Читать книгу Незаконно живущий - Георгий Тимофеевич Саликов - Страница 1

ПРОЛОГ

Вдоль покатых восточных склонов Скандинавских гор тянулись многослойные струи студёного воздуха, где лиловато-сиреневые блёстки там-сям перекликались с изумрудно-аквамариновыми оттенками. Эти воздушные толщи преодолевали путь от чёрных округлых вершин, окаймлённых седыми ледниками, до серебристого мшистого подножия, изъеденного своеобразным орнаментом из желобков, балок, овражков да бледных узких озёр.

Наиболее плотная область ниспадающего ветра обстоятельно проседала внизу на холмистой равнине. Она вязко расползалась гущиной по дну ветвящихся впадин, широких и мелких, выгибалась над водами озёр, проникала в узкие щели камней, вросших в землю, – многочисленных и разновеликих. А по пути – бесцеремонно придавливала долу скудные поросли жестковатого вереска.

Верхняя стлань потока, заметно разреженная, хоть и продолжала ниспадать, слабо приподнималась над склоном и слегка скукоживалась, не предполагая каких-либо дальнейших поступков.

Ещё один пласт, затёртый меж ними, чуть полегче нижнего, но увесистее верхнего, однако столь же ненастный и вредоносный для всякой жизни, коротенько подзастыл над слегка наклонной поверхностью, как бы набряк, создавая впереди себя выпуклые клубы внутренней мощи. Он словно пробовал мускулатуру для решительного действия. И вот, будто чьими-то властными пальцами выдавливаемый изнутри пространства меж двух иных пластов, этот упругий серединный слой тронулся вперёд. Вскоре выдающаяся воздушная масса, переменчиво поблёскивая лиловым холодом с изумрудным оттенком, всем своим воинством двинулась в сторону Ботнического залива. Но снижаться она пока не собиралась, и почти не задевала поверхности воды, местами ещё беспечно колыхающейся, изображая детские качели, а кое-где опасливо озирающейся в небо.

Быстрота продвижения леденящего пласта атмосферы продолжала нарастать над гладью вод, не находя для себя сколько-нибудь заметных препон. И, – после беспрепятственного огибания берега лесистой земли, повсеместно залитой зеркальными озёрами, он сумел развить курьерскую скорость, используя размашистый левый поворот. Мимоходом удачно обзавёлся тяжеловатыми тучами, близкими ему по боковой родственной линии.

Наконец, жадные языки скандинавского холода всё-таки дотронулись до спокойного тела мелководья, но уже залива иного, Финского, недалеко от устья Невы. Надавив касательным движением, наподобие бульдозера, на приглаженную поверхность воды, испускающую скромное тепло, плуг ветра погнал перед собой широкую и длинную волну.

* * *

На значительном расстоянии от берега, в маленькой лодочке сидел человек. Он как раз потерял вёсла и тоскливо размышлял о нелёгкой жизни ближайшего будущего. Правда, и чуть раньше его одолевали думы. Без тоски и без радости забирались они глубоко внутрь души за счёт полного отрешения от внешности своей, и от наружной среды обитания. Вот и не заприметил обитатель небольшого челна, когда вёсла, оставленные без внимания, одно за другим, тайком выскользнули из рук его, и раздольно протянулись по воде. Не достать.

А человек, уронивший вёсла в область недосягаемости, на них уже и не глядел. И о тревожном будущем не размышлял. Отвлёкся. Уж коли покинул он сознанием бесконечный внутренний мир, то попросту переключился на сферы дальние, обделяя вниманием тесно и коварно окружающее ближнее пространство. Отвернул взгляд от воды на небо. И удивился. И очаровался увиденным представлением. Там с полной жизненной отдачей осуществлялось природное явление, будто поставленное гением заезжего модернистского режиссёра.

Посреди ультрамаринового неба, там-сям висели острова ослепительных кудлатых облаков, неподвижно, изменяя лишь рисунок, и, по обычаю, изображали всяких зверюшек, здешних и заморских. И подавали облик безграничной независимости. Значительно выше двигались облачка поменьше, тоже белые, но слегка пригашенные, плосковатые, похожие на свежеприготовленные вареники с таинственной начинкой, обсыпанные мукой. Они плавно и равномерно смещались со светлого юга на меркнущий север. Будто невидимый опытный повар щедрым движением ловких рук отряжал кулинарный шедевр к воображаемому столу, и предлагал угощение для всех желающих, без разбора. Нате вам счастье. Да сам с предвкушением готовился охотно поглядеть издалека на аппетитное их поедание. Пониже, но почти наперерез подобию вареников, торопливо шли сероватые тучки, сходные с косматыми клочками ваты, наспех и озорно выдернутыми детишками из дедовской стёганки. Та, вероятно, слишком слежалась, и никому вроде не нужна. Их как бы мела невидимая матушкина метла куда-то вон со двора. А издалека, совсем внизу, – со стороны запада стремительно и почти касаясь воды, накатывались тяжёлые буро-свинцовые кругляки иных туч, изображая из себя недоброе нашествие, чуждое вообще всему свету.

«Надо же, – человек хихикнул и добавил в нелёгкую думу-подуму едкое замечание, – совершенно нет согласия на небесах». И опустил голову, не фокусируя зрение ни на чём.

А вскоре лодочка и он в ней, – уже оказались в тонком пространстве меж дошедшего сюда и продолжающего наступать свинца туч (сверху), и ни с того ни с сего активно закипающей поверхностью воды (снизу). Человек прищурился, помотал головой, да стал искоса поглядывать поверх себя на ускоренно изменяющееся представление фантастической постановки. Уф.

Там кое-где ещё сохранялись прорехи в ниспавшем гнетущем воинстве, и было видно, как повыше тёмных паров свинца и далее, и далее, – происходило разнонаправленное движение никчёмной ваты и никем не съеденных вареников, там-сям заслоняемых повисшими ни на чём кудлатыми кучками-зверьками. Порой чрез эту облачную разноусобицу пробивались лучи солнца, а им отзывались ослепительные искры мелких зайчиков среди кипящей воды. Затем и буро-свинцовые валунообразные тучи принялись куда-то вздыбливаться и тяжеловесно прокручиваться друг над дружкой.

И настал апофеоз в постановочной задумке заезжего гения. Весь запад потемнел до черноты, создав лохматую кайму посередине небосвода, и оттуда, словно соперничая с редкими лучами солнца, просыпались корявые молнии. И почти сразу, между угнетающе заигрывающими тучами и остро кипящей поверхностью воды – уже не оставалось и малого свободного пространства. Там принял хозяйство холодный крупнозернистый ливень, вперемешку с водяной пылью, метясь из стороны в сторону, закручиваясь вниз и вздымаясь обратно. И трудно было понять происходящее. Сверху ли что-то льётся, или обезумевший от кипения залив бросает к небу свои и без того мелкие воды.

Человек пал на дно лодчонки, свернулся в калачик, принялся ждать конца существованию. И пока ум оставался бодрым, не предполагал он прерывать размышления о чём-то всё-таки дальнейшем. «Если я мыслю, следовательно, существую», – он ухмыльнулся про себя, поддерживая знаменитое высказывание дедушки Декарта.

Но дело-то в том, что его присутствие во всём очевидном мире – давно представлялось ему столь же очевидно обманчивым.

ГЛАВА 1.

Пасмурный день без дождя. Пухлые тучки плотненько передвигаются по небу, подобно стаду, гонимому к новому и свежему пастбищу за горизонтом.

Старый трамвай «американка» трясётся, волочась по неровным рельсам.

Пассажиров немного. Тощая женщина с маленьким ребёнком на руках, собравшись в комочек, сидит возле передних дверей и плачет, поджимая внутрь и без того тонкие губы. Чубастый молодой человек на задней площадке, изображая уверенность в любых намерениях, занимает собой почти всё полукруглое сидение и озирается по сторонам слегка вопрошающим взором. Ещё две женщины средних лет, одна в платочке, другая со свежей шестимесячной завивкой, освоили часть боковой лавки, вплотную друг к дружке и уткнули взор в сторону пола, но фокусировали зрение на бесконечности. А мыслями обе женщины устремились в извечный тупик всякой будущности. Мужчина в парадной военной форме расположился напротив них, ровно посередине, и держал перед собой газету, но с повышенным вниманием глядел поверх неё в окно, загороженное женщинами, потому казалось, будто офицер впяливается прямо в них, поочерёдно. Чуть поодаль, старушка с паутиной морщинок на гладком лице, какие бывают у артисток, закончивших театральную карьеру, мелко моргает и прищуривает глаза. Она уже поднялась, по-видимому, намереваясь выйти на следующей остановке, но по лицу её пробежало сомнение. Затем, бывшая театральная прима двинулась к передней двери и, глядя сперва на плачущую мать, затем на её маленького ребёнка, совершенно синего, тихо-тихо спросила: «мёртвого дитятку везёте»? Мать, подняв замутнённый взор, прошептала: «пока живой, но врачи отказались лечить, сказали безнадёжный, и кровь я ему отдала, но напрасно».

Трамвай шёл под уклон, и перед остановкой стал резко тормозить, сопротивляясь повышенной инерции. Старушка ухватилась за поручень и прижалась к нему, молодой человек соскользнул с лавки, но, уперев руки в пол и оттолкнувшись, принял прежнее положение. Сидящие на боковых лавках, лишь качнулись вбок, а у военного мужчины притом газета лопнула посередине, обнаружив на груди орден, обретённый сегодня в районном «военкомате», и сверкающий новизной.

В ближайшем переулке показался край здания церкви. Голубая стена в тот же миг ярко высветилась лучами солнца, ненадолго выглянувшего из-за одной из пробегающих по небу тучек. Та чуть-чуть оторвалась от плотной группы своего коллектива, образовав узкий прозор.

«А вы подите, окрестите ребёночка», – сказала старушка.

Трамвай, повышибал искры из-под колёс и прилип к рельсам.

Бывшая актриса уже успела спрыгнуть с подножки трамвая, на девчачий манер.

Женщина с младенцем не решалась вставать.

Вагоновожатый почему-то медлил и не давал трамваю последующего хода. Звякнул колокольчиком и крикнул: «больше никто не выходит»?

«Я, я выхожу», – будто опомнилась женщина.

Спустя недолгое время, истощённая мать, не переставая плакать, вернулась на остановку, дождалась другого трамвая, и тот довёз её до дому. Тучки сильнее сгустились, налезая друг на дружку. Ребёнок не подавал признаков жизни.

* * *

Далеко над известным нам пространством земного бытия уныло брёл одинокий ангел по пескам безвременья. Он глубоко переживал собственное одиночество и непосредственную тому причину: профессиональную непригодность. Что предшествовало нынешнему состоянию ангела, – трудно вообразить. Вроде неглуп, и дело знает. По крайней мере, Начальство не питало к нему ничего предосудительного. Но и предложений для постоянного трудоустройства тоже не поступало. Другим поступало, а ему нет. Одиночество незаметно подкралось к нему и обволокло. Ангел уже свыкся с таким существованием, и бродил без всякого сопровождения кого-нибудь из иных небесных жителей. Крылья от долгого бездействия пообвисли и тащились за ним по пескам, оставляя неглубокие борозды. Он порой немного разбегался и пробовал расправить их, дабы взмахнуть и чуть-чуть приподняться над грешным унынием. Но получались лишь прыжки, да и те – короткими.

Он глубоко и прерывисто вздохнул, присел на краешке нематериального оврага, отёр крылом влажноватое от переживаний лицо и сам себе утешительно улыбнулся. «Ничего, ничего, – промелькнуло размышление, – хоть я и в вечности, невезение моё простирается не столь уж бесконечно».

Затем, ангела будто бы кто-то ущипнул. И, встрепенувшись, одинокий небесный житель бодро взмахнул крыльями, до того долго пребывающими в праздности, и, пересиливая боль в плечах, ещё продолжил ими трудиться в золотистых пластах многомерного воздуха, оставаясь на месте. И тут, наконец, ангела подхватили восходящие потоки. А в них и отдышаться не грех, отдаваясь объятьям подъёмной силы. «Полетаю просто так», – подумал ангел.

И летал бы.

Но вскоре взор ангела невольно наткнулся на витающую неподалёку маленькую душу ребёнка, столь же одинокую. Мог бы и не заметить совсем незначительного предмета, но случай, сущий пустяк натолкнул его зрение на неожиданную находку. От младенческой души в сторону земли тянулся явно какой-то ход, имея в себе неведомое пространственное устройство. Что-то вроде то ли трубы, то ли столба. Безвестная конструкция себя проявляла вовсе не зрительно, из-за совершенной прозрачности, а неким присутствием. И наличие возникшего предмета выдавало именно чуждое, непривычное выражение относительно остального небесного вещества. Ещё до того, чуть раньше, мгновенье назад, свободно летая без цели, он один раз успел задеть крылом сие странное проявление и почувствовать его действительное существование. Но тогда ангел не придал тому значения, только слегка насторожился и невольно прищурился. А теперь, на конце неясно осознаваемого приспособления и обнаружилась маленькая душа. Она словно венчала удивительный бесплотный рисунок.

Ангел, долго не задумываясь, поймал вдохновение и мгновенно обрёл радость от внезапной посылки. Одновременно в нём раскрылась дерзость совершить самостоятельный поступок. Он мягко подлетел к душе, обхватил её крыльями и решительно поскользил вдоль странного проводника по направлению к земле. Там ангел отпустил её.

* * *

Лицо младенца порозовело, грудь наполнилась воздухом, и, вместе с выдохом раздался тонкий звук: не то плач, не то смех. Ангел поднял крылья, повёл ими над лицом ребёнка и отошёл в сторонку. Тощая мать с тонкими губами вскинула руки, и, словно подражая ангелу, проделала подобные движения. Затем, схватила дитя, притиснула к груди и, вертясь на месте, тоже издала многозначительный звук: то ли плач, то ли смех.

* * *

Небесный житель, тем временем, невольно начал осознавать прямое участие в происшествиях человеческой жизни. И малость оторопел. Дела, им сработанные показались не слишком правильными. Даже чересчур никудышными. Его мысль, крутясь вокруг собственного внезапно выдавшегося труда, будто ушиблась об новоявленные выпуклости на поверхности обыкновенного ангельского бытования. Известно, что ангел, – существо по преимуществу служебное, однозначно подчинённое. А он что натворил? Без начальственной разнарядки исполнил никем не задуманное, сомнительное путешествие с душой ребёнка, никому неизвестной. По собственному разумению поступил. Сам. Что там внутри подвигло, трудно сказать. Наверное, невыносимо надоело ощущение невесёлого одиночества. Нетерпение совладало над смирением, и – нате вам.

Ведь он давно, долго и с неутихающей остротой чувствовал вообще ненужность свою. Скорбь угнетала одинокого ангела. А тут подвернулся редкий и, надо полагать, единственный случай обрести себе попутчика, вместе с радостью. Вроде повезло, но…

Непонятная опаска скребла сознание.

Он вздохнул и подумал: «будь что будет; конечно же, Начальство не одобрит моего деяния, эдакую отсебятину, да воздаст по справедливости».

«А вдруг обойдётся, уляжется само собой». – Ангел высек внутри себя искорку доброй надежды.

И, пожав плечами да приподымая крылья с полу, обитатель небес воспользовался тем же необычным проводником, поднялся по нему домой, на небо и сел на его краешек, свесив ноги.

Мимо пролетела ангельская стайка. Никто не обратил внимания на ангела-отступника. Тот взглянул в сторону стайки, и один из тамошних ангелов, случайно поймав его взгляд, зажмурился и отвернулся.

«Наверно, успели донести на меня, – шёпотом проговорил дерзкий ангел, – впрочем, и до того не питали мои одноплеменники особой приветливости ко мне».

И подумал: «Что, если пойти в приёмную Начальства»? А цель сего мероприятия выдалась весьма странной и неясной. Сдаваться на милость или наказание? Или ответственно выпросить достойную работёнку по специальности, в связи с уже случившимся фактом?

ГЛАВА 2.

Ведь это лишь кажется, будто всё случаемое в жизни, куда-то ушло. В прошлое? А оно чем представляется? Резервуаром? Автору сих строк понравилось, когда Василий Аксёнов в своём романе «Редкие земли», перечисляя значения Атлантического океана, остановился на слове «резервуар». Ёмкое название. В нашем же подобном поиске значений некого Прошлого, допустимо остановиться на слове как раз «океан». Весь, конечно. Мировой. И без берегов. Оно не исчезает и не накапливается, но участвует во всеобщем круговороте жизни. Отдаёт от себя пар для будущего и принимает в себя потоки настоящего.

Или оно выглядит иначе. Ты идёшь себе да идёшь, собирая подкидываемые тебе камешки событий. А былое никуда от тебя не уходит. Истекшая жизнь просто будто позади тебя. Позади, прямо за спиной. Ты ли её несёшь, сама ли она способна сопутствовать тебе, – не суть. Обернёшься без причины, так, оглянешься, и, – ох! Прошлое глядит на тебя и приветственно улыбается. Живое, звучное, яркое, свежее. Да, свежее. Будто мгновение назад произведённое на свет Божий. И жгучее переживание охватит тебя. Не исчезает минувшее, и никуда не удаляется. Оно действительно лишь позади тебя. В обычном укладе жизни своей ты знаешь о нём, но не видишь. А оглянулся, высунул голову из окошка своего уклада, встретился с прошлым глаза в глаза, и поразился увиденным.

Предстала непонятность: Что удерживает Прошлое? Память? Или что иное? Вопрос не простотакошный. Если память, тогда среди чего мы станем искать её наиболее выпуклое значение? Держалка? Плотина? Ну, да, плотина ближе по смыслу и образу, если продолжать соблюдение водной темы. То есть, память, – средство, удерживающее поток событий твоей жизни, и маячащая где-то впереди тебя. Несколько неожиданно, да? Оказывается, всё проистекшее раньше, по сути, находится там же, где и будущее: перед плотиной. А ты к ней постоянно приближаешься. Порой закидываешь ведёрко на верёвочке, зачерпываешь оттуда малую частицу обитания прошедшей и будущей жизни, подносишь ко рту, вкушаешь, и удивляешься.

А выглядит ли память ещё иначе? Выглядит. Память всяко выглядит. Возможно, сидит она в пространствах между нейронами и синапсами в твоей голове, среди загадочного коннектома. Но чем бы она ни представлялась нам, точит в сознании сомнение: точно ли именно память удерживает Прошлое? А не само ли оно не желает отлучаться. Сам случай, само переживание случая – всегда следует за тобой, и никуда не удаляется. Всё переживаемое тобой, остаётся без перемен. Живым. Потому и переживается. Не зацепляется и не обволакивает. Присутствует. Не хочешь, не оглядывайся, не смотри туда, на когда-то переживаемое. Тем более, прямо в глаза. Ведь когда ты смотришь на некий предмет, он предстаёт пред тобой сугубо в настоящем времени. А стоит взгляд отвести в сторону, – уже оказывается там, в коннектоме.

Так и здесь. Выбирай: или час от часу гляди на Прошлое как таковое, всамомделешнее, и заново переживай его; или откладывай в неизведанную память, делая пометки на её карте, дабы жизненный кусочек потом раскопать воображением, да оглядеть с высоты времени сквозь разноцветный туманец.

И жизнь тоже тобой воспринимается подобно тому. Либо она поминутно откладывается в твоей памяти, либо предстаёт перед тобой глаза в глаза, когда ты взглянул на неё, никуда от тебя не уходящую.

Говорят, когда человек умирает, вся его истекшая жизнь проявляется и проносится перед глазами. Не знаю, не могу утверждать, придётся проверить на себе. Но и не обязательно умирать, чтобы видеть свою жизнь. Мы знаем, где она находится. Жизнь всегда здесь, вокруг. А её прошлое – чуточку позади. Не мешает минувшее жить дальше, не путается, как говориться, под ногами. Прошлое – телега. А ты – лошадь. Ты её тащишь. Лошадь ведь не оглядывается на телегу. Более того, ей на глаза устанавливают шоры: пусть глядит вперёд.

Ладно, с лошадью и телегой мы попросту немного позабавились. Сравненьеце эдакое плосковатое вышло. Другого примера, более изысканного и выпуклого мы сочинять, пожалуй, не станем. Главная мысль уже понятна и без того. Жизнь никуда не уходит. И, благодаря её всегдашнему присутствию, перед смертью, когда впереди нет ничего, – всё, бывшее за спиной, проступает сквозь тебя и видится целиком.

Человек, павший на дно лодчонки и свернувшийся в калачик, обернулся назад…

* * *

Далеко под миром небесного бытия, временно оставленного нами, в земном трёхмерном пространстве обитания людей, ребёнок, ставший уже трёх или четырёхлетним мальчиком, лежал в кроватке. Сбоку, на стене висела небольшая шпалера с изображением играющих слонят. Он проснулся недавно и вспоминал сон тоже про слонов, но взрослых и огромных.

Однако вскоре внимание мальчика перенеслось на странный гул. Тихий-тихий, но доносящийся издалека. Непросто издалека, а совсем издалека. И мальчик почувствовал, будто от головы исходит вроде невидимый и невесомый столб или труба, а лёгкий гул проступает именно оттуда. Гул заменился на голос. Похож на человеческий, но язык странный и неизвестный, совсем не тот, на котором говорят родители, брат и остальные люди. Притом голос оказался хорошо знакомым, хоть и действительно слышался впервые. Что изрекалось оттуда, разобрать по словам невозможно, а вот суть улавливалась непосредственно сама по себе. Мальчик понял: у него есть собеседник, он очень далеко где-то над небом, но собеседник тот, – его близкий друг. И действительно, захотелось проговорить. И даже показалось, будто поговорил. Про себя. А потом радостно рассмеялся от удовольствия.

Затем мальчик попробовал пробубнить некие нераспознаваемые звуки вслух, и прислушался. Но столб уже растворился, а из-за окна раздавались девчачьи голоса, в коих вполне различалась обыкновенная речь. Ладно. Теперь надобно сползти на пол с высокой кроватки, да оглядеться по предметам, расставленным в комнате. Вот. На краешке стола обреталась банка с мацони, а рядом ложка и кусок хлеба. Сей намёк был понят, и вскоре содержимое банки и хлеб заметно изменили его худенькую фигуру. Дитя ловко обуло сандалии, открыло наружную дверь, и вырвалось навстречу свободной поре.

Во дворе прыгали несколько девчонок. Они до того нарисовали мелом классики. «Я тоже хочу рисовать», – сказал мальчик. «Умеешь разве»? – посмеялась одна из девочек и подала ему крупный кусок мела. «Не знаю», – ответил мальчик, взяв и рассматривая увесистое средство для рисования, не умещающееся на ладони. Да косо поглядел на ту девочку. Образ её тоже захватился, неизвестно чем, ёмкостью какой-то, где-то далеко в глубине, принял там весьма крупные размеры, и, конечно же, не уместился, обволакивая всё внутреннее пространство. Мальчик удивился, вопрошая себя о случившемся, и ответил шёпотом: «не знаю». Из-за наплыва на ум обоюдного таинственного незнания, он закрыл глаза, отвернулся, открыл снова и увидел иное изображение.

На ближайшем брандмауэре дома прикреплён портрет Сталина. Полотно ещё не успели снять после вчерашнего праздника. Мальчик прищурился и стал вглядываться в особенности рисунка и светотени. Но тут подошли двое взрослых со стремянкой, сняли портрет, свернули трубкой, достали из карманов папироски и принялись перекуривать. Мальчик наклонился над асфальтом да быстренько нарисовал замену свёрнутому портрету. Пришлось трудиться двумя руками, потому что, мы знаем, в одной руке рисовальный предмет не помещался. Неумело да неуклюже юный рисовальщик проделывал творческие движения, но вышло весьма похоже. Оба взрослых приблизились, поглядели, улыбнулись, помотали головами, и один из них сказал: «здорово». Другой поддакнул, но засомневался в сходстве, прищурив один глаз. Мальчик нарисовал рядышком ещё один портрет. «Угу, – отметил тот, другой. И уже без тени сомнения, глазами, изобилующими лаской, глядел на парнишку почти в упор, – теперь лучше».

Мальчик вдохновился, и вскоре вся асфальтовая поверхность двора покрылась портретами Вождя одним единым кружевом, не оставляя и малого места для ходьбы, поскольку некуда было ступить, кроме как на изображение неприкосновенного лица. Лишь несколько квадратиков для игры в «классики» позволяли избежать затаптывание Генералиссимуса, однако в них плотненько приютились девчонки.

Мальчик стоял припёртым к брандмауэру, где недавно висел прототип многопортретного мелового ковра. Он держал двумя шевелящимися пальчиками крошечный остаток орудия беззаветного труда, не зная чему ещё употребить сей пигмент, и вскоре уронил да растёр сандалиями. И никто из жителей двора не дерзнул поругать юного гения за благородное пристрастие к монументальному искусству. И торопиться стирать сие художество никому не приходило в голову. Народу много. Разного. Обиженного, завистливого. Кто-нибудь возьмёт да отпишет донос. Антисоветчик, мол, антикоммунист и вообще враг народа. Кому охота оказаться в гостях НКВД?