Читать книгу Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове - Георгий Шевяков - Страница 1

Безмерно пространство вокруг нас, и сквозь хаос и мрак несемся мы на утлом челне под названием Земля. Принимая за абсолют краешек вечности, открывшейся нам, чтим мы свет, движение планет вокруг Солнца и последнего в Галактике. И в повседневной суете и склоках, подобно муравьям, различаем лишь то, что способны видеть, а превосходящее наше разумение обходим стороной или гибнем под его ногами, принимая случайность бытия за волю божью. Но наступают порою дни, когда невидимые космические вихри мешают сон и явь, и действительность, бывшая простой, пугает искаженными чертами. И где здесь принесенное извне, и где людская воля непонятно.

Когда-то описания приключений сопровождались картой: там герой сразился с недругом, здесь – чудом избежал пасти крокодила, а тут наоборот, – обнял свою подругу. Незабвенный Майн Рид, великолепный Стивенсон, честь и хвала вам и, увы, нам. Ваш читатель обстоятелен, наш – крайне тороплив. Его не испугаешь видом крови и описанием злодейств. Закоулки Сан-Франциско ему родней Замоскворечья, а за Рязанью для него Сибирь. Там же, где все начиналось, где прошлое и будущее наше слились в единый и ужасный ком, были обычные леса и поля, черные озера, тихие речушки, и гордые пики серых домов на холмах, видные издалека, – столица Приуралья город Уфа.

Башкирия, любезный край, страна вечно зеленых помидоров и некогда могучего народа, не уступившего своей земли монголам. Четырнадцать лет бились насмерть века назад татары и башкорт. За эти годы пали Киевская Русь и Болгарский Каганат, польские и немецкие рыцари умылись кровью под Краковом и искупали своих коней монголы в волнах Адриатики. И только потом на этой земле был заключен мир, казавшийся вечным. Однажды лишь, взбаламученные Емелькой Пугачевым, пронеслись башкирские орды по Поволжью, сея разрушение и смерть, но разбитые царскими войсками остыли и смирились с тишиной. Не было с тех пор народа на земле, не нашедшего здесь свой приют. Татары и русские, мордва и чуваши, немецкие колонисты, корейцы, беглецы из Средней Азии – киргизы и таджики – всем находилось здесь место, и не было между ними распрей. На заре своих дней соединили башкиры свою судьбу с Россией и пребывали с ней и в радости и в горе. В неизреченной мудрости своей господь лишил последнюю несчастий от природных стихий – землетрясений, вулканов и цунами, наслав заместо вторжения врагов или внутренние безжалостные распри. Хоть раз, но в столетие проносилась буря над страной. Не обошла она и наши дни, и прекраснейший на свете край, о котором идет речь. Не выдержав испытание временем, распалась противоестественная красная власть, и, брошенный на произвол судьбы народ, растерянно притих. Каждый искал место в новой действительности, верил лишь старым друзьям, стараясь не заводить новых, дома превращались в крепости с бронированными дверями, менялись люди. Одни продолжали быть людьми, как бы трудно им не было, другие продавали всех и вся или с кистенем выходили на большую дорогу.

Ехала по городу белая четверка. Движение на дорогах и без того суматошное из-за обилия машин, узких улиц и хулиганистых водителей вокруг нее приобретало еще более хаотичный характер, потому что рыскала она из стороны в сторону и ехала то быстро, то медленно. Уфимцы же – люди в пешеходном состоянии вообще-то тихие и незлобивые – буквально преображались, стоило им оказаться в автомобиле: машина для них становилась конем, руль – саблей, и носились они по родному городу, распугивая пешеходов, как Чапаев в бурке по башкирским степям. Их боевые подруги, усаживаясь рядом, также недолго хранили свой возвышенный лоск, и в бурном обсуждении происходящего перед глазами слова «куда прешь, придурок» и иже с ними нередко слетали с их изящных губ. Вот и сейчас и мужчины, и женщины, плетясь за непредсказуемой четверкой, раздраженно высказывали все, что о ней думали, давили на клаксоны, пользовались любым случаем, чтобы вырваться вперед, проезжая мимо четверки, поворачивались в ее сторону, осыпая выражениями, коим исключительно ограниченное пространство автомобиля не позволяло нарушить общественный порядок, либо покручивали пальцем у виска. Особо нервные, миновав, резко тормозили перед нею, выказывая свое водительское «фу». Тогда четверка тоже тормозила и терпеливо ждала, когда ее простят и позволят ехать дальше. В любое другое время такая езда привлекла бы внимание милиции и, возможно, они приняли бы свои особые милицейские меры. Но, как ни странно, постовые с полосатыми палочками в этот день не стояли на дорогах – то ли в городе не было гостей, то ли хозяин республики находился в отъезде, то ли еще что. И потому сопровождаемая сигналами, ругательствами, кручением пальцев у виска и водительским «фу» четверка продолжала ехать.

С лица ее водителя тек пот. Он, как и все вокруг, был недоволен собой, бестолковости своих движений и реакций за рулем. Иногда он останавливался у обочины, выжидал, когда успокоится дыхание, перестанут дрожать руки, вытирал рукавом пиджака лоб. Он также немилосердно костерил себя, выговаривал вслух: «Да что это со мной сегодня». Но стоило ему продолжить путь, как все начиналось сначала и, устав бороться с собой, он лишь старался никого не задеть, проговаривая слова известной песни: «Еще немного, еще чуть-чуть. Последний бой он трудный самый», и поглаживая временами левую сторону груди. Но поглаживал он не сердце, как мог бы подумать посторонний наблюдатель, учитывая особенности его езды, но бумажку, которая лежала во внутреннем кармане пиджака и была квитанцией на получение почтовой бандероли.

Странной была та бумажка, и странным было многое из того, что происходило вокруг нее в тот день. С виду обычная и простая, она покорно лежала утром в почтовом ящике, но когда мужчина достал ее, выскользнула из его пальцев и, повинуясь невнятному движению воздушных струй, словно танцевала вокруг него, не даваясь в руки, и лишь потом, успокоившись и наигравшись, покорно легла в его ладонь. Люди, с которыми общался ее обладатель в этот день, за исключением описанного возвращения домой, были с ним ласковы и благожелательны: начальство на работе словно не замечало – и это была высшая награда, молоденькие сотрудницы, напротив, весело щебетали с ним и улыбались. Один лишь конторский кот – огромный и рыжий, как и все рыжие коты в то время называемый Чубайсом, – обычно невозмутимый, вдруг ощерился утром на мужчину, как на соседнего пса, зашипел и выбежал вон. И еще хозяин бумажки нашел сто рублей на дороге. Ассигнация лежала на ветру, придавленная камешком, и это было здорово и странно, так как отыскатель ее если и славился, то скорее потерею денег, чем их нахождением. Вот и сейчас эта почтовая бумажка словно шевелилась в кармане, зовя неведомо куда, а может быть то шевелилось сердце, и, несмотря на те же клаксоны вокруг, пальцы у виска и водительское «фу», четверка неуклонно продолжала путь.

Из окошечка на почте, куда он вместе с паспортом положил заполненную квитанцию, высунулась растрепанная женская голова, внимательно оглядела его, произнесла: «Ну, наконец-то. Забирайте быстрее, достала ваша посылка». И, юркнув назад, уже громогласно завопила: «Теть Нюр! Давай сюда эту гулящую». «Что случилось, – в свою очередь сунул голову в окошко мужчина, – может, ошибка какая»?

– Ничего не ошибка. Ваша бандероль. И фамилия, и адрес и номер – все совпадает – женщина еще раз все сверила. – Просто пошатучая она у вас какая-то. Вечером уберешь ее куда-нибудь, утром зайдешь – все в комнате вверх тормашками, она одна лежит на столе, красуется. Хотя и премию получили два раза в этом месяце – отродясь такого не было. Вот и пойми. Вообщем берите, берите, берите… Ваша она.

С этими словами женщина чуть ли не силком сунула бандероль мужчине, закрыла окошечко, громко объявила: «Технический перерыв, граждане», хотя никакой очереди за мужчиной не стояло, и ушла. Мужчина бережно погладил бандероль, потрогал пальцем стертый уголок, откуда торчал краешек красной книжной обложки, усмехнулся про себя: бандероль была ни теплой, ни холодной, она не прыгала, ни скакала.

Сунув ее под мышку, он вышел из здания, невольно глянул на небо – весь день ясное, он внезапно потемнело, обещая грозу, суетливо, будто дождь вот-вот хлынет, подбежал к машине и быстренько уселся. Четверка завелась с пол-оборота, что, надо сказать, было для нее чудом, и с первым тактом двигателя мелькнула в небе первая молния. Поеживаясь и радуясь, что успел спрятаться от дождя, мужчина выжал сцепление, включил передачу, и машина тронулась. Путь ее на этот раз был недолог, миновав две тихие улочки, она въехала во двор и остановилась под огромным тополем близ старенького двухэтажного дома.

Квартира номер один в десятом доме на улице Ломоносова, куда он вошел, была маленькая и дряхлая. В анналах жилищных управлений, возможно, сохранился перечень ее бывших жильцов, и его можно смело назвать перечнем счастливцев, увы, по разным причинам. Предел мечтаний в далекие послевоенные годы, когда в нее въезжали из бараков и землянок, она, как и люди, дряхлела, и так же, как зачастую и люди, постепенно, с годами, становилась никому ненужной. Некогда полная многоголосия, детского смеха и слез, шумных компаний и печальных разлук, она постепенно нищала и была сплавлена последнему одинокому и непритязательному жильцу исключительно потому, что более молодые, энергичные и знающие себе цену не позволяли себе опускаться до проживания в ней. Вот и сейчас она заскрежетала дверью, впуская своего хозяина, и разнесла по двум маленьким комнатам и мизерной кухоньке «кхе, кхе, кхе» старческих досок пола, встречающих каждые его шаг.

Войдя домой, мужчина, отнюдь не спеша, насколько можно было думать по прежнему его поведению, положил бандероль на тумбочку в коридоре и занялся немудреными домашними делами. Не раздеваясь, сняв только ботинки и надев стоптанные тапочки, он прошел на махонькую кухоньку, умылся, набрал в чайник воды, поставил его на плиту и зажег газ. Включил телевизор, размерами под стать кухоньке, уселся на древнюю скрипучую табуретку за столом и уставился на мерцающий экран. Но видел ли он его? Глаза его блуждали, все лицо и тело были напряжены, руки не находили себе места, передвигались с коленей на стол, оттуда к подбородку и ушам, где внезапно начинало чесаться. Потом схватили лежащую на столе потрепанную книгу, губы зашевелились, читая вслух: «Гиперион – тот, кто идет впереди, титан, солнечный бог, сын Урана и Геи, отец Гелиоса, Селены и Эос». Глаза от книги скользнули вбок к окну, где по-прежнему царила предгрозовая сумеречность. Тут засвистел чайник. Мужчина встал, выключил газ, подошел к окну, посмотрел на небо, прошептал: «Смешно. Как будто что-то будет». Встряхнул головой, шумно выдохнул из себя воздух: «Довольно бредить», – взял нож и вышел в коридор.

Там, взвесив на руке принесенную бандероль, он вставил нож в потертый уголок и разрезал оберточную бумагу. Раздавшийся в этот момент гром заставил его вздрогнуть. Стало еще темнее. Взяв верхнюю книжку, он прошел в зал к широкому окну, поднес книгу к лицу и бережно, нежно при этом улыбаясь, провел рукой по красной обложке, прошептал название «Начала человеческой природы» и раскрыл ее.

И тут, словно с цепи сорвалось небо: засверкали молнии, загремели оглушительные громы. В опаске отпрянул мужчина от окна и краем глаза уловил нечто невообразимое – центр комнаты полыхал иссиня-черным цветом. В страхе отпрыгнул он к стене и замер, завороженный: узкое пространство между стен заполнило огненная феерия, взрывались и пробегали искры, шевелился воздух, и в нем, в фиолетовом пламени струй, в их завораживающем танце собиралось, наслаивалось, сжималось некое подобие человека. И когда словно кора опали воздушные покровы, подобие это выпрямилось во весь свой огромный рост, глаза раскрылись, как дышащие жерла вулканов, исполненные неимоверной мощи, и гулко бухнуло оно себя в грудь кулаком с человеческую голову и прогремело: «Гиперион».

Нож, который до сих пор машинально держал мужчина, выпал из его руки, звякнув, на пол, подбородок отвис, тонкое заячье «а…а…а» высвистело из раскрытого рта, и бросился он прочь мимо гиганта к заветной двери, выбежал на улицу, скользнул в автомобиль и помчал куда глаза глядят.

В международном промышленном банке на первом этаже безликой четырнадцатиэтажки, что стояла на одной из самых известных улиц города – проспекте Октября рядом с кукольным театром, заканчивался рабочий день. Сотрудники все чаще и исподтишка поглядывали на часы, столы освобождались от бумаг, которые либо убирали в глубь стола, либо сметали в корзины с мусором, распоряжения начальства о той или иной справке или поправке в документы выслушивались с поджатыми губами и выполнялись на скорую руку, то есть не особенно задумываясь над сутью дел. Табличка «закрыто» на входной двери банка была вывешена загодя, минут этак за пятнадцать до конца рабочего дня, дабы отсечь новых посетителей; находящихся в здании клиентов старались обслужить поскорее, охрана внушительно стала у входных дверей и, надменно отторгая желающих попасть в банк, как ни странно распахнула двери перед невысоким угловатым парнишкой лет двенадцати, который, поздоровавшись с охранниками, шмыгнул в глубину коридора. Вскоре откуда послышались звон ведра и шум воды, льющейся из крана. Немного погодя в гуле выходящих из кабинетов работников с трудом можно было различить женский голос: «Ну и долго же ты, сегодня, Димка. Ничего не случилось?».

Уборка шла по давно заведенному порядку. Мальчик мыл полы, а женщина вытирала столы, подоконники, окна. Иногда они работали порознь, обычно, когда мальчик отставал, и тогда женщина либо переходила в соседний кабинет, либо мыла полы в коридоре, прислушиваясь к шуму за спиной. Стоило тому появиться, она возвращалась, и в следующую комнату они входили вместе. И разговоры, которые они вели между собой, не прекращая своих занятий, были обычными разговорами двух близких людей, отвлекающих себя словами от монотонной работы.

– Мама, скажи, ты хорошей учительницей была?

– Не знаю. Наверное, нет, раз бросила. Хотя дети меня любили.

– За что любили?

– Ну вот, за что? Типичный детский вопрос. Любят обычно просто так, Димка. Хотя дети действительно всегда любят за что-то. Прощала, наверное, многое, за что еще дети могут любить старших. На улице встречаешься, здороваются, как галчата, хором.

– Почему же ты ушла, мам?

– Все деньги, Дима. Бабушка старенькая, Катька еще учится, ты пострел. Кушать, одеваться, за квартиру платить – все деньги. На зарплату учителя не разбежишься, а здесь и платят больше, и к тому же вовремя.

– Мам, ну мне ладно, пацаны по барабану, а другие говорят, лучше бы в «челночницы» пошла, и денег больше, и не обидно – все-таки как все.

– Вот к чему ты ведешь – обидно. Пусть говорят, Димка. Знаю я эти разговоры, и кто говорит их, знаю. Мне за себя не стыдно. Обидно, что все так повернулось. Можешь большее, а никому это не надо. Тебе, что, Дима, стыдно за меня?

– Ты что, мам! Был бы я здесь тогда?

– Ты у меня молодец.

Они говорили о том, о сем, перескакивая с темы на тему. Слова, которыми они перебрасывались, и которые постороннему слуху показались бы обычными, сухими и маловразумительными, для них скрывали их мир, их действительность, отличную от действительности других людей, важную и неповторимую для них так же, как неповторим мир и у тех остальных. За словом бабушка была не простая бабушка, но их бабушка, любимейшее, а потому и не особенно авторитетное для них существо, за которое они готовы отдать, что угодно, но и в привередливости и ревнивости которой они обоюдно не сомневались. Именно ее упреки и недовольство скрывались за тем разговором, который мы привели. И Катька, чье имя прозвучало, была тоже их родная Катька, сестра и дочь, на кого, быть может, проходящие мимо обратили бы постороннее, пусть даже и пристальное, внимание, но не то, которое заставляло их махать друг другу издалека рукой при встрече на улице или дружелюбно пререкаться по любому поводу и без оного.

Между тем они продолжали работать, и постепенно помещения банка становились и чище и опрятней. Сотрудники, что бывало задерживались на службе по вечерам, проходя мимо, приветливо здоровались с добросовестно работающей парой, которую наблюдали каждый день на протяжении вот уже двух лет. Сначала, в обед, появлялась женщина – Михайлова Валентина Васильевна, смуглянка с широким улыбчивым ртом и чуть грустными карими глазами. Наводила косметический порядок – убирала мусор из корзин, протирала двери, окна, подоконники. К вечеру появлялся сын – крепко сбитый мальчишка с черными непокорными волосами, слегка вздернутым носом и четко очерченным лицом. Глаза его – пристальные и черные, не в мать, широкие и порывистые движения выдавали натуру, быть может, еще не оперившуюся, но уверенную в себе, что явно прослеживалось в отношениях со сверстниками и друзьями по двору, где и со старшими он вел себя на равных. Прежде помогать матери заходила и дочь – Катюша, но, перейдя в девятый класс, согласилась с родными, что неудобно в таком возрасте (и с такой внешностью, что подразумевали и та и другая сторона под словом «неудобно», так как шестнадцатилетняя Катя была хороша собой) заниматься не столь почетным, что скрывать, делом.

Разговор их, приведенный выше, впрочем, был вскоре прерван. Невысокий коренастый мужчина, строго одетый, как и положено банковскому служащему, увидев в коридоре Димку, дружески помахал ему рукой и, кивнув в сторону кабинета, из которого вышел, спросил

– Ну что, хочешь поучиться?

– Конечно, – Димка оглянулся на мать, – Мам, можно?

– Балуете вы его, Сергей Иванович, – обратилась та к мужчине.

– Без компьютера сейчас никуда, не век же ему мыть полы, – ответил тот.

Шутливо шлепнув Димку по плечу, он подтолкнул его в сторону двери, из-за которой только что вышел, и спустя минуту с ласковой улыбкой наблюдал, как тот проворно щелкал клавишами клавиатуры, вызывая Windowsы, Wordы и прочие компьютерные программы. Под зорким этим взглядом мальчишке, несмотря на все его желание, явно проступавшее по бросаемым искоса взглядам, так и не пришлось поиграть хотя бы в стандартные развлекалочки, прежде всего своего любимого «сапера», коим оснащен и самый последний и самый древний аппарат. Но вхождение в интернет, работу на Wordе он уверенно продемонстрировал своему учителю, и, дождавшись его похвалы, принялся под чутким руководством осваивать азы электронной почты и Рамблера – модной в то время поисковой системы в интернете. Мать ненадолго заглянула к ним, скользнула взглядом по сыну, немного дольше ее взгляд задержался на голове мужчины и скользнул задумчивый и опечаленный на пол. Потом она тихо, стараясь не шуметь, вышла и закрыла за собою дверь. До возвращения сына она убралась в последних двух комнатах и лишь когда приступила к мытью пола в коридоре, возбужденный Димка присоединился к ней.

«Ну, мам, знаешь как здорово, Сергей Иванович мне показал…», – и он засыпал мать мудреными словечками, в которых та понимала только буквы, но как всякое любящее существо вслушивалась не в слова, но в тон произносимых слов, и в такт словам улыбалась сыну.

Часов около семи мелкая неприятность остановила ненадолго их работу. Пропал свет. Зычный рокот директора банка, как всегда задержавшегося допоздна, пронесся по коридорам. Суетливо забегали охранники, щелкая к месту и не к месту тумблерами и проверяя предохранители. В каком-то тревожном ожидании мать с сыном смотрели в окно, где на улице посреди тихого и спокойного вечера вдруг сгустилась на небе мгла, остановились троллейбусы и трамваи, и идущие по дорожкам прохожие также тревожно озирали небо. Острая молния скользнула где-то в стороне Черниковки, разнося окрест тонкий звон. Бежавшая по двору собака, поджав хвост, бросилась под куст и заскулила тонко и жалостливо в небо. Съежились на ветках воробьи. И было еще что-то едва уловимое, на что тогда никто не обратил внимания и не сопоставил с событием, изменившим вскоре город, и что повторялось потом раз от разу вместе с происходящими нелепостями – без туч темнело небо над головами, но звезды на нем не проступали. И тут, словно первый гром дал отмашку, с десяток молний, переплетясь друг с другом, засверкали в той же стороне, и словно под рукой небесного барабанщика забила могучая дробь, так что, казалось, задрожали стены и суеверный страх застил рассудок. Невольно, как в далеком детстве, прижался Димка к боку матери, и она заслонила его рукой. Завороженные ужасом, смотрели они в темноту за окном. Две или три минуты застывшим был мир вокруг. Но тут дунул ветер, вернулся свет, засверкали лампы в коридорах, застучали на улице трамваи. Гневливый и победный бас директора банка: «Безобразие, без понуканий ну никак» – донесся до них на излете эха, и, вздохнув и усмехнувшись мелькнувшим страхам, они вернулись к своим обязанностям.

Еще через полчаса уборка была закончена. Довольные и усталые мать с сыном привели себя в порядок, вышли из здания и неспешно направились к дому. Посторонний мог бы услышать, что по дороге женщина укоряла сына за курение, внушая самый страшный страх, который могла бы внушить, если б умела, своим мягким голосом. Говорила о раке, о сердце, о болезнях, которые неминуемо выпадают курильщику, приводя самый горький пример, который могла привести, упоминая мужа и отца, умершего от инфаркта пять лет назад. А сын оправдывался, клянясь, что только один раз пробовал и больше никогда не будет. Тихая мирная картина вечных укоров и обещаний нарушалась лишь в ларьках и магазинах, где покупали хлеб и другие немудреные продукты. Подойдя к панельным девятиэтажкам на Уфимском шоссе, где проживала семья, мать с сыном расстались. Мальчишка галопом, только его и видели, бросился к друзьям, что кучковались около гаражей, а женщина, перейдя дорогу, скрылась среди серых зданий.

Под «шестью стволами» резались в карты на деньги. И слово «резались» здесь не оговорка. Масти сверкали как ножи, рассекая воздух, от взмахов рук и ударов карт дрожали стволы и ветви кленов и тополей, что отбрасывали слабую тень к своему подножью, и благодаря которым место получило свое название; возгласы, и крики на могучем и непечатном русском языке заставляли проходящих мимо женщин недовольно хмуриться. Четыре подростка от двенадцати до шестнадцати лет поочередно то вскакивали с искаженными азартом лицами, то бессильно рушились на землю с последним вздохом, выпустив из рук удачу. Четыре червонца, полученные за мойку белой четверки, что сохла неподалеку, лежали на ящике от фруктов и ждали победителя. Пятая десятирублевая купюра, выданная за ту же работу и не принимавшая участие в схватке, была справедливо потрачена на пачку сигарет, которой немилосердно пользовались эти хрупкие, несмотря на весь их гонор, дети. Появление приятеля ничуть не оторвало их от главного на нынешний момент занятия. Кто-то буркнул: «привет, Спиноза», кто-то крикнул: «Смотри, как я их», – они продолжали так же самозабвенно прятать карты друг от друга, вскакивать и метать королей и дам на неструганные рейки ящика. К ним то и присоединился Дима Михайлов, расставшись с матерью, и, первым делом сунув в рот сигарету из общей пачки, прикурил от валявшейся тут же зажигалки и стал горячо болеть за приятелей.

Игра не затянулась. Последний бросок вызвал общий гомон, сменившийся легкой грустью потерпевших неудачу. Победитель аккуратно сложил купюры и сунул их в карман брюк. Последовавшие незамедлительно уговоры друзей расщедриться на пару банок пива вызвали у него отпор. И как знать, долго бы ему удалось сопротивляться – в юности друзья дороже денег и их укоры, словно раны в теле, – но голос мужчины, до сих не проявлявшего своего присутствия и сидевшего неподалеку на поваленной автомобильной покрышке, прикрытой газетой, прервал дружескую перепалку.

– Коврики помыли, пацаны?

Увы, про коврики все забыли. Нерасчетливо выданный аванс смутил мальчишек, короткая перепалка «ты виноват», «я тебе говорил» ни к чему не привела. Разгоряченные игрой они нашли быстрый выход.

«Спиноза, помой, будь другом», – высказал общее настроение самый старший, к которому тут же присоединились остальные. «Ну что тебе стоит», «Потом сочтемся», «Куришь же наши сигареты». Аргументы сыпались со всех сторон. Но для подошедшего Димки действенным оказался только последний.

– Ладно. За сигареты воду принесу, а мыть сами будете.

Взяв пустое ведро, он направился к колонке через дорогу, и, когда вернулся, резиновые коврики уже лежали на траве. Всем своим видом показывая несказанное утомление, игроки принялись за работу, которую вскоре и закончили. С сознанием исполненного долга все расселись кто куда – на покрышки, на землю, на ящики – и дружно закурили.

– Почему Спиноза? – раздалось вдруг за Димкиной спиной. – Фамилия и не русская, и не татарская. Откуда взялась?

– Это он Спинозу читает, дяденька – ответили со стороны – философ был такой датский.

– Не датский, а голландский – отрезал, насупившись, Димка.

– Странно. В детстве читают про пиратов, про индейцев, про бандитов, в конце концов. Почему именно Спиноза, а не тот же Кант? – продолжал мужчина. Спиноза не актуален. Я могу понять Федоров, Бердяев, все-таки про Россию.

– Он его в макулатуре нашел – так же прокомментировали сбоку.

– Ну и что? Нашел, выбросил, зачем же читать? – Пытливо смотрел мужчина на Димку.

– Там было написано, что бог никого не любит, – прошептал Димка.

Тихо стало после этих слов, потому что были они сказаны в девяносто восьмом году, когда мало было доброты среди людей. Шумливые мальчишки уткнули глаза в землю. Тонкая рука легла на Димкино плечо, слегка встряхнула.

– Ну-ну, бог. Если бы он еще был на свете. К тому же Спиноза писал, что бог никого и не любит, и не ненавидит. Так что толку, как от бога, так от Спинозы, как не было, так и нет. Хочешь, я принесу тебе действительно интересную и полезную книгу? О том, почему мы, русские, такие, какие есть. И что нас уже не переделаешь, даже ради нас самих – глухо закончил он.

– Как хотите, – мальчик пожал плечами.

– Ну и славно. Завтра в это же время и подъеду.

Коврики к тому времени высохли. Аккуратно постелив их в автомобиль, мальчишки дружно попрощались с мужчиной, наказав приезжать еще, мол, постоянным клиентам у них скидка, отчего и работники, и клиент дружно расхохотались. Оставив еще десять рублей «на чай» мужчина уехал. Пора было расходиться и дружной компании. Уже прощаясь, мальчишки нашли еще одну тему разговора. «Димон, слушай, тут к твоей сеструхе какой-то хмырь приставал». «Тачка у него крутейшая». «Тойота Ланд Крузер, черная, окна все затемненные», – наперебой заговорили они. «Все уговаривал ее покататься. Она как нас увидела, еле вырвалась». «Так что присматривай за ней. Рожа у него наглая», – заключил последний. Солидно пожав друг другу руки на прощанье, каждый направился к своему дому. Смеркалось. День был закончен.

Открыв дверь своим ключом, Димка потихоньку шмыгнул в ванную, и, стараясь не производить шума, выдавил зубную пасту на щетку и сунул в рот. Тут-то его и застала мать. «Димка, опять. Ну что мне с тобой делать. Только не говори, что стал чистюлей. Запах хочешь скрыть. Так?». С набитой пастой ртом и белыми губами Димка молча и жалобно смотрел на мать. Белая пена стекала по его подбородку. Краем полотенца мать вытерла ее. «Мало что ли у меня забот, Димка. Взрослеть тебе надо. Ты ведь один мужчина в доме. А все еще как дите малое. И обещаешь, и обманываешь». Она повернулась и ушла на кухню. Туда же виновато, как побитый пес, направился и мальчик.

Ужинали молча. Вареная картошка с поджаренными кусками колбасы и соленой капустой быстро исчезали со стола. Медленно пережевывая, Димка старался не встречаться с матерью глазами, но в конце не утерпел. «Слышь, Кать, кто это к тебе приставал. Ребята говорят, рожа наглая». «Да ну его»,– фыркнула сестра. Однако взгляды, которыми она переметнулась с матерью, выдали их тревогу. «Ты смотри, а то давай, я тебя встречать буду после школы. Мало ли придурков» – любовь к сестре и желание заслужить прощение матери звучали в его словах и вызвали грустную улыбку матери. Потрепав его по голове, она произнесла: «Посмотрим сынок. Если что, действительно будем встречать. А ты, Катя, подолгу нигде не задерживайся. Если и застрянешь у подруг, звони, встретим на остановке. Обещаешь?» «Вот еще, что я маленькая что ли? – взъерепенилась та, но дружный напор родных заставил ее сдаться, и она пообещала, что если будет поздно возвращаться, обязательно позвонит.

Закончился ужин дружным чаепитием, к которому присоединилась и бабушка, заглянувшая на дружескую перепалку, и кошка Клеопатра, в девичестве Клепа, изменившая своей привычной лени ради возможного лакомства. Молча, гипнотизируя лишь взглядом, медленно переводя свои изумрудные глаза с мальчика на девочку, ибо на хозяйку дома, как она давно убедилась, ее взор не действовал, она дождалась кусочка колбасы, тихо проурчала и устроилась позднее на коленях у бабушки. Чай пили все вместе, дружно мыли и вытирали посуду. Тихий семейный вечер подходил к концу. Он был обычным майским вечером 1998 года в середине месяца, если бы не то примечательное обстоятельство, что был он последним тихим и спокойным у этих и огромного множества других людей, о чем никто из них не догадывался.

Он подходил к концу и на другом краю города, рабочем районе, привычно называемом жителями Черниковкой по имени прежде села, а потом небольшого городка, захлестнутого разросшейся Уфой. Там среди старых деревянных зданий еще сталинской постройки, на улице Ломоносова во дворе дома номер десять, о котором мы упоминали, под непомерно разросшимся тополем стояла белая четверка. Ее хозяин сидел за рулем и смотрел перед собой на дом и окна своей квартиры в этом доме, куда ему не хотелось идти. У него не было семьи, ни жены, ни детей, ни отца и ни матери. С женой не получилось, сейчас поздно было говорить почему да как, а может быть он себе эту невозможность лишь внушил. Так же не получилось и с детьми. Мать с отцом, пройдя войну, недолго прожили на свете. Сестра жила в другом городе и виделись они в лучшем случае раз в год. Как и многие одинокие люди, он и любил и ненавидел свой дом. Он ненавидел пустоту, невозможность перекинутся с кем-то словом или увидеть чье-то движение в четырех стенах. И в то же время каждый день он возвращался сюда, оттягивая постоянно миг прихода, потому что не было у него другого гнезда на свете, где можно было бы сжаться в комок, как птица, и перетерпеть и зной и стужу.

Но кроме этой повседневной будничной причины, заматерелой, закостеневшей от десятилетий одинокой жизни, новая, возникшая лишь сегодня, в неизмеримо большей степени, чем первая, тяготила его. И всматривался он в окна своей квартиры, словно старался увидеть, что за ними, за этими рамами, стеклами, шторами. И не видя никакого отблеска в стеклах, ни шевеления штор, еще более мрачнел и твердил «бред, такого не может быть; неужели я сошел с ума». И он смотрел на свои ладони, стараясь вернуться к реальности, потирал пальцами виски и теребил дужки очков, вслушиваясь в самого себя, дабы услышать или прочесть веления сердца. Но сердце молчало. Идти было больше некуда. И даже не закрыв ключом дверь машины, словно испытывая судьбу, он вышел из нее и направился в свой дом.

Он ходил по маленькой двухкомнатной квартирке из угла в угол, из кухни в зал, из зала в спальню, он зажег везде свет и зашторил окна, включил телевизор, поставил кипятить чай. Еще раз проверил, плотно ли задернуты шторы, передвинул кресло в угол зала, вздохнул, сел и, решившись и закрыв глаза, тихо сказал «Гиперион». Словно легкий шорох пронесся по комнате, словно мельчайшие невидимые искры, переговариваясь между собой, нарушили установленный порядок, и, притягиваясь друг к другу, частицы воздуха поплыли в невообразимом танце посреди комнаты, с каждой долей мгновения уплотняя свои ряды. И секунды, наверное, не прошло, как невообразимо могучее существо, которое прежде, в страхе, он видел лишь мельком, с горящими навыкате глазами, и тем напряжением мускулов тела, которые словно были готовы взорваться, чтобы крушить и давить все вокруг, возвысилось над тем, кто его призвал, головой едва не доставая потолка, и глухо сказало: «Я здесь».

Глаза открылись, вперились в мощный торс, едва прикрытый обрывком ткани, в разлапистые ноги, расставленные так, что не сдвинуть их обладателя с места. Пробежали по рукам, бугры мускулов которых поражали воображение, короткой шее, вдвое толще головы, черных густых волосах на плечах и груди – признаках неукротимой мощи, и остановились на красных от налитой крови глазах. Дыхание мужчины замедлилось, стало глубоким и прерывистым, но свой измученный и жалкий взгляд он не отвел, разве что мелькнули в памяти аборигены дальних островов, считающие зайцев самыми храбрыми на свете по той причине, что единственные из всех живых существ они не отводят взгляда от глаз орла. И словно в ответ на эту его мысль обмякло тело исполина, и уселся он на пол, указывая на равенство свое с хозяином квартиры, тем более, что, судя по габаритам, усесться иначе он ни на чем ином не мог, подобное выглядело бы забавным. И руки его тяжело легли на колени.

– Ты все же есть, – задумчиво проговорил мужчина, – безумие не просит разрешения. Но я, пожалуй, нездоров, если тебе рад. Неужели я прав, и эта книжка вызвала тебя?

– Все так. Прозвучало слово. Оно включило механизм программы, и я очнулся. – Существо говорило нехотя, словно про себя, озиралось вокруг, точно после сна не понимало, откуда оно и как сюда попало. Оно провело ладонью по дивану, дотянулось до стены. – Какая пропасть между знать и ощущать. Я в полусне за вами наблюдал. Я знаю все и ничего не знаю. Пришла пора знакомиться. Мне будет проще, если ты поможешь. Я чувствую, что мы нужны друг другу. Но ты меня боишься. Ты убежал.

– Конечно. Я ведь человек. Но почему Гиперион? Разве нельзя было появиться в другом обличье?

– Ты о них читал. Греческие мифы, Гераклы, Зевсы, титаны. Старался их представить. И я явился. Ты не ожидал?

– Наверное. Не знаю.

– Однако какое яркое явление на свет. – Заговорило существо о себе, гулко стукнув кулаком о грудь. – Я не стал будоражить землю, из которой вышел и в которой мои создатели меня укрыли. Но ты заметил, как потухло небо, замолкли птицы, стали выть собаки? Я не хотел явиться тайно. Мои хозяева задумали меня, чтобы украсить человеческую жизнь. Добавить ярости, волнений и тревог, внести раздор, разнообразие, отсрочить бездну. Я и актер, и режиссер. Хотя, прости, здесь режиссер – природа. Я столько лет за вами наблюдал, не смея выразить себя, и вот – свобода. Дружище, Гиперион приветствует тебя. – Он протянул руку, и невольно в ответ на этот широкий жест, собеседник подал свою и ощутил, несмотря на опаску, под пальцами живое тело.

– Ты живой? Я тебя действительно чувствую тебя или ты внушаешь мне себя?

– Я фантом, – Гигант потянулся и явственно послышался хруст костей. – Сгусток информационного поля. Не только его, но так будет и проще и понятней. Я могу быть телесен, как сейчас, и бестелесен, невидим, неосязаем. Я всегда и везде, над всей планетой, в толще вод, на вершинах гор. Но могу и собраться в ком и принять любое обличье. Могу быть камнем, зверем, человеком, воздухом, лучом света, взрывом бомбы, летящей пулей. Я наконец-то жив. О господи, как хорошо на свете. Мои создатели вдохнули в меня почти что человеческую душу. Я раб и бог, слуга и господин. Планета, – гигант накрыл своей ладонью пол, – Гиперион приветствует тебя.

То ли нервы не выдержали у собеседника, то ли было действительно смешно, когда невероятное существо вело себя словно паяц на сцене, но засмеялся он, и страх и опаска, которые до сих пор тлели невидимо в нем, оставили его. Потому что если и был он человеком, то таким, к которому спустился бог.

– Ты смертен? – вырвалась невольно фраза.

Фантом обмяк.

– Ты меня убил, зарезал, обесчестил, распотрошил, поставил на место своим вопросом. Да, верно, поставил на место. – Тяжелый вздох. – Увы, я калиф на час. Моя задача – повести людей. Незримо. Тайно. С последним человеком я исчезну. Я ваш хранитель. Пока вы есть, я буду. Чем дольше будут люди на Земле, тем дольше быть и мне на этом свете. Мои хозяева заставили меня плыть против волн, чтоб им пусто было. Одна лишь радость – я их пережил. Их кости сгнили, я лишь начинаю.

Новое озарение, вызванное словами собеседника, пришло к мужчине и опечалило его лицо. «Ничтожнейший из всех земных людей я стал причиной потрясений мира» – пронеслась в голове когда-то читаная фраза. Как бы в ответ на его сожаления, гигант продолжил.

– Не бойся, друг, я не сатана. Я люблю людей. Люди, как и мои создатели, несчастны. Вы хотите быть вечными, но не можете в силу своего естества, вы есть то, что есть. Вас не переделать. Кому, как не тебе, знать, что вас ждет.

– Ты можешь все?

– Конечно.

– Зачем ты мне? – Мужчина встал и подошел к окну, отодвинул край портьеры и посмотрел во двор, откуда доносились невнятные металлические звуки.

– Пророки слабы.

– Разве я просил?

– Ты ждал меня. Прости, я знаю все. Я читаю книги и мысли. Ты писал, что человек не вечен. Что люди перестанут быть собой. Что мало станет им дарованного тела. Что вещество, вознесшее вас к небу, способное на разум и сознание, есть новое творение природы. Что руки, ноги, сердце и любовь – все пропадет в пучине сладострастья. Ты также говорил, что звезды не нужны, а втайне думал, что они помогут. Не всем – тебе. Что те, кто обогнал людей, оставят компас. Мои хозяева оставили меня. Столетия провел я в заточенье.

– Кто твои хозяева?

– Еще не время говорить о них.

Наступило молчание. Мужчина по-прежнему смотрел в щель между портьерой и стеной во двор. В голове его не укладывалось, что раздумья о человеческой природе, которые он некоторое время назад изложил на бумаге и отправил в одно из московских издательств, облаченные в одну небольшую и никем не замеченную книжку, получили не простое, а зловещее подтверждение. «Ничтожнейший из всех земных людей я стал причиной потрясений мира» – вновь произнес он про себя. И словно вторя ему, также заговорил собеседник.

– Ты не прав – раздался голос пришельца. – Я пришел помочь, не подтолкнуть. Моя задача – умягчить удары. Ты знаешь: неизбежное свершится, но надо, чтобы было меньше бед. Мои хозяева добры и милосердны.

– Ты с ними держишь связь? – вскинул головой мужчина.

– Я не держу, они не знаю. Мне доступен разум, но не выше. К тому же, не укоряй себя, слово, сказанное тобой, носится в воздухе. Не ты, другой бы его произнес.

– Ты будешь действовать через меня, Гиперион?

– Ну что ты! Тебе я должен просто помогать.

– И как же мне с тобой общаться?

– Как с человеком. Когда я нужен, позовешь. Когда что надо делать – скажешь. Мир человеческий понятен, хоть не прост.

– Я буду звать тебя … Степаном. Внешность…? Пусть будет всякая, проста для тех, кто добр, страшна другим. Я думаю, ты разберешься. И, черт возьми, пусть будет то, что будет. Терять не так уж много. Попробуем начать все снова и ладом. Могу я испытать тебя, Степан?

– Ты говоришь о том, что за окном? Все просто. В твоей машине выпивший студент. Он хочет покатать свою подругу. Сейчас вскрыл замок зажигания, пытается завести мотор. Ты только что хотел его жестоко наказать.

– Ты читаешь мысли?

– И желания.

– Действительно… Об одном прошу: невысказанное не исполняй, слова и мысли не одно и то же.

– Как знаешь.

– Напугай навек.

Посторонний человек вряд ли что-нибудь понял бы из этого разговора, будь он ему свидетелем. И привели то мы его потому, что в нем разгадка тех ужасных и неотвратимых событий, описание которых впереди. Но зрелище, которое предстало перед ним спустя мгновение во дворе около оставленной автомашины, этот свидетель никогда бы не забыл. Семнадцатилетний мальчишка, который и выпил то вина, быть может, впервые в жизни и по глупости хотел похвастаться удалью перед знакомой девчонкой, угнав автомобиль и покатавшись с нею, дрожащей за углом дома в страхе за своего необузданного приятеля, этот парнишка вдруг застыл как изваяние за рулем желанного автомобиля, не смея вздохнуть. Огромное свирепое лицо, невесть откуда появившееся, с огромными светящимися ненавистью глазами, смотрело на него сквозь лобовое стекло. И две руки-грабли, поросшие черными волосами, торчащими словно гвозди из руки, как сквозь воду прошли через металлические стойки корпуса и охватили щупленькое горло. Как пушинку, как придавленного цыпленка вынесли они этого парнишку сквозь раздавшееся неведомым образом лобовое стекло, поднесли к зловеще открытой пасти, выдохнув на него смрад, от которого окончательно помутилась голова, и швырнули наземь. И все исчезло. Когда спустя несколько минут, томимая неизвестностью девчушка подбежала к юноше, он лежал на траве, с трудом приходя в себя, и не смогла она сдержаться, прошептав в ночи, чуть не плача: «Петька, у тебя волосы стали белые».

Так вот все и начинается. Кто-то находит кувшин в реке, кто-то проливает масло, а кто-то пишет книги, которые лучше не писать.

И вот настал день 19 мая, с которого город перестал быть прежним. Нет, все как всегда будут думать, что ничего не случилось. Что день сегодняшний есть продолжение вчерашнего. Что ничего нового этот день не принес и не принесет. Или как у библейских пророков «что было, то и будет, и нет ничего нового под солнцем». Но случилось нечто, о чем не догадывались люди. Вдруг то с одним, то с другим человеком в этом городе стали происходить странные и непонятные события. У этих событий были свидетели. Стали передаваться слухи, еще более распространяя ореол чудесности и вовлекая в свою орбиту еще большее множество людей. Словно в котле закипели страсти, и дабы приобщиться к сонму рассказчиков, нагрев, не без того, ручки, и навести в этом котле порядок, последуем и мы за молвой.

Первая несообразность случилась утром. Тогда на нее еще не обратили внимание, посчитали чем-то случайным, вернее событием, которое рано или поздно найдет свое естественное объяснение. Надо сказать, что множество совершенно посторонних происшествий позднее будут связывать с тем сонмом событий, который мы описываем здесь, какие из них действительно связаны со Степаном, а что приписывают ему и добро- и недоброжелатели. Но все они сходятся во мнении, что первая несообразность случилась действительно утром.

Когда Вася-Мерседес – небезызвестная в определенных кругах личность, «крышующая» (комментарий для россиян 90 годов двадцатого века не требуется) Колхозный рынок в северной части города, – свернул, не глядя на светофор, на своем блистающем мерседесе с улицы Кремлевской на Первомайскую, он, разумеется, и внимания не обратил, как, взвизгнув тормозами, словно вкопанная остановилась белая четверка, избегая столкновения и пропуская его. На такую мелочь, как советские авто Вася давно перестал обращать внимание и ездил по улицам, не глядя на них, так что ветераны шоссейных дорог, еще издали заметив лоснящиеся черные бока его машины, заранее готовились к всякого рода неожиданностям. Победителем в этих неожиданностях был всегда один человек – большой, широкий и веселый Вася. Два – три храбреца, что пытались на пальцах научить его правилам дорожного движения, внезапно и надолго потеряли подвижность, а одного и вообще пропал след, так что ездил черный и всегда отполированный мерседес по улицам родного города, как лайнер по морю, изредка останавливаясь на совсем уж явный красный сигнал светофора.

Тем большей неожиданностью для него стало, когда мерзопакостная четверка вдруг обогнала его и, выскочив вперед, резко затормозила. Более опешив от такой наглости, чем испугавшись столкновения, которого чудом не произошло, монументальный Вася внушительно вылез из своего линкора и, подойдя к четверке, не глядя, сунул свой огромный распаренный кулак в открытое окно водителя. Первыми у него захрустели пальцы. Боль от раздавленной, смятой в лепешку кисти еще не дошла до его мозга, как в незапамятные времена не доходила она у длинношеих динозавров (отчего они, к слову, и представились в свое время), когда распахнулась дверь и мужик, который, судя по размерам, мог вести эту машину только сидя на заднем сиденье, вышел из нее и двумя ладонями хлопнул Васю по ушам. На этом инцидент был исчерпан. Четверка тихо покатила по своим делам, а неугомонный Вася остался сидеть на асфальте, и из ушей у него текла кровь. Никогда больше в своей жизни он не слышал ни одного звука, и когда по прошествии многих недель и десятка операций на руку, вышел за ворота клиники, он всегда внимательно смотрел по сторонам и вел себя исключительно корректно с посторонними.

Юрий Александрович смеялся. Он хохотал как сумасшедший, бил своими кулачками по коленкам и бардачку, и глаза у него предательски блестели от влаги.

– Степан, ты не поверишь, как мало надо нашему человеку для счастья! – восклицал он. И вдруг взгрустнул. – До чего же все-таки жалкая и поганая у нас жизнь.

Его сосед, небезызвестное нам существо, сидел рядом, и ничем в настоящий момент не отличался от обычного гражданина. Размеры его, то есть рост, вес и прочие черты и габариты, хотя и превосходили обычные, не бросались в глаза. На нем была спортивная майка и потертые джинсы – обычная одежда летних дней. Бывалый зритель наверняка нашел бы прототип его внешности среди киноактеров, с одного из которых, увиденных в телевизионном фильме предыдущей ночью, не долго думая, Степан, как позднее выяснилось, и слизал свою внешность.

Не менее поразительным было не мгновенное, но происходящее буквально на глазах в течение долей секунд превращение этого обычной внешности человека в свирепое создание. Словно выпрямлялась внутри него тайная пружина, заставляя наливаться силой тело и наполняя лютостью взгляд, от которого цепенело все живое вокруг, не исключая диких зверей, а особо нежные натуры теряли сознание. Зрелище такое навсегда оставалось в памяти его свидетелей, о чем они до самой смерти вспоминали с содроганием, если, конечно, оставались живы.

Вторым в машине был уже знакомый нам мужчина, о котором пришла пора рассказать подробнее. Звали его Юрий Александрович Кудрявцев. Лет ему было за пятьдесят. Негустые, мягко говоря, русые волосы колыхались от каждого дуновения ветерка, выдавая натуру мягкую и нерешительную. Как уже упоминалось, судьба его действительно не сложилась, и сейчас, нежданно-негаданно получив в руки волшебную палочку, он производил впечатление человека, который не мог придумать, что ему с этой палочкой делать.

Желания его были несвязны и хаотичны. Решив купить бутыль газированной воды, он сунул руку в карман за деньгами, но вытащил лишь один смятый червонец. Забавная мысль мелькнула в его голове и, попросив Степана остановиться около ближайшего магазина (на беду магазина им оказался торговой центр «Юрюзань» на проспекте Октября, ныне, как и многие торговые достопримечательности пропавший во тьме времен), он обратился к своему спутнику.

– Степан. Ты можешь сделать так, чтобы с моих десяти рублей продавец дала сдачи, как с пятисотки? Внушить, что я дал ей пятьсот рублей?

– Как два пальца обос… заключил Степан известным и грубым словом.

Кудрявцев ошалел.

– Когда ты успел набраться этих слов?

– Не сплю, слушаю, смотрю, – меланхолично ответил Степан. – Удивительно, но жаргон более тонок, чем, официальный язык. В одном слове – десятки смыслов. Послать человека куда-то – совсем не значит послать именно туда, куда посылаешь: там и места-то для человека нет. Самое грязное может быть самым восторженным, что для других оскорбительно, произнесенное для себя – хвала. Поразительное множество эмоций при минимуме слов. Огромные внутренние сложность и богатство с унылостью внешнего выражения – в этом, наверное, ваш народ.

– Окстись, волшебник, – хлопнул его по колену удалой Кудрявцев. – Мы развеселим этот мир. Для начала внуши продавщице, что я дал ей пятьсот, нет, мало, тысячу рублей. Мне в отличие от тебя, надо кушать. И, сам понимаешь, кушать лучше хорошо, чем плохо. Договорились?

Дождавшись подтверждения, он неспешно вошел в торговый зал магазина и занял очередь. Минуты через две женщина интеллигентного вида, который ей придавали скорее очки и медлительность жестов, нежели, как вскоре выяснилось, воспитание, стоявшая позади Кудрявцева, широко раскрыла от удивления глаза и, не выдержав, пока еще вполголоса заметила.

– Послушайте, вы же дали ей всего десять рублей.

– Милочка, я и денег то таких не знаю, – величественно ответил Юрий Александрович, надменно повернув к ней голову.

Надменность возмутила гражданку и уже громче она обратилась к продавцу. Трудно сказать, что ею руководило: врожденное чувство справедливости или обида, что повезло не ей, но голос ее звенел как сталь.

– Женщина, – громко заявила она. – Мужчина дал вам всего десять рублей. Вы должные ему два рубля сдачи, но не девятьсот девяносто два.

– Не сбивайте меня, я считаю, – прозвучал равнодушный ответ.

– Вы ошибаетесь. Я видела собственными глазами.

– Очки протри сначала, – голос стал напряженнее.

– Хамка.

– От такой же слышу.

Дальнейшую перепалку приводить излишне; две разъяренные русские женщины страшнее одной чеченской банды. Забрав сдачу, Кудрявцев поспешно покинул магазин. И когда администратор и группа поддержки продавца опомнились и принялись снимать кассу, они лишь обнаружили, что мужчины давно и след простыл, и девятьсот девяносто два рубля канули в лету.

– Накладочка вышла, Степан Батькович, заметил Кудрявцев, садясь в автомобиль.

– Зато какая гамма чувств!

– Как бы не оглушила эта гамма. Тебе хорошо – растаешь, а у меня последние волосы выдернут.

– Курыкма, хозяин, поправим. Но больше, чем человек сто-двести, я одурманить зараз не смогу. Хотя, быть может, порыскать в закромах…

– Вот-вот. Порыскай. И надо быть хитрее, – как бы для себя закончил пассажир. – Кстати, чем они там сейчас заняты?

– Деньги считают.

– Пора ехать, – невинно заметил Юрий Александрович Степану.

И взглянув друг на друга, они дружно рассмеялись.

Спустя несколько минут осторожная езда водителя обратила на себя внимание Кудрявцева, и он недоуменно взглянул на Степана.

– Что-то случилось?

– Ты странно меня назвал: «Батькович»?

– Вот оно что? В знак уважения у нас принято называть друг друга по имени-отчеству, если ты заметил. Имени твоего создателя я не знаю, а «батя», «батька» – это отец по-украински или белоруски. Поэтому и Степан Батькович. Если не нравится, не буду.

– Уин’сью’уан, – медленно, четко выделяя каждый звук, мягко и в то же время печально произнес Степан. – Небо алмазной глубины – так его звали на вашем языке.

– Степан Уинсович Алмазов – ты не будешь против?

– Нет, – широко улыбнулся Степан, – Мне нравится. Пусть так будет. Лицо Степана стало мягким и добрым и долго еще сохраняло свое выражение.

Далее они ехали молча, однако, судя по дальнейшему поведению Кудрявцева, мысли его не дремали. Упомянутое ранее «быть хитрее» проявилось в том, что в следующий раз не он пошел за деньгами, а деньги сами пошли к нему. Не на своих, естественно, ногах, но на ногах своих владельцев.

Послеобеденное время на Советской площади, окруженной министерствами и офисами крупнейших предприятий республики, в этот день протекало не так, как обычно. Прежде полусонное, безмятежное, когда «тугие животы» – непременный атрибут высокого начальства – переваривали сытные обеды и поглаживали бока своих секретарш, кто наяву, а кто мечтая, сменилось какой-то лихорадочной суетой. Не у всех сразу, но по очереди, причем очередь эта диктовалась не рангом небожителей, но алфавитным порядком. Начиная с буквы «А» (Абусалямовых, Абдрафиковых) она плавно переходила на следующие буквы (Мингажевых и т.п.) и закончилась к концу рабочего дня на Юмашевых и Япаровых. Чем было вызвано отсутствие русских фамилий в этом печальном списке, так и осталось невыясненным: то ли их было слишком мало в высоких сферах, то ли предмет интереса у обладателей данных фамилий отсутствовал, то ли махровый национализм проявился у нашего героя. А заключался этот интерес в сказанных Кудрявцевым Степану словах: «Пусть высокие чины в этом здании принесут мне не меньше, чем по двадцать тысяч долларов каждый. Разумеется, если они у них на самом деле есть». Оказалось, что есть. Не всегда на рабочем месте, но всегда значительно больше. Кому повезло, как на сносях, качаясь и запыхаясь, тряся животами, спешили в свои служебные кабинеты, тщательно закрывшись, вытаскивали из укромных мест и сейфов вожделенные банкноты, по несколько раз пересчитывали требуемое количество, обвязывали резинкой, для верности завертывая в листы бумаги или газет, и обречено выходили из здания. Другие, как ошпаренные, выскакивали на улицу, по-боевому рвали на себя дверцы служебных или личных авто и мчались домой или какие другие места, где хранили нажитое, и также бережно пересчитывали и завертывали. И те, и другие, иногда выстраиваясь в очередь, торжественно подходили затем к сидящему на скамье неподалеку от республиканской библиотеки Юрию Александровичу и со словами «Премного благодарны» и, кланяясь, бережно складывали пачки в раскрытую спортивную сумку у его ног. «Слава труду», «Родина Вас не забудет», – звучало небрежное в ответ. И словно получив неслыханную награду, с воодушевленными лицами и тряся животами, возвращались начальники после этих слов в свои кабинеты, и настроение их было приподнятым и торжественным. Увы, до тех пор, пока они не появлялись дома, где наваждение под натиском жен и домочадцев исчезало. Об остальном представляем додуматься читателю. Но смутный слух об этом происшествии, как первая ласточка, прошелестел над городом. И слова «таинственный гипнотизер» впервые прозвучало в высоких кабинетах.

К концу дня Юрий Александрович вспомнил о своем обещании насчет книжки забавному пацану с удивительным прозвищем Спиноза, и, пребывая в благодушном настроении и желая сделать что-то действительно доброе в этот незабываемый день – предтечу нового и радостного этапа в своей жизни, – он попросил Степана поехать домой, в ворохе книг выбрал дорогую ему «Связь времен» Ф. Нестерова о духе и истории русского народа и ближе к вечеру, когда, по его мнению, никакая сила не могла оторвать мальчишек от улицы, поехал к «шести стволам».

Спинозы еще не было. Не испытывая нужды, он тем не менее попросил ребят помыть машину, отвалив в этот раз сотню рублей не глядя, и задумчиво сидел на достопамятном ящике из неструганных реек, когда увидел бегущего к ним Димку.

– Слышь, пацаны, Катьку не видели? – запыхавшись, крикнул он ребятам, – полчаса назад позвонила, что идет от подруги, и нет до сих пор. Мы уж с матерью не знаем, что думать.

– Нет, Димка, не видали. Да, черный джип, ну тот, давешний, там за гаражами стоял – махнули мальчишки руками в сторону металлических гаражей. – Пойдем-ка, посмотрим.

Спустя минуту они убедились, что машины на месте не было. Димка аж почернел лицом.

– Где же она, Катька?

Тревога закралась и в сердце Юрия Александровича, не отводящего взгляд от мечущихся ребят. Взяв за руку Спинозу, он силой подвел его к своей машине, Крикнул «Степан». А когда тот на удивление присутствующих вышел из машины, не таясь окружающих воскликнул.

– У этого мальчика пропала сестра, Степан. Ты знаешь, где она?

– Знаю. Она в черной машине недалеко отсюда. У нее неприятности.

– Останови там все. Немедленно останови и едем. Быстрей садись, – крикнул он Димке, и сам незамедлительно занял место рядом с водителем.

Степан уже был за рулем. Не успел Димка захлопнуть дверь, как, взвизгнув колесами, машина рванула на дорогу. Увидев мать, растерянно бредущую по обочине, Димка крикнул «Стой, мамку возьмем». И не успела машина затормозить, распахнул дверь и крикнул: «Мамка, скорей сюда, мы к Катьке едем» Ничего не понимая, та, скорее от безысходности поисков и в великом страхе за дочь, ничего не спрашивая, мигом влезла в автомобиль и, уже не останавливаясь, они помчались.

Путь был недолог. Недалеко от дороги за обочиной в начале улицы Российской в сгущающихся сумерках, уткнувшись наполовину в опушку соснового бора, стоял черный «Ланд Крузер», внушая настороженность и опаску всякому, кто проходил мимо. Настороженность вызывала и его мрачность, где стекла были того же цвета, что и борта, и одинокость его на краю леса. Сердца подъехавших невольно сжались, но страх за девушку и слепая, интуитивная вера, что она в этой машине были настолько сильны, что мать и Димка, не раздумывая, выскочили из машины и, подбежав к джипу, рванули его дверцы на себя.

Катька была там. Она сидела, сжавшись в углу на заднем сиденье, в темноте смутно белели ее руки и сжатые под задранным подолом платья колени, распахнутые ужасом глаза встретились с глазами матери. Застывший как манекен юноша с финкой в правой руке сидел рядом с ней, прижимая локтем ее голову к дверце, еще двое на передних сиденьях застыли, развернувшись назад, и лица их, застигнутые таинственной силой, выражали похоть и глумление. Странным было то зрелище: застывшими в каком-то серовато-искристом коконе были тела людей – руки, головы, черты лица, не могущие пошевелиться, губы, что не в состоянии раскрыться от клокочущих внутри груди звуков, но сбегали при этом капли пота по застывшим лицам и дико вращались глаза, блестевшие в темноте от ужаса и удивления. Подойдя со стороны девушки, Степан вырвал дверь автомашины, чары, в которые была погружена Катя, растаяли, с плачем бросилась она на шею к подбежавшей матери. «Мамочка, мамочка», – причитала она. И так же в слезах и в каком-то щенячьем восторге прижимался к сестре и матери Димка. Но внезапно ставший резким голос Кудрявцева вернул их к действительности.

– Ну-ка быстро в машину, быстро. Нельзя здесь оставаться. – Он не столько словами, сколько подталкивая, принудил троицу к повиновению. Сам вернулся назад, и краем уха, скорее бессознательно запомнив и лишь потом, восстановив его слова, Димка услышал разговор двух мужчин.

– Они хотели надругаться над ней, а потом задушить и утопить в реке. Это не первая их жертва. Было двое, каждой по пятнадцать лет.

– Убей их. Убей так, чтобы всем неповадно было, Степан, не жалей. И пусть нас никто не видит, а тот, кто видел, напрочь позабыл. Сотри следы наших рук с машины. Пусть Димкины друзья обо всем забудут, и соседи, когда они вернутся домой, не обратят на них внимания. Одним словом никто и никогда. И проследи.

Возвращение домой было и счастливым и грустным. В стенах родной комнаты Катя дала волю слезам и долго причитала на груди у матери: «Какие же скоты. Какая мразь». Та, как могла, успокаивала ее, гладила по голове: «Слава богу, ничего не случилось, Катя. Все пройдет. Все пройдет». Словно чувствуя себя виноватым за принадлежность к тому же полу, что и увезшие сестру подонки, Димка сидел на кухне, скупо рассказывая бабушке, что произошло, и заклиная никому ничего не говорить, чтобы Катьке не было беды. Юрий Александрович, сидевший рядом, поддакивал и клятвенно просил хранить все в тайне. Валентина, отправив дочь в ванную, присоединилась к ним и горячо, чуть ли не пытаясь поцеловать руки, благодарила их спасителя. На второй или на третье чашке чая все утихли и успокоились. Молчаливая Катя, виновато и благодарно улыбаясь Юрию Алексеевичу, прикорнула рядом с матерью, а когда ее спаситель уходил, поцеловала его в щеку. Жуткий вечер закончился. Укладываясь спать Кудрявцев, словно размышляя вслух, проговорил «может быть и им надо все забыть, как ты думаешь, Степан? «Не знаю», – прозвучало из пустой темноты.

Утром следующего дня, не доходя до школы и оглянувшись, не видит ли его кто-нибудь из одноклассников, Димка дворами вышел к остановке, недалеко от упомянутого ранее банка и сел в троллейбус. Проехав на нем две остановки, он вышел, через арки огромного, занимающего целый квартал дома, называемого в просторечье «пентагоном» прошел на параллельную проспекту улицу и побрел по ней, стараясь произвести впечатление беззаботного, никуда не спешащего мальчишки. Однако первый же взгляд, искоса брошенный им в сторону места вчерашнего происшествия, сорвал выдуманную личину. Вокруг черного Ланд Крузера, удерживаемая и милицией и страхом, грудилась толпа человек, наверное, из десяти или пятнадцати. Каждый проходящий мимо считал своим долгом присоединится к любопытствующим, и уже не рискуя обратить на себя внимание, Димка втесался в это не слишком плотное окружение, чутко ловя разговоры вокруг и, не выходя в первые ряды, стал наблюдать за происходящим около машины.

Милиция, видимо, приехала недавно. Вокруг машины суетился фотограф. На ручки дверей, багажника наносили белый порошок, чтобы снять отпечатки пальцев. Невдалеке стоял «жигуленок» дорожной инспекции, лицо патрульного, сидящего за рулем, выделялось своей белизной в темноте салона. Основная же группа приехавших сгрудилась неподалеку, покуривала, изредка перебрасывалась словами, посматривая то в сторону джипа, то на проходившее невдалеке шоссе. Фотограф, закончив свое дело, тоже присоединился к ним, не заставила ждать себя и женщина, снимавшая отпечатки пальцев. «Подождем. Сказали, скоро будут. Без них не начинать»,– громче обычного, видимо в ответ на настойчивые вопросы и упреки подчиненных произнес старший группы – единственный из них при погонах подполковника милиции.

Нельзя сказать, что ожидание было в тягость. Зеваки, поминутно меняясь – не у всех хватало терпения, да и времени, чтобы ждать, – гадали о том, что случилось. Особо упертые и решившие стоять до конца с видом закоренелых знатоков криминала уверенно судачили промеж себя о мафии, «стрелках» и разборках. Сотрудники уголовного розыска молча тянули свою служивую лямку, ибо издавна известно, что тянуть ее лучше, ничего не делая, чем натужившись. А бледный сержант милиции за рулем молча курил одну сигарету за другой, и руки у него дрожали.

Когда у кромки дороги остановилась черная «волга» и молодой, крупный и спортивно-подтянутый мужчина, вышедший из нее, направился к стоящим, все пришло в движение. Сигареты бросили в траву и притушили носками ботинок; плечи выпрямились, встрепенувшийся подполковник прищурил глаза, всматриваясь в подходящего, и шагнул ему навстречу.

– Что-то знакомое. Уж не Харрасов ли?

– Он самый, товарищ подполковник – отозвался подошедший, но все-таки достал из кармана и показал в развернутом виде удостоверение.

– Капитан ФСБ. Ну и ну. Поздравляю, Ильдар.

Женщина, что снимала отпечатки пальцев, подошла поближе.

– Ильдарка. Ты, по-моему, стал еще выше и крупнее.

– Здравствуйте, Мария Петровна, – почтительно поздоровался тот.

– Это ведь не УГРО, Маша, толстеют. Их же не ноги кормят, – добавил подполковник.

– Ну ладно, ладно, вдвоем на одного, – отшучивался подошедший, здороваясь с каждым из группы за руку. – Что тут у вас?

– Начнем по порядку – произнес подполковник и крикнул в сторону «жигулей» – Сержант, подойди.

Инспектор ГАИ, что с бледным лицом сидел за рулем, вышел из машины и подошел к стоящим.

– Расскажи все снова ему, – подполковник кивнул на Харрасова, – да и мы еще раз послушаем.

– Сержант Варламов, – на всякий случай козырнув, представился сержант, – значит так. Заступили мы с напарником на дежурство как обычно в восемь утра. Встали здесь неподалеку, на подъеме, – он показал рукой. Дежурим. Джип этот с самого начала заметили, но так, вскользь. А потом раздражать что ли начал. На нервы действует. Стоит в кустах. Весь черный. Тихий. Как-то не по хорошему стоит. Словно угнали его и бросили – мысль такая мелькнула, хотя такие машины вроде и не бросают. Дай, думая, схожу, посмотрю. Напарник в «жигулях» остался, протокол в это время оформлял, а я подошел. Сквозь окна ничего не видно, обогнул спереди. Вижу, дверь на земле валяется. Насторожился. Окликнул на всякий случай – «Есть кто, хозяева»? – Тишина. Заглянул внутрь – парень на заднем сиденье сидит, так, наискось, спит как будто. Ну, я еще раз – «Эй, проснись» – и рукой за плечо. А он, – тут голос сержанта дрогнул, – раскрылся как ракушка (для убедительности сержант развел сведенные ладони) и одна половина тела вдоль другой поползла, и все внутри видно стало. – Сержант умолк, глотнул слюну, вздохнул, – Если честно, я сначала в кусты, траванул, только потом сообщил по рации.

– Марья Петровна, – прервал молчание Харрасов, – дай-ка свой заветный пузырек. Женщина достала из чемоданчика маленький пузырек из-под лекарств с прозрачной жидкостью, передала капитану. Тот открыл, нюхнул, протянул сержанту. – Глотни. Легче станет.

– Так служба ж, товарищ… – сержант замялся, не зная звания

– Капитан ФСБ. Со мной поедешь. С твоим начальством я договорюсь.

– Ну ладно. – Сержант глотнул, застыл с открытым ртом, уткнулся в рукав и шумно задышал. – Вот собственно и все, – продолжил он. – По рации дали команду обеспечить сохранность. Мы сразу и подъехали.

– Никто не подходил?

– Нет. Только вот они.

– Добро. Не уходи, еще понадобишься. Теперь вы показывайте, – обратился он к окружающим, – Кстати, кинолога приглашали?

– С собакой непонятно, товарищ капитан, – ответил один из присутствующих. – Заскулила, хвост поджала, уперлась всеми четырьмя лапами, но так и не подошла. Пришлось отставить.

– И еще, Ильдар, – вмешалась женщина. – не знаю важно или нет, но такого не встречалось. Снаружи никаких следов – ни отпечатков, ни грязи, словно облизали машину, прежде чем здесь поставить. Непонятно.

– Ну а главное сам увидишь, – добавил подполковник, – ни крови, ни следов борьбы. Поэтому-то вашего брата и вызвали.

– Спасибо. Следить, наверное, не стоит? Вы покажите, Геннадий Владимирович? – обратился Харрасов к подполковнику.

– Нет, с Мишей иди, – подтолкнул тот одного из оперативников.

Вдвоем мужчины осторожно подошли к машине со стороны леса, где лежала дверца, и капитан заглянул внутрь. Даже для его привыкшего к мрачным подробностям преступлений взгляда, подготовленного к тому же предыдущим рассказом, представшее зрелище было неприятно. Не столько ужасностью, сколько противоестественностью своей. На заднем сиденье автомобиля наискось, словно в спящем положении сидела правая половина человеческого тела, разрезанного вместе с одеждой от затылка до копчика. В жизни оно принадлежало молодому человеку лет двадцати-двадцати пяти, как автоматически отметил про себя капитан. Другая его половина лежала рядом, всем своим видом демонстрируя внутреннее анатомическое строение. Ни одного бурого пятна не виднелось ни на сиденье, ни на полу машины.

Взгляд капитана сместился влево. Два молодых человека тех же лет сидели на передних сиденьях, обернувшись назад, через лоб, нос и подбородок их проходила тонкая коричневая полоска.

– Одежду проверяли? – обернулся Харрасов назад.

– Так точно, – понял тот, – разрезана, как у заднего. Так что и они, наверное, так же – и он провел ладонью сверху вниз.

– Достаточно. Пошли назад.

Они вернулись к группе оперативников. Постояли, помолчали.

– Геннадий Владимирович, – наконец заговорил капитан. – Я, как вы знаете, здесь на всякий случай. Кто будет вести дело – мы, вы, Москва – никто сейчас не скажет. С местом я ознакомился, советовать – так ведь яйца курицу не учат. Единственная просьба – снять все на камеру, да тех двоих, что на передних сиденьях, перед тем, как везти, связать веревками, может что и даст. Да, собаку бы тоже привести и тоже снять на камеру. Часа через два я подъеду, глядишь, что новое и появится.

«Езжай капитан» – обреченно сказал подполковник, весь вид которого выражал покорную усталость, столь свойственную работникам милиции, вынужденных выполнять черную работу, перед чистоплюями из ФСБ. Он принялся отдавать распоряжения подчиненным, а Харрасов, окликнув сержанта ГАИ, отправился к своей «волге». Когда инспектор уселся рядом с ним, он протянул ему лист бумаги с короткой надписью «Отозван такого то числа. Капитан ФСБ Харрасов и номер телефона».

– Где живешь, сержант?

– На Менделеева.

– Добро. Отвезу тебя домой. Выпей стакан водки и ложись спать. Считай что это приказ. Записку отдашь начальству. Будут вопросы – пусть звонят. Начнут расспрашивать – дал расписку о неразглашении. Понял?

– Так точно.

– Вот и хорошо. – И тихо добавил. – Темное это дело, сержант. Чует мое сердце, все еще только начинается.

Толпа, в которой стоял Димка, проводила глазами отъезжающую «волгу». Еще минут через пять подъехал фургон из морга. И когда по проторенной тропинке из машины стали выносить куски первого тела, дружно ахнула толпа, и, не сдержавшись, выдохнул из себя Димка «сделал, чтоб неповадно».

В это время подъехали еще две милицейские машины, видимо с большим начальством. В кругу милиционеров раздались громкие гневливые голоса, повинуясь которым чины всех мастей стали отгонять людей по другую сторону дороги. Полагая, что делать здесь больше нечего, Димка медленно побрел к школе. Было о чем подумать, но мысли мешались, во вчерашнее не верилось, невероятность затмевала рассудок.

На первый урок он опоздал. Охранник, оторвав взгляд от книги, лежащей перед ним на столе, сурово предупредил парнишку.

– Смотри, директорша ходит по школе, не попадайся, а то и мне из-за тебя влетит.

Промчавшись на цыпочках по лестнице и коридору, Димка замер перед своим классом и несмело открыл дверь

– Можно, Татьяна Николаевна?

–Здравствуй, Дима – обернулась статная и немолодая учительница, – Что на этот раз?

– Проспал я.

– Ну, слава богу, что все живы и здоровы. И родные не болеют, и аварий на дорогах нет, – с легкой улыбкой откликнулась Татьяна Николаевна, – Садись скорее, продолжим – она повернулась к классу и заговорила о тангенсах, котангенсах и прочей геометрии.

Шмыгнув за парту, Димка достал из портфеля учебник, тетради, ручки, аккуратно сложил их на парте, всем своим видом выказывая несказанное внимание к уроку. Но не тут то было. Сосед по парте, Мишка Коломийцев толкнул его в бок.

– Ты что, взаправду проспал?

– Ага, – Димка утвердительно кивнул головой, – Трех мушкетеров читал.

– Ты же их давно прочитал.

– Продолжение. Двадцать лет спустя.

– Скукотище…

Димка равнодушно пожал плечами. Разговор поддерживать совсем не хотелось. Мысли были заняты совсем другим. И хотя он, не мигая, смотрел на ученическую доску, перед глазами стояло совсем другое зрелище. Катька, чудом, вот уж действительно только чудом, только сейчас он понял это, спасшаяся от издевательств и смерти,– такое уж было время, что дети не удивлялись злу. И те, что было подонками и получившее свое, выносимые из джипа по частям. Жестокая и справедливая расправа потрясла его сознание. Не было сомнений у него в ее необходимости. Но зло этого мира, то, что прежде казалось далеким и нереальным, потрясло своей близостью и прикосновением к нему и всей их семье. Зло коснулось их, и был наказано. Кончилось ли оно? Так хотелось верить, что кончилось, что коротким кошмарным сном пронеслось и никогда больше не повториться. Тем более, что слишком невероятным было все прошедшее, чтобы можно было поверить в правду.

Невидящий взгляд его от доски переместился вправо и остановился на девочке, сидевшей впереди на две парты через ряд от него. В последнее время он не раз ловил себя на том, что не специально, но как-то невольно его взгляд не ней останавливается. Было интересно смотреть на ее движения, какие-то не такие, как у других девчонок, как она ходит, бегает, прыгает, как пишет, слегка склонив голову набок, иногда от усердия слегка покусывая или облизывая нижнюю губу. Смотреть, как она сердится, если ее дергают за косу, или улыбается счастливой и в то же время несмелой улыбкой. Однажды он шел за ней после школы до самого дома, и ему было непонятно, что его за ней ведет, и в то же время какая-то сила вела его, и изредка как бы ненароком останавливая взгляд не ней, неторопливо бредущей домой, он и удивлялся и хмурился самому себе.

Когда мы входим в жизнь, когда сердца наши просыпаются, становятся чуткими и обнаженными, так что любое дуновение ветра, слово, взгляды заставляют их в муках корчится, когда новые грани жизни и новые грани собственного «я» начинают нас беспокоить, мы невольно плывем по течению и не спешим присваивать тому, что чувствуем, слова взрослых. Нет в 12 и даже 15 лет таких слов, что могли бы выразить испытуемое. Слова взрослых грубы и превратны. За одним и тем же из них тысячи оттенков, подчас прямо противоположных по сути или по воплощению. Неясность, туманность и чистота – удел подростка: детство не отпускает, зрелость манит. Мимолетное равновесие, которое в лучшем случае сохранится в памяти как недостижимое, мелькнувшее птицей мгновение, дарующее светлую печаль, – вот что такое подросток, каким был наш герой. Так и сейчас он задержал свой взгляд на девочке с двумя хвостиками волос на голове и простеньком платьице, и кошмар, стоящий до того перед его глазами, не то чтобы растаял, но побледнел, стал не таким ярким и ужасным, как только что казался. И постепенно голос учительницы стал доходить до его слуха, и он начал вникать в хитрости геометрии.

Сестре и матери в конце дня, когда зашел разговор о черном джипе и найденном там (слухи есть слухи, к вечеру весь район заговорил об ужасном преступлении), он передал слышанные им ранее слова Кудрявцева о двух девочках, которых эти бандиты прежде изнасиловали и убили. Все они в очередной раз поблагодарили судьбу, что пронесло, не особенно вдаваясь в невероятность спасения, и вновь дали друг другу слово обо всем молчать. Друзья по шести стволам, с которым Димка встретился лишь на следующий день, ни сном, ни духом не помянули о терявшейся Кате, хотя тему джипа с трупами красочно обсуждали, не связывая, кстати, этот джип с некогда ими виденным. Казалось, беда прошла стороной. Зло было достойно наказано. Семья Михайловых через неделю вошла в обычный ритм повседневной жизни с ее заботами, но, хотя улыбки и смех к ним вернулись, по-прежнему они старались держаться вместе и не задерживались нигде по вечерам.

Капитан ФСБ Ильдар Харрасов, напротив, с каждым днем мрачнел. Рыжие волосы его потускнели, одежда помялась, да и менял он ее не чаще, чем раз в два-три дня, да и то по звонку жены; остатки военной муштры еще заставляли его бриться каждое утро, но обед, как правило, не задавался. Чертовщина, как он прозвал порученное ему дело, нависло над погонами, как дамоклов меч, могущий рухнуть вниз от любого начальственного рыка. В известном всем жителям административном здании в центре Старой Уфы, что пряталось во дворах по улице Ленина, кокетливо выставив острый уголок любопытному взору, он сутками не покидал свой кабинет. После того как консилиум патологоанатомов (ввиду чрезвычайности дело не доверили одному мнению) вынес заключение, что смерть пострадавших на улице Российской наступила вследствие разделения тел вдоль позвоночника от затылка до копчика неизвестным предметом, после того, как знатные криминалисты страны, коих анонимно попросили дать заключение по происшедшему, вынесли безусловный вердикт, впрочем и так понятный любому, о физической невозможности случившегося в маленьком пространстве автомобиля, дело из уголовного розыска передали в республиканское отделение федеральной службы безопасности. Генерал лично вызвал Харрасова и, не скрывая в присутствии подчиненных правды и собственного раздражения, объяснил ситуацию.

– Капитан, ты выбран крайним. Ты не дурак и высокого мнения о себе, вот и получай, что заслужил. Узнаешь, что к чему, быть тебе нашим командиром. Не узнаешь, выше вневедомственной охраны не пойдешь. Ну, а теперь к делу, впрочем, ты и так все знаешь, здесь дополнения. – Он подтолкнул к Харрасову объемистую папку. – Разрезали неизвестно как и неизвестно чем. Ученые разводят руками. Ни крупиц металла, ни оплавления – ничего нет. Каждый позвонок и череп разделен ровно пополам вплоть до микрон. Разделить не могли в автомобиле – нет места, нет следов борьбы, нет крови. Псы тоже, будь они неладны: ни один не подошел. Человек не мог это сделать, капитан. Читай библию, Фауста, читай Булгакова, собирай вокруг себя любых проходимцев, ясновидцев, колдунов, шаманов, кого хочешь, слушай любой бред и делай выводы. Тебе открыта зеленая улица для любых действий. У тебя прямая связь с Москвой. Проси, что хочешь. Кто мешает, только скажи – исчезнет, – тут он покивал пальцем, – кроме меня. На меня не капать, не поможет. Советовать ничего не буду – замаслишь взгляд. Дело неординарное и подход должен быть тоже, – тут генерал задумался и тихо произнес, – наверное, нечеловеческим. – И уже откинувшись назад в кресло и потушив в своих глазах начальственный блеск, проникновенно сказал, – Может быть, это пострашнее атомной бомбы, капитан. Я не мастак говорить высокие слова, но может быть в твоих руках очень многое. Никто и никогда прежде не цеплялся за этакое.

Как капитану поведали потом, в телефонном разговоре с начальством генерал был не менее откровенен. Он сразу назвал его фамилию – контрразведчика семи недель отроду, за два года ставшего из лейтенанта МВД капитаном ФСБ, и для убеждения собеседника в Москве привел незамысловатый пример про Белую гвардию времен приснопамятной Гражданской войны. Была якобы там элитная дивизия, где генералы служили командирами полков, полковники командовали ротами, капитаны и ротмистры ходили в атаку со штыками наперевес. А командовал дивизией казачий есаул, который понятия не имел о Мольтке, Клаузенвице, Ганнибале и других стратегах, но бил врага, то бишь красных, и в хвост, и в гриву. На другом конце провода служили тоже не дураки, и, отчеканив, пока собеседник не передумал и не попросил подмоги, произнесли «под вашу личную ответственность генерал» и положили трубку.

– Собаки, – прокомментировал тот разговор с Москвой генерал своему адъютанту, стоящему рядом. – Подловили. Если я назвал капитана, значит никого у меня на самом деле нет. А им словно невдомек, прохвостам. Хм, хм – прохамкал он. – Капитану конечно шанс, а штаны с лампасами зависли. Давай сюда этого недотепу.

И вот который день Ильдар Харрасов спит урывками и не дома. Оперативным розыском занялась бригада из Главного управления МВД России, в помощь ей дали цвет уголовного розыска республики и соседних областей, шестые отделы, спецназы и тому подобные опричные службы, не говоря уже о мелкой сошке вроде гаишников и участковых. Набранный из соседних регионов служилый люд не скоро проникся важностью задачи. Насмешки и внутренняя расхлябанность еще долго проступали и в словах и в поведении командированных, пока не вылилось все это в знаменательном происшествии, долго обсуждаемом впоследствии в курилках. На одном из заседаний мордатый и пузатый полковник из соседней области вскользь высказал бродившее среди однополчан мнение, что негоже полковникам служить под началом капитанов, мол от этого и нет в стране порядка. Мнение это, выказанное в полголоса, тем не менее было услышано тем, кому оно предназначалось, и наступила зловещая тишина.

– Действительно, непорядок, – пожевав губами, заметил генерал, сидящий во главе стола, – Надобно поправить.

Он взял трубку одного из множества телефонных аппаратов, стоящих на тумбочке слева от него, нажал кнопку, так что всем, сидящим в кабинете, стал слышен разговор и произнес:

– Товарищ министр, генерал Коршунов говорит, операция «сосенки».

– Слушаю, генерал.

– Тут вот полковникам из вашего ведомства зазорно служить под началом капитана, так я думаю понизить их до лейтенанта для соответствия.

– Хоть до сержанта, генерал. И о своих звездах заодно не забудьте. Есть что-нибудь новое?

– Пока нет.

Положена была трубка телефона, налилось кровью лицо злополучного полковника, нависла над столом тишина.

– Капитан, – нарушил ее голос генерала. – Через три дня каждого десятого отправить восвояси. Вычеркивать будем вместе. Убывший автоматически, – это я гарантирую, не будь я генерал Коршунов, – понижается в звании. Прошу заметить: Древний Рим был великим потому, что в таких случаях каждому десятому отрубали голову. Я, как видите, добрее, возможно зря. А теперь вперед и с песней, господа.

Господа в страхе за собственную шкуру понеслись, как удалые кони. И город задрожал. Приняты были все, какие только могли придти в голову, меры. Сотни людей прочесывали улицы, дома, гаражи и сараи. Преступность не просто поползла вниз, она растаяла как снег под лучами африканского солнца. Мелкую шушеру грозно припугнули, бомжей и ворье от автомобильных до квартирных без поиска вины и в профилактических целях собрали вместе в давно пустующих камерах в Зеленой Роще, где в советские времена отбывали срок пятнадцатисуточники. Авторитетов вежливо и зловеще призвали к порядку, и те, почуяв неладное, затаились, как мышки в норке или разлетелись по заграницам. В городе стало тихо и спокойно, но чуткое ухо непременно уловило бы в этой тишине подспудные незримые движения.

Совершенно естественно, что каждый житель микрорайона, где произошло преступление, проверялся на наличие алиби, где, увы, особых успехов не предвиделось. И был опрошен не раз и не два. Но никто ничего не мог сказать про черный джип, что застыл со своим страшным содержимым на улице Российской в ночь с девятнадцатого на двадцатое мая. Никто не видел, как он там появился, никто никого не видел рядом с машиной. Между тем следы около нее определенно были. Были фантики от конфет и жвачек, следы обуви, клочки бумаг, пустые банки от пива и осколки бутылок – мусор, присущий любому пустырю в любом месте. Какие из них относились к участникам происшествия, а какие были оставлены задолго до того прохожими, выяснить не представлялось возможности. Были следы протекторов колес самого джипа и еще нескольких легковых автомобилей без всяких признаков каких-либо характерных отметин, в связи с чем по всему городу поголовно, точнее помашинно, раньше времени затеяли техосмотры. Интерес представляла затоптанная любопытствующими книжка с названием «Связь времен» 1980 года издания, но опять-таки имела ли она отношение к происшествию представлялось сомнительным, хотя всем участникам розысков вменялось спрашивать и о ней, как и собирать данные о людях, увлеченных историей. Были следы и в самой машине, отпечатки пальцев, окурки, волосы, в том числе и женские. Их кропотливо собирали, по каждому составлялось целое досье, и складывали в недолгий, как хотелось верить, ящик.

Капитан лично встречал в аэропорту группу экстрасенсов. Спешно собранные со всей России, они прилетели на самолете местной кампании. Тот долго заходил на посадку, гремел и кряхтел, как старый дед, несясь по полосе приземления, и когда экстрасенсы сходили по трапу на землю, они задумчиво смотрели на еще дрожащие крылья самолета, и капитану показалось, что исключительно благодаря их мыслительным усилиям, крылья не оторвались, и полет завершился благополучно. В машине они – двое мужчин и одна женщина сидели как истуканы, поводя вокруг глазами; представленные генералу, отделались ничего не значащими дежурными словами приветствия и благодарности за гостеприимство. В кабинете капитана несколько расслабились и в один голос заявили о незнаемой ауре над городом.

– Понимаете, капитан, есть аура у людей, у вас, у меня, у любого, кто живет, да и кто умер не сразу ее теряет. И есть аура у скопления людей, у толпы, у войска, у городов и деревень, где живут люди – объяснял старший из них – седой старик с шапкой седых волос и косматыми бровями. – У каждого города она своя, зависит от настроения людей, их довольства или недовольства жизнью. От детских голосов, хулиганских поступков, от множества всяких человеческих дел и в немалой степени желаний и ожиданий. А здесь над городом – и страх и залихватская беспечность. Как будто будь, что будет. Так перед войной: мирная жизнь не задалась, и все идут в атаку – и терять нечего, и авось да станет лучше.

Закончив монолог, он слегка скорчил нос и так оглушительно чихнул, что, казалось, взорвалась петарда. Застигнутые врасплох сотрудники вздрогнули, а некоторые даже пригнулись, чем и поплатись позднее нескончаемыми насмешками товарищей. Чих этот невольно заставил забыть подготовленные вопросы, и в то же время внушил уважение к приехавшим.

Затем, разведенные по отдельным кабинетам, экстрасенсы изучали фотографии места происшествия, гладили руками очищенные половинки позвонков жертв, всматривались в их лица, снятые еще живыми, и в их движения на экранах телевизоров, где прокручивались добытые у родственников видеофильмы. Еще два дня они бродили по городу, вбирая в себя запахи и настроения людей. Каждое свое впечатление они старательно фиксировали на бумаге, и краткий итог их звучал неутешительно. Жертв они характеризовали как подонков, по которым тюрьма плачет, так что нет ничего удивительного в их смерти и, может быть, даже казни. Что же касается палача: «Я вижу дремлющий вулкан, – заявила женщина. – Там под землей его жар, клокочет лава, собираются силы». «Звезды наводят свой порядок» говорил второй. – Они прислали сына неба не с миром, но мечом». А третий ничего не говорил, и только крестился «свят, свят» и просил: «отпустите меня к внученькам, Христа ради».

Наибольшее внимание вызвала у них, как ни странно, именно найденная на месте происшествия книга. Не сговариваясь друг с другом, они потянули к ней руки, и долго потом, положив ее в середину стола и рассевшись вокруг, шептали с закрытыми глазами.

– Я вижу комнату, серые в полоску обои, книжный шкаф, – говорил старший, – Комната затененная, уличного шума не слышно.

– Какая-то неухоженность вокруг, – отмечала женщина, – Пыль в углах, вещи разбросаны, не чувствую запаха пищи. Похоже, там живет одинокий человек.

И только третий – старик-шаман из горного Алтая со странным именем Олджубей – как от чумы открещивался от книги, и все просил: «отпустите меня к внученькам, Христа ради».

На этого третьего и насел капитан Харрасов, интуитивно и справедливо полагая, что именно неподходящие на первый взгляд наиболее полезны в деле. Силком усадив его рядом с собой в автомобиль, он дал задание водителю проехать по всем улицам города, а сам наблюдал при этом за лицом старика. Двое суток он отмечал по карте, где тот хмурился, где улыбался, а где и сжимался в комочек, вытирая невольный пот на лбу. Странный результат получил он, когда проделал, пусть и не столь наглядно, тот же эксперимент и с остальными. Все они по одиночке выделили одни и те же районы города: место преступления, узел улиц Кремлевская, Ломоносова и Жданова в Черниковке и Российской и Уфимского шоссе вблизи проспекта Октября. В этих то местах и сосредоточил капитан свои поиски, расставив незримо телекамеры с круглосуточным наблюдением и не менее сотни наблюдателей пеших и в автомашинах, якобы случайных прохожих и бомжующих грязнулей. И не менее поразительные слова услышал он от старика-шамана, когда отправлял – достал все-таки старик – его восвояси. «Пусто гнездышко, капитан. На твое счастье пусто. Надолго ли?» – с этими словами вскарабкался тот в вагон поезда, справедливо полагая, что одному ему башкирский самолет в небе не удержать.