Читать книгу Memento Mori - Гоар Каспер, Гоар Маркосян-Каспер - Страница 1

– У вас есть страховка? – спросила врач, не поднимая головы, даже, кажется, не отрываясь от начертания «докторских каракуль», каких именно, с дивана, неудобно втиснутого в подошедший, наверно, по размеру промежуток сбоку и чуть в стороне от стола, видно не было.

– Нет, – сказала Марго.

Она могла бы добавить, что в противном случае вряд ли стала бы выкладывать четыреста крон за визит в частную поликлинику, но промолчала, впрочем, докторша, худая даже по нынешним меркам, можно сказать, изможденная женщина… неудивительно, словно бы одна на весь Таллин, в какую схожую лавочку не позвони, везде принимает она, в разные дни и часы, конечно, но она… докторша кивнула, потом бросила в ее сторону короткий взгляд, в котором Марго почудилось нечто вроде смущения, и снова уткнулась в свои записи. Интересно, подумала Марго отрешенно, судьи тоже смущаются перед тем, как зачитать приговор? Не всегда, конечно, только в особых случаях, например, когда какая-нибудь ловкая дамочка пристукнет пару человек, задавит, допустим, на машине или и вовсе пристрелит, прирежет, придушит, при-при-при, словом, прикончит, а потом помчится к ушлому адвокату, пошушукается, домой, к мужу или тому, кто его заменяет, и давай парочка трудиться в постели, не покладая рук, то есть не рук, а совсем другого, до тех пор, пока не соорудит и не произведет на свет невинное дитя, и пожалуйста, никаких тебе отсидок в ближайшие четырнадцать лет, а там родишь еще и так далее, до климакса, ну а потом помилуют, гляди, как мать-героиню… Правда, закон сей применяют, кажется, не ко всем, а… «эта нога – у кого надо нога», как говаривал ефремовский персонаж в рязановском фильме… так оно в России, где, собственно, закон и есть, Марго услышала о нем из новостей, возможно, если бы она смотрела не только новости, но и телевизор вообще, то узнала бы еще что-нибудь полезное, просиди перед ящиком неотрывно какую-нибудь неделю, и ты получишь драгоценную крупицу знаний, для приобретения которой иным менее на сегодняшний день банальным путем тебе пришлось бы потратить добрую минуту на чтение чуть ли не целой страницы в книге… Любопытная однако правовая норма, количественная, можно сказать, одного убрал, другого добавил, общее число не изменилось, стало быть, ничего и не произошло… С точки зрения вечности и закона сохранения массы так оно и есть… Конечно, погибший мог быть художником, а из новорожденного, вполне вероятно, получится дворник или чиновник, но с позиций политкорректности и прав человека сие значения не имеет… Тем более, что неизвестно, кто из этой компании более ценен, не матери-истории, конечно, а кипучей современности, дворник, к примеру, скорее всего, с самого рождения примкнет к большинству, а художник, если ему неохота красить задницу в синий цвет и лаять на прохожих, может и остаться вне мейнстрима и посему приобрести, как она недавно вычла из газеты, второстепенный статус… Что, непонятно? Элементарно, Ватсон, остаться вне мейнстрима означает приобрести второстепенный статус, так, по крайней мере, истолковывает данную ситуацию печатный орган. То бишь оказаться на обочине… впрочем, можно сказать и иначе, на берегу, стоять и смотреть, как весь этот мейнстрим низвергается в пропасть забвения, ave caesar, идущие на смерть приветствуют тебя… хотя гладиаторы-то не те, кто в мейнстриме, а кто вне… Кстати… или некстати?.. в Эстонии еще проще, особенно, что касается убийств с применением четырехколесного оружия, тут и рожать никого не надо, за сбитого пешехода разве что орден не дают, пару лет условно и дави дальше, даже права не отбирают, ну, может, на месяц-другой, это, впрочем, понятно, законодатели-то сидят у руля не только страны, по себе знают, что пожизненное лишение прав – наказание немногим более мягкое, чем пожизненное заключение… и все же удивительно, что ценность автомобилиста настолько перевешивает пешеходовскую, можно подумать, на чашу весов бросают и средство передвижения, а ведь разница между бродячими и сидячими не только денежная, у кого есть на что купить, у кого нет, водятся на свете еще и придурки, которым просто нравится ходить пешком… Но эти опять же вне мейнстрима, второстепенный то бишь статус, задавить такого святое дело… Ситуация выглядит особенно пикантно на фоне неустанной и дорогостоящей всеэстонской борьбы за пристойный демографический пейзаж, впрочем, внутренняя логика прослеживается и тут, золотом ведь осыпают зажиточных мамаш, чада коих пешком ходить не будут, дамочкам победнее достается металл менее презренный…

Тут поток ее сознания вдруг замер, растерянно заплескался на месте, словно уткнулся в дамбу, массивную, черного камня, холодную и неумолимую, проще говоря, действительность, которую она вопреки очевидности всячески игнорировала, старалась не замечать, думать о другом, пусть о ерунде, будто вещи, которых в упор не видишь, возьмут да исчезнут, нечто в духе Беркли… И вообще, надежда, как известно, пока дышишь, при тебе. До последнего. Так, наверно, обвиняемый, ожидая решения суда, надеется, несмотря за груз улик и свидетельств, услышать вердикт «не виновен»…

Докторша наконец оторвала взгляд от бумаг и повернулась к Марго.

– Скверно, – сказала она озабоченно. – Вам нужно дорогое лечение. Химиотерапия, облучение, операция, все это стоит уйму денег. Даже бизнесмену это не по карману, а ведь вы с мужем…

Марго ее не слушала или не слышала… Вдруг вспомнился сон, старый, год, наверно, прошел, даже больше, но не забылся, застрял в памяти, и поди ж ты… Будто она советуется со знакомой профессоршей, доктором наук, только не медицинских, а филологических, рассказывает про странную штуковину, которая вдруг вылезла на свет у самого краешка груди, добавляет, что раковые опухоли, к счастью, за пару дней не возникают, а профессорша отвечает наставительно: ошибаетесь, милая моя, именно так они и образуются…

– Есть одна возможность, – сказала докторша. – При этой болезни можно оформить инвалидность и получить страховку. Для этого надо…

И она стала объяснять.

Марго слушала недолго, у нее возникло ощущение, что все извилины ее великолепного – ой ли? – мозга внезапно сгладились, кора стала гладкой и твердой, как металл… да-да, и блестящей, гладкой, твердой и блестящей, и похожие на маленькие пули слова не пробивали ее, а отскакивали и падали куда-то вниз, на ковер… нет, тут нет ковра, просто на пол, падали, раскатывались в стороны, несколько секунд она с недоумением смотрела на покрытый лаком старый, неровный, еще советский, надо полагать, паркет, словно ожидая увидеть стальные шарики… или ролики, пули ведь больше похожи на ролики… шарики за ролики, да… нет, не ролики, а цилиндрики, пули то бишь… бред какой-то…

– Повторите, пожалуйста, все это моему мужу, – попросила она. – Он здесь, за дверью, я его позову.

Муж сидел одиноко в пустой маленькой приемной, поглядывал на дверь, которую она приоткрыла, поманила, он подошел, и через пару минут она смогла отключиться, бездумно глядя, как бедняга Михкель выслушивает жуткие откровения озабоченной докторши, и думая ни о чем. Ни о чем в данном случае не означало то, что высокопарно именуют Ничем. Великое и ужасное Ничто, nulla, как спел бы Яго, спроси его, что следует после химиотерапии, облучения и иных удовольствий, на которые так щедра современная медицина…

Немного позже, когда они шли по заснеженному… какое там!.. заваленному снегом чуть ли не до крыш, промерзшему, темному и пустому городу, Марго, обвив рукой локоть мужа, шагала рядом с ним и меланхолично думала, что до них все-таки добрались, что их маленький мир, уютно обставленный общими вкусами и схожими привычками, освещенный почти единым видением действительности, вот-вот рухнет… ей пригрезились развалины домашнего очага, закопченные камни, угли и зола, воющий в трубе зимний ветер и пепел, пепел… что за мелодраматическая ерунда!.. И тем не менее любая жизнь, как оказывается, может в одночасье превратиться в мелодраму, а за что? «Ах ты, гаденыш!» – обратилась она к богу, в которого никогда не верила и верить не собиралась. – «Что я тебе сделала, скотина ты эдакая? Думаешь, молиться начну? Не надейся!»

Тут правой ноге стало холодно, и Марго, забыв обо всем прочем, остановилась и наклонилась.

– Что случилось? – спросил Михкель.

– Сапог.

При свете уличных фонарей было трудно что-либо разглядеть, Марго пощупала указательным пальцем, одетым в непонятно теплый, настолько, что и варежек не надо, достаточно перчаток, уютный чехольчик и посему, невзирая на многоградусный мороз, не утратившим чувствительность, так и есть, разошелся шов, чуть-чуть, в месте, где верх прикреплялся к подошве, то бишь платформе, толстенной, хоть и пластмассовой, пусть и пластмассовой, но надежно отгораживавшей от заледенелого асфальта, да просто спасшей ее в эту чудовищную зиму. Увы, теперь таких не делают, сапоги ныне на подошве, тоненькой, как полиэтилен для пакетов, в лучшем случае, бутылок, наверно, чтобы нога чувствовала педаль тормоза, в романах героини нередко сбрасывают туфли, дабы слиянию с педалью ничто не мешало, акт вождения таким образом почти превращается в сексуальный… и очень правильно, надо ведь чем-то заменить этот последний, ставший обыденностью, видом гимнастики или, скорее, вредной привычкой вроде курения, от одного случается рак легких, от другого СПИД и прочие венерические радости… Да, но если у тебя нет машины, чтобы слиться с нею в неописуемом экстазе, а ты шлепаешь ножками по мерзлой земле? Можно, конечно, надеть босоножки, вот ими все лето были набиты магазины, сверкающие чудища на высоченной платформе, о каблуках и говорить нечего, кто на них вскарабкается – существуют еще такие любительницы экстрима – ходит почти на пуантах. Как балерина. Но балерины не ходят на пуантах по жизни… А жаль… Марго вообразила себе танцовщиц, порхающих по улице от дома к дому, па-де-буре из столовой в кухню, тур пике из супермаркета в парикмахерскую… И удивилась. О чем ты, девочка, думаешь? Других забот, что ли, нет? Ну, по крайней мере, одной меньше, новые сапоги могут и не понадобиться, эта зима уже подходит к концу, а до следующей… Даже в починку не стоит отдавать… А там, глядишь, сама запорхаешь, как… Наверно, ангелы тоже порхают, как балерины… Она представила себе небесную твердь, усеянную сплошными Мариями Тальони в шопеновских пачках, легкими, как тополиный пух… избито!.. и воздушными, как… совсем затасканно, лучше вовсе без эпитетов… словом, Мариями Тальони, едва касающимися земли, то есть неба, перепархивающими через рояли…. Впрочем, роялей на небе нет, даже нет кустов, в которых они могли бы случайно оказаться, да и тебя, Марго, там не будет, поскольку атеистам туда вход воспрещен… А куда их пускают? В преисподнюю? И как там все обставлено? Если ангелы похожи на балерин с их выворотными стопами, то в аду, наверно, господствует косолапость, как у манекенщиц… А почему нет? Ей вообразились отнюдь не эфирные, хотя и тощие создания, тощие и долговязые, эдакие дон-кихотицы в жутком гриме и с кошмарными прическами, которые своей петушино-медвежьей походкой ковыляют, неуклюже вихляя бедрами или тем, что их заменяет, а точнее не заменяет, по неровной адской почве и тянут длинные руки с зелеными или синими, а то и черными ногтями к злополучным атеистам… Что еще? Марго поняла, что знает о загробном мире совсем немного, почти ничего, а ведь их масса, этих миров, начиная с царства теней, куда спускались Орфей с Одиссеем, порознь, конечно, и по разным надобностям, первый за возлюбленной, второй за информацией… и, добавим, с прямо противоположными результатами, Одиссей свое получил, а Орфей вернулся с пустыми руками или, скорее, объятьями, что, естественно, проистекало из особенностей их характеров, роль личности в истории, так сказать… Да, царство теней, Харон, Стикс, темнота, тишина… благодатная после шумного современного мира, но древние не знали, что такое настоящий шум, и по недомыслию спасение от него считали бедствием… Так? Или не так? Можно, разумеется, почитать, что пишут на эту тему авторитеты, да только зачем? И какие к черту авторитеты, кто и что знает о «стране, откуда ни один не возвращался»? Гляди-ка, ведь и Шекспир, кто бы этим именем не прикрывался, был атеистом, откуда иначе взялась бы «неизвестность после смерти» или «какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят»?..

Между тем, они дошли до дому, Михкель отпер дверь, Марго вошла и с каким-то новым интересом оглядела прихожую квартиры, в которой ей теперь уже точно предстояло прожить оставшуюся жизнь или остаток жизни, формулируйте, как хотите.

Всю ночь ей снились всякие экзотические сны. Она пробиралась по полуразрушенному мосту, подвешенному в немыслимой высоте над ущельем между двумя крутыми, голыми, лишь черный базальт с редкими порослями серо-желтых колючек, склонами. Мост был сложен из крупных камней вроде акведука в Сеговии, опоры основательно, а пролеты в один-единственный слой, непонятно, как неплотно прилегавшие друг к другу глыбы держались вместе, местами они и выпали, кое-где в образовавшиеся окошки проглядывало дно ущелья, ощетинившееся острыми скалами, торчавшими из вялотекущего, как шизофрения, потока, парапет оказался только с одной стороны, а в середине мост утончился буквально до полуметра, там же зияла большая дыра, через которую надо было перелезать, что казалось совершенно невозможным, и тем не менее она перелезла, попросту перешагнула – при ее-то боязни высоты, перешагнула и добралась до надежного участка, поцелее и пошире, правда, не до конца то бишь обрыва напротив, ибо сон неожиданно сменился. И опять был мост, вернее, узкий мостик над улочкой средневекового городка, миниатюрной улочкой крошечного городка, почти невзаправдашнего, но мостик над угрожающе бугрившейся булыжной мостовой самый натуральный и тоже с обломанными перильцами и прохудившимся настилом, однако и его она одолела, не сорвалась. И как сей сон следовало трактовать?

– Будем бороться, – сказал Михкель после завтрака решительно, подхватил кружку с кофе и сел за телефон, а Марго меланхолично подумала, что именно это, видимо, сон и означал… Если только можно бороться со вселенским злом…

Она машинально собрала посуду, отнесла на кухню и открыла кран.

Кухню, наверно, уже тоже не обновить… Иногда она тешила себя мыслью, что появятся лишние деньги и удастся вместо опилочных, неудержимо впитывавших воду шкафчиков обзавестись иными, из несокрушимого материала, которому никакая влага нипочем, ни душ не берет, ни наводнение, говорят, есть такие, в них хоть по Ниагарскому водопаду спускайся, вылез на берег, вытер тряпочкой и вешай обратно на стену. Десять лет назад, когда они худо-бедно отремонтировали квартиру, заменив ванну, древнюю, как некогда уворованные из терм и исправно служащие по сей день бассейнами для фонтанов римские, и почти столь же крепкую, некогда эмалированную раковину и прочие, менее прочные, но такие же потрепанные предметы обстановки, денег на подобные излишества не было, да и самих излишеств как будто не существовало, а теперь… А что теперь? Теперь надо бороться. Как и за что? За то, чтобы потащили на операционный стол, изуродовали?.. Она представила себя калекой с одной грудью… одногрудая, эдакий дромадер наизнанку… Или дромадер как раз двугорбый? Какая разница… Одногрудой и лысой, потом ведь назначают химиотерапию, от которой выпадают волосы… И в таком виде ложишься в супружескую постель… а ведь она спит без ночной рубашки… И что в итоге, все равно через год-два сдохнешь от метастазов… кто, кстати, сказал, что у нее их нет уже сейчас, два года ведь болталась с этой пакостью в теле, может, внутри все поросло-заросло… но даже если нет, то будут, сразу пришли на память знакомые и незнакомые женщины, отправившиеся на тот, даром что несуществующий свет от метастазов разного калибра и местонахождения, в легких, когда человек задыхается, или в костях, те, наверно, ломаются… одна из ее подруг умерла от разрыва кишечника, и ей крупно повезло, сразу впала в кому, и все, привет, прощайте, adieux, addio… Addio, del passato… Так какого черта? «Когда так просто сводит все концы удар кинжала»… Кинжал, конечно, забава не женская, даже если заменить его кухонным ножом… Припомнился один старый приятель-химик, бабушка у него умерла от этой самой болезни, так химик стащил в лаборатории цианистый калий, на всякий случай, а вдруг и сам подхватит нечто эдакое… да, но где ей-то взять этого зелья хоть крупиночку, теперь даже снотворного не достанешь, рецепты, рецепты… правда, есть еще газовая плита… У плиты, конечно, могут быть серьезные последствия… Марго вообразила себе их в виде ярких зрительных образов, как это положено у эйдетиков, взрыв, вулкан, Везувий, обломки пятиэтажного дома, взлетающие на высоту ближних небоскребов, огонь, облизывающий руины, пожирающий остатки их скромного добра, в основном, книги, и среди обломков бытия свое обгоревшее полукремированное тело… надо не забыть написать завещание с наказом, чтобы ее кремировали, никаких червей, только пепел… Михкеля, естественно, не будет дома… и что он увидит, когда придет? Впрочем, здание у них крепкое, на воздух не взлетит, да и пожара не будет, кто-нибудь да и учует запах… Но Михкель все равно ничего радостного для себя не узрит… Марго стало безумно жаль мужа, как он без нее… тут же припомнилась старая премудрость, жалеть, мол, надо того, кто покинул сей бренный мир… дурацкое выражение, бренный-то не мир, а тот, кто его покинул… остальные поплачут и перестанут, даже поэма пришла на ум, которую ей несколько лет назад довелось прочесть, эдакое неистовое горевание по почившей жене, а потом она узнала, что поэт, избыв траур, через какой-нибудь годик нашел новую музу и теперь строчит, строчит стихи уже в ее честь… возможно, вперемешку с элегиями в память предыдущей…

– Я записал тебя на прием к семейному врачу, – сообщил Михкель бодро из соседней комнаты.

– Какому? – спросила Марго равнодушно.

– Твоему. Представь себе, у нас и семейный врач имеется, все честь по чести. Правда, ему надо платить, но…

– Но организовано все на высшем уровне, – пробормотала Марго. – Чего и следовало ожидать.

– Не совсем на высшем, – возразил Михкель. – Удалось записаться только на следующий понедельник. Очередь.

– Ничего страшного, – вздохнула Марго. – Пара, другая дней ничего не изменит.

И подумала про себя, что спешить некуда, превратиться в калеку она всегда успеет… если вообще на такое пойдет… Надо спросить Михкеля, настолько ли она ему дорога, нужна и необходима, чтобы… Но чего ради лезть в пекло поперед батьки, может, окажется, что оперировать уже и смысла нет, терминальная стадия… И тогда… А что тогда? Быстренько ознакомиться с рекламными проспектами, какая религия чего предлагает, выбрать наилучший из лучших миров и примазаться?.. То есть помазаться? Нет, помазываются только их королевские величества, прочие же причащаются. Поедают тело злополучного Иисуса, от которого не убывает, нечто вроде неразменного пятака… Натуральный каннибализм. Собственно, это у католиков. Кажется. И что? По правде говоря, из всех христианских вариаций ей больше всего католицизм и нравился, из-за внешнего блеска, конечно, это ведь самая барочная из религий с ее пышными процессиями, торжественным звучанием органа и роскошными церквями, иногда даже слишком, избыток украшений порой грешит против хорошего вкуса, и тем не менее Марго их любила, особенно, готические. Четкий рисунок нервюр, кружево колоколен, игра света в ярких стеклах витражей… правда, и барокко… она вспомнила Бернини с Борромини, потом саламанкское чурригереско с его резьбой по камню, тончайшая, изысканнейшая резьба, целые стены резьбы… Если б только еще изъять из этого пиршества красоты бога… Впрочем, его уже изъяли сами священнослужители, о какой вере может идти речь, если в церковь пускают за деньги. Интересно, что по данному поводу сказал бы Христос, некогда выгонявший из храма менял. Этот вопрос Марго неоднократно порывалась задать папе римскому, не лично, разумеется, а через интернет, наверняка электронный адресок у того имеется, как иначе, порывалась, но так и не сподобилась, хотя каждая поездка по христианскому миру снова и снова потрясала основы ее миропонимания. Говорят, испанцы самые ревностные из католиков, и однако в толедский собор продавали билеты и весьма дорогие, в церкви вообще вход дороже, чем в музеи… А их освещение? Брось монетку, и fiat тебе lux! А монетка-то в пятьдесят евроцентов, такие теперь грошики, дело, конечно, добровольное, но не бросишь, не разглядишь в полумраке капеллы картину Караваджо или фреску Рафаэля там, наверху… Да, только у католиков церкви расписывали Рафаэль с Микеланджело, это весомый аргумент в их пользу, не Микеланджело с Рафаэлем, конечно, а католиков… Хотя, если на то пошло, Марго предпочитала язычество, античные боги были, как выразился кто-то, чуть ли не Ленин, по другому, правда, поводу, ближе к народу, то бишь к людям. Зевс, конечно, помахивал иногда молнией, но вел себя как мужчина, а не кастрат, увивался за красотками, дон-жуанил направо-налево, да и не он один, каждый с Олимпа внес свою лепту, даже богини не гнушались объятьями смертных, бывало, что и детей от них рожали, славных парней, которые бродили по грешной Земле, совершали подвиги, женились, становились предками других неплохих парнишек, например, того же Цезаря. И в остальном эти олимпийские ребята были просты и понятны, пили, гуляли, плели интриги, ссорились и мирились, осерчав, могли и пристукнуть, а возлюбив, буквально за руку водили, как Афина Одиссея… И каким же образом еврочеловек променял все это великолепие на унылую восточную религию? Этот вопрос всегда занимал Марго, однако, знакомясь со всякими объяснениями и обоснованиями, она не находила их достаточными. Рай? Но ведь и у древних греков был Элизиум. Champs Elysee… Без магазинов, правда, но ведь и в прочих вариантах рая их нет, может, потому и верующих становится все меньше, какому члену потребительского общества интересно быть сосланным навечно в место, где не торгуют, хоть у Христа за пазухой, хоть у Зевса в Элизиуме… Да, есть одно «но», те поля предназначались для героев, в отличие от христианского рая для посредственности… «блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное…» Ладно, допустим, вход в это заведение зарезервирован не только убогим, да и не только они в христианство записывались, и тем не менее одного рая и даже ада, которым пугали незаписавшихся, маловато… Неужто все-таки все дело в пиаре? Оно, конечно, пиар – главная движущая сила современности, человек – существо внушаемое, большая часть человечества, кажется, шестеро или семеро из десяти, гипнабельна, и в этом суть, как иначе объяснить возникновение нынешних кумиров, бесчисленных голых королей, чьими воображаемыми одеждами упиваются миллионы. Так почему бы не думать, что и в прежние времена… Остановись, Марго, сказала она себе, вспомни… И тут же возразила, да какого черта?! Что теперь, целыми днями размышлять на тему мадам с косой? Может, портреты ее рисовать или вылепить из пластилина, где-то, наверно, завалялся кусок, когда-то Марго увлекалась лепкой, миниатюрные белые скульптурки до сих пор украшали книжные полки… Сотворить статуэтку, сама красавица, а вместо железной косы обычная, из волос, уложена узлом на затылке. Или венцом вокруг головы? И улыбка как у Моны Лизы… Своего рода новаторство, не в смысле красы, у Пети, например, Смерть тоже молода и хороша собой, а в смысле косы. Хотя в сегодняшнем понимании новаторство это если вместо ног колеса, а туловище заменяет унитаз… унитаза среди гениальных творений вроде не наблюдалось?.. вот писсуар был, да… на Рождество Михкель подарил ей альбом с претенциозным названием «1000 гениальных скульптур», на две трети очень приличный, но в последней, пышно именуемой «новым временем», содержавший наборы шестеренок и болтов, велосипедные колеса, гамбургеры из папье-маше и прочие откровения творцов двадцатого столетия, по мысли составителей вполне достойных красоваться рядом с Микеланджело и Бернини, о всяких там Праксителях и Лисиппах речи нет, бронзовая бутылка с присобаченным к ней женским бюстом, вот чему должно с их Гермесами и прочими нибельмесами конкурировать, так что унитаз – то, что надо… или унитазы устарели, и нужен на место головы процессор, а в качестве грудей пара веб-камер? Ну а с косой как? Надо поразмыслить… В общем, не железная и не леди Маргарет, главное, не терять чувства юмора.

Придя к этому слегка скороспелому выводу Марго включила компьютер, вошла в интернет и стала сосредоточенно изучать основы онкологии.

Нельзя сказать, что прогулка по сайтам, посвященным онкозаболеваниям, культивирует чувство юмора или, по крайней мере, поддерживает его в прежнем цветущем или не очень состоянии. Нет, конечно, бодрые речи вещающих – письменно, разумеется, в интернете медиков отнюдь не напоминали последнее напутствие, напротив, тебя убеждают, что в наши дни Диагноз вовсе не приговор, что современные методы лечения обеспечивают выживаемость… словечко – просто конец света!.. в течение года… весьма утешительно… двух, трех лет… звучит заманчиво… и даже четырех-пяти… радость без границ!.. особенно, если обратиться к врачу в начальной стадии заболевания… Но даже если у вас диагностировали терминальную, не отчаивайтесь, наука ныне творит чудеса… Вот-вот, раньше чудеса были прерогативой господа бога или хотя бы апостолов со святыми, а теперь их совершает человек в белом халате, Марго, впрочем, в чудеса не верила, правда, до терминальной стадии она пока вроде не дожила, хотя кто знает, ведь замотанная докторша в захудалой, хоть и дорогой частной поликлинике из инструментов имела при себе лишь руки да уши и заглянуть внутрь, дойти, так сказать, до самой сути, никак не могла… Марго поняла, что ее и так слегка поникшее за последние сутки чувство юмора начинает катастрофически увядать. Прямо на глазах. Как роза, опрометчиво купленная в цветочном ряду на улице Виру, принесенная домой и поставленная в вазу с водой. Она стала судорожно размышлять над тем, как оживить гибнущее растение… не розу!.. и сразу выплыл рецепт… «как мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку и перечти „Женитьбу Фигаро“… А может, Джерома Клапку Джерома? Или Довлатова? У Довлатова тоже не было страховки, они с Михкелем себя этим обстоятельством подбадривали, в конце концов, чем они хуже то бишь лучше… но Довлатову опять-таки повезло, он умер сразу или, по крайней мере, быстро… В черные мысли встрял Михкель, остановившись в дверях, он стал с наигранным оживлением рассказывать о проведенных за утро переговорах, кому только не звонил, и чего только ему не наболтали, да, действительно, теперь от этой дрянной болезни есть средства, и обычные, и альтернативные, во всяком случае, так легко на тот свет не отправляются, троюродная сестра, например, поведала о подруге, которая уже пять лет страдает, да не опухолью пошлой молочной железы, а куда более серьезной, и ничего, жива, приняла две или три химии, больше не делают, так она пьет водку напополам с подсолнечным маслом по методике какого-то украинца или белоруса и прекрасно себя чувствует.

– Водку с подсолнечным маслом? – удивилась Марго.

Дожили до светлого дня, шампанское заменили водкой.

– Надеюсь, ты не собираешься уговаривать меня присоединиться к адептам этого замечательного метода? – осведомилась она.

– Пока нет, – последовал решительный ответ. – Я найду что-нибудь получше.

Будущее время несколько успокоило Марго, но ненадолго, Михкель сразу же перешел к настоящему, объявив, что начать следует с визуализации.

– Чего-чего? – переспросила Марго.

– Только не говори, что тебе неизвестно значение этого слова!

– Значение мне, может, и известно, но как эта штуковина превращается в метод лечения, представляю плохо.

– Очень странно! При твоем воображении… Ты ведь можешь придумать целую планету. С лесами, морями, флорой, фауной и даже разумной жизнью.

– Могу, – согласилась Марго меланхолично.

– А заодно и параллельный мир или альтернативную историю.

– Ну и что?

– Так придумай и сюжет визуализации. Войну с пришельцами, например.

Идея Марго понравилась, пришельцев она, правда, отвергла, во всяком случае, космических, собственно, сценарий визуализации возник сам собой, где-то между волком и собакой, когда, полупроснувшись, она ворочалась в постели, осторожно, стараясь не разбудить Михкеля, но и неуемно, дело обычное, коли уж сон прервался, то и лежать становится неудобно, и ноги-руки мешают, никак не приткнешь их так, чтобы не затекали, и подушку, то есть подушки, их под головой у Марго было две, хоть и небольшие, толком не приладить, то высоко, то низко… Можно вообразить, какой шум подняли бы братья-политкорректяне, обнародуй она методы своей борьбы с прорвавшимся в ее незащищенную плоть врагом, а вернее, расскажи она о персонификации этого врага, ибо то был не кто иной, как мусульмане, против которых она еженощно затевала нешуточный крестовый поход. Армии рыцарей в белых одеяниях, перечеркнутых красным крестом… облик их Марго позаимствовала из „Ломбардцев“, единственной видеозаписи четвертьвековой давности… кажется, перетрусившие европейцы даже „Ломбардцев“ петь боятся, а вдруг мусульмане обидятся, начнут очередные флаги жечь и угрожать терактами… армии рыцарей или лимфоцитов, так называемых Т-киллеров, которых крестоносцы олицетворяли, стекались из всех уголков тела, окружали захваченное сарацинами пространство и шли на приступ – взбирались на возведенные агрессором стены, врывались внутрь, предавали все и всех огню и мечу. Полную победу одержать было трудно, черные, закутанные с ног до головы в балахоны, размножались быстро, но Марго отчетливо представляла себе и отдаленную цель: отвоевав захваченную территорию, распахать ее и посыпать борозды солью, как то сделали римляне с Карфагеном… Иногда она вспоминала, что под балахонами обычно скрываются женщины, скрываются или заточены в балахоны, как в тюрьму, в одиночные камеры, которые носят на себе, на минуту ей становилось жалко угнетенную половину исламского мира, но немедленно же приходили на ум… нет, маячили перед глазами зрительные образы, прочно запечатлевшиеся в мозгу, орущие и пляшущие от радости бабы в черном тогда, 11 сентября… а что уж сказать о террористках, ценой собственной жизни разносивших в клочья самолеты и вагоны метро… если раб сам борется за свое рабство, что толку его жалеть?.. Правда, от восстаний рабов тоже пользы было мало, рабство исчезло лишь тогда, когда стало экономически неэффективным. А вот мусульманское рабство – с подачи европейцев! – неожиданно повернулось экономически выгодной стороной, Марго вспомнила недавний шум во Франции вокруг некого араба, обзаведшегося несколькими женами, француженкой в том числе, которые рожали детей, получали на них пособия и передавали деньги племенному производителю. Почти то же, что держать ферму, но если для того, чтобы заработать на телятах или ягнятах, их надо сначала вырастить, то за человеческих детенышей платить начинают сразу… На самом деле главное лекарство от этой беды – противозачаточные средства. Противозачаточные средства – главное изобретение человечества в двадцатом веке, само оно этого еще не поняло, упивается информатикой-электроникой, но если что-то и убережет нас от голода и холода, а нашу планету от окончательного превращения в мусорную свалку, так это противозачаточные средства. Ведь и настоящие крестовые походы были следствием ситуации, когда надо куда-то сплавить излишек населения. До недавних пор положение в какой-то мере спасала детская смертность, но с тех пор, как медицина неудержимо пошла в рост… Конечно, у всего есть обратная сторона, и вообще человек неспособен вовремя остановиться, нигде и ни в чем, пожалуйста, по всей Европе повышают пенсионный возраст, люди рвут глотки и волосы на голове, ведь цель жизни большинства европейцев – как можно меньше работать и как можно больше получать, никто не дает себе труда осознать, что дело в процессе, который высоконаучно называют планированием семьи. Если у тебя нет потомства, кто тебя должен на старости лет кормить-поить? Или, как говорят в Армении, кто тебе подаст стакан воды? Возможно, конечно, что где-нибудь через полвека все это приобретет-таки характер разумный, будут рожать по двое-трое детей, и все наладится? Но нет, трудно ожидать, чтобы человечество вело себя разумно… Хотя в данном случае она и себя причислить к разумным не могла, у нее не было детей. Почему? Конечно, когда они с Михкелем поженились, ей было уже не восемнадцать лет и даже не двадцать восемь, но что с того, движимые материнским инстинктом женщины и в пятьдесят рожают, одна из ее сотрудниц вышла замуж в сорок, а в сорок пять квохтала уже над тройкой малышей, ходила с сияющим лицом и твердила, какое это блаженство, дети, очаровашки, ангелочки, конфетки… Возможно, у нее, у Марго, материнский инстинкт был недоразвит, нет, разумеется, появись у нее ребенок, она наверняка относилась бы к нему, как должно, но вот обзавестить таковым не рвалась. Так уж вышло, что она сложила все яйца в одну корзину. Если б еще Михкель стремился заиметь очередного наследника… но, во-первых, оставлять в наследство ему было особенно нечего, на счету у него даже жалкого миллиона крон, грозящего в следующем январе и вовсе обернуться несколькими десятками тысяч евро, не лежало, к тому же наследники у него уже наличествовали, от предыдущих браков, к счастью, бывшие жены давно нашли новых мужей, от которых детишки могли ждать наследства, такая теперь жизнь, многодетные семьи сменились многодедными… Да и какой смысл производить на свет ребенка, если воспитать его не в состоянии, что может самая усердная мать в мире, увешанном рекламными плакатами, на которых обиженные малолетки швыряют в родителей мобильниками, требуя новые, посовременней, где на магазинах красуются лозунги „наслаждайся детством“, где стайки первоклассников бегают по супермаркетам, а шлепни по попке собственное дитя, тебя повлекут в суд с его же подачи… И если даже не повлекут, и удастся малыша – пока он при тебе, более-менее цивилизовать, то в школьные годы слой с таким трудом… если вспомнить про телевидение и вездесущий интернет, в который влезают, еще не выбравшись из колыбели… слой с таким трудом нанесенного лака начнет неумолимо сползать, и в итоге на свет выглянет Подросток, существо совсем уже невыносимое, сочащееся матом из всех, кажется, пор… напротив, через улицу, стояла русская школа, после уроков ученики почему-то скапливались у их подъезда, и проходя мимо них Марго обычно затыкала уши, ощущение, что иных слов мальчики, да и девочки, просто не знают… Правда, эстонские дети, возможно… возможно, и однако маловероятно, словом, черт с ним, со стаканом, лучше умереть от жажды, нежели стать дето- или самоубийцей…

Взгляд Марго упал на настенный календарь, купленный в прошлом году в Италии, она уже много лет возила их из тех стран, куда удавалось съездить, то бишь слетать, поскольку билеты на поезда со спальными местами даже в Москву стали стоить целое состояние, собственно, иных тут и не ходило, а путешествия на автобусе они с Михкелем считали уделом юных, так вот отовсюду она прилетала с каким-нибудь календарем, память и как бы залог новой поездки, вешала его на кухне, рядом с прочими сувенирами соответствующего облика, в основном, то были изразцы – севильский азулехо, полуабстрактные Дон Кихот с Санчо Пансой из Толедо, изображения городов и весей, больше городов, к весям она относилась прохладно, ощущая себя неотъемлемой частицей урбанистического мира… А на кухне поскольку, как любая не пренебрегающая мужем, а следовательно готовкой женщина, проводила в этой части квартиры немало времени. Нынешний календарь, посвященный итальянской живописи, был раскрыт на страничке с единственным полотном Микеланджело, тем, что висит в Уффици… Она печально вздохнула, они собирались весной во Флоренцию, не на три дня, как в прошлый раз, а на девять-десять, а теперь… Теперь, наверно, шансов туда вернуться не больше, чем у Данте, скорее, ей удастся попасть в иные описываемые им места… фигурально выражаясь, конечно, Данте, как и всякий нормальный писатель, приспособил своих врагов в самые заковыристые местечки, какие мог изобрести, вряд ли они таковы в действительности… какой действительности, ты, Марго совсем тронулась, в сумасшедший дом решила завернуть по дороге на кладбище?.. Хуже всего… ну не всего, допустим, но тем не менее… что пострадала сестренка, которая должна была их во Флоренцию сопровождать. Марго и так постоянно мучила совесть, что она как бы сбежала от домашних проблем, усугубляемых на тот момент общенациональной невнятицей, оставив сестру заботиться о родителях, она положила себе целью хотя бы показать ей мир, не весь, конечно, а малую его часть, того заслуживающую, но не успела даже перейти ко второму пункту намеченной программы, он же населенный пункт, как грянула… ну не буря, но… музыка с шопеновским привкусом, скажем так. Воистину они „не верхи на колпаке Фортуны“… да даже не „низы ее подошв“, Фортуна тут и близко не ходила… Хотя это перебор, нечестно, Марго, кто же тогда привел к тебе Михкеля… Через тысячи километров, это была та еще работенка, вот она и решила, сумасбродная богиня, что больше ничего тебе не должна…

– Не бойся, – сказал Михкель, появляясь вдруг за ее спиной, – я тебя никому не отдам.

Под „никому“ подразумевалось, видимо, „ни богу, ни черту“, насколько оно было выполнимо, неизвестно, но Марго это заявление странным образом успокоило, она повернулась и уткнулась мужу в грудь – лицом, поскольку доставала ему только до плеча.

Земля была сухая, утоптанная, пыльная, сизые тучи висели низко над бесконечной, чуть-чуть волнистой, не холмы, не пригорки, а лишь легкие неровности, равниной. Не жарко, но душно, ни малейшего дуновения, полумрак, то ли предрассветный, то ли сумеречный, и все вокруг серое – небо, земля, люди… множество людей в длинных бесформенных одеяниях, из-под которых выглядывают босые, посеревшие от пыли ступни, бредет по этому необозримому пространству… Куда?

– Хуже всего, что здесь никогда ничего не происходит.

Глубокий голос, высокая фигура, над потрепанной серо-черной хламидой алебастрово-белый лик Гигиеи… Неужели эллинские скульпторы не создавали образ идеальной красоты, а ваяли реальных женщин?

– Хоть бы небо разверзлось, ударила молния, хлынул ливень… Случился потоп, пожар, землетрясение!..

Марго содрогнулась, о землетрясениях она знала непонаслышке.

– И не с кем поговорить. Ни одного знакомого лица.

Марго хотела спросить, а почему нельзя поговорить с незнакомыми, но женщина отвернулась, шагнула в сторону и словно растворилась в толпе… нет, не толпе, у толпы есть одно неотъемлемое свойство, она кажется единым целым, а эти люди были сами по себе, рядом, но врозь, может, потому что шли в разных направлениях или смотрели куда угодно, но только не на друг друга? Собственно, никуда они не направлялись, шли, сворачивали, возвращались, хаотическое движение без цели, без конечного пункта, куда идти там, где ничего нет… Совсем ничего? Она огляделась и заметила в нескольких шагах от себя дверь. Странную дверь, не в стене, а стоявшую отдельно посреди равнины, дверная рама и крупная, тяжелая на вид створка, плотно прикрытая, только внизу виднелась тонкая, как проволока, полосочка желтого света. Она подошла, потрогала, никакого обмана, крепкое, хорошо обструганное дерево, толкнула, и дверь отворилась, за ней оказался неширокий, но длинный зал, без окон, однако заполненный светом, лившимся сверху, откуда именно, было не разглядеть, свет словно клубился, как густой желтый дым, скрадывая очертания потолка и верхней части стен. А нижняя была обшита деревянными панелями, по цвету дубовыми, отполированными гладко, но не до блеска. Дубовый же стол стоял торцом к двери, один длинный или придвинутых вплотную друг к другу несколько, он уходил вдаль, вглубь помещения и был уставлен блюдами с едой, кувшинами… нет, амфорами, чернофигурная керамика… амфорами и кубками музейного вида, по обе стороны теснились деревянные опять-таки кресла, в которых сидели, вольготно развалившись, большие плечистые мужчины, полуголые, в белых хитонах, кое-где проглядывали и высокие женские прически. В воздухе висел слитный гул голосов, перебивавшийся выкриками, откуда-то из глубины зала доносилось пение под аккорды некого струнного инструмента. Марго вгляделась в пирующих… Так и есть, все они были здесь, и Геракл, и Тесей, и Диоскуры, и Ахилл… Или это не он? Смутно помнилось, что Ахилла после смерти спровадили на остров блаженных где-то в устье Дуная… ничего себе местечко для блаженства!.. к тому же компанию ему составила, чуть позже, разумеется, но зато навечно, Елена Прекрасная… Спрашивается, какого черта надо было разлучать ее с мужем, да еще таким, который устроил ради дражайшей супруги целую троянскую войну… вот дунайским островитянам ничего не грозит, после смерти не повоюешь… Как же этим буйным ребятам должно быть скучно… так и есть, ни мечей, ни щитов, и веселье какое-то натужное, особенно печальный вид у предполагаемого Ахилла… А почему она решила, что мрачный великан – Ахилл? Диоскуры понятно, близнецы, и шапочки те же, что на статуях наверху Кордонаты у входа на Капитолийскую площадь… А остальные… Впрочем, во сне человек знает много такого, о чем не ведал наяву… Так это сон? Тогда неудивительно, что никто не заметил ее прихода… Как и ухода. Она осторожно закрыла за собой дверь и ступила в пыль. А где же обещанные асфодели? Должно бы быть красиво, черные лилии, бархатные лепестки, возможно, желтые тычинки… Ерунда, их бы давно вытоптали… то есть так оно, наверно, и случилось, возможно, вначале… Значит, здесь все-таки что-то меняется, может, когда-нибудь и дождь пойдет… И гром грянет… Он и грянул. Но то был не гром, а дверца, автомобили стояли во дворе тесно, как кресла в Элизиуме, и перед тем, как расползтись по окрестностям, расправляли члены, хлопая дверцами, разминая колеса и испуская легкий рык, стало быть, начинался новый день… Что день грядущий мне готовит, подумала бы она, если бы не знала, что.

Семейный врач повела себя, на взгляд Марго, безукоризненно, никаких тебе причитаний и рассуждений на тему потерянного времени, вот когда порадуешься эстонскому характеру, будь докторша русской, наверняка засыпала бы поучениями и попреками, где вы до сих пор были, как же можно, вроде бы образованный человек, и так далее, и тому подобное, эта же только послушала более чем сдержанный репортаж Марго, посмотрела сначала на отекшую руку, потом на листочек, куда маммолог из частной поликлиники щедрой рукой вписала аж стадию 3В, и немедленно взялась за ручку… Или за мышку? Поди упомни… В любом случае, обещала сегодня же оформить все необходимые бумаги и отослать. И действительно оформила и отослала, и почти столь же молниеносно Михкель… она даже не слезла с дивана, муж пошел по инстанциям сам, но ходил недалеко и недолго, раз-два, и из здорового человека – остеохондроз или гайморит Марго болезнью не считала – она превратилась в инвалида, обеспеченного медицинской страховкой. Интересно, подумала Марго, узрев сакраментальный документ, отправься она к врачу в той самой ранней стадии, стали бы вокруг нее суетиться, как на пожаре? Сомнительно. Впрочем, в онкологии работали люди, более закаленные, там очень уж торопиться не стали, пару недель на ожидание все-таки отвели.

Сказать, что задержка приводила Марго в отчаянье, было бы явным преувеличением, как-никак она боялась лечения куда больше, чем болезни, и любая оттяжка представлялась ей благом, да и узнать с ошеломляющей точностью, что ей осталось сколько-то там месяцев… недель все-таки вряд ли… она вовсе не рвалась. Хотя внешне она на страуса не слишком походила… правда, шея у нее была достаточно длинная, но ноги отнюдь не жердеобразные, не то чтобы она годилась в ренуаровские натурщицы, но и кахексией… во всяком случае, пока… не страдала… словом, не имея со страусами ничего общего по облику, душой она, видимо, была этим птичкам сродни, голову в песок и привет. Песок в данном случае заменяли буквы, Бомарше она снимать с полки не стала, но погрузилась в чтение детективов, стараясь плавно переходить от одного к другому, не поднимая головы или не вытаскивая ее из песка, как угодно. В соблюдении процедуры оказались свои сложности, триллеров она терпеть не могла, а произошедшая в последние годы сплошная триллеризация жанра не оставила от него и палисадничков, пощаженных когда-то даже сплошной коллективизацией, к тому же все эти остросюжетные романы были невыносимо скучны… скучный детектив!.. вроде бы натуральный оксиморон, и однако суровая реальность. Немногие же бледно цветущие на этой обильно удобренной кровью и прочими биологическими жидкостями ниве, как невыполотые еще сорняки, произведения якобы в духе классического детектива, являли собой жалкое подобие известных образцов. положение усугублялось и тем, что писатели-криминалисты стали невероятно болтливы, они заполняли толстенные тома словами, призванными по мысли авторов обрисовать характеры, либо сделать выдуманные ситуации жизненными, а на деле замаскировать убожество сюжета, так что в итоге пришлось обратиться к книгам, уже когда-то прочитанным. Агату Кристи она знала почти наизусть, близко к тексту Гарднера со Стаутом, а в библиотеке, где все смешалось столь же беспорядочно, сколь в той каше, которую ныне называют литературой, в коей дамские романы и боевики на равных соседствуют с Бальзаком и Прустом, а детские сказочки превратились в основной ингридиент, найти что-либо читабельное было трудом практически непосильным. Но, в любом случае, даже перечитывать нечто, знакомое до слез, было лучше, нежели обсуждать собственное здоровье или нездоровье с сочувствующими, будь на то ее воля, она скрыла бы Диагноз и от друзей, и от врагов, последних, впрочем, она не знала, может, их и вовсе не было, вряд ли при столь малом участии во внешней жизни она могла вызывать в ком-то зависть или ненависть, а друзья – да, имелись, но в невеликих количествах и, в основном, неблизко, и так необщительная от природы, она еще вольно или невольно оказалась в своего рода изоляции, поскольку к телефонам относилась враждебно с самого рождения, писать письма тоже не очень любила, от руки особенно, ибо и без того свои тексты излагала вручную, допотопным по мнению большинства современных бумагомарак методом, утомляя пальцы и глаза, „емельки“ еще куда не шло, но и тут имелась закавыка, в „почтовый ящик“ она заглядывала не каждый день, а ведь электронный монстр того и ждет, двадцать четыре часа тебя не видел и тут же начинает требовать „визуальной верификации“, пароль, который известен одному тебе, для него ничего не значит, а нелепые каракули, которые открыты всем, почему-то считаются панацеей от любопытных, и никто ведь не спрашивает тебя, хочешь ли ты, чтобы твою переписку, как шкатулку с драгоценностями, ограждали рядами нечитаемых букв, своего рода виртуальной колючей проволокой, нет, ее просто протягивают, не интересуясь, с какой стороны остался хозяин ларца, словом, современная цивилизация создает новые возможности для садистов, интернет вроде избавляет тебя от контактов со всякими чиновниками, но вот пожалуйста, не можешь не только прочесть полученные письма, но даже, фигурально выражаясь, взяться за перо. Марго, во всяком случае, не могла, каракули вызвали у нее отвращение и даже ярость, иногда Михкель терпеливо „вскрывал“ ее почту, но каждую минуту отрывать человека от работы не будешь, а там и желание кому-то черкнуть пару строк пройдет безвозвратно. Так что держать в тайне свалившуюся на нее напасть не представляло труда, она и держала, и не из страусовой политики, а просто Марго терпеть не могла болезней, и ей невыносима была мысль, что ее будут жалеть. Потом пожалуйста, если вам будет благоугодно, проливайте слезы над могилкой, но не теперь, потому она пряталась, на телефонные звонки не отвечала, а случайные встречи на улице ей не угрожали, ибо зима продолжалась, снег валил и валил, и выходить из дому было пыткой, разумеется, она себя заставляла, но дальних прогулок, как летом, они не совершали, Михкель и сам зиму не жаловал, а уж Марго тут была согласна с Данте на все сто, неудивительно, что наихудшее местечко в аду тот изобразил в виде какой-нибудь Скандинавии, собственно, для итальянца оно естественно, не случайно ведь зима по-итальянски inverno, почти inferno, кто знает, может, именно это созвучие и вдохновило его на водворение в ад льда и прочих зимних красот, ведь по правилам в преисподней должно быть жарко… Красот! Ха! Что красивого в унылом зимнем пейзаже находят люди, Марго понять не могла, снег она ненавидела, всегда, всю жизнь, с младенчества, видимо так, хотя, когда однажды сестра ее лукаво спросила, как насчет катания на санках в раннем детстве, она призадумалась, в памяти, как водится, всплыл давно позабытый эпизод, в возрасте весьма нежном, вроде дошкольном, она играла с двоюродными братом и сестрой, почти ровесниками ей и друг другу, в снегу, санок не помнила, но снег – да, был, однако этот краткий кадр сразу заслонили картинки, полные кидающихся снежками мальчишек… Снежки, скользкие дороги, сугробы… Зима напоминала ей больницу, все холодное, монотонное, отталкивающее, свисающие с крыш полы белых простынь, белый кафель под ногами, разве что не нарезанный квадратиками, и везде вата, чистая или запачканная, много, кучи, курганы… перевязочный материал… как она боялась хирургов, всегда, думала, что лучше умереть, чем попасть на операционный стол…

Она поглядела в окно, снег шел и шел, торчавшие вверх ветки деревьев в сквере через дорогу, как раскоряченные пальцы, впивались в небо, словно пытаясь сдернуть с него выцветший от бесконечной стирки тусклый белесо-серый покров, безнадежное предприятие… Надо заметить, со стороны „доброго боженьки“ достаточно подло портить ей последние, вероятно, месяцы… хотя это как посмотреть, можно ведь и иначе взглянуть на ситуацию, после такой зимы еще одной не захочется и умереть не жалко… Так они, верующие, и поддерживают в себе вечное горение, ведь любую пакость всевышнего можно повернуть ему же на пользу, все зависит от трактовки. Собственно, в том же разрезе можно было рассмотреть и более глобальную проблему, создаваемую мерзким членистоногим, которое, пристроившись на краешке груди, скребло клешнями ее ребра, пытаясь пролезть в грудную клетку и там уже порезвиться вдоволь… Если еще не пролезло и не резвится, пожирая заодно со злополучными легкими и отпущенные ей дни… Откровенно говоря, дожить до глубокой старости Марго никогда не мечтала, тем более, что в ее роду имелись люди, которых такое несчастье постигло, и повторить их незавидную судьбу она вовсе не рвалась. Однако перспектива углубиться в старость настолько, чтобы подцепить ныне витиевато называемый болезнью Альцгеймера маразм, выглядела не такой уж близкой и потому не столь угрожающей… Тем не менее она не роптала бы, уготовь ей „добрячок“ участь, не столь противную, а ниспослав какой-нибудь обширный инфаркт или иной легкий и быстрый конец. Впрочем, даже у нынешней ситуации было одно неоспоримое достоинство: можно было не бояться, что она переживет мужа.

– Выходить будем? – поинтересовался Михкель из соседней комнаты.

– А сколько градусов? – спросила Марго обреченно.

– На термометре минус три.

Марго вздохнула. Минус три на термометре за окном это в реальности все пять. Но что делать! Утрату наитеплейших сапог в определенной степени компенсировали ботинки просто теплые, при минус пяти в них было вполне еще комфортно.

– Только далеко не пойдем, – сказала она, и Михкель бодро согласился.

В подъезде было довольно холодно, раньше там стоял радиатор… собственно, существовал он и теперь, но не прогревался, что-то с ним такое проделали, дом экономил. А под почтовыми ящиками валялись разноцветные листочки, не осенние листья, а рекламные буклеты и просто странички с красочными картинками, кто-то в подъезде, как обычно, демонстрировал то ли высокую интеллектуальность, то ли зажиточность, позволявшую пренебречь всякими жалкими скидками, кто именно, никто, кроме досточтимых демонстраторов, знать не мог, но это их, видно, не волновало, им достаточно было самим сознавать свои преимущества, а почему плодами их самодостаточности должны были любоваться соседи, а подбирать их уборщица, к рекламе никаким боком не причастная, значения для них не имело. Очередное проявление того, что Марго про себя называла евросвинством. Словечко возникло в поезде по дороге из Флоренции в Пизу: на промежуточной остановке, в Прато или еще где-то, в полупустой вагон ввалилась шумная англоговорящая компания, парни – собственно, и девушки от них не отставали, шлепнулись в кресла и немедленно водрузили ноги в грязных кроссовках на сидения напротив, между прочим, обитые тканью. Нельзя сказать, что это были первые попутчики такого рода, наоборот, вполне типичные молодые люди. Евролюди. О да, свободный еврочеловек не считается с условностями и знает свои права, в частности, на комфорт. При этом право другого человеческого существа на чистое сиденье игнорируется весело и полностью. Впрочем, что значит чистое сидение для того, кто во весь рост растягивается на мостовой, сколько в европейских городах площадей в пешеходной зоне, где в пыли, если не в грязи валяются молодые люди обоего пола. Которые наверняка, придя домой, в той же самой одежде бросаются на кровать. Человек – существо небрезгливое, чему, учитывая его происхождение, удивляться не приходится.

– Глобальное потепление в действии, – произнесла она традиционную фразу этой зимы, когда тяжелая дверь за спиной мягко чмокнула, самозапираясь, и ледяной ветер ударил в лицо.

Михкель усмехнулся.

– На днях очередной саммит, – сообщил он.

– Жалко, не здесь, – буркнула Марго. – Обсуждать глобальное потепление в условиях ледникового периода было бы особенно пикантно.

– Ничего особенного нет, – сказал Михкель небрежно. – Это входит в их игру.

– В смысле?

– Твой ледниковый период тоже свидетельствует о глобальном потеплении, – пояснил Михкель. – Можешь потом ознакомиться с их выкладками. В интернете. Коли есть охота.

Охоты у Марго не было. Пока на выкладки дают деньги, они будут. Пока дают деньги, и пока есть доверчивые или внушаемые персонажи, готовые подкреплять чужие выкладки собственными глотками или кулаками. Она вообразила себе стайку голеньких, в плавках или бикини, босых активистов чего-то там… античегонибудистов, пляшущих с плакатиками на снегу… Ее всегда занимало, где эти ребята берут деньги на свои поездки, зачастую весьма дальние, и где они работают или, скорее, числятся, ведь ни один серьезный работодатель не будет держать в штате человека, который вечно где-то мотается. Может, и нигде, может, эти девочки-мальчики нечто вроде профессиональных революционеров вроде Владимира Ильича и его компании, а Саввы Морозовы всегда найдутся… Бог с ними. Она натянула на голову капюшон и взяла мужа под руку.

Онколог оказался крепеньким эстонским мужчиной среднего роста и возраста, и совершенно невозмутимым к тому же, он только еле заметно хмыкнул, когда Марго с легким смущением призналась, что ходит с этим почти два года, это хмыканье трудно было бы назвать неодобрительным, так, принял к сведению, но она все-таки попыталась объяснить, начала сбивчиво рассказывать, как оно возникло, маленькое красное пятнышко, легкая припухлость, похоже на воспаление, сначала она даже подумала, что это фурункул, а буквально через день образовалось уплотнение с орешек, лесной, чуть ли не на глазах превратившийся в грецкий, и с тех пор не растет, напоминало кисту, несколько лет назад у нее была киста щитовидки такого же вида и вела себя так же, была и прошла, рассосалась, исчезла, почему бы не надеяться, что и это… Он то ли выслушал, то ли нет, у Марго было впечатление, что пропустил мимо ушей, наверно, наслушался подобных россказней выше головы, спросил насчет руки… тут у нее оправданий не было, такое за кисту не примешь, она и не принимала, просто сначала Михкель подцепил свиной грипп, потом близились Рождество и Новый год, не портить же праздники… это, конечно, отговорка, к рождеству она была равнодушна, да и Михкель относился к нему без особой страсти, а что в нем такого особенного, всего лишь общий праздник для тех, кто не в состоянии создать свой собственный… в любом случае… рождество, потом собачий холод, ходить в такую погоду по врачам… Откровенно говоря, у нее просто не поворачивался язык, как скажешь любимому человеку… Словом, она тянула, сколько могла, но рука донимала все сильнее, и пришлось… Что? Огорчить? Ошарашить? Нанести удар? Экстраполяции, конечно, вещь неблагодарная, всегда можно попасть пальцем в небо… аналогия, что и говорить, странная, ведь это именно тот случай, когда точность попадания гарантирована… И однако она пыталась поставить себя на место мужа, поняла, что ей узнать такое про себя куда приятнее, чем про него, стало быть, и ему…

Всего этого она онкологу, естественно, говорить не стала, тем более не заикнулась о том, как обнаружила отек: хотела пощупать пульс, нажала, потом убрала пальцы и вдруг увидела явственные ямочки на запястье, посмотрела внимательнее, и… как написал бы графоман, „словно чья-то ледяная рука стиснула сердце“… и вправду сердце то ли сжалось, то ли остановилось на миг…

Пока в голове у нее был весь этот сумбур, онколог изучал предмет обсуждения, потрогал, подергал и заключил, что он вполне подвижен и, следовательно, операбелен, вот, правда, рука… Ну что ж, обследуем, посмотрим, начнем прямо сейчас, заполнил несколько бумажек, и Марго отправилась в хождение… ну не по мукам еще, а по мелким неприятностям типа сдачи крови из вены или биопсии.

В передовой Эстонии о результатах обследования узнают по телефону, странно, что не по интернету, но и до этого, кажется. недалеко. Впрочем, это куда лучше, чем таскаться через весь город в онкологию, сидеть в очереди, тупо рассматривая… если, конечно, не хочешь общаться с товарищами, вернее, товарками по несчастью, чего почему-то не желает никто, очередь молчит, уставившись туда же, в потертый линолеум, дощатые двери, беленые стены, увешанные плакатами, с садистической живописностью изображающие стадии того самого заболевания, о котором лучше не думать, чтобы не спятить, немногим веселее глядеть на объявление, предлагающее услуги парикмахера в прямом смысле слова, то бишь мастера, который делает парики, из волос искусственных (дешевле) и натуральных (дорого). Не хватает только рекламы похоронной конторы и адвокатского бюро… не забудь про завещание, Марго… Завещать ей, собственно, было нечего, ни недвижимости, ни денег, ни драгоценностей, не рукописи же свои навязывать безвинным наследникам… Так что будь даже рядом с координатами парикмахера адреса всех адвокатов мира… Но ни на скромных белых или, точнее, черно-белых, побывавших в принтере, листах формата А4, ни на цветных, более того, красочных, плакатах таковых не значилось, зато присутствовала, вне объявлений, конечно, но по соседству, живопись натуральная, огромное панно, где в серо-буро-малиновом колорите был представлен завтрак, а, может, ужин, не на траве, правда, а за столом, но художник знал о Мане не понаслышке, весьма одетый, чуть ли не в пальто, мужичонка соседствовал с обнаженной натурой… Панно, плакаты и дверь в больничную аптеку, мол, есть у нас и лекарства, не только диагнозы ставим, но и лечим… В любом случае, Марго по всему этому не скучала, так что модус операнди эстонских медиков был ей более чем по сердцу.

Звонить следовало после десяти утра, но Михкель предпочел сначала позавтракать, в чем Марго была с ним всецело согласна, неизвестно ведь, сохранится ли после предстоящей беседы хоть какой аппетит, впрочем, его не было и так, они вяло пожевали свои тосты с сыром и творог с вареньем, а потом… Потом Михкель сел за стол, положил перед собой чистый лист бумаги и ручку и взялся за телефон, а Марго, помявшись, удалилась в ванную, сняла со стены большой таз, пустила в него тонкой струйкой, дабы дольше текло, воду и стала сыпать в нее стиральный порошок. Это был ее вариант эскапизма. Стирка, уборка. Стряпня. Простая честная жизнь домохозяйки. Никаких претензий на мировое господство, прижизненную славу и прочие эфемерные ценности.