я уже упоминал, она никогда не вызывала у меня симпатий, я даже старался лишний раз не смотреть в её сторону, хотя именно сейчас прекрасно помнил черты её обрюзгшего лица с синяками под бессмысленными карими глазами вечно загнанного зверя, крючковатым носом, спесиво тонкими губами над жирным подбородком и утерянными нынче волосами с не закрашиваемой проседью, над которыми она будто малолетняя соплячка постоянно экспериментировала, меняя то цвет, то причёски, но всегда получая всё ту же бесформенную копну. Мне даже начало грезиться, что сидит она в том кресле в одном из многочисленных своих нарядов, но мои размышления оказались прерваны одним Васиным (так звали моего соседа по кабинету) размышлением, который не переставал говорить:

«…и помрёт она, считай, в одиночестве. Мужа нет, родители на том свете, есть только дочь 12 лет, та ещё шаболда, и брат, но он из зечья, и, если объявится, то за наследством, возьмёт опеку над племянницей и что-нибудь с ней сделает».

«Откуда ты столько знаешь о её семье?»

«Что значит «столько»? Это мелочи, о которых повсюду судачат. Городок маленький, каждый на виду, тем более, они с моей мамой дружат ещё со школы, она о Валентине Сергеевне знает всё, и как та училась, и кем работала, и как очутилась в администрации. Но тебе я об этом говорить не стану».

«И не надо. Но почему же она про болезнь своей, как ты хочешь представить, близкой подруги узнала только через третьих лиц, а не от неё самой?»

«Никто не знал, только начальство, но эти ни с кем из наших знакомых не общаются, но даже если бы и общались, то держали язык за зубами».

«Какая глупость! Что за тайны мадридского двора?»

«Ну, во-первых, всё это очень неприятно, – Вася начал подыскивать слова, хотя ответа от него я и не ждал, – во-вторых… даже не знаю, может, она боится увольнения, вдруг всё обойдётся».

«Я вообще не о том. Как будто она особенная, и не только она, а все начальники, не может заболеть. Обязательно ей надо было делать из своего недуга бог весть какую тайну. Чёртовы небожители даже в горе не умеют оставаться людьми».

«А кто ты такой, чтобы с тобой откровенничать, причём о самом личном? Сперва добейся чего-нибудь в жизни, а потом уже жди, чтобы с тобой большие люди разговаривали по душам».

«Ты тоже особо никто, знаешь ли. И в чём же их величие? Написали книгу, сделали открытие, сочинили симфонию, нарисовали картину? Но ты абсолютно прав, мы для них не люди, а если и люди, то не такие качественные, как они сами».

«И ты считаешь, что они не правы, если не делятся своими проблемами с такими, как ты? А чего бы они получили взамен? Думаешь, я не заметил, как ты заулыбался, когда я начал рассказывать о болезни Валентины Сергеевны, и, очевидно, не из сострадания? Подожди, не перебивай, я напал на мысль. Мне кажется, откровенность зависит не столько от статуса, сколько от близости, родства, общих интересов, даже возраст играет определённую роль».

«Нет, это зависит от того, кто кого использует, и от используемого ожидают чего угодно, от раболепства до ненависти, но никак не сочувствия».

Щупальца безудержного и безграничного хаоса тянулись ко мне давно и неторопливо, но совершенно привычно, я бы даже сказал обыденно и слегка лениво, не сомневаясь в собственном успехе. Сперва они предстали передо мной в словах о радении за благо нашего городка, время от времени звучавшие на общих собраниях администрации из уст её главы. Когда я в первый раз их услышал, мысленно прыснул смешком, наивно посчитав оные за общепринятый сарказм, шутку, которую все знают, но лицемерно воспринимают всерьёз. Потом мы несколько раз всем управлением работали в выходные, чтобы достряпать программу экономического развития округа к заседанию городского совета, на котором её планировалось принять. Я ясно видел бессодержательность документа, его бессмысленность и ненужность, и прекрасно понимал, что он не стоит того времени, которое было на него затрачено, сделай мы титульный лист и бессвязный перечень из разрозненных мероприятий в конце, а остальное заполни пустыми листами, он и так был бы принят и произвёл ровно тот же эффект на развитие округа. Но более всего на меня влияли бестолковые поручения, состоявшие в переносе цифр из одной таблички в другую, дабы какому-то высокопоставленному олигофрену не пришлось чрезмерно нагружать свои дражайшие мозги и одновременно сопоставлять показатели из нескольких источников. В подобных ситуациях я просто задыхался от возмущения, поскольку отчётливо понимал, меня здесь ни во что не ставят, но поделать ничего не мог, всё было обставлено как нельзя законно даже тогда, когда я был вынужден задерживаться на работе и не мог найти весомого аргумента, чтобы отстоять своё право на личное время. Когда же я, наконец, откровенно возмущался от перспективы убить вечер или выходной день за очередным бесполезным занятием на работе, начальница, как правило, принималась нести невообразимую для любого нормального человека ахинею о моральной удовлетворённости результатом, приложении усилий на благо общего дела и, самое лицемерное, улучшение жизни людей нашего округа, их благосостояния и социальной защищённости. Я понимал, что время моей жизни, совершенно конкретное время, дни, часы и минуты, пытаются украсть, подсовывая взамен пустую болтовню, даже не деньги, и начинал откровенно паниковать, соглашаясь на всё, лишь бы сие скорее закончилось. При этом я буквально ощущал носом запах собственной плоти, зажаренной и поданной к столу начальствующим каннибалам, которые в то время, как мне приходилось тратить безвозвратно ускользающие мгновения своей жизни на выполнение бессмысленного задания, только чтобы им было не очень обременительно обворовывать казну, сидят перед телевизором, жрут на кухне, играют с бесполезными ошмётками биомассы, то есть своими внуками, торжественно перелистывают официозную макулатуру о визитах и надоях или же просто дрыхнут в пафосных кроватях, ёрзая волосатыми ушами по белоснежным подушкам, сопя волосатыми ноздрями.

В такие моменты я остро чувствовал, что из меня хотят сделать, не много не мало, раба чьих-то прихотей, последовательно лишая не только жизнелюбия, планов на будущее, стремления развиваться и расти в личном отношении, но и самой индивидуальности, желаний, мыслей, ощущений, чтобы в моей душе не осталось ничего постороннего кроме выгодных хозяевам навыков для исполнения тех отупляющих рутинных задач, которые они единственно и могли мне предложить, поскольку сами ничего другого не знали. На следующий же день после первой командировки я напрочь забыл об Александре Владимировиче, но вскоре в минуты презрения к собственной жизни стал исподволь его вспоминать. Вот он, идеальный раб – функция с базовыми физиологическими потребностями: вкусно поесть, сладко поспать, заработать немного денег, чтобы купить желаемую вещь, а женщин ему то ли уже было поздно, то ли вообще не очень нужно.

Инстинктивно я и Валентину Сергеевну причислял к начальствующему быдлу, перверсивным социопатам, у которых скудость ума соседствует со скудостью эмоций, неспособностью к эмпатии, самолюбием и завышенной самооценкой. Начиная сельсоветами и заканчивая президентом страны, все руководящие должности завалены подобным серым человеческим мусором, потому что умные люди выбирают для себя созидательную деятельность, а из дураков преуспевает только тот, кто ведёт себя злее, циничней, беспринципней, подобострастней всех, кто не гнушается никакими средствами для достижения собственных эгоистичных целей. Такова демократия. Окном в этот мир и служила для меня Валентина Сергеевна. Я начал замечать личные качества данного существа только после известия о её неизлечимом заболевании, и мне стало интересно, как в столь жестоких обстоятельствах поведёт себя такая самовлюблённая скотина, проявится ли что-нибудь человеческое в её характере, или она продолжит настаивать на людоедских лозунгах об общем деле и благосостоянии народа. У меня даже возникло сожаление, что я могу никогда об этом не узнать, что она умрёт, и я не увижу, эволюционировала ли Валентина Сергеевна до человека или так и осталась одной из людей. Кстати сказать, её смерть огорчала меня исключительно в упомянутом смысле.

X

Но я недооценил современную медицину, у Валентины Сергеевны наступила ремиссия (ненадолго, но тогда, конечно, все думали о лучшем), и тёплым июльским днём она вновь появилась на работе, сильно осунувшаяся и в дурацком парике, настолько очевидно искусственном, что невольно закрадывалась мысль, без него женщина выглядела бы менее больной. И, судя по всему, для неё парик имел постороннее, потаённое значение, а не просто прикрывал отсутствие волос. Может, она хотела подчеркнуть собственное выздоровление, быстрее забыть о болезни и вернуться в круг обыденных представлений, вещей и интересов, который, правда, не отличался не просто оригинальностью, но мало-мальской счастливостью и человечностью. И пусть её фигуру я, разумеется, никогда не разглядывал, но худоба, как сейчас помню, явно облагородила эту женщину с ног до головы. Бывает что-то в людях, переживших тяжёлую болезнь, у них появляется недостижимая ранее по причине трусости и обывательского малодушия глубина мыслей и чувств, всё ещё небольшая, но уже более, чем у лужи на улице. Никто не мыслит сей мир без самого себя до тех пор, пока не выпадет из него, не окажется на краю смерти, от которой, хочешь – не хочешь, но приходится отводить глаза и смотреть вокруг, наблюдая, как без твоего участия и совсем не для тебя восходит и заходит Солнце, как растёт трава, распускаются почки на деревьях, безразличные к твоему присутствию или отсутствию, как дворовая собака увлечённо грызёт кость в своей будке, и ни ты, ни кто-либо ещё ей сейчас не интересен, как люди спешат по своим делам, которые тебя никогда не касались и уже не коснутся, в лучшем случае они посмотрят в окно, увидят в нём твою лысую бледную физиономию, и посочувствуют постороннему горю несколько мгновений – это и окажется максимумом твоего присутствия в мире.

Валентина Сергеевна, пережив такие мгновения, стала весьма осмотрительна во взаимоотношениях с окружающими, но в противоположном от нормального человеческого смысла отношении. Когда я впервые увидел её после болезни идущей по коридору, я, как принято, спокойно и умеренно нагло поздоровался. В ответ – тишина. Ни тогда, ни позже я не задумывался, что происходило у неё в голове после болезни, как ей пришлось перемениться, чтобы жить с таким недугом, не выглядеть ущербной в собственных глазах, но достойной руководить целым управлением, и считать себя пусть не намного, однако по-прежнему лучше других. Только сам переживая сходное состояние, я понимаю её тогдашнее смятение и ощущение безысходности, в котором даже такая мелкая пассивно-агрессивная выходка, как молчание в ответ на приветствие подчинённого, к тому же сопляка, могла свидетельствовать о том, что она ещё не окончательно опустившееся существо, что у неё есть власть, влияние на других людей и не через жалость особо сердобольных, а прямое подчинение пусть и исключительно посредством служебной иерархии.

Вспоминая сейчас наш дальнейший разговор в её кабинете по абсолютно второстепенному поводу, на который она меня вызвала по телефону сразу же после встречи в коридоре, я ясно угадываю ту ненависть и «необречённость», которые теперь ощущаю в себе. Она всех возненавидела за собственную болезнь, возможно, даже свою единственную малолетнюю дочь, что угадывается из последующего, и паче тех посторонних людей, кто, как я тогда, цвёл здоровьем, указывая нечаянно, но абсолютно безошибочно на то, что её жизнь закончилась. Надменность власть предержащих, которой они так кичатся перед сбродом, оказалась разрушенной низменной физиологией, обнажившей смердящую пустоту внутри. Болезнь безошибочно указала на её слабость, бесполезность, ничтожность, из божественного небожителя она превратилось в то самое быдло, над которым, как и я, мечтала возвыситься всю жизнь, но, в отличии от меня, на какое-то время ей это удалось. Ещё с большой долей вероятности могу предположить, что Валентина Сергеевна почувствовала, как из-за болезни, разбившей ореол начальственной непогрешимости, её стали чураться те, кто им покамест обладал, то есть, ко всему прочему, она испытала предательство родной среды. Хотя чему удивляться? От своры извращённых социопатов ничего иного ожидать и не следовало, и не по причине их самовлюблённого чванства, а вследствие естественной реакции на правду, которой им прямо в лицо тыкал её голый череп. Ухоженным животным не хотелось осознавать, что они просто генетический мусор, гнилая биомасса, пытающаяся обеспечить собственное существование за чужой счёт, поскольку сама на созидание не способна.

И вот сейчас, глядя на Валентину Сергеевну со стороны, вполне можно вспомнить «трагедию маленького человека» из школьного курса литературы, получившую наиболее законченный вид в трудах Достоевского. Предполагается, что она им стала будучи изгнанной из рая собратьями небожителями. Вспомнить и тут же забыть, намеренно и раздражённо. Необходимо обладать личными качествами самого Достоевского, чтобы быть тем «маленьким человеком», который переживает настоящую «трагедию», неподвластную его воле, а не просто досадует на то, что жмут ботинки, мало тряпок и на обед тот же борщ, что и вчера. В лице Валентины Сергеевны виднелся другой «маленький человек», который единственно и имеет место в реальности, – самовлюблённая скотина, готовая уничтожить весь мир, только чтобы ей было хорошо, и воспринимающая собственные невзгоды ни чем иным, как происками неведомых космических сил.

Войдя к ней в кабинет, я сразу направился к стулу для посетителей, но тут же услышал: «Это ненадолго, можешь не садиться».

Наш разговор продлился около получаса. Для чего ей понадобилось услышать, какой чепухой я занимался во время её отсутствия, непонятно. Может, это был отчаянный вопль умирающего, изо всех сил цепляющегося за повседневность, а, может, она вновь наслаждалась той ничтожной властью, которой здесь обладала. Этого я никогда не узнаю, а очень бы хотелось. После выяснилось, что в тот день Валентина Сергеевна таким же образом допросила практически всех, кто оказался на службе, – глупость, мелочность, ненужность, местечковый эгоизм мелкой начальницы, будто без неё и Земля остановится, и жизнь прекратится, и все люди бесследно исчезнут.

«Валентина Сергеевна, я всего не помню, много было разных поручений».

«Мне всего и не надо, мне надо главное. Ты вспомни хоть одно. Или в моё отсутствие совсем бездельничал? Пётр Юрьевич (заместитель) совершенно вас распустил».

«Нет, что вы, наоборот, он несколько раз мне помог. В конце мая из области пришло письмо о необходимости предоставлять отчёты по ремонту канализации в Подъельном. Пётр Юрьевич назначил исполнителем меня, и в первый раз мы его составили вместе. Но отчёт ежемесячный, и он решил, что впредь пусть его делает Людмила, там всего-навсего необходимо менять одну цифру, сумму кассового расхода, остальное уже проставлено. Я ей форму скинул, она в июне, июле делала сама. Работа налажена».

«Как же налажена? Ты проверял, делала ли она его или нет?»

«Так я ведь ей не начальник. Пётр Юрьевич, наверное, проследил».

«Хорошо, что сказал, я себе помечу и уточню», – и она всерьёз сделала в ежедневнике какие-то пометки.

Я смотрел на неё как ошалелый и не понимал, что происходит. Очутившись на работе после долгой и тяжёлой болезни, чудом не окончившейся смертью, Валентина Сергеевна всерьёз собиралась контролировать, как блатная соплячка, которую устроили сюда, только чтобы потом она ушла в декрет с хорошей зарплаты, ежемесячно готовит и отсылает очередной бесполезный отчёт, на который и смотреть-то никто не собирается, в лучшем случае подошьёт в одну из многочисленных папок, а, скорее всего, просто выбросит.

«Так. Чем ещё ты занимался, о чём мне необходимо знать? Были ли какие-нибудь проверки?»

«Кажется, нет. Но я точно не помню. Пётр Юрьевич об этом лучше осведомлён».

«Он мне уже докладывал, я проверяю, не забыл ли он чего-нибудь из-за занятости», – она замолчала и опять принялась смотреть на меня вопрошающим взглядом, а я, как нашкодивший пёс, прятал глаза по углам кабинета.

«Слышал, приезжали в финансовое управление проверять использование каких-то субвенций, сидели неделю, сотрудники ходили к отцу закупаться угощениями…» – неуверенно и совершенно ненужно, по-детски наивно продолжил я недавней расхожей сплетней.

«А это уже не наше дело, главное, чтобы нас потом не коснулось. Но меня интересуют не досужие разговоры, меня интересует, что сделал лично ты за три месяца моего отсутствия. Неужели только единожды составил простенький отчётик и спихнул его не женские плечи?»

За эти слова я действительно её ненавидел, поскольку они являлись сущей правдой. Я не помнил, чем занимался в эти три месяца. Помню только, как просыпался утром, завтракал тем, что готовила мама, шёл на работу, где сразу же по приходу наливал себе кофе, болтал с девчонками из соседнего кабинета, потом до обеда ковырялся в сети. Обедал я всегда дома и частенько то раньше уходил с работы, то позже на неё возвращался. Опять сидел в сети, после четырёх обязательно перекусывал и, если не было начальства, покидал своё место за час-полтора до окончания рабочего дня, ужинал и проводил весь вечер у телевизора или за компьютерными играми. Валентина Сергеевна прекрасно всё понимала и просто издевалась над сопливым недоумком, над бессмысленностью его жизни, будто говоря: «Я за три месяца победила рак, а чего добился ты?» Можно только представить, как этот диалог претенциозных ничтожеств выглядел со стороны.

«Не знаю, говорил ли вам Пётр Юрьевич, но у нас прошла большая работа по внесению изменений в программу социально-экономического развития городского округа, – вдруг осенило меня. – Я тоже принимал в этом участие, – внезапно тягостная сцена слегка оживилась, – актуализировал подпрограмму развития водохозяйственного комплекса совместно с представителем муниципального унитарного предприятия данной направленности».

Это её совсем не впечатлило, Валентина Сергеевна только сменила позу и в который раз потянула левую прядь парика вниз, видно, он сползал с её потной макушки, на улице и в кабинете стояла сильная жара. Я тоже вспотел, но от волнения, рубашка некрасиво прилипла к телу, моя любимая рубашка-поло, очень качественная и дорогая, которую мама подарила мне на день рождения, так за всю свою жизнь и не понявшая, что для мужчины одежда – не подарок.

«Да, расширение водопроводной и особенно канализационной сети очень важно для развития нашего городского округа, но подозреваю, что твоё участие свелось к тому, чтобы вовремя истребовать материалы из МУПа и передать их Петру Юрьевичу, дабы он сварганил удобоваримый текст, на который впоследствии никто и не взглянет. Впрочем, с тебя довольно и этого, соблюдение сроков – наша главная задача».

«Ещё мы разрабатывали порядок использования субсидии, нам опять выделяют средства из областного бюджета на строительство водопровода в деревне Лесновки».

«Там только и надо было, что год изменить, невелика заслуга. Что-то ещё у тебя есть?»

«Только текущая работа, две жалобы граждан, запрос из полиции, письмо от директора совхоза. Я всего и не вспомню».

«Для трёх месяцев это ничтожно мало. Иди. На следующей неделе планируется командировка в расширенном составе в те самые Лесновки на один день. Поедешь ты раз здесь от тебя так мало пользы».

Выйдя из её кабинета, я не стал по обыкновению сыпать в адрес Валентины Сергеевны проклятиями и фантазировать на тему того, как в скором времени обскачу эту дрянь по службе, а потом при всех унижу на важном совещании, после чего она вынуждена будет с позором уволиться. Нет. Который день и я, и все мои знакомые были подавлены невообразимой историей, случившейся на окраине нашего городка, как раз по дороге в злополучные Лесновки.

XI

Народ у нас не отличается благосостоянием, равно как и трезвостью, приличные семьи можно пересчитать по пальцам, и моя в этом смысле чуть ли не аристократическая, в том числе и потому мне оказалось так сложно найти подходящую девушку для брака. Не зря отец говорил, что в его магазине главными товарами являются не продукты, а жидкости, но даже они приобретались по особым датам, а для ежедневного употребления в лучшем случае использовался самогон, в худшем – дрянь из аптеки. В период полового созревания я баловался ею с друзьями, дабы подчеркнуть своё знание жизни и, соответственно, наплевательство на неё, хотя мне как раз таки денег на алкоголь хватало. Однако находились и такие, которые выделялись убожеством даже на фоне всеобщей серости, безнадёжности и уныния, и одна из подобных семей жила на окраине нашего городка за пролеском в полуразвалившемся срубе неподалёку от дороги, что являлось чрезмерно захолустным не только для нормальных людей, но и для законченных, как они, пьяниц. На удивление детей у них было всего двое, девочка пяти лет и мальчик семи. Рассказывали, что однажды муж спьяну выстрелил в очередной раз беременной жене в живот из охотничьего ружья. Та не умерла, но ребёнка потеряла, равно как и потеряла возможность впредь иметь детей. Он же отсидел какое-то время за нанесение тяжких телесных повреждений, не убийство, она его выгораживала, вышел и зажил своей обычной животной жизнью.

В середине июля по нашему городку прошёл слух, что где-то на окраине нашли труп. Сперва я не предал этому никакого значения, каждый вечер я видел сотни трупов в компьютерных играх, однако все пожилые люди (читай, старше 40) оказались очень взволнованы, не помню, чтобы у нас когда-нибудь случалось убийство. Потом я встретил знакомую из управления социальной защиты, и она рассказала ужасную историю. В той семье, которую её коллеги обязаны были регулярно посещать по службе ввиду неблагополучия, пропал один ребёнок, именно девочка. Деды и бабки забеспокоились, по крайней мере, те из них, кто иногда ненадолго отлипал от бутылки, из-за того, что внучка давно не появлялась на людях. Суть да дело, вскоре социальные работники вернулись в дом неблагополучной семьи с полицией (я ещё раз мысленно облегчённо вздохнул, что не пошёл работать по специальности) и обнаружили помимо обычных в подобных жилищах антисанитарии, разрухи и смрада спокойно стоящую на засаленной обгоревшей плите кастрюлю с бульоном из непонятных костей, а в погребе – трупик девочки с отсутствующими ножкой и ручкой, чьи останки и плавали в той самой кастрюле. Родители не только ели её сами, но и кормили сына, который уже прекрасно понимал, что именно он ест, однако всё равно, рыдая, ел, папа заставлял. Когда их спросили, зачем они это сделали, каннибалы ответили, что просто хотели есть, а их дети и так обречены, у девочки было ДЦП, а мальчик оказался олигофреном и едва разговаривал, хотя осенью должен был пойти в школу. Как водится, слух обрастал всё новыми подробностями, реальным и совсем фантастичными. Интересно, что же творится в голове у человека, который стремится прибавить что-то своё к истории о съеденном ребёнке? В конце концов групповая истерия дошла до того, что каждый начал чувствовать себя потенциальной едой на столе у родственников, друзей, соседей, вследствие чего тех преступников не просто возненавидели, но стали бояться бессильным страхом, будто они совершили поступок, который каждый желал совершить, но опасался.

С чувством будто меня только что обвинили в людоедстве я и вышел от Валентины Сергеевны и побрёл в кабинет. Видимо, на мне не было лица, поскольку коллега форменно испугался, когда меня увидел и принялся расспрашивать о произошедшем, а я долго не мог понять, о каком именно произошедшем он меня спрашивает. Я сел на своё место, посмотрел в окно в полном замешательстве, в голове крутились какие-то безмолвные вопросы, на которые не находилось ответа, но вдруг они внезапно смолкли, и на пару секунд я вообразил, что мне опять 12 лет, я уже две недели сижу дома с ангиной, которой не помню, как заразился, а летние каникулы неумолимо проходят. Тогда я тоже подолгу смотрел в окно на один и тот же пейзаж: огород, собака на привязи, вышедшая из ветхой будки, чтобы погреться на Солнце, забор, ворота и серые шиферные крыши домов, теряющиеся среди деревьев, чуть лучше, чуть хуже, но приблизительно одинаковые, одноэтажные как наш (второй этаж пристроили гораздо позже, это была целая эпопея). Читать я не любил, компьютер в нашем городке был тогда большой редкостью, телевизор показывал каналов пять в самый лучший день, два из которых смотреть было невозможно, вот я и сидел у окна или лежал на диване, ощущая себя ничтожным неудачником, активно представляя, как там на воле забавляются мои друзья, лазают по деревьям, разводят костры, воруют зелёные яблоки и обжираются ими до поноса, а потом опять воруют, бегают на железную дорогу плющить монетки на рельсах под проходящими поездами, и всё в таком духе. Это мне казалось настоящей жизнью, счастливой жизнью, не то что моё болезненное безделье, которое и вовсе могло бы обернуться лежанием в больнице, если бы не мой дядя, мамин брат, будучи врачом, не уговоривший лечащего педиатра отпустить племянника домой. Я не понимал, что же человек может делать наедине с собой, сие состояние казалось противоестественным, я не воспринимал одиночества как отдельную ипостась бытия, не соображая, как с ним обращаться. Поэтому то лето запомнилось мне на всю жизнь, переживания были настолько глубоки и неразрешимы, что не покидали меня, и каждый раз при любом удобном случае напоминали о себе.

Спокойная тоска под стрекотание кузнечиков в ярком летнем Солнце растворилась так же внезапно, как и возникла, я понял, о каком произошедшем меня спрашивает коллега, и тут же всё ему выложил, любуясь теми страданиями смятения, через которые он проходил во время моей короткой речи. Он был таким же бездельником, как и я, а то и похлеще, и мать его являлась не такой уж и близкой подругой Валентине Сергеевне, как он сам себя убеждал.

«Значит она вышла в очень плохом настроении?»

«А ты как думаешь, в каком настроении может прибывать человек после тяжёлой болезни, от которой он ещё не до конца оправился?»

«Не знаю. Я бы, наоборот, радовался, и к чёрту всю эту работу, рутину и прочее. Она очень разозлилась, что мы тут без неё бездельничали?»

«Ты говоришь «к чёрту работу»? А что если после работы нет ничего? Что если кроме работы – только четыре стены, диван, телевизор, холодильник, нудный быт, одиночество и близкая смерть в покинутости и забытьи?»

«Не сгущай краски, у неё есть дочь, правда, такая же образина, как и мать, ещё и немного не от мира сего, но всё-таки родной человек, о котором надо заботиться».

«Да, родной человек. Не знаю, очень ли она злая или только наводит строгости от волнения, мне это не интересно. Если хочешь, сам пойди узнай, я к ней сегодня больше ни ногой. Вот, если пойдёшь, положи ей в почту это письмо».

«Да-да, ты прав. Надо по-деловому, будто ничего не происходит, и всё как прежде».

И он принялся рыться в бумагах на столе, потом в компьютере, потом опять в бумагах, мучительно вспоминая, чем же занимался прошедшие три месяца. Я молча смотрел на его приготовления, размышляя, как бы пожёстче съязвить, но не находил слов, фантазии не хватало, а перед глазами стояла уже совсем другая, не добрая и светло-грустная картина, что давеча. Я не мог отделаться от страшного, отвратительного образа, детской ручки, сваренной в грязной кастрюле, мне почему-то казалось, что он имеет непосредственное отношение к происходящему в моей жизни.

Как бы там ни было, дни потянулись своим чередом, будто ничего не изменилось, только разнообразные причёски на голове у Валентины Сергеевны сменились не очень разнообразными и, по всей вероятности, дешёвыми париками. Меня опять стали посылать в ненужные и тягостные командировки, возникавшие неизвестно откуда, неизвестно почему и неизвестно зачем. При Петре Юрьевиче такого не было, его щадили, хотя в итоге выходило, что ни тот, ни другая не имели к ним отношения, за всех отдувался только я.

За месяц с небольшим, который оставался до моего отпуска, стали просачиваться кое-какие слухи о пребывании Валентины Сергеевны в онкологическом центре и том, что же творилось тогда у неё дома. Притихшие с момента её возвращения на работу сплетни жили собственной жизнью будто тараканы на кухне, когда там темно, слышно, как они не стесняясь ползают по полу, мебели, стенам и потолку, но стоит только включить свет, в нашем случае начальнице появиться в поле зрения, пройти мимо или хотя бы обозначить своё присутствие телефонным звонком, насекомые тут же разбегаются по углам, затаиваются, затихают. Не будь меня в то время на работе, возьми я отпуск чуть раньше, никогда бы не узнал об их наличии, мне и без того хватало в жизни ощущений, точнее, отсутствовала потребность в сильных эмоциях, что прекрасно подтверждается тем, как я с полным безразличием забыл и о своей работе, и о своих коллегах, и о начальнице с её заболеванием, не видя их каждый день. Как и всякий нормальный молодой человек я никогда не сомневался, что та жизнь, которую я сейчас проживаю, те люди, которые меня сейчас окружают, – временное, преходящее явление, рано или поздно декорации переменятся, статистов заместят главные герои, и рядом с ними я стану первым среди равных, моё существование получит новое, более важное содержание, перестанет быть рутинной чепухой, имеющей место ныне. Для этого необходимо просто жить дальше. Я и жил, не замечая вокруг не то чтобы совсем ничего, но очень многое. Поэтому, когда я вернулся после отпуска на работу, отсутствие Валентины Сергеевны меня не удивило, скорее, я был раздосадован тем, что за это время мне чудесным образом не пришло приглашение на новую престижную и высокооплачиваемую работу, и я вынужден вновь приходить в тесный кабинет невысокого здание к недалёким, абсолютно не достойным меня людям и продолжать ту бессмысленную возню, которой занимался уже несколько бесплодных лет.

XII

Как только Валентина Сергеевна оказалась в больнице, в её доме появился брат-уголовник с женой – бывшей проституткой, с которой они познакомились по переписке, когда тот сидел. Я не понимаю, как начальница, имея подобный зверинец в родословной, смогла не просто устроиться на муниципальную службу, но и неплохо на ней продвинуться. Скорее всего, её брат, которого звали Сергеем (их родители явно не отличались фантазией), вступил на свой пагубный путь только после того, как сестра вступила на свой, однако сделал он сие не случайно, ибо его наклонности, что станет ясно из последующего, к тому весьма предрасполагали. Также я не знаю, где в то и всё последующее время пребывала её малолетняя дочь, а это важно, поскольку речь в данной истории во много пойдёт о ней, но, что тенденциозно и показательно, все сплетничавшие о последних днях жизни Валентины Сергеевны, не предавали отсутствию Валерии никакого значения, то ли не думая о девочке вообще, то ли воспринимая оную как бессловесную тварь, обыкновенную вещь, которую можно сначала куда-нибудь положить, а потом оттуда же достать. Однако я первым же делом подумал о Лере, о том, каково было ребёнку 12 лет сначала узнать о смертельной болезни матери (догадалась ли она сама, кто-то ей рассказал или до последнего находилась в неведении?), потом то ли остаться одной дома пусть и под присмотром соседей, то ли оказаться где-нибудь в гостях, непонятно где, зачем и почему, а, главное, на какое время, не зная, когда вернётся за ней мать и вернётся ли вообще. Даже в самом благоприятном случае, если она остановилась у знакомых в областном центре и имела возможность видеться с матерью, всё равно: смотреть, как угасает любимый, а в данном случае ещё и единственный в мире близкий человек – тяжёлое, невыносимое испытание даже для здорового взрослого человека, не говоря уже о не вполне адекватном юнце. Но как всё происходило на самом деле, уже никто никогда не узнает.

Зверушки (брат с женой) жили в областном центре в комнате коммунальной квартиры. Непонятно, как они узнали о болезни Валентины Сергеевны, скорее всего, кто-то из соседей, такого же девиантного отребья, рассказал им и из удовольствия нагадить человеку, находящемуся на недостижимом для него (отребья) уровне развития, и из солидарности придонной биомассы. Однако сия чета, ровно те самые «маленькие люди», первым делом решила не навестить больную, а поехала обокрасть её дом, так сказать, по праву родства, с одной стороны, а с другой – в угаре задавленного скотского самолюбия нисколько не сомневаясь, что Валентина Сергеевна, будучи более успешной в жизни (что лично мне кажется сомнительным, но для них было очевидным), чего-то им не додала. А что такие блистательные мрази вправе получить то, чего им хочется, у того, у кого им хочется, и тогда, когда им хочется, для них являлось безоговорочным.

Гнилые ошмётки биомассы оседают в низах общества по причине их низкого интеллекта, того единственного признака, который отличает человека от всего остального. В данном случае рассматриваемые особи не понимали ни то, почему нельзя брать чужого, ни то, к каким последствиям данный акт может привести, они даже не отделяли своего от чужого, поскольку из первого у них имелась только свобода, которую эти существа не ценили, точнее, ценили, но по-своему, лишь в совокупности с даровыми благами, что в целом не отличает их от чиновников высокого ранга. Поэтому бесполезно лишать их свободы, единственным следствием преступления может быть только смертная казнь, и не в качестве наказания, а в качестве способа избавления от генетически ущербного члена популяции.

Много ли они успели вывезти до приезда полиции, слухов не доходило, однако, судя по той раздражительности, с которой Валентина Сергеевна вышла на работу, немало. Также, повторюсь, непонятно, присутствовала ли при ограблении её дочь. Видимо, нет, поскольку вскоре ребёнок объявился живой и здоровый. И, если начальница пребывала в такой глубокой фрустрации из-за исчезновения вещей, она недалеко ушла от брата.

Воровство происходило средь бела дня, никого не таясь, Сергей Сергеевич перемахнул через забор, взломал замок входной двери, опыт краж у него имелся, и весь день они с женой методично обчищали дом больной. Соседи забили тревогу только вечером, когда увидели в окнах свет, которого там быть не должно. Вызвали полицию, те вяло постучались в ворота, а Сергей Сергеевич как ни в чём не бывало им открыл, совершенно не осознавая, что в тот момент совершал преступление. Когда его скрутили и препроводили в автозак, по рассказам сбежавшихся на представление соседей, он недоумённо вращал косыми выпученными красными глазами, а на его мясистом потном лице гуляло выражение то ли презрения, то ли насмешки, то ли превосходства. Его спутница жизни вела себя более соответствующим образом, сначала она спряталась где-то в доме, и её долго искали, начали даже думать, что вор был один, однако с помощью кинолога с собакой женщину, наконец, нашли. Когда её выковыривали из убежища и вели к изрядно заждавшемуся муженьку, она металась и вырывалась, визжала и материлась, как водится для существ подобного сорта, потеряв всякий человеческий облик.

Но что потом? Полиция, так лихо управившись с незваными гостями только потому, что они явились в дом не последнего лица из местной администрации, в итоге оказалась в затруднительном положении. Я даже представляю себе сцену первого допроса.

«Ваша фамилия, имя, отчество?»

«Заливец Сергей Сергеевич».

«Документы при вас?»

«Да».

«Предъявите».

«Пожалуйста».

«Ранее судим?»

«Да».

«Когда, по какой статье?»

«Лет 7 назад, статья 158, пункт 3».

«Что делали в доме Заливец Валентины Сергеевны?»

«Приехал в гости к сестре».

«Как вы проникли в дом в её отсутствии?»

«Взломал замок, легонечко так, чтобы не сломать. Думал сюрприз сделать, она придёт с работы, а там уже я с женой. Вот бы удивилась!»

«А вам известно, что она проходит курс лечения в областном онкологическом диспансере?»

«Да вы что! Ай-ай-ай, вот ведь горе-то какое, я и не знал. Долго не виделись, не общались, думал, радость будет, наконец встретимся, обнимемся, поцелуемся как в давние времена. Мы, знаете ли, в детстве были очень близки, вместе лазали соседские яблоки воровать, ворованное почему-то всегда слаще, я забирался на дерево, а она на стрёме, то есть на шухере, то есть на стороже стояла. Вы меня отпустите, пожалуйста, гражданин начальник, а то ведь могу её и в живых не застать».

И его отпустили, задерживать было не за что, брат приехал к сестре, хотел сделать сюрприз после долгой разлуки, просто так получилось. К ней в дом они с женой не возвращались, уехали обратно в город, но ни на следующий день, ни через неделю Сергей Сергеевич не пошёл навестить сестру, он пропивал наворованное, имел право наслаждаться плодами преступления, предоставленное ему всеми нами. Почему? Я не имею сейчас в виду тот очевидный факт, что он животное, зечёвая погань, гнилой ошмёток биомассы и просто генетический мусор, хотя бы отчасти, той части, которая определяет модели поведения, о которых мне, социальному работнику, целый курс что-то там вдалбливали. Речь не о нём самом. Я спрашиваю, почему общество терпимо относится к столь широким рамкам деятельности индивидов, в том числе и такой девиантной, какую демонстрировал Сергей Сергеевич, обворовавший сестру на смертном одре, употребивший племянницу выгодным для себя и невыносимым для любого нормального человека образом, о чём будет сказано ниже? Почему за преступления лишают свободы, что лишь более озлобляет подобное сочетание генов, знакомит его с такими же мусорными сочетаниями генов и приучает с ещё большей извращённой изощрённостью поддерживать собственную пагубную жизнь за счёт людей, а не просто утилизируют как вредную вещь, что, с другой стороны, нисколько бы не обедняло нашу скорбную юдоль, а то и существенно улучшило оную?

Мне ответят «гражданские права» и тому подобное, кто-нибудь особо безмозглый скажет, что человек по природе добр, другой дурачок вставит, что каждый имеет право на второй шанс (это уж совсем глупость, поскольку условия жизни в тюрьме и при выходе из неё ухудшатся, и если ранее что-то кого-то подвигло на преступление, то теперь оно станет ещё более оправданным), первые продолжат, мол, наказание должно быть соразмерно преступлению, являться не местью, а восстановлением нарушенного права (а я и не говорю о каких-то расчётах, я говорю о фактической проверке, давшей наглядный результат, на полноценность конкретного сочетания генов, насколько оно гармонично и созидательно), однако всё это лишь лицемерная чушь. На мой взгляд, во-первых, мы боимся, боимся и эфемерной ответственности судить и выносить окончательный, ни при каких обстоятельствах не исправимый приговор, и абсолютно конкретного, непосредственного приведения его в исполнение, предсмертного взгляда, крови на бетонном полу, окоченелых, негнущихся конечностей покойника, отвратительно-сладкого запаха смерти, комьев земли, падающих в могилу и с гулким звуком бьющихся о крышку гроба, – у всех нас есть занятия и приятнее. Однако имеется ещё и во-вторых, и это самое интересное. Кто первым воспротивится безусловной утилизации носителей неудачного сочетания генов? Власть предержащие. Почему? Потому что они сами являются одними из тех, кто обворовывает, калечит и убивает. Так сократится их ресурсная база, так исчезнет надежда на безнаказанность, и я ещё не упоминаю о том, что рассеется иллюзия собственной исключительности, чувство непогрешимости, состоятельности исповедуемых ущербных ценностей, ведь рядом будет стоять тот, кто вправе тебя казнить. Как я говорил, таков результат демократии, именно под её знамёнами через выборы к власти приходят самые лживые, спесивые, злобные, лицемерные, те, кто способен на всё, лишь бы достичь собственных целей, поскольку ни один честный человек, уважающий жизнь и понимающий, что единственной ценностью является познанная истина, не станет заискивать перед сбродом, дабы заручиться его поддержкой для осуществления того, что является правильным. Правду обойти невозможно, а вот ложь необходимо всячески продвигать, иначе она утонет в гомоне себе подобных.

XIII

На исходе второй недели запоя и первого месяца пребывания Валентины Сергеевны в больнице брат её всё-таки навестил. По собственному опыту знаю, что она проходила через одну из самых тяжёлых стадий лечения, и потому прекрасно себе представляю, в каком плачевном, уязвимом состоянии пребывала женщина. В этот период посетителей стараются к больным не пускать, но для Сергея Сергеевича сделали исключение, чем, скорее всего, окончательно сломили его сестру, лишь на время отсрочив лечением её мучительную гибель. Чем руководствовался врач? Или, быть может, одна из санитарок за взятку из оставшихся денег, полученных в результате разграбления дома больной, провела Сергея Сергеевича в палату? Наверное, ни то, ни другое, просто всем было безразлично, кого к кому следует пускать, а кого нет, своих дел достаточно, чтобы ещё и следить за посетителями.

Помимо прочего это прекрасно демонстрирует тот факт, что Валентина Сергеевна за всю свою жизнь так и не нажила серьёзных средств к существованию. Вместе с простыми смертными она лежала в обычной палате обычной больницы соответствующего профиля, а не в Москве и тем более не заграницей. Да и как их было нажить в нашей дыре на её должности? Мы все здесь обречены, просто кто-то раньше, кто-то позже. И о чём сие глаголет? О том, что её надежда на причастность к касте власть предержащих оказалась всего лишь иллюзией, её использовали так же, как и всех остальных, кидая крохи на пропитание с Олимпа, и она, бедолага, с жадностью их хватала, чувствуя свою нужность и сопричастность.

«Зачем ты здесь?» – было первым, что Валентина Сергеевна спросила у брата, вошедшего в палату в белом халате, с красными глазами и небритой рожей. Он нёс с собой вонь мочи, табака и перегара в помещение, где доселе пахло едой, лекарствами и смертью.

В палате лежало ещё четыре женщины, самая молодая из них лет 32-35, в углу у окна, резко, с отвращением отвернулась к стене, остальные с интересом стали наблюдать за происходящим, спешно накинув косынки на лысые головы.

«Валь, может, позвать доктора?»

«Не стоит, это мой брат, он совсем ненадолго. – Она вновь обратила на него потухшие глаза с огромными синяками. – Так зачем ты здесь?» – почти с мольбой в голосе переспросила она.

«Хреново выглядишь, бледная, сильно похудела, будто просидела месяц в карцере без прогулок».

«Кто-то сидит, и ему хоть бы что, а кто-то работает, и ему в награду рак».

«А я тебе гостинцев принёс», – он вытащил из кармана два зелёных яблока, купленных в ларьке у проходной, и положил на тумбочку. Валентина Сергеевна посмотрела на них с отвращением.

«Не стоило беспокоиться, здесь прекрасно кормят и без твоих вонючих гостинцев, а сырую растительную пищу мне сейчас вообще нельзя».

«Ничего, они полежат. Съешь, когда выздоровеешь».

Яблоки были отправлены в мусорную корзину сразу после его ухода.

Несколько минут Сергей Сергеевич сидел и просто молчал, будто действительно пришёл лишь за тем, чтобы принести эти два ненужных плода. Он всерьёз был обескуражен таким последовательно неприязненным приёмом, поскольку, как и любой другой ущербный дегенерат зечёвого сорта, имел необычайно высокое мнение о ценности и нужности собственной персоны. Воображение генетического мусора рисовало картину, как он с видом непререкаемого авторитета (на представление более значимых персон оно было неспособно, поскольку зечёвое отребье всегда придерживается деградантной иерархии именно потому, что терпит неудачу в общественной) будет диктовать приниженной, немощной сестре, случайно, по недоразумению устроившейся в жизни лучше него, собственную волю, а она, захлёбываясь от счастья, что к ней обращается столь величественное существо, станет беспрекословно ей следовать. Однако в конце разговора придонная биомасса также намеревалась выказать всю мощь своей милости и не забыть скромных, ничего не значащих нужд больной.

«Раз уж ты умираешь, я вот что хочу предложить…» – начал он не таким смелым, каким бы хотел, но всё равно не терпящим возражений тоном, однако тут же оказался прерван.

«Что ты сказал? Как же такая тварь, как ты, у отца с матерью уродилась! – А он удивлённо смотрел на неё, моргая красными выпученными глазами, и действительно не понимал, чего же такого сказал. – Вроде бы приличными были людьми, мама бухгалтер в совхозе, папа и вовсе работал в райисполкоме, а сын – конченый подонок. Это, наверное, потому, что они тебя избаловали, первенец, единственный сын, а поучить уму-разуму забыли. Не хочется думать, что мать сходила налево с каким-нибудь ублюдком-комбайнёром. Или, быть может, ты приёмный, или приёмная я? Ах, если бы так и было, какое тогда было бы облегчение. Жаль, спросить уже не у кого, оба померли. Ты их свёл в могилу раньше срока».

«Мать не тронь, и не мороси мне, ты тут не начальник, – Сергей Сергеевич вновь попытался вскочить на коня, получив законный отпор. – С ней по-людски хотят поговорить, а она начинает…»

«По-людски? Во-первых, я не умираю, чтоб ты знал, прогноз хороший».

«Да?» – в тяжкой для него задумчивости промычало животное. Это не входило в его планы.

«Во-вторых, тебе нечего мне предложить. Ты на себя посмотри. Никто в здравом уме и твёрдой памяти тебе и улицы не доверит мести, не то чтобы чем-то распоряжаться».

«Что ты сказала? Какие улицы? Я тебе что, терпила какой-нибудь, что ли, чтобы работать? Поищи дурака».

«Так и я о том же. У тебя нет ни малейшего представления, что значит иметь человеческий облик и честно зарабатывать на жизнь. Таких, как ты, раз у вас нет понимания азов общежития, надо ставить вне рамок человечества, как в своё время делали англичане, ссылавшие преступников в Австралию, чтобы они грызли друг другу глотки, выживая за счёт себе подобных, а не людей, и подыхая без элементарных благ цивилизации».

«Какое человечество, какие англичане, какая Австралия? У тебя мозг повредился из-за этих таблеток. Бежала бы ты отсюда, а то залечат до смерти».

«Ещё раз повторяю, я прекрасно обойдусь без советов такого олигофрена, как ты, без общества такого олигофрена, как ты, и вообще без знания о существовании такого олигофрена, как ты, и сейчас, когда бы то ни было ещё».

«А когда ты помрёшь, что станет с твоей дочерью?»

«Пусть уж лучше она окажется в детском доме, чем на твоём попечении. Но и этого не произойдёт, я уже договорилась, что в случае чего, опеку возьмёт моя подруга».

«Какая подруга?» – взревел Сергей Сергеевич на весь этаж, понимая, что зря в пьяном угаре бахвалился перед собутыльниками, как наложит руку на наследство племянницы, которая всё равно ничего не смыслит, а её саму Лидка (его жена-проститутка) определит куда-нибудь по своей бывшей части сначала бегать на побегушках, а потом и обслуживать клиентов, пусть, мол, та зарабатывает, жизнь узнает. И тут вдруг рушится верное дело. Он, кстати, свою жену за «знание жизни» уважал. Как и всякое интеллектуально неполноценное отребье, в данном случае зечьё, он являлся латентным гомосексуалистом, и ему бессознательно нравилось, что Лидка имела дело со многими мужчинами, и, занимаясь с ней сексом, Сергей Сергеевич через неё будто сам с ними спал. Впрочем, это касается не только зечья.

«Не твоего ума дело. Тебе лучше забыть и обо мне, и о своей племяннице, поскольку, в случае чего, ты последний человек на Земле, которого позовут на помощь».

«Дрянь, да я твою выродку на органы продам! Не хочешь по-людски, с тобой по понятиям… – он натурально задрожал от ярости и не закончил. Несколько мгновений Сергей Сергеевич смотрел на сестру, выпучив бельма глаз более обычного, будто её сие должно было чрезвычайно устрашить, потом вдруг успокоился, и его взгляд стал до крайности презрительным. – Не хочешь исполнять мою волю, тебе же будет хуже. Лучше отпиши мне своё имущество сейчас, иначе я сам возьму всё, что мне надо, и помешать ты не сможешь. И девчонка твоя после твоей смерти пойдёт ко мне, я с неё ещё буду иметь доход. Если раньше хотел по-доброму, то теперь вижу, сюсюкаться с ней не стоит, раз мать такая дрянь, работать будет по полной, забудет, что такое на ногах стоять. Неделю тебе на размышление, потом приду за ключами от дома». – Он очень гордился чёткостью своей тирады, и от необычно длинной для себя фразы крайне утомился и вспотел.

«Я предупрежу охрану, чтобы тебя не пускали. Ты ничего не получишь. И только посмей хоть пальцем тронуть мою дочь. Если будет надо, я с того света вернусь, чтобы тебя покарать».

Сергей Сергеевич не произнёс более ни звука, у него закончился словарный запас. Он вышел из палаты в неизвестном направлении, а Валентина Сергеевна отвернулась к стене и беззвучно зарыдала, причём так тихо и незаметно, что ни одна из соседок не польстилась возможностью ублажить самолюбие собственным превосходством, утешая её слёзы. Они лишь сидели или лежали на кроватях и переглядывались с блаженными улыбочками, не веря своему счастью, сладостно потрясённые тем, что в таком унылом и безнадёжном месте им довелось быть свидетелями столь красочной драмы со всеми элементами «правды жизни»: деньгами и их наследованием, злодеем из зечья, невинной девочкой, которой грозит смертельная опасность, братом, терроризирующим несчастную сестру. Не хватало только большой и чистой любви. Но чего нет, того нет. Впрочем, Валентине Сергеевне влюбиться на смертном одре в какого-нибудь доктора, пусть и немолодого и прекрасного, но заботливого и мужественного, было бы самое время и место. Он бы нашёл новое экспериментальное лекарство, полностью бы её излечил, женился, принял её дочь как родную, и они счастливо прожили бы вместе невообразимое количество лет. Однако сейчас женщину заботило нечто иное: не только то, как выжить самой, но и то, как уберечь дочь. (И если бы не это, то тогда да, здесь бы она нашла свою любовь, и всё произошло бы так, как хотелось тем неотёсанным бабам, и исключительно ради их удовольствия.)

Подруги, которая могла бы взять Валерию на попечение, у неё не было, она соврала. На самом деле, до того момента Валентина Сергеевна и не задумывалась всерьёз, как конкретно устроить судьбу дочери, если что-то случится, ограничиваясь лишь смутными страхами и тяжкими раздумьями о нелёгкой доле милой девочки в этом большом и жестоком мире. Как и многие матери, она придерживалась недопустимо высокого мнения о привлекательности собственного отпрыска, что передалось и ему, поэтому, если Лере и предстояли в будущем тяжёлые испытания, то в основном из-за завышенной самооценки, на фоне крайне скромных физиологических данных как в красоте, так и в уме, в чём дитя чрезвычайно походило на родительницу. Но что же могла сделать Валентина Сергеевна за предстоявшую ей неделю моральной пытки и бесплодных тревог? Первое и главное, женщина должна была найти хоть кого-нибудь, подругу детства, школьного или институтского приятеля, который помнил бы о ней и относился не так, как она к нему, то есть с деревенской спесью дочери мелкого начальничка, желательно того, кому Валентина Сергеевна сделала в жизни что-то хорошее; ей надо было взять телефон и звонить не переставая, расспрашивая и разыскивая, натыкаясь на холодность, непонимание, презрение или сочувствие, но не опуская рук. Однако она этого не сделала. Можно было подумать, что брат действительно сломал её своими угрозами. Кроме того, где бы сейчас Валерия не находилась, дома, у знакомых, приютивших подростка на время, в детском лагере, просто в гостинице, в туристической поездке, она не должна была оставаться в неведении, надо было предупредить девочку о грядущей опасности. Но и этого Валентина Сергеевна тоже не сделала.

И бездействовала она не потому, что испугалась или растерялась, а из-за завышенной самооценки и чрезмерной уверенности в собственных силах в сочетании с недооценкой ущербности этого мира. Она не осознавала, что действительно может умереть, что чёрная бездна небытия – это в том числе и про неё. А ещё где-то в глубине душе женщина смутно ощущала то беспредельное безразличие, которое стоит по ту сторону жизни, когда твоя личность перестаёт существовать. Если так, какая ей разница, какое ей дело до того, что станет с дочерью? Лишь бы сейчас она её радовала, не омрачая нынешнее существование. Более того, какое ей дело до всего остального бытия, если в нём не будет её самой? Она никогда не помышляла о том, чтобы оставить след в этом мире, сделать его лучше, она вообще никогда не ставила себе никаких целей.

XIV

Почему в данной ситуации ни Валентина Сергеевна, ни Сергей Сергеевич не подумали о самом естественном будущем опекуне Валерии, о её отце? Лишь однажды Валентину Сергеевну осенило настоящее чувство, и этим чувством оказалась не, как можно было бы подумать, любовь, но страх, страх одиночества, немощи и смерти. Это случилось давно, а именно 13 с небольшим лет назад, тогда она трудилась обыкновенным специалистом, хоть и из блатных, в работу втянулась давно, однако без фанатизма, поскольку ещё имела жизнь вне должности. И мир для неё не ограничивался кругом приземлённых профессиональных вопросов, муниципалитетом и областью, обществом коллег, которым она была так же безразлична, как и они ей, и бесконечным бытом. Что-то, где-то, как-то, когда-то, зачем-то ей ещё виделось загадочным, неизведанным, с чем и хочется, и боязно столкнуться, сладкое волнение молодого неискушённого сердца ещё не было раздавлено обыденной сменой дня и ночи, работы и отдыха, будней и выходных. Тогда в последних раз к ней и вернулось тяжёлое чувство, посещающее, наверное, каждую некрасивую молодую женщину, которая смотрит на более удачливых в личной жизни подруг и понимает, что не видать ей счастья, что она по-настоящему одинока, и может такой остаться до самой смерти. Впрочем, последнее не более, чем пароксизм юношеского максимализма, каждая тварь в конце концов находит себе пару.

И всё так удачно совпало. Была весна, она смутно страдала, потом настало лето, её чувства дозрели до желания завести ребёнка, начался отпуск, и Валентина Сергеевна уехала на море, где по вечерам в одиночестве отчаянно ходила на танцевальную площадку и, наконец, встретила достаточно подвыпившего ровесника, от которого забеременела. Тот курортный роман оказался лучшим, что случилось с ней в жизни, наутро мужчина не только не исчез, но и провёл с женщиной ещё несколько приятных дней. Он был в разводе, непритязателен, даже в какой-то мере «благодарен» Валентине Сергеевне за её искреннюю ласку, не стал сомневаться ни в том, что она не страдает венерическими заболеваниями, ни в том, что сама предохраняется. Однако мужчина мог догадываться о намерении женщины, но прекрасно понимал, что у неё нет ничего, кроме его имени и названия города, из которого он приехал, поэтому в случае чего шансов отыскать бывшего любовника у неё не было. А, по правде сказать, один такой момент случился. На последнем месяце беременности Валентина Сергеевна смалодушничала и попыталась найти отца своего будущего ребёнка хотя бы через социальные сети, однако закономерно потерпела фиаско. В целом, несмотря на то что беременность протекала тяжело, она держалась хорошо, и это, пожалуй, главное, что женщина могла поставить себе в заслугу в своей жизни, но, конечно, не то состояние, в котором пребывала сейчас.

В больнице время неимоверно растягивается, а то пустое безделье, в состоянии которого пребывала Валентина Сергеевна, делает из него практически бесконечность. Она ходила на процедуры, принимала таблетки, лежала под капельницей как тело, лишённое жизни. И пусть женщина являлась не одинокой в своих мытарствах среди прочих пациентов, однако изнутри её глодали иные проблемы. Медицинский персонал привык видеть безнадёжность в глазах смертельно больных, поэтому и в Валентине Сергеевне не усмотрел ничего необычного, как и у других желание жить в ней боролось с желанием, чтобы всё это поскорее закончилось, как угодно, только бы быстрее, уж я-то её прекрасно понимаю. Однако в ней имелось и ещё одно тягостное чувство, которое, правда, есть у всех умирающих, но в случае Валентины Сергеевны приход брата обострил его до предела, парализовав все остальные стремления. Ей стало очевидно, что при всей своей сельской успешности она мало чего достигла в жизни и не в плане материального достатка или социального престижа, кои, кстати сказать, казались женщине вполне удовлетворительными из-за чрезвычайной скромности кругозора, а в плане элементарных общечеловеческих ценностей, первым делом, личной защищённости от произвола неполноценных особей и возможности обеспечить оную своим близким. И это только в отрицательном смысле. А была ли она когда-нибудь счастлива? Она хуже других, не достойна того, что доступно каждому, для чего, как мы помним, все и рождены? Тут женщина вспомнила своих требовательных родителей. Да, они хотели, чтобы она стала человеком. Но какой ценой? Девочка училась в школе под их бдительным контролем, в старших классах, когда прекрасными весенними вечерами её ровесники начали влюбляться и таиться парочками в укромных уголках, молодая Валентина на время решала математические задачи, чтобы поступить в институт, причём без особого успеха. И она так привыкла к самоистязанию, что и в нём продолжала безуспешно биться о гранитную стену науки. Молодость проходила мимо, в хороший вуз Валентина Сергеевна поступить не смогла, поэтому пошла в местный, а, закончив его, сразу устроилась на работу. За нею никто не ухаживал, ею никто не прельщался, а стараться самой нравиться парням она считала ниже своего достоинства. Почему? Считала себя девушкой из благородной семьи. Да-да, такая детская наивность, преувеличивающая значимость собственных родителей, через жестокие разочарования всегда перерастает в презрение к другим, ведь раз уж такой перл, как духовно богатая дева из интеллигентной семьи, ничего не стоит, то все остальные стоят ещё меньше. Не видя вокруг толп женихов, она с большим трудом, но всё-таки убедила себя в ненужности, ничтожности любви как таковой, и с изувеченной душой увядала на работе с восьми утра до десяти вечера, когда кому-нибудь из начальников надо было высвободить время для приятного провождения; пока брат пил, гулял и воровал, досматривала родителей, не бросивших начальственные замашки и на пенсии, живя в их доме, и более ничего в жизни у неё не было.

Сказав давеча брату, что они его баловали, Валентина Сергеевна сильно покривила душой. С ранних лет в Сергее Сергеевиче начала проявляться сущность ущербного отребья, и строгость к нему отца с матерью только усилили конфликт слабой, неполноценной личности с окружающим миром, потому-то сестре и пришлось отдуваться за обоих. Первую кражу он совершил в 8 лет, и предметом её оказались не яблоки из соседского сада. По своей ли воле или кто-то ему подсказал, но однажды зимой он через форточку залез в чужой дом, располагавшийся рядом их собственного, и украл там радиоприёмник, стоявший где-то на виду. Обладание им он всё равно не смог бы скрыть, но в итоге ему не пришлось даже стараться, поскольку совершил преступление до слёз наивно. Залезал Сергей в окно, выходившее в огород за домом, дважды пройдя по снежной целине сначала туда, потом обратно к своему забору, от которого к их дому и повели две отчётливые полосы следов, так что местному милиционеру не пришлось сильно напрягать извилины и гадать, откуда пришёл вор и куда скрылся с добычей, какого он был возраста и габаритов. Приёмник сопляк отдал сразу, как только милиционер начал его расспрашивать о произошедшем в присутствии родителей и ограбленных соседей. При этом мальчик сильно разревелся, что все ошибочно посчитали слезами раскаяния. На самом деле, ему было жаль отдавать понравившуюся вещь, которую он уже считал своей. Далее его воровская карьера шла только в гору, и на ругань родителей Сергей Сергеевич отвечал побегами из дома, однако до поры до времени отцу удавалось отбивать нерадивое чадо от милиции, до самой смерти родителя, после которой мелкий воришка решился-таки на большое дело, вследствие чего сел, и сел надолго.

XV

Через неделю он у сестры не появился вопреки угрозам и зечёвым понятиям добивать слабого. Однако сие не означало, что Сергей Сергеевич отказался от намерений спустить всё её имущество, большую часть из которого считал своим, ведь она получила его от их родителей, на богатую жизнь для себя и жены-проститутки, то есть пропить и прогулять. Не означало это и того, что он всерьёз к чему-то готовился, собирая данные, изучая возможности и юридические перспективы. А означало только то, что он являлся тупой ленивой скотиной, не способной ни на что без пинка под зад, от кого бы он не пришёлся. Сергей Сергеевич мог лишь в бездействии копить тупую злобу, без причин и исхода, до бесконечности вращаясь в кругу ограниченных понятий и воспринимая всё, что лежало за их рамками (то есть практически всё вообще), как прямую угрозу собственной бесценной личности. Проще говоря, ему постоянно казалось, будто он в одиночку борется против всего на свете за собственное существование, а мелкие, даже самые ничтожные, как ему казалось, победы, происходившие именно от безразличия к его ущербной персоне, а не капитуляции окружающей действительности, животное с оглушительным слабоумием смаковало столь долго, что те теряли всякий положительный эффект. Довелось, например, однажды воришке сойтись с индивидом из соседнего подъезда не много приличней него, так он вместо того, чтобы заметить в нём товарища и подельника, увидел в том еду и принялся на правах дольше сидевшего вымогать деньги и подчинять своей воле. Другой, однако, оказался не меньшего о себе мнения, чем Сергей Сергеевич о себе, и вскоре они разругались, и одной сырой апрельской ночью дело чуть не дошло до поножовщины. Но, поскольку ко всему прочему оба являлись ещё и отменными трусами, способными лишь чваниться и чесать языком, лучшего так и не случилось, мир не очистился хотя бы от одного из этих гнилых ошмётков биомассы.

А действовать Сергея Сергеевича в отношении сестры всё-таки заставили. Как он, так и его сожительница, постоянно болтали в соответствующих кругах об умирающей женщине и её неплохом наследстве, которое (как они ошибочно полагали), в случае исчезновения дочери будущей покойницы, должно попасть в распоряжение брата. В конце концов этот слух достиг лишних ушей, и из тёмного подвала, в котором обитают рафинированные человеческие отбросы, за лёгкой добычей потянулись склизкие щупальца генетического мусора. Однажды в комнату Сергея Сергеевича без приглашения пришли двое неопределённого возраста, одетые с неопределённым достатком, и принялись расспрашивать пьяницу о сложившейся ситуации. Поначалу он возмущался, кто они такие, не их это дело, однако те на чистейшем тюремном жаргоне без единого человеческого слова указали ему на его место в этой жизни, попутно объяснив, что будет лучше, если он станет с ними сотрудничать, поскольку они были в состоянии подготовить нужные бумаги и мобилизовать необходимых людей, а животному надо будет только кое-что подписать и кое-куда сходить. Сергей Сергеевич присмирел и насупился, даже ему стало ясно, теперь максимум, что он сможет получить – это кость, обглоданную стаей шакалов, но, с другой стороны, для получения этой кости, ничего не надо делать, и его это вполне устраивало.

Между тем его сестра неожиданно пошла на поправку, настроение улучшилось, после курса лучевой терапии её вернули в нормальную палату, пусть и в ту же самую, в которой она принимала братца, однако контингент там полностью переменился, кто-то выписался с устойчивой ремиссией, кто-то отправился доживать свои последние дни домой или в хоспис, одна женщина скончалась. Теперь Валентина Сергеевна не шаркала безвольно тапками по кафельному полу, выходя из палаты на процедуры или по надобностям, не лежала на кровати, уткнувшись носом в стену, или забывалась в полудрёме между приступами рвоты. Казалось, будто она вновь сравнялась со всеми людьми на Земле, готовая и к их помощи, и к их оскорблениям, и паче всего к безразличию, только вот все люди мира к ней не являлись, её не окружали, и в наличии имелись только несколько конкретных, чего ей было недостаточно. Сперва, возвращаясь в палату, она чувствовала неловкость перед свидетелями недавнего разговора с братом, они подсмотрели самую чувствительную и нелицеприятную сторону её жизни, однако, обнаружив, что их (свидетелей) больше нет, женщина ощутила неимоверное облегчение, ни разу не задумавшись, что за это надо благодарить в том числе и смерть.

Пребывая в приподнятом настроении, продлившимся вплоть и исключительно до выписки из больницы, она даже душевно сошлась с одной новоприбывшей примерно своих лет, являвшейся её прямой противоположностью. Из большого города, хорошей семьи, счастливая в браке, в котором родила двоих детей, Полина Владимировна не испытывала страха перед смертью. Да, ей совсем не хотелось умирать, сие казалось совершенно излишним, она желала увидеть, как вырастут оба сына, как они женятся, мечтала застать внуков, но в принципе была готова к смерти, находясь в постоянных переживаниях за мужа, за детей, о том, кто станет о них заботиться, когда женщины не станет, мальчики нуждались в матери, к которой были сильно привязаны. Полина Владимировна часто говорила с ними по телефону серьёзным спокойным тоном, а потом тихо плакала, сидя на кровати и вытирая мелкие частые слёзы платком, скомканным в кулаке.

«Ладно тебе, хватит убиваться, всё обойдётся», – сказала ей однажды Валентина Сергеевна, будто мимоходом подсев на кровать после одного такого разговора.

«Надеюсь, что обойдётся, но всё равно как-то грустно, – ответила Полина Владимировна по-детски наивно, безо всякого сопротивления, чванства и задних мыслей. – Ты представь, они там одни с мужем, мать бог знает где, бог знает, что с ней, и неизвестно, когда вернётся и вернётся ли вообще».

«Как тебя звать?»

«Поля».

«Валя. Ну, хочешь я тебя обниму?» – И не дожидаясь ответа, она её обняла. Так просто и непосредственно началась их короткая дружба у края могилы.

«Ты пойми, мне не за себя обидно, мне за них обидно, они не заслужили того, чтобы потерять маму в таком юном возрасте, – тихо промолвила Полина Владимировна и вновь стала всхлипывать на ровном месте. – Мама приготовь, мама постирай, мама принеси, мама посиди, мама помоги, мама, где моя рубашка, мама, где мои штаны, мама, где мои носки, мама, где мои ботинки, мама подуй, пальчик поранил, коленку обтесал, и так далее, и тому подобное. Я Сашку (её муж) знаю, он ведь больше и не женится, очень стеснительный, мы с ним еле сошлись, родители чуть ли не насильно заставили вместе жить. Глупость какая! А если женится, то на какой-нибудь проходимке, которая обведёт его вокруг пальца и бросит. И что тогда станется с моими мальчиками? Есть, конечно, бабушки и дедушки, слава богу, все живы, но ведь они не вечны, а мальчиков надо не только вырастить, но и на ноги поставить, дать образование, обеспечить жильём, чтобы им было, где собственные семьи заводить. Это девочки женятся, и с рук долой».

«Брось ты себя накручивать. От такой навязчивой материнской заботы твои мальчики могут вырасти извращенцами».

«Да ты что! Они у меня очень хорошие, всегда опрятные, красивые, сами не любят, когда что-нибудь не так, ботиночки грязные или рубашечка помялась, такие маленькие, а уже за собой следят. Мы с мужем постоянно их фотографируем на память. Настоящие джентльмены растут. Что это я? Вот посмотри, это старшенький, Коля, это младшенький, Славик, это мы в парке, это на площади, а вот они вдвоём катаются на пони. Правда, хорошенькие?»

«Как и все детишки. У меня дочка маленькой тоже была как картинка».

«Ой, а покажи».

«Я не взяла её фотографий».

«Что ты, как же так можно?»

«Не сообразила. Глупо. Видимо, я плохая мать. Я мало её в детстве фотографировала, тогда на телефонах камеры были ещё плохие, а сейчас она и сама с этим справляется. Можешь зайти на её страницу, посмотреть. Как только вступила в подростковый возраст, начала собой любоваться, дурочка малолетняя».

«С девочками, наверное, тяжелее, чем с мальчиками».

«Родишь дочь, сама узнаешь».

«Симпатичная, – сказала Полина Владимировна, склонившись над телефоном и просматривая профиль дочери своей новой подруги в социальной сети. Потом перевела взгляд на Валентину Сергеевну. – На тебя очень похожа. Пожалуй, добавлю её в друзья. Ты позвони, скажи, что я твоя подруга. А где она сейчас?»

«В надёжном месте. Зря ты это сделала».

«Почему?»

«Я пока ей не говорила, что со мной и где я. Она думает, что я в длительной командировке. Когда выпишусь, только тогда всё и расскажу».

«Как же ты так? А если вдруг… Хотя нет, ты права, ты обязательно поправишься. Тебе вовсе незачем ей говорить».

«А лысую башку я как объясню? Не говорить вообще было бы чересчур даже для меня. Но она у меня умненькая, всё поймёт».

«Ты ведь не замужем? Сложно, наверное, одной растить ребёнка? Её отец хоть помогает?»

«Это очень щепетильный вопрос. Отец о ней не знает, и я не представляю, как ему сказать».

«Как же так? Нельзя лишать мужчину радости отцовства. Обязательно всё ему расскажи».

«Я бы с удовольствие, но не знаю, где он сейчас и жив ли вообще. Теперь бы его участие как раз таки очень даже не помешало».

«Как у тебя всё сложно и загадочно. Не расскажешь?»

«Нечего рассказывать. Курортный роман, и всё тут. Сложно не одной растить, ребёнок сам растёт, никуда от этого не денешься, сложно оставить его одного, душа болит, она ещё не готова к жизни, а деда с бабкой в живых уже нет».

«Ты совсем одна, что ли?»

«Есть брат, но лучше, чтобы его не было. Отменная сволочь, уголовник и хам».

«Надо же, никогда в жизни не видела уголовников, только в кино».

«Да ты с Луны свалилась! Где же ты выросла?»

«Здесь и выросла, чего удивительного? Ты, Валя, знаешь, так говоришь, будто всё в жизни перевидала, но, на самом деле, далеко не всё, а только плохое. У меня тоже есть свои дурные воспоминания, и скелеты в шкафу найдутся, но связаны они, скорее, с излишней требовательностью и строгостью родителей, а не с жестокостью, преступлениями, алчностью или тривиальным безразличием людей».

«Ты не так поняла. Мой брат – исключение, а родители меня любили, хоть и были тоже, как твои, требовательными, но очень гордились моими успехами по службе. И в жизни я видела не только плохое, пусть и поверить в это сложно, учитывая, где мы сейчас с тобой разговариваем, но опыт – вещь совершенно бесценная».

«Не надо, Валя. Какой опыт? Общения с уголовником?»

«Хотя бы».

«Нет уж, избавьте меня от такого «бесценного» приключения, он мне в жизни совершенно не нужен, проживу и без него».

«А если возникнет ситуация…»

«Обращусь в полицию. От общения с животными я и сама попытаюсь оградиться любыми доступными способами, и родных постараюсь избавить».

«Ты так говоришь, будто отчаянно хочешь обезопасить себя от реального мира. Так не получится».

«А ты так говоришь, будто весь мир только и состоит, что из человеческих отбросов. Нет, в нём есть ещё и музыка Шопена, и стихи Гейне, и много чего возвышенного, прекрасного, честного, мужественного, справедливого».

«Не знаю я никаких Шопенов и Гейне, только удивляюсь, как ты смогла прожить столько лет и сохранить такие наивные иллюзии о мире, в котором мы живём. Где ты видела эту мужественность и справедливость? Это просто слова, которыми заманивают простушек вроде тебя, и потом имеют с них всё, что угодно. Ты кем работаешь?»

«Преподаю в вузе психологию межличностного общения».

«Надо же, никогда бы не догадалась. И ты, конечно, должна считать свою работу пусть и не самой значительной, но хотя бы нужной, полезной, имеющей смысл, чтобы продолжать выполнять её на приемлемом уровне. Здесь и вступают в дело твои иллюзорные идеалы. Они отвлекают внимание от пустоты твоего занятия, ты старательно пытаешься не замечать, что студентам преподаваемый тобою курс не нужен, не интересен, бесполезен, а твои усилия излишни, и только поэтому продолжаешь их прилагать. Тебе кажется, что происходящее – всего лишь прелюдия к чему-то большому, замечательному, чистому и светлому, которое впоследствии разъяснит все возникающие ныне недоумения, предаст смысл предыдущей деятельности и тому подобное. Но нет, ничего такого, Поленька, не жди, ничего такого не произойдёт, то, что ты переживаешь здесь и сейчас – это и есть твоя и моя и чья-либо ещё настоящая жизнь. И много ли ты в ней видела справедливости? Вряд ли. А вот внушённые иллюзии заставляют безропотно ждать их воплощения, занимаясь покамест бессмысленной вознёй на обочине, которая полезна не тебе, а кому-то другому».

«Плоско ты, Валя, мыслишь, – Полина Владимировна совсем не хотела продолжать эту очень специфическую дискуссию, особенно здесь, в больнице, но профессиональная привычка дискутировать на любую тему и чувство, что терять в общем-то нечего, взяли верх. – Особенно о ценности пользы, как будто и без неё нельзя прекрасно жить, а если она есть и живёшь вместе с ней, то словно исключительно ради неё, и ничего другого у тебя в жизни больше нет. Ты сама-то кем работаешь».

Валентина Сергеевна ответила.

«Вот видишь, в твоей работе смысла ещё меньше».

«Зато я не позволяю себя увлечь глупыми идеалами».

«Сама ты глупая. Да и нужен ли этот смысл? Главное, чтобы все были живы-здоровы, в тепле и уюте, сыты и довольны. Мне хочется быть счастливой, а счастье в мире без идеалов – просто самообман сумасшедшего».

XVI

Той ночью Валентина Сергеевна долго не могла заснуть то ли из-за лекарств, то ли из-за новых переживаний. Полина Владимировна будто оплодотворила в ней какие-то размышления, считавшиеся ранее побочными и ненужными, тем самым открыв неизведанные ипостаси бытия, жаль только, что на очень непродолжительный срок. Прежде она не переживала из-за отсутствия счастья в своей жизни, и вдруг впереди смутно забрезжило понимание причины происходящего, однако при приближении к нему женщина почувствовала такой колоссальный разрыв между действительностью и собственным представлением о ней, что Валентине Сергеевне оказалось легче пожертвовать истиной нежели переменить образ жизни, что и привело её к скорому концу.

Когда она, наконец, заснула, то увидела сон, являвшийся как признаком грядущего недолгого выздоровления, так и бессмысленного бегства от неумолимой реальности бытия, не выносящей ни капли лжи. Перевернувшись очередной раз с бока на бок, Валентина Сергеевна вдруг очутилась на скамейке в осеннем сквере хмурым утром из далёкой молодости. На мокром асфальте лежали мокрые жёлтые листья, поблёскивая тусклым отражённым светом равномерно серого неба, скамейка тоже была влажной, сиделось на ней холодно и не комфортно, но вставать не хотелось ещё больше. Покамест развлекая себя причудливым орнаментом коры дерева напротив, слегка теребя носком туфли увядшую траву под скамейкой, она ожидала, быть может, самой важной встречи в своей жизни, невпопад размышляя о том, что ночной дождь, шедший несколько часов и прекратившийся незадолго до рассвета, должно быть, доставил много хлопот её родителям, не успевшим до начала осени покрыть крышу после достройки второго этажа. Но это было за сто с лишним километров отсюда, возможно, дождь всё-таки обошёл наше село стороной, и она зря беспокоилась, до сих пор играя роль прилежной дочери, когда можно было уже начать жить. Впрочем, от этого не легче, не прошлый, так какой-нибудь другой замочит им недавно побеленный потолок и оклеенные обоями стены. «Холодно. А, может, папа уже достал шифер, и всё обошлось. Надо будет им сегодня позвонить с комендатуры», – заключила она.

Как и все прилежные девочки без грамма фантазии, Валентина Сергеевна считала, что самая нарядная одежда – одежда классического кроя, но при этом без стеснения расхаживала дома или как давеча в комнате общежития в таких лохмотьях, которые не решилась бы надеть на себя и иная бомжиха. Она сидела на скамейке в тёмно-синем плаще, под которое надела серо-зелёное платье ниже колен в приятную мелкую бардовую клетку, плотных колготках телесного цвета и чёрных туфлях на невысоком каблуке с тупым носом. Её волосы, будто в противовес лицу, были завязаны сзади узлом, время от времени она щурилась от Солнца, иногда проглядывавшего среди редеющих, но не сдававшихся туч, когда оно, отражаясь в тысячах мельчайших капель на земле, деревьях, траве, листьях, как бы нарочно включало и выключало радость в душе.

Сегодня воскресенье, вчера, соответственно, была суббота, и вчера она тоже здесь сидела, одетая точно так же, только было сухо и ветрено, и Валентина пришла сюда позже. Зачем? Это целая история, которую впоследствии женщина не любила вспоминать, всячески стараясь забыть, как видно по этому сну, безуспешно. Лишь спустя много лет подробности сгладились, преобразились, от них осталось только хорошее, только то, что не стыдно и не больно возрождать в памяти, о чём иногда можно грустно пофантазировать, но не дай боже, как сейчас, увидеть во сне, в котором бесконтрольно может выйти наружу неприятная правда и вновь отравить жизнь на долгое-долгое время.

В отличии от вчерашнего дня сегодня она дождалась того, на что надеялась. Справа, за небольшим пригорком, заросшим невысоким кустарником, огибаемом асфальтированной дорожкой, на скамейке вдоль которой молодая женщина и сидела, показалась голова в вязаной синей шапке с белой окантовкой и заглавной буквой «Д», подпрыгивавшая неестественно высоко и перемещавшаяся неестественно быстро. Человек бежал трусцой. Через несколько мгновений голова ненадолго скрылась за пригорком, а затем появилась из-за угла уже на долговязом теле, одетом в такого же цвета, что и шапка, спортивный костюм и дешёвые серые кеды, явно промокшие.

Валентина Сергеевна неотрывно следила за приближающейся фигурой, внешне не испытывая ни малейшего волнения. Из-за сельской девичьей наивности молодая женщина чувствовала исключительную уверенность в себе, ей казалось, что раз уж она собственной персоной решила снизойти до того, чтобы одной караулить мужчину утром в парке, он должен быть просто счастлив такому подарку судьбы и тут же пасть к её ногам. Эта иллюзия могла создать суетное впечатление, что неумолимо приближающаяся встреча и вовсе ничего не значит, а является лишь случайным эпизодом, коих в нашей жизни происходит превеликое множество.

Фигура какое-то время будто лишь раскачивалась вдалеке из стороны в сторону, нисколько не приближаясь, но вскоре женщина начала различать черты некрасивого мужественного лица, обрамлённого большими ушами, выпиравшими из-под шапки, тело атлетического сложения, а ещё через несколько мгновений острую полуулыбку в глазах и на губах, которая всецело её устраивала.

«Здравствуйте, Валентина», – он остановился подле неё.

«Здравствуйте, Вальдемар Алексеевич». – Он был преподавателем гражданского права и процесса, 35 лет, разведён, детей нет, любитель, как видно, здорового образа жизни, все знали, что по выходным он совершает утренние пробежки в парке и живёт с мамой в двухкомнатной квартире.

«Что вы здесь делаете?» – бесцеремонно осведомился местный Аполлон.

«Да вот прогуливалась, немного устала, решила присесть, отдохнуть, – ответила она заранее придуманной незамысловатой легендой, пытаясь пристально посмотреть в глаза трусящему на месте собеседнику, от чего их не так-то легко оказалось поймать. – Вчера вечером усиленно готовилась к вашему завтрашнему семинару, встала утром и поняла, что ничего в голову не лезет, надо развеяться».

«Суббота! Вечер! А вы учитесь? Никогда не поверю. Вы приезжая? Где живёте?»

«В общежитии».

«Тем более на поверю. Даже если вы сами столь ярая последовательница учёбы, шум-гам, царящий в общежитиях в выходные дни, положительно помешают вам учиться».

«Вы, Вальдемар Алексеевич, в корне не правы. Сразу видно, что вы здешний, городской, здесь учились и здесь прожили всю жизнь. На выходных в общежитиях тишь да гладь, кто-то (большинство) разъехалось в сёла по домам, кто-то с друзьями гуляет или уходит в гости, оставшиеся же, как я, занимаются своими делами. А пьянствовать, на что вы так прозрачно намекаете, там и вовсе запрещено под страхом выселения. У нас бдительный комендант».

«Я, Валентина, ни на что не намекал, – раздосадовал он на её вызывающую откровенность и свой промах, он действительно никогда не живал в общежитиях. – Я просто хотел сказать, что, когда все отдыхают, сложно одному работать».

«Я и не сказала, что мне было легко, мне и спалось плохо, а утром решила пройтись, утомиться, чтобы вечером лечь пораньше, но не рассчитала, долго шла от общежития, потом здесь бродила с полчаса, а то и дольше».

«Вы от общежития шли пешком? Это же более десятка остановок. Зачем такие жертвы?» – безо всякого участия или интереса пробубнил Вальдемар Алексеевич.

«Просто так!» – с досадой бросила она, смотря в сторону, будто желая закончить этот разговор. Вальдемар Алексеевич понял этот жест так, как понял бы его любой другой здравомыслящий мужчина.

«Что ж, прощайте, до завтра, приятной вам прогулки. Мне тоже надо ещё побегать около получаса».

«Да подождите вы! – он остановился с недоумевающе-растерянным видом. – Может, присядете? Вы меня не так поняли, мне очень приятно с вами общаться».

В этом месте сон и реальность расходятся, однако их исход остаётся одинаковым. На самом деле, Вальдемар Алексеевич не присел рядом с Валентиной Сергеевной, а, извинившись недостатком времени, потрусил далее, специально изменив маршрут, чтобы более не забегать в ту часть парка, где встретил свою студентку. Он прекрасно понял, в чём смысл её ранней прогулки и, будучи человеком достаточно опытным в любовных делах, видел Валентину Сергеевну насквозь. Вульгарная провинциалка плебейского происхождения по причине завышенной самооценки без тени сомнений решила, что достойна быть рядом с лучшим из тех, кого доселе встречала. Она его не любила, точнее, любила сильно на свой лад, не в нормальном человеческом смысле, а в людском, он это точно знал, как знал и то, что подобные ей люди в отношениях невыносимы, поскольку не считаются с желаниями партнёра, полагают, будто живут только они, только они чувствуют, страдают, радуются, волнуются, а все остальные – лишь декорации, антураж для их действий. Это знание он вынес из своего неудавшегося брака. И пусть Вальдемар Алексеевич был одинок, нуждался и искал долгосрочных отношений, пребывая в том возрасте, когда мужчина сам начинает и хотеть завести детей, и вступить в брак, и, наконец, остепениться, чтобы не бегать каждое утро в парке после пьянки (а не любви к спорту, как думали прочие), борясь с похмельем и укоряя себя за слабохарактерность, нездоровый образ жизни, но от Валентины Сергеевны он убежал в буквальном смысле слова. После того, как мужчина вновь скрылся из вида, она встала и пошла обратно в общежитие, не разбирая дороги от ярости и досады, где и провела остаток дня в тупом безделье, совершенно не понимая, что же на самом деле произошло сегодня утром и какое решающее значение это имеет для всей её жизни, точнее, как впоследствии затруднит её отношения с противоположным полом.

Однако в воображении Валентины Сергеевны Вальдемар Алексеевич, поколебавшись мгновение, всё-таки сел с ней рядом, и диалог продолжился. Здесь он сказал ей то, что в действительности говорить не стал.

«Скамейка ещё мокрая. Зачем вы на ней сидите? Простудитесь». – Ей обязательно хотелось видеть от него заботу, пусть и мнимую.

«Вы знаете, я никогда не простужаюсь, у меня очень сильный иммунитет».

«Завидую вам. А вот мне приходится постоянно держать себя в форме, особенно в холодное время года, чтобы не болеть, как в детстве. Представьте себе, я был очень болезненным ребёнком, худым и долговязым, то кашлял, то сопливел, то температура, а чаще – всё вместе. Поэтому мама меня не отдала ни в музыкальную школу, ни в художественную, я вообще ничем таким не занимался, и постоянно приговаривала: «Тебе и в обычной школе хватает инфекций». Она у меня, знаете ли, врач».

«И правильно, что не водила. Для чего вам это в жизни? Это совсем лишнее, ничем потом не поможет».

«Я в корне с вами не согласен. Сейчас-то я, конечно, всё понимаю, но тогда мне очень хотелось научиться играть на скрипке».

«Никогда бы о вас так не подумала, вы же человек делового, практического склада, преподаёте гражданское право, все знают, что практикуете, член коллегии адвокатов, а мечтаете о каких-то глупых мелочах».

«Для вас это глупые мелочи? Вы не понимаете, почему человек может хотеть научиться играть на скрипке?»

«Ну, потому что он вшивый интеллигентишко».

«Я, по вашему, таков?»

«Конечно, нет. Вы высокий, статный мужчина, нравитесь женщинам, а те – мелкие, плюгавые, в очках, они никому не нужны, их потому и терпят, что убивать вроде как негуманно. Но если понадобится, если они что удумают, то рука, как говорит мой папа, ни у кого не дрогнет».

«Надо же до чего вы договорились. И обязательно в очках? А ведь день только начался, и не самый плохой, надо сказать, день. Вы об этом хотели поговорить?»

«Вы меня не так поняли. Как говорится, каждому своё, и если ты способен на многое, то не стоит размениваться по мелочам. Если угодно, подобный размен является в некотором роде трусостью, бегством в иллюзии, когда ты играешь, например, на той же самой скрипке словно безвольный слизняк, в то время как можешь делать настоящее дело, помогать людям в их проблемах, решать насущные вопросы, родине, наконец, нашей советской служить. Одним словом, в состоянии найти себе достойное занятие в практической плоскости».

«В целом вы, конечно, правы, но с точностью до наоборот. Простите, а кем работает ваш отец, призывающий расстреливать интеллигентов?»

Валентина Сергеевна ответила.

«Действительно ничего удивительного, вы даже не виноваты в собственных заблуждениях, а виноваты лишь в отсутствии самостоятельного мышления, и вот это как раз таки стыдно, Валентина, но тут уж ничего не поделаешь, либо придёт с возрастом, либо нет. Я не понимаю, чем вас так раздражает игра на скрипке, почему вы к ней так привязались? Судя по всему, мне будет сложно, практически невозможно вам объяснить, в чём смысл хорошего вкуса, хорошего образования, воспитания и в целом произведений науки и искусства, созданных человеком за время его существования, однако, уверяю вас, это не их проблема, не проблема кого или чего бы то ни было ещё, это лично ваша проблема. Знаете вы об их наличии или не знаете, цените или нет, они вполне успешно продолжают своё существование и находят себе почитателей, ведь речь, к сожалению для вас, идёт не о том, что они могут сделать, чтобы стать более значительными в ваших глазах, речь о богатстве именно ваших интересов, как далеко они простираются, может ли ваша жизнь стать настолько насыщенной, дабы в ней нашлось место прекрасному, если хотите, разумному, доброму, вечному, или же вы сидите на обочине человечества и день за днём снова и снова перебираете серые камешки, называя сие практической деятельностью».

«Вы поражаете меня всё больше и больше, так складно говорите, у вас такие отчётливые суждения, очень своеобразные и непривычные, но сразу видно, что вы в них верите».

Выслушивая это, настоящий Вальдемар Алексеевич, наверное, залился бы гомерическим хохотом. Над ним пыталась взять шефство сельская плебейка, выродка краснорожего отребья, и переделать по своим лекалам, превратив в идеального барана, за которым не прочь побежать любая овца, и неважно, что каждый идеальный баран – интенсивный латентный гомосексуалист, ведь всякой овце кажется, что в жизни можно обойтись и без любви. Латентные гомосексуалисты получают удовлетворение в перверсивно-дегенеративных страстях, в религии, военной службе, спорте, политике, зечёвости, потому что они не могут обрести свою любовь, они её попросту не там ищут. Однако это был сон Валентины Сергеевны, потому её несчастный собеседник не ощущал подвоха и реагировал на слова в точности с их смыслом.

«А зачем мне нужно лицемерить здесь и сейчас, в столь недурственное утро, сидя рядом с вами на лавочке?» – выпалил он быстро, но с безразличием, после чего у Валентины Сергеевны возникло отчётливое ощущение, что они друг другу совершенно не подходят. И чувствуя, будто медленно, но верно она скатывается в пустоту словно по льду под горку, женщина всеми силами попыталась ухватиться за момент.

«Тогда уж и мне позвольте быть откровенной. Вы мне нравитесь с самого того момента, как я впервые увидела вас на вступительном экзамене в институт. Вы наблюдали за абитуриентами, чтобы мы не списывали. Я понимаю, нас было много, и меня вы, конечно, не заметили, зато я вас запомнила, ошибочно подумав, что вы студент старших курсов, так вы были не похожи на преподавателя. Джинсы, коричневый пиджак и серая рубашка – очень динамично, модно, по-молодёжному. Потом я о вас позабыла, вы понимаете, новое место, новые люди, новые впечатления, однако, опять увидев вас в той же самой аудитории, где мы впервые встретились, но уже в качестве лектора, я поняла, что это судьба».

«Судьба – трусливый и самолюбивый способ придать случайным совпадениям сакральный смысл, притянув его за уши. Что такое «судьба»? И не говорите мне «всё, что с нами происходит». Это всё равно, что сказать «железо потому является железом, что оно железное». Всё, что происходит с людьми, вполне объясняется их поступками, случайностями, от которых никто не застрахован, и закономерными процессами, развивающимися вне чьей-либо воли и даже осознания, что, как вы, увы, не понимаете, в отдельном слове для обозначения не нуждается. Боюсь, пропасть между нами слишком широка, чтобы всерьёз можно было говорить о взаимности вашей симпатии».