Читать книгу Удача Бурхарда Грэма - Герасий Чудный - Страница 1

За окнами середина февраля. Вьюга свирепствует вторые сутки. Снег залепил на стёклах узоры, лишив берлогу единственного украшения. Жаль. Раньше любил смотреть, как улочки Парижа превращаются в белую сказку. Теперь только вспоминаю, доверяясь воображению. Будь помоложе, наверняка бы услышал, как ветер стучится в дверь, но через несколько месяцев столетие, а хороший слух так долго не живёт. Сижу в тишине; даже костёр в камине кажется безмолвным. Довольно уныло ждать того, что в молодости казалось фантастикой. Курить трубку давно бросил, хорошее вино берегу для круглой даты, так что скуку разбавить нечем. Впрочем, угощать некого. Последний, с кем распил бы эту бутылку, старинный друг Глен Уркхарт, отправился в лучший мир так давно, что количество этих лет не вмещается в голове. Я простил, ведь он был самым близким, самым преданным… в этом мире. Помню, как мы смеялись над шаманом чероки, который не стал со мной разговаривать, небрежно высказав, что проживу я больше ста лет и зря к нему пришёл; что ничего значительного в моей жизни не произойдёт… Да, часто вспоминал эту шутку. Вспоминаю и сейчас, но не только её, а всё, чем заполнились эти годы. И вот, что подумалось. Может, стоит перенести старую память на бумагу? Пускай не всё, столько бумаги не найдётся на складе типографии, но кое-что особенное, о чём не знают люди. Начать прямо с рождения, хотя ничего особенного в нём не было. Родился седьмым по счёту, с намотанной пуповиной на шее. Мать часто говорила, что родила висельника. Шутила, на самом деле любила безмерно. Возможно потому, что был последним и к пяти годам остался единственным. О судьбах братьев и сестёр знаю мало, родители не любили рассказывать. Воспоминания о детях причиняли им боль, особенно матери, а отца, пока мать была жива, я не замечал. Чем занимался этот человек мать умышленно не рассказывала, веря, что, забравшись в память, слова плодоносят в виде судьбы. О папаше стало известно, когда он остался моим единственным кормильцем…

Недолго думая, он назвал меня Пьером. Мать терпела ровно месяц, который провела без сна, не выпуская из рук возмущённое дитя. На тридцатое утро мучений поставила отца перед фактом, что имя к сыну не прижилось и назвала по-своему. Жизнь потекла, как по маслу. Через пару недель она настояла, чтобы к имени, принадлежавшему её древнему предку, прибавилась девичья фамилия. Отец буйствовал целый час: разбил пару стульев, графин – случайно. Под конец горячки, помянув старое имя штофом первоклассного шнапса, сдулся. Смиренно придя в церковь, сделать запись в метрическую книгу, на вопрос священника – как зовут младенца – он, скрипя зубами, передал записку жены. Тот, выпучив глаза, прочитал: «Францтролль Глюк». Метрическая книга не могла вынести святотатства, слипшиеся страницы долго не поддавались, обложка дурно запахла. Священник пыхтел, надувая щёки, пока отец не вспомнил, что к записке прилагается бутыль абсента. Поскольку убойные аргументы просятся в душу, старый бездельник бросил паясничать. Святотатство было исполнено с любовью, запись хранится по сей день.

Мать постоянно твердила: «Это имя, сынок, принесёт удачу». По её мнению, оно обладает волшебным даром – находить друзей и выявлять недругов. Для первых я всегда буду Францем, вторые, как бы ни старались, первую часть имени произнести не смогут. Уж не знаю, откуда она взяла, но контрольно-избирательный механизм никогда не подводил.

Старший брат отца, известный печатник по имени Пьер Фурнье, в честь которого я кричал на руках матери целый месяц, владел небольшой типографией, там и провёл папаша всё моё детство. Мать одна меня воспитывала, обучив всему, что знала сама. Скромный багаж знаний выгодно отличал десятилетнего мальчишку от сверстников. В то время, как они зарабатывали хлеб с грыжей в пекарнях, столярных цехах, кузницах и шахтах, мне доверяли разносить газеты по адресам. Новости узнавал первым, но чужие судьбы пока не трогали, были проблемы поважней. Равнодушное время превратилось в циферблат из проповедей, по которым отсчитывались недели к далёкой юности. Уличным мальчишкам нравилось исключительно второе имя, а я радовался уже тому, что детство не навсегда.

Когда дяди не стало, типография с имуществом перешли к отцу. Преумножить наследство он не сумел, споткнувшись о традиционный набор причин, в списке которых каким-то чудом оказался и я. Повезло, у других отцов выпивка и женщины забирали всё, но мой умудрился не тронуть средства, отведенные на образование сына. Когда деньги закончились, он уговорил знакомого боцмана взять юнгу на торговое корыто, перевозившее хлам для богатых, которое на целых пять лет стало мне семьёй. На том корыте я впервые услышал своё первое имя. Лёд тронулся. Через пять лет, кое-что понимая в морском деле, умея считать, писать и читать, дочитался до того, что, отметив двадцатилетие, уплыл в Америку вершить великие дела. Пожалуй, эти двадцать лет можно отослать к чероки, вспоминать там почти нечего, а вот то, что началось потом, до сих пор мешает спать. На войне время течёт по-другому. Вчерашний мальчишка быстро взрослел и через два года пехотного ада навсегда вычеркнул из головы книжные идеалы, приведшие в Америку. Возможно, это была освободительная война, но я видел лишь то, к чему с детства питал отвращение. Тем не менее, данные щенком клятвы не давали поступать иначе, как продолжать сражаться за чью-то мнимую свободу. Недавно вновь пролились реки крови в гражданской войне по тем же причинам, что и столетие назад – они не могли договориться мирно. Спустя два года, я попал на французский линейный корабль матросом, на котором закончил войну капитаном. Не обижусь, если кто-то не поверит, таким взлётом не может похвастаться ни один адмирал, но это правда.

Двести лет назад, с именем, режущим слух, и опытом, я мог бы стать карибской легендой. Капитан Францтролль наводил бы ужас на фаршированные золотом галеоны. Но мир переживал эпоху просвещения, задвинув романтику на страницы скучных романов. Спрос на героизм резко упал. Победители не чаяли, как избавиться от героев за недавние подвиги, предложив, по-хорошему, разойтись по домам, заняться делом. Перебравшись через Атлантику на одном из кораблей, что звались «Ветрами свободы», мы с Гленом Уркхартом вернулись домой. Он принял приглашение погостить некоторое время в Париже, пока не определится с желаниями потратить заработанную на войне сумму. Мои же цели были довольно просты: восстановить типографию и поступить в Сорбонну. Отец был серьёзно болен, не мог помочь ни франком, ни делом, но, надо отдать должное, сохранил печатный станок, перевезя по частям в дом. Пришлось ломать стены, приглашать специалистов, чтобы собрали агрегат, на котором сплющенное войной мышление призналось в бессилии. Дальше пошла суета вступления в наследство, открытие типографии, поступление в университет, учёба. В общем, привезенных из Америки денег едва хватило начать новую жизнь. Мой друг, познакомившись с настроением парижан, высказал мнение, что дух Америки добрался и сюда. Недалёк тот день, когда и нашу корону выкинут из страны. Крутясь, как белка в колесе телеги, я не прислушивался. Телега еле двигалась, слишком тяжёлый груз вычеркнул из расписания сначала весёлые застолья, затем слабый пол. Мы попрощались, когда сошёл снег, и больше не виделись. В девяносто третьем получил от него письмо. Оно-то и толкнуло в путешествие, которое ждут бумага, перо и чернила.

Это будет безумная повесть! Вывел пару фраз – волосы тотчас пошли чёрными кудрями, пелена спала с глаз, на дешёвой газете под рукой выскочили буквы, сложились в слово «повесть». Хороший знак. На этом слове нужно делать ударение всем, кому попадётся рукопись. Не стану тратиться на убеждения в существовании персонажей, просто хочу, чтобы на мгновение у них появился шанс родиться в чьём-то воображении. Только воображение может перенести за пределы мозга, где начинает возвращаться память, потерянная в тысячелетиях и упакованная в один миг, приравненный к бесконечности. Это может показаться бредом, если бы у человечества не было свидетельств, как некая материя прибывает из далёкого прошлого и по чьему-то желанию вселяется в заново рожденных. Размышляя о таинствах памяти, я невольно возвращаюсь в день, с которого началось моё маленькое путешествие к большому прошлому. Знаю, многие не примут его, но это лишь их выбор. Мне же память выбора не оставила.

Как-то на Хэллоуин, зарывшись в потерянной комнатушке поместья Глена Уркхарта, я откопал среди хлама простенькое печатное издание. Под грубой кожаной обложкой с тисненым названием прятались посеревшие страницы с некачественным шрифтом. Экземпляр выжил благодаря добротному переплету. На вид лет сто, а может больше, написана на трёх языках: кельтском, древнегерманском, латыни. Прочитать – труда не составило. Книга представляла собой архаичное тесто, лишённое всякого смысла. Название из единственного слова – «ПРОШЛОЕ», не говорило ни о чем. Потеряв интерес, хотел вернуть, но привычка – запоминать автора – изменила намерение. Долго приходил в себя, не веря в удачу. В имени, внезапно вернувшемся из прошлого, вмещались все эпохи разом. И, если бы ни случай, забросивший меня в дом Глена Уркхарта, я бы никогда его не узнал. Этот несчастный случай звался Великой французской революцией, изменивший лицо всей Европы от мала до велика, и, вынудивший меня перебраться через Ла-Манш.

Известие о казни Марии Антуанетты застало по дороге из Берлина в Париж, в одном попутном германском городке под названием Дортмунд. Затормозив экипаж у трактира, я вошёл внутрь тёмного помещения, заставленного пожирневшими столами и лавками. Заказал колбаски с кружкой пива; подогретый вкусным запахом, попросил трактирщика усадить за столик поприличнее, в обмен на чаевые. Новость о королеве опечалила сердце. Я не питал иллюзий на счёт её будущего с того дня, как обезглавили короля, и всё же… Пламя революции разгоралось сильней. Кровавая вакханалия казалась бесконечной. Королева не показала себя сильным политиком, но была обаятельной, незлой женщиной. Не верилось, что её улыбка больше не осветит унылых улиц, не блеснёт в спешке ночных похождений. Не стал бы этого утверждать, если бы однажды, в середине июня девяносто первого, не встретил её на одной из таких улиц, ночью, без сопровождения. Луна не скрывала платье не королевского гардероба, а лицо без украшений подходило к любому сословию, но я узнал походку, а затем и её. Мы уже поравнялись плечо в плечо, когда в конце улицы послышался стук каблуков патруля национальной гвардии.

– Вас задержат и узнают.

Она растерялась, задёргалась, думала вернуться – поздно, в отчаянии спросила:

– Что же делать? Как же попасть на перекрёсток? Мне, во что бы то ни стало…

– Возьмите меня под руку. Главное, не улыбайтесь. Вашу улыбку знает вся Франция.

– Неужели вся? – хрупкие пальчики сдавили локоть; намазав лица угрюмостью, пошли, как военный с монашкой.

Патруль потребовал документы. Бумага типографским шрифтом возвещала о моём возведении в чин лейтенанта национальной гвардии. Подпись Лафайета отметала любые сомнения. Приказ не имел ничего общего с правдой, просто был талантливо изготовлен, не отличаясь от настоящего. Подделка полгода болталась в кармане, выжидая подходящий случай, но кто-то наверху решил, что королеве нужнее. Здоровенный, усатый сержант пять минут в свете фонаря узнавал подпись начальника, в конце концов, козырнув, отпустил, не взглянув на спутницу лейтенанта.

– Вы очень рисковали, – она всматривалась в верхние окна дома.

– Не больше, чем вы.

– Простите, у меня нет возможности отблагодарить вас, – она не стыдилась беспомощности, в уставших глазах виделось только одно – «у меня мало времени».

– Благодарностью станет этот случай, который запомнится на всю жизнь.

– Тогда прощайте, – не спросив имени, она отплатила улыбкой, скрывшись за перекрёстком.

Не хочу настаивать на предположениях, к кому она ходила, но через несколько дней королевская семья бежала в Лотарингию. Вот, такая память… Колбаски и пиво были замечательными, как и всё в этой шпионской стране. Германцы делали то же, что мы, но, почему-то, лучше. Именно поэтому я ездил в Берлин посоветоваться с известным изобретателем. Изучив чертежи, Иоганн Готлиб не нашёл в конструкции печатного станка ни одного изъяна. Я возвращался домой счастливым, пока не услышал новость о королеве. Фанатизм приверженцев светлого будущего давно перешёл границы. Это армия крыс, видевших угрозу во всех, от проститутки из подворотни до герцога в Тюильри. Их можно было терпеть после взятия Бастилии, как мне казалось, но после десятого августа, когда безотчётная ненависть полилась красной рекой с гильотины, бежали все – кто мог и даже те, кто думал, что не может. Оставались лишь палачи и жертвы; первые – одержимые революцией, вторые – все остальные, то есть все, кому не повезло – не понять суть события. Никогда не принадлежал к первым и не обладал наивностью вторых, поэтому сбежал. Как только, вернувшись из Германии, услышал от соседа, принесшего письма, что семью пекарей из квартиры напротив отправили на эшафот только за то, что их хлеб когда-то ели в королевском дворце, моё будущее не вызывало сомнений. Предчувствие подсказывало, регулярные поездки в Германию приведут к революционному трибуналу. Обстановка не на шутку настораживала. Взбесившийся Париж то тут, то там пугал народ неожиданными выстрелами. Утренние газеты всё громче кричали о пропаже людей. Известия кровоточили достоверностью, ведь одна из типографий принадлежала мне. Самый приблизительный подсчет показывал, эшафот – верхушка айсберга, большинство людей исчезало бесследно. Подумать только, десять лет назад, окрыленный идеями свободы и равенства, на одном корабле с Лафайетом я бросился в Америку выжигать огнём тиранию, а теперь, когда пламя докатилось к нам, не знал, как его избежать. Решение – покинуть страну, пока не поздно, просто напрашивалось. Нужно было уладить кое-какие дела: написать банковским агентам в Рим, Лондон, Женеву – простимулировать рождение станка; собрать чемоданы; отдать распоряжения в типографию; нанести визит профессору парижского университета. На сборы отвёл три дня, хотя укрытие не имело даже туманных очертаний: я не представлял, куда бежать. И тут вспомнились письма. Просматривая отправителей, примерно представляя содержимое, задержался на последнем. Радовал знакомый ужасный почерк. Старый друг, исчезнувший пять лет назад, сообщал об ошеломительной находке в шотландском поместье. Так нашлось место, где переждать шторм революции. Однако, планируя день побега, я не учёл обстоятельств, бросивших вызов расписанной по минутам судьбе. Все письма – я заметил – читались ранее, но вряд ли соседом: этот рыхлый пончик с детства не обременён грамотностью. О том, что за мной следят, не хотелось и думать. Сомнения развеялись той же ночью, когда в спящий дом пришла полиция, и, вместо трех дней, на сборы осталось три минуты.

Всё происходило словно во сне: в панталоны и сюртук впрыгнул одновременно; мысль – бежать через окно, улетучилась, при виде полицейского экипажа. Бросился по лестнице навстречу жандармам, надеясь, наглость подарит драгоценные секунды. Пригодился опыт неожиданных столкновений. После знакомства конвой из дома не вышел, а экипаж, запряженный двойкой рысаков, казалось, ждал только меня. Чудом избежав патрулей, вырвался из города и погнал в Гавр, откуда старый пиратский люгер перенёс в страну, где революция – далёкое прошлое. Лошадей удалось продать за бесценок перед отплытием. Вырученных денег едва хватило добраться до Шотландии. Так я ворвался в дом Глена Уркхарта, а «ПРОШЛОЕ» ворвалось в меня.

Поместье отыскалось благодаря наброску, начерченному в письме самим Гленом. Густые сумерки стёрли краски с холмов, убив последнюю надежду провести ночь за беседой со старым другом, в компании хорошего вина и уютного кресла перед жарким камином. Поставив на карту всё, чем был богат, заплатил проводнику сверх договора, но, стоило сквозь пасмурное небо пробиться луне, помощь не понадобилась. Над раскинувшейся в низовье холмов долиной поднялся занавес.

– Жаленые медузы. Ну и жуть. Добро пожаловать в «Приют призраков». Как он додумался, такое купить? Бррр, – поёжился, взглянул на часы – стрелки показывали четверть третьего. Место, где хотелось забыть пережитый ужас, сбегая от якобинцев, спрашивало: а может, революция – не так уж плохо? Но в окошко выглянул призрак соседа напротив и отпугнул сумасшествие.

Путь к дому казался неестественно долгим: шёл и шёл, а расстояние не уменьшалось. Оставалось шагов триста – пустился ливень. Всегда отлично плавал, а тут боялся утонуть. Хуже открытого моря: цели не видно, ориентироваться не на что, промок до костей. Чуть не проклял эту авантюру. Внезапно развиднелось, луна приоткрыла окрестности, с холмов грохотали реки, мимо проносились лавины. В двадцати шагах осветился широкий ров, опоясывающий дом. Как по волшебству протянулся мост: узкий, наполовину сгнивший, с зияющими дырами в пролете и полуразрушенными арками бывшего тоннеля.

– Какой же ты огромный, – впечатление с холма развеялось: из-за размеров показалось – дом совсем рядом.

Мокрый и продрогший постучал в дверь. От холода выбивали чечетку зубы. Никто не открывал. Чечётка развлекала мошек около часа. Поднимался ветер, поглаживая мокрый сюртук, обещал к утру горячку. До рассвета надо было чем-то заняться, а утро, хоть и хмурое, всегда мудрее. Мысли не лезли в больную голову: не придумал ничего лучше, как познакомиться с домом ближе.

Ничего интересного не нашлось, к зданию приблизиться не получилось – вдоль поросших кустарником стен могли гулять только привидения. Возле уха вспорхнул совёнок, проверил смекалку старого воина: упал на землю, ладони на голову.

– Фухх… Хорошо, что не ел. Драться и бояться надо голодным, – так учила мама.

Из открытых окон слышался то ли скрип, то ли стук, то ли шарканье, но это могло разыграться воображение. Странным был домик, нестандартным, неправильным. Поездил по странам, видел разные здания, но такой стиль впервые. У заказчика семь пятниц на неделе. Тот, кто строил, здорово намучился. Здание состояло из двух частей. Несущие стены возводились для замка, но в одно нетрезвое утро на серьёзной архитектуре поставили крест. Что имелось накрыли бюргерской крышей, приказали не падать. Покалеченный дымоход намекал, печники в округе вымерли до моего рождения. Окна возвышались над землей футов на пятьдесят, заглянуть внутрь не смог бы циклоп. Завершив обход, с признаками рассвета вернулся к двери. Отбивал веселей прежнего, закончив «танцем хлопковых королей», который сбегалась посмотреть вся команда. В индийской деревне от такого грохота разбегались самые наглые обезьяны, но флегматичный дом, игнорируя самодеятельность, по-прежнему спал. Зато я согрелся, что было очень неплохо, так как встреча с камином и глинтвейном откладывалась на неопределенный срок, а думать, когда зуб на зуб не попадает, не получалось. Думать – это всё, что я мог.

Дом был пуст, как мои карманы, и никаким Гленом Уркхартом на милю вокруг не пахло. Развернул затёртую до дыр карту, вспомнил, как последние пенни пересыпались в ладонь крестьянину, подогнавшему повозку к заросшей тропе; забытый, он так и остался ждать. Всё верно, но не всё сходилось. Внешний вид дома настораживал не столько угрюмостью, сколько несоответствием с описью. Глен утверждал, что заново переложил камин, дымоход говорил обратное – вчера общался с пушками, они тоже умеют убеждать. В помещениях были отремонтированы старинные люстры, на стенах установлены бра, однако уставшего гостя свет не баловал, дом поглотила тьма. В письме сказано о витражах, а ветер стучал разбитыми окнами, простыми, почти как в моей парижской квартире. Территория вокруг дома, если верить письму, очищена от растительности. Возможно, но с такими дождями и крепким сном – это мартышкин труд. И мост: в письме о нём ни слова, но… Но это был тот дом. Оттиск вензеля, смотревший с каждого листа, словно из прошлого, один в один совпадал с тем, что на двери. Протёр глаза, вижу – отсутствует замочная скважина.

– Как любил шутить боцман: покажите, куда вставлять. Н-да.

Пока мышление билось над загадкой, с холмов накатился туман. Долину затянуло пеленой до половины рва. Туман, проваливаясь, обратно не поднимался. На мосту охватила тревога. Пара гнилых досок, сорвавшись, улетела без обратной связи. Ров – совсем не ров, под ногами разверзлась бездна, за молочными клубами пряталась бесконечность. Местами дырявое полотно большой опасности не представляло. Дойдя до края видимости, замер.

В растерянности проходило время. Под гнилыми досками клубились вопросы, мокрый сюртук вытягивал тепло. Поглядывая то в пропасть, то на часы, внезапно сообразил: стрелка на секундном циферблате лихорадочно прыгает у барьера между пятнадцатой и шестнадцатой секундой. Как на холме, часы показывали четверть третьего. Поломка столь нужной и, главное, дорогой вещи, на фоне грядущих трудностей, казалась пустяком. В конце концов, существуют другие способы узнать время. Беспокоило то, что я не понимал – где нахожусь и что вокруг происходит.

Дальше идти было опасно, предпочел вернуться и только шагнул…

– Бурррх! – огромный ворон, преградив путь, глядел исподлобья, словно оценивая.

От испуга я поскользнулся, переломив под собой опору. Обломки, нырнувшие в туман, пробудили дремлющие таланты. В ход шли даже зубы, вцепившись в какие-то верёвки, которых ещё секунду назад рядом не было. Ногти бороздили размякшие доски, ноги барахтались, путаясь между собой. В конце концов, выкрутившись по-кошачьи, катастрофы удалось избежать. Под мостом проходил трос, на котором я в панике повис. В пропасть старался не смотреть. Запрокинув голову, сквозь дыру глядел в небо, переводил дух, чтобы с новыми силами взобраться на мост. Чёрная копна перьев приблизилась к краю, заглянула узнать – как там я.

– Прочь! Обеда не будет, – захрипело пересохшее горло.

– Вам повезло, я уже пообедал, – птица встряхнула упитанный животик, как завсегдатай трактиров. – Надеюсь, к ужину избавитесь от верёвок, а то дёргаетесь, как висельник на ветру.

Помню, на лысеющей голове зашевелились волосы. Сдавив ужас челюстями, забросил ноги на трос, попробовал выкарабкаться. Ворон следил за каждым движением с видом игрока, знающегося на ставках. Вдруг, трос, до этой секунды жестко натянутый, дал слабину. По вискам застучал инсульт, пальцы бульдожьей хваткой сжали верёвку. Вновь повис, только в ещё худшем положении. Птица встрепенулась, вперевалку прошлась по тросу, уселась рядом.

– Не советую долго развлекаться на этой рухляди, здесь всё прогнило. Эо Мугна говорит – вас не было двести лет, он здесь единственный, кто ведёт учёт вашим прогулам. За такой срок не то что верёвка сгниёт, память превратится в кишечный газ, а ценнее памяти ничего нет. Вспоминайте! – скомандовал ворон, оттолкнувшись, взмахнул и скрылся в тумане.

Я поскорее стал на ноги, пока не появился говорящий олень или премудрый сверчок. Птицы нигде не было. За спиной по-прежнему клубился туман, а впереди – я обомлел – ждала приоткрытая дверь.

Внутри дом ещё загадочней, напоминал антикварную лавку, стоявшую через два квартала от типографии. Такой же хламовник, облагороженный таинственным средним временем: стулья, кресла, комод, огромная кровать, заваленная столиками и шкафчиками эпохи Возрождения – всё переплеталось с топорными лавками и сундуками, сколоченными, наверное, ещё при Плантагенетах. За свалкой, затянутая паутиной, выглядывала ещё одна дверь: высокая, на вид тяжелая, с массивной ручкой и с той же монограммой. Дернул за ручку, она как-то неестественно выгнулась, провернулась, приняв первоначальное положение. Дверь не открылась. Постучал, слышу – отпирается. Посреди просторного холла, на мраморном столе, приветствовал чёрный болтун, в реверансе раскинув крылья на всю столешницу.

– Бурррх! – провозгласил он довольно, склонив голову. – С возвращением, мастер Грэм!

– Жаленые медузы! В жизни не видел такого представления, – поискал дрессировщика – никого.

Впечатляло буквально всё: темно-синие отливы перьев в проникающем свете витражей, театральная постановка встречи и умение говорить; речь превращала отталкивающее существо в роскошного дворецкого. Птица гордо выпрямилась, взлетела к перекрытиям, покружила, в конце важно взгромоздясь на ступень разрушенной лестницы, обрубком свисавшей со второго этажа. Способность некоторых птиц копировать человеческий голос давно развлекала мир, но кто мог предположить, что подражание приобретёт осмысленную форму? Не отвечая на приветствие, я непоколебимо верил: любимец публики до сумасшествия не доведёт. В тот момент больше интересовала лестница, на которой восседал дворецкий, вернее, то, что от неё осталось – несколько широких ступеней с балюстрадами. Когда-то она спускалась к полу, придавая холлу величественный, почти королевский, вид. Похоже, её снесли намеренно, а холл старательно убрали. Без лестницы ко второму этажу никак не добраться. Любуясь, как под сводами в радужных переливах важничает великий подражатель, накатывалась жалость, что нет возможности подняться – там пряталась библиотека. И всё же, что-то в обстановке не складывалось…

– Эй, очнитесь! – каркнула птица, имитируя гипнотизёра на сеансе путешествия в прошлое.

Я, и правда, очнулся: снаружи дом выглядел иначе!

– Что вас так озадачило, мастер Грэм? Давно у вас такой пришибленный вид? Не верите в то, что видите? Узнаёте свою берлогу?

Осмысленная речь ворона ужасала. Или он меня с кем-то путал, или – добро пожаловать, дом на отшибе – самое место… Я отмахнулся от наваждения – это усталость, вызванная долгим отсутствием сна, голодом с холодом, пробирающим до костей, а может и болезнь, донимавшая кашлем прошлой ночью. Всё вместе стало причиной путаницы и видений. Успокоившись, припомнил – последний раз ел два дня назад в гостинице, недалеко от Абердина.

Съестным в доме не пахло. Ни кладовки, ни погреба – такой диеты даже у студентов после пьянки не было, лишь настенные подфакельники на высоте в два человеческих роста, да три вылизанных камина, огня сроду не видавшие – они вовсе не совпадали с наружностью, дымоход был один.

Списав недостачу труб на плохую видимость, я заинтересовался новой дверью, слившейся со стенами и не замеченной ранее: заперта, без скважины. Прогулявшись – руки за спину, безнадежно присел на единственный стол, размышляя о весёленьком положении.

– Вот это влип, – взглянул на часы – без изменений.

Мрачные стены из серого камня; ровный, отполированный пол; стол с саркофагом короля Артура в роли подставки для столешницы; подфакельники в виде готических башен; кованая люстра на цепи без единой свечи; закрытые двери без ключей и говорящий ворон. А ещё окна, которые внутри превращались в витражи, странная лестница, полуразрушенный мост и много вопросов…

– Куда я попал?

– Бурррх! – чихнули в спину. – Хороший вопрос. Раньше вы таких не задавали. Жаль, что не приправлен воспоминаниями, я бы закричал – аллилуйя! Он вернулся! Увы, этот визит от прошлых не отличается. С удовольствием бы рассказал, что это за место, но боюсь, напрасно потрачу силы. Ваша гениальность где-то ошиблась. Фамильную усыпальницу ждёт очередное пополнение, – ворон зашагал по столу, всякий раз по-птичьи выворачивая шею, чтобы взглянуть, не доходят ли до меня слова. – Вы же никогда не слушали. Вечно рисковали, вмешивались в тонкие связи между мирами. Постоянно игнорировали правила и законы, нарушали границы, проталкивали фантастические, самые несносные идеи. И посмотрите, чего добились… Нет, я не оспариваю ваш гений, но всему есть предел. Подумали, одной гениальности мало, решили подкрепиться удачей? Я всё понимал, даже до поры был согласен, пока не увидел дикаря, пришедшего вам на смену. Это с какой больной головы, можно сделать такую замену?

Ворон не просто говорил – он отчитывал, как доктор отчитывает непослушного пациента. По правде сказать, доктор тогда не помешал бы. Я выдохся и нуждался в хоть какой-нибудь помощи. В голове заварилась такая каша. К тому же, постоянно усиливающееся чувство голода измотало до степени безразличия ко всему. И я сдался.

– Что происходит? Схожу с ума? – вывернув шею подобно птице, я заглянул в чёрный глаз дворецкого.

Ворон внезапно подскочил, испугался, перелетел дальше. Долго присматривался, и вдруг расцвёл в улыбке. Через минуту, прищурив глаза, он вздрагивал от смеха.

– Нет-нет, мастер Грэм, вы не сходите с ума, – он учтиво поклонился, как бы извиняясь, – но и нормальным никогда не были… Н-да, впредь надо быть осторожней…

Если суждено лишиться рассудка, то можно хотя бы получить удовольствие. Не каждый день выпадает случай поговорить со сказочным персонажем без посредничества врачей.

– Значит, по-твоему, я ненормальный.

– Не совсем. Вы – особенный, – вороний глаз посерьёзнел. – Извольте потерпеть с объяснениями. Суть появления в доме нужно постигать постепенно. Иначе, беспокойства могут оправдаться, а я бы этого не хотел.

– Суть в том, что я ехал к другу и заблудился. До сих пор не пойму, как это произошло. Впрочем, это уже не важно…

– Важно! – громко каркнул ворон, многозначительно подняв крыло. – Прошу описать, как всё было.

Торопиться некуда. Слово за словом, я завладел вниманием ворона, думая, что ещё вчера не поверил бы в собеседование с птицей, предпочтя отдаться на милость революционного трибунала. Как бы ни было, закончив историю побега, под мелодию голодного желудка я ждал вердикта.

– Бурррх! Прошлый раз вы тоже, кажется, сбегали от революции. Не думал, что революция так долго живёт.

– Прости, как тебя называть?

– Вы назвали – Доктором, хотя, по-моему, повесили на мою шею обязанность.

– Прекрасно! Хоть Профессор! Только я – не мастер Грэм! Меня зовут…

– Стоп, стоп, стоп! И знать не хочу! Никакое имя не достойно быть вашим, потому что вы – Бурхард Грэм, великий мастер, – дворецкий недовольно отвернулся.

Оказывается, это имя, а я думал – он так чихает.

– Меня зовут – Францтролль Глюк.

– Да вы что? – Доктор глянул с сочувствием, подвинулся ближе, по-дружески ущипнул за плечо. – Родители вас любили?

Я кивнул, возможно, слишком резко – в голове что-то стрельнуло, заболело. Он по-отцовски прочёл обезболивающее, боль ушла.

– Забудем о пустяках – скоро одним Франц… Франц… Францем станет меньше. Не волнуйтесь, скоро избавитесь от глупого прозвища.

От усталости слипались глаза, спорить не было сил. Каменные стены превратили мокрый сюртук в орудие пыток. Окоченевшие руки в поисках тепла лезли в карманы – и там сырость. Пальцы нащупали что-то твердое…

– Как же я про тебя забыл, – в ладони весело постукивало огниво, – нужно высушить.

Умолкший ворон внимательно следил.

Зная любовь птиц к мелким безделушкам, вернул огниво в карман. Не хватало трута, и я спасён. Ринулся из пустого холла в прихожую, наткнулся на закрытую дверь. В груди будто ниточка оборвалась, на которой висела злость, не помню, чтобы так злился. Руки, ноги, даже голова изливала ярость на неприступный тис, никакие шторма истории поколебать упрямство дерева не могли. Огонь отменялся.

– Бурррх! – у ворона отлегло, продолжил умничать. – Должен сказать, мастер Грэм, вы не такой, как всегда. Не вижу прежней любви к суициду. Прошлый раз подобрались ближе обычного, почти выпили зелье… Если бы не аллергия на ореховое масло… Кто бы мог подумать… Хотя, неудачнику лучше сразу сойти с дистанции, нельзя мучить драгоценную память…

Доктор тарахтел, как трещотка. Никакой пользы, только отвлекал от наклюнувшейся идеи. Огниво придало оптимизма, не хотелось потратить запал впустую. Воспитанное веком прогресса, несогласие с чудесами верило, есть реальное объяснение. Например, по волшебству открывающимся и закрывающимся дверям. Метафизика с эзотерикой здесь не нужны, достаточно разбираться в механике. Будь условия комфортнее, сообразил бы, как устроен механизм, но еле держась на ногах, борясь с подступающей болезнью, не мог заставить себя думать. Да ещё Доктор промывал мозги, что-то доказывая, то и дело перепрыгивая с латыни на гэльский, с гэльского на галльский, пока я не оборвал скачку.

– Эти языки давно вымерли. Что ты за птица такая? Сколько тебе лет?

– С вами вижусь тринадцатый раз, – запыхавшись, констатировал ворон. – Считайте сами.

– Откуда ты знаешь? Птицы не умеют считать, – вспомнились слова одного типа из Сорбонны.

– Там, откуда вы явились, они и говорить не умеют, но мне это не мешает.

Вынужден был признать, Доктор не просто говорил – ему позавидовали бы некоторые люди, а мои годы в университете летели к чертям.

– Нужно растопить камин. Поможешь?

– Чем же я могу помочь? Эти камины огня не видели от начала времён.

– Как так? – удивился я. – Ты сказал, я тринадцатый. Неужели до меня всем было тепло?

– Точнее – всем вам! Бурррх! Хотя, вам это не интересно. А должно бы. Сколько можно мучить меня? Не пора ли прекратить эксперименты. Самое время: тринадцатый – лучшего числа не придумать. Баста! Хочу говорить только с вами! Слышите! Хватит с меня проходимцев: Стрёмссонов, Укакисов, Эрогонов, Чиниханов, Хамирланов, Шпицель-Торов, Ступорменов, Зольденшвайнов, Швыдкохлиблов, Нирастрелли, Шнеллердраплей, Бубенгуннов. Теперь Глюк. Да чёрт с Глюком, но Францт… Францтр… – Доктор прослезился, перья на шее слиплись, исхудали. Выдохся, поник.

Я сделал вид, что не слышал.

– Открой дверь.

– Не могу, не просите, – он утёрся, как ни в чём не бывало принял вид самой мудрости.

– Ведь это ты открыл.

– Вы с ума сошли! Понятия не имею, как она открывается! Это к Батлеру, а я Доктор! – нижний клюв обиженно выдвинулся, требуя извинений.

Признание Доктора застало врасплох, разбив намечающиеся планы. Он здесь не один; есть кто-то ещё. Где? Почему не покажется? Я совершенно запутался.

– Кто такой Батлер?

– Дворецкий, естественно! Подозрительный тип.

– Я думал, дворецкий – ты. Ты похож…

– Это немыслимо! – крылья возмущённо хлопнули.

– Ну, не сердись. Хотел сделать комплимент… откуда мне знать… Не хочешь быть похожим на Батлера?

– Кто захочет быть похожим на страшилу? – он посмотрел на сумасшедшего, коим я был уже целые сутки. – Когда-то вы привезли сюда милое существо, помещавшееся в кармане, оно вызывало жалость и ещё одно чувство, о котором благоразумнее умолчать. К вашим визитам оно преображалось, становилось уродливей и больше, пока не превратилось в то, что есть…

Если бы у птиц было лицо, ворон изменился бы в лице, обрисовывая дворецкого. Птичья лексика не вытягивала портрет, крылья дирижировали нечто большое, дёрганый глаз округлился до монокля, в котором двигалось изможденное отражение, похожее на меня.

– …и это чудовище всё время молчит.

Старания Доктора вылетели в трубу, я и смутно не представлял, как выглядит Батлер, но вспомнил, как ночью, обходя дом, слышал из окон подозрительные звуки.

– А почему он не с нами? Где этот страшный дворецкий?

– Не знаю. Должен быть где-то здесь. Он появляется всегда вместе с вами.

По спине скукоженным ручейком потёк оптимизм, взвыла тревога. Над окнами нависли тучи. Благородные ночники отдыхали на стенах без работы, а где-то рядом по дому бродило то – не знаю что, могло подкрасться, напасть, и ни звука. Единственная польза от новости – вытеснила озноб, успокоился желудок, начавший привыкать к голоду. Захотелось спать, но кровать бездельничала в прихожей. Зато имелся стол, не меньших размеров, на котором можно прилечь, прогнав Доктора… Мысль показалась интересной. Стол – единственное, что могло заинтересовать, а я почти не обратил на него внимания… И всё из-за Доктора… всё внимание на него.

– Быстро отвечай, что скрываешь?

Доктор с отвисшим клювом оторопел. Не дожидаясь ответа, я нырнул под плиту саркофага. Лучшего сравнения не найти столу, похожему на усыпальницу; чем больше вникал, тем меньше видел стол. Эллиптический, по форме столешницы, но не мраморный, а из тиса – древа смерти, как звали древние. Тисовым делали всё, что планировалось навсегда. По периметру, чередуясь, крепились железные головы людей и птиц, словно насаженные на пики, и, кажется, это были головы воронов. Я покосился на Доктора – очень похож. Спиритические салоны, куда мамзели затягивали кавалеров, заострили нюх, чуявший некроманта за версту. Подкатило жуткое чувство, как при встрече с поместьем. Мрачности добавляли бестелесные головы, с бюстами было бы веселей, а не так, как на площади после казни. Все сговорились – смотрят, давят, ждут. Ну и дождались – окрестил, как нравилось – это помогало не замечать молчаливых требований.

Уже вылезал, и то ли ситуация показалось знакомой, то ли саркофаг зацепил струны памяти, что-то тронуло в железных лицах, заставило задержаться. Да, что-то общее, но ворон, похожий на Доктора, увёл мысли в сторону. Гордец, следивший за входом – римский легионер. Похожих лепок в музеях предостаточно, тех грамотеев ни с кем не спутаешь. За ним греческий профиль, борода норманна, турецкий тюрбан. Саркофаг стерегли отъявленные ребята, начхавшие на века. Даже пару женских занесло каким-то ветром – красавицы – молчали о тёмном происхождении, но я заметил – их с бандой связывала несокрушимость римлянина. Печать легионера стояла на всех. Добравшись до последнего, похолодел. Он примагничивал крепче других: спокойный, уверенный, что трудности римлянина его не коснуться; будто знал – всё начнётся с начала и нет смысла рвать душу, стоя на краю пропасти. Давил металлическим взглядом, я тоже не мог оторваться, прикованный ужасом, которого не испытывал ни один смертный, словно встреча была долгожданна и мучительна для обоих. Потрясённый, прикоснулся: те же формы, только с твёрдостью металла, о которой мечтал; те же контуры, что ладони пробуждали по утрам холодной водой. Несомненно, хоть и не верилось, прототипом для последнего бюста послужил я. Вдруг раздался щелчок: головешка в руке провернулась, ударила, возвратилась на место.

– Жаленые медузы! – рука в испуге отпрянула.

– Слишком рано вы увидели, мастер Грэм, слишком рано, – причитал Доктор. – Как бы не пришла беда в наш домик.

Столешница едва возвышалась над саркофагом. Новость привлекала нескучным продолжением, но усталость уже посадила любопытство на цепь, вытолкнув из-под стола.

– Что я должен знать?

– Не принуждайте торопить события, скоро узнаете. Вы сами, к сожалению, хорошо справляетесь.

– Почему – к сожалению?

– Потому, что… – Доктор замялся, подыскивая слова, – вы говорили – события должны быть последовательны, иначе возвращение будет тяжёлым.

– Как утро, после дня рождения? – попытка сблизиться прошла коряво, Доктор понял по-своему.

– Вы имеете в виду день, когда закончили строительство дома?

– Да, – злился я, – именно этот день. Ты помнишь его?

– Я появился гораздо позже.

– Тогда почему вспомнил?

– Вы о нём часто рассказывали. Подумал…

– Теперь твоя очередь! Разве не для того ты здесь? – давил я, чувствуя, как пленный поддается.

– Да, но это всегда было не так, – почти оправдывался он.

– И тебе не приходило в голову, что когда-нибудь форма изменится?

Доктор в нерешительности молчал, что-то обдумывая.

– Возможно, вы правы. Никогда не знаешь, что в голове гения.

– Тогда начинай! – не выдержал я. – Ещё немного и тебя некому будет слушать… – напряжение забирало последние силы, подступал жар, за ним, как правило, следовало беспамятство, а хотелось узнать, как выбраться из этого проклятого дома.

Доктор вышагивал взад-вперёд, прижав крылья к бокам, как член Конвента, который, незадолго до моей поездки в Германию, настоятельно рекомендовал придать ежедневной печати оттенок революционного духа, объясняя свою настойчивость слабым участием народа в розыске врагов. Его доводы показались неубедительными, я ответил, что навьюченная лексика угробила шрифт, наборщик получил удар, а редактор свихнулся, запоминая имена двенадцати месяцев. От Доктора хотелось услышать больше конкретики. Однако он не торопился.

– Прежде чем говорить о главном, о чём вы велели рассказать, когда вновь здесь появитесь, попрошу не перебивать и попытаться понять: отсюда можно выйти на все четыре стороны, но путь к свободе только один, без выбора, – Доктор вбивал идею молотобойной интонацией: задрожали витражи, хронический озноб улетучился.

Наконец-то забрезжил рассвет в темной истории, прощай дурдом. И толкнул же чёрт спросить:

– А если не выйду или сделаю выбор не по сценарию. Что тогда?

Клюв кисло скривился.

– Тогда сценарий прошлых возвращений.

– Прошлых что? – Ах, да, тринадцатый, – ну, уж нет, в это я верить отказывался. – И что же было?

– Да ничего… Ни подвигов, ни застолий, ни бесед уютными вечерами. Двенадцать раз испускали дух по собственному желанию в этом гостеприимном зале.

– Не густо. От скуки, что ли? Без подробностей?

– Подробности у каждого свои, но одинаково глупые. Никто не понимал меня, никому не виделось будущее. Спасибо Батлеру, он единственный, кто заботится о чистоте здания. Иначе бы пришлось выбрасывать ваши косточки в разбитый витраж… В общем, неготовые к трудностям, все погибли здесь.

– Как же так? Под столом головы воинов, они должны быть готовы к любым трудностям.

В какой-то момент я заподозрил, что Доктор просто издевается. Такой учтивый тон был у начальника жандармерии, перед моим заточением в Бастилию. Тот не шутил. И мне это не нравилось.

– Вот и посмотрим. Ведь вы тоже, кажется, воевали? Где-то за океаном.

Прицельный вопрос подстрелил речь. Как? Откуда? Впрочем, тогда войны прожигали планету со всех сторон. Вероятность военного прошлого не такая уж редкость. Но за океаном! Это невозможно!

– Конечно, возможно! Просто вам нужно вспомнить. Я помогу.

Сеанс по восстановлению прошлого начался с глубокого молчания, напоминавшего скорбь, переросшую в печальное удивление, а потом в ужас.

– Кажется, я сказал всё, что должен, – в виноватом взгляде читалось извинение, – вы что-нибудь вспомнили?

Приём фехтовальщика в бешенстве кинулся к чёрному горлу. Улизнув от расправы, пострадавший взлетел на недосягаемую высоту. Выругавшись, я полез далее пытать саркофаг.

Как и ожидалось – никакой магии – под столешницей постукивала механика. Прикинув массу плиты, уверенно навалился – сдулся, навалился – не смог, навалился – упал, без сил прилёг на полу, вспоминая о двенадцати предшественниках.

«Доктор не лжет, жаленые медузы. Против двенадцати неизвестных, загадка саркофага проигрывает. Кто они? Как сюда попали? Что делали? Как погибли? Если отбросить бред, что это я двенадцать раз заходил в гости, в чём Доктор абсолютно уверен, получается – в разное время здесь побывала дюжина людей, которые ели, пили, грелись, спали и делали всё, что этому сопутствует, но никаких следов не оставили… Призраки что ли?».

День закатывался гаснущими витражами. Убаюканный ночью, измученный и больной, уснул под столом. Последнее, что видел, засыпая – блеснувший чёрный шар. Накрыло туманом, замельтешило, сдавило голову, перекрыло воздух и… в теплой кровати, в доме Глена Уркхарта. Рядом колдует лекарь над пробирками. На мраморном столе две свечи и саквояж, но света хватает, увидеть вороний клюв на лице и озабоченный взгляд черных глаз. Из доспехов легионера выглядывают перья. Перед хитрым прищуром каменная чаша или котелок, в ней, пришёптывая, словно волшебник-жрец, лекарь готовит снадобье.

Рецептик сварен, вороново крыло подало напиток.

– Прошлое готово, мастер Грэм! Оно возвращаться.

Огонь растёкся по венам, обжигая до кончиков пальцев; криком вылетел из обожженного горла, разбудив древние стены. Разрывались мышцы, выкручивались кости. Позвоночник вибрировал, пропуская боль в мозг. Терпение приблизилось к грани и вдруг, шторм утих, волны растеклись по незримой глади, наружу рвалась свобода. Руки взмахнули крыльями, понесли по небу, прощаясь с разбитой трубой на крыше, с полуразрушенным мостом над туманной бездной и с вересковыми холмами, хранившими тайну. Хотелось взмывать до бесконечности… Возглас лекаря вернул в кровать.

– У нас нет времени. Моя память уходит. Я всегда вас узнаю, но не смогу помочь вспомнить прошлое. Это последний способ, поэтому внимайте. Вас зовут – Децим Элий Ренатус. Моё имя – Сервий Таруций Корвус. Нас пленили и принесли в жертву каледонцы. Язык не поворачивается сказать, что с нами сделали. Теперь я живу в птице, а ты бесконечно возвращаешься в этот дом, чтобы вспомнить себя и её. Ты помнишь её, Ренатус? Из нас троих ей досталось самое страшное. Она застряла, ждет тебя, ей плохо… Запомни: я твой пропуск в этот мир. Предстоит много выяснить, ещё больше изменить. Дом не случайно построен на этом месте. Твой дом. Ты создал его – гениальный отшельник, обречённый на непосильную ношу…

Лекарь поминал почивших легионеров, колыхаясь миражной дымкой. Остатки видения втягивались ноздрями с воздухом, щекотали; боль прострелила мозг, разбудила ударом в затылок.

Голова раскалывалась, на губах вкус крови. В цветные стекла протискивалось утро. Видимости хватало лишиться речи от длинных, живых усов под собственным носом. Нечто тараканоподобное, размером с кота, сидело на сюртуке, изучая пуговицы с любопытством лаборанта. Домашние насекомые – дело обычное, но этот экземпляр заставил пренебречь болью в затылке и замереть, позабыв обо всём. Архижуткие размеры повергли в оцепенение. Оно с лёгкостью бритвы лоскутило ткань и глотало, посматривая человеческим взглядом. Меня бы стошнило, если бы не был так напуган. Глотая, оно блаженно закатывало глаза, будто камлотовые кусочки имели вкус рождественского пирога. Вершина расчленения была непредсказуема: один ус поддел пуговицу, в мгновение ока вырвал, сопроводив металлический предмет в ненасытную пасть. Отойдя от шока, я закончил блаженство уродца молниеносным ударом в голову. Не ожидая нападения, оно отлетело, вывернулось, встало на ноги. За пышными ресничками кровавые зрачки бушевали яростью.

– Бурррх! Вот и у вас появилась собственная глупость. Следующей ночью, он придет не один, – Доктор ехидно оплакивал недальновидность Грэма тринадцатого, – советую не спать.

Ковыряя дырку в сюртуке, я и сам догадывался, насколько везуч: можно было лишиться пальца, носа или уха. Маленький негодяй пялился злыми глазками, по-кошачьи прижавшись к полу. Не дожидаясь атаки, я пошёл в наступление, топнул ногой в шаге от прожорливой пасти и моментально поплатился. Стремительный бросок не оставил ни шанса: правую ногу обожгло. В ботинке засквозила дырочка, как от швейной иглы.

– Это серьёзный противник, мастер Грэм. Если сможете, убейте: выиграете время, подготовиться к встрече друзей, а их придёт немало, – умничал зритель, взирая на гладиаторов с трибуны.

– Понадобятся советы опытного голубя, дам объявление в газету.

– Зовите, как хотите. На успех это не повлияет.

– А что повлияет? – для первого везунчика войны вопрос принципиальный.

– К примеру, дружба с вашим нелюбезным противником. Сколько себя помню, усачи ни с кем не дружили. Хотя слухи шепчут, так было не всегда. Или Францу Глюку это не интересно?

– По правде сказать, интересней, почему он съел пуговицу.

– Так и думал. Бурррх. У парня в брюхе завод алхимика. Диапазон рациона не имеет границ. Как любому домнундийцу, ему питаться не обязательно: это увлечение. Советую и вам чем-то увлечься, когда пропадёт аппетит… к жизни.

– Вот так сюрприз! Не ожидал!

Крыло безнадёжно махнуло, клюв повернулся к лесу передом. Расстроенный лекарь так и не понял, что выдал военную тайну неприятеля.

Когда-то неплохо фехтовал, считался в полку из лучших, да проку нет: под рукой никакого оружия и с шестиногими головорезами не имел раньше дела. Боцман сказал бы: пуст и гол чуть меньше, чем в бане. Типографский дворник и наставник по пиратскому абордажу, чудом избежавший виселицы, говорил: «Когда нет ничего, всегда есть душа пирата, а это самое страшное оружие. Оно превращает жертву в убийцу».

На дуэль вышел прихрамывая, сразу попятился к стене, снимая сюртук. Приземистое всеядное ползло по пятам, нацеливая усики в лицо. Спина к стене, обмотанная рука приготовилась отразить нападение. Невидимый прыжок: усы пробили камлотовую защиту, застряли в кости. Разворот, хлопок, раздавлено.

Свесив перебитые лапки, насекомое провожало стекающие внутренности. Уязвимое брюхо не пережило стресс, но панцирь – миниатюрный рыцарский доспех, ничуть не пострадал.

– Если придёт хотя бы двое, запасусь терпением для четырнадцатого, – обидевшемуся Доктору не хватало короны на задранной голове, как на гербе монеты.

– Понимаю… Подскажи, как от них избавиться. Яд какой-нибудь или клей… Думаешь, сожрут?

– Вы хотели убить меня, мастер Грэм, – он был подавлен, – я не могу вам помочь, – он взмахнул крыльями, в прощальном круге скинул перо на память, – но могу вас узнать, кем бы вы ни были!

– Постой! Ты мне нужен!

Он скрылся в проеме второго этажа, бросив меня на растерзание монстрам.

Следующий час прошёл в безделье. На ум приходили разные глупости, не проливавшие свет – как обезопаситься. Не давала покоя сакраментальная фраза – «смогу вас узнать, кем бы вы ни были» – приснившийся лекарь пугал тем же. Что значит «кем бы вы ни были»? Кем можно быть, кроме себя? Хороший ребус на закуску, рядом ждало нечто поинтересней. Дневной свет показал под головешками гравировку. Столешница провела ночь открытой, попробовал вернуть её на место тем же способом, плита состыковалась с тисовой подставкой. Наклюнулась идея. До вечера манипулировал рычажками в разных вариациях. За стенкой двигались детальки, хотя видимых результатов не принесло. Догадка, что механизм саркофага приводил в действие объекты, возникла неспроста. Во время последней поездки в Германию я познакомился с изобретателем, предложившим поместить рекламу в моей газете следующего содержания: «Изготавливаю несгораемые шкафы с секретными замками». Он показал экспериментальный шкаф, объяснив принцип действия. Определенно, саркофаг был таким шкафом, только вместо числа – слово. Гордое, пернатое слово, до волдырей натёршее мне язык.

Шесть воронов с литерами «C», «O», «R», «V», «U», «S» указывали клювами в одну сторону, оставалось надавить на фигуру с собственным изображением. Я застыл, словно на пороге исторического открытия. Под зданием заворочался проснувшийся великан. Отъехавшая крышка поманила заглянуть внутрь.

Из шахты пахло вековой затхлостью. Через четверть часа собрался с духом. Плита сдвинулась на треть, мешая свету в глубине разгуляться. Когда глаза привыкли, появились ступени.

– Так, так, так, – свесившись, опустился глубже.

Позабылся голод, отступила недавняя хандра, не терпелось вниз. И всё же благоразумие не рискнуло сунуться в подземелье с голыми руками. Кто знает, что там? Поблизости бродил чудовищный Батлер, вероятно, бегали собратья почившего дуэлянта. Мысль – использовать доспехи, появилась сама собой. Членистоногое к тому времени окаменело, усы вытянулись в настоящие рапиры. Были ещё ноги: покрытые мелкими зубчиками, напросились на прозвище – ногопилы. Испытав боеспособность на металлических часах, ногопил спрятался под сюртук. Для факела частично пожертвовал сюртуком, маслянистые внутренности послужили пропиткой для камлотовых лоскутов. Перо Доктора, разобранное на ворсинки, заменило трут. С двумя рапирами, пилой и факелом, я нацелился выяснить, что находится в подземелье.

Ни свисающей паутины, ни ржавчины за шиворот, ни малейшего скрипа. Спуск лежал сквозь механический узел, виртуозно петляя между шарнирами и шестернями, то проползая под тросами, то проходя мостами над червячными валами и рычагами. Подчинившись паролю, детали обнажались, ожидая указаний хозяина. Из причудливых дебрей за прислугой следил глава хаотического порядка – маятник.

Под ногами сработал датчик. Охрана проснулась, застучали каблучки, плита поплыла по салазкам, ловушка захлопнулась.

– Жаленые медузы! – в панике рванул обратно: засветился выход. – Уххх, – отлегло. – Пару учебных тревог, и Доктор не потребуется, – отметив контрольные ступени копотью, полез на глубину.

Узкая лесенка, исчезая во тьме, заманивала ниже. Балки, своды, колонны – от грандиозной мистической сказки трепетало сердце. Не верилось, что это всё – человек. Глянул вверх: выход спрятался за чередой извилистых поворотов и грудой механики. Тут факел ослепил вековую тьму. Яркость усиливали зеркала, светившие из тьмы ошеломительными звездами. Внизу, под вуалью потревоженной пыли, держались за руки сотни молчаливых идолов. Большие и маленькие, каменные и деревянные, устремили взоры в единственное место, куда свет не дотягивался. За этим столпотворением открылось нечто, не поддающееся здравому смыслу.

Среди обломков статуй торчала дубина мифических размеров. В двадцати шагах растянулось невероятно уродливое существо в лохмотьях, подпёршее каменный столб.

– Откуда такие родители берутся?

В анатомии распозналась только спина, перемешанные конечности с головой не могли сложиться в картинку и объяснить, как это всё работало. На бугристом, толстокостном черепе, прилепленном с какого-то бока, подтекал единственный глаз. Одна нога из плеча, другая из живота, хотя в животе и плечах уверенности не было. Руки вычислялись методом исключения. Впечатляли губы, которыми оно укрывалось, будто одеялом. Ушей не нашёл. Удивляла нетленность этого армицефала.

Факел опустился в ковёр пыли. Огненные змейки весело расползаясь, показали перевернутый котел, вылизали изваяния и взяли след гиганта, по пути освещая побитые колонны. Тропа заканчивалась утоптанной площадкой возле высокой двери, закрытой на три таких засова, что без лошади не обойтись. От кого она ограждала – догадаться нетрудно, но кто её закрыл? По всем подсчетам предполагаемая граница дома была пройдена. Попробовал представить, что там произошло.

От меня до армицефала, топталась толпа, как на площади Революции вокруг эшафота, дальше идолов не пошла, кроме одного. Самый рьяный швырнул дубину, споткнулся о котел, влетел в столб с летальным исходом. Описание казалось достоверным, но не раскрывало суть картины. А главное – не нашёлся выход из дома. Вскоре факел подал первые признаки угасания. Я поторопился отпилить от дубины несколько чурок и счастливый вылез из саркофага.

Через час, наслаждаясь теплом камина, слушал завитражную дробь дождя. Не хватало кресла, бокала местного виски из монашеских погребов, и благоуханного дыма сигары. Маленькие радости остались за бездонной пропастью, за мостом и холмами, в прошлой жизни. Предчувствие нашёптывало – надолго. За окнами темнело: то ли сгущались тучи, то ли подступала ночь. Там легко потеряться во времени. Сколько пробыл в подземелье – не знал, где раздобыть еду не понимал. Слабость брала верх всё чаще, всё сильнее расшатывая нервы. Источников опасности становилось больше, а разгадки давались трудней. Нужен был ответственный шаг, о котором я не догадывался или страшился. Возможно, суть появления в этом странном месте лежала на поверхности, а я упрямо от неё бежал. Доктор говорил о том же. Его не хватало больше всего.

– Корвус! – тонуло в грозовых раскатах.

В конце концов, тем вечером появился огромный плюс, нестроение благоволило от души им воспользоваться. Задвинул жар поглубже в камин, улегся на прогретый пол, утомленный приключениями, уснул, позабыв о приближающейся опасности. Незаметно, со второго этажа спланировал лекарь. На этот раз он прятался под черным плащом, в глубине капюшона пламенела пара огней. Подсел к камину, подбросил щепок; по рукавам заструились ручейки, повалил пар.

– А ещё говорят, число тринадцать не счастливое, – каркающий смех казался натянутым. – Сегодня праздник не только у вас, мастер Грэм, у вашего дома тоже. Жаль, не разводили огонь раньше, могли бы хорошо провести время. Мне нужно многое тебе рассказать, Ренатус.

– Я хочу испить тот напиток. Сделаешь?

– Нет, рецептик затерялся, – крылья вывернулись пустыми карманами. – Неважно, прошлое уже возвращается. В напитке нет надобности, он может убить, а тебе нельзя умирать. Нам всем пора выбираться, а вытащить нас отсюда можешь только ты… Не торопись с вопросами – ответы сведут с ума, всё постепенно. Придет время, картина сложится. Верь. Двенадцать раз ты погибал, потому что не верил.

– А ты? Сколько жизней было у тебя?

– Одна, – с клюва сошла улыбка, – вечная. Иногда кажется, просто долго сплю, а в нашем мире бежит время, меняются люди, стираются и рождаются города. Хотя время здесь почти стоит, и я выгляжу, как в правление Рима, мышление изменилось. Благодаря тебе, Ренатус. Благодаря вам, мастер Грэм, – лекарь действительно менялся, произнося эти имена: одно по-дружески, другое с трепетной почтительностью.

– Почему ты зовешь меня разными именами? Они принадлежат разным людям, и ни одно не принадлежит мне.

– Да! Для Корвуса ты всегда останешься Ренатусом, а для Доктора вы всегда мастер Грэм. Это разные существа, ты не представляешь – насколько, но их объединяет душа.

– Разве ты можешь знать? Ведь ты не Бог!

– Тут нечего знать. Да и кто сказал, что боги различают души. Им что воро́на, что центурион – финита ля комедия, – грудь расправилась, тяга подхватила полы плаща, взмахнула, будто крыльями, засосала в дымоход.

Проснулся от жжения в груди. Пропаленный сюртук дымился в области сердца, костер угасал, жар маячил в ночи парой тлеющих глаз. В поле зрения попалось что-то увлекаемое ввысь нагретым воздухом. Вскочил, бросок – добыча в ладони – черное перо.

– Это прощение или старость?! – пальцы бережно спрятали драгоценность в кармане. – Всё равно – не признаешься…

Однажды похожая радость явилась на Святого Николая в новых сапожках под кроватью. Тридцать лет, как один день, всё помнил. Сунул ножку в правый, там записочка: «Любимому Троллю». Сунул в левый: кораблик, на парусе «Счастливому Францу». Мать старалась, только она могла звать меня любым именем, у отца язык волдырями покрывался, а бывало, рвота заряжалась на сутки. Наверно из-за этого мы не особо ладили.

К воспоминаниям детства плавно присоединился лекарь, занесло обратной тягой. Приволок под крылом раскладной стульчик, разложил напротив камина, уселся, кофе сёрбает.

– Помню, как рядом с Эфиопией крепость Баршабарш брали? – микроноздри втянули аромат эфиопских кустов, перья выстроились по алфавиту, блаженно закрылись веки. – Попалась там наложница одна, так заваривала… Вот уж заваривала. Забуду всё, что ты говорил, а её зёрнышки, чашечки, жемчужинки – никогда.

– Перенеси память на африканскую платформу, тебя травят или отключают частями.

– Будет сделано, мастер Грэм. Я тоже несколько посланий вставил, найдите. Пока не забыл: бородатый Стрёмссон следит за той дверью. Открутите ему голову, кхе-кхе-кхе, – пошалила горячая радость не в том горле. – Оххх, стёртые сандалии, как просто было центурионом, почти император. Здесь эти правила, перья, то не скажи, туда не глянь, о том не думай – мудрость наизнанку лезет, устала.

– Тише ты, Стрёмссон не спит. Доложит соседям, Фортуна мозоли сотрёт. Будешь память лечить ещё двадцать раз по сто… А что за дверью? Может, овчинка выделки не стоит?

– Может и так, пусть Глюк думает, у него боги на посылках. Чего бояться?

– Не завидуй. Его история не легче нашей. Просто он другой по рождению: другое мышление, другие методы…

– Другие боги? Чушь! Послушай, что они говорят, – лекарь выплеснул кофейную гущу на пол, уставился. – Дьявол. Похоже, вы опять правы.

Брызги молотых зёрен впились в пол шипами тернового венца…

– Жаленые медузы! Уххх, – пересохшие губы искали воду, – приснится же.

Преследуемый сновидением, побрёл шататься по холлу. Третий, четвёртый, пятый, на шестом круге заметил в двери светлую полоску.

– Зёрна в башне, – гласила записка. – В доме, который построил Грэм, – вертелся на языке народный стишок. – Свернуть бы лекарю башню за кофе.

Аромат лучших воспоминаний до рассвета выгуливал меня по холлу зигзагами, как болонку на поводке. Память закипала от наплыва незабываемых моментов, проведенных за чашкой кофе. Одновременно великолепно и ужасно. Возвращались прекрасные женщины, воскресали преданные друзья, успокаивали закаты Великих озёр, наслаждали одинокие хижины в Аппалачах. Сердце любило, ныло и ждало, когда по щелчку крыла всё лучшее спустится водопадом в Бездну, будто в парижские помойные стоки. Желание свернуть лекарю башню только усилилось.

– Вспомнил! Он предлагал открутить голову какому-то Стрёмссону. Так-так, жарко. Знакомая фамилия. Где? Кто? Когда? Точно! Доктор ныл, жалобился на трудную роль душеприказчика, психиатра и ритуального агента в одном лице. Перечислил двенадцать неудачников…

Бегом к саркофагу, к викингу. Схватил покрепче за бороду, не поддавался, свернул… Записка из двери выпала.

– Входить, не входить, входить, не входить, входить… – под рукой створка распахнулась, поскользнулся, ввалился, – что за… Жа-ле-ны-е… Нацистка Фортуна… Рагнарёк…

По щиколотку в неприличии, вокруг запёкшиеся лужи, обезглавленные кишечные змеи смердят, ползут из тоннелей рёберных, позвонки с хребтов сыплются, будто доски с моста над Бездной. Стены плачут испарениями, просят воздуха, тряпок вымаливают. Оковалки, окорочка, ляжки, лопатки кругом, в коморке дрессировщика такое видел.

– А это кто? – кривясь в ладонь, приполз к скелету с нетронутой головой. – Что за тварь такая? – приподнял стебель хмеля, зарывшийся в густую гриву, рос из черепа, как волосы. Сохранилось мужское лицо: из приоткрытого рта клыки выглядывали. В скелете дерево с костью сочеталось, как в мастерской пьяного скульптора, хотя прочность невероятная. Повертелся, а их там кладбище: с челюстями вытянутыми и широкими, с шерстью тигриной, медвежьей, львиной, на руках и ногах когти, возле суставов пласты древесные, кора дубовая свисает на сухожильях. – Meine Mutter ist Deutsche, клянусь, это такие люди… Нет, побольше… – прикинул, примерял к стопе ботинок, футов на шесть меньше. – Кто же таких делает, одежду вам шьёт, дома строит? Зверодревы какие-то…

Сегодня, со столетней колокольни, я зову их плантагеномами. Наука продвинулась далеко, хотя до тех высот пока не дотянулась. Да, не легко соревноваться с богами. Справочники о подобных скрещиваниях ещё долго будут молчать.

Зверодрева пригвоздило к полу копьё с флажком: еле выдернул, древко толщиной в руку, не обхватить.

– Кто тебя так? – осмотрелся, насчитал ещё тройку «флагштоков», обошёл по очереди. – Вот оно что, – пасть плантагенома держала кость, связанную сухожильями с мёртвой нечистью, не иначе как с другой планеты. – Не ты ли это, новый знакомый? Без рук, без топорёнка разделали телёнка, кто его догрызает, на небо отлетает. Сколько же вас таких? Что не поделили?

Воображение перенесло в битву. Склеп зашевелился, кости обросли плотью, взревели, зарычали. В глазах вспыхнула ненависть и накинулись друг на друга, пошли рвать-колоть, пока до единого не перебились…

– Надо повесить табличку «Армицефалы и зверодревы. Армагеддон», заживу, как в музее, – подумал-подумал: где её взять? Нацарапал рядом с дверью. – Пожалуй, прихвачу одного. Веселее будет.

Выбрал скелетик поприличней, с тигродревом на плечах, отволок за дверь, поставил у стены, где висит подфакельник.

– И тебе дело нашлось. Гляди, не проворонь. Ходят тут всякие, жрут без разбору… Что это?

Над хмельными косами играла витражными оттенками башенка для огня. Потемневшая медь очищалась утренними лучами, просыпалась, потягивалась, как младенец в кроватке, жмурясь миниатюрными бойничками.

– Потерпи, дружок, – забил древком когти в пол намертво, – чтоб не ушёл, – запрыгнул на колено, подтянулся за позвоночник, по рёбрам забрался, как по лесенке, стал на плечи. – С добрым утром, – заглянул в башенку, потряс – пусто. – Точно, с ума схожу. Сну поверил… – оглянулся, на противоположной стене брат-близнец счастьем светится. – Так-так, рано в сумасшедшие. Проведаю братца, чего такой довольный.

Сбегал в склеп, украл сэра буйвола, розовые кучери на плечах, по пути рога отпали. Не хотел стоять у стенки: копытные стопы ехали по полу, пришлось копьём пригвоздить. Взобрался на розарий, исцарапал ботинки, но порча того стоила. Из башенки, заглушая розы, поднималось кофейное вдохновение.

– Как же достать, – исколол пальцы, издеваясь, цокала защёлка. – Ага, понял: башенка требует огня, нагретая медь высыпает зёрна.

Спрыгнул на пол, поднимаюсь, а вокруг бал-маскарад: все беззвучно общаются, стол скачет, стены кишат, маски поголовно усатые, ресничками дёргают. Меня увидели, замерли в позе мимов, дела бросили, таращатся.

– Зрасссьте… А у нас тут день открытых дверей, – идиотски улыбнулся, ладошки незаметно к сюртуку прижались, рапиры, ногопилы на месте, уверенность не прощупывалась, – уведомили бы, что в гости… кофейку бы…

По войне знаю – серьёзные парни болтать не любят, за них говорят пули. Когда порох кончается, наступает время слов. С тараканами намного серьёзней, они не слышали о порохе.

Пока выбирал, чем сражаться, двое без предисловий напали, закололи, захлестали. Мои рапиры тоже заговорили пиратской руганью. Нападающий слева получил ниже забрала, брызнул джемом, завалился на спинку. Община сбежалась на поминки.

– Эй, господа, не троньте друга! Теперь он мне дороже, чем вам.

Озверев от невосполнимой потери, другое насекомое со слезами бросилось мстить. Не подводившее мастерство дало осечку. Усики не фехтовали, они сбривали недельную щетину со скоростью соловьиного свиста. Ленивая Фортуна едва не угробила любимчика кровавой росписью на лице. Рапиры не дотягивались к горлу ничтожные полдюйма, ногопилы расползались на джеме, по микронам загоняя меня к безрогому буйволу, пригвождённому к полу.

– Хвала зверодревам! Где ты так долго был?

Мы кинулись друг на друга одновременно: иглоусые клинки на максимальную длину, навстречу копье армицефала. Нанизанный рыцарь брыкался, пока не затих, в окружении причитающих родственников. О том, что между раундами отдых, там не знали. Из камина высыпало полчище, построилось. Пришлёпал жирный командующий вразвалочку, тыкнул усиком в мою сторону. Солдатики отчеканивали, как на плацу: все одного размера, одинаково вооружены, в начищенных латах, шли нога в ногу. Воевать с такими бойцами, не захотел бы и тигр. Требовалось другое решение. Оглянулся по сторонам: дверь до сих пор открыта. Недолго думая, в склеп: жду за дверью. Рыцари следом, доспехами гремят; только последний зашёл – запер всё войско на кладбище. С командиром остались один на один. Тот не струсил, выпрямил усы и в драку, и тут…

За надписью «Армагеддон» стучали кости, восставали скелеты, солдатики ломились в закрытую дверь, как от огня, пока не затихли. Склепотрясение длилось не дольше выпитой чашки кофе. Вернувшаяся тишина подточила дух командира: рапиры обмякли, потупились.

Впервые в жизни не смог прихлопнуть таракана. В склеп вошли вдвоём, чуть ли не в обнимку. Картина «Зверодревы убивают армицефалов» исчезла, как и войско усачей. Эпическое кладбище превратилось в банальную гору костей. Пока соображал, что произошло, командующий взял след, запетлял ищейкой, шмыгнул разгребать кости. В черепе древольва, как в клетке, застрял переломанный, но живой солдатик. Командир с подопечным трогательно переплели усики, обнялись, неслышно поговорили, совсем, как люди. Старый занялся распилом черепа. Кость по твердости не уступала камню, ногопилы затупились, но до освобождения было далеко.

– Откуда вы взялись на мою голову? – размахнулся, ударил древком по треснувшей кости, пленник выпал.

Оторопевший командир, лупал глазками, потом, осмелев, по-приятельски сжал усиками локоть.

– Ты понимаешь?

Под занавесом ресниц блестел ужас. Он кивнул… Я выронил копьё. Подозрения, что в университете чего-то недоговаривали, становились навязчивей. С того дня, как я угодил в капкан Глена Уркхарта, трижды приходила мысль, что стезя образования рано или поздно заведёт науки в тупик. Командующий одним кивком подтвердил, энтомологи – дармоеды, а я за двадцать минут узнал о тараканах больше, чем все ученые за тысячу лет. Проблема в том, что их напрочь не слышно. На помощь пришёл освободившийся пленник, бодро прибежал, будто ноги никогда не ломались, протянул в усах какую-то кость.

– Благодарю. Славный подарочек, – не знал, что за свободу можно отплатить мусором. Впрочем, какая судьба – такие ценности, безделушка не впечатляла, сразу выбросить как-то неудобно, сунул в карман. Тараканы переглянулись, но смирились, ведь объяснять бесполезно.

Перебросившись парой фраз, вояки расстались. Старик откланялся, прихватив родичей, скрылся в дымоходе. Молодой остался со мной, принял позу охотничьей собаки, ожидая распоряжений. Это начинало нравиться.

– Что здесь произошло? – попытался выяснить, как только мы остались одни.

Солдатик таксой побежал вперед, огибая препятствия, призывал следовать за ним. Подошли к бронзовому барельефу с мудрёным орнаментом, огромному, как «Брак в Кане Галилейской», картина такая. Провожатый встал на задние лапки, неистово забарабанил.

– Прямо, как я в Бастилии. Ну-ка подвинься, – древко простучало искусство, за металлом чуялась пустота. – Видишь, закрыто. Приём товара или обед.

Разгневанный малец не унимался, царапал металл, бегал вверх-вниз, рвался внутрь.

– Пойдём, – я погладил панцирь, – хм, хватит на сегодня… Мне жаль твоих родственников.

Ещё один день замерцал сумерками. Рыцарь овального стола занял вакансию Доктора, заполнив картинками вакуум из былого счастья. Находчивый жук умудрялся толковать свои мысли с высокой точностью, был сурдопереводчиком и дирижёром. Общение давалось не легко, но оно нравилось, оживляло, успокаивало. Даже к такому уродцу исчезла неприязнь. У остывшего камина грелись ночь, прижавшись спина к спине. Потрясающе, он был теплокровным! Сворачивался у ног и глядел, подняв грустные глаза, как мой бульдог Кардинал. Приятней вспоминать старых друзей не в одиночестве. Душа согревалась: таракан обзавёлся именем. Пока он посапывал рядом, я мог не бояться нежданных гостей и немного отдохнуть. Из головы не выходило растерзанное войско: кроме нового друга, в живых никого не осталось. Большая часть исчезла, следы вели к барельефу и там обрывались. Очевидно, это очередная дверь. Что за ней? Кардинал видел, но не мог объяснить; большие зрачки говорили – там что-то страшное. Ему здорово досталось, хотя повезло больше, чем товарищам. Не понимал, как он так быстро восстановился. Моя собственная рука, пострадавшая от рапир во вчерашней драке, заживала медленней. Подумав о ране, обратил внимание: боль ушла, шрамы затянулись. Что это – чудо или ещё один выстрел в перегруженный мозг? На выстрел спустился лекарь. Волны белой туники подняли ветер у изголовья, разворошив дремоту внезапной свежестью.

– Сегодня вы совершили большой прыжок, мастер Грэм! Он поможет открыть новые возможности. Будьте осторожны, возможности бывают лживыми, как и многое в Домнундии.

– Так называется это место?

– Так вы назвали этот мир, который хранит прошлое и тянет к себе, стоит вам родиться за границами Бездны.

– О каких границах ты говоришь, какой Бездны?

– Трудно объяснить, – Корвус дрожал. – Нас принесли в жертву неизвестно какому богу и по каким правилам, разбросали по разным мирам. Это сделал друид со своими слугами. Ты выследил, где прячутся наши убийцы, назвал тот мир именем богини-демона, которая в нём правит.

– Но, как я сюда попал?! Как отсюда выбраться?!

– Как нам выбраться, Ренатус, – подчеркнул Корвус, – она тоже надеется на тебя.

– Кто? О ком ты говоришь?

– О нееееей! Которой ты клялся отдать все свои жизни, но вытащить из Бездны! – лекарь кричал громче горна, до боли в ушах. – Кстати, поздравляю, у вас новый друг. Вам повезло. Обычно, от их жертв не остаётся даже воспоминаний. Их называют псами Домнундии. Здесь с ними никто не общается, потому что их не слышат. Но, если подружиться, то преданней существа не найти ни вверху, ни внизу, ни за границами Бездны. Берегите егоооо! – снова закричал он, вылетая в разбитый витраж.

Сонные веки задребезжали. Демонические звуки, исходящие от жёсткого предмета в ухе, взрывали мозг. Зверодревы и армицефалы мстили за потревоженный сон, в рычании кружилась вселенная, а в ней кувыркался Доктор, каркая: «Просыпайтесь, мастер Грэм! На нас напали!».

Сработала армейская выучка: подскочил, нащупал в ухе подаренный мусор. Таракан крутился у ног, подскакивал цирковым пуделем, лаял по-своему, хотел сообщить новость.

– Чем ты обеспокоен? – прислушался: в пустоте мрачного холла гулял сквозняк.

Выйдя из терпения, Кардинал решился на отчаянный шаг, молнией вскарабкался по брюкам, прыгнул на сюртук, вырвал из рук подарок, приставил к уху.

– На нас напали, мастер Грэм! – прошелестел бархатный голос. Кардинал кричал изо всех сил. – Дверь открылась. Он там.

«А Корвус сказал: их никто не слышит».

– Никого не вижу, кроме маленького наглого создания!

– Лучше это не видеть, мастер Грэм. Оно испугало бы даже хозяйку Домну.

Про Домну уже кое-что было известно. И хотя труп образования по-прежнему крепко держал за горло, я предпочел с хозяйкой в храбрости не соперничать и в прятки не играть. Вооружившись копьём и косточкой в ухе, с преданным оруженосцем подкрался на цыпочках к склепу. Кардинал ступал как-то по-особенному: вытягивая лапки в разные стороны, скользил водомеркой. Дверь была не заперта. Прячась в сторонке, приоткрыл створку. Склеп давил тишиной, ослепляла непроглядная тьма. Отдал бы копьё за факел, очень не хотелось повторить подвиг бесстрашного отряда. Через десять шагов лицо приласкал сквозняк, принесший отвратительный пещерный запах. Ничего особенного, если не считать, что в склепе нет ни единого окна.

– Жаленые медузы! Стой! Дальше нельзя! – подступившая тошнота пришёптывала уносить ноги. – Навестим это место позже, идём отсюда.

Заканчивалась четвертая ночь в плену гениальных стен Бурхарда Грэма. За прошедшие дни усвоились две вещи: если есть дверь – жди сюрприз, и не всякий сюрприз находится за дверью. Таким подарком судьбы стал Кардинал. До рассвета тёрли языки, словно два Робинзона. Он, сложив гибкие щиты на спине в подобие кресла-качалки, а я у камина, лёжа на медвежьей шкуре, со слуховым аппаратом в ухе.

– Домнундия! – бархатный голосок мечтательно вытягивал гласные. – Красиво придумано. Никто до сих пор не догадался объединиться хотя бы названием. Сколько себя помню, мир поделен на Домены.

– В мире, где я родился, разделить, раздробить, передать, отхватить, перешить страну в лоскутное одеяло – обычные явления. Хотя правят не боги и даже не хозяева, а чаще приблуды иноземные. Что говорит ваша хозяйка?

– Она всё сказала, когда поделила. Туда нельзя, сюда нельзя. Скукотища.

– Послушай, Кардинал, преподай-ка урок географии. Сколько всего Доменов, где, какие особенности?

Длинный ус загнулся на панцирь, почесал.

– Это можно… Мне известно о четырёх, но может быть и больше. Начну с Высокого. Моя родина. Его называют долиной священных рощ. Там деревья тянутся к облакам кратерными кронами, на окаменевших стволах стоят города. Отважные гуидгены стерегут мир в аметистовых башнях по всему необозримому краю Бездны.

– Кто такие гуидгены?

– Мы зовём их лесными жителями или духами рощ. Это перешедшие холмы существа, похожие на вас, мастер Грэм.

– Люди?! – вскочил, забегал, затрясло. – Ну и новость. И что с ними?

– Уйти обратно они не могут, – усики соскользнули с панциря, завяли, будто провинились. – Как-то приспосабливаются. Меняя наш маленький мир, постепенно меняются сами.

– Как? Как они меняются?

– Надеюсь, к лучшему. Таково свойство Домнундии, – Кардинал будто не слышал вопроса, бархатно отстреливался заученными фразами, как пойманный шпион. – Сущность любого, кто попадает извне, вырывается наружу, превращая оболочку в то, что находится внутри. Сказать, что кто-то становится тигром, а кто-то червем, слишком упрощённо. В человеческом образе все кажутся одинаковыми.

– Как же нас отличают? Как ты узнаешь меня среди тысяч заблудившихся идиотов?

– Хоть из миллиона, мастер Грэм. Такой души ни у кого больше нет.

– Что? – это был выстрел в голову. Может поэтому, Доктор сказал, прощаясь, что всегда узнает меня. Он тайком прилетал. Утром у камина нашлась ещё пара черных перьев. Запасы трута пополнились. На рассвете я предложил забраться в саркофаг за дровами. – Прости. Ты не виноват… На чём остановились?

– На Прекрасном Домене.

– Какая прелесть. Так отрабатывают гиды в картинных галереях, когда больше сказать нечего. Я привык сам решать, собственными глазами, чувствами. Что же в нём прекрасного?

– Как говорят, лучше смотреть с высоты. Царство Бездны скрыто бриллиантовыми брызгами водопадов, от них через весь Домен льётся радуга, и никогда не бывает ночи. С цветочных холмов слетаются фейри испить сок пыльцы, растворённой в сияющих каплях, наполнить нектаром чаши и вернуться к великому Котлу Жизни.

– И правда, звучит красиво. Возможно, заскочу ненадолго, полюбуюсь.

– Пустой Домен сплошная загадка. Ходят слухи, в нём постигается мудрость, открываются тайны, но там никого не найти.

– Ну, что за… Только решил ума набраться, кладезь вычерпать. Ладно, поищем, – как-то на экзамене нашёл ответ, поделив на ноль. Профессор сказал: иногда парадокс – ключ к истине. У меня – постоянно.

– Последний Домен – сама Бездна. Под скалами, в морской пучине стережёт своё царство рогатая хозяйка Домну, ей прислуживают гигантские уродливые фоморы. О жизни толкуют.

– Заметь, им не скучно. Сами в гости не ходят, к себе никого не приглашают… Хочешь со мной в одно место прогуляться? Не пожалеешь.

– С вами хоть на край Бездны, мастер Грэм.

– Там я уже был. Ничего интересного. И, вообще, интуиция подсказывает – от этой пропасти ещё будут проблемы. Я предлагаю спуститься не так глубоко. Всего лишь в подземелье.

– Здорово, – Кардинал бросил качаться в кресле, выпрямил панцирь. – Идёмте.

– Ишь ты, какой. Нет, браток, сначала свет сделаем. Ты, конечно, можешь и без него обойтись, но мой нюх несколько иного рода, без хорошего освещения не работает.

Сюртук полегчал на один факел. В жилете значительно холоднее, но гораздо удобней, особенно, в доме с сюрпризами, где всегда нужно быть начеку и внезапно подвижным. Для маленького друга саркофаг стал открытием. Ему и раньше приходилось бывать в доме, но о том, что находится под столешницей, он не знал. Лестничная беготня с поворотами и препятствиями, прыжками и присядками, перелётами и кувырками, фонтанировала радостью. Когда внезапно закрылся вход, он лишь с безграничным доверием на меня глянул и умчался вперед, с легкостью беря препятствия. Миновали маятник, укутанный в архаично-сакральную гравировку. Один знакомый часовщик, ремонтируя те самые часы, лежавшие в кармане, сказал: «Маятник должен двигаться», но этот второй раз был замечен спящим на рабочем месте; при случае, хотелось познакомиться с ним поближе.

Крикнул Кардиналу, чтобы далеко не убегал, а то пропустит самое интересное. Приближались к системе отражателей.

За вспышкой факела на подземелье снизошёл рассвет. В преломляющихся лучах змеиными кольцами заклубилась пыль. Из облака, не торопясь, вырастали головы идолов. Войдя в их владения, Кардинал предупредил:

– Будьте осторожны. Они живые.

– Это всего лишь камень и дерево. А вот то, что лежит дальше, когда-то было живым.

– Ошибаетесь. В них есть жизнь. Могу показать.

Он взобрался на изваяние, потерся брюшком о камень. Идол засветился мириадами крошечных жёлтых светлячков. Я не знал, что об этом говорит наука, но был потрясен, как зрелищем, так и предположением, что Кардинал говорит правду, камень обладал некой силой.

– Видите? – он слез; последовав за лапками, свечение угасало. – Бывает, эта сила перемещается из одного хранителя в другого, но не по своему желанию, а по приказу. Здесь живые не все, – ногопилы застучали зигзагами между статуй. – Вот эти – просто камень, а там, возле стены, дерево.

Иногда в печати проскакивают статьи о неподтверждённых фактах, в том числе о древних верованиях. Печатники называют подобное чтиво «фраком для голыша», оно появляется, когда пустые колонки номера нечем заполнить. С газетных страниц мир идолов воспринимается иначе. Нужно спуститься туда, под тисовый саркофаг, чтобы увидеть своими глазами, как оживают статуи с историей в тысячи лет, и, быть может, понять, почему наши предки молились им, приносили жертвы. Впервые попав туда, в молчаливое столпотворение, мной овладело любопытство. Теперь же проснулся трепет, заложенный с пещерных времен. Картина противостояния представилась по-другому. Сплотившись, идолы не пропустили армицефалов к лестнице. В противном случае от них бы ничего не осталось. Некоторые пожертвовали собой. В чём суть конфликта – оставалось загадкой. Обойдя изваяния, Кардинал, заметив закономерность в расположении, начертил план построения. Получалось, все «живые» могли одновременно передать свою силу одной, как бы главной, статуе, стоявшей недалеко от разбитых. Мы вернулись к ней. Возможно, именно она была целью, но умирающий гигант промахнулся. Эта главная отличалась от всех надетым на шею торквесом. И хотя там царил полумрак, на золото у любителей приключений особый нюх. В музеях видал богаче и элегантнее, но в обстановке подземелья то украшение казалось сказочным. Я поднёс факел к каменному лицу. Не постесняюсь сказать, пульс участился: женщина была воплощением совершенства. Назвать её идолом – не поворачивался язык, слишком выразительные черты. Плавные линии губ и глаз, едва заметная горбинка на носу; диадема, вплетённая в длинные волосы, огибающие фигуру до самого пояса; на протянутых запястьях красовались браслеты, от раскрытых ладоней поднималось тепло. Бюст вот-вот вздрогнет, она будто хотела вздохнуть. Недоставало цвета глаз, хотя мастер настолько постарался, что не составляло труда проследить, на чём сосредоточился взгляд. «Встретить бы такую в Париже» – не удержался, коснулся торквеса, приподнял полумесяц. Перехватило дыхание. Под украшением надпись… Ладонь потянулась к незнакомым символам, неуверенно протёрла. Пробуждаясь от спячки, она засветилась множеством синих лучиков. Закрыв глаза, втянул носом восхитительную магию… в ту же секунду блаженство поглотил рёв за спиной. Кардинал ощетинился.

– Жаленые медузы, – догадываясь, кто это может быть, боялся повернуться.

Под сводами подземелья разворачивалась баталия призраков. Гудели балки, стонали опоры, тряслись идолы, высекая из камня таинственный свет. Сонмы светлячков стекались в поток, направляясь к главной статуе. Стоя рядом, я буквально увидел, как она задышала энергией, покрываясь шалью синих протуберанцев. Свечение усиливалось. Вдруг из каменной груди вырвался луч и пронзил меня. Это длилось всего пару секунд, но ощущение благодати осталось в памяти на всю жизнь. И дело не в том, что после мучительных дней истощения и страха, ко мне прихлынула титаническая сила, важнее, что я окончательно в неё поверил.

Вечно стоять спиной к опасности не будешь: три раза вздохнул, как перед прыжком с мачты, повернулся. Опираясь на столб, армицефал пытался встать, волоча почерневшую ногу, ревя, и, прожигая меня взглядом единственного глаза. Не понимаю, почему я решил, что он мертв. За беспечность пришлось расплачиваться голыми руками: рапиры и копья лежали у камина, а бесстрашие друга призывало вступить в разговор. Гигант вертелся вокруг столба, как паук на привязи, опасно размахивая конечностями. Сложная анатомия и мрак, не давали приблизиться. Маленький рыцарь, обладая скоростью пули, успешно вёл поединок, отвлекая внимание одноглазого. Было бы глупо – не использовать этот шанс. Присмотрев возле дубины отколовшийся сук, сунул за пояс, воткнул факел в землю, полез на столб. В юности лихо лазил по мачтам, но тогда не забивала дыхание вонь чудовища, не трещали уши от рёва, у пристани плескалось море, а в порту глазели на наши подвиги симпатичные девчонки с подарками.

– Лучший подарок – мертвый армицефал, – стал поудобней, прицелился в безумный орган. – Орудие заряжено!

Кардинал заметил, как я вышел наизготовку, разогнавшись, вонзил усы в кривую ногу. Чудовище взревело громче прежнего, от боли запрокинуло голову. Сверху посыпалась грязь. Замедленный прыжок, будто во сне: гигант пошатнулся, запоздало зевнул и рухнул у столба, вдавив острый сук в вытекающий глаз. Спрут-капут, как говорил боцман.

– Кардинал! Кардинал! – надрывались охрипшие связки, в ушах стоял рёв. Спохватившись, понял, что потерял слуховой аппарат. Обыскался вокруг – не нашёл. Осталось одно непроверенное место, к которому не хотелось подходить. Выхода не было – перевернул мертвеца…

Его расплющило почти в блин, но жизненно важные органы уцелели; громадный вес пришёлся на ноги, переломив, как прутики. Рядом лежал слуховой аппарат. Кардинал шутил, я радовался, что снова слышу этот бархатный голос. Он попросил поднести его к ногам главной статуи и подождать.

– А ведь она вас узнала, – проскрипел раненый, справляясь с болью.

– Кто? – не понял я.

– Она, – тараканий ус вытянулся в указку, слегка прикоснувшись к торквесу, – каменная дева.

– Дружище, у тебя лестные шутки, но пожалей мою голову.

– Я не шучу, – он подскочил, разминая сросшиеся ноги. – Это подтвердит каждый гуидген.

На вопросительный взгляд он ответил:

– Дева отдала вам часть своей силы, которой сдерживала это безобразие, похожее на фомора. А могла бы убить.

– Фомора?

– Да, но это не фомор, слишком мал. Фоморы велики, будто горы, и сильны, как боги, – Кардинал призадумался. – Они ушли в Бездну давным-давно. А кто это и как здесь оказалось, не пойму.

– По-моему, ты прав: она его сдерживала. Дальше есть следы, по ним видно, он пришёл не один. Можешь сам убедиться.

Кардинал пробежался к двери на трёх засовах и обратно.

– Так и есть, там полно следов… Кажется, дверь открывали.

Факел выписывал последние пируэты.

– Ты пили, а я гляну, что с дверью.

Пока стон пилы эхом ласкал подземелье, я спокойно выяснил, что насторожило Кардинала.

Как и раньше, засовы надёжно запирали дверь, правда, пыли на них уже не было. Это выглядело подозрительно. Прошёл вдоль стены до упора, не найдя причин для беспокойства, повернул обратно и, вдруг, потянуло знакомым пещерным запахом. Сколько ни искал, обнаружить источник запаха или причину сквозняка не удалось. Факел замельтешил, напоминая, что пора выбираться. На обратном пути всё же взглянул на дверь, попробовал сдвинуть один засов. Хотя я без труда перевернул тяжёлого армицефала, засов не поддался. Тогда, основательно упёршись, напрягаясь до глаз на выкате, попробовал снова. Железо неуверенно заскрипело, сдвинулось на ничтожный дюйм, пальцы не выдержали, засов, как из пушки, вернулся на место.

– Ну и пружина. Швейцар должен быть сильным, как тролль.

Из дубины вышла гора дров, все сразу не унести. Набросав до предела в ободранный сюртук, позвал Кардинала, нашедшего новое занятие – обнюхивать, смотревший из ниши, череп.

– Что ты нашёл?

– Не знаю, – брюшко работало, полируя кость; ноздри всасывали запах то с затылка, то с камня, антенкой поднимался ус, ловя сквозняк. Ничего не выяснив, следователь спрыгнул со столба.

Всю дорогу Кардинал провёл в раздумье. Ноги устало отсчитывали ступени, пока не сравнялись с маятником. Бросив дрова, присел на ступеньку, предложил Кардиналу сделать то же самое; верный пёс растянулся рядом, бархатно шепча какую-то песенку.

– Что тебя беспокоит? – я погладил глянцевую спинку: выгнулась, засверкала.

Умные глаза поднялись на меня:

– Как люди называют то, что было головой? – тараканий ус намотался на палец.

– Череп.

– Он странный.

– Обычный. Как у всех, – я поразился – пружина из уса не отличалась от железной.

– Нет, необычный. Вокруг него какое-то движение. Он будто ни живой, ни мёртвый. Мне кажется… – Кардинал подбирал слова, – он хранит связь с кем-то или с чем-то и здесь неспроста.

– Как ты это понял, брюхом или нюхом? – пока он рассуждал о высших материях, на глаза попался маятник.

«Он хранит связь с кем-то или с чем-то, и здесь неспроста». Таким был и маятник. Сколько бы ни думал о некой связи, кроме часов с кукушкой, которыми хвастался знакомый часовщик, на ум ничего не приходило. Может потому, что маятник больше нигде не встречался? Часовщик, влюблённый в собственное детище, так воодушевленно объяснял принцип работы, что некоторые детали крепко засели в памяти. Гирьки, цепочки, шестеренки и пружинки – вспоминал и думал, как можно увязать поджарых офицеров и сухоньких рядовых с жирным воеводой подземелья. Для выяснения существовал один способ: подобраться к нему. Никакие тропинки или лазейки к генералу не вели, он пылился в одиночестве, особняком. От ближайшего утёса к нему пролегала пропасть, утаённая механикой от посторонних глаз.

Кардинал без устали жужжал о сакральных связях между сущностями, славившими Домнундию изобилием среди миров. Армицефалы, зверодревы, идолы и главная статуя – все по какой-то причине собрались в доме мастера Грэма, будто он пуп вселенной. По каким признакам маленький рыцарь определил столь высокий статус неказистого строения – не сказали бы даже боги, приходилось верить, что это так.

Ногопилы бежали впереди, игриво перепрыгивая ступеньки. Допрыгались до той, что с отметиной, сдвинув плиту. Первым выполз Кардинал. Швырнув потухший факел, я забросил дрова и уже собирался высунуть голову, как внезапно плита захлопнулась, едва не лишив хорошего настроения. Поход без света до ключевой ступени и обратно занял не более четверти часа. Выбрался…

Дрова разбросаны по холлу, лохмотья бывшего сюртука свисали с обрубка лестницы, Кардинал бесследно исчез. Весь вечер звал, срываясь на хрип, проклинал пустоту за бронзовым барельефом, но ни пещерный запах, окутавший кости, ни волшебная сила, подаренная прекрасной статуей, не отозвались бархатным голосом. И вдруг увидел, по серым стенам спускается депрессия.

В жизни не приходилось испытывать такого одиночества и апатии, как в центре вселенной Грэма. Работа и бесконечные поездки приучили к самостоятельности, но жизнь взаперти – это нечто иное. В мозге поселилось серое облако, вроде того, что стелилось вдоль бездонного рва. Не родятся идеи; с первыми лучами не приходят простые радости; из памяти стирается свежесть воды и наслаждение пищей. Мысль – что застряну в этом потерянном доме навсегда – подавляла желание жить. Тогда и понял: ничто человека не умертвляет так незаметно и невинно, и, в то же время, надежно, как безделье. Звон разбитого витража вывел из наваждения. Что бы ни случилось с Кардиналом, это не должно отменять поиск выхода. Ближе к ночи развел огонь. Перебирая у камина бесформенные лоскуты, сброшенные ворвавшимся ветром, думал: по крайней мере, светом обеспечен надолго. Набрав необходимое в склепе, занялся изготовкой факелов. Случайно в лоскуте с карманом нащупал письмо Глена Уркхарта, стал читать.

«Здравствуй, дорогой Франц! Прости за долгое молчание. Признаться, до некоторого времени жизнь текла размеренно и вяло, повод для письма трудно было найти, хотя, понимаю, вряд ли, это может служить оправданием к столь долгому молчанию. Теперь не только есть повод написать. Я с радостью приглашаю тебя в своё поместье в Шотландии, приобретенное три года назад почти задаром. Обнаружил его случайно, вычитав в одной книжечке, вернее, в каталоге безымянного автора о самых старых поместьях древней Британии. Помнишь, я говорил, что мечтаю после войны зарыться с головой в строительство дома? Не скажу, что ремонт прошёл легко – пришлось многое поменять: люстры, подфакельники заменил на бра, переложил заново дымоход в камине, построил разрушенные стены, починил крышу. Не менял только двери. Удивительно, до наших дней они дожили в первозданном виде, слегка покрывшись въевшейся грязью. Не понимаю, как и чем обрабатывалось дерево, я не смог вбить ни единого гвоздя. А ведь на каждой двери стоит вензель мастера «BG». Конечно, ремонт делал не один: нанял помощников из ближайших деревень. Они сперва не соглашались, ссылаясь на мрачную историю дома, но скромное материальное положение заставило пренебречь предрассудками, тем более, я щедро платил. Все работники оказались прекрасными мастерами, удалось восстановить и стены, и разбитые витражи – без них дом потерял бы свою изюминку. Тем не менее, не витражи по-настоящему заинтересовали меня, о чём хочу рассказать подробней.

На втором этаже, почти не тронутая, сохранилась библиотека. Книги очень древние, почти все написаны от руки. Знаю, как ты относишься к таким вещам, поэтому хочу сделать подарок. Когда будешь здесь, можешь выбрать любые и столько, сколько увезёшь. Не думай, что это шутка или розыгрыш. Пишу на листе, что в большом множестве нашлись среди книг, вероятно, приготовленные для рукописей. На каждом в правом углу стоит тиснёная латинская буква с вензеля. К слову сказать, помнишь тайную переписку, когда англичане зажали нас в заливе? Если присмотреться внимательнее, эти листы напоминают наш секрет в то нелёгкое время.

В начале сентября забил последний гвоздь. Хотелось бы увидеть тебя к Рождеству, у меня осталось пару трофейных бутылок портвейна. С наилучшими пожеланиями. Твой друг, Глен Уркхарт».

В правом нижнем углу красовалась ирландским минускулом латинская «B», на обратной стороне «G», аналогичным был и лист с картой. Теперь стал ясен смысл этих букв. Не удивляло и нежелание местных жителей связываться с домом. Слухи о нём уходили корнями в древность. Не понятно только, в какое время жил Бурхард Грэм, и когда строил. Доктор тоже ничего об этом не знал, он появился гораздо позже.

В зияющей тьме второго этажа представлялась библиотека старинных рукописей; ещё неделю назад я отдал бы за неё состояние, но той ночью мог только мечтать. К бесценным свиткам не добраться, да и ждали ли они меня? Странно, что Глен ничего не написал о лестнице, а в витражах нашёл что-то особенное. Почему-то выделил сходство листов Грэма с зашифрованными пакетами, хотя они похожи только грубыми, толстыми листами, потому что других у капитана не нашлось. Мы разрезали их вдоль и писали на внутренней стороне невидимыми чернилами…

– Неужели послание?

Разгладив письмо возле камина, аккуратно срезал кромку по периметру текста. Как и предполагалось, лист легко расщепился на две половинки. Если там содержался невидимый текст, надо было прогреть листы, чтобы проявить его. Колдуя над лучиной, втягивая носом характерный запах, с волнением наблюдал, как на бумаге, словно по волшебству, появляются слова, стекающиеся в почерк Глена Уркхарта.

«Дорогой друг! Четыре раза начинал писать, но все варианты странным образом исчезали, где бы их ни прятал. Это мистическое обстоятельство вынудило обратиться к столь таинственному способу, чтобы ты узнал, в каком трудном положении я нахожусь, и, как друга, взываю тебя о помощи, потому что более надеяться не на кого. Ты знаешь, я не из робкого десятка, но в эту минуту испытываю крайнее отчаяние и страх, какого не знал ни в рукопашной, ни под пушками. Ни одно существо на земле не сломит мой дух, но то, что здесь происходит, не подчиняется земным законам. Я попал в замкнутый круг загадок и не знаю, как из него вырваться. Самое странное, нельзя сформулировать причину моей навязчивой нервозности. Если разобраться, причины нет. Просто уже месяц не могу выйти из своего великолепного, отремонтированного дома. Что бы ни делал, как бы ни старался, всегда находится причина, остаться в каменной клетке. Целую неделю после ремонта, как был забит последний гвоздь, а рабочие отпущены по домам, безвылазно просидел в библиотеке, зарывшись в книгах, и, не замечая времени. Спустя неделю, обнаружил, что входная дверь наглухо заперта: открыть её, не взрывая – невозможно. Взорвал бы с радостью, да нечем. Сперва эта неприятность не расстроила. С деревенскими, у которых беру продукты, можно общаться через слуховое окно, поднимая корзину на веревке. В конце следующей недели дверь во второй холл на первом этаже закрылась так же, как входная, отрезав доступ на чердак. Нет подходящих слов передать моё состояние. На следующий день успокоился, так как продуктами запасся на неделю, а местные жители пообещали принести инструменты и открыть дверь. Миновала неделя, а ко мне никто не пришёл. Что оставалось? Окунулся в рукописи. Старался не думать о сложном положении, сосредоточившись на текстах. Уникальные свитки рассказывают о древних племенах, проживавших в этой местности. Боги, друиды, фоморы, туаты и сиды собраны наравне с людьми, как реальные персонажи истории. У нас много общего. Отравленная завистью любовь, обманом добытая власть, войны за наследство, жертвоприношения – всё, как у людей. Автор будто сам пережил: настолько реально переданы события и лица. В конце концов, свитки завладели разумом. По ночам стали слышаться странные звуки, будто за стеной кто-то ходит. Я всё объяснял усталостью, стараясь держать себя в руках. А недавно среди ночи разбудил истошный рев, поднимавшийся из-под пола, хотя дом стоит на скале. Потом в смежном холле до утра царапали пол, монотонный скрежет не дал уснуть. Следующий день прошёл, как на пороховой бочке. Каждые четверть часа сильнейшие толчки сотрясали дом, будто в скалу бил гигантский молот. Причислить землетрясение к усталости нельзя: бокал с портвейном спрыгнул со стола и разбился, оставив не выводимое пятно, которое каждый день напоминает, что я в плену кошмара.

На двадцать первый день заточения ужас внезапно прекратился. Никто не дышал в затылок, не шаркал за дверьми, с потолка ничего не сыпалось. Долгожданная тишина усыпляла лучше колыбельной. Мне приснился разрушенный монастырь, там ветер выл, гуляя по руинам, а сквозь вой пробивался колокол. Бой звучал настолько явственно, что, открыв глаза, ещё слышалось эхо. Нечто подобное встречал в свитках; думал найти, сравнить с описанием, но издевательства продолжились – в библиотеку попасть не смог, лестница на второй этаж исчезла. Повезло, что несколько листов с письмом лежали в кармане. И пусть мозг, напичканный сказками, закипал, лишившись книг, я совершенно не понимал, чем заняться. Пожалуй, это были самые тяжкие дни. Тогда я узнал, что такое настоящее безумие».

На этой грустной ноте письмо обрывалось, на исписанных листах не осталось места. Открыл карту, нагрел.

«Сегодня откупорил последнюю бутылку портвейна. Ума не приложу, что буду делать, когда он закончится. Приближается октябрь. Ночами в доме стало зябко и сыро. Пришлось растопить камин: не хочу заболеть, это может плачевно закончиться. В начале сентября, когда стены ещё хранили тепло августовского солнца, а свежий ветер, приносивший запах вереска с окрестных холмов, наполнял ароматами воздух в холле, я не нуждался в камине, а камин не нуждался в дровах. Поэтому сегодня сгорел первый стул. Не страшно, мебели пока хватает, какое-то время продержусь. Гораздо хуже обстоит дело с едой. Местные так и не появились. Предвидя это, три дня назад перешёл на одноразовое питание. Надеюсь, через неделю привыкну…

Сегодня вошли в октябрь – я и ненавистный дом.

Франц! Календарь отсчитывает второй месяц, как я задумал письмо, но до сих пор не знаю, как его отправить. Возможно эти строки послужат лишь утешением собственной надежды, и к тебе письмо никогда не попадет. Тем не менее, это лучше, чем предаваться бездействию, ведь при подходящем случае, пожалею о том, чего не сделал…

Полетели жёлтые предвестники холодов. Хотя листопад доступен больше воображению, удалось подсмотреть один заблудившийся листок, прилипший к витражу. В окна стали чаще стучаться дожди. В такие минуты просыпается тоска, вспоминаются паруса, схватки с абордажами. Было опасно, но опасность придавала вкус жизни, а здесь понятие опасности так извратилось, что жизни нет, только страх. Сразился бы с любой тварью, что не даёт мне покоя, но ни одна не показывается. По-прежнему сижу в одиночестве. Впрочем, сегодня вечером слышал звук разбитого стекла на втором этаже, возможно, ветка с дерева или птица, гонимая ветром. Пусть будет птица – хоть какая-то компания…

Это не просто птица, это огромный ворон. Не пойму, как его сюда занесло. Прогонять не стал. Удивительное создание. Научу говорить, будет рядом, когда закончится хлеб и погаснет камин. Жаль. Он может многое рассказать».

История Глена, особенно печальная концовка, как ни странно, не вызвала чувства вины, а придала ускорение. Всю ночь не спал, строил гипотезы. Все равно, что грызть гранит, не запивая. Письмо перечитал десяток раз. С уверенностью мог сказать одно: дом Глена Уркхарта и дом Бурхарда Грэма – одна и та же тюрьма. А раз так, то из склепа должен быть выход на чердак, к слуховому окну. Однако люка в потолке не было. Конечно, необычно – строить вход на чердак с первого этажа, а не со второго, но, как говорил профессор: у гениев свои тараканы, а им безразлично, через какую дыру ползать. Неожиданный поворот преподнёс ворон… Может это Доктор подсыпал соль в наше безумие? Словно услышав, со второго этажа отрыгнулся наставительный тон:

– Сегодня вы догадливы, как никогда, мастер Грэм, – лекарь выглядел по-военному безупречно, сменив амуницию легионера, на форму британского офицера военно-морского флота. – Да, это я передал письмо. Жаль, что вашего друга затянуло Бездной в океан чужих судеб, но разве не он капитан своего корабля? Хотел иметь поместье – получил.

– Так ты и поместье помог найти?

– А вы думали, безымянный автор каталога? Какой-то плагиатор в аристократической шкуре, отдавший вашу книгу печатнику, думая, что снял выигрыш.

– Мою книгу?

– Да, мастер Грэм! Вы отыскивали эти руины по всему острову и дальше, заносили на именные страницы, пока не поняли, в каком месте запечатана ваша судьба, и её душа. Ты вспомнил, Ренатус? Помнишь, как её забирали иберийцы, а она молила вернуться за ней и вытащить из безжизненной плоти?

– Не помню, – в тихом шоке прошептал я, боясь осмысленности признания, – ничего не помню, Корвус, – что они сделали со мной?

– Ничего, – тихо каркнул ворон, – только вплели твоё имя в бесконечность… и моё тоже.

– А как же Глен? Ведь он мне так же дорог, как ты. Что будет с ним?

– Не знаю. Это вы его друг, вам решать. А мне известно только одно – мы все солдаты, а долг солдата – жертвовать собой. Если не спасёте друга, но спасете её – жертва будет не напрасной. Значит, для солдата Уркхарта ваш дом станет последним полем боя. Так воспитали нас, Ренатус. Такими нас вырастил Рим. Ваш друг и в пятый раз не узнал, куда исчезло письмо, но, если вас это утешит, возвращаясь в Домены Бездны, я слышал, как звонит колокол. Это значит, что он снова сможет читать ваши мифы.

– Прости, не улавливаю связь.

– Потому, что вы спите, а в это время ваш гранит грызёт образованный глупец Франц Глюк, хотя это его собственное мнение, а, по-моему, он просто бросает кости.

– Тогда ему крупно везёт.

– Что ж, если он такой везучий, сегодня может подняться на ступеньку выше. Посмотрим, сможет ли везение Франца Глюка заменить гений Бурхарда Грэма.

Лекарь по-офицерски выпрямился, отдал честь и трубочистом полез в дымоход, посыпая мою голову сажей.

– Ваш крылатый гуидген испортил скоростной спуск, – разбудил бархатный голос.

В горле першило, на губах зола, в камине чёрная горка, в ней пара фонарей краснеет, моргает.

– Кардинал! – схватил от радости усы, вытрусил из доспехов сажу.

– Благодарю, мастер Грэм, лучше так не делать. Всё равно что фомор станет из вас выбивать пыль, схватив за волосы.

– Прости. Думал: никогда тебя не увижу!

– И я подумал, что плита отбила вам голову. Судя по приветствию, может, чуть-чуть зацепила? – Кардинал забрался мне на руки, нежно обнял усиками шею.

– Будь я на пять дюймов выше, так бы и получилось, – за ресничками ёжилось отражение – это был я, представив, что могут сделать усики, если что-то спугнёт радость малыша.

– Мастер Грэм, чудовище опять выходило на охоту, – он перешёл на заговорщицкий шёпот, усы разошлись в стороны, завились по-военному, – оно не оставит нас в покое.

– Тогда и мы объявим на него охоту, но сначала выясним, для чего нужен маятник.

– Та разрисованная штука в подземелье? Странное слово, никогда не слышал, – Кардинал почесал мыслехранилище, – и никогда не видел. Так вы не знаете, зачем он нужен?

– Маятники нужны в часах, а этот в подземелье.

– В часах? – глазки выкатились.