Читать книгу На мутной реке - Георгий Петрович - Страница 1

Тёмной осенней ночью по неухоженной дороге с крутого уклона в ложбину мчался, подвиливая на ухабах, новенький «газик». В деревянном кузове машины «Газ-51» на одну треть его длины была сколочена из досок и обшита снаружи кровельным железом будочка. Днём в ней инкассаторы возили деньги, а после работы шофёр использовал остальные две трети кузова в личных целях.

Машина с характерным для «газика» подвыванием набрала на спуске максимальную скорость, для того чтобы легче преодолеть с разгона предстоящий подъём, а впереди у обочины дороги стоял на нетрезвых ногах квадратного сложения мужик лет пятидесяти.

Мужчина предусмотрительно посмотрел налево, удостоверился в том, что дорога пустая, сделал два шага, намереваясь перейти дорогу, взглянул направо, увидел свет фар мчавшейся с горы машины и остановился. Качнулся в сторону стремительно приближающегося «газика», но осознал опасность и выровнялся. Отступил на размер ступни, неуверенно перебрал ногами, как ребёнок, только что научившийся ходить, и отклонился корпусом назад. Тут его повело в сторону, но он всё-таки удержал равновесие и снова, на этот раз уже с роковой неизбежностью, шагнул навстречу гибели.

Раздался громкий удар, словно по кузову ударили кувалдой. Мужчина взмахнул правой рукой, как будто голосуя, и тяжко упал на спину у обочины.

Удар углом кузова пришёлся прямо в висок. Машина не остановилась, наоборот, водитель наддал, влетел на гору, резко свернул у больницы в лес на просёлочную дорогу и помчал в сторону малюсенькой речушки с не подходящим для её размера солидным и верноподданным названием Красный Урал.

Всё это дорожно-транспортное происшествие в его мельчайших подробностях видел проходящий мимо молодой человек с фонариком. Он сошёл с деревянного тротуара и с большим интересом проследил взглядом маршрут удаляющегося «газика». Ему не надо было запоминать номер машины. Зачем? Такая будочка в кузове была единственная в городке, и молодой человек не только точно знал предназначение автомобиля, но и фамилию водителя. Ему ли было его не знать. С детства, с самого раннего детства знал того, кто сидел за рулём «газика». Так хорошо знал, как никто другой в городке.

Молодой человек направил луч фонарика на лицо убитого (на улицах городка в те годы не было ночного освещения, и все ходили с фонариками), узнал погибшего тотчас же и машинально отметил интересные до жути детали – выбитый из орбиты глаз на тонкой верёвочке нерва, кровь в глубокой ямке между кивательными мышцами на мощной шее, как в рюмочке налитой до краёв, тёмную, расплывающуюся лужу под затылком и запах – кровь резко пахла алкоголем.

Подошла бог весть, откуда взявшаяся бабёнка (он знал барак, в котором она живёт), запричитала тихонько, как по родственнику, наклонилась, деловито и проворно, не обращая внимания на стоящего рядом свидетеля, сняла с запястья мертвеца часы (в пятидесятых годах часы представляли собой большую ценность), увидела, что со стороны больницы идут люди, и ушла прочь с дороги.

Молодой человек тоже не стал дожидаться приближающихся людей. Он отошёл в темноту, ступил на деревянный настил тротуара и выключил фонарик. Ему было невыгодно быть свидетелем убийства явным, для него лучше было быть свидетелем тайным. Он точно знал, что теперь будет делать сбежавший с места происшествия водитель. Ему ли было не знать, как тот поведёт себя в такой ситуации? Он подъедет к речушке, тщательно замоет угол борта от крови, а на другой день докажи, попробуй, что это он сбил мужика, а не другой водитель. Вот так всё бы и проканало, если бы в случайных свидетелях оказался кто-нибудь другой, а не этот молодой человек пониженного питания с запоминающимся лицом.

Молодой человек прибавил ходу и сказал сам себе: «Ну, всё, альбинос. Вот теперь тебе хана!».

* * *

Большая полноводная река Кама подпитывается малюсенькими речушками.

Имя им – легион. На территории проживания молодого человека пониженного питания с запоминающимся лицом протекают: первая Никитинка, вторая Никитинка, Широковка и Ермачиха. Все их нужно пересечь, поднимаясь таёжной дорогой в посёлок к староверам. Это восемнадцать километров от городка, и всё в гору.

Само поселение кержаков расположено в месте слияния рек Мутной и Вильвы.

Вильва мало уступает по ширине реке Чусовой, а по весеннему разливу, по буйству, скорости потока и по коварству – значительно превосходит последнюю. Зазевался на крутой излучине – и прямиком под скалу. А оттуда обратного пути нет. Тот счастливчик, кто смог благополучно сплавиться по большой воде вниз до города, обязательно должен проплыть мимо места впадения в Вильву всех вышеперечисленных речушек. Все они вливаются в реку с правой стороны. Слева к Вильве подбирается только одна журчалочка по имени Рассольная.

Года нет, чтобы кто-нибудь не утонул в ледяном водовороте, а все равно каждую весну поднимаются пацаны трудной дорогой на Мутную, вяжут плоты и сплавляются до городка. Ни разу не сплавившийся и не подвергшийся смертельному риску – не пацан. Молодой человек с запоминающимся лицом тоже тонул. Налетел плот на валун, стал на дыбы и напополам. Пацан плавал недурно – под ледяную воду камнем не пошёл, но потянуло неумолимо течением под утёс. Спасибо Лапше – вытащил из пенистой волны за шиворот и не насладился благородством, а хохотал не по делу. И было тогда молодому человеку тринадцать, а Лапше – шестнадцать лет.

А между тем молодому человеку было не до смеха. Бревно от развалившегося плота не слабо пригладило его по голове, и это было уже второе сотрясение мозга. Первое случилось, когда пацану было всего четыре годика. Отец открыл подпол (сам вырыл его для хранения овощей в бараке), а малыш спал на диванчике. Вот он сладко потянулся спросонья, повернулся на бочок, ещё раз повернулся и полетел вниз. Две половые доски, закрывающие подпол, были вырезаны параллельно и рядом с диваном. Сначала малыш грохнулся головой, а потом его ещё ударило током. Отец не удосужился или ещё не успел заизолировать места соединения электропроводов для осветительной лампы. И нужно же было так случиться, что именно в это место угодил сынок ладошкой. Дёрнулся всем тельцем и затих без сознания. Прибежал на крик старенький мулла Фардеев, бегло взглянул на малыша, взял со стола ложку, вставил её между зубами, раздвинул их и влил из стакана в рот малышу простокваши. Малыш закашлялся, вздохнул и открыл глаза. Расскажи современным докторам про такой метод реанимации – не поверят.

Болела с детства головёнка. Клинику первого сотрясения малыш позабыл, но вот после второго все симптомы были налицо. Двоились предметы, мелькали мушки перед глазами, поташнивало, и три недели трещала от боли голова. В основном донимали виски.

* * *

В городке есть два Лапши. Отец по кличке Лапша-базарник и его сын – Коля Лапшин с погоняловым простым и удобным, как ладно струганное топорище, – Лапша.

Батя заведует единственным в городке базаром, отсюда и прозвище.

Пьёт Базарник запоем недели по две, но порядок поддерживает на рынке строгий и на работу выходит регулярно. А когда становится лицо цвета перезимовавшей свёклины, директор базара резко прерывает запой и начинает процесс оздоровления. Топит баньку ежедневно, чтобы вместе с потом из организма вышел весь яд, хлещет себя, как будто-то бы он – член запрещённой секты хлыстов, сладострастно истязает себя веничком собственного изготовления (берёзовые ветки со смородиновыми) и гоняет чаи с полезными травами до седьмого поту, до появления, как он сам выражается, «красномедности рожи лица».

В запой срывается далеко не после каждой пьянки, что само по себе является загадкой для врачей-наркологов, может по полгода жить, как все люди, – выпивать и не опохмеляться, а потом вдруг становится хмурым без причины, злобным, вредным, опасно раздражительным и начинает вливать в себя зелье литрами, жадно и ненасытно.

Базарник хромой. Охромел уже после войны.

Поставил сеть-мерёжку в старице на ночь. Утром идёт на лодке «на шесте» против течения (дело трудное, новичкам – не под силу), а навстречу бендеровец по кличке Ерёма вниз по течению плывет. Уже мимо проплыл, Базарник глядь ему вслед – в лодке его мерёжка лежит. Он её по берестяным поплавкам узнал.

Развернул лодку, стал догонять. Ерёма понял, в чём дело, достал ружьё: «Не подходи, у меня в стволе жакан на медведя».

Базарник подплывает, вроде дула не видит. Ерёма бахнул ему в бедро, но переломить ствол для перезарядки не успел. Раненый упал на колено, дёрнул на себя дуло левой рукой, а правой охотничий нож в бок воришке сунул. Ойкнул тихонько Ерёма, как икнул, и завалился мешком на дно лодки. Базарник перевязал себе ногу, потом Ерёме первую помощь оказал – перебинтовал его рваной рубахой и водным путём до городка доставил.

Лечились в одной палате. Заяву друг на друга не писали. Подружились даже, ходили после выписки пьяные в обнимку: Базарник с костылём, Ерёма – с трубочкой из инфицированной раны. Гной из трубочки-дренажа капал в пузырёк. Веселились.

А зимой Ерёма пропал. Оттаял только по весне в овраге рядом с домом Лапшиных.

Сам целый, вот только чуть ниже подмышечной впадины слева едва заметная дырочка от сапожного шила.

Таскали Базарника на допросы, но ничего доказать не смогли. С тех пор стали люди сторониться директора базара. Сына его тоже недолюбливают. Тех, кого боятся, редко любят.

Куда подевалась мать Коли-Лапши, никто не знает. Людишки они тёмные, но не в смысле общего развития, а в смысле нутра. Ни с кем из ссыльных не дружат, в дом чужих не приглашают, сбывают краденых лошадей татарам (своих имеют для прикрытия тёмных делишек: кобылиц целый табунок и племенного жеребца по кличке Гравий), и есть в них почти не скрываемое внутреннее превосходство и откровенное презрение к окружающим.

Последнее понять нетрудно. Лапшины из немногочисленных местных. Они жили в уральской тайге всегда, их всего-то коренных жителей семей восемь-десять, а всё остальное население городка выслано на шахту во время войны и после.

Городок основывался так. Нашли геологи в глухомани залежи каменного угля, доставили своим ходом боевой танк с ближайшей железнодорожной станции, повалили им деревья, растащили стволы в стороны и назвали просеку улицей Чапаева.

Сначала пригнали поволжских немцев, потом крымских татар, затем поселили казанских и уральских, а может быть, последние сами на заработки приехали по вербовке, кто знает? Каждого не расспросишь. Через какое-то время доставили под строгим конвоем настоящих фашистов-военнопленных, потом появились те, кто был интернирован и направлен соответствующими органами на спецпроверку; были в городке «шестилетники», были и те, кого в городе обзывали «власовцами», был даже один настоящий полицай с гадкой фамилией Чиряков, а позже других привезли в скотских вагонах бендеровцев. Последнее определение почему-то не прижилось, и стали называть украинцев «западниками».

Когда скопытился наконец в пятьдесят третьем году величайший из главнокомандующих, ухитрившийся выиграть войну, положив двадцать миллионов наших граждан против шести миллионов неприятельских, город наводнили уголовники, амнистированные по случаю преждевременной кончины любимого генералиссимуса. Органично вплелась воровская феня в причудливое кружево из немецких, татарских и украинских слов. И сразу же «жить стало лучше, жить стало веселей», как изволил однажды выразиться безвременно усопший совковый самодержец и «наша слава боевая». Так весело стали жить, что пришлось срочно освобождать тайгу от леса для нового просторного кладбища, а на месте старого погоста построить школу номер три.

Пацаны играли на перемене в футбол жёлтыми черепами с дырочками в затылке. Удар! – Россыпь центральных резцов. Удар! – Отломился клык. Удар! – Капут зубу мудрости.

Ковш экскаватора вырыл безымянные скелеты вместе с грунтом, и они валялись за школьным приусадебным участком. Видимо, их хоронили голыми, иначе как бы они успели так быстро очиститься от грешной плоти? Собирали косточки, привозили для этих целей заключённых с юго-западной зоны. Косточки собрали, а черепа почему-то собрали не все.

Молодой человек пониженного питания с трёхлетнего возраста обитается в холодном бараке на улице Чапаева, а Лапша с рождения живёт в добротном, рубленном из отборного кедрача доме на берегу реки с резными ставнями и огромным наглухо крытым двором.

Что происходит за высокими тесовыми воротами дома – никто не знает. Говорят, что мать Базарника парализована и лежмя лежит на печи, а ещё поговаривают, что денег у него немерено.

Открываются по ночам большие ворота, въезжают люди на телегах с привязанными к задникам поводками ведомых лошадей, живут неделями, шумно по-родственному пируют, внезапно исчезают, и снова за глухими воротами воцаряется тишина.

* * *

Колька-Лапша самостоятельный. Рано превратился в мужика, не то, что я. Лет с двенадцати один гоняет семейный табун в ночное. Обходится с лошадками по-хозяйски властно, но без жестокости. Суждения имеет независимые. Выражается с удивительной для его возраста основательностью и необычностью: «не помешал», а «воспрепятствовал», не «предупредил об опасности», а «упредил». Отца называет родителем. Бросил школу после пятого класса, но совсем не глуп, хотя и говорит вместо «понадобился» «понабился». Лапша презирает всё человечество, и меня в том числе, но почему-то называет меня полным именем – Ростислав. Последнее обстоятельство мне, безусловно, льстит. А ещё больше щекочет моё самолюбие сознание того факта, что я единственный из чужаков, кому дозволено заходить к ним во двор и помогать Лапше, обихаживать лошадей. Он не читал Марка Твена, но интуитивно догадывается сделать так, чтобы его эксплуатация принималась мною как знак особого ко мне расположения. Лапша с таким видимым удовольствием задаёт коням корм, с таким показным энтузиазмом чистит их специальными скребками, с такой радостью ведёт их на водопой или гонит табунчик в ночное, что я, безумно любящий лошадей, воспринимаю любую работу в конюшне как великое благо. Ну, чем тебе не Том Сойер, красящий забор?

Иногда он называет меня по фамилии, но обязательно с приставкой «господин» : господин Барский. И непонятно, что больше в этом его обращении: покровительственной иронии или презрения. Порой мне кажется, что Лапша исповедует принцип: всё, что выше моего понимания, – ниже моего достоинства.

Сам научился недурно играть на гармошке. Поёт под неё, беря мелодию предельно высоко и ничуть при этом не фальшивя. Росту он чуть ниже среднего, но широк в груди, плечист и необыкновенно силён. Ноздри развёрстые, как дула двустволки, зенки круглые, блескучие, с цыганской пытливостью, но не чёрные, а цвета мутной воды. Он странно холодит улыбку хищными клыками и углубляет при смехе ямочку на подбородке. Рано познал женщин и имеет уже любовницу – Эмму, значительно старше себя по возрасту. Местные блудницы чувствуют в нём животную силу и строят ему глазки. Я откровенно ему завидую. Он любит баб, глубоко и откровенно презирая их при этом за сговорчивость.

Лапша рано научился выпивать, крепок на водку и чем больше пьянеет, тем настороженней становится. Не то, что я. Пьяный я болтлив, беспечен и почти угодлив от вечного желания рассмешить окружающих. Единственное преимущество моего опьянения – почти абсолютная утрата страха и развязность в отношении с вожделенными барышнями. Может быть, поэтому я охотно выпиваю с лабухами1 нашего оркестра. Должен сказать, что развязность моя не реализована до сих пор в постели, но я надеюсь, я ни о чём другом думать не могу и всё надеюсь.

* * *

Я вырвался из необыкновенно яркого, цветного сна, оглядел убогую обстановку комнаты и снова закрыл глаза. Предстоящий день ничего хорошего не сулил, поэтому не хотелось просыпаться. Закрываю глаза и притворяюсь спящим. Ощущаю тяжесть в голове и лёгкую тошноту. Если бы я был писателем, то мне бы хватило для точного описания моего физического состояния всего одного глагола: «мутило». Я бы так и начал повесть с одного слова. «Мутило!» И всё!

Пробегаю глазами по корешкам книг. Имеющие твёрдую обложку удостоены чести стоять на стеллаже (он занимает всю стену до самого потолка), а изданные в мягких обложках роман-газеты лежат аккуратной стопкой на полу. Твёрдая обложка – это знак качества. Почему в таком случае «книги священного писания ВЕТХОГО И НОВОГО ЗАВЕТА канонические в русском переводе с параллельными местами» тоже в мягкой обложке? Понятно почему – контрабанда! Чёрным по белому написано: 1945 год, SGP, Box 254 Chicago, IL, дальше цифры невнятно и за ними USA. Ни за что не стал бы читать, если бы запрещенную литературу издали не в Чикаго, а где-нибудь в Бердичеве. Чикаго – это клёво!

Вяло протягиваю руку за лежащей под кроватью Библией, кладу священное писание рядом на подушку и снова прикрываю веки. Размышляю: «На подушке Библия, под подушкой – Пушкин. Очень интересно. Как бы не развилось у меня раздвоение личности. Про непорочное зачатие – в Евангелии, а безбожная сатира по тому же поводу – в «Гаврилиаде». Парадокс. Сначала мама изнасиловала меня Пушкиным, даже давала денежку за каждый выученный мной сонет, а теперь я сам охотно общаюсь с Александром Сергеевичем и много помню из него наизусть. Вот выразился: «помню из него наизусть». Перл! Боюсь, что маминой мечте сделать из меня гуманитария сбыться не суждено. А ещё я помню наизусть любимого маминого Тургенева. Нет, разумеется, помню не всего, но я так ненавижу его приторно сладенькую «Первую любовь», что с каким-то мстительным чувством почти ежедневно открываю книгу и в пику влюблённой в автора маме выискиваю в тексте наиболее фальшивые и пересиропленные места. Когда же я выучил почти наизусть описание первой любви этого барчука, у меня появился ещё один повод для неприязненного к нему отношения. Он стал опреснять мою жизнь, потому что опошляет любое более или менее сильное чувство или переживание. Крупными чёрными буквами помимо моей воли возникает в моей голове цитата этого брехуна и мешает в полной мере понять суть происходящего. Слепая любовь мамы к автору «Первой любви» настолько раздражает, что я специально выискиваю в тексте сомнительные с моей точки зрения места и мстительно обращаю на них мамино внимание. Вот, например, покажу ей сегодня: «Отлично воспитанный, но пустой и вздорный человек».

Я скажу маме: «Вздорный человек, способный нести околесицу, не может считаться отлично воспитанным». Предвижу мамины возражения, и даже знаю, в какой форме она мне их преподнесёт и на какой литературный персонаж сошлётся.

Мама скажет:

– Старый князь Николай Андреевич Болконский тоже получил прекрасное воспитание, но дерзил собственной дочери княжне Марье и даже обзывал её дурой.

А я тогда выдам, гордясь собой:

– Не вижу в твоём примере противоречия, ибо учиться хорошим манерам – это одно, а стать в результате обучения отлично воспитанным – это другое. Вот если бы твой любимый Тургенев написал: «Получивший отличное воспитание, но оставшийся при этом пустым и вздорным человеком», тогда бы я не имел к нему претензий.

Но как же быть с Библией? С похмелья не рекомендуется читать – затошнит.

Библию нам подарил знакомый баптист с целью приобщения нас с мамой к Богу, а моя официально атеистическая мама приняла подарок с целью расширения моего кругозора. Я должен прочитать Экклезиаста, а потом высказать маме своё неподдельное восхищение мудрейшим из мудрых. Текст набран микроскопически маленькими буковками, глаза быстро устают, я торопливо закрываю писание и пытаюсь проглотить поднимающиеся с самого дна желудка «трай-ляй ляйя тошнотики-рвотики, трай-ляй-ляйя фельбау-абу».

Какую глупость мы пели вчера под гитару?

Очень интеллектуальная песня про зоофилию. Особенно восхищает текст. Благочестивую, но доверчивую юную страусиху соблазнил подлый половой извращенец с бородавкой на левой ноздре, и вот вам результат.

* * *

Вечером был на дне рождения у Танечки Свидловой, пил брагу, заедал полусырым пирогом с сорожкой, а ночью стало плохо и меня вырвало.

Моя педагогическая мама аккуратно убрала за мной и в воспитательных целях повесила над кроватью универсальную инструкцию к дальнейшему проживанию.

На листочке в линеечку укоризненно-нервным почерком переписан монолог Полония.

– Умно! – говорю я Шекспиру. Следующая рекомендация бесит своей абсолютной невыполнимостью, и потому раздражает необыкновенно.

Меня сейчас ещё раз вырвет от возмущения! Легко сказать: «шей платья по возможности дороже», а на какие, интересно, шиши? Заклятый враг Вальтер Шварцвальд одет с иголочки, друган его Ахмаська Галеев – в клёшах по полметра, а я в чём? Немоден, худ, небросок, непривлекателен на вид. А то, что «по виду часто судят человека», это я и без Полония знаю. Но денег на «дорогие платья» нет, отца нет, защиты от Вальтера с его кодлой нет, ничего нет, а всего хочется. А больше всего хочется на девочек впечатление произвести. Скоро мозоли появятся на ладонях от отсутствия взаимности. Тоска! Ненавижу слова, обозначающие известное действие, ибо это мерзость!

Онанизм – звучит архипакостно. Мастурбация – это вообще рыгаловка, дрочить – ниже всякой критики, «шкурку гонять» – отвратительно физиологично. Рукоблудие – отдаёт святотатством. Пожалуй, самое приемлемое, хотя и пошловатенькое – это выражение «Дуня Кулакова». Сколько раз уже меня удовлетворила Дуня Кулакова – сказать страшно. Сие не поддаётся исчислению, и каждый раз после этого чувство вины и тоска, как будто мама умерла. Закономерная удручённость от задроченности.

Вчера вышел с Танечкой во двор, там пацаны курили, и кто-то пнул в темноте сзади со всей силы по копчику. Знают, суки, что я ещё не успел запьянеть и не дошёл ещё до кондиции, когда мне море по колено и когда ломом буду переть, пока падать не устану. Просто так пнули, чтобы перед Танечкой унизить. Я обернулся – все смеются.

«Кровь во мне загорелась и расходилась». Твари! Мне надо было бить сразу же, кого попало, а я растерялся, меня аж в краску бросило. Вспыхнул от стыда и унижения. Какое может быть у Танечки ко мне уважение, когда меня другие не уважают? Что мне было делать? Драться? Опоздал. Раз сразу промолчал, всё – потом уже не начну. Я себя знаю. Да и пробовал уже. Они старше меня, сильнее, и их всегда много, а я всегда – один. Били до кровоизлияния в роговицы с двух сторон, чудовищные фингалы носил неоднократно, рёбра ломаны не раз. Убьют когда-нибудь. Как пить дать убьют. Жаловаться? Ну, это «западло», и кому, собственно, жаловаться? У Вальтера потенциальный муж сестры – в крупных мусорах ходит. Пнули по копчику? Пенделя дали? Ах, какое безобразие! А справочка о телесных повреждениях где? Давай, предоставь нам справочку. Нет, жаловаться – это смешно и позорно. На перо Вальтера насадить? Заманчиво, но ведь отправят в кондей на срок по максимуму. А мама с кем? Отца в шахте заморили (попал под завал и умер от жажды из-за ошибки горноспасателей – не там искали), а сына будут гнобить как уголовничка? Нет, такого удовольствия моим врагам я не доставлю: «Муж в могиле, сын в тюрьме. Помолитесь обо мне».

Мама тоже последнее время раздражать стала. Шарит по карманам, сам видел, думает, я деньги от неё шпарую. Педагог называется. А как же с высокими идеалами? Знает ведь, что все денежки за жмуриков2 до копейки отдаю, а не верит. И вообще, должен кавалер иметь наличными хоть немного или он должен позориться, как я позавчера? Сели с Любкой Москвиной в автобус, подошёл кондуктор, она замешкалась – ищет копеечки, а у меня самого – ровно на один билет. Ненавижу мать за это. За свой позор ненавижу. Ни за что все деньги в следующий раз не отдам.

Я с седьмого класса играю в духовом оркестре. Мой инструмент – альт второй. Секунда! Почему второй тенор и второй альт зовут секундой – не понимаю, да это и не важно. А может быть, первый тенор и первый альт тоже секунда? Хочу спросить у маэстро, но всё время забываю. Нет, не забываю, а стесняюсь. Вдруг буду выглядеть смешным? Хрен с ней с секундой. Я выучил три марша Шопена: «Слеза», «Увядший цветок» и «Прощай, товарищ», а ещё я выучил туш. Зарабатываю на похоронах и на торжественных мероприятиях. Неплохо получаю, между прочим, если бы мама мне хоть чуточку отстёгивала.

Ну, это, может быть, и мудро, скорей всего, что мудро, но не для меня. Я в долг не даю по причине отсутствия денег, а взаймы мне тоже никто никогда не даст. Однако запомнить рекомендацию не вредно. Вспомнил: мне же Сашка Вагин (на первой трубе играет) червонец должен. Не отдаёт, а взял, между прочим, давненько уже. На червонец можно купить четыре бутыльмента «Сучка» или три пузыря «Столичной» водки и три плавленых сырка. Нет, вместо сырков лучше тюльку в томатном соусе взять на закусь. А ещё лучше для хавки взять тефтели рыбные в томатном соусе. В соус можно хлебушек помакать. Неужели Вагин червонец зажилит и долг не вернёт? Напоминать не буду – неудобно. Во, как! Ему удобно не отдавать, а мне напомнить – неудобно. А займы тупят лезвие хозяйства!

* * *

Мама вернулась из магазина. Успела перед работой сбегать за хлебом.

– Ну, и сколько ты вчера выпил? – Маму не обманешь, по векам просекает, что я не сплю.

– Полстакана браги. (На самом деле я засосал стаканов пять. )

– Ой ли?

– Нет, честно! У них пирог сырой был – одно тесто. Сразу комом в пищеводе стал. Поэтому и вырвало.

– Прочитал, что я тебе написала?

– Прочитал.

– Запомни! На всю жизнь запомни. Никогда глупостей не наделаешь. Про друзей тоже прочитай. Полезно для общего развития. Я пошла в школу. Вникнешь в Экклезиаста и дочитай, наконец, Паустовского, потом поговорим. Получишь плохой аттестат, куда пойдёшь? В шахту? Отец в гробу перевернётся. Котлеты холодные не ешь. Разогрей. Я побежала. «Она не договорила своей речи и проворно удал и лась».

Что-то сегодня я уже вспоминал о мозолях на руках? Вот что значит – педагог! При помощи английского драматурга – прямой укор мне за воображаемую любовницу Дуню Кулакову.

* * *

Я живу двойной жизнью. Двуликий Янус. С мамой я – хороший, послушный, воспитанный мальчик, покорно читающий всё рекомендованное моей педагогической родительницей. За пределами барака в общении со сверстниками я – другой. Единственное, что объединяет меня с ними, – это мат. Грязное, примитивное, засоряющее речь и мозг сквернословие. Есть ещё один объединяющий меня с пацанами интерес. Интерес к противоположному полу. «Помнится, в то время образ женщины, призрак женской любви почти никогда не во з никал определёнными очертаниями в моём уме; но во всём, что я думал, во всём, что я ощущал, таилось полуосознанное, стыдл и вое предчувс т вие чего-то нового, нежданно сладкого, женского». Почему перед противительным союзом «но» Тургенев ставит не запятую, а точку с запятой? Не потому ли, что уже до союза дважды разделил запятой однородные члены предложения? С грамотёшкой, прямо скажу, у меня слабовато. Но вернёмся к призраку женской любви «без определённых очертаний». Дружил бы с нашими пацанами Иван Сергеевич – знал бы определённо, какие бывают очертания.

Бегаем в подсобку городской женской бани и оттуда через окно подсматриваем за голенькими. Всех девочек из нашего класса уже видел в неглиже. Окно закрашено, но краска местами облупилась, и вот благодаря разгильдяйству директора женской бани и утраты им социалистической бдительности мы их и созерцаем.

Танечку Свидлову тоже видел. Какие прелестные и гладкие округлости. Какие обольстительные зрелые формы! А когда моет там – испытываю невероятное напряжение внизу. Маман её – тётя Клава относится к интимному месту на удивление прозаично, если не сказать – пренебрежительно. Ставит одну ногу на лавку и трет жёсткой мочалкой по нежному, как по спине. «U ne femme tres vulgaire» – эта женщина кажется вульгарной.

Тётя Клава помешана на чистоте. Она знает секрет стирки белья и никому его не выдаёт. У неё самые белые простыни на нашей шахте, чем она несказанно гордится и умышленно держит выстиранное бельё на верёвке дольше, чем надо. Производит эффект. У Танечки – жестяной крахмальности белоснежный передник. Чернильное пятно на коричневом платьице дочери провоцирует у тёти Клавы лёгкую мигрень, то же самое на белом переднике вызывает у маман похожий на эпилепсию родимчик с последующим рукоприкладством.

Паустовский достал меня своим романтизмом больше, чем мама своими разговорами о пользе вегетарианства. Навру маме, что дочитал Паустовского. Недурно, вообще-то, излагает, но всё врёт. Врёт не потому, что – брехун, а потому, что боится перешагнуть грань дозволенного вольнодумства. Такая осторожная, строго дозированная и потому безопасная фронда.

А что там у Экклезиаста? Пробегаю поверхностно текст и хочу уже закрыть Ветхий Завет, но обращаю внимание на следующую за мудрецом книгу «Песнь песней Соломона». Донельзя развращённый Дуней Кулаковой, зацикливаюсь на стихе: «Я принадлежу возлюбленному, а возлюбленный мой – мне; он пасёт между лилиями». Вот в этих безобидных лилиях усматриваю тайный и, следовательно, необычайно волнующий меня смысл. Но похоже ли Она на лилию? Нужно ещё раз взглянуть на рисунок. О! Я знаю, я точно знаю, где могу проконсультироваться. В книге «Домоводство» какой-то прогрессивно настроенный издатель осмелился вставить главу: «Половое воспитание». Не удивлюсь, если узнаю, что его посадили за растление советской молодёжи. Какое отношение имеет ведение домашнего хозяйства к половому воспитанию – непонятно, но для меня оно очень кстати. Открываю «Гигиену девочек», а там – в профиль и анфас Она. Ещё раз, капая слюной, рассматриваю устройство половых органов девочек.

Дуня Кулакова! Не мешай! Я отдамся тебе, не закрывая «Гигиену девочек». Ну разумеется, не закрывая. Глаза тоже не закрою, наоборот! Но почему лилия? Почему не роза? Ловлю себя на мысли, что не знаю, как выглядит цветок. Открываю ботанику. Ну, что я могу сказать Вам, бесконечно почитаемый мною царь Соломон? При известной доле фантазии малые половые губы в обрамлении больших можно с большой натяжкой принять и за лилию. Однако сколь метафоричен Царь иудейский. Снимаю шляпу. Трусы снимаю тоже и темпераментно скачу «по полю сладострастия». Это уже из другой оперы, но тоже не без Дуни Кулаковой.

Котлеты заводского производства по восемь копеек за штуку – отрава: сиськи, письки, хвост плюс пятьдесят процентов хлеба. Однако жрать-то хочется. Всё время ощущаю мясной голод. К татарам придёшь, у них всегда в доме чистенько и вкусно пахнет едой. Жареный лук – символ сытости, слюнки бегут. На столе мясо, картошка прямо плавает в жиру, а у меня сиськи-письки с макаронами. А ещё мама любит давать мне в лес интеллигентные бутербродики: хлеб с маслом и сверху два листика петрушки. Я бы сала зажевал с лучком, а мне – бутербродики. В принципе, мама не виновата. В полных семьях, там, где есть взрослые мужики, – огороды, сараи для поросят, а у нас откуда? А ещё любимый мамин Маяковский меня достал:

И это называется поэзия? Это не поэзия, это – отвратительно рифмованная социальная заказуха! Учись, горлан, у того, на кого ты осмелился открыть корытообразную пасть.

Вот это – поэзия! Что-то меня опять на котлеты потянуло. Пойду-ка я в лес, проверю силки. «Я отправился в сад, но без ружья».

* * *

Тайга единственное место, куда я могу отлучаться практически без спроса, что странно. «Матушка почти не обращала на меня внимания, хотя у ней, кроме меня, не было детей». Мама не может не осознавать, что я могу заблудиться, утонуть, что меня может задрать медведь (недавно рысь напала на пацанёнка, но он отбился острогой). Понимает, конечно, но, видимо, в этом состоит её педагогический план моего воспитания. Мама хочет, чтобы я из худосочного подростка как можно скорее превратился в настоящего мужчину.

В тайге я, как Лапша, – самостоятельный. Нет, не как Лапша. В тайге я, как Тарзан в джунглях. Сто раз смотрел трофейный фильм. Ну, пусть не как Тарзан, но тоже не лыком шит. В этом нет никакой моей заслуги. Просто я здесь вырос, и мне хорошо одному в лесу. Я, вообще-то, и в городе не чувствую себя несчастным, в городе я ощущаю себя невостребованным. Невостребованным в первую очередь чувствую себя у тех, за кем я похотливо подглядываю через окно бани.

Я никогда не хожу. Я всегда бегаю. Может быть, поэтому я такой тощий? Силки на рябчиков стоят чуть выше от того места, где речка-менструалка, так шахтёры называют Красный Урал, впадает в Вильву. Это, как минимум, десять километров от дома. И не по равнине нужно бежать, а по горам. Вверх, вниз, вверх, вниз – и так до берега.

В каждом человеке есть честолюбие. Не лишён его и я. Должен я уметь делать лучше других хоть что-нибудь? Должен. Я и умею. Не могу, конечно, как Тарзан, точно изобразить локомотивный голос знакомого слона, но, когда я имитирую ржание лапшинского племенного жеребца Гравия, кобылки начинают стричь ушами и призывно подают голос в ответ.

А как приятно удивить того же невозмутимого Лапшу, когда он доезжает до Мутной на лошади позже меня. Он едет по дороге, а я бегу тропинками через Ермачихинский перевал – этот путь несравненно тяжелее, но в два раза короче.

А вот интересно, почему чистую, прохладную даже жарким летом речку назвали Мутной? Вода в ней, как из родника, пьём за милую душу. Почему Мутная? Не понимаю.

У меня спрятано в разных местах на берегу: коробки спичек в презервативах, чтобы не отсырели, старый бредень из лески – никогда не сгниёт, аммонитовые палочки, штук тридцать, – украл заначку у неисправимого браконьера Давида Бауэра, (он взрывником работает), динамка – машинка для подачи электричества на детонаторы – их у меня штук двести, могу и тысячу насобирать на отвале (после «отказа 3их там несчитано), несколько острог (одна со сломанным жалом – перекалил плохой кузнец, и теперь это не трезубец, а двузубец), котелок, старая сковородка, вилка, ложка, топор, ножовка, несколько трёхлитровых банок с крышками. В крышках вырезаны пять-шесть отверстий небольшого размера. Крошу в банку хлеб, закрываю крышкой, топлю на три четверти объёма недалеко от бережка, на тёплой отмели. Глупая малявка заплывает в банку целой стайкой, а как обратно выбраться не знает. В том случае, когда совсем уж не клюёт из-за плохой погоды и «донки» пустые или не удалось наколоть вилкой жирненьких налимчиков из-под плоских камней – бывает и такое, или нельзя глушануть аммонитом на плёсе рыбу из-за того, что есть нежелательные свидетели в лесу, тогда я нахожу банки с хлебной крошкой, а в них почти гарантийно малявки на хорошую жарёху.

У меня с собой только хлеб, соль и спички. Этого достаточно. Я бегу не по дороге, а по диагональным тропинкам и ровно через час уже проверяю силки. Попались три рябчика, но один сдох. брезгливо выбрасываю его даже не нюхая, а двум другим сворачиваю шею и начинаю священнодействовать.

Вынимаю внутренности, хорошенько промываю тушки в реке и обмазываю птиц слоем глины так, чтобы ни одно пёрышко не торчало наружу. Разжигаю костёр. Осторожно, чтобы не расколоть обмазку, опускаю в пламя полуфабрикат. Минут через сорок разбиваю огнедышащую керамику камнем – она приобретает крепость глиняного горшка. Внутри сочная вкуснятина. Мясо! Перья прилипли к прокалённой глине и вместе с ней легко отделяются от тушки. Восторг! Побольше соли – так вкусней, и хорошенько утрамбовать хлебушком – так сытней.

* * *

Я сыт, лежу у костерка и думаю о Танечке. Я всегда о ней думаю. Вернее, не так. Я думаю о разном, но Танечка всегда вклинивается между тем. Не «между тем», в смысле «а в это время», а именно между одной темой и другой. Вообще путаница в голове. Я думаю: «Как может моя просвещённая мама читать „Гулящую“ Панаса Мирного?»

Ублюдочный стиль, не стреляют диалоги: Параська сказала, Параська молвила, Параська возразила. Примитив! А она читает. А почему? А потому что её, как и всех остальных, интригует название. В каждом есть к этому тщательно скрываемый интерес. В каждом! У меня особенно. Впрочем, у Тургенева тоже: «Образ молодой деву ш ки носился предо мною, сердце перестало прыгать, но как-то приятно сжималось».

Какие остренькие розовые сосочки у Танечки Свидловой. Я их ещё в бане рассмотрел. Ну вот, опять она вклинилась между серьёзных тем. Она охотно позволяет целовать их. Я сам с замиранием сердца извлекаю трогательно податливую округлость груди из бюстгальтера, и она позволяет. Она называет бюстгальтер лифчиком, и я нахожу, что слово «лифчик» звучит интимнее и теплее, чем твёрдое немецкое – «бюстгальтер». Я не поленился и заглянул в словарь. Бюст – это, разумеется, грудь, а Halter – держатель, подставка, опора. Очень мило – «держатель груди».

Соски твердеют после поцелуя. Сначала я только дотрагиваюсь до них кончиком языка. Они набухают и розовеют, как вишенки. Засасываю вишенки в рот и чуточку прикусываю их зубами. У Танечки углубляется дыхание, и она кладёт руку мне на затылок, словно боится, что я прерву поцелуй. Не бойся, мой ангел, не прерву! Как ароматна её грудь: «Два сосца твои, как два козлёнка, двойни серны». Нет, лучше вот это место из Экклезиаста: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». Хочу её безумно. Хочу, но боюсь. Я не знаю, кто должен снять с неё трусики, она или я? И позволит ли? Прижимается к нему лобком до боли, до стона. Значит, и ей приятно сознавать, что её хотят? Конечно, приятно. Не буду больше изменять ей с Дунькой Кулаковой, может быть, она даст. Я подожду. «Это ожидание проникло весь мой состав». Я съем её. Я её просто съем со всем её составом. Она не прочитала ни одной книги, она говорит, стараясь не употреблять придаточных предложений, а я её люблю.

У неё большой рот, и это совсем её не портит. Полные, чётко очерченные губы и развратная улыбка. Объяснить не могу, но другого определения придумать не могу, и не хочу: «разврат, бывало, хладнокровный наукой славился любовной». Мне ли – возлюбленному Дуньки Кулаковой становиться в педагогическую позу.

У неё на редкость свежее дыхание. Я очень чутко обоняю запахи изо рта. Привередлив до брезгливости. Танечка в этом отношении уникум. При мне съела тарелку пельменей с чесночным фаршем, а дышала потом на меня, как ребёнок, парным молоком.

Цвет волос – русый, а там – значительно брюнетистее. Я признался уже, что в бане видел. У неё тёмные, цвета мокрого асфальта глаза необыкновенной влажности, как будто бы она только что прослезилась. Я бы назвал такие глаза томными, но спросите меня, что это обозначает, – не отвечу. Томные глаза на абсолютно круглом лице. Пожалуй, она беспородиста, а я сам сильно породист? Дистрофик на нормальных ногах. И потом, я вижу, какими взглядами её провожают мужики. Правда, они смотрят не на округлость лица, а на другие выпуклости. А там такое! Она белая, как поповская дочь. «Темноокая с белым лицом». У меня такое ощущение, что фраза требует поэтического продолжения, но я тупой и ничего путного придумать не могу. Хочу, но не могу. Я попытался привязать моё видение самого себя к её образу – безрезультатно. Начинаю с возвышенного тона, заканчиваю – чёрт знает чем.

Темноокая с белым лицом,

А я – дохлик, но с твёрдым концом.

У неё тоже нет отца. Взорвался метан в шахте, и он погиб. Успел срубить для семьи уютный домишко, куда я и забегаю на правах друга детства. Танечка старше меня на пару лет. Дважды оставалась на второй год, и я догнал её в восьмом классе. Она значительно крупнее меня, и, может быть, поэтому её маман относится ко мне, как к бесполому существу. Это меня вполне устраивает. До сих пор стыдно, что при Танечке мне дали под зад, но настораживает и её поведение в момент эксцесса. Я, конечно, не среагировал должным образом, но дёрнулся для понта в сторону Вальтера, а Танечка: «хватит вам драться». Она что, не понимает, что драка – это когда друг друга полощут чем попало, а не тогда, когда мне подло дали пенделя сзади?