Читать книгу Серебряные стрелы - Георгий Юров - Страница 1

Эта книга написана мною

и другом моим

Интернетом

Киновия служительниц Непорочной Девы-Матери возвышалась уединённо над опушкой соснового бора подступавшего к каменным стенам почти вплотную по склонам крутого холма. С другой стороны отрога земная твердь обрывалась стофутовой пропастью белой как мел скалы, над руслом изгибавшейся подковой речки, соединённой с Обителью серпантином деревянных мостков.

Всё что нельзя было вырастить на отвоёванном у пустоши огороде, привозилось извне и, хотя сёстры не предавались чревоугодию, им всё же требовалось на сезон немало продуктов. Река являлась единственной дорогой связывавшей их с внешним миром. За лесом начинались непроходимые топи болот, и лишь немногие храбрецы рисковали отправляться туда, с надеждой вернуться назад. Воду для питья доставали из глубоких колодцев; она была холодной, чистой как слеза не оставляя осадка даже по истечению долгого времени и как считалось, обладала целебными свойствами.

Киновия стояла здесь с незапамятных времён, но история её возникновения оставалась весьма таинственной. Строилась она втайне от всех, хотя сюда и так редко кто забредал – тут не было ни больших дорог, по которым постоянно двигались повозки с товаром заезжих купцов, ни городов поблизости, да и река становилась полноводной лишь недолгое время после разлива. Пустошь была дикой и безлюдной и вдруг на этом месте, неожиданно для всех появился Храм Девы-Матери, словно из неоткуда – вот вчера здесь ещё не было ничего, а сегодня белёные мелом стены уже играли на солнце к удивлению проплывающих мимо рыбаков да забредших охотников.

То был дар всемилостивейшей Матери Всего Живого; стала Обитель плоть от плоти Её, как само непорочное зачатие, только поговаривали злые языке о незавидной судьбе строителей – дабы не болтали лишнего сбросили их вниз со скалы.

В келье верхнего этажа под самой крышей было не слишком тепло в эту пору середины весны, но пот тёк по телу молящейся сестры Эрины. Страдая от исходящего, словно изнутри её жара, она разделась, открыв взорам белых стен своё, не знавшее родов стареющее тело с маленькой грудью, заплывшей жиром талией и широкими бёдрами. Молитве предшествовал семидневный пост, что туманил сознание, но отрывал разум голосу, ясно звучавшему теперь внутри неё. Точнее сказать то был не голос, а чехарда бессвязных видений, внезапно появляющихся перед нею, словно сотканных из воздуха.

Одна за другой умирая мучительной смертью, гибли женщины, разного возраста и социальных сословий. Переживая их смерть вновь и вновь, Эрина выла от боли сострадания, от бессилия что-либо изменить и лишь смотрела покрасневшими от слёз и бессонницы глазами, впитывая в себя видения. Это были божественные откровения данные ей свыше за самопожертвование и отреченье от мира. Она могла видеть, чувствуя боль разрываемого на части тела; она истекала кровью, умирая на полу своей кельи, и воскресала вновь, дабы узреть новые муки и новые страдания. То было предостережение, без дат, имён, привязки к конкретной местности; всё могло произойти на этой неделе, а могло и через много лет или даже веков, но в том, что увиденому рано или поздно уготовано случиться, провидица не сомневалась.

События развивались стремительно одно за другим, и единственное что их объединяло это ночь, лишь мрак являлся сообщником страшных деяний. Да ещё то, что видела она глазами зверя, иначе и не назвать существо способное на такое. Картина изменилась, но тревога в душе не стала меньше. Сердце всё также било набатом, разгоняя кровь по венам и капли пота изломанными линиями текли по её, не знавшему плотских утех телу.

Переплетающимися змеями, уходящие в небо столбы чёрного жирного дыма застилали полуденное солнце, висевшее раскалённым пятном над широкой рекой. От зловонной гари разъедало глаза, и светило плыло в мареве горячего воздуха. Рой стрел летел в обе стороны жестокой битвы происходившей у стен огромного города, и женщине показалось, что она узнаёт знакомые очертания из прошлой мирской жизни. Но точно сказать было нельзя, ведь это была так давно – её другая жизнь, да и многие пристройки цитадели казались, ей незнакомы, и всё же что-то подсказывало, что это именно он, величественный город её детства.

По приставным лестницам нападавшие лезли вверх, на их головы сыпались камни, лилось горячее масло из огромных котлов. Массивные глыбы из метательных орудий падали то на одной стороне, то на другой смешивая боевые порядки и крики проклятий, ужаса, боли, ярости тонули в гуле сраженья. Кровь текла рекой, смешиваясь с речными водами, и от обилия её река покраснела, став мутно багровой. От пряного запаха к горлу женщины подкатила тошнота, видение помутнело и вдруг из клубов дыма горящих брёвен, одежды и человеческой плоти показалась огромная деревянная голова дракона, с серебряной чешуёй на мощной выгнутой шее. Было слышно, как хлопают в порывах ветра огромные чёрные крылья. Кровь, лившаяся во все стороны падала на морду чудовища и там где касалась серебряной кожи, оно оживало; мёртвые глаза светились ненавистью и злобой, резные губы зашевелись, пасть раскрылась, обнажив окровавленные клыки. И в этом порыве уже была конкретика – оживающее существо тоже видело монахиню, по крайней мере, ощущало её присутствие и теперь извиваясь, старалось дотянуться до неё, но тело, оставшееся деревянным остовом корабля, мешало и чудовище выло от бессилия своей неистовой ярости.

От нервного истощения Эрина потеряла сознание, а когда пришла в себя, уже не было ни смутно знакомого города, ни реки с покрасневшими от крови водами, ни армады вражеских кораблей. Боевые порядки двух армий стояли друг против друга на огромном поле. Падал дождь, ещё не шёл, но капли его уже срывались с неба, скользя по щитам и кольчугам. Солдаты расступились, давая дорогу закованному в броню всаднику на серой кобыле, и с противоположной стороны ответили тем же, выпуская своего бойца. Рыцарь проскакал вдоль ощетинившихся поднятыми пиками боевых порядков, отдавая дань каждому и воины, приветствуя его, били мечами в свои щиты, а потом, вернувшись на середину опустив копьё, поскакал навстречу судьбе. Его противник был заметно крупнее, это был настоящий гигант на огромном рыжем коне с зелёной попоной, грудь которого закрывали железные пластины.

Расстояние стремительно сокращалось, с обеих сторон затаили дыхание, с волнением ожидая исхода дуэли. Боевые кони, ощущая важность момента, неслись, закусив удила, ещё мгновение и копья сойдутся с бронёй, но в этот момент, когда общие взоры были прикованы к поединку, небеса разрешили его по-иному. Ослепив вспышкой близкого удара, разряд молнии вошёл вместо схватки, поразив всех её участников. Мёртвые лошади и мёртвые люди, секунду назад бывшие непримиримыми врагами, лежали мрачной грудой тел под усиливающимся дождём, а противоборствующие армии смотрели на них, сбитые с толку неожиданной развязкой. И грянул гром.

В бедно обставленной келье со знаком трёхликой Богини над дверью пахло озоном, как бывает после грозы. Неслышно появившиеся послушницы замерли на мгновенье, увидев лежащее на полу бездвижное тело сестры. Вошедшая следом настоятельница, склонившись над провидицей, приложила палец к вене на её шее и, убедившись в наличии пульса, кивнула остальным. Те, по-прежнему молча облачили женщину в тёмно-серую тунику и, подняв с пола, уложили на постель с начертанным у изголовья символом Ордена – взятым в круг крестом.

Рассветное солнце осветило Обитель, разбавив алым цвет слоновой кости. Тьма, вновь побеждённая в извечной борьбе, пряталась в тенях у стен, словно получившая пинок собака, чтобы скопив силы вечером заявить о себе. Неслышно провернувшись на смазанных жиром петлях, открылись кованые железом ворота, и одетый в дорожный плащ вестник, в походной суме которого лежал пергаменный свиток, быстро спустился по мосткам к ожидавшей его на водной глади фелюге. Выйдя в фарватер, команда подняла парус. Лёгкое судно покачиваясь на волне уходило за поворот, ветер гнал лодку вниз по течению, а идущая на убыль луна смотрела с заоблачной высоты как восходит над киновией солнце, давая начало новому дню и легенде о Трёх Пророчествах.

Часть первая

Пророк

В нагромождении хаотичной застройки Верхнего города (когда почти впритык к одному зданию ставили другое), в заросших молодой порослью деревьев развалинах храма Отвергнутого Бога собралась дюжина одетых в белое мужчин.

Вернее застроено всё вокруг было лишь с трёх сторон – с четвёртой руины стояли на почти отвесном обрыве Леи, и солнце, поднимаясь над горизонтом, заливало остатки храма. Гонениям подверглись впавшие в немилость жрецы, многие из которых встали на защиту священного огня, горевшего внутри культовых сооружений, и были либо убиты, либо навечно брошены в подвалы крепости, но событие, которого они так долго ждали, заставило выживших потерять осторожность. Ведь даже простое упоминание имени Отвергнутого Бога, могло дорого обойтись. Астарта – Непорочная Дева, новая богиня Добробрана, оказалась милостивой к тем, кто возносил ей молитвы и беспощадной к своим хулителям.

Пол в разрушенном храме тщательно вымели, застелив белым покрывалом, раскрашенным красными и зелёными цветами. Белый цвет по учению Ария – пророка Отвергнутого Бога, символизировал чистоту и благость, зелёный – процветание и возрождение, а красный был символом воинской доблести.

Бальтазар, один из немногих оставшихся в живых Патриархов, поглядывая на солнце, не торопясь произвёл ритуальное омовение из белого кувшина, что держал совсем ещё юный жрец и, вытерев насухо лицо и руки, приступил к чтению священного писания. Уложенный в железный оклад с медными застёжками фолиант представлял собой толстый пергаменный кодекс длинною в добрых полтора фута и в фут шириной – книгу, написанную, на тонко выделанных листах из ослиной кожи. Когда он уставал второй по значимости священник, подхватывал текст заповеди из своего, меньшего размера кодекса, стоя лицом к лицу с Бальтазаром, но ни в коем случае не спиною к солнцу и горевшему в чаше священному огню. Все эти люди вели двойную жизнь, все они где–то работали, занимаясь насущными делами, но под мирской одеждой носили подпоясанную шерстяным поясом священную рубаху из цельного куска материи.

Последователи Ария верили, что такое одеяние защищает душу от зла и соблазнов, а кармашек над сердцем является копилкой благодеяний, и старались как можно меньше времени находиться без неё. Шесть каменных чаш с благовонным деревом стояли по внешнему краю храма. Под чтение молитвы Бальтазар зажёг их все от пламени седьмого сосуда, огонь в котором не гас никогда. Так было уже сотни лет, жрецы умирали от старости или болезней, а огонь так и горел, помня прикосновения рук давно ушедших людей.

Время близилось к полудню, но безоблачный день не давал света – тень лунного диска медленно, но неотвратимо наползала на солнце, заслоняя его сначала на четверть, потом до половины, пока не скрыла полностью. И стало вдруг днём темно, как бывает лишь вечером. Стих ветер, замолкли птицы, неслышно стало привычных звуков жизни огромного города – потрясённые люди, бросив дела, испуганно смотрели на небо. В наступившей тишине слышались лишь слова священного писания, что читал больше не глядя в текст Бальтазар, не было надобности в факелах, ведь он за долгие годы выучил его наизусть. Экзарх изменился: в оттенках тревожного света, бросающего на священную рубаху и белую круглую шапочку кровавые отблески, он стал величественнее, а аскетичное лицо сделалось суровым и почти таким же безжизненным, как у каменной статуи. Он словно стал выше, голос его гремел фразами священной книги, и сделалось жутко и от слов его, и от полуночного мрака, опустившегося на небо в середине дня. Казалось это жрец силой своей веры, скрыл свет от ветреной паствы, ещё вчера возносившей молитвы своему единственному Богу, а сегодня отвернувшейся от него.

И люди, глядели испуганно на жуткое зрелище, и кто-то видел лишь чёрный круг, а кто-то крылатое солнце с птичьим хвостом и двумя головами чудовищ смотревших в разные стороны. Но те и другие считали это знамением и не понимали его. Лишь Бальтазар взирал на него влажными от слёз глазами, читая молитву низвергнутому Богу. Старый жрец верил, что этот день наступит, верил и ждал всю свою жизнь, боясь лишь, что смерть прервёт его ожидание. Потому что знал, что вслед за крылатым солнцем на землю Серединного мира ступит Пророк.

***

Апрельское солнце падало в бездонную пропасть у края мира, заливая светом небольшую долину, зажатую изгибом реки с одной стороны и лесом с другой. По ней к воротам в крепостной стене возвращался рабочий люд, тянулись повозки, спешили всадники, сопровождая покрытую королевскими вензелями и дорожной пылью карету.

Велик был город Добробран и славен, и страшен Драконьей башней городского острога и местом казни у Касагранды – городского дома собраний. Хотя и звали его иногда Пёстрая Корова, ведь именно она, отбившись от стада дикого племени, спасла жизнь будущего основателя города, вскормив своим молоком. Та история случилась много веков назад, сейчас город сиял в зените славы островерхими шпилями Высокого замка и золочёными макушками храмов Девы-Матери; его заросшие мхом, покрытые боевыми шрамами неприступные стены, высоко уходящие вверх, гордо смотрели сквозь щели бойниц на спешащий укрыться за ними народ.

Уже много лет был мир на земле Добробрана, благодаря мудрой политике вдовствующей королевы Элисандры. Муж её, король Салозар, умер много лет назад от страшной болезни, за короткое время превратившей пышущего здоровьем нестарого ещё мужчину, настоящего гиганта в прикованную к постели развалину. Выданная за муж за Азгорское море дочь Салозара обвинила мачеху в убийстве отца, узурпации власти и навязыванию чуждой веры, приведя легионы мужа на земли родины. Но после долгой кровопролитной войны была разбита в решающей битве в долине Дев, и бежала на родину мужа, опасаясь расправы. Утвердившись на троне, Элисандра стала править одна, и хотя естественное увядание не обходило её стороной, она всякий раз отвечала отказом, сватавшимся к ней лордам.

Ехавший на ослике молодой человек лет двадцати семи был остановлен одетым в кольчугу и железную каску с широким щитком для носа городским стражником:

– Куда?

– Пусти меня, добрый человек, – ответил путник, глядя в суровое лицо воина и вся процессия на подходе к почерневшему от дождя и солнца подвесному мосту над глубоким рвом, с заострёнными кольями на дне, замерла и загудела нервно, не понимая причины проволочки. – Ведь скоро ночь и звери, как обычные, так и двуногие, уже готовы покинуть своё логово.

– Кто таков? – спросил стражник подозрительно, не убирая с дороги копья. – Откуда мне знать, может ты и есть первый разбойник?

– Я не разбойник, – с мягкой улыбкой ответил ему странник. – Я иду по миру, собирая по крупинкам его мудрость.

– Ты либо вор, либо блаженный. Но мне нет дела до этого, оплачивай городской сбор в две медные монеты и въезжай, не задерживая других. Если конечно ты не нищий.

– Я не нищий, я богат духом и с радостью раздаю свои сокровища первым встречным.

– По тебе не скажешь, – хмуро заметил воин, разглядывая собеседника. Тот был среднего роста, худощав, чёрные волосы, схваченные медным обручем, падали ему на плечи. Был он смугл, с узким обветренным лицом и проницательными карими глазами. Одет в посеревший от времени некогда чёрный плащ с капюшоном, перехваченный в поясе бечевой, а на ногах носил сандалии из толстой кожи. Позади седока к крупу ослика был приторочен небольшой дорожный мешок.

– Пусти его, солдат, от него не убудет. Я заплачу за него, – сказала стражнику миловидная круглолицая девушка из окна поравнявшейся с ними кареты, протягивая деньги.

– Спасибо, юная леди! – крикнул путник, вслед тронувшейся карете и очередь у ворот вновь пришла в движение, чтобы вскоре раствориться в переулках городских кварталов.

***

Добробран был главным городом одноимённого королевства, состоящего из семидесяти с небольшим рыцарских замков, вольных городов и торговых посёлков окрестных земельных Магнатов, славных своими осенними ярмарками. Города не имели отдельного самоуправления – они также платили налоги и штамповали королевскую монету, в чём была их вольность, так это в том, что жители рождались свободными людьми, в отличие от принадлежавших Магнатам крестьян, служивших товаром наряду с землёй, недвижимостью и скотом.

Королевство по форме напоминало вытянутый овал, расширявшийся в северной части и сужавшийся к югу. На севере соседствовало с Домом Рей Гарда, лишь недавно сформировавшимся как единое государство из пяти некогда формально объединённых королевств. На юге его естественным пределом было Азгорское море, куда впадала бурлящая полноводным потоком на каменистых порогах Лея, разбиваясь в своей дельте на сотню рукавов, протоков и мелких речек. Красавица Лея давала жизненную силу южным пустынным районам, кормила рыбой и хлебом заливных лугов, беря своё начало далеко на севере, в верховья Скалистых холмов, словно нанизывая на себя примерно посередине оба государства. С запада границы королевства обрамляло море, с востока дружественное княжество Ланчестерон, владыка которого поддержал Элисандру во время войны с Византием. За морем лежал уже названный Византий, королевство Азгора и Ахеронское царство, являвшиеся центром Серединного мира.

Вопреки легенде свою столицу предки Салозара не строили, они пришли сюда во время великого переселения, когда лёд метровым слоем сковал их земли, на севере превратив в безжизненные, ледяные пустыни. Прежние хозяева города и всех земель от Скалистых холмов до моря, (цивилизация которых переживала явный упадок, хотя и была гораздо выше, чем у пришлых племён), особого сопротивления не оказывали, предпочтя присоединиться к тем, кого не могли победить. И возможно, поэтому Добробран, что в переводе с языка исконных жителей, айнов, означало «дом благой веры», не был стёрт с лица земли. Позже ассимилировавшиеся с переселенцами аборигены на тот момент давно покинули свою столицу, и жили в деревнях и каменных замках из её руин по течению реки, растеряв древние знания, а взорам измученных долгими переходами людей предстало заросшее молодой порослью безжизненное поселение. Поразившее невиданными доселе монументальностью, масштабом и красотой.

Исход был так давно, что о нём мало кто помнил, но ещё меньше было тех, кто знал об его причинах. Боги прокляли айнов, закрыв небо завесой облаков, такой плотной, что солнце не могло пробиться сквозь них. Долгие годы без лета, почти полностью выкосили этих удивительно рослых людей, настоящих гигантов, которым требовалось немало пищи, а выжили из них самые изворотливые и как ни странно слабые – это был чудовищный естественный отбор, поставивший крест на процветающей цивилизации. Река замёрзла, метели, дуя неделями и месяцами, заносили Добробран снегом так, что даже шпили самых высоких зданий оказались едва видны.

Когда тучи рассеялись, и вышло солнце, пришла большая вода, и чёрный дождь лил с неба, не переставая, превратив всё вокруг в бескрайнее море. Вода уходила неспешно в течение нескольких лет, а вместе с нею безжалостный мор из–за зловонных гор разлагающихся трупов косил оставшихся в живых, доделывая начатое годами без лета. Но не кому было убирать принесённую водой землю, хоронить мёртвых и бороться с паводком, ведь те, кому посчастливилось выжить бежали отсюда, ибо считали они, что город их проклят. Что было правдой из этих сказаний навсегда осталось загадкой, во всяком случае, теперешняя столица Добробрана оказалась завалена грунтом до середины вторых этажей. Новые жители, не утруждая себя раскопками, вживались в существующую реальность, приспосабливая засыпанные этажи под подвалы, а до половины, вросшие в землю десяти футовые двери под окна.

От легендарных времён остался величественный город, равномерно застроенный каменными зданиями с востока на запад. Жилища сооружали из прочного материала, зимой удерживавшего тепло внутри, а летом не пускавшего зной. То была не отдельная хаотичная застройка, а цельный комплекс с этажностью, доходившей до пяти и семи ярусов. Потолки в домах были высокими, как и дверные проёмы. В каждом жилище имелись отвод бытовых стоков и подведение питьевой воды, что казалось немыслимой роскошью привыкшим к кочевым условиям завоевателям.

Постепенно прежнее великолепие сменили руины; высотные здания оказались разобраны, из них новые хозяева строили неуклюжие постройки, пока со временем не научились делать вполне приличные здания в несколько этажей, крытые железом и черепицей. Проблема оказалась в том, что камня, из которого возводили дома аборигенов, не было в округе; всё больше не идущий в сравнение с ним известняк и ракушечник, что привело к окончательному сносу всех прежних строений. Из которых позже выстроили Верхний город и резиденцию королей Высокий замок.

На момент появления северян от былого величия народа, населявшего земли Добробрана осталось лишь невнятное эхо. Сам он постепенно вырождался, (ассимилируясь с переселенцами, позаимствовавших не только землю, но со временем и веру исконных жителей), хотя ещё даже местные женщины были выше мужчин северян. То были светлоглазые, светловолосые исполины, веровавшие в единого Бога и его пророка, указавшего человечеству путь к праведности и чистоте. Именно Бог, которого звали они Триолан, через Ария своего наместника на земле привёл их сюда, наделив мудростью и семью основами новой веры. Главной из которых была вера в мудрого Бога, как в благого творца и в его пророка принёсшего людям благую веру и указавшего путь нравственного развития. Он представлялся верующим первосвященником, воином и скотоводом, бойцом, образцовым главой дома и покровителем людей всего мира. Проповедь пророка носила ярко выраженный этический характер, осуждала насилие, восхваляла мир между людьми, честность, созидательный труд и утверждала веру в единое божество.

Согласно учению Ария свет (всё равно природный или искусственный), является зримым божественным образом, поэтому желая обратиться к нему, последователи учения становились лицом к свету, представлявшему для них направление молитвы. В большинстве своём уверовавшие в единого Бога люди являлись огнепоклонниками и потому ночные молебны при свете горящих алтарей по праздникам являлись обычным делом. На новый год, торжественно отмечавшийся в день весеннего равноденствия, огненное море пылающих факелов стекалось к главному храму, у которого читались молитвы одетыми в белые одежды Первосвященниками и приносились жертвоприношения.

Священна была не сама постройка, а храмовые огни в ней, как душа в человеческом теле, которые не гасились долгие годы и служители из поколения в поколение поддерживали горящее пламя, одевая на голову специальные маски с прорезями для глаз, дабы не осквернять пламени своим дыханьем. У храма с семью мраморными колонами при входе сидел на земле огромный каменный Триолан, представлявший собой бородатого старца с непокрытой лысой головою в белой рубахе из цельного куска материи, имевшей ровно семь швов и подпоясанную тонким поясом из семидесяти нитей белой овечьей шерсти.

По преданию каменное изваяние пришло сюда само и село у холма над рекою, с которого потом и начался город, ставший столицей великой империи. Но все империи рано или поздно превращаются в прах, а на смену одним богам приходят другие и теперь на месте древнего истукана стояла колоннада Непорочной Девы, ставшей святыней нового Добробрана. А крылатое солнце, символ веры предков сменили три фазы луны, как ипостаси трёх жизненных циклов.

Если в давние времена прежние жители придавали большое значение чистоте жилищ и улиц, как и личной гигиене, обустраивая общественные бани, то теперешних хозяев это, похоже, волновало мало и даже столица королевства, изрядно пропахла нечистотами и смрадом гниющих тел, а ванная комната была далеко не в каждом доме. На главных улицах ощущалось зловоние отхожих мест, задние дворы провоняли дерьмом и мочой; лестничные клетки пропахли гниющим деревом и крысиным помётом, а кухни таверн смердели порченым углём и бараньим жиром. Жители выплёскивали содержимое ночных горшков и лоханок прямо на улицу, на горе зазевавшемуся прохожему и увернуться от льющихся из окон нечистот было не просто. Застоявшиеся помои образовывали смрадные лужи, неугомонные городские свиньи, которых было великое множество, дополняли картину, а блохи, вши и клопы кишели как в жилищах богатых, так и в домах бедняков.

Ширина выложенной брусчаткой важной магистрали, ведущей к Касагранде или Высокому замку, составляла до восьми ярдов; второстепенные улицы и переулки были значительно уже – не более семи футов, но иногда в Верхнем городе встречались проулки шириною в ярд. Уличное движение составляли три элемента: пешеходы, повозки, животные, ведь от заставы к бойне на Мясном рынке часто гнали стада.

Непроветриваемые комнаты постоялых дворов смердели затхлой пылью, жирными простынями, сырыми пружинными матрасами и едким сладковатым запахом ночных горшков. Из каминов воняло серой, из кожевенных мастерских – слезящей глаза щёлочью, из боен – свернувшейся кровью. Люди воняли потом и нестиранной одеждой, изо рта разило гнилыми зубами, из их животов луковым супом, а от тел, если они были уже не молоды старым сыром, кислым молоком и болезнями. Воняла Лея от сливаемых в неё нечистот, воняли площади и базары, воняли храмы Непорочной Девы немытыми телами своих прихожан, воняло под мостами и во дворах. Крестьянин вонял, как и священник, ученик ремесленника – как жена мастера, воняло всё дворянство и даже от королевы пахло старой козой и зимою и летом. В столице, замках, городах и сёлах не существовало ни единого вида человеческой деятельности, ни созидательной, ни разрушительной, ни единого выражения зарождающейся или отмирающей жизни, которую бы постоянно не сопровождала вонь.

***

Доморощенные пророки и их идеи спасения мира сквозь трансформацию бытия не интересовали Бальтазара. Ему повезло, он родился в богатой семье и, хотя его благосостояние уменьшилось в разы с приходом к власти Элисандры, он всё ещё мог позволить себе не заботиться о пропитании. Днём старик бродил по улицам, выискивая что-то необычное в поведении людей, в проповедях бродячих пастырей и хотя не находил, того чего искал всё ещё не терял надежды.

Вечерами экзарх обкладывался книгами в свете горящих канделябров, выискивая в них намёки на развитие дальнейших событий. Он просматривал книгу за книгой, лишь ненадолго давая глазам отдохнуть; вечер сменяла ночь, ночь – утро, а ответа на мучающие его вопросы всё также не было. Бессонные ночи и проводимые в скитаниях по городу дни сказались на нём; и так не особо полный Бальтазар, похудел ещё больше, черты его обветренного лица заострились, глаза впали – теперь он выглядел не мудрецом и провидцем, а самым обычным полоумным бродягой.

Он вновь и вновь вчитывался в знакомые строки, боясь, что что-то понял не так или неправильно перевёл с языка айнов на речь Серединного мира. «Неужели я ошибся, и Бог окончательно отвернулся от нас», – думал верховный жрец, печально глядя на крылатое солнце, изображённое на стене его спальни, и теперь придётся ждать нового знамения, до которого он уже точно не доживёт. День шёл за днём, неделя за неделей и когда надежда стала покидать его, случилось то, чего он так долго ждал и в глубине души боялся.

– Мы нашли, нашли его, Отче! – возбуждённые крики и шум в прихожей нарушили уединение, безрадостные мысли не давали покоя, отгоняя сон, и хотя он забыл теперь, когда спал в последний раз, Бальтазар продолжал бодрствовать, словно в наказание за свою не прозорливость. Торопливые шаги взбудоражено галдящих людей слышались совсем рядом, наконец, дверь в комнату распахнулась, и внутрь ворвались с полдюжины молодых людей из его окружения.

– Разве так входят в мой дом? – строго спросил старик и Роланд, заводила всей этой кутерьмы, высокий худой юноша лет двадцати с побитым оспой лицом смущённо произнёс, пытаясь успокоиться:

– Извини, Бальтазар, что врываемся к тебе, но дело, дело слишком важное для каких–то условностей. Мы нашли его!

– Это я уже понял, – недоумённо вздохнув, проворчал старик. – Но кто-томожет мне объяснить, что, наконец, случилось?

– Им кажется Бальтазар, что они повстречали Пророка, – ответил ему входящий обычной для него вальяжной походкой Мельхиор, высокий статный мужчина лет пятидесяти, с которым верховный жрец читал молитву в день затмения. В душе старик недолюбливал его за импозантный вид лорда, за слишком красивое лицо и львиную гриву поседевших волос, эффектно лежащих на плечах. Всё это вызывало раздражение в душе аскета, меньше всего он хотел видеть своим преемником самовлюблённого павлина.

– То, что им кажется – не повод нарушать мой покой. Если пророк или тот, кого вы приняли за него здесь, вряд ли он покинет город в ближайшее время.

***

Небольшая толпа человек из тридцати повсюду сопровождала этого явно неординарного человека, которого, пожалуй, больше других можно было принять за Пророка. Звали его Валаам, то был мужчина лет тридцати среднего роста, в меру худ и в меру плотен. Он оказывал впечатление на людей и тому, кто встретился с ним однажды, хотелось увидеть его снова.

– Человечество делится на две категории: те, кто стремиться нести добро и те, что сеют вокруг себя раздор и ненависть друг к другу. Но услышьте меня: посеявший камень пожнёт бурю!

Благодаря Астарте – Божественной Матери, что дала нам жизнь, мы должны победить ложь и насилие. Мы должны жить праведно, ибо мы – братья и сёстры, вышедшие из чрева той, что незримо присутствует с нами и в радости, и в печали.

– Но язычники северяне утверждают, что это их бог создал небо и землю и всё что находится между ними. Да и мы до недавнего времени славили солнце в многочисленных храмах, воздавая ему честь и хвалу. Не слишком ли много богов? – спросили насмешливо из толпы и Валаам тут же ответил:

– Нет не много, брат мой – ведь Бог един, как бы не звали его и не изображали в дереве или камне. Солнце в каждом из нас, просто нужно дать возможность ему светить. И я говорю вам: не сотворите себе кумиров, ведь все они лишь камень и дерево, а я пекусь о душе. И если богиня или чей–то там бог учат вас другому, говорю вам: заткните свои уши! Бог не в рукотворных храмах живёт, но в сердцах наших и не требует служения рук человеческих, а только молитвы, которой, вы обратитесь к нему.

– Странные слова говоришь ты. Эй, стража! – крикнул немолодой мужчина, в богатой одежде увидев идущих по площади стражников. – Этот человек ведёт речи, порочащие Непорочную Деву! Арестуйте его!

– Как можно опорочить непорочную? – спросил его Валаам, не делая попыток скрыться от приближающихся солдат. Остановившись между ними старший караула, кивнул мужчине в богатой одежде как старому знакомому, и тот повторил своё требование: – Арестуйте его, мастер, он подвергал сомнению то, чему учит нас Дева–Мать.

– Покажи мне своё лицо – ты кажешься мне человеком, которого разыскивают за тяжёлые преступления, – важно произнёс стражник, разглядывая смутьяна и его товарищи, которые уже изнывали от скуки, заулыбались, предвкушая потеху.

– Смотрите внимательней все, кто хочет запомнить меня, – по–прежнему спокойно ответил, Валаам и вдруг подняв руку, в которой держал шерстяной пояс, спросил: – но сперва ответьте: что видите вы?

– Змея! – завопили люди, отшатнувшись от него, увидев огромную кобру с грозно раздувающимся «капюшоном» на голове. Змея то извивалась всем телом в его руке, то замирала в вертикальном положении, готовясь к атаке.

– Взгляните на меня и скажите, я ли тот человек, которого ищете вы? И не он ли сейчас возле вас? – спросил проповедник, обращаясь к стражам и те удивлённо взглянув на стоящего рядом с ними человека в богатой одежде, тут же схватили его, и потащили к городской тюрьме.

– Я уважаемый человек, служу в Касагранде старшим канлерярмайстером! Вы же прекрасно знаете меня! – с отчаяньем кричал бедняга, обращаясь не столько к солдатам, сколько к привлечённым этими событиями людям, которых становилось всё больше на площади.

Пока стража уводила упиравшегося бедолагу, виновник происходящего ушёл незаметно, вместе со смертельно опасной коброй, не причинявшей ему, однако никакого вреда. Он исчез, растворившись в толпе, и появился вечером в лачугах Нижнего города, где снимал угол у одинокой женщины по имени Мариам, приходившейся ему дальней родственницей. Ставя на стол нехитрую снедь из овощной похлёбки с куском зачерствевшего хлеба, та сказала утвердительно, хмуро глядя на него:

– Опять сегодня ничего не заработал. Зря ты вернулся сюда, Айвен, здесь давно уже всё изменилось и тебе пора поменяться, только вижу, что слушаешь ты меня, да не слышишь. И ещё вижу – плохо ты кончишь, парень. Сейчас тут всем заправляют Непорочная Дева и Элисандра.

– Мне с ними не по пути, Мариам. Ведь ты же знаешь, я дал однажды клятву и останусь ей, верен, пока буду жив.

– Да помню я, – присаживаясь на табурет, вздохнула женщина, не глядя на проголодавшегося родича, с аппетитом уплетавшего похлёбку. – Это всегда было у вас в роду: отец твой сложил голову в одной из бесчисленных битв, присягнув Салозару, мать умерла в нищете, не пойдя на поклон к королеве, а в ваших замках сейчас живут её приближённые. Если ты приехал сюда ради мести, то выброси это из головы: плетью обуха не перешибёшь.

– Я приехал сюда потому, что меня призвал Бог…

– Чепуха, – перебила его женщина. – Твои родители не были набожными, да и ты рос без Бога, всё своё время, проводя среди солдат.

– Но я вырос, Мариам. Я был тогда словно слепым, а сейчас прозрел – вернее Бог сделал меня зрячим, чтобы смог я открыть глаза другим.

Прошло семь дней, прежде чем человек, называвший себя Валаамом, вновь напомнил о себе. Всё это время он скитался по городу, уходя рано утром и возвращаясь вечером. Мариам подозревала, что работы он так и не нашёл, хотя монеты у него иногда появлялись; ими он расплачивался за жильё и продукты на рынке, из которых хозяйка готовила им обоим еду. И это ещё больше беспокоило старуху.

Однажды вечером она пришла домой, когда Валаам, поужинав, уже ложился спать (он имел обыкновение рано вставать и рано ложиться), и сев на циновку в их единственной комнате запричитала, скорбно качая седой головой: – У соседа дочь умирает, ребёнок десяти лет. Бог забирает её к себе так рано за грехи наши и скольких ещё заберёт, так же как когда-то забрал её мать. Она выросла у меня на глазах, я нянчилась с ней как с собственной дочерью и никогда не думала, что мне придётся её хоронить.

– Ведь она же ещё жива.

– Пока да, но умрёт обязательно; мы бессильны раз на то воля Божья, – строго ответила женщина. Она любила несчастную Фейгу, но глаза её оставались сухи – смерть была обыденна и привычна в те суровые времена, и ник–то не знал что лучше, умереть в детстве или жить долгие годы в мучениях.

– Отведи меня к ней Мариам, может быть я как–то смогу ей помочь, – приняв решение, Валаам поднялся на ноги и, сложив кое–что из своих вещей в походную суму, накинул плащ.

– Да разве ты лекарь? – спросила старуха, недоумённо взглянув на него.

– Нет, но значит ли это что мне нельзя исцелять людей?

В доме несчастной Фейги шло приготовление к скорым похоронам. По старому обычаю трупы не предавали земле, дабы не отравлять её продуктами разложения и не сжигали, чтобы не осквернять огонь, олицетворявший собой Бога. По вере предков не было никакой загробной жизни, переселения душ или чего–то подобного, а смерть, будучи конечным маршрутом пути, являлась победой зла над добром и дабы как можно скорее ограничить распространение скверны человека обычно хоронили в день его гибели.

Обряд погребения начинался с обмывания тела, на него одевали чистую, но старую одежду, поскольку расточительность по древней вере являлась грехом и в железном гробу относили в Башню Молчания, которую строили на самой высокой точке за городом. Сверху деревянная башня не имела крыши, чтобы стервятники и вороны могли склёвывать с трупов мясо, затем кости высушивались и складывались в урны внутри помещения. Люди верили, что Бог создал этих птиц, дабы помочь душе освободится от мёртвой плоти. Пол круглой башни являлся своеобразным кладбищем, поделённым на сектора для мужчин, женщин и детей. Оставшиеся от тела кости укладывали в соответствующий сектор в овальное углубление и привязывали верёвками к крюкам, чтобы птицы не растащили останки. По возвращению домой родственники усопшего в течение трёх дней проводили поминальные обряды, пока душа покойного ожидала божественного суда, и это было лучшей памятью о нём, нежели сооружение склепов.

Часто случалось так, что в погребальную башню относили ещё живого человека из–за того, что наступление смерти определялось «собачьим взглядом», когда к больному подводили собаку, единственное существо, не боящееся демона смерти, и давали посмотреть умирающему в глаза. Если пёс съедал кусочек хлеба с груди несчастного, то его признавали умершим. Попадая в Башню Молчания, назад человек уже выйти не мог, даже в случае выздоровления, дабы не осквернять дыханием смерти живущих и поэтому носильщики, заметив, что бедняга ещё жив, просто добивали его.

Элисандра отменила этот обряд, посчитав дикостью, и усопших теперь хоронили в земле или сжигали в погребальных кострах при заразной болезни, ставя каменные плиты на месте могил, но старые обычаи неохотно уступали своё место и на смену одной снесённой башне Молчания люди строили новую.

В доме больной всё было уже готово к скорой смерти. Лежала погребальная одежда, стоял таз для последнего омовения и многие люди в те времена мылись лишь, когда рождались и когда умирали. Откуда–то принесли железный гроб и нанятые для выноса тела люди слонялись без дела по двору, ожидая, когда больная испустит дух. Мельком взглянув на эти приготовления, Валаам вслед за своей хозяйкой вошёл в дом; женщины–плакальщицы сидели у изголовья, время от времени протирая влажной тряпкой горящий лоб больной, мужчины стояли у порога и, пропустив Мариам, преградили дорогу её спутнику.

– Он лекарь. Пусти его, Равен, пусть посмотрит бедняжку, – вернулась к ним соседка, но отец семейства лишь отрицательно покачал головой:

– Уже поздно, ведунья сказала, что может быть, раньше и можно было что-то сделать, но не теперь. Зачем смотреть на чужую беду? Пусть смерть делает своё дело, мы уже смирились и попрощались с ней.

– Тебе ли решать за Бога? Возможно у Него на счёт твоей дочери свои планы. Позволь мне взглянуть на неё, возможно я смогу вытащить её с того света, – вступил в разговор Валаам и Равен разглядывая его спросил, меня тему: – Кто ты? Ты выглядишь как чужеземец, но лицо твоё мне знакомо.

– Это Керниш, сын леди Мелани, – быстро сказала Мариам и отец умирающей девочки от удивления, сделал шаг назад, заметив с почтением:

– Лорд Керниш, которого ты когда-то кормила своей грудью? Не думал, что Вы до сих пор живы. Что привело Вас сюда, милорд?

– Вот именно что когда-то давно. Я больше не Керниш и тем более не лорд. Я – Валаам, вновь обращённый на служение людям, пришедший из тьмы и несущий с собою свет. Но мы теряем время; пропусти меня друг или я войду туда сам, – от неожиданности этой встречи, а может быть из–за решимости, с которой лекарь произнёс последнюю фразу, Равен, отошёл в сторону.

У девочки был сильный жар, тело её горело, а сама она бредила, лишь ненадолго приходя в сознание. Если Валаам и был лекарем, то лечение его являлось весьма своеобразным. Прежде чем прикоснуться к больной, он тщательно вымыл руки и затем стал водить ладонями над телом Фейги, начиная с головы и кончая пальцами ног.

– Нужно снять одежду. Причины её состояния мне ясны, но чтобы спасти девочку, нужно раздеть её или хотя бы оголить живот.

– Это невозможно, милорд. Вы не её муж, и раздевшись перед Вами, она будет обесчещена, лучше уж сразу убейте её.

– Я лекарь и для меня она человек, которого я буду лечить, а не мужчина или женщина.

– Для Вас может быть и да, но не для нас; здесь люди живут по своим правилам. Да и странный Вы лекарь: если бы я не знал Вашу семью, то принял бы за колдуна или шарлатана.

– Тогда погасите все свечи или завяжите мне глаза, только сделайте так, как я прошу – с каждым истраченным в спорах мгновением мы теряем драгоценное время.

Сошлись на втором; до того как начать Валаам распорядился приготовить обеззараживающую мазь из названных трав и попросил принести ёмкость с чистой водой. Когда эти просьбы были выполнены, ему завязали глаза, и он приступил к делу. Девочка лежала перед ним с оголённым животом, на подобии стола из натянутой на деревянную раму ткани, Валаам, словно прислушиваясь к чему–то, стоял возле неё, родственники несчастной и соседи вышли из дома, лишь отец был тут, тревожно наблюдая за ними.

Положив ладони на правую сторону нижней части живота девочки, лекарь сделал вначале несколько плавных выметающих движений, а за тем стал осторожно погружать пальцы в тело. Мать тихо вскрикнула, тут же зажав рот ладонью, испуганно взглянув на мужа, тот ответил ей таким же изумлённым взглядом и недоумённо покачал головой. Частое дыхание Фейги успокоилось, она уже не металась в бреду и лишь слабо вздымающаяся грудь говорила о том, что несчастная всё ещё жива.

Осторожно погрузив ладонь в тело больной, абсолютно бескровно, словно раздвинув кожу и внутренние органы, лекарь, нащупав нож, отсёк воспалившийся червеобразный отросток слепой кишки. Затем он обработал место разреза приготовленной клейкой массой и медленно вытащил руки. Когда он закончил, Фейга пришла в себя, но была слишком слаба, что бы даже шевелиться. Валаам снял с лица закрывающую глаза ткань, и устало сказал, повернувшись к родителям девочки, потрясённо глядевших на него:

– Пусть сегодня она не встаёт с постели, поите настоем трав ещё три дня, а живот смазывайте мазью, которую сделали по–моему рецепту – это укрепит её силы и снимет воспаление, – бросив прощальный взгляд на дочь Равена, знахарь покинул их жилище, уже начавшее заполняться родственниками, соседями и знакомыми.

Утром Валаам поймал на себе странный взгляд бывшей кормилицы. Приведя себя в порядок и, наскоро позавтракав отварными бобами с козьим сыром, он вышел из дома и удивлённо застыл на пороге. Заросший кустами пустырь на месте снесённого храма был полон лежащих на земле и сидящих людей, явно страдавших от болезней. Дом Мариам находился в низине у берега реки, и ему были хорошо видны спускающиеся с холма люди, поддерживающие друг друга и те, кто нёс совсем уже немощных на самодельных носилках. Казалось, что всем этим руководит отец Фейги, по крайней мере, вначале они подходили к нему и, получив какие–то инструкции, искали себе место.

– И это только начало, – проворчала хозяйка, убирая со стола, – скоро здесь будет не только весь Добробран, а и сползутся калеки со всего королевства. А потом сюда придут королевские стражники и положат всему этому конец.

– Но зачем? Ведь я же всё равно не смогу всем помочь! – удивлённо воскликнул постоялец, а женщина ответила с тяжёлым вздохом: – Об этом нужно было думать вчера.

Накинув на голову капюшон, Валаам пошёл по дороге в город, но больные, увидев его, брели за ним следом, а те, кто был на подходе, преграждали дорогу, цепляясь за полы плаща, повторяя как заклинание: – Спаси нас! Спаси!

Изворачиваясь от чужих рук, он почти бежал по узкой дороге, стараясь как можно скорее выбраться из этой зловонной, поражённой язвами и гниющими ранами человеческой массы. Но когда оказался наверху и оглянулся, то увидел, что возле его временного пристанища уже почти нет никого, лишь тела тех, кто умер или не смог подняться лежат на земле, все остальные последовали за ним. Впереди по улице, вливаясь в неё из всех переулков брели, с упорством одержимых больные и, увидев их, Валааму сделалось не по себе. Сам не желая того он превратил в хаос привычный уклад местной жизни и теперь лавина человеческих тел угрожала погрести его под собой.

– С этого дня они будут всюду преследовать Вас, милорд и Вам не скрыться от них в Добробране, разве что уехать за море. Они видят в Вас Пророка, обещанного древней верой, чуть ли не Бога, спустившегося ради них с небес и рассказы о чуде со–творимом Вами, многократно преувеличенном, лишь ещё больше распаляет их, – сказал Равен, увидев его входящим во двор.

– Но я ведь физически не смогу их не только всех вылечить, а даже просто осмотреть за день – ведь их сотни! Да и я ведь совсем не лекарь!

– Но разве мешает Вам это исцелять людей? Скоро их будут тысячи. Через несколько дней слухи о Вас разнесутся по Добрану и пойдут дальше, лорд Керниш…

– Я больше не лорд, зови меня Валаам, – расстроенно перебил его молодой человек и спросил: – Как Фейга?

– Идёт на поправку. Мы соорудили за домом хижину и перенесли её туда. Через несколько дней я пришлю её Вам.

– Зачем? Да, сейчас ей нужен покой, но совсем скоро она вернётся к полноценной жизни.

– Только не в этом доме. Она – поцелована смертью, тем более Вы касались голого тела моей дочери, не будучи её мужем и теперь она как порченый товар; ник–то не женится на ней.

– Но что я буду с ней делать? – в отчаянье воскликнул Валаам. – Я себя не знаю чем прокормить.

– Об этом не беспокойтесь, я распорядился, что бы за каждого больного Вам выделяли немного еды, или денег, кто, сколько сможет. Учитывая общее количество пришедших сюда, пищей Вы будете обеспечены надолго. А девочка. Несмотря на юный возраст, она станет Мариам хорошей помощницей.

– Похоже, они слушаются тебя. Объясни им, что возможности мои не безграничны, я не смогу отращивать новые конечности или воскрешать мертвецов и если я и стану кого–то лечить, то буду сам отбирать больных.

День ушёл на то, чтобы разделить людей по тяжести недуга. Нашлось несколько отставных военных лекарей и женщин, лечивших в кеновии сестёр и окрестных крестьян. Те, кто мог двигаться занимались строительством палаточного лагеря, устройством кухни и прачечной на берегу реки. Умирающих или тех, кому помочь было нельзя, разместили за чертой лагеря, но они всё равно не уходили, на что-то ещё надеясь. Сам Валаам ходил между больными, которых к вечеру стало заметно больше, не решаясь начать. Ему на глаза попалась девушка лет семнадцати, лицо и часть тела которой (что была не закрыта туникой), были обезображены огромным ожогом, и он решил, что завтра начнёт с неё.

К вечеру в импровизированной лечебнице было установлено подобие порядка. Женщины находились отдельно от мужчин, как заразные больные и те, кто требовал безотлагательной помощи. Спать Валааму пришлось на улице, ведь сердобольная Мариам, смирившись с неудобством, пустила на ночлег десяток женщин, устилавших теперь пёстрым ковром разноцветных одежд весь пол.

Едва утро первыми лучами солнца окрасило небосвод, целитель проснулся и, прочтя утреннюю молитву Отвергнутому Богу, словно заручившись его поддержкой, пошёл к бывшей кормилице. Было ещё совсем рано, но ночевавших внутри женщин уже не оказалось, а сама Мариам суетилась у печи, готовя завтрак сразу на несколько десятков людей. Ограничившись остатками вчерашнего ужина из прошлогодних овощей, он попросил своих добровольных помощников отыскать девочку с ожогом на лице и принести ему в деревянном корыте воды. Когда обе его просьбы оказались, выполнены, он приступил к излечению.

Выпроводить любопытных из дома удалось с трудом; плотным кольцом окружив сложенную из саманного кирпича лачугу люди, как больные, так просто привлечённые сюда скоплением народа, внимательно следили за происходящим сквозь дверной проём. Можно было завесить его тканью, как делали обычно на ночь или в холода, но Валаам не придал этому значения, сосредоточившись на главном.

Положив ладони на голову девочки, он смотрел на неё, просто не зная с чего начать – не считая Фейги, для него это был первый опыт. Девушка испуганными глазами, казавшимися огромными на худеньком вытянутом лице смотрела на него и, ощущая неудобство от взглядов внимательно следивших за каждым его движением десятков людей, лекарь зажмурился, сконцентрировавшись на предстоящем.

«Успокойся», – приказал он себе, уловив, как внутри его головы испуганно вскрикнула девочка, услышав его, и Валааму с трудом удалось удержать её на месте. «Успокойся, – снова повторил он, на этот раз для своей пациентки. – В этом доме тебя не причинят вреда. Скажи, как тебя зовут?»

«Рейна» – изумлённо ответила молодая особа, не открывая рта.

– Рейна, – произнёс он уже вслух, обретая уверенность. – Ну что же, огонь обошёлся с тобой жестоко, но возможно я смогу тебе помочь.

Мужчина, держа ладони у головы несчастной, стал делать круговые движения над местом ожога и рубцы на левой стороне лица уменьшились, и хотя и не исчезли совсем, сделались, в конце концов, малозаметны. Это не было быстрым делом, прошло довольно много времени, прежде чем Валаам добился своего. Он не касался несчастной, водя ладонями на расстоянии от её кожи, то приближая, то отводя руки. Время от времени целитель опускал ладони в корыто, и вода шипела, как бывает, когда в неё погружают раскалённый металл.

Закончив с лицом, он пошёл вниз по телу, освобождая от ожогов руку и плечо. Солнце давно уже перевалило за полдень, когда мокрый от пота осунувшийся Валаам вышел из дома и давившая друг друга, завороженная зрелищем толпа расступилась, давая ему дорогу. Вдруг кто-топал перед ним ниц, за ним последовал другой и вскоре все кто был во дворе Мариам, преклонили перед ним колени, уверовав в чудо, которое он совершил.

– Встаньте же. Говорю вам: не делайте из меня божества – ведь я человек, такой же, как и вы! Если уж кланяться кому, то кланяйтесь Богу! Цари народов господствуют ими, и вельможи правят ими, но между вами пусть не будет так. И больший из вас будет вам слугою, ибо кто возвысит себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится! – рассерженно вскричал молодой человек, но люди, словно не слышали его и он только качал головою от неудовольствия.

– Огонь слизал волосы на её голове, но пройдёт немного времени и, надеюсь, они вырастут вновь, – успокоил он родителей девочки, голова которой была накрыта лёгкой косынкой. Мать с объятиями бросилась к дочери, всматриваясь в неё и вдруг отшатнулась, а лицо её исказила гримаса ужаса. Схватив девушку за руку, она потащила её прочь, ни сказав ничего. Обернувшись Рейна, успела махнуть на прощанье Валааму и скрылась из виду в сомкнувшейся толпе. Многие пришли к нему ещё, но были те, кто, убоявшись увиденного шёл прочь и Валаам только дивился этому.

Дело двигалось слишком медленно, до заката он успел помочь лишь немногим, а когда солнце село за холм, нависший над домом и целитель сел ужинать, его трапезу прервало появление важного господина, в накинутом на голову капюшоне тёмного плаща из добротной ткани.

– Здравствуй лекарь, – произнёс он грубым властным голосом.

– Здравствуй и ты, гость моего дома. Раздели со мной пищу, – ответил Валаам, указывая на лавку напротив него. За день он устал от людской суеты, и теперь ему хотелось побыть одному, но гость продолжил, оставшись стоять:

– Слухи о тебе разносятся быстро по городу, и я пришёл к тебе за излечением. Не для себя, дочь моя проклята за грехи мои. И что я не делал, сколько не жертвовал золота в храм Непорочной Девы, всё бес толку. И теперь я прошу тебя, лекарь, исцели мою дочь и я, поверь, в долгу не останусь.

– Разве несут дети вину отцов своих? Чтобы ты не сделал, твой ребёнок здесь не причём, – с сожалением взглянув на остывающий ужин, возразил Валаам и жестом показал хозяйке, что бы та убрала со стола.

Дочь этого загадочного человека звали Роза–Мари, и было едва ли больше десяти лет. То был перепуганный худосочный ребёнок в хитоне до колен. Один глаз её оказался закрыт бельмом и возможно от этого у неё развилось заметное косоглазие и само лицо, вернее правую половину словно повело на сторону.

Осмотрев девочку, Валаам взглянул на её отца, и утвердительно покачав головою, произнёс:

– Я помогу Вам, милорд. Не корысти ради и не из страха, а потому что, скажу без ложной скромности, кроме меня сделать это некому. Лягте на стол, юная леди и смотрите на меня, – попросил он, и пока девочка ложилась на освобождённый от пищи стол, достал из своей сумы короткий широкий нож с обрезанным под углом клинком. – Что видишь ты сейчас правым глазом?

– Ничего, только мрак, который преследует меня от рождения, – склонившись над девушкой Валаам, погрузил свои тонкие пальцы в глазницу и медленно стал выдавливать оттуда глаз. Немного вытащив его на себя и удерживая одною рукой, второю он принялся осторожно соскребать тёмное пятно, занимавшее почти всю радужную оболочку. Будучи в сознании девочка абсолютно не чувствовала боли, хотя процедура эта не могла быть безболезненной. Бельмо поддавалось неохотно, но, тем не менее, глаз был почти очищен, лишь на уровне зрачка оставалось чёрная точка.

– Что ты видишь теперь? – спросил целитель, утирая со лба пот.

– Тебя, – потрясённо ответила Роза Мари и вдруг закричала, порываясь подняться и взглянуть на отца: – Папа! Папа, я вижу! Вижу обоими глазами!

– Ещё не всё, милая, – удерживая её на ложе, произнёс Валаам, – хотя самое трудное уже позади. Сейчас я наложу тебе мазь, ты походишь с повязкой несколько дней, а потом снимешь. К этому времени думаю, в ней больше не будет надобности.

Было уже за полночь, когда девочка в сопровождении отца вышла из дома кормилицы: – Теперь я Ваш должник, – прочувствованно произнёс на прощанье воин, протягивая ему кожаный мешочек со звенящими монетами.

– Этого много, милорд, – возразил лекарь, но рыцарь не стал его слушать, заметив с усмешкой:

– Бери. В конце концов, теперь тебе нужно кормить весь этот сброд.

– Они не сброд, сэр, а такие же люди как мы с Вами.

– Сегодня они боготворят тебя, а завтра забросают камнями, – сурово ответил на это рыцарь и, махнув рукой своим копьеносцам, с зажжёнными факелами окруживших по периметру двор Мариам, вскочил в седло. – Всего доброго, целитель; надеюсь, мы больше не встретимся.

***

Элеонора, фрейлина Королевы Матери возвращалась домой из дворцовых покоев. Было уже немного за полночь, но младший брат её, упав с лошади, сломал ногу и нуждался в постоянном уходе. Отец с матерью умерли пятнадцать лет назад от свирепствовавшей в городе чумы, и родители тогда бросали своих детей опасаясь заразиться, а дети покидали родителей боясь того же. Сами они благополучно пережили её за городскими стенами, в предгорьях Скалистых холмов у бабки с дедом, куда были заблаговременно отправлены. Почему близкие не уехали сами? Этот вопрос мучал теперь Элеонору, с десяти лет оставшуюся без родительской опеки. Наверное, им казалось, что болезнь пройдёт стороной.

Будучи служащим, городской канцелярии, отец исправно ходил в Касагранду, мать же из придворных белошвеек обшивала кружевными платьями королевский двор. Родители умерли за неделю и их покрытые гнойными ранами тела сожгли за городской стеной вместе с другими несчастными те, кому повезло. Острой косой смерть собирала жатву, насылая на город то войну, то голод, то мор. Сейчас настало благословенное время и о последствиях страшного бедствия унёсшего тысячи жизней говорили лишь многочисленные могильные плиты на городском кладбище, где хоронили тогда не тела, а собранные части праха.

После смерти родителей, благословенная государыня взяла опеку над детьми белошвейки; когда девочка выросла, стала фрейлиной, брата же взяли конюхом на королевскую конюшню. А недавно объезжая норовистую кобылу Каспар упал, отделавшись относительно легко, только лишь переломом ноги. По словам лекаря, кость срастается хорошо и скоро он уже сможет ходить, хотя хромота, возможно, останется на всю жизнь.

Королева не имела собственных детей, судьба словно одарила её за это бесконечно огромным количеством верноподданных, ведь все граждане королевства были её детьми. Как любящая мать Элисандра могла быть сурова, наказывая своё заблудшее чадо, но к девочке относилась всегда доброжелательно, возможно излишне балуя дорогими подарками. Лишь недавно она подарила ей золотые серьги с изумительными зелёными камнями, переливающиеся на солнце как маленькие озёра.

До детей был охоч её покойный муж король Салозар. Для него этот брак стал уже вторым, и только официальных детей было трое, не говоря уже об признанных им бастардах. Два старших сына погибли ещё при жизни отца, один на поле сраженья, другой на охоте, когда раненый вепрь выбежал прямо на принца, вогнав ему в живот огромные клыки.

Терзаемый невыносимой болью, наследник умирал три дня, а городские врачи оказались бессильны даже не спасти, а просто уменьшить мучения. Заглушаемая маковым отваром боль возвращалась по ночам и принц, страдая бредовыми галлюцинациями, метался в постели, истошно крича. Салозар запил; всё это время он провёл в своей опочивальне, слушая музыкальные сонеты, но даже им плохо удавалось скрывать стоны умирающего и вышел из покоев лишь тогда, когда всё было кончено. Элисандра как могла, пыталась спасти пасынка. За излечение было обещано выдать золотых монет столько, сколько весит несчастный принц. Эскулапы как львы бились за вознаграждение, предлагая всё новые снадобья и пилюли, но лекарство не давало результата. Принц угасал. И тогда лечащий врач был сброшен вниз с крепостной стены, остальные посажены в Драконий Коготь, как звали мрачно возвышавшуюся башню городского острога и теперь они уже сражались за собственную жизнь. Королева готова была умертвить их всех, одного за другим предавая казням, и когда другого выхода не осталась, она отправилась к ведьме. Произошедший между ними разговор остался в тайне, но вернулась Элисандра одна, а к этому времени бедняга принц тихонько отдал богу душу и Добробран погрузился в траур.

Звонко цокали в ночной тишине подбойками каблучки её туфель о камень брусчатки, здесь, в периметре стены Верхнего города было безопасно, и Элеонора шла нисколько не боясь, наслаждаясь свежестью весенней ночи и умиротворяющей тишиной, какой не сыщешь в суматохе дня. Да и кого ей было бояться, ведь здесь жили в основном состоятельные благообразные люди: королевские придворные, чины из Касагранды, банкиры, купцы, сановные дамы и клирики Храма. На ночь внутренние ворота закрывались, и смена караула пропускала внутрь только по самым неотложным делам. Это там, в Нижнем городе, раздавшимся вверх и вниз по течению Леи было небезопасно из–за обилия бродяг, привлечённых возможностью лёгкой наживы. Там по ночам ходили патрули, освещая горящим факелом себе путь. Случаи грабежей и насилия были не редки; пьяные гуляки окрестных трактиров выясняли отношения, по поводу и без хватаясь за ножи. Разбойничьи шайки грабили подвыпивших прохожих, состоятельных клиентов с улицы Зелёных Крыш и поэтому хорошо вооружённые стражники не ходили там поодиночке.

С наступлением сумерек город погружался во тьму, и чтобы немного рассеять мрак на улицах Добробрана королева приказала ставить в окнах домов зажжённые свечи. Много света они не давали, но направление угадывалось легко, и в этом было преимущество Верхнего города. Город пустел – с боем комендантского колокола после захода солнца жителям запрещалось выходить из дома без специального разрешения, и только свита, сопровождавшая кареты знати скакала верхом на лошадях по улицам, освещая путь факелами.

Девушке вдруг показалось, что она не одна в узком переулке. Дом был совсем рядом и Элеонора, прибавив шаг, шла дальше, убеждая себя, что бояться нечего. Может это какой–то хмельной бродяга, забредший сюда днём. Сзади раздались шаги быстро перебежавшего улицу существа; девушка резко обернулась, успев уловить взглядом в неясном свете мелькнувшую тень. В том, что ей угрожает опасность, неясная и потому заставившая сердце учащённо биться, сомнений больше не было. Элеонора ещё стояла, тревожно вглядываясь во мрак, а потом, развернувшись, быстро пошла, и снова раздался этот щекочущий нервы звук лёгких приближающихся шагов, и тьма, сгустившись, словно стала ближе, она уже почти касалась края её голубого платья, облизываясь, словно злобный голодный зверь. Не выдержав, девушка побежала, задрав подол до лодыжек; дом, её милый дом был близко, но тот кто, уже не скрываясь, преследовал её, практически дышал в затылок. Зацепившись за булыжник Элеонора упала, до крови сдирая руки и колени о брусчатку, но даже не почувствовала боли на волне охватившего её страха. Ей нельзя умирать сейчас, ведь дома ждёт Каспар и без неё о нём совсем некому заботится. Пусть забирают всё что хотят: почти новое платье, драгоценности которыми одаривала её королева, только не отнимают жизнь. Поднявшись на колени, она обернулась, и гнавшееся за ней существо сделало шаг назад, растворяясь во мраке, но и то, что девушка успела увидеть, заставило её закричать от ужаса, в предчувствии неизбежного конца.

***

Пять дней Валаам лечил больных, шестой же сделал днём отдыха. Многие пришли к нему ещё и даже те, кого он смог исцелить решили остаться, чтобы быть с ним. Они называли себя его учениками и взяли на себя функции по управлению и обустройству лагеря. С каждого взималась плата, какую тот мог внести и на общие деньги покупались продукты и дрова для костров, на которых готовилась пища, и которыми грелись ночами.

Видя, как больные жадно съедают хлебные лепёшки, глотая большими кусками и набивая так желудок, а потом мучаются от несварения пищи Валаам вышел вперёд, дабы каждый мог видеть его и слышать.

– Братья и сестры, вы пришли ко мне, что бы я лечил ваше тело, но тело невозможно без духа, как день не бывает без ночи. И я собираюсь сегодня потратить этот день на излечение вашего духа, – начал он свою проповедь и люди, бросив дела, приблизились к нему. – То, что внутри тебя, то есть и снаружи и мы – лишь то, что едим. Бог дал нам зёрна хлебов и животных, которых мы употребляем в пищу, что бы потом, нашу плоть ели священные птицы и черви земные. Но после долгого жаркого дня всегда приходит ночь, дающая прохладу и отдых во сне. Не стоит ли и нам давать отдых себе от пищи, не перегружая желудок?

И даже больные могут позволить себе семидневный пост, а те, кто не могут, для начала трёхдневный. И в эти дни следует почитать Ангелов–братьев:

Ангела воздуха, через наполнение воздухом крови и полного покоя.

Ангела воды, омовением в реках и принятием клизмы.

Ангела света, при помощи солнечных ванн и созерцания заходящего солнца.

Ангела земли, лечением язв и нарывов погружением в лечебные грязи, дабы объятие Ангела могло вытянуть всю нечистоту и всю болезнь.

Не путайте дня с ночью и не ленитесь, ибо всё, что имеет в себе жизнь – движется, а всё что мертво недвижимо. Воздержитесь от излишеств во всём и прежде всего в еде: не ешьте жирного и того что не сочетается между собой. Не ешьте того, что долго лежало, что мертво и от чего уже мало пользы, а лишь то, что ещё растёт. Принимайте пищу за столом, а не на ходу и украдкой, пережёвывая её многократно, заполняя желудок наполовину пережёванной пищей, а наполовину оставляя в нём воздух.

И если вы будете жить так, как учу я вас, то даст вам тогда Отец наш небесный дух свой святой, а ваша Мать земная тело своё непорочное. И исчезнут тогда зло и тревоги, и воцарится в мире гармония. И станет тогда земля подобна небесам – наступит царство Божие и явится сын человеческий во всей славе, своей дабы наследовать царство Его.

Однажды идя между палатками, в которых жили пришедшие к нему на лечение, он увидел, как на носилках навстречу ему несут человека. Когда процессия поравнялась с ним, Валаам спросил их:

– Куда вы несёте его?

– Мы хотим зарыть его учитель, как просил он при жизни. Этот человек уже мёртв и даже ты не поможешь ему, – ответил идущий следом Евсей, заросший густой бородой невысокий дородный мужчина с киркой и лопатой, из тех, что звали себя его учениками.

– Разве можешь ты решать за меня, чего могу я, а чего нет? – удивился целитель, ученик потупился, поняв свою оплошность, а носильщики собрались было нести тело обратно, но Валаам сказал им:

– Зачем же носить того, у кого есть ноги? – подойдя к лежащему на носилках не старому ещё человеку, тело которого было мертвенно бледным, но не тронулось тлением, он взял его за руку и пристально смотрел на него, пока кожа не начала розоветь. А потом гневно спросил мертвеца: – Чего же лежишь ты, словно камень надгробья, заставляя носить себя с место на место? Встань и иди!

Покойник вдруг закашлял, прочищая горло, и тяжело задышал, словно долго был под водою, а потом, перевернувшись на бок, принялся рвотой очищать свой желудок от чёрной слизи, что катилась по земле, подобно тарантулу исчезая в расщелинах. И видели это люди с горы, и были среди них клирики Храма, что смотрели, дивясь, но, не испытывая радости.

Луна пошла на убыль, вступая в последний месяц весны. Летело время, приближаясь к празднику Даяны, пришедшему на смену идущим друг за другом праздникам старой веры – дню Изобилия, в который после посева овощей и злаков благословляли будущий урожай и Духову дню. Связанному с изначальным светом, вечностью побеждающей время, поэтому в этот день люди занимались омолаживающими процедурами и ходили в термы. Но теперь городские бани оказались закрыты, по причине того, что скопление народа в одном месте было признанно способствующим распространению болезней и верующие в прежнего Бога, одев белые одежды, просто трижды окунались в воду, дабы вода смыла с них накопившиеся за год грехи, что постепенно перенялось новыми догмами.

Даяна в пантеоне божеств, стояла следом за Астартой – Девой–Матерью, являясь хранительницей веры каждого человека, чьё воплощение проявляется в душах персональным представлением о святости и носит упрощённое название «совесть». Милостивой Богиней Даяне поручено проверять истинность мыслей, слов, поступков каждого и соответствие их вере человека, а после смерти сопровождать на Страшный суд. Сами же верующие встречали Деву три раза: перед смертью, непосредственно в момент её, а в третий – на мосту Забвения, при переходе в потусторонний мир. И каждый видел её по вере своей: людям праведным она приходила в образе прекрасной девы, а грешникам казалась страшной сгорбленной старухой. Сакральный посыл этого праздника был в выборе веры, который человек рано или поздно делал для себя.

В доме Мариам за постной трапезой с кувшином вина, предшествовавшей праздничному торжеству сидел Валаам со своими учениками, когда внутрь вошёл клирик из Храма. Мариам готовила на печи пресные лепёшки с изюмом, а Фейга, жившая теперь в её доме, разносила их на стол в глиняных мисках. Поприветствовав всех полупоклоном с прижатой к груди ладонью клирик произнёс, глядя на сидящего в середине длинного стола Валаама:

– Слухи о твоих чудесах разносятся быстро, целитель.

– Если бы это было так, ты бы пришёл сюда в первый же день, а не сейчас. И потом то, что считаешь ты чудом, я зову простым исполнением воли Господней.

– Не может творить чудеса вера бесовская – есть лишь Непорочная Дева, наша милостивая Мать и только она может это, а всё остальное есть от Лукавого.

– Бог един, не зависимо, как называют его, носит ли он женское платье или мужские штаны. Пусть каждый останется при своём – не в спорах рождается истина.

– Первосвященник хочет видеть тебя на праздничной трапезе, целитель, да смотрю, законы Божии для вас не писаны, – усмехнулся посланник, глядя на чашу с вином, что не приветствовалось в постные дни.

– Дурно не то, что попадает нам в рот, а то, что вылетает из него. Как, например глупость, которую подают под видом праведности.

– Оскорблять гостя, разве это признак мудрости? Что мне ответить Первосвященнику?

– Не званые гости часто хуже врагов наших. Ответь Первосвященнику, я приду. – Лицо клирика не изменилось, лишь глаза его торжествующе блеснули. Он ушёл и, нарушив молчание, один из учеников воскликнул взволновано:

– Не нужно тебе было злить его, учитель! Лучше подумай на кого бросаешь нас, ведь если войдёшь туда завтра, назад тебя они не выпустят.

– Чему быть, того не миновать – всё предначертано за нас богами и чтобы я не сказал ему сегодня, это уже не имело значения. А если они не выпустят меня из Храма, значит, я выйду оттуда сам, – ответил Валаам и, вытерев рот лежащим на его коленях полотенцем, первым поднялся из–за стола.

***

Сотни людей в праздничных расшитых золотом длинных рубахах шли к Храму, бросая себе под ноги стебли камыша, символизировавшие возрождение после зимы и держа в руках перья павлина, являвшиеся знаком духа побеждающего смерть.

Валаам со своими учениками, а также идущей следом толпы из тех, кого он излечил и просто любопытных, присоединившихся к ним по дороге, остановился у помпезной громады святилища, разглядывая его с душевным трепетом. Он был здесь много лет назад, ещё ребёнком и возможно от этого, оно казалось ему таким огромным, но и сейчас призванное поражать воображение своим великолепием здание оставалось настоящим колоссом. Построить второе такое не удалось никому. Говорят, его возвели Древние много веков назад, но благодаря мрамору и граниту оно сохранилось в почти изначальном виде, только теперь крылатое солнце заменили символом новой веры из трёх фаз луны. Вернее это был целый комплекс, на высоком холме, тыльной стороною выходящий обрывом на реку, а лицевой, опускавшийся каскадом к Соборной площади.

Огромный двор, в котором, прежде всего, оказывался входящий, и стены которого были выложены на два человеческих роста из каменных плит, состоял из внешней и внутренней части, находясь, как и всё это строение на разных плоскостях по отношению друг к другу. Первый двор, (большой), предназначался для паствы – здесь происходили общие собрания и молитвы во славу Астарты, что были особенно многочисленны по праздникам, таким как, например сегодняшний.

Через обитые медью ворота человек поднимался во внутренний двор, поскольку находился он гораздо выше внешнего и предназначался для священников, непосредственно примыкая к зданию. Его построили из трёх рядов обтёсанного камня и окружили оградой в ярд высотой, чтобы народ мог видеть священнодействие. Королева проходила сюда прямо из дворца через верхнюю галерею, возле входа же стояла невысокая тумба, с которой Первосвященник обращался с проповедями к народу. Рядом с нею находился большой медный жертвенник Всесожжения, на котором раньше днём и ночью горел священный огонь, а теперь изредка совершались жертвоприношения. Непорочная Дева не любила напрасно пролитой крови, зато благожелательно относилась к дарам, что приносили ей.

Сам Храм был выложен из каменных блоков и располагался внутри второго двора, представляя собою грандиозную конструкцию высотою в пятнадцать ярдов, длиною в тридцать, а шириною в двадцать. Древние возводили добротные каменные сооружения, не считаясь с затратами, но это превосходило по масштабу всё, что было построено раньше. Крытую глиняной черепицей крышу сделали плоской, а стены внутри обшили кедром и украсили позолотой, также как и пол. Строение имело прямоугольную форму и делилось поперёк на три неравных части. Первым шёл притвор, отделяя святое от мирского; он представлял собой пустую залу, в которую поднимались по ступеням с двумя мраморными колонами на входе. Дальше следовало самое большое помещение Храма, где проходили богослужения и в которую из притвора вела двустворчатая кипарисовая дверь, украшенная вырезанными на ней херувимами, пальмами и распускающимися цветами. Вверху, почти под крышей давали приток света и воздуха прямоугольные окна, а вдоль стен стояли пять семи свечных золотых светильников, что освещая залу, горели днём и ночью.

Последним шло святилище, отделённое от второй залы обшитой кедром каменной стеной с закрытой дорогой завесой кипарисовой дверью. Святая святых являлась кубической формы помещением, где хранились священные для верующих предметы, такие например, как книга сводов Закона, религиозной составляющей веры в Непорочную Деву из семи толстых фолиантов в железном окладе с застёжками, написанных мудрецами под диктовку спустившегося с небес Ангела. Книги хранились в обитом золотыми пластинами ларце, стоявшем на невысоком каменном постаменте. Два гигантских покрытых золотом херувима из оливкового дерева простирали по одному крылу над ларцом, касаясь стен другими. В этой комнате не было окон, она ничем не освещалась, и туда никто не входил, кроме Первосвященника, совершавшего очищающий обряд воскурения благовоний каждый раз, когда открывал ларец. После того как Астарта стала официальным божеством Добробрана, на праздники сюда съезжались тысячи паломников со всего королевства, а сам Храм превратился не просто в культовое место, а в национальный центр распространения новой веры.

Когда целитель уходил от Мариам больные, жившие в палатках, вышли ему навстречу, со слезами прося остаться, а тех, кто не мог ходить выносили к дороге и они, цепляясь руками за полы плаща, умоляли Валаама, не надеясь больше увидеть, и в последнем прикосновении желали коснуться исходящей от него благодати. Но целитель не внял их мольбам и когда поднимался на гору, выходя из пелены густого тумана, лежащего в низине, казалось, что возносится он на небо, не касаясь земли. И тогда некоторые, увидев в этом дурной знак стали покидать это место, не дожидаясь беды, и кто-топоследовал за ними, а кто-тоостался, надеясь на лучшее.

Город бурлил; из трёх десятков праздников бывших раньше осталось лишь семь основных да столько же второстепенных, и люди утомлённые тяжким трудом с радостью давали отдых натруженным чреслам, предаваясь безделью и чревоугодиям. В этот день после утренней службы в Храме, народ ожидали накрытые яствами столы с хлебом и разбавленным водой вином, а также артисты бродячих цирков в большом количестве съехавшихся сюда накануне. Канатные плясуны, жонглёры, факиры и заклинатели змей готовились теперь представить на суд неискушённого выбором зрителя своё искусство, а уличные зазывалы уже старались вовсю, перекрикивая друг друга.

В полдень Валаам вошёл в священное здание, мраморные колоны которого уходили вверх так высоко, что приходилось закидывать голову. Стража, стоящая у двери не пустила его свиту и, пройдя свозь опустевший уже притвор, он оказался внутри выложенной светлой плиткой залы, в центре которой розовым камнем была изображена огромная восьмиконечная звезда. Его уже ждали. Торжественно одетый клир и сам Первосвященник, тщедушный маленький человек в льняном тюрбане с золотой пластиной на лбу, с изображением трёх фаз луны важно приветствовали его, находясь на небольшом возвышении. Сидя на стульях, они что-то обсуждали между собой, но увидев целителя смолкли. Первосвященник поднялся, заняв место за невысокой кафедрой, с которой обычно давал наставления. Остальные иерархи остались на своих местах, лекарь же присел на стоящий в одиночестве табурет в середине звезды.

– Ты не хочешь приветствовать нас, чародей? – удивлённо спросили его, на что Валаам ответил:

– Разве я не отдал вам должное, явившись сюда? И я не чародей, как и не лекарь, а лишь исцеляю тех, кто хочет этого.

– Не исцеляют людей колдовством, только вводят в обман и чудеса твои, не что иное, как магия, противная Непорочной Деве. Да ведь ты, слышали мы, поклоняешься своим богам.

– Ты ошибаешься клирик, – тут же ответил священнику Валаам. – Не колдовством я исцеляю людей, а верой и словом Господним.

– Да разве ты клирик? Чему можешь научить ты, лжеучитель, раз мир, что несёт нам святая Дева, скрыт от тебя завесою мрака? Ведь тот, кто идёт за слепым, рано или поздно свалится в пропасть, – спросил его кто-тоиз празднично одетых иерархов; сам Первосвященник пока молчал, выбрав себе привычную роль судьи.

– Разве обязательно носить дорогие одежды, что бы быть праведником? Можно приклеить гусенице крылья бабочки, но нельзя заставить её лететь – для этого должна она, изменится внутренне, как и люди которых исцеляю я, прежде всего от духовной проказы. И я не слеп – меня направляет воля Господа моего, пришедшего ко мне однажды во время отдыха и наложившего на меня обет служения людям. И пусть я ношу простую одежду, ночую под небом и ем, что придётся, делает ли это меня нечестивым или мешает исцелять больных?

– Чем плохо иметь крышу над головой или нести людям истинную веру в красивом платье? Ты называешь себя проповедником Бога, не имея Храма, хотя сказано, что именно он является соприкосновением земли с небом и изначально необходимым компонентом мироздания. Ты не радуешь Деву жертвенными огнями, не приносишь даров в храмы её, хотя паства твоя многочисленна, и с каждого ты берёшь плату за свои наставления.

– Я беру плату не за то, что исцеляю их, а за то, что бы жили они в чистоте и удобстве, чтобы ели пищу нужную страждущим. Богатство человека не в мешках с золотом, которое могут украсть, а в душе его, вот это истинное сокровище, которое никто не отнимет, – Валаам поднялся; говорил он спокойно, но глаза его горели внутренним огнём. Утром целитель надел праздничную рубаху и хотя она была чистой и не имела дыр, выглядела уже порядком заношенной, но это не смущало его. – Для чего эти богатые наряды и высокие стены, что вы прячете в них? Свою гордыню? Ведь Творец наш выше любого здания, Он не нуждается в крове и стенах, не нуждается в жертвоприношениях, дарах и воскурениях. И там, где сказано «Мой хлеб», «Моя жертва» значит лишь, что этот хлеб и эта жертва посвящены Богу!

– А как же быть с тем, что в Книге сказано: «Пусть сделают они Мне святилище, и буду я обитать среди них»?

– Книги пишут люди, потом переписывают, зачастую искажая смысл, а я говорю вам словами Его. Не сказано «Я буду обитать в нём», но «Я буду обитать посреди их», то есть среди людей. Это значит, что Слава Божия проявляется не столько через сам Храм, сколько через тех, кто построил его и что здесь воздают Славу Господу. Не Храм является причиной раскрытия Славы Божией, а самоотверженное желание людей ощутить руку Всевышнего, управляющего миром везде и повсюду, – произнёс Валаам и новый оппонент из числа священников задал ему вопрос:

– В трудные времена приходит дьявол в обличие лжепророка и говорит человеку то, что он хочет услышать, и даёт ему то, чего ему не хватает, и возвышает его, называя избранным, и творит чудеса перед ним и называет братом и тот уверует в него настолько, что признает своим Богом. Ты воскрешал мёртвых, кормил пятью хлебами пять тысяч человек и тебя называют Царём обездоленных.

– Если кто-тои говорит так, что с того? – удивлённо парировал Валаам. – Они несчастные люди и страдания помутили их разум, но придёт время и каждому будет воздано по его вере. Я не воскрешал мертвецов, а лишь пробудил ото сна, в который впал несчастный и если бы не я, то братья неминуемо предали бы его земле, по доброте своей. И да, я накормил пятьсот человек ста хлебами, отдав пожертвованные деньги, но никак не пятью пять тысяч. Все мы от разных матерей, но если они чтут то же что и я, значит то братья мои, ведь Бог создал нас от плоти своей и мы дети одного Отца и одной Матери.

– Знаю, что учишь ты, будто Бог един, как бы не представляли Его, – вступил в разговор Первосвященник, возвышавшийся по грудь над кафедрой. Поверх светло голубой ризы, украшенной по подолу золотыми колокольчиками и шерстяными помпонами в виде гранатовых плодов, на нём была льняная манишка, перевязанная в поясе ремнём. Лицо казалось бледным особенно на фоне чёрной окладистой бороды, видно было, что человек этот много времени проводит в Храме и мало вне его. – Но дело в том, что сейчас Добробран верит в Непорочную Деву и к тому, кто исповедует, что–либо иное, здесь относятся без церемоний, как бы он не называл себя. Валаамом или лордом Кернишем де Вальсамоном, урождённым принцем крови; удивительно, что при такой близости к царствующему дому кровь твоя красная, а не голубая.

– Я давно уже не лорд. Чего ты хочешь от меня, Первосвященник?

– Я хочу, что бы ты покаялся в своих грехах, отказался от прежних заблуждений и преклонил колени перед Астартой. Будет неправдой сказать, что я спасаю тебя из любви – мы не ладили с твоим синекожим отцом, он даже приказал отрубить мне голову, но раньше его самого лишили жизни и делаю это из расчёта, а не из сострадания. Что может быть опасней смертельной болезни? Любовь к человеку – существу, возомнившему себя повелителем мира и я, выжигая калёным железом скверну в душе его, даю ему медовый пряник истинной веры, лишь посредством которой он сможет спастись. Нам нужен раскаявшийся грешник, творящий чудеса, только теперь ты будешь совершать их для нашей любящей Матери. Тем более раз ты уверен, что это всё равно твой старый бог.

– А как же быть с моим прошлым? – усмехнувшись, спросил Валаам.

– Когда ты станешь сыном Непорочной Девы, жизнь твоя начнётся с начала и у тебя не будет прошлого. Так что ты ответишь на это?

– Я говорю – нет. И если ты думаешь помешать мне выйти отсюда, то хочу спросить, кто остановит меня? – оглядев бесстрастно глядевших на него клириков, он обернулся, взглянув на стоящих у дверей солдат.

– Вы противопоставляете себя и вере, и государству, лорд Керниш, а это неразумно вдвойне и так же опасно. Данной мне властью я вынужден задержать Вас и передать королеве, пусть она теперь решает, как быть с Вами, а я омываю руки. Стража, схватите этого человека, за деяния, порочащие истинно верующего и подрывающего устои королевства, – на лицах стражников отразилась решимость выполнить приказ Владыки, но ноги их словно приклеились к полу, и они не понимая, что происходит, лишь удивлённо смотрели друг на друга. Валаам с холодной улыбкой на губах развёл руки в стороны, будто бы говоря этим жестом: и это то, на что вы способны?

– Как Вы и предсказывали, Мессир, – почтительно прошептал совсем ещё юный клирик Первосвященнику и тот проворчал, глядя сквозь окно под крышей на бегущее по небу облако: – Всё приходится делать самому.

Пол под ногами Валаама вдруг исчез, и он рухнул в образовавшуюся дыру. Ему казалось падение, длится вечность, но не прямо вниз в горящее пекло ожидавшей его бездны, а по какой–то изогнутой траектории, ударяя о камень стен, пока после очередного удара, он, наконец, не потерял сознание.

***

Городской рынок находился на острове Леи, к которому по мостам вели дороги с разных её

берегов. Река в этом месте делала крутой изгиб и поэтому не была широкой, зато отличалась сильным течением. Торговля велась с открытия городских ворот до вечера, что бы жители окрестных деревень затемно успели вернуться домой. И хотя время сейчас считалось спокойным, всё же рисковать лишний раз не стоило.

Деревянные торговые ряды шли длинными линиями вдоль острова, растянувшегося на несколько миль по течению реки. В южной его части была изогнутая песчаным полумесяцем пристань, к которой швартовались рыбацкие ялики и шаланды, сдававшие оптом рыбу, мелких поднимавшихся с моря акул и крабов из устья. Рыбу тут же разделывали, отчего берег был устлан чешуёй, а над этим местом вечно кружили стаи ненасытных чаек.

В определённые дни названные «Менными» (хотя торговля шла здесь ежедневно), приходили баржи с севера с лесом и пенькой, зерном, шкурами, мотками овечьей шерсти, тюками сена, бочками лесного мёда из предгорий далёких гор, невидимых из Добробрана, но где–то у края мира подпиравшего небо своей твердью. Там по преданьям жили одноглазые великаны и люди карлики, летавшие на страшных грифонах – белокрылых существах с телом льва и головою хищной птицы. Кто-тотолько слышал об этом, а кто-токлялся, что видел их своими глазами также ясно как трактир на пристани, где подвыпившие торговцы, бывало, засиживались до позднего вечера, спуская в кости свой заработок.

С моря же везли тонкие ткани, южные вина в длинных глиняных амфорах, ароматические масла в кувшинах, булатные мечи с тонким орнаментом на клинке, заморские специи. Золотые изделия в виде колец, серёг и бус, южных скакунов (тонких и быстрых, совсем не похожих на боевых мощных коней и крестьянских тяжеловозов), тонкорунных овец, странных животных с двумя горбами на спине, диковинных птиц с длинными яркими крыльями на хвосте и многое другое, чего не было в окрестных землях.

Но сегодня был обычный день, и людей на базар пришло относительно немного. Продавцы, боясь не распродаться, буквально навязывали свой товар, уступая по многу. Молодой мужчина, не по сезону смуглый, в сером хитоне, перетянутом бечевой приценивался то к овощам, то к зелени, то к мясным обрезкам. Но одно было слишком дорого для него, у другого не устраивало качество, и он ходил от прилавка к прилавку.

– Октавия! – услышал он, и, обернувшись, заметил черноволосую, невысокую, но статную девушку лет двадцати, которую радушно раскинув руки, звал к себе полный торговец огромного роста, с тревожными глазами увидев издали, вероятно, боясь, чтобы его не опередили другие. – Ну что же ты не заходишь к дяде Янису?! У меня ведь самый свежий товар на этом рынке!

– Был вчера! – крикнул невысокий сухой дядька в грязном переднике, вероятно имевший когда-то пристойный белый цвет.

– Не слушай его! Он мне просто завидует!

– Я тебе? – возмутился «грязный передник» и, не обращая больше внимания на начавшуюся перепалку, девушка пошла дальше по ряду, намётанным глазом выбирая нужные ей продукты. Глядя как быстро наполняется её объёмная корзина, молодой человек шёл следом, делая в этом же месте свои покупки. Заметив, что незнакомец следует за ней по пятам, Октавия остановилась, недружелюбно спросив: – Почему ты идёшь за мной?

– Ах, юная леди, Вы всё не так поняли! – смутился парень, расстроено хлопнув себя ладонью по бедру. – У меня не так много денег, а эти жулики готовы продать всё что угодно, только не то, что нужно мне. А Вы, как я посмотрю здесь завсегдатай, и запросто можете отличить хороший товар от дурного.

– Ну, какая я леди, я дочка подёнщика, закупаю товары для своей госпожи. Покупаю почти каждый день, вот и знаю, у кого стоит брать, а у кого нет, – глядя как девушка с заметным трудом подняла свою ношу, парень предложил:

– Давайте я Вам помогу.

– Пожалуй, если нам по пути, – ответила Октавия, остановившись и с сомнением глядя на нового знакомца.

– Мне к «Оленьим Рогам», постоялый двор такой, я там остановился.

– Да знаю я, не совсем, правда, по пути. Ну, хорошо, но если будешь ко мне приставать, то я тебе всю рожу расцарапаю. И прекрати мне выкать, здесь это не принято.

Молодые люди вышли с рынка на правый берег и, поднявшись приспособленной под дорогу пологой деревянной лестницей, оказались в паутине городских улиц. В этой части Добробрана жил средний класс: ремесленники, мастеровые, владельцы издающих аромат свежей выпечки булочных, сапожники и портные. Близко стоящие друг к другу трёхэтажные дома из ракушечника, «соединённые» бельевыми верёвками с сушащимся бельём, были увешаны рисованными вывесками и деревянными «образцами» рекламируемой продукции. В большинстве своём горожане были безграмотны, и прочесть всё равно ничего не могли. Люди богатые строили добротные каменные дома во внутреннем кольце городских стен, лачуги же бедняков ютились по окраинам, занимая из–за своей разбросанности огромную площадь.

Молодой человек шёл чуть впереди Октавии, запыхавшейся после подъёма и, разбавляя тишину, а отчасти, конечно же, из любопытства она спросила:

– А ты откуда к нам, издалека? И слушай, давай познакомимся, а то всё ты да ты. Меня Октавией зовут.

– Я знаю, – усмехнулся спутник, – слышал, как тебя торговец назвал. А я Матффей. А относительно того, откуда я, то издалека. Раньше жил в огромном восточном городе…

– Больше чем Добробран? – удивилась девушка.

– Гораздо большем и очень, очень древнем. В переводе с местного языка его название означает Город мира. Таком громадном, что если смотреть с самой высокой точки, а это центральная башня королевского дворца, то кварталы построенных из глиняных кирпичей домов сливаются с горизонтом. Там нет зимы, летом очень жарко, а в холодное время вместо снега идут дожди и дуют пронизывающие западные ветры от далёких гор, настолько высоких, что запросто протыкают вершинами облака. Идут и идут и тогда реки выходят из берегов, заливая плодородные земли.

– Но у нас тоже бывает жарко, и дожди идут, и Лея выходит из берегов каждую весну, – воспользовавшись паузой, заметила Октавия.

– Нет, – замотал головой провожатый, словно в ухо ему залетел комар. – Ты не представляешь что такое настоящая жара, тогда кровь густеет, нечем дышать, а ветер, дующий с моря, не даёт прохлады. Земля лопается и в трещины можно просунуть руку. В том море нет рыб, вода настолько солёная, что невозможно утонуть – она просто выталкивает тебя! А дождь, дождь может идти стеной неделю, но ливень там не беда, а спасенье, жаль бывает он редко. Тогда оживает природа, зеленеют склоны оазисов и даже пустыня, простирающаяся к востоку и югу от городских стен, кажется не такой безжизненной, – Матфей говорил воодушевлённо, было видно, что он скучает по оставленной родине и когда он вновь замолчал, девушка заинтригованно спросила: – Почему же ты уехал из дома? Или тебе там плохо жилось?

– Или! – сокрушённо воскликнул молодой человек. – Да я жил там как король, вернее при дворе короля, объединившего десять местных племён. Носил дорогую одежду, ел с серебряных блюд пищу, которую готовили лучшие повара и абсолютно ни в чём не нуждался. Я служил в его библиотеке, разбирал рукописи, переводя тексты на местный язык.

– Так ты говоришь не только по–нашему? – удивилась молодая особа; она очень гордилась своим умением читать, но в сравнении с ней этот человек обладал огромными знаниями.

– Я знаю шесть языков: северный, южный, свой собственный и ещё три диалекта мало похожих между собой, встречающиеся только среди горных народов.

– Так почему же ты всё–таки уехал, раз был таким уважаемым господином? – снедаемая любопытством задала вопрос Октавия. Матфей замолчал, а потом неохотно ответил, поставив на землю ношу, видя, что его спутница остановилась у двухэтажного здания из серого песчаного камня, с пёстрой вывеской изображавшей семь бабочек:

– Главный евнух, что следил за жёнами господина – их было сто или двести, я то их не считал – наплёл повелителю, что я сплю с одной из его женщин. За такое полагается смертная казнь. А я только читал ей стихи! Я не стал ждать, пока палач разрубит меня на части, забрал деньги, которыми одаривал меня повелитель и был таков, – новая знакомая усмехнулась, развеселённая не столько историей, сколько выражением лица рассказчика – в своей сосредоточенности на описываемых событиях оно стало одновременно смешным и грустным. Давно пора было идти, время неумолимо приближалось к обеду, а ничего ещё ровным счётом приготовлено не было, но что-то не отпускало её, заставляя стоять, теряя драгоценные минуты.

– А девушка, жена этого тирана? Что стало с ней?

– Не знаю, – пожал плечами Матфей. – Скорее всего, скинули со стены.

– Так она же разбилась! – ахнула молодая особа, поражённая жестокой расправой, но ещё больше тем равнодушием, с каким провожатый произнёс эти слова.

– Конечно, если только не умела летать.

– И ты так спокойно об этом говоришь? Из–за тебя человека убили!

– Я–то здесь при чём? Я ей просто читал стихи! – крикнул он вслед Октавии, схватившей корзину и с искажённым негодованием лицом быстро направившейся к дверям таверны.

***

Валаам очнулся, не увидев ничего в нависшем на него мраке, таком плотном, что казалось, его можно резать кусками и даже решил, что уже мёртв, но тело не потеряло чувствительности, ноя от полученных при падении ударов. Если загробный мир существует, то выглядеть он должен был так же как та зловонная дыра, в которой он оказался. Его заточили в подземельях Храма, таких глубоких, что не единый звук не проникал сюда и не малейший луч света. Со временем глаза привыкли к темноте, и он уже различал границы своей тюрьмы имевшей форму квадратной комнаты десяти шагов в длину и стольких же в ширину, с брошенной на пол прелой соломой.

Совсем рядом в этой кромешной тьме журчала вода и, обследовав территорию, он обнаружил проточный ручей, в котором брал воду для своих нужд и куда оправлял естественные потребности, но не обнаружил двери, окна или чего–то подобного, подразумевавшего сношения с внешним миром. Это обстоятельство привело Валаама в полное уныние, ведь оно значило, что выйти отсюда он не сможет. Впрочем, смерти ему пока не желали, и еда в виде пресной лепёшки раз в день падала сквозь дыру в потолке, сквозь которую он оказался здесь.

Насколько высокой была его тюрьма, он не знал, но, сколько не подпрыгивал вверх, так и не смог коснуться каменной тверди. В отличие от людей крысы не слушались его; невидимые во тьме, они шуршали соломой, пищали или дрались между собою из–за украденных у него лепёшки и, в конце концов, Валаам был вынужден либо съедать её сразу, либо разделять на несколько частей и хранить на себе. Таких понятий как день и ночь здесь не существовало, ведь было невозможно определить время и о том, что прошло его немало, узник судил лишь по изрядно отросшей за время заточения бороде, которую обычно сбривал на седьмой день.

Скорее от нечего делать, чем действительно на что-то надеясь, он пробовал рыть тоннель, но почва оказалась слишком каменистой, чтобы сделать это руками. Выходящий из земли ручей уходил под землю и был слишком мелок, чтобы воспользоваться им для побега – выхода не было и от этого на душе у Валаама становилось ещё тоскливее. Всё своё время он проводил с Богом и, пусть наличие огня или света было обязательным для молитвы, целитель верил что Господь слышит его мольбы и не оставит в беде.

Он считал крыс глупыми животными, но те, что обитали в этом подземелье, производили впечатление очень сообразительных. Весь день они практически не давали о себе знать, но зато когда приходило время лепёшке падать сквозь дыру в потолке, их собиралось столько, что казалось, они сбегались сюда со всего Добробрана. Если Валааму удавалось схватить еду раньше голодных крыс, они нападали на него, раня острыми зубами, и он с криком отбрасывал их босыми ногами, прижимая к груди заветную выпечку. Потом он стал бросать им куски и тогда, деля добычу, они оставляли его в покое на время, но крыс было слишком много, и пленник боялся того, что просто умрёт от голода и устроит серым разбойникам, обгладывающим остатки мяса на его костях настоящее пиршество.

Через вырытые в стенах норы, крысы бесшумно подкрадывались к нему и больно кусали, разрывая плоть лезвиями маленьких острых ножей. Валаам был весь покрыт незаживающими ранами, которые старался не запускать, промывая водой и единственным обеззараживающим средством, доступным ему – своею мочой. Теперь он держался ближе к ручью, в середине своего склепа, где как он думал, погребён заживо.

Пленник не видел себя, но был уверен, что выглядит ужасно и сейчас больше похож на покрытое струпьями заросшее грязными волосами животное в лохмотьях, оставшихся от праздничной одежды, чем на человека. Страдая от свалившихся на него мучений, он лежал на охапке, снесённой в одну кучу соломы, хоть как–то защищавшей от холода, готовясь к очередному нападению. Он спал урывками, от бессонницы, ставшей его постоянной спутницей вместе с голодом, чувства обострились; глаза ему больше не были нужны, он выучил каждый дюйм своей тюрьмы и полагался теперь лишь на слух да на обоняние.

Он услышал её раньше, чем почувствовал мускусный запах, это была крупная особь, настоящий крысиный король, и как только голодная тварь впилась ему в руку, он тут же навалился на неё всем телом, подминая под себя. Не обращая внимания на укусы и текущую по пальцам кровь, он держал визжащего монстра в своих руках, пытаясь, как следует разглядеть и почувствовать, но не смог ни того, ни другого.

– За что же Господи, ты оставил меня! – в отчаянии закричал Валаам и вдруг, поддавшись спонтанному порыву какой–то звериной ярости, впился в крысу зубами. И он услышал её. Нет, не писк, а настоящий почти человеческий крик боли и ужаса раздался в его голове. Но он уже не мог остановиться, даже не думая, что способен на это, разрывая зубами шкуру пойманного зверька. Выплёвывая шерсть и внутренности, он грыз бившееся в агонии тело, ощущая тошноту, голод, который туманил разум жаждой плоти, а ещё безумие, что мягкой волною накатывало на него.

Потом его долго тошнило, но желудок давно уже был пуст, и лишь горькая слизь вылетала из горла, но зато в тот день Валаам впервые за время, проведённое в заточении смог выспаться и крысы, если даже и сновали вокруг, почему–то не трогали его.

Маленькие монстры по–прежнему досаждали ему, как и голод, но Валаам больше не ел их, а если ему удавалось поймать рыжую чертовку, то просто разбивал ей голову о стену. Он стыдился себя за тот порыв, боясь признаться что, разрывая зубами, мясо ещё живого существа с текущей по губам тёплой кровью испытал удовольствие, почти блаженство сравнимое разве что с оргазмом. Пытаясь удержать дьявола внутри себя, он старался остаться человеком. Безумие подкрадывалось к нему лёгкой неслышной походкой, оно выступало из стен и корчило рожи, и смеялось над ним крысиным писком, ставшим таким же привычным, как чернильная темнота вокруг.

Апогеем его сумасшествия сделался запах, приторный тошнотворный запах горящего жертвенника. Тысячи жертвенников горели в ставшей ему домом темнице, и он боялся, что задохнётся от обилия фимиама и ладана. Запах сгущался, давил на грудь, затрудняя дыхание и Валаам спасаясь от него, вдруг поплыл как в воде, сделавшись рыбой, так же как рыба беззвучно открывая рот, в который заплывал тягучей патокой воздух, раздувая его словно воздушный шар. И вот он уже парил над грязным полом своей тюрьмы, над крысами и загаженной соломой, поднимаясь вверх и боялся, что скоро упрётся в потолок. Но оказалось, что в помещении том нет крыши, и он поднимался всё выше и выше, не зная ничего, что могло бы остановить его полёт.

Когда он проснулся, то понял, что что-то изменилось, понял это, даже не открывая глаз. Привычная темнота теперь имела рукотворную форму в виде сдавливающей голову повязки, но самое главное было даже не в этом, а в какофонии ещё недавно привычных и почти неразличимых звуков, доносящихся откуда–то извне и казавшихся ему после долгого времени проведённого в могильной тиши пугающе громкими. Валаам снял повязку и осторожно открыл глаза, боясь, что всё это окажется сном и он снова в полной крыс яме под Храмом. Но свет не померк и доносящиеся из–за стены звуки тоже не пропали – он находился в тюремной камере средних размеров, такой же пустой, как и та в которой его содержали раньше, только с полукруглым окошком под крышей и с прочной деревянной дверью в противоположной окну стене. Небольшой проём давал минимум освещения, но Валааму сейчас даже оно резало глаза и они нестерпимо болели всякий раз, когда он открывал их.

Без сомнения его держали в Драконьем Когте, а это значило, что теперь он во власти королевы Элисандры и как здесь оказался, уже не имело значения. В новой тюрьме были свои правила. Кормили здесь дважды – утром и вечером сквозь открывающуюся задвижку в двери на небольшую подставку кроме кувшина с водой ставили тарелку луковой похлёбки или миску чечевичной каши. Два кувшина в день отводились ему на питьё и личные нужды. Одежду ему тоже заменили и, хотя он по–прежнему был бос, теперь вместо изорванного священного одеяния на нём были вполне приличный ещё плащ и заношенная холстинная рубаха, доходившая ему почти до колен.

Скоро казнь, – понял он и к этому дню ему решили вернуть человеческий облик, чтобы в момент исполнения приговора люди не испытывали к нему ненужной жалости. Возле дверцы, через которую узник получал пищу было маленькое окошко, сквозь которое надзиратели следили за ним и если он не находился у противоположной стены, заветная дверца не открывалась. В разговоры с ним не вступали, держа в полнейшей изоляции и Валаам даже сомневался, есть ли вообще у его тюремщиков языки. Его держали под самой крышей, обитой железными листами, что накалялись за долгий солнечный день, и днём Валаам страдал от жары, что держалась до середины ночи.

Когда глаза привыкли к свету, он решил взглянуть на то, что можно увидеть из окна. Встав на лежак и уцепившись за камень оконного проёма узник, подтянулся и, упираясь ногами в стену, сумел взглянуть на реку и далёкое левобережье. Лея в этом месте разливалась шириною не меньше мили, так что если бы он захотел кому–то подать знак, то не смог бы. Тюремный замок стоял на скалистом обрыве реки, уходящем отвесно вниз футов на тридцать, и сбежать отсюда было невозможно, разве что выброситься из окна, на котором предусмотрительно отсутствовала решётка. Окно не было слишком уж маленьким, и если б Валаам полностью отказался от пищи, то через время, может и смог бы пролезть сквозь него, но самоубийство пока не входило в его планы.

Высунув руку наружу, он ощутил порывы ветра, холодящего кожу. Рука его оказалась на свободе, которой совсем недавно он не придавал значения, воспринимая как должное, но теперь завидовал не только людям, живущим своею жизнью за стенами тюрьмы, а даже собственной руке, что находилась вне мрачной построенной из чёрного камня башни. Его держали на верхнем этаже, рядом не было больше камер, с обитателями которых можно было бы обмолвиться словом, и он как особо опасный преступник содержался отдельно от всех.

Время шло. Раз в десять дней ему приносили ножницы, которыми он подстригал волосы и изрядно отросшую бороду, и меняли бельё – условия почти королевские, по сравнению с теми, в которых находился раньше. Вероятно, Элисандра не знала, как поступить, а может быть готовила суд над ним к определённой дате. И вот однажды по лестнице послышались грузные шаги утомлённых долгим подъёмом людей, что остановившись у его темницы, стали читать, не открывая окошка – слышимость была хорошей, и в этом не было надобности:

– Бывший лорд Керниш де Вальсамон, лишённый титулов и наследства за деяния, порочащие Принца крови, обвиняется присяжными судьями вольного города, олицетворяющими собою главенство права над произволом. И так, мною верховным судьёй Добробрана лордом Вагнером Кларком, – прочистив горло, важно продолжил чтец, – бывший лорд Керниш, называющий себя Валаамом обвиняется в подстрекательстве к свержению королевы–матери, да прибудут ей долгие лета, как якобы незаконно занимающей своё место и реставрации прежней богомерзкой языческой веры.

– Пустые слова. Ничего из того, в чём меня обвиняют, я не совершал, – возразил Валаам, стоя у двери и пытаясь разглядеть хоть кого–то в щель между дверью и косяком, но мнение его здесь не имело значения, повысив голос, чтец продолжил: – Бывший лорд при помощи дьявольских чар, которыми внушал наивным людям мысль, о своём божественном предназначении собрал толпу для дальнейших подстрекательств и мятежа, являясь предводителем этих мерзких бунтовщиков. Являясь колдуном и чародеем, он творил якобы чудеса, на самом деле являвшиеся лишь дьявольскими кознями, заставляя людей отказаться от своей королевы и истинной веры. Рассмотрев по существу все эти мерзкие преступления и не найдя смягчающих обстоятельств, суд присяжных судей признаёт Валаама, урождённого как Керниш де Вальсамон виновным по всем параграфам обвинения и приговаривает к смертной казни.

Было слышно, как чтец сворачивает свиток; не сказав больше ни слова, преисполненная чувства выполненного долга судебная коллегия удалилась, начав спускаться по многочисленным ступеням, а Валаам остался стоять, понимая, что дни его сочтены и мстительная Элисандра не будет надолго откладывать казнь.

Вот и всё. Он заигрался в вершителя судеб, в мудреца и целителя, с открытым забралом пойдя на людей поднаторевших в интригах и заговорах и теперь ему лишь остаётся доказать им, что он тоже чему–то учится. Он вырывал незнакомых людей из цепких объятий смерти, но вот сейчас, когда смертельная опасность нависла над ним самим, ник–то не пришёл ему на помощь. Валааму почему–то казалось что его противники и оппоненты – он не считал их своими врагами и потому не испытывал той ненависти, которую испытал к съеденной заживо крысе, вина которой была лишь в том, что она родилась такою – будут придерживаться каких–то правил. Но в дьявольской игре за королевские престолы, втянут в которую, оказался без особого на то желания не бывает правил или запрещённых ударов. Цель здесь всегда оправдывает средства, и не судят лишь победителя, а он, он проиграл.

***

Валаам не знал, на какой день Элисандра назначила казнь, а в том, что королева не оставит его в живых, он не сомневался. Наблюдение за ним усилили, понимая, что если раньше у него оставалась какая–то надежда, то больше ему терять нечего. Прежде у его каменной клетки дежурил один надзиратель, теперь же их стало двое, следивших не только за ним, но и друг за другом. Был ещё начальник стражи, что разбив сутки на части совершал обходы тюремного замка, поднимаясь и сюда.

И вот однажды вечером, когда солнце, катясь на запад, перевалило за Драконий Коготь, и тень размыла силуэты внутри, Валаам решил больше не медлить, понимая, что это его единственный шанс на спасение. Собрав пару охапок прелой соломы, которую толи бросили когда-то на пол, толи она просто нападала с крыши, он набил ею свои штаны и рубаху, завернул всё это в плащ и, накинув капюшон на «голову» чучела положил на лежак.

У охранников были войлочные сапоги, скрывающие шаг и они, подкрадываясь к двери время от времени наблюдали за ним через маленькое окошко. Но однообразие службы сыграло свою роль, усыпив бдительность, и стражники теперь лишь изредка следили за арестантом. К тому же за время, проведённое в крысиной яме, слух пленника стал поразительно чутким, и он слышал их, не смотря на все ухищрения.

Пришло время вечерней кормёжки. Полностью голый Валаам сидел на полу у двери, превратившись в слух. Ему казалось, что что-то пошло не так; стражник, приближение которого он не услышал, заметил возню с чучелом, и в наказание его теперь больше не будут кормить. А может быть казнь назначена на эту ночь и он попросту опоздал? Ведь вряд ли убивать его будут при скоплении народа, скорее всего либо отравят, либо, опоив зельем, прирежут как жертвенного телёнка. Мысли эти не добавляли оптимизма и, прогнав их, узник продолжил ожидание, решив, что останется на своём месте, даже если ждать придётся всю ночь.

Такое было однажды. Промешкав в светлое время, надзиратели не рискнули кормить его в темноте, ведь в камере Валаама единственным освещением были солнечные лучи, проникающее сквозь окно. Но вот послышались торопливые шаги, они явно опаздывали до наступления сумерек и теперь спешили быстрее покончить со своими обязанностями. Пленник давно выучил шаги своих тюремщиков. Один ходил быстро, мелко семеня, другой двигался неторопливо, будто бы переваливаясь с ноги на ногу, что выдавало в нём немолодого грузного человека, либо страдавшего от старой раны.

Первый застыл у двери, осматривая камеру сквозь глазок, закрывавшийся изнутри железной пластиной, когда второй ещё только подходил к ней, тихо постукивая посудой, но звук этот казался натянутым нервам Валаама колокольным звоном. Тот, что разглядывал лежащее чучело, всё смотрел и смотрел, и беспокойство охватило и без того не находившего себе места узника – вдруг сейчас они развернутся и уйдут или Бог, возможно, отвернулся от него и способностей, которыми Он наделил его больше нет. Но вот, наконец, послышался шорох открываемой дверцы, на подставку стал полный воды кувшин, потом тарелка с кашей и в этот момент Валаам схватил рукой оловянную миску. Он только дотронулся до неё, возможно излишне сильно ухватившись за край. Стражник замер, словно сражённый молнией; он ещё сопротивлялся, пытаясь отторгнуть оплетавшие его, мозг щупальца чужой воли, невидимым стальным обручем всё сильнее сжимавшие голову и крик отчаянья и ужаса, угрожая разорвать барабанные перепонки Валаама, раздался в его голове. Почти такой же, как вопль недавно съеденной крысы. Целитель отпустил руку; главное было сделано – незримый ошейник крепко сидел на шее стражника, и осталось только подобрать к нему нужный поводок, дёргая за который можно было манипулировать им.

– Что с тобой? – взглядом спросил второй надсмотрщик, настороженно отступая на шаг и хватаясь за рукоять меча. Теперь Валаам знал, что оба они умели говорить, но делать это, им было строжайше запрещено. Первый, оказавшийся хромоногим, жестами показал напарнику, что всё с ним в порядке и, закрыв окошко, они пошли прочь.

Валаам сделал всё что мог и в эту ночь спал почти спокойно, уверенный, что в ближайшие дни ему ничего не грозит, а ко времени, когда Элисандра, подстрекаемая Первосвященником решит свести с ним счёты его уже не будет в Драконьем Когте.

Следующим вечером, снова соорудив чучело, он повторил свои действия, желая укрепить установившуюся между ним и надзирателем связь. Во время беззвучного диалога он узнал, что зовут хромоногого Кит Рендл, а его товарища Ричи Лаемом и что дверь темницы отпирает своими ключами, только командир стражников сир Джоссер Райбек. Относительно Валаама или его учеников тюремщик информацией не располагал, ввиду незначительности своей персоны. Убедившись, что он сможет заставить надзирателя сделать всё, что захочет, целитель решил больше не задерживаться здесь, дабы не искушать судьбу, но для этого ему нужно было ещё кое–что сделать.

Желая как можно быстрее выбраться отсюда, утром, он уже поджидал своих тюремщиков возле двери. В этот раз камеру разглядывал Кит, а его напарник поставил на деревянную полку кувшин и миску с супом. Затем хромоногий вытащил из–за пазухи краюху хлеба, кусок мяса и письменные принадлежности положив всё это рядом. Лаем поражённо замахал руками, но Кит схватил его за запястье, глядя ему в глаза глазами Валаама и Ричард обмяк. Подчинение второго надзирателя далось целителю не так легко, как первого, в чьей покорности он был уверен. Возможно лишь из–за того, что то была первая их встреча, но узник решил не рисковать, выбрав для уготованной им миссии Кита, пусть и не такого быстрого на ходу, но от которого уж точно не будет неожиданностей.

Руины сожжённых домов давно уже не дымились, лёжа посеревшими головёшками на обожжённой пожаром земле. Ветер дул в тот день с севера и дом Фейги не тронуло огнём, тогда как южнее всё выгорело полностью. Хромоногий толстяк долго ходил среди развалин, а потом подошёл к стоящему возле дома отцу Фейги, со стороны наблюдавшего за ним. Это место было трущобами бедняков, и посторонние здесь появлялись редко.

– Кого ты ищешь, друг, – крикнул, ему Равен и тот, по–утиному переваливаясь с ноги на ногу ответил, подойдя ближе:

– Мне нужна женщина по имени Мариам. Подскажи, где найти её.

– Она здесь больше не живёт. За городом стоит башня Молчания, там ты отыщешь её обглоданные птицами кости. А что тебе до неё?

– У меня к ней дело. Но если ты это не она, то, что тебе до этого? Не знаешь ли тогда некоего Равена, он жил где–то здесь.

– Я Равен, – удивлённо ответил мужчина, совершенно не представляя какое может быть у хромого к нему дело. Но тот, достав из–за пазухи, сложенный вдвое бумажный лист протянул ему, и ничего не объясняя, молча пошёл прочь. Нахмурившись, хозяин не сразу развернул его, глядя на уходящего посланца. Остановившись тот удивлённо вертел головой, явно не понимая, где он и как очутился в этой дыре. Отец Фейги не умел читать, как впрочем, и все в Рыбачьей слободке, но сейчас этого не требовалось: на клочке бумажного листка была изображена углём роза. Чёрная роза являлась символом Дома Вальсамонов, украшая мрачной красотой их родовой герб, словно предчувствуя грядущие беды. И пусть этот Дом уже много лет как прекратил существование, будучи истреблённым в кровопролитной гражданской войне, встав не на ту сторону, Равен, их герб помнил. Он почему–то думал, что неприятности миновали его, а оказывается, всерьёз они ещё даже не начинались.

***

Начальник тюремного замка был человек педантичный и недоверчивый и потому любил сам обходить вверенную ему территорию, не полагаясь на подчинённых. В Драконьем Когте содержался отчаянный народ – худший во всём королевстве, готовый на всё ради обретения свободы. Из мрачной башни ещё никто не убегал и сир Джоссер, прикладывал все свои силы для того, что так и оставалось впредь. Человеческому отрепью здесь было самое место, но уже одно пребывание тут являлось наказанием, и начальник тюрьмы не терпел напрасного насилия и издевательств над заключёнными. Даже конченому негодяю доставалось всё, что было положено ему законом, но то, что увидел он, поднявшись на последний этаж, где содержался в одиночестве самый опасный преступник повергло его в шок.

Маленькая дверца, через которую обычно узнику подавали пищу, была открыта, а сам он, поставив на свой лежак пыльную амфору вина и тарелки с овощами и дичью с аппетитом ужинал. С обеих сторон на высоких подставках стояли два канделябра с зажжёнными свечами, придавая этому жуткому месту подобие уюта. Лорд Райбек узнал кувшин – это было вино из винограда собранного в его личных виноградниках, на побережье Азгорского моря, что хранилось в тюремном подвале для особых случаев.

– Как это понимать?! – нарушая установленный им, порядок, закричал он, краснея от гнева, на вытянувшихся в струнку надзирателей, стоявших тут же. – Какого дьявола вы поите его моим вином и что вообще происходит?!

– Так он же лорд по родовитей Вас, – промямлил Кит, и начальник тюремного замка не поверил своим ушам.

– Что? – прохрипел он, боясь задохнуться от накатившего на него гнева.

– А, сир Джоссер, – как ни в чём небывало произнёс Валаам, вытирая рот лежавшим на его коленях полотенцем. Теперь он был одет в холстинную рубаху, поверх которой оказался, накинут похожий на мантию тёмный плащ из дорогой материи с алым подбоем, оттенявший бледную кожу его лица. Русая бородка целителя была аккуратно подстрижена, как и волосы и выглядел он сейчас необычайно торжественно. – Они здесь не причём, это я попросил их приготовить мне ужин. Но на кухне, к сожалению, не нашлось ничего съедобного и им пришлось воспользоваться тем, что готовят обычно для Вас. К слову, я давно жду Вас, сэр. Но разве так приветствуют принца крови?

– Что Вам угодно, Ваше Высочество, – дрожащими губами с трудом выговорил главный тюремщик, склоняясь к окошку.

– Так–то лучше. По сути ничего, только лишь, чтобы Вы разделили со мной трапезу. Я бы сам вышел к Вам, но Вы закрыли меня на замок и унесли ключи с собой.

– Таков был приказ, милорд. Нам строжайше запретили не только общаться с Вами, но даже разговаривать возле вашей камеры, – ответил лорд Райбек, отпирая дверь, и узник спросил удивлённо: – Получается, Вы нарушили приказ королевы, разговаривая со мной? Скверно сэр, очень скверно, ну да я прощаю Вам этот грех.

– Разве у Вас есть такое право? – проворчал смотритель Драконьего Когтя, помимо желания заходя внутрь. Старый служака оставался верен присяге даже, когда больше не принадлежал себе; где–то в глубине подсознания он понимал, что поступает дурно и от этого испытывал мучения.

– У меня есть такое право, данное тем, кто гораздо могущественней, чем все вместе взятые первосвященники, короли и королевы – тем, кто создал нас из божественной глины, вдохнув своё священное дыхание. И в нас, созданных по Его образу и подобию, есть божественная сущность, только мы забыли об этом. Но Вы устали, сир Джоссер и потому прилягте на моё место, а мне пора.

Начальник тюремного замка тяжёлым шагом усталого человека подошёл к лежаку, с которого только что поднялся Валаам, лёг на него и тут же заснул. Целитель накрыл его богатою мантией, которую на время позаимствовал у лорда Райбека и, одев простой серый плащ, вышел в коридор оттуда, где, как думал он останется навсегда.

Каждый этаж Драконьего Когтя, из которых состояла овеянная мрачными легендами башня, запирался своею дверью, и в случае нападения можно было захватить один этаж, но не весь тюремный замок.

– Ваш лорд спит, и вы теперь будете оберегать его сон, – сказал Валаам надзиравшим за ним людям. Странно он совсем не испытывал к ним какой–то вражды или неприязни, несмотря на мучения, что перенёс по их милости и не собирался им мстить, вдруг спросив толстяка Кита: – Почему ты хромаешь?

– Я хромаю с детства, милорд. Возможно, Бог покарал меня за грехи, которых тогда у меня пусть и не было, но коих я нахватался потом, как бродячая собака блох, – удивлённо ответил тот.

– Данной мне властью я снимаю с тебя эту кару, но постарайся впредь жить если не праведно, то и не в грехе. – Валаам опустился на пол перед стражником и, закатав одну его штанину до колена, принялся осторожными движениями ладоней массировать распухшую ногу, с раздутыми синими венами, идя снизу вверх. Найдя причину, он без всякой боли погрузил свои пальцы в дурно пахнущую плоть и вытащил оттуда запёкшийся сгусток размером с голубиное яйцо, мешавший нормальному кровотоку. Лишь несколько капель крови выступило при этом и ни осталось не только шрама, а даже следа. – Я извлёк причину болезни, теперь тебе нужно лишь несколько дней покоя, чтобы спала опухоль. Несите своё бремя и забудьте меня и имя моё навеки.

Расставшись с тюремщиками, он спустился по лестнице, остановившись у массивной почерневшей от времени двери с мощными железными петлями. Валаам постучал в неё, с той стороны послышались приближающиеся шаги, открылось маленькое закрытое куском кожи окошко, и разглядывающий его стражник грубо спросил: – Ты кто?

– Я – лорд Райбек, начальник стражи Драконьего Когтя. Разве ты не узнаешь меня?

– Узнаю милорд, – смущённо промямлил охранник, торопливо вынимая засов. Валаам прошёл мимо и пошёл дальше, пока ругавший себя за оплошность солдат запирал дверь. У новых постов он представал то Первосвященником, то королевой Элисандрой пока, в конце концов, не оказался за высоким забором городской тюрьмы, вздохнув полной грудью вожделенный воздух свободы. Уже сгущались сумерки, стирая границы домов и окрестных улиц, а на площади у тюремного замка, где весь день кипела жизнь, уже не было никого.

– Учитель, – окликнули его, и в возгласе том было больше удивления тем, что не могло произойти, но всё же случилось. Из тьмы подворотни отделилась фигура, за нею другая, они остановились на почтительном расстоянии от Валаама и вдруг не сговариваясь, опустились перед ним на колени, не в силах скрыть слёз радости.

***

Следующим утром Матфей ждал Октавию на базаре, грустно слоняясь рядами, к неудовольствию продавцов. Ему хотелось продолжить знакомство с девушкой, вот только после вчерашнего сделать это казалось проблематичным. Она не появилась ни в это утро, ни на следующее и лишь спустя ещё несколько мучительно тянувшихся дней ежедневно теперь ходивший на рынок молодой человек увидел знакомый силуэт. Заметив её на спуске среди идущих вверх и вниз людей, он пошёл на встречу, но девушка, прошла мимо, взглянув как на пустое место.

– Октавия, подожди, – начал парень, идя следом, и видя, что люди обращают на них внимание, та остановилась, спросив с вызовом:

– Что тебе нужно?

– Ничего. Дай мне минуту я не буду оправдываться – я действительно поступил как трус и подлец, только я бы ей всё равно ничем не помог, – молодая особа развернулась, собираясь уйти и тогда он с мольбой выпалил: – Ещё два слова. Сейчас в городе опасно, я не хочу, что бы с тобой что-то случилось. Вот возьми, это тебя защитит. – Октавия развернулась, собираясь сказать, что ей не нужны его подарки, но увидев печальное осунувшееся лицо, промолчала, было заметно что, переживая о случившемся, он едва ли спал по ночам. Держа в руках походную суму, Матфей достал небольшой кинжал с изогнутым клинком в красивых вышитых бисером ножнах и украшенной драгоценными камнями рукоятью. Не собираясь брать такой дорогой подарок, девушка зачарованно смотрела, как солнце играет с камнями, перебирая их нежными пальцами, а потом ответила, решительно покачав головой. – Спасибо конечно, только я не возьму.

– Но почему?! – воскликнул мужчина, сокрушённо подняв руки вверх.

– Да потому что он стоит целое состояние.

– Ну и что? Это царский подарок, мне он без надобности, а тебе может спасти жизнь. В крайнем случае, можешь его продать и купить что-то нужное в хозяйстве, например лошадь с телегой. Возьми, пусть будет у тебя, – с отчаяньем воскликнул Матфей, и в уголках его глаз девушка заметила блестящие слёзы. Видя, что вокруг них собирается толпа зевак, молодой человек быстро сунул кинжал ей в корзину и растворился в людской толчее.

***

Вечером он при свете расставленных свечей разбирал рукописи в комнате «Оленьих рогов» и, задумавшись, не сразу услышал лёгкий стук в дверь. Стук повторился настойчивей, и тогда оторвавшись от своего занятия, Матфей крикнул, живя очень уединённо и абсолютно не представляя, кто бы это мог быть:

– Войдите!

Закопчённая дымом камина дверь открылась и внутрь вошла Октавия.

– Можно?

– Конечно, входи, просто я тебя не ждал, – от неожиданности Матфей встал и просто смотрел на неё.

– Принесла нож, ведь я же тебе сказала, что не приму подарка, – не зная, что делать с ним, девушка держала его в руке, стоя у входа.

– Жаль, я дарил его от чистого сердца. Думал если не смог уберечь от беды одну, так помогу другой. Положи его на стол. Как ты меня нашла, я же не говорил, где живу?

– Ты сказал «Оленьи рога». Тётка, что убирает внизу, её дочь работала у нас, – Октавия неохотно подошла к столу, заваленному ворохом свитков, астрологических карт со знаками гороскопа, и с замысловатой таблицей на большом листе пергамена; девушка не собиралась задерживаться, но любопытство переселило её: – Что это ты делаешь?

– Составляю гороскоп, нужно же мне на что-то жить.

– А зачем? Зачем знать будущее, ведь раз Непорочная Дева, да пребудет с нами её милосердие, предначертала твою судьбу, изменить всё равно ничего уже нельзя.

– Не хочу тебя обидеть, но это достаточно примитивная точка зрения. Для каждого из нас есть уникальный, неповторимый гороскоп, отображающий события нашего будущего. Пусть изменить ничего не получится, зато можно сверяться по нему со своими планами и целями, можно выбрать правильную линию поведения на каждый день.

– А разве так можно?

– Можно. Нужно только знать дату своего рождения, время и место. Зная это, я составляю специальную карту, с точными координатами звёздного неба в момент рождения. Слышала выражение: человек родился под счастливой звездой? Вот чтобы узнать, есть ли в этой карте, – тут астролог ткнул чёрным графитовым стержнем в лежащий перед ним пергамен, – хоть одна такая мне нужно точное время рождения, ведь звёзды быстро меняют своё расположение. Это долгая и кропотливая работа.

– Так я тебе мешаю? – смутилась девушка; ей давно уже пора было уйти, но что-то держало её здесь, вероятно необычность ремесла своего нового знакомого.

– Нет, буду заканчивать. Я работал с утра, а сейчас уже совсем стемнело. Если знаешь время своего рождения, могу составить тебе гороскоп.

– Нет, не надо. Не хочу, нечем платить, да и ни времени, ни даже дня когда родилась, я не знаю, только месяц посередине зимы. Мать знала, но она давно умерла, а отец уже забыл.

– У тебя хоть отец есть, я вообще рос без родителей. Меня воспитали друиды – странствующие мудрецы. Полу колдуны, полу шарлатаны, – усмехнулся Матфей грустной улыбкой, – но именно они научили меня читать звёзды.

– Ты такой умный, – с уважением произнесла Октавия, с опаской глядя на свитки и карты, словно одного взгляда было достаточно, чтобы проклясть себя на всю жизнь.

– Нет, я ведь этому учился и для меня это моя работа. Примерно то же, как ты на базаре безошибочно выбираешь продукты, – улыбнулся он, скрестив руки на груди. – Если хочешь, могу заняться твоим обучением.

– Я тоже смогу читать звёзды?

– Если будешь прилежной ученицей. Начнём прямо сейчас. Ты просто слушай и запоминай, а потом я буду задавать вопросы, а ты на них отвечать. Если никуда не спешишь, то присаживайся, – собрав лежащие на табурете свитки с рунами, Матфей, не сворачивая засунул их на полку у камина, и приглашающе пододвинул гостье, сам же так и остался стоять, готовясь к возложенной на себя роли. Хотя девушке порядком влетело от госпожи за нерасторопность, на сегодняшний вечер она была свободна, правда рассчитывала провести его дома. Но так хотелось послушать, чему будет её учить Матфей, обладающий гораздо большими знаниями, чем мадам.

– Вот знаешь ли ты, как устроена наша земля?

– Конечно, знаю! Госпожа мне не раз говорила об этом и я запомнила. Астарта, Богиня–Мать наша сотворила мир из хаоса смерти. Создала земную твердь, отделив воды, что на земле от тех, что под землёй. Реки и горы, поля и леса. Всех животных и птиц, вообще всё, что есть живого, а потом слепила человека из глины, перемешав со слюной и кровью. Первый человек был бессмертен, но он согрешил, возжелав Богиню–Мать, решив возлечь с ней как со своей женой, и тогда Она лишила его бессмертья, наделив из бесконечной доброты мудростью. Земля наша как плоский диск, лежит на спине слепой черепахи, и звёзды с луной ходят по кругу над нею. А вокруг стена до самого неба, наподобие наших Валов, за которой тьма с адскими созданиями, демонами, драконами и фуриями.

– А для чего Валы были, как ты думаешь? – спросил Матфей, с поощрительной улыбкой. Когда девушка рассказывала о творении мира, лицо её преобразилось: глаза горели внутренним светом, щёки раскраснелись, а голос взволновано звенел. Девушка сбилась, смутившись, видно на этот счёт госпожа ничего не говорила и тогда он продолжил: – Валы построили Древние, те кто пришёл на эту землю тысячу лет назад, для защиты от Иных. Живущих куда дольше людей и обладающих чудовищной силой…

– Но это уже легенда, глупые сказки!

– Как и то, что рассказала ты.

– Нет, то чистая правда и я в это верю.

– Пусть так, не будем спорить. Но я читал об этом руны в древней рукописи, хочешь, воспринимай это как сказку. Иные – первые дети Богов или Богини, неудавшееся творенье. Всего было шесть сотен Богов, триста жили на небе, триста на земле, трудились в тяжком труде. И для того чтобы облегчить себе жизнь они создали Иных, для самой трудной работы. Но те взбунтовались и тогда Боги их прокляли. Была большая битва, большинство Иных погибло, уцелела лишь малая часть. А потом, через много, много лет появились люди, и когда Древние пришли сюда, началась новая война, уже с людьми. Вот из–за этого и построили стену.

– Сказки! – возразила Октавия. – Что тебе ещё руны рассказали?

– Рассказали что война была долгой и жестокой, много погибло людей, но и Иные пали все, последний был убит не так давно где–то в этих краях.

– Ты что в это веришь? – Матфей взял возвращённый девушкой подарок и, подойдя к ней сказал: – Я не знаю, надеюсь что ошибаюсь, но все эти страшные вещи происходящие в городе… Мне кажется что убили не всех, остался ещё один Иной, последний, вот именно он и убивает женщин, возможно, пытаясь отомстить нашей общей прародительнице. Я не хочу, я очень не хочу, что бы ты пострадала и поэтому, для защиты, возьми, пожалуйста, этот кинжал.

Зажжённые свечи кроме одной догорели и погасли; в полумраке изломанные длинные тени пересеклись где–то на середине потолка. Октавия всегда была предоставлена самой себе, отец не занимался её воспитанием и так же мало интересовался её жизнью. Всё что имела молодая особа, она добилась сама, и вот теперь появился человек, которому она не безразлична. Пусть даже всё, что он рассказал, было лишь для того, чтобы испугавшись, девушка взяла подарок. От мысли, что теперь она не одинока, что есть тот, кто готов пожертвовать многим, а возможно и всем, ради неё, на душе стало тепло. Тепло расходилось по телу, заставляя краснеть щёки, и сердце билось в такт её неровного дыханья.

– Хорошо, – сказала она, наконец. – Пусть будет по–твоему.

Вместо ответа Матфей наклонился к ней и прикоснулся своими губами к её. По телу Октавии побежали мурашки, разбегаясь от груди к животу и ниже, а потом, плохо соображая, что делает, она ответила на поцелуй. Затрещав погасла свеча, и тьма, нависнув над ними, вжимала их друг в друга сливая в объятьях. И не было ничего, что могло разъединить их, как не было никого счастливей…

Ночь, стирая мосты и дороги заливала город безбрежным мраком, слышалось лишь как скрипят, закрываясь городские ворота, да кричат часовые на башнях окликая друг друга.

***

– Учитель, поведай нам, что стало с тобой, – спросили Валаама, когда был он уже далеко от Драконьего Когтя в просторном доме своих друзей, что стал вдруг мал от числа собравшихся. – Мы думали, что больше не увидим тебя и душа твоя уже в раю, ведь ещё ник–то не уходил от Первосвященника по своей воле.

– Говорю вам: нет ни рая, ни ада и дух человеческий умрёт, прежде чем птицы склюют с костей его мясо. Не стоит об этом. Пожалуй, я сам виноват в том что, случилось, подобно глупцу упиваясь своим могуществом, которого на самом деле не существует. Скажу лишь, что был брошен в крысиную яму в подземельях Храма, превращённого ныне в рассадник скверны и себялюбия. И был там лишь я да ещё крысы, что лакомились плотью моей, воруя крохи, что бросали мне сверху тюремщики.

– Почему же учитель не смог ты приказать крысам не трогать тебя? – изумлённо спросил кто-тоиз учеников и Валаам ответил, неопределённо пожав плечами:

– Не знаю. Я думал даже, Бог отвернулся от меня, но может дело в том, что в крысах попросту нет души. И там, на краю я так долго смотрел в бездну, что однажды бездна взглянула в глаза мои, – добавил он, вспомнив историю с крысой. Тут он заметил, что некоторые выводят стилосом на глиняных дощечках, а другие пишут пером на бумаге, макая его в чернила.

– Что делают они? – удивлённо спросил он Роланда, одного из самых преданных своих учеников и тот ответил смутившись: – Записывают слова твои, дабы оставить потомкам.

– Всё, что я говорю?

– Нет, лишь то, что кажется им мудрым.

Валаам увидел Равена, входящего в дом вместе с дочерью; Фейга быстро пошла к нему, глаза её заслезились от радости встречи, и уже не сдерживаясь, она бросилась ему в объятия, к удивлению всех. Увидев, что лицо девочки обезображено ещё незажившим ожогом он отстранил её от себя, разглядывая, и опечалился этому.

– Завтра я пойду к Мариам, но вначале расскажи мне, что случилось с дочерью.

– Не стоит туда ходить, милорд, – ответил Равен, помрачнев. – Во–первых, солдаты будут ждать тебя там, а во вторых Мариам больше нет. – В доме, радостно галдящем по случаю возвращения целителя стало вдруг тихо и каждое слово звучало теперь отчётливо и ёмко. – Когда тебя схватили, для Рыбачьей слободки настали трудные времена. Те, что зовут себя твоими учениками ушли с тобой и не вернулись, а в лагере остались только больные и именно на них, да на бывшую твою кормилицу обрушилась десница гнева Первосвященика. Дом Мариам подпёрли бревном, и подожги, как и лагерь и многие тогда сгорели заживо, а тех, кто не сгорел, тех добили из милосердия.

– Но за что?! – изумлённо воскликнул недавний узник, он почему–то думал, что происходящее касается только их двоих.

– За то, видели тебя, их глаза, и ты исцелял их, и воскрешал из мёртвых. За то, что учил их, что есть праведно, а что грешно – и в этом было их единственное преступление. Фейге повезло, она смогла выбраться через окошко, но и ей досталось. Зато сейчас девочка вернулась домой, ведь лучше быть поцелованной огнём, чем смертью.

– Оставь её со мною, Равен, утром я исцелю её.

– Ненужно, пусть люди видят, что она искупила свой грех. Да и сейчас все кто, так или иначе, связан, с тобой подвержены смертельной опасности, и если узнают, что ты вновь прикасался к ней, чего доброго ещё сожгут как колдунью. Я хорошо к тебе отношусь, Валаам, но поверь, лучше бы тебе так и оставаться мёртвым.

Шесть дней он ходил по трущобам правого берега Леи, исцеляя людей и читая им проповеди. Иногда выходя за город в окрестную дубраву, где на поляне разбивал лагерь. После будничных дел, когда все собирались у костра он говорил то, что пришло ему за день на ум:

– Сегодня хочу рассказать вам о трёх вещах, на которых строится наша жизнь. Они как фундамент, от которого позже вырастет и лачуга бедняка и царский дворец. Зная их, вы сможете избежать ненужных ошибок, просто помните о них.

Есть три вещи, что не возвратятся уже никогда: слово, возможность, время. Три вещи, нельзя терять ни при каких обстоятельствах: честь, спокойствие, надежда. Три вещи наиболее ценны в этом мире: доверие, убеждение, любовь; как нет ничего ненадёжнее трёх вещей: удачи, власти, богатства. Лишь три вещи создают человека: достижения, честность, труд и разрушают его тоже три вещи: злость, вино, гордыня. Братья и сёстры мои не по крови, но по вере в Господа нашего, помните о трёх вещах, что труднее всего сказать человеку: «помоги», «прости», «люблю».

Теперь вы знаете природу трёх вещей и, зная её, сможете открыть для себя скрытую в тумане страстей истину мироздания, по крайней мере, направить мысли в правильном направлении. Живите же отныне, руководствуясь правилом трёх вещей отделяя зло от добра, повторяйте их как молитву трижды в день, чтобы видеть их перед собой также как видите сейчас меня и ждёт вас тогда в конце пути Царство Небесное.

Многим успел он помочь за второе пришествие своё, но ещё больше было тех, кто ждал с ним встречи. Клирики и слуги Первосвященика следили за ним, смешавшись с толпой, но была она слишком велика, чтобы могли они сделать дурное. Наконец призвали они стражников, что окружили ищущих мудрости его и исцеления и начали прижимать к реке. Тогда Роланд, упросив, лодочника увезти целителя подошёл к нему:

– Если ты останешься здесь, то тебя снова схватят и уж тогда точно убьют. Поэтому лучше уехать пока. Я знаю этого старика, он перевезёт тебя на другую сторону и никто не последует за тобой в такую бурю.

Был сильный ветер, волны гнались друг за другом и неистово бились о берег, и никто не рискнул выйти на воду, лишь пожилой рыбак, по просьбе Роланда, согласился помочь Валааму. Видя, что целитель снова ускользает от них, подстрекаемые клириками стражники стали спускаться с обрыва, разгоняя людей плетьми и пуская стрелы из луков. Валаам сел в лодку и люди оттолкнули её от берега, предавая вволю стихии.

Убрав парус, чтобы ветром не сломало мачту крепкий высокий старик в фетровой островерхой шляпе правил вёслами, выгребая к середине, а там, предоставив лодке плыть по течению, вдруг сложил их внутрь. И толпа, стоявшая на берегу двинулась следом, не теряя фелюги из вида.

Взяв высокий почерневший от времени посох, рыбак упёрся им в пол лодки для равновесия и, придерживаясь второю рукой за мачту, обратился к Валааму, что сидя на лавке, смотрел на него снизу вверх:

– Говорят, ты творишь чудеса, и называют тебя Пророком. И что совершил ты уже чудо умножения хлеба и воскрешал людей и возносился на небо – деяния, предсказанные в Книге Бытия. Так соверши же теперь чудо укрощения воды, и мы признаем тебя и воздадим тебе почести достойные Пророка.

– Но я никогда не звал себя Пророком и не творил чудес, а лишь исцелял больных телом и немощных духом, чтобы могли они ощутить на себе божественную благодать. И чтобы делать это мне не нужно чьё–то признание. Но, кто ты, старик?

– Я – Бальтазар, последний Верховный жрец Отвергнутого Бога, чьё божественное начало узурпировано одной самозванкой, объявившей рожденье бастарда чудесным зачатием, пришедшей следом за второю.

– Чего же ты хочешь от меня? – поднявшись на ноги, спросил Валаам, с трудом удерживая равновесие.

– Укроти ветер, прикажи волнам стихнуть и пройди по воде словно посуху.

– Но стихии не подвластны мне – я могу лишь исцелять людей, да и рос я среди пустыни и совсем не умею плавать и если шагну за борт в такое ненастье, то уже не доберусь до берега.

– Ну что же, тогда придётся тебе призвать рыб и по их спинам, как по мосту выйти на сушу.

– Что видишь ты? – вдруг спросил Валаам, вытянув вперёд руку с раскрытой ладонью и, экзарх ответил с мрачной усмешкой:

– Твоё колдовство не действует на меня, чародей. Кем бы ты ни был, тебе придётся сойти с моей лодки, – быстрым движением посоха он ударил Валаама его изогнутым сучковатым верхом в грудь и тот, оторвавшись от досок, на которых стоял, полетел за борт, вначале коснувшись ногами воды. Казалось, он устоит, но река разверзлась под ним, принимая его в своё лоно, и он скрылся под набежавшей волной. Лодка помчалась дальше, качаясь на волнах, а толпа, видевшая это с берега, вдруг издала жуткий протяжный вой, жалея целителя и сострадая ему.

***

Он был зверем. Он снова стал зверем безжалостным и беспощадным, идущим по следу перепуганной жертвы. Панический ужас, исходящий от неё вёл по следу лучше любых указателей и он понимал звериным чутьём, что добыча близко. Узкие переулки Добробрана ничем не напоминали бескрайней пустоши южных земель, лишь кровь его охотничьих трофеев была одинаково пряна на вкус. Зверь любил охотиться и теперь после вынужденного воздержания навёрстывал упущенное, став ещё беспощаднее.

Он не выбирал их специально, все это были одиноко идущие за–полночь женщины. Хищник никогда не нападал врасплох, он давал им время наполниться переполняющим волю ужасом до холодящей кровь паники, до недержания мочи. Жертва забывала обо всём, цепляясь за призрачную надежду на спасение которую давал, преследуя городскими лабиринтами. Он не спеша появлялся и также медленно отнимал жизнь, упиваясь звенящим криком.

Запах восковых свечей и церковных масел становился сильней и наконец, повернув очередной раз в лабиринте городских улочек, строившихся весьма произвольно и потому не имевших общего плана, увидел впереди бегущую фигуру, иногда спотыкающуюся в темноте о разбросанный хлам. В отличие от человека зверь во тьме видел как днём, в два огромных прыжка он оказался рядом и сев на задние лапы разглядывал свою новую жертву. Она была уже не так молода, невысокая, измождённая постом и молитвой жрица Ордена Матери–Девы. Скорее ощутив чем, увидев его, понимая, что бежать больше некуда она принялась молотить в закрытые ставнями окна; толи дом был нежилым, толи домочадцы предпочли не вмешиваться в происходящее, но никто не отпер ей дверь и даже не выглянул из окна. Поняв, что обречена, женщина закричала пронзительно и страшно.

Крик её, страха, отчаянья, боли которым она прощалась с этим миром, открывая дорогу в мир иной, оборвался внезапно и, слизывая его с городских стен, опустилась на встревоженный переулок мёртвая, гнетущая тишина, от которой готовы были лопнуть барабанные перепонки.

***

– Пятая за четыре последних месяца, – проворчал начальник городской стражи, оглядывая растерзанное тело, которое словно кромсали огромными клинками. Капюшон плаща был накинут жертве на голову, и лица не было видно, на уровне же груди ткань отсутствовала и взорам открывалась огромная выеденная рана на месте брюшной полости. – А кто она, известно?

– Её звали Тира, жрица из Храма, шла с вечерней службы, – откликнулся стоящий чуть поодаль старший караула, высокий, статный мужчина лет сорока пяти. Он был одним из тех, кто нашёл тело и первым кто его осмотрел.

– Странные раны, – произнёс Мастер Эндрю, поворачиваясь к королевскому лекарю; женщина была мертва, помощь ей уже не понадобилась и поэтому немолодой, располневший в последнее время врачеватель даже не открывал кожаный футляр со своими инструментами.

– Если не сказать большего. Точно такие же повреждения были и на телах остальных несчастных. Кожа разрезана чем–то чрезвычайно острым и вместе с мышцами задрана вверх, словно рубашка до уровня шейных позвонков. Видишь эти точки на позвоночнике? Кто-тоили что-то высосало из них жидкость до последней капли. За свою жизнь я видел много ужасных смертей, но такое на моей памяти впервые, – лекарь вздохнул, а потом, достав из ручной клади небольшой кожаный мешочек с вином сделал хороший глоток. Как понял Мастер Эндрю по румянцу на его щеках уже не первый за это утро.

– Это ты так сразу можешь сказать? – недоверчиво спросил он, глядя в лихорадочно блестящие глаза старого знакомого.

– Да тут и говорить нечего – позвоночник пуст, как мой мешок, а эти раны точно такие же, как и у остальных, – перевернув свою фляжку, доктор грустно смотрел как, сорвавшись, летит вниз последняя капля тёмного, словно кровь хмельного напитка. Мастер Эндрю и сам с радостью выпил бы пинту эля, но ему в отличие от приятеля нужна была ясная голова.

– Но кто мог сделать такое, Марк? Лютый зверь? Но нет в Добробране таких зверей, тогда кто, человек? Но, как и зачем?

Это был даже не вопрос, а крик души старого солдата, сочувствовавшего растерзанным бедняжкам и не способного уберечь от беды следующих жертв. А в том, что они будут, начальник городской стражи уже не сомневался – всё, что он мог сейчас, это сторонним наблюдателем разглядывать убитых и от собственного бессилия у него на душе становилось ещё гаже. Между погибшими не было абсолютно никакой связи: убитые со звериной жестокостью женщины происходили из разных социальных слоёв, не были знакомы и не имели ничего общего.

– Я вот тоже всё думал, думал над этим, – проворчал лекарь, со злостью разглядывая пустую флягу в своей руке, – но понять так и не смог. А человек ли это?

***

Полумиллионный город загудел, как растревоженный улей; началось всё с базаров и уличных сборищ. Давние знакомцы уже с опаской смотрели друг на друга, всеобщая нервозность и подозрительность опасной инфекцией охватила Добробран, а самые осторожные уже стали отправлять свои семьи подальше от городской черты. На рынках, в корчмах, питейных забегаловках, постоялых дворах только и было что разговоров об жутких расправах, а люди всё больше сходились во мнении, что это дело рук северян.

– Убить человека для них обычное дело, будь то воин, старик или невинная девушка, – убеждённо говорил мужчина со шрамом, рассёкшим ото лба до подбородка его заросшее поседевшей бородой лицо с блестящими от выпитого эля глазами. – Их языческие боги до сих пор заставляют совершать человеческие жертвоприношения. Я видел сам, как жрец вырезал сердце ещё живого человека, умиротворяя разгневанное божество. Шесть долгих лет, показавшихся вечностью, я был у них в плену. Таскал навоз, спал в хлеву со свиньями и жрал то же что и они.

– Но ведь эти убийства совершил явно не человек, а дикий зверь и северяне здесь не причём, – возразил невысокий парень, апеллируя к здравому смыслу, но возбуждённая разогретая спиртным толпа слышала лишь то, что хотела слышать.

– Много ты знаешь!

– Языческий заступник!

– Не видел этого сам, но знаю от людей, которым можно верить: тамошние жрецы обучены магии и при необходимости могут обратить человека в волка, медведя. Могут парить по небу, глядя на мир глазами птицы.

– Не знаю уж, правда это или нет, – пробасил верзила в промасленном кожаном фартуке, – но одно знаю точно: они нас не любят и нам их любить не за что.

Горячие головы, собравшись в отряды, делали вылазки, в приграничные деревни, сжигая овины и угоняя скот. Северяне не заставили себя ждать с ответом и запылали уже сёла Добробрана. Былые обиды саднили не заживающей раной, и нужен был только повод для начала новой войны.

Война скакала на пегом жеребце с ярким плюмажем на шлеме. Рассветное солнце, пробиваясь сквозь тучи, играло с железом натёртых до блеска лат. Отряд, называвший себя Мстители Добробрана, заходил всё глубже на территорию северного королевства, перейдя вброд границу по одному из притоков Леи, и когда солнце вовсю засияло на небе всадники, поднимая клубившуюся над дорогой пыль, увидели перед собой стоящую на холме ветряную мельницу. Размеренно вращались деревянные лопасти на выстроенном в форме башни белённом мелом высоком кирпичном строении с чёрной двухскатной крышей, служившем мельнику и домом, и складом, и местом работы. Сам он стоял у до половины разгруженной телеги с мешками прошлогоднего ячменя, глядя из под приложенной ко лбу ладони на приближающихся всадников.

– Кого–то ищите, добрые люди? – спросил он, разглядывая геральдические знаки на притороченных к крупу лошадей щитах. – Похоже, вы сбились с пути, до границы с Добробраном добрых тридцать миль.

– Ещё кто-тоесть на мельнице? – вопросом на вопрос ответил один из воинов, сир Герхард Мэнсон, мелкопоместный дворянин, большая часть земель которого давно была продана из–за накопившихся долгов.

– Только я и мои работники, – произнёс мужчина, отряхивая от пыли мозолистые ладони. Заметив спускающихся с пригорка воинов, он отправил мальчишку слугу зажечь сигнальный огонь на холме, но говорить об этом мельник не стал.

– Мы не сбились с дороги, а пришли сюда в поисках справедливости. Никто не будет безнаказанно совершать убийства на нашей земле, и за каждую невинную жертву, будет взыскано в десять раз больше.

– Вы не там ищете, сир. Мы мирные люди и зарабатываем себе на жизнь тяжким трудом…

– Меня утомила твоя болтовня, глупый крестьянин. Мы здесь не для того чтобы вести разбирательства, мы пришли исполнить приговор, – перебил его рыцарь и выхватив из ножен меч рассёк непокрытую голову. Обливаясь кровью, мельник повалился на бок, но жизнь не спешила покидать мощное тело и он, цепляясь руками за плетённый из лозы забор, пытался подняться. Спешившиеся солдаты бросились к мельнице, и все кто был на ней в этот роковой час, вскоре оказались преданы смерти.

Сир Мэнсон не принимал в этом участия, подъехав к умирающему мельнику, какое–то время смотрел на него, а потом воткнул окровавленное лезвие в его широкую грудь, прекращая мучения.

– Это всё что мы нашли, сир, – немолодой бородатый воин в круглом железном шлеме с защитной пластиной на переносице протянул ему два кожаных мешочка, один с медными монетами и второй вполовину меньше с серебром.

– Оставьте себе, – произнёс рыцарь, хмуро глядя на уходящие в небо столбы чёрного дыма, один совсем рядом и второй на линии горизонта. – Сожгите здесь всё. Нам пора уходить.

***

Конная сотня приграничной стражи северян оказалась на месте жестокой расправы, когда на разорённом подворье не было уже ничего, кроме догоравших головёшек да обугленных трупов. Следы кованых копыт вели к границе, и командир рыцарей сир Тревор Сайдик хотел было отправляться обратно, когда заметил крупный отряд, показавшийся на горизонте с северной стороны. После того как всадники с королевской звездой на штандартах поравнялись с догорающим пепелищем, их предводитель, Маршал Сайман Райт, сухо спросил после короткого приветствия: – Опять южане разбойничают?

– На этой неделе уже не первый раз: налетают, убивают всех, кто есть и скрываются до нашего прибытия. Мы гоняемся за этими шайками по всей приграничной полосе, но поймать пока не можем.

– Пора положить этому конец. Прикажите разбить лагерь, возможно ожидание будет долгим.

– Но милорд, – возразил, ему сир Тревор, удивлённый прибытием сюда прославленного полководца, – разбойники больше не появятся здесь, теперь они ударят где–то в другом месте.

– Мы ждём не их. Если всё получится так, как задумано, нападений больше не будет.

Лишь к вечеру королевское войско, насчитывавшее пятьсот конных рыцарей и около двух тысяч пеших солдат, прибыло на место. Командир отряда, невысокий почти тщедушный, за которым тенью следовал рыцарь, казавшийся квадратным из–за огромной ширины плеч, остался в седле и, узнав его, сир Сайдик, воскликнул: – Великий Канцлер?! Не думал увидеть Вас здесь.

– Защита королевства дело первоочередной важности. Хотя я давно не одевал доспехи, долг государственного мужа призвал и меня. Пришло время показать нашу силу. Завтра мы пойдём по следам убийц для того чтобы воздать справедливость и горе тем, кто встанет на нашем пути.

– Но это ведь война, – осторожно заметил начальник пограничной стражи, понимая, что разбойничья ватага давно уже на сопредельной стороне.

– Не мы её начали. Скажите лучше, Тревор, как ваша семья. Если не ошибаетесь, у вас четверо детей?

– Четверо осталось, ещё столько же умерло в течение первых семи лет жизни, – ответил воин польщённый вниманием канцлера. И хотя он не был представлен Лайфгарду, тот, видя его, впервые говорил с ним как с хорошим знакомым. За годы прошедшие после битвы в долине Ливенхола власть Рей Гарда над провинциями, окончательно укрепившись, стала незыблемой. И хотя отдельные местные лорды поначалу выказывали недовольство ущемлением их ранее бесконтрольной свободы, до междоусобной войны не доходило.

Тем более что в течение первых пяти лет все кто выказывал явное недовольство и пытался плести заговоры, странным образом отошли в мир иной. Кто был смертельно ранен во время драки на хмельной пирушке, что в принципе не являлось редкостью, кто умер от скоротечной болезни или от травм, полученных на охоте. Сторонники прежних порядков обвиняли в этом Рей Гарда и его окружение, но жрецы, принеся положенные жертвы в получивших богатые дары храмах, объявили о том, что так было угодно Небу.

Сэр Элиот Ксандер, женился на потерявшей мужа женщине из богатой семьи, и теперь пользуясь покровительством Лайфгарда, стал влиятельным землевладельцем и любящим отцом. Хотя и имел собственный замок, большую часть времени он проводил в Зелёном Доле, по–прежнему сопровождая канцлера во время дальних поездок. Несмотря на перемены в судьбе, сир Молчаливый, сохранил приятельские отношения с некогда приютившим его бродячим цирком, и теперь, когда артисты гастролировали в столице, всегда посещал их представления, а также радушно встречал в своём замке.

Впрочем, семейное положение изменилось и для властителей Севера. Рей Гард женился на девице голубой крови, породнившись с княжеством Роз, небольшим, но занимающим ключевую позицию в Серединных землях, благодаря местоположению на перекрёстке торговых путей. Ни один корабль не мог воспользоваться соединяющим два моря проливом без уплаты пошлины, что сильно раздражало соседних владык, всячески пытавшихся если и не подмять под себя непокорное княжество, то, по крайней мере, склонить на свой бок. Соблюдая равенство в интересах сторон тамошний правитель, был вынужден выдать свою единственную дочь за Рей Гарда, чьи богатые владения находились так далеко от родных берегов.

Сириус, сыграв пышную свадьбу, женился на дочери канцлера Роны, которую когда-то пытался выдать за короля. Брак без любви был призван сплотить если и не всё государство, то хотя бы правящую элиту и пусть в отличие от сановного друга, жена которого оказалась удивительно плодовитой на потомство, детей у Великого Канцлера всё ещё не было, отношения между супругами были самыми тёплыми. Обладая острым умом и природным тактом, Элизабет умела находить нужные слова на многолюдных застольях, всегда зная, когда её присутствие необходимо, а когда следует удалиться. Взаимное уважение стало краеугольным камнем их союза, у каждой стороны которого в домашних покоях была собственная территория. На пирах же и торжественных встречах они всегда сидели рядом, представляя собой образцовую чету.

Кривоногий канцлер, был заметно ниже стройной жены, впечатлявшей своею девичей красой, а большая почти огромная из–за непокорной шевелюры голова, в купе с узкими плечами делала его уродство ещё более заметным. Строгое почти суровое выражение лица и густая аккуратно подстриженная бородка сильно старили Сириуса, хотя разница в возрасте между ним и Элизабет была не такая уж большая.

Утром походный рог протрубил построение, и после коротких сборов войско северян выступило к границе. Следопыты–лесовики оставаясь невидимыми, ещё с вечера не теряя времени проследили путь разбойничьей ватаги до ближайшего форпоста южан, взяв его под наблюдение. Замок, Кротовьи Норы был не велик, представляя собой возведённое по всем правилам оборонительной архитектуры квадратное строение с выдающимися с внешней линии мощной крепостной стены башнями. К полудню походным маршем воины Великого Канцлера вышли к границе и, перейдя неширокую на изгибе реку, вброд вышли на сопредельную сторону.

Чем дальше они заходили во владения Добробрана, тем чаще стали попадаться отвоёванные у леса обработанные поля; крестьяне, бросив работу, испуганно смотрели на чужое войско, опасаясь расправы. То там, то тут в небо взвивались сигнальные огни, предупреждая об опасности. Честно говоря, канцлер и не рассчитывал сохранить в тайне своё продвижение.

Лишь к вечеру его маленькая армия оказалась под стенами приютившего разбойников замка. Разведчики и люди, бывавшие здесь раньше, указывали на единственный выход, но на всякий случай командиры каждого из трёх отрядов распорядились поставить усиленные секреты из своих людей по его периметру. Внезапно натружено заработали, придя в движение механизмы подъёма внутренней решётки и на мост над когда-то глубоким, но теперь сильно заиленным рвом, выехал рыцарь. Сир Сайман подъехал к нему; расстояние до ворот было небольшим и все остальные могли слышать их разговор.

– Милорд, я хозяин Кротовьих Нор, барон Роб Хелфорд, ваше войско вторглось на мои земли. Если сбились с дороги, то я охотно подскажу её вам, что бы вы поскорее убрались на свою территорию.

– Мы преследуем разбойников, барон, которых Вы, ведомо Вам это или нет, укрываете у себя и требуем выдать этих господ для справедливого суда, в противном случае нам придётся взять их силой.

– Никто не вправе требовать от меня что–либо на моей земле, тем более те, кого я сюда не звал. Берегитесь милорд, у Кротовьих Нор крепкие стены, а славные воины уже спешат нам на помощь. Как бы Вам самому вскоре не пришлось предстать перед судом, – выйдя из себя, прорычал сир Хелфорд; забрало на шлеме он не опускал, и было видно, как побагровело его лицо.

– Надеюсь, на Ваше благоразумие и поэтому даю Вам время до утра. Если утром разбойники, разорявшие наши земли, не будут выданы, мы начнём штурм и поверьте, к тому времени, когда помощь придёт всё будет кончено, – развернув лошадь, Маршал Райт поехал обратно, а барон всё ещё стоя на месте сверлил его спину ненавидящим взглядом, прокричав вслед:

– Вы безумцы, если думаете что сможете штурмом взять замок. У нас достаточно сил и припасов, чтобы год сидеть в осаде!

Это была беспокойная ночь. Северяне из окрестного леса строили таран и штурмовые лестницы, защитники замка готовились к обороне, разжигая костры под котлами со смолой и маслом, выкладывая между зубцами стен груды камней и тяжёлых поленьев. К середине утра обе стороны застыли в боевой готовности и, понимая, что ждать больше нечего, Лайфгард, отдал приказ начать штурм. Не имея времени на долгую осаду, солдаты пошли на приступ. Число воинов барона вряд–ли превышало несколько сотен, даже с учётом отряда разорившего мельницу, но побеждать числом, теряя людей в мало что значащей битве, Великий Канцлер тоже не собирался.

Отряды лучников и дюжина привезённых с собой метательных машин, пытались нанести максимальный урон, обороне замка, целясь главным образом по котлам с горящей смолой, катапультам и зубцам стен, за которыми прятались арбалетчики. Ближе к вечеру накрытый защитной крышей таран воины подкатили к воротам, сделав эпицентром сражения. Гулкие удары по обшитому железом дереву, свист стрел, вой сработавших камнемётов, крики раненных и тела убитых – на это завораживающее зрелище Сириус смотрел с небольшого холма, на котором поставил свой шатёр. Время шло, стремительно приближаясь к ночи, а замок всё ещё был не взят. Вдруг стоящий рядом Элиот, тронул его за плечо, и стал показывать то на себя, то на крепость, имитируя движения человека взбирающегося по лестнице.

– Ты хочешь участвовать в штурме. Ну что ж, иди, только прошу тебя, возвращайся живым, – произнёс Канцлер, отпуская любимца. За годы, проведённые вместе, Сириус привязался к безмолвному силачу, и ему не хотелось потерять его даже ради победы. Провожая взглядом Ксандера, он приказал стоящему рядом командиру рыцарей:

– Сир Сайдик, оповестите войска, что первой дюжине храбрецов, поднявшихся наверх, выдадут от моего имени по десять риалов.

Лезть на неприступные стены могли только люди напрочь лишённые разума, Великий Канцлер считал себя человеком рассудительным и потому не желал губить своих солдат в бессмысленных атаках. Если бы он не рассчитывал малой кровью взять замок, то не ввязался бы в эту авантюру. Но для того, что бы его план сработал, нужен был отвлекающий удар, дымовая завеса, за которой трудно увидеть реальную картину. Ради этого он только что пожертвовал человеком беззаветно преданным ему, который возможно был его единственным другом. Элиота и многих других Сириус только что обрёк насмерть. «Значит, так было угодно Богу и если у меня будет сын, я назову его твоим именем», – подумал Канцлер, глядя вслед уходящему Ксандеру. Он очень надеялся, что когда придёт его время, то примет смерть также достойно.

Владения Роба Хелфорда клином в тысячи акров земли вдавались в территорию Северного королевства, следуя за течением реки; Лея здесь делала крутой изгиб, и эта огромная площадь пойменных лугов издавна принадлежала предкам барона. Вместо того чтобы ехать по прямой, жители Зелёного Дола вынуждены были делать огромный крюк, либо платить хозяину ренту за пользование дорогами. Когда Великий Канцлер узнал об участившихся набегах с этой стороны, то понял, что появилась возможность решить проблему, отодвинув границу в глубину Добробрана, и теперь ждал благоприятного случая. Услышав про сожжённую мельницу, Лайфгард приказал войскам выступать, ещё не зная, что всё складывается именно так, как он рассчитывал. Что бы он делал, если бы разбойники укрылись не в Кротовьих Норах, Сириус особо не задумывался, уповая на свою счастливую звезду и волю Богов.

Командующий миссией увидел сотню взрослых мужчин, с комплекцией подростка, которые должны были совершить задуманное им дело и лишь удивлённо посмотрел на Маршала.

– Мы собирали их по всем Пяти королевствам, – ответил тот на не высказанный вопрос; хотя север давно уже было одним государством, прижившееся название всё ещё упоминалось по привычке. Здесь были люди и достаточно высокого роста, но невероятной худобы, словно их специально не кормили долгое время. Но именно на этот отряд доходяг, Великий Канцлер возлагал надежду на успешный исход компании.

Примерно в трёх ста ярдах от противоположной воротам стены замка в неглубокий овраг выходил закрытый решёткой, жёлоб отхожих стоков. На дне его две запряжённые цугом лошади, упряжь которых была зацеплена за поржавевшие прутья, стояли с привязанными к мордам небольшими мешками с овсом. Но вот командир хлестнул веткой заднего мерина по крупу, и конюх потянул поводья. Упираясь копытами в землю, кони с натугой пошли вперёд и прогнившая за долгие годы решётка, выскочила наружу. Как только путь был расчищен в узкий лаз один за другим стали вползать низкорослые воины. Под стенами замка жёлоб, расширился, и солдаты смогли встать сначала на четвереньки, а потом уже и на ноги, правда, выпрямиться даже им было всё ещё нельзя.

Время от времени этот ход пересекался с другими и тогда предводитель отряда сверялся со скрученной свитком картой, светя зажжённым факелом в кромешной тьме, боясь свернуть не туда и потерять время. Теперь над ними было уже добрых десять футов высоты, и надобность сгибаться отпала. Звуки идущего наверху боя становились всё отчётливей, но здесь в мрачных сырых подземельях не было никого, кроме удивлённо глядевших на них жирных крыс, да когда-то прикованного кандалами к стене истлевшего труппа. Над их головами иногда возникали сливные отверстия, то кухни, то прачечной, то ванной барона, но были слишком малы, что бы в них мог протиснуться человек и воины шли дальше. Наконец над ними возникла загаженная дыра отхожего места и солдаты, поднимаясь на плечи товарищей стали один за другим протискиваться наружу. Два последних не теряя времени, подали копья и луки с колчанами стрел, а потом по сброшенной верёвке присоединились к остальным.

***

Воин, карабкающийся по приставной лестнице, очень уязвим для стрел, камней и льющегося на него масла. Хотя гарнизон крепости был не велик, ему удавалось сдерживать атаки северян и казалось, удача будет сопутствовать им и дальше. На закате дня, после яростного обстрела камнями и стрелами, солдаты Маршала Райта всё же смогли переломить ситуацию. Вечернее солнце, выйдя из–за туч, застилавших небо весь тот день, теперь светило в глаза защитникам цитадели, но не это, конечно же, стало решающим фактором победы.

Несмотря на ожесточённое сопротивление, воины упорно лезли наверх, а таран не останавливаясь ни на минуту неистово молотил по воротам. Сняв металлический панцирь сир Элиот, лез по лестнице, увёртываясь от камней и брёвен. У самой стены его пытались проткнуть копьём, но схватившись за древко, силач дёрнул его на себя и немолодой бородатый верзила в кольчуге с отчаянным криком полетел вниз. Взобравшись на стену, Ксандер снял закреплённый на спине топор и, орудуя им с немыслимой ловкостью, вступил в бой. Пытаясь сбросить его солдаты Хелфорда вынуждены были ослабить и без того немногочисленную оборону своих позиций. То там, то здесь на стене завязывались схватки, всё больше воинов Севера оказывалось наверху и, группируясь в отряды, они продвигались дальше, сметая гарнизон цитадели со своего пути.

Стена оказалась свободна, но будучи не защищённой с внутренней части являлась плохим укрытием от стрел и арбалетных болтов, летевших с крепости напротив, а лестницы башен всё ещё удерживали люди барона, понимавшие, что пощады не будет. Внезапно ситуация изменилась, неизвестно откуда взявшиеся воины Рей Гарда атаковали защитников ворот, неожиданным ударом с тыла сметая их боевые порядки. Пока одни сражались, другие сбивали крепкие засовы и как только мощная железная решётка, с заунывным скрипом проржавевших цепей стала подниматься вверх, внутрь хлынула армия северян. С последними лучами закатного солнца всё было кончено и остававшийся неприступным сотни лет замок Хелфордов пал за один день.

Сам барон с семьёй и уцелевшими в устроенной солдатами Канцлера резне остатками гарнизона укрылся в донжоне, главной округлой башне замка с площадкой наверху.

– Это не победа, это подлость, – кричал он сквозь амбразуру бойницы. – Вы не воины, а крысы, пробравшиеся по тоннелю с дерьмом. Потрудитесь оставить всё в прежнем порядке, ведь не позднее завтрашнего дня ваши трупы я скормлю свиньям.

– Я не буду разрушать замок, мы оставляем его себе, но Вам я даю последний шанс. Выдайте людей повинных в жестоких убийствах и убирайтесь прочь, – прокричал ему Маршал, сидя на нервно гарцующем от возбуждения скакуне.

– Мои предки владели Кротовьими Норами много веков, и я не уйду из своего дома. Разве что меня вынесут отсюда, но этому не бывать: я послал голубя в Добробран и скоро легионы Непобедимых будут здесь.

– Если Вы так упрямы, что готовы расстаться с жизнью из–за глупых надежд, это Ваше дело, но пожалейте своих родных и близких Вам людей. Клянусь честью, им дадут беспрепятственно покинуть замок.

– У того кто нападает на женщин и избегает открытого боя не может быть чести! Если вы снова решите повторить старый фокус, то я организую вам тёплую встречу, – отрезал барон; поняв бессмысленность переговоров, сир Сайман, махнул рукой, и воины покатили к воротам донжона таран. Сквозь бойницы и окна летели стрелы, камни, горящая пакля и кувшины с горючей смесью. Скрытый сгущающимся мраком внутренний двор осветило зарево пожарищ, но окованный железом таран, раз за разом наносил удары и ворота, не такие крепкие, как в крепостной стене всё же были разбиты. Винтовая лестница внутри башни шла справа налево и солдаты, штурмующие её, подставляли незащищённый правый бок неприятелю. Решив не терять людей, сир Батлер, приказал, закидав нижнее помещение деревом, поджечь его и тогда защитники, если не сдадутся на милость победителей либо сгорят, либо задохнуться. Огонь уже вовсю лизал стены последнего прибежища барона, когда он всё–таки запросил пощады, страдая от полученных в бою ран и дыма. Пока одни крючьями растаскивали горящие брёвна, другие помогали по приставным лестницам спуститься сторонникам Хелфорда, его же и других тяжелораненых опускали на верёвках.

– Рад, что Вы прислушались к голосу разума и очень жалею, что не сделали этого раньше. Если бы Вы сразу выполнили наше требованье, это спасло бы многие жизни, – подходя к лежащему на носилках барону, произнёс Сириус, помня о погибшем при штурме Ксандере. Люди последними видевшие силача живым рассказали, что потеряв равновесие, он упал со стены. Канцлер приказал найти его тело, но в кромешной тьме даже при свете факелов сделать это было не просто, в груде трупов своих и чужих воинов и поиски отложили до утра.

– А, ну как же могло обойтись без тебя, гадкий уродец. Если не ошибаюсь, ты сын Бумажного Червя, возомнившего себя вершителем судеб. Я поступил, так спасая не себя, а ни в чём не повинных женщин и детей, которых ты готов был сжечь заживо.

– Вы вините меня в случившемся сэр, но виновны в это лишь Вы. И честно говоря, я не понимаю причины этих оскорблений – Вы защищали свой замок, а я целую страну.

– Да всё ты понимаешь, – пытавшийся подняться барон застонал от боли и бессильно опустился на носилки. – Тебе глубоко плевать на сожжённую мельницу и всё остальное, единственное чего ты хотел, это захватить мои угодья и эти чёртовы Мстители, сами не зная того отдали замок в твои густо залитые кровью лапы.

– Кстати, где они? Впрочем, какая разница, взяв эту крепость, мы прекратим набеги и каждый, кто решит напасть на подданных Его Величества, будет знать, что развязывает войну. Милорд, я бы с радостью прикончил Вас собственными руками, но люди, которым я не могу отказать просили меня сохранить Вашу никчёмную жизнь.

– Да, и кто же просил тебя о такой милости? Среди моих друзей нет человека, который снизошёл бы до общения с тобой.

– Его попросила об этом я, – ответила стоявшая за канцлером женщина в накинутом на голову капюшоне плаща. Услышав её голос, старик вздрогнул, в отблеске огня на лице барона стали заметны следы внутренней борьбы, словно он не мог поверить в это и наконец, ответил изменившимся голосом: – Мариам де Боневуар. Я был уверен, что Вас давно нет в живых и слухи о Вашем появлении то там, то здесь не больше чем досужий вымысел. Только думаю, что лучше бы Вам так и остаться среди мертвецов.

– Вообще–то я Ваша королева, лорд Хелфорд, единственная законная наследница трона моего отца и это я могу доказать своей голубою кровью.

– Давно меня не называли лордом. Вот уже двадцать лет как Элиссандра королева Добробрана, я клялся ей на верность и клятвы не нарушу. Нет больше могущественного лорда, принимавшего вас из рук повитухи и чьё взволнованное лицо было лицом первого человека, которого Вы увидели в этом мире, а есть старый пьяница барон Хелфорд, лишённый своих привилегий и большей части земель из–за того, что поддержал Вас однажды. Больше я не повторю той ошибки, стоившей жизни моим сыновьям, павшим за Вас в долине Дев, так что не будем ворошить прошлое. Подойдите лучше поближе, я скажу Вам пару слов наедине, – женщина приблизилась к нему и, вглядываясь в её лицо, опальный барон лишь сокрушённо посетовал: – Я больше не узнаю Вас, вот что делает с человеком время.

– Время и искусство Грегори Томпсона.

– Бедный сир Грегори. Он был всегда безнадёжно влюблён в Вас, это чувство исковеркало его жизнь, а он по–прежнему рядом. Вы зря связались с ним, миледи, – кивнул барон в сторону удаляющегося Канцлера. – Он использует Вас, а когда Вы перестанете быть ему нужны, просто уничтожит.

– Он использует меня, а я их с Рей Гардом. Как–нибудь я разберусь с этим.

– Вы не ведаете что творите, миледи. Перехитрить его, всё равно, что обмануть дьявола.

– Я услышала Вас, лорд Хелфорд. Вам позволят беспрепятственно покинуть замок, взяв с собой всё, что Вы пожелаете. Больше мы уже вряд ли увидимся, так что прощайте и не держите на меня зла.

– Я давно простил тебя, девочка, и пусть Боги помогут тебе, – произнёс старик, глядя вслед удаляющейся Мариам, пока та не скрылась в полумраке зарева догорающих пожаров.

К следующему утру огонь был потушен, завалы разобраны и похоронные команды приступили к погребению трупов. Тело Элиота Ксандера так и не нашли, то ли был он изувечен до неузнаваемости, то ли лежал где–то до сих пор не найденный. Мысль о непогребённом друге тревожила канцлера, занимавшегося осмотром замка, над которым уже реяли стяги с пятиконечной звездой из соединённых друг с другом мечей.

Владения опального барона с трёх сторон омывались набиравшей силу рекой и когда в верховьях снега таяли, Лея часто выходила из берегов, наполняя пологий берег влагой и отлично удобряя его. В долине хорошо рос яровой хлеб, и травы для сенокоса и эти земли станут настоящий житницей королевства, географически расположенного так, что только две из пяти его провинций в полном объёме обеспечивали себя зерном. Неурожаи случались довольно часто и во избежание паники, обычно провоцирующей недовольство черни следовало иметь хороший запас.

От размышлений Великого Канцлера отвлекла суета у разбитых ворот, которые плотники спешно приводили в обороноспособное состояние. Запряжённая волами крытая повозка после препирательств с охраной въехала внутрь двора и из неё с трудом выбрался, не ступая на распухшую правую ногу… сир Молчаливый. Походный лекарь лишь недовольно качал лысой головой и, подойдя к Канцлеру, ворчливо начал, растирая предплечье, воспользовавшись тем, что сам Ксандер ничего сказать не мог:

– Милорд, я был категорически против этого визита. У Вашего парня сломана нога, но он так схватил меня за руку, что едва не оторвал её.

– Это он может, – чувствуя радость и огромное облегчение, но в то же время некую неловкость, от того что так жестоко обошёлся с ним, ответил Сириус, разглядывая друга. Честно говоря, в душе он уже попрощался с ним и не ожидал увидеть живым. – Просто удивительно как он не погиб, упав с высоты почти в пятнадцать ярдов.

– О чём Вы? – удивлённо посмотрел на него лекарь. – Он свалился с внутренней части стены, пролетев от силы десять футов, приземлившись не на землю, а на полотняную крышу шатра.

– Тогда как же он сломал ногу?

– Не знаю. Возможно, при штурме в него попали камнем из пращи, но во время боя он не придал этому значения, а потом травма дала о себе знать. Всё, что ему теперь нужно это покой; если кости срастутся неправильно, в лучшем случае это приведёт к хромоте. – Элиот с искажённым от гнева лицом, замотал головой со слипшимися от крови волосами, и хотел было снова схватить доктора, но тот, имея уже представление о силе рук бывшего циркача, сумел увернуться.

– Сделаем так, сир. Сегодня же Вы отправитесь в свой замок и будете находиться там под наблюдением лекаря до полного выздоровления. Во дворце достаточно и одного уродца, – Ксандер сделав жалостливое лицо, поднял огромные ладони к небу, призывая в свидетели, творящейся, по его мнению несправедливости, но Сириус был неумолим.

***

Послы возвращались из Зелёного Дола с плохой, но ожидаемой вестью и называлась она война. Договор, который на протяжении многих лет подписывали владыки севера и юга был разорван, как разорвались всяческие отношения между двумя государствами. Теперь даже родственники на чужой территории стали врагами. Но об этом пока знали лишь два человека, въезжающие в город через Северные ворота на пыльной карете, запряжённой шестью взмыленными лошадьми.

Королева ждала с нетерпением их возвращения, хотя и понимала, что Лорды Севера вряд ли выполнят требование освобождения Кротовьих Нор с выплатой ущерба и это означало, что её давно не воевавшей армии придётся идти в бой. Но когда слуги доложили что карета послов стоит у Высокого замка, известие это застало Элисандру врасплох. Когда-то гонцу принёсшего дурную новость безжалостно рубили голову. Ситуация не менялась но от этого монархам прошлых эпох становилось наверное легче. Властительница Добробрана с радостью бы так сейчас поступила, ощущая как раздражение и затаённый страх, шевелятся в её душе, как всегда бывало у неё перед очередным серьёзным испытанием.

Она сидела на троне, в пустом и оттого казавшемся огромным зале, хотя и знала, что созванные ею лорды ждут за дверью, но пока Элисандра наслаждалась этими последними минутами тишины. Она сидела, прикрыв веки, задёрнутые портьеры на огромных витражных окнах почти не пропускали свет и оттого внутри были прохлада и полумрак. На стенах висели песочного цвета королевские штандарты со стоящим на задних лапах красным львом, угрожающе раскрывшим пасть. Эти львы никогда не нравились Элисандре; иногда ей казалось что, несмотря на воинственную позу на самом деле они смеются над нею, в глубине своей аристократической души презирая её. Но геральдические уродцы были родовым символом дома де Боневуаров и ей, ставшей теперь его главой, приходилось терпеть.

Пожалуй, стоило заменить их знаками собственного рода, но беда крылась в том, что никакой геральдики у её предков не было в помине, а расти будущей королеве пришлось в ужасной бедности. Сейчас добившись всего, о чём когда-то даже и не мечтала, она воспринимала свои детские годы как самое ужасное в жизни, и ей казалось, что хуже быть просто не может.

Много лет назад вымаливая милость у Астарты, она поклялась, что поднимется на самый верх, чего бы ей это не стоило, и дети её будут жить в богатстве и роскоши. Вероятно, Богиня услышала мольбы и теперь Элисандра не забыла её покровительства, сделав Непорочную Деву–Мать, некогда второстепенную покровительницу женщин верховным божеством королевства. За восхождение на престол она заплатила страшную цену своею бездетностью и всем что у неё было, она могла пользоваться только сама, не имея возможности передать наследникам. Конечно, можно было вырастить чужого ребёнка, но Элисандре почему–то казалось, что она не сможет полюбить его как собственное дитя и всё откладывала этот вопрос на потом, а сейчас вообще перестала думать об этом.

Всё ещё не открывая глаз, королева негромко хлопнула в ладоши; ожидавшие этого слуги тут же раздвинули портьеры и солнечный свет ворвался слепящей глаза волной в тронную залу изгоняя тени из самых потаённых мест, а сквозь распахнутые двери стали входить вельможи и её приближённые. Ещё утром, переговорив с послами наедине, она, отпустив их на отдых, приказала срочно созвать совет, а вечером когда министры кабинета и представляющие городские общины, знатные люди собрались, Элисандра велела пригласить их. Решение о начале войны было слишком серьёзным делом, и она не хотела принимать его в одиночку. Прибывшие послы обстоятельно рассказали о своей миссии в Зелёный Дол и о том, как были разорваны верительные грамоты.

– Достопочтимые лорды, – взяла слово Элисандра, – ситуация в Добробране на сегодняшний день складывается так, что мы, не желая того находимся в состоянии войны с Северным королевством, вторгшимся в наши земли. Как вам известно, обширные наделы плодородных земель барона Хелфорда, захвачены неприятелем и теперь перед нами стоит выбор: либо мы отказываемся от Кротовьих Нор, либо собираем армию и выступаем против узурпатора.

– Моя Королева, – поднялся с места Хранитель Печати, лорд Кассий Вермонт, плотный мужчина с до черноты загорелой обширной плешью на голове. – Здесь узкий круг людей наделённых властью и поэтому можно говорить начистоту. Прежде чем ввязываться в эту компанию, хочется разобраться в ней, ведь первопричиной конфликтов была цепь жестоких убийств, но, насколько мне известно, доказательств вины северян в них нет, и они её не признали. А это значит, что братоубийственная война будет напрасной.

– Какие Вам нужны доказательства, личная печать Великого Канцлера и с каких это пор язычники стали нам братьями? – усмехнулся Маршал Крейг, почти старик, снискавший славу солдата в долине Дев.

– Сказано это к тому, сир Дениелс, что даже если мы с северянами полностью перебьём, друг друга убийства всё равно не прекратятся, только в аду войны понять это уже будет нельзя, – вмешался Первый министр, лорд Гамильтон, седобородый, подслеповато щурившийся старик.

– Доказательств, что убийства всех этих женщин совершили северяне, у нас нет. Думаю, они вообще здесь не причём, но разве из этого следует, что нам не за что драться? – заметил на всё это слегка дребезжащим голосом начальник Тайного Совета Бенджамин Брандт, высокий, сухой, абсолютно лысый мужчина лет пятидесяти. Мастер Брандт знал в этом городе (да и не только в этом), всё и обо всех и если он утверждал что-то, значит, это действительно было так.

– Да, действительно, воевать нам есть за что, – произнесла королева, сидевшая положив руки на подлокотники трона. Неглубокое декольте тёмно синего платья открывало не столько грудь, сколько красивое ожерелье на ней и длинную шею, со слегка обвисшей кожей под подбородком. Серо–голубые глаза были серьёзны, губы сжаты в узкую линию, на плечах её скованная золотой пряжкою висела белая мантия, а на голове, поверх красиво уложенных длинных тёмно–русых волос лежала золотая корона, вверху которой шли украшенные драгоценными камнями острые клинья. – Ведь северяне не зависимо от того виновны они в жестоких убийствах или нет вторглись в наши пределы.

– Моя королева, – вновь подал голос Хранитель Печати. – Хотелось бы узнать у барона Хелфорда об обстоятельствах, предшествовавших нападению. Ведь отряды наших сорвиголов довольно длительное время разоряли приграничные земли, и если барон был как–то причастен к этому, то это многое объясняет.

– Но не даёт ответ на главный вопрос, – хлопнув ладонями по подлокотникам, перебила его Элисандра, – что нам делать дальше. Армия не воевала двадцать лет, и пехота её состоит в основном из крестьян поместных землевладельцев, занятых сейчас уборкой урожая. У противника примерно такая же картина, с одним лишь отличием: их войско не так давно прошло сквозь горнило междоусобной войны и является более сплочённым и дисциплинированным чем наше. Барон Хелфорд тяжело ранен и не известно поправится ли вообще. Все кто был, так или иначе причастен к этим нападениям, мертвы, и как же теперь нам решить эту проблему: оставить всё, как есть или идти отвоёвывать отобранную территорию? Что думаете об этом вы, милорды?

У членов королевского совета на поясе висел короткий деревянный меч. Подняв его той или иной стороной, каждый высказывал своё мнение: рукоять означала, нет, поднятое вверх лезвие говорило да. Почти все из явившихся сегодня вельмож высказались за начало военных действий, лишь несколько воздержались от принятия решения, не подняв деревянное «оружие» вовсе.

– Итак, господа, – подвела итог совета Элисандра, зябко кутаясь в плащ, – жребий брошен. Сзывайте рыцарей, пусть идут без ненужного промедления к Вороньему камню; когда армия будет готова, мы нанесём ответный удар.

Вороньим камнем прозвали одиноко стоящую чёрную скалу находящуюся посередине приграничной полосы земель королевства и являвшуюся удобной точкой сбора и дальнейшего продвижения вглубь территории северян. На военном совете будет решено, пойдёт ли войско к Зелёному Долу или начнёт с освобождения Кротовьих Нор. Маховик войны был запущен, и известие о грядущих испытаниях разлеталось по округе из уст в уста, и кто-тошёл записываться добровольцем во вспомогательные отряды, а кто-тостарался уехать подальше со своею семьёй.

***

В возвышавшемся над рекою каменном особняке заканчивались последние приготовления к предстоящей встрече экзархов Отвергнутого Бога. Было утро, и солнце, поднимаясь на небо, сквозь три полукруглых окна залило лучами просторную залу с медной треногой посередине, где горела чаша со священным огнём. Находясь в круглой башне, по периметру которой шли двенадцать окон, эта зала весь день имела доступ к свету. На ночь окна закрывались ставнями, но с рассветом открывались вновь.

Вокруг горящей чаши стояло двенадцать кресел, по числу жрецов, верховными из которых считались лишь шесть, хотя только двое из них на самом деле являлись таковыми, остальные же ещё готовились к вступлению в сан. Но таким, было, правило и жрецы, заходя по одному в покинутую слугами залу, занимали свои места. Когда все двенадцать оказались на месте, один из них которому доверили председательствовать на совете взял слово:

– И так братья вот и собрались мы в это трудное время, по зову благочестивого Мельхиора. Пусть же он сам объяснит нам, зачем собрал всех здесь, я же от себя могу только поблагодарить вас, за то, что откликнулись на мой зов. – Двенадцать экзархов представляли разбросанные по королевству и за его пределами церкви Отвергнутого Бога, являвшиеся тайными сообществами людей, не предавших попранное божество и продолживших ему служение, существуя на пожертвования.

– Все вы слышали братья недавнюю историю о целителе, не отрёкшемся веры предков, которого преследовали Элисандра и Первосвященник, обвинив в колдовстве и ереси, но которого предал смерти, наш возлюбленный брат Бальтазар. – Взял слово Мельхиор, верховный жрец, равный по авторитету среди верующих фигуре Бальтазара. Соперничество между ними длилось уже много лет. У каждого теперь нашлись свои последователи и хотя формально они не были в ссоре, разница в трактовке того или иного места священной книги приводила к жарким спорам и всё закончилось в конце концов тем что живя в одном городе они почти перестали, видится и общались между собою через посредников. В глубине души Мельхиор, выходец из бедных кварталов Нижнего города завидовал Бальтазару, волею проведения, родившегося в богатой семье династии потомственных жрецов. Роскошь являлась постоянным спутником Бальтазара и выбор дальнейшей судьбы оказался предопределён: не стать священником он просто не мог. Мельхиор же рос в нищете, страдая от голода и нужды, и добился всего, что имел к пятидесяти годам по воле Бога, собственных способностей, упорства и случая. – И я обвиняю тебя, Бальтазар в убийстве из–за гордыни, дурманящей твой разум. Ты возгордился силой своей и мудростью, приравняв себя к Богу, ведь только тот, кто дал нам жизнь может её и отнять.

– Но разве не сказано в Священных книгах: «Остерегайтесь лжепророков, что придут к вам в овечьей шкуре, а внутри – хищники по сути своей. И дадут они великие знамения и чудеса, чтобы прельстить и избранных. Но пророка того должны вы предать смерти, за то что уговаривал вас отступить от Бога».

– И ещё сказано: «Не судите, да не судимы будете».

– В чём же вина моя, в том, что следую букве закона? Ведь сказано было пророками: «Не уповайте на человека, коего дыхание в ноздрях его, а надейтесь лишь на Господа нашего». Не в том ли причина твоих обвинений, что хочешь ты, просто избавится от меня?

– Никто не спорит, Бальтазар, что мало есть тех, кто знает лучше тебя Священные книги, – усмехнулся Мельхиор в ответ на это. – Но следуя букве закона не обязательно казнить людей не похожих на тебя, лишь потому, что не можешь ты осмыслить причину всей непохожести. И да, ты прав, велик Добрабран и всё королевство его, а только тесно нам в нём с тобою. Беда братьев наших не в гонениях Первосвященника, а в том, что видим мы друг в друге врагов – лишь в единстве наша сила и наше спасение. Но слишком разные мы с тобою, чтобы быть вместе и не смерти я твоей жажду, а справедливости. Я обвиняю тебя, в напрасном убийстве и пусть рассудит нас Братский круг.

– Ничтожны твои обвинения, но в чём–то ты прав. Я соглашусь с твоими словами, предоставив судьбу решению братьев, хотя и не чувствую за собою вины. Но прежде чем вы скажете слово своё, братья, хочу спросить вас, кто думает так, как брат наш Мельхиор?

Экзархи сидели в порядке значимости и самые низшие по рангу первыми поднимали свой посох, что помогал им в дороге и был грозным оружием в умелых руках. Девять из десяти голосовавших жрецов подняли жезл, что означало «Да», лишь Роланд, преданный Бальтазару не сделал этого. Подобное обстоятельство смутило Бальтазара, он считал, что его сторонников больше чем противников, а оказалось, что остался один. Было ли это следствием сговора, подкупа, запугивания или они поступили так от чистого сердца, не одобряя его поступка, уже не имело значения. Опальный жрец остался в меньшинстве, и обида на братьев, что знали его гораздо дольше, чем казнённого им лжепророка, а многие из которых были обязаны если не всем, то многим, кольнула сердце, и он ответил: – Ну что же, раз братья решили, пусть будет так. Я пойду по Кругу.

Это был ритуал, сохранившийся с незапамятных времён, когда человек, которого предавали суду, шёл по кругу сидящих в креслах жрецов, и каждый должен был принять решение, вложив в потемневшую от времени бронзовую чашу Судьбы деревянный кружок определённого цвета. Чёрный цвет означало «виновен», красный – «нет», а круг без окраса говорил, что судья воздерживается от принятия решения.

Взяв чашу, Бальтазар пошёл по кругу. Жетоны были окрашены лишь снизу, их клали бесцветной стороной вверх, в специальные отверстия, соблюдая таинство голосования. В душе его оставалась надежда что, голосуя тайно, братья изменят решение, но когда он достал подставку с лежащими в них фишками и перевернул окрашенной стороной вверх, вставив дощечку в специальные пазы, оказалось что все они чёрного цвета.

– И так, братья сделали выбор, – подвёл итог Мельхиор. Как и тот, кого судили, он не имел права голоса, являясь инициатором в данном вопросе. – Что из этого следует, ты прекрасно знаешь, Бальтазар, потому что сам не раз был на моём месте. Больше ты не жрец и отныне не имеешь права вести проповеди от имени Господа нашего, как и наставлять братьев и быть судьёй в духовных спорах. И каждый из братьев кто увидит тебя за этим, должен хлестать тебя плетью в первый раз, а во второй предать смерти. И отныне и до конца своей жизни ты будешь носить чёрное, в знак того, что больше не брат нам. Из милости нашей и уважения к былым заслугам мы, одиннадцать экзархов Отвергнутого Бога оставляем тебе твоё имя. Да будет так, пусть очиститься круг наш от скверны и нечистого духа.

Бальтазар разделся, сняв белую священную рубаху, которую носил всю жизнь, снимая на короткое время, лишь для того, чтобы одеть другую и теперь ощущал себя совершенно незащищённым, словно отняли у него половину души и сердца. Будучи наиболее преданным его учеником, Роланд взял снятую им одежду и положил на горящий алтарь. Ткань начала тлеть, а потом загорелась и пока не сгорела полностью все стояли, читая молитву и перевязывая при этом пояс.

Бальтазара это уже не касалось. Выйдя нагим из залы, где жрецы совершали молебен по усопшему брату – ведь для них он был уже мёртв – бывший верховный жрец одел лежащий на стуле плащ и, набросив на голову капюшон, вышел из дома. Он шёл не торопясь по выложенной камнем дороге, уходя от дома Мельхиора, когда запыхавшийся Роланд нагнал его:

– Отче, прости меня! Ты сделал меня тем, кто я есть сейчас и я попросту тебя предал, но я не мог иначе. Я не ослушался, когда ты сказал мне стать учеником Валаама и посадить его в твою лодку, но видит Бог, я не хотел его смерти и думал, что ты просто увезёшь его. И когда голосовали против тебя, я высказался в твою поддержку, но когда пришло время ставить эти чёртовые фишки, я увидел, вдруг Валаама и рука сама потянулась к чёрному. Я не люблю Мельхиора, но в том, что церковь наша станет сильнее, когда не будет в ней внутренних распрей, он, пожалуй, прав. Прошу, прости меня Отче!

– Ты поступил правильно, сын мой духовный и я не только не осуждаю, а даже горжусь тобою. Больше тебе не нужны мои наставления, и теперь ты сам можешь идти, наставляя других.

– Что же Вы будете делать дальше, Отче, – спросил Роланд, утирая выступившие слёзы печали и радости.

– Возможно, я поступил жестоко, но уверяю, тот человек был не тем, кем казался тебе. Я верю, крылатое солнце открылось нам неспроста и всё что мне остаётся сделать теперь, это найти настоящего Пророка. – Бальтазар ушёл, тяжело опираясь на посох, и Роланд молча смотрел ему в след, пока старик не скрылся из глаз в изогнутых переулках Верхнего города.

***

Сопровождаемая отрядом рыцарей карета королевы Элисандры, не успев вернуться затемно в Добробран, остановилась на отдых во владениях одного из своих вассалов. Замок лорда Карстона лежал в стороне от дороги, и это место было наполовину постоялым двором, наполовину фермой, в которой покои домочадцев соседствовали с клетями, в которых держали мелких домашних животных.

Наступали трудные времена, и от способности королевы убедить лордов не скупиться на расходы зависела численность войска. Многие из землевладельцев готовы были ссудить ей определённое количество золота, но отправлять на войну своих рыцарей не спешили. Почти всё Элисандре приходилось делать самой, и сейчас она не сидела на месте, собирая армию.

Пожалуй, такого не должно было быть ведь долг присягнувшего на верность трону дворянина и заключается в том, чтобы в случае необходимости выступить без промедления по зову короля. Вот в этом–то и крылась загвоздка. Не воевавшее двадцать лет войско потеряло если не свою боеспособность, то, по крайней мере, мобильность и слаженность действий. Да и многие из баронов, не видели такой уж нужды сражаться за Кротовьи Норы, хозяина которых не особо любили за своенравие, указывая на то, что если бы подобное случилось с ними, Роб Хелфорд ни за что не пришёл бы на помощь.

Объезжая владения вассалов Элисандра корила себя, что упустила из виду этот момент, фактически оставшись без армии. Такое не должно повториться – говорила она себе, не зная впрочем, чем закончится начинающаяся война. В предыдущей удалось победить, заручившись поддержкой южных соседей, уступив половину спорных земель, но теперь предложить им было нечего. Хотя отношения между Добробраном и Ланчестероном были хорошими, вряд–ли местный владыка не воспользуется шансом наложить свою руку на оставшуюся часть. После смерти Салозара он сватался к Элисандре, надеясь женитьбой объединить их земли. Но этот союз был невыгоден ей, ввиду незначительности соседних территорий, расположенных прямоугольным выступом на побережье Азгорского моря, да и сам Арум, невысокий вечно пахнущий потом и бараньим жиром толстяк, словно покрытый шерстью из–за густо растущих на теле волос не нравился женщине. Хотя её чувства и не играли здесь роли.

Принц Арум отказ её воспринял как оскорбление и принял участие в войне с Византием лишь по настоянию своего престарелого отца, тогдашнего владыки, да из–за явной выгодности компании. Теперь же, став хозяином королевства он будет внимательно следить за развитием событий, и для неё было очень важно как можно скорее решить с возвратом Кротовьих Нор. Королева была уверена, что шпионы Арума докладывают ему о происходящем в Добробране и он, словно притаившийся паук ждёт возможности нанести удар, присоединив к своим землям очередной кусок её территории. Как Элисандре хотелось вместо того чтоб воевать с северянами направить легионы Непобедимых на юг, сбросив в море этого жирного недомерка.

Поменяв лошадей и немного отдохнув, она думала уже отправиться дальше, чтобы к рассвету оказаться в Высоком замке и с обеда заняться делами, которых в её отсутствие накопилось немало. Всё приходилось делать самой и вопрос преемственности с таким трудом полученного престола, хотя и не стоял ещё остро, но, тем не менее, задуматься об этом было нужно. Детей у неё не было и уже не будет, с роднёй она порвала много лет назад, под страхом смерти запретив родственникам даже приближаться к Добробрану, а это значило, что взяв чужого ребёнка, ей придётся воспитать его как собственного, сделав будущим королём. Процесс был не одного дня и даже года, поэтому тянуть с этим не стоило.

От мыслей её отвлекло поведение запряжённых друг за другом лошадей. Раздувая ноздри, животные вдруг впали в явное беспокойство, как бывает обычно при близком появлении опасного зверя и конюхам с трудом удавалось держать их на месте. Дорога здесь была весьма оживлённой, хотя лес начинался совсем рядом, крупные хищники давно уже тут не показывались, предпочитая более лёгкую добычу. Небо затянуло тучами, и разглядеть что–либо за освещённым факелами пятном было нельзя, но разносимый ветром запах, лошади почувствовали.

– Да что с вами такое! – кричал конюх, с трудом удерживая на месте беснующихся лошадей. Королева взглянула на стоявшего рядом хозяина фермы, держащего в руке свою знавшую лучшие времена фетровую шляпу, и тот ответил, неопределённо пожав плечами на её невысказанный вопрос:

– Наверно косолапый забрёл или волчья стая бродит в округе.

– Вряд ли волки или даже медведь привели бы коней в такой ужас, этот зверь пострашнее. В любом случае опасаться Вам нечего, моя королева, – произнёс своим скрипучим голосом Мастер Брандт, вглядываясь во мрак. Он почти заслонил её собой, понемногу вытаскивая меч из ножен и, хотя на улице было прохладно, Элисандра видела, как по бритой голове начальника Тайного Ордена бежит, стекая на шею, капелька пота.

Вдруг крупное существо неразличимое во мраке, огромным прыжком преодолев расстояние, оказалось в центре площадки, и кони не слушаясь больше кучера, рванули прочь. Но зверь не обратил на них внимания. Подняв вверх морду он принюхивался к запахам, выискивая тот, что привёл его сюда. Ощетинившись копьями, солдаты взяли зверя в кольцо, но тот сидел в прежней позе. Круг сжимался всё сильнее, воины уже могли разглядеть невиданную раньше тварь, на влажно блестящей коже, которой не было даже намёка на шерсть. Этот монстр походил на огромную обезьяну с волчьей головой, из под верхней челюсти которой выглядывали мощные клыки, размером с нож. Когда до приближающейся стражи осталось лишь несколько шагов, зверь с силой оттолкнувшись от земли, попросту перепрыгнул их, оставив за спиной. Теперь он больше не казался медлительным, через мгновение он был уже рядом с Элисандрой, неосмотрительно оставленной Мастером Брандтом.

Вытянув шею, чудовище всматривалось в черты её лица и, хотя во мраке было сложно что-то увидеть, обострёнными чувствами королева ощущала смрад его дыхания, она могла поклясться, что слышит, как падает из раскрытой пасти на землю слюна и ей казалось, что вот сейчас огромные челюсти сомкнуться на её шее. В этот последний миг своей жизни она не думала ни о чём, не было ужаса, подавляющего волю желанием выжить любой ценой и даже особого страха – она просто смотрела во тьму, видя лишь силуэт нависшей над ней фигуры, да ощущая приторный мускусный запах, исходящий от неё.

Вдруг пасть чудовища раскрылась, Элисандра успела заметить приближающиеся клыки и инстинктивно закрыла глаза, но зверь лишь облизал её лицо шершавым языком. В этот момент Командор вонзил длинный клинок под левую лопатку чудища, но смертельный удар казалось, только разозлил зверя. Восьмифутовый монстр заревел от боли и наотмашь ударил когтистой лапой Мастера Брандта. Тот отлетел в сторону, с трудом снова обретя возможность дышать, и в это время стражники несколько раз попали в зверя из лука, отвлекая на себя. Повернувшись к ним, он принял бой, нанося бьющим его копьями солдатам удары страшной силы. Держащийся за ушибленную грудь Командор, схватив королеву за руку, втащил внутрь деревянной постройки. Он закрыл мощную дверь деревянным засовом, для верности подперев дубовым брусом, и повернулся к Элисандре.

– Мы могли спасти их, – произнесла та, слыша крики боли и ужаса за стеной. Чьё–то тело тяжело ударилось совсем рядом о сложенную из стволов деревьев стену, потом послышался звук раздираемой плоти, предсмертный хрип и в щель под дверью потекла багровой лужей пряно пахнущая кровь.

– Уже нет, моя Королева. Я вогнал клинок по рукоять в сердце этого дьявола; или его сердце, где–то в другом месте, или у него его нет вообще, – печально глядя на свою госпожу ответил Мастер и потребовал неожиданно: – Раздевайтесь.

– Что?

– Королева, если Вы хотите пережить эту ночь, делайте, так как я говорю. Эта тварь чувствует Ваш запах, что бы сбить её со следа нужно избавиться от Ваших вещей.

Женщина стала снимать одежду, складывая на постеленный плащ; ей было жаль дорогого платья, а особенно золотых украшений, но Командор остался неумолим. Вначале он бросил в камин с тлеющей золой охапку сухих веток, а когда пламя разгорелось, зашвырнул туда тюк с одеждой. В это время женщина брезгливо стирала платком со своего лица и шеи остатки слюны облизавшего её страшилища, и с отвращением швырнув платок в пламя камина прошептала: – Ну, здравствуй, сынок.

Покончив с вещами, Мастер Брандт вернулся к стоящей к нему спиной Элисандре и, набрав пригоршню навоза в клетке со свиньями, принялся втирать в её тело. После этого он предложил королеве сделать также и спереди.

– Разве это так необходимо? – нерешительно спросила та; брезгливо макнув палец в кучу дерьма она провела тонкую линию сначала по одной щеке, потом по другой. Отрицательно покачав головой Мастер, зачерпнув ладонью зловонную субстанцию, принялся мазать ею тело женщины.

– Если Вы намереваетесь, остаток жизни провести с этой тварью, то можете оставаться, я же собираюсь убраться отсюда как можно быстрее. Поверьте, защищать Вас больше некому, – шум сражения стих, лишь были слышны мощные удары в стену, закрытые ставнями окна и дверь. Чудовище пробовало их на прочность, но даже ему, обладающему огромной силой, сложенный из брёвен сруб оказался не по зубам. Разъярённый монстр заскочил на крышу, намереваясь проникнуть внутрь через дымоход, но был слишком крупным для этого и тогда принялся своим весом крушить черепицу и надо сказать в этом преуспел, но вместо того чтобы продолжить начатое, вдруг спрыгнул вниз и покружив ещё какое–то время вокруг исчез.