Читать книгу Три креста - Григорий Александрович Шепелев - Страница 1

Три креста

Григорий Шепелев

Пафосный пролог

… – Во веки веков будь проклят! Если Господь лишил тебя совести и рассудка, пусть исполняет любое твое желание, дабы каждый миг твоей вечности был наполнен волчьей тоской – столь же беспросветной, как эта ночь, и столь же свирепой, как этот стонущий океан! Провались в пасть дьявола!

Часть первая

Глава первая

Как правильно пролезать в мусоропровод

В страстную пятницу, как нередко это бывает, моросил дождь. Уже наползали сумерки, когда к дому номер двадцать один по Матвеевской подошла от транспортной остановки странная молодая женщина. Странным было в ней поведение. С трудом выйдя из переполненного автобуса, она долго стояла, глядя по сторонам, а когда к остановке на противоположной стороне улицы подошел троллейбус – ринулась с большим риском через дорогу, но с середины её вернулась и, покурив, с брезгливой решительностью направилась во двор дома. У неё были белые волосы выше плеч, чуть вздёрнутый носик, въедливые глаза, очень выразительный рот и стройные ноги, обтянутые колготками. Поглядев на них, двое алкашей на скамеечке перестали жаловаться друг другу на своих жён и разом вздохнули, после чего один просипел, выплюнув окурок:

– Натягивает же кто-то такую!

– А каблучки-то какие тонкие! – прохрипел другой, и оба решили, что нужно выпить ещё.

На детской площадке десятка два сорванцов обоего пола нешуточно фехтовали палками, молотя друг друга по курткам. Визг разлетался на весь квартал. Блондинка остановилась, пытаясь определить, кто с кем бьётся – гвардейцы с мушкетёрами или витязи с рыцарями. Но выяснилось, что ситхи с джедаями. Это несколько разочаровало блондинку. Она продолжила путь к подъезду, нужному ей. Под узеньким козырьком курили две дамы, примерно равные ей по возрасту – тёмненькая и рыженькая. Когда обладательница роскошных ног робко обратилась к ним с просьбой назвать ей код, обе разом крикнули:

– Кочерыжка! Ты что, нас не узнаёшь?

– Узнаю, конечно, – пробормотала блондинка, вглядываясь и силясь узнать, но не узнавая. Обе курильщицы это поняли, и обеим стало смешно. От них пахло водкой.

– Пятнадцать лет мы тебя не видели! – завизжала тёмненькая, отщёлкивая окурок. Крепко обняв и расцеловав блондинку, она сказала ей своё имя. Рыженькая последовала её примеру. Тогда блондинка вправду узнала их, и ей также сделалось очень весело. Поинтересовавшись у подруг детства, как у них жизнь, она с радостным вниманием выслушала рассказ о мужьях, работе, соседях, детях. Про свои собственные дела не стала рассказывать, потому что и не спросили. Вместо того прозвучал вопрос:

– Так ты, значит, решила маму поздравить? Вспомнила?

– Ну, а как же! Всё-таки, юбилей! Пятьдесят пять лет. Она дома празднует?

– Разумеется, как обычно! Мы от неё спустились курить. Пошли!

И они втроём поднялись на пятый этаж. Каждый юбилей Алевтины Дмитриевны Капустиной, двадцать лет возглавлявшей лучшую школу района Кунцево, признавался сотнями самых разных людей едва ли не основным событием года. Это всё были её друзья, соседи, коллеги, ученики с их родителями, чиновники. Юбилярше дарили белые розы. Целая комната не могла вместить все букеты, однако стол, точнее сказать – столы, всегда накрывались только на пятьдесят человек. Все всё понимали – квартира ведь не резиновая! Использовать ресторан, даже самый скромный, было заслуженной учительнице России не по карману, о чём она всякий раз объявляла с гордостью, замечательно гармонировавшей с её высокой причёской.

Четыре длинных стола сдвигались попарно: два – в большой комнате, два – в прихожей, к счастью, очень просторной. Прихожая примыкала к комнате таким образом, что две группы гостей не чувствовали себя разделёнными, и могли общаться, как за одним столом. Алевтина Дмитриевна устраивалась обычно в прихожей, чтобы встречать опаздывающих гостей. Таковых, впрочем, было немного – любой охотнее опоздал бы на самолёт, нежели к директору знаменитой кунцевской школы. Когда блондинка вошла, оставив двух своих спутниц, которым вновь приспичило покурить, у лифта, в квартире под осторожный звон вилок и ножей о тарелки громыхал бас префекта западного административного округа. Он стоял с бокалом шампанского и, не глядя ни на кого, заканчивал тост. Алевтина Дмитриевна его внимательно слушала, негодуя на тех, у кого хватало бесстыдства продолжать есть в такую минуту.

– Нижайший вам, Алевтина Дмитриевна, поклон за то, как вы воспитали наших детей и внуков, – выжимал слёзы из её глаз префект, плавно дирижируя пенящимся бокалом, – мы можем с полной категоричностью заявить: багаж нравственных устоев и знаний, который вы заложили в них своим небывалым педагогическим мастерством и сердечной чуткостью, соответствует тем глобальным задачам, которые ставят перед российским народом время и президент! Президент, поднявший нашу страну с колен! Президент, заткнувший грязные глотки клеветников! Президент, заставивший спрятать зубы злобных агрессоров! Президент, побудивший нас с гордостью относиться к своей истории и смотреть вперёд даже и не с надеждой, а с убеждённостью в том, что место России в мире будет очень устойчивым, очень твёрдым и очень…

– Длинным, – не удержался кто-то, – ясное дело, имея ввиду стабильность и долгосрочность, что же ещё! Но пять-шесть смешков всё же раздалось, а в глазах виновницы торжества блеснула сквозь слёзы сталь, как на педсовете. Эти глаза сурово прошлись по лицам собравшихся, и те вновь сделались серьёзными.

– Вечным, я бы сказал, – вырулил префект из заносов пошлость в свою привычную колею, которая, разумеется, не имела с пошлостью абсолютно ничего общего. Его трудно было сбить с мысли и с колеи. Как раз благодаря этому он и был назначен префектом. И он продолжил, переходя уже непосредственно к личным качествам юбилярши. Эта сторона тоста, как показалось оратору, вызвала преогромный интерес публики, так как звон вилок и ножей о тарелочки разом смолк. Чиновник уж говорил в полной тишине. Как же изменилось его лицо, когда он, случайно соскользнув с облака, вдруг заметил, что все почему-то смотрят не на него, а на длинноногую тоненькую блондинку, застывшую на пороге! Эта блондинка глядела на директрису школы – да так, что многие дамы, сидевшие за столом, немедленно прослезились. Однако, у Алевтины Дмитриевны слёзы, наоборот, моментально высохли. Видимо, она очень хорошо знала эту блондинку. Видимо, её знало и большинство гостей, чем и объяснялась их неподвижность. Но всё же вряд ли кто-нибудь ожидал того, что произошло дальше. Когда оратор умолк, не закончив мысль, а блондинка открыла рот, чтобы заговорить, Алевтина Дмитриевна ударила кулаком по краю стола и властно сказала:

– Вон! Сию же минуту! Покинь мой дом и навеки забудь о том, что я существую! Выйди! Незамедлительно!

– Мамочка! – со слезами выкрикнула блондинка, – За что ты гонишь меня. Ведь мне от тебя ничего не нужно! Просто поздравить пришла! Смотри, вот подарок – айфон последней модификации!

И блондинка смело пошла вперёд, действительно вынимая из бокового кармана куртки айфон последней модели. Но неумолимая мать встала ей навстречу без всяких признаков потепления.

– Повторяю – вон, проститутка! – прогрохотала она, чувствуя в себе под пятью десятками взглядов сходство с Петром Великим, который пожертвовал своим сыном ради России, – провались в ад со своим подарком! Воровка! Шлюха!

Тут уж блондинка оторопела. Её глаза вдруг стали похожими на глаза Алевтины Дмитриевны.

– Что? В ад? – пискнула она, включая в айфоне функцию диктофона, – Родную дочь посылаешь в ад? А ну, повтори-ка, что ты сказала, мамочка!

– Ах ты, грязная наркоманка! – ещё сильнее взвинтила в себе высокую жертвенность директриса элитной школы, – я не бросаю слова на ветер! Не смей совать мне ворованное! Не смей!

С этими словами она дала дочери пощёчину, до крови задев нос, и, вырвав айфон из её руки, ринулась на лестничную площадку. Айфон при этом она держала в вытянутой руке, взяв его ногтями, как будто это была протухшая рыба. С рёвом размазав по лицу кровь, блондинка помчалась следом за директрисой, но, не смотря на своё проворство, спасти айфон она не успела. Тот уж летел в мусоропровод. С грохотом ударив крышкой последнего по трубе и свирепо плюнув в страшное лицо дочери, Алевтина Дмитриевна вернулась к своим гостям, которые были не столько удивлены, сколько перепуганы. Дверь она за собой захлопнула и на два замка заперла.

Две подруги детства, курившие возле лифта, стали оттаскивать Кочерыжку от этой двери, с которой та начала отдирать обивку.

– Да не бесись! – проорала тёмненькая, заламывая ей руку, – Она полицию вызовет, и тебя посадят за хулиганство! Буйством тут не поможешь, и оснований для него нету. Айфон твой можно достать!

Услышав четыре последних слова, ревущая Кочерыжка вмиг успокоилась и спросила, что они означают. Тёмненькая и рыженькая платочками хорошенько протёрли её лицо, потом дали закурить и растолковали, что где-то посередине между четвертым и пятым в трубе мусоропровода образовался засор.

– Айфон туда и упал, – заверила рыженькая. – Я слышала!

– Твою мать и что? – вновь распсиховалось отвергнутое дитя, – извлечь-то мне его как? Разве я пролезу в эту трубу?

– Конечно, пролезешь! Ты очень худенькая. Оксанка Фролова в неё пролазила, когда муж нечаянно выбросил её паспорт. А она толще тебя раз в пять!

– Раза в полтора, – уточнила тёмненькая, – сейчас. Тогда-то она была похудее и пролезала голая. Куртку снимешь – пролезешь. Но только поторопись. Кирюха с десятого этажа обещал две гири швырнуть в мусоропровод, чтоб они пробили засор. Пока ещё не швырнул. Наверное, стакан высосал и улёгся. Но берегись – он может вскочить в любую минуту.

– Ладно, – всхлипнула Кочерыжка, расстегнув куртку, – если я там навеки застряну или башку себе расшибу, считайте меня буддисткой!

Тёмненькая и рыженькая дали слово, что так и сделают. Скинув куртку, которую они взяли, блудная дочь сняла также туфли.

– Это ещё зачем? – удивилась рыженькая.

– Они очень дорогие! Если я там навеки застряну или башку расшибу, возьмите себе.

И, откинув крышку, жертва агрессии с тлеющей сигаретой во рту решительно забралась ногами на острые металлические края. Они очень больно врезались в пятки. Вскрикнув, блондинка просунула в мусоропровод сперва одну ногу, затем – другую. Они прошли хорошо, но попа застряла. Тёмненькая и рыженькая опять помогли – нажали на плечи, и Кочерыжка благополучно скользнула вниз. Её ноги быстро уткнулись во что-то мягкое. Это мягкое зашуршало. Это был мусор, который плотно застрял в трубе. Решив не тратить зря времени, Кочерыжка выплюнула окурок, согнула ноги в коленях, насколько это было возможно, и стала шарить руками в мусоре. Проклятущий айфон был вскоре нащупан.

– Ну что, нашла? – поинтересовались сверху.

– Нашла, – откликнулась Кочерыжка, стряхивая с руки яичную скорлупу. Пропихнув айфон, который всё продолжал записывать звук, в карман мини-юбки, подняла голову, – Как мне вылезти?

– Мы сейчас принесём какую-нибудь верёвку!

Этот ответ настроил блондинку на долгое ожидание. Но оно оказалось не слишком долгим. Через минуту сверху донёсся грохот. Он нарастал. Приближалась гиря – судя по силе грохота, двухпудовая. Кочерыжка, ойкнув, вдавилась спиной в трубу. Руками она заслонила голову. Ей чудовищно повезло – чугунная смерть просвистела прямо перед её побелевшим носом. Но большой палец правой ноги получил удар. Он его не выдержал. Как и мусор. Ногу пронзила адская боль, а мусор стремительно пополз вниз. Вместе с Кочерыжкой. Та, завопив, попыталась как-нибудь уцепиться за что-нибудь. Под руками, к счастью, ничего не было, кроме гладкой стенки трубы мусоропровода. Почему – к счастью? Да потому, что следом уже летела другая гиря. Между вторым и первым она смогла догнать Кочерыжку, но из-за малой разницы в скорости от удара по голове проклятая дочь всего лишь лишилась чувств.

Глава вторая

Баян, гитара и Прялкина

Виктор Васильевич Гамаюнов отметил Пасху, что называется, зажигательно. Очень весело было всему двору и трём-четырём соседним дворам, а очень невесело – старшей дочке, Наташеньке, и жене, Елене Антоновне. Гамаюнов шлялся по этим самым дворам с баяном, играл и пел, а жена и дочка путались у него под ногами, прося вернуться домой, пока он не влип в какую-нибудь историю. Зря боялись – в своём районе Виктор Васильевич никуда не мог влипнуть. Здесь его знали все, да ещё как знали! В этой связи ему не составило никакого особенного труда ускользнуть от двух глупых баб, сев в чью-то машину, которая его увезла куда-то, а вечером привезла домой, слегла протрезвевшего и заляпанного помадой.

– А где баян? – холодно спросила жена, последней детали не углядев, поскольку младшая дочка, Дуня, перехватив папу во дворе, тщательно протёрла его лицо влажными салфетками, – пропил, что ли? Какое счастье!

– И не единственное, – ответил Виктор Васильевич, распуская галстук в прихожей, – в окошко-то погляди! Тебе там внучонка заделывают на лавочке.

У Елены Антоновны вырвался вздох презрения к мужу, однако в кухонное окно, серое от сумерек, она всё же бросила взгляд. Во дворе не было проходу от детворы, но, как оказалось, Виктор Васильевич не особо преувеличил. Дуня на лавочке отбивалась сразу от двух парней, которые очень смело совали руки, куда не следует. И при этом она не злилась, наоборот – хохотала. Рядом стояла Женька – очень красивая девочка из соседней квартиры, Дунина сверстница. У неё в руке была банка пива. Женька давала парням советы, при этом так двигая руками и пальцами, что в её компетентности сомневаться не приходилось. Видя встревоженное лицо супруги, Виктор Васильевич заявил, что будет отлично, если их младшая дочь лишится сокровища под присмотром всего двора – тогда, может быть, хоть это у неё выйдет не по-дебильному.

– Идиот ты, папочка! – прокричала старшая дочь из комнаты, где она готовилась к сессии, – как тебя с таким помоечным языком на работе терпят? Не понимаю!

– Так я ведь не в детском саду работаю, моя радость, – объяснил папочка и стремительно пошёл спать, дабы избежать рассказов жены о том, как она четыре часа подряд пила корвалол и звонила в морги. Он точно знал, что если она и звонила кому-нибудь, то своей знакомой гадалке, чтоб та раскинула карты, не отрываясь от телефона, и страшным голосом сообщила, что муж Елены – у смертоносной пиковой дамы, которую обезвредить может только она, гадалка, но не бесплатно, так как борьба будет тяжела и всю её истощит. Елена Антоновна была детским врачом, любила читать «Науку и жизнь», поэтому таких фокусов Гамаюнов никак не мог ей простить. Ему не спалось. Он слышал, как пришла Дуня. Пока Елена Антоновна была в ванной, Дуня пожаловалась сестре на гадину Женьку, которая поманила двух её кавалеров на дискотеку, и те пошли, как бараны.

– А ты чего не пошла? – спросила Наташа.

– Мне завтра рано вставать! Женька, разумеется, на учёбу может забить – она всё равно проституткой станет. А я хочу быть юристом.

– Дунька! Вопросов нет – с такой рожей быть проституткой тебе не светит. Но для того, чтобы быть юристом, нужны мозги!

Дунька разобиделась. Да, она не была красива, как Женька или её старшая сестра Ирка, и не была очень привлекательна, как Наташа, но симпатяшкой её всё же можно было назвать. Спасали её роскошные волосы и большие глаза. Они хорошо смотрелись на круглом личике. Виктора Васильевича змеиный выпад Наташи также расстроил. Он очень долго ворочался и уснул с испорченным настроением.

В шесть утра он был на ногах – почти без головной боли, но с дрожью рук. Елена Антоновна уже выгладила ему рубашку и галстук. Она слегка торопилась. Дочери спали. Выполнив водные процедуры, Виктор Васильевич очень быстро оделся, ещё быстрее позавтракал и, не словом не обменявшись с женой, спустился во двор. Над городом поднималось сказочное апрельское солнце. Двадцатилетняя «Нива», с которой Виктор Васильевич даже не помышлял расставаться, что удивляло всех, со скрежетом завелась и затарахтела. По улице Молдагуловой транспорт шёл уже плотно, как и по Вешняковской. Путь до Новогиреево, при свободном трафике занимавший ровно десять минут, потребовал двадцати. У самой больницы «Ниву» остановил инспектор ГАИ с погонами лейтенанта.

– Вы хорошо себя чувствуете? – сурово осведомился он, приглядываясь к лицу Виктора Васильевича.

– Отлично, – произнёс тот, вручив лейтенанту вслед за водительскими правами свою визитку, – в том, что касается самочувствия, мне вполне можно доверять. Если сомневаетесь, подойдите к полковнику Токмакову. Я в сентябре его оперировал.

Вся суровость мигом сползла лица лейтенанта. Вернув права, он спросил:

– Так вы прямо здесь, вот в этой семидесятой больнице, и оперируете?

– Не только, – ответил Виктор Васильевич и, продолжив движение, повернул к шлагбауму КПП. Охранник поднял шлагбаум, и «Нива» проследовала к стоянке перед хирургическим корпусом. Было четверть восьмого.

Выйдя из лифта, Виктор Васильевич обнаружил на этаже, ещё не наполненном утренней суетой, какую-то женщину средних лет, стоявшую у окна в конце коридора. Это была посторонняя. Когда он приблизился к двери своего кабинета и стал её отпирать, женщина к нему подошла.

– Вы – заведующий отделением?

– Да, он самый. Что вы хотите?

– Я хочу знать, почему мой муж лежит в коридоре.

Он посмотрел на неё внимательно. У него был опытный глаз.

– Наверное, потому, что свободных коек в палатах нет. Меня, впрочем, два дня здесь не было, но иных вариантов ответа на ваш вопрос попросту не может существовать.

– Вы знаете, кто мой муж?

Гамаюнов понял, что не ошибся в своей оценке. Выдернув ключ из замка, сказал:

– Не имею чести. Зато я знаю, кто вы.

Стальной блеск в глазах преданной жены несколько померк.

– И кто же я, интересно?

– На улице я сказал бы вам, что вы – дура. Здесь, разумеется, я сказать вам этого не могу. Но вы меня поняли, я надеюсь.

У женщины приоткрылся рот. Но не для скандала. Впервые в жизни почувствовав бесполезность повышать голос, она недолго подумала и с оттенком вопроса произнесла:

– Тогда пойду к главному.

– Лучше сразу к Господу Богу, – ответил Виктор Васильевич, проходя к себе в кабинет, – главный врач никак не поможет вам освободить койку в палате. Всего хорошего.

Прикрыв дверь, заведующий снял куртку, надел халат, взял гитару, стоявшую у стены и, сев на диван, заиграл элегию. Телефон на столе звонил. Но Виктор Васильевич не брал трубку. До половины восьмого он имел право на это. Через пятнадцать минут он встал, отложив гитару, выглянул в коридор, где уже сновали медсёстры и санитарки, и перешёл в ординаторскую. Там весело пили кофе врачи: жгучая брюнетка Лариса, блондинка Прялкина – её все называли лишь по фамилии, терапевт Ирина Евгеньевна, и ещё два хирурга – Дмитрий Вадимович и Александр Петрович. Когда заведующий вошел со словами «Доброе утро!», ему ответили выразительно: кто с сочувствием, кто – с иронией.

– Кофейку? – мяукнула отдежурившая Лариса, пододвигая к себе один из чистых бокалов, – или …

– Как, у нас опять завелись клопы в жидком виде? – с пафосной строгостью перебил Гамаюнов, садясь за стол, – срочно уничтожить! Кстати, вы в курсе, что на пасхальной неделе каждый день – праздник?

– Нет, коньяку мы вам не нальём, – усмехнулась Прялкина, закурив английскую сигарету, – тогда нам нечего будет ставить на стол сегодня.

Виктор Васильевич бросил тревожный взгляд на Ирину Евгеньевну, у которой были очень хорошие отношения с административным корпусом. Терапевт кивнула.

– Да, Витя, да. Комиссия.

– Департамент?

– Если бы департамент, – проворчал толстый лысый Дмитрий Вадимович. Медленно обведя коллег раздражённым взглядом, он повторил:

– Если бы! Абсолютно ясно, под кого роют.

Виктор Васильевич поиграл желваками. Потом взглянул на часы и встал.

– Ну ладно, пойдёмте.

Все поднялись, кроме терапевта. Ей на пятиминутку было не нужно. Она осталась, а пять хирургов отправились в административный корпус.

– Развеселить вас? – спросила Прялкина в лифте.

– Развесели, – вяло согласился Виктор Васильевич.

– Вы смотрели новости в выходные?

– Да, пару раз. А что?

– Видели про девку, которая провалилась в мусорную трубу и пять этажей пролетела?

– Видел.

– Я эту девку прооперировала в субботу.

Хорошо зная Прялкину, для которой все триста шестьдесят пять дней года были первым апреля, Виктор Васильевич поглядел на коллег. Те ему кивнули – да, мол, не врёт.

– Она себе задницу пропорола каким-то острым предметом, когда упала в подвал, – продолжала Прялкина, – так, слегка. Невролог её ещё не смотрел по поводу сотрясения, но я думаю, что таким мозгам изначально ничто не могло повредить ни в малейшей степени.

– Да, через недельку можно будет снять швы и выписать, – согласилась Лариса, которая выполняла послеоперационную перевязку, – палец ноги ей загипсовали. Кстати, у неё – три креста. Я ей говорю: «Дура! У тебя сифилис!». Она – ржёт, как будто смешно!

Лифт остановился. Когда уже шли по улице, под лучами яркого солнца, Виктор Васильевич недовольно спросил:

– А какого дьявола её к нам привезли из Кунцева?

– А её мамаша, какая-то там чиновница, выразила желание, чтоб её лечили у нас, – объяснила Прялкина, – я бы эту мамашу разорвала! Мало нам комиссии, журналистов здесь ещё не хватало!

– Ну, это вряд ли, – махнул свободной рукой Петрович, чиркая зажигалкой под сигаретой без фильтра, – подумаешь, проститутка по пьяной лавочке провалилась в мусоропровод! Это не такое событие, о котором можно судачить дольше одного дня.

Прялкина сказала, что хорошо бы, ежели так. После конференции, на которой зам главного врача по хирургии затронул ряд организационных вопросов, Виктор Васильевич пообщался с коллегами из других отделений и заглянул в приёмный покой, к заведующей, которую звали Ольга Сергеевна. Их связывала давнишняя дружба. За чашкой кофе Ольга Сергеевна в ответ на вопрос приятеля сообщила, что Вера Игоревна Капустина была определена на экстренное лечение в Спасо-Перовский госпиталь – так звучало официальное название семидесятой больницы, по настоянию матери, директрисы элитной школы. Услышав это, Виктор Васильевич покачал головой и усталым голосом произнёс:

– Да чтоб она провалилась, эта мучительница детей! Прялкина права, теперь нахлебаемся.

Отпив кофе, он так поморщился, что во взгляде Ольги Сергеевны появилась тревога.

– Что с тобой, Витя? Сердце опять кольнуло?

– Немножко, – пробормотал Гамаюнов, медленно ставя чашку. Ольга Сергеевна, покачав головой, заметила, что давно пора ему сделать эхолокацию, и что это – мнение кардиологов, замечающих, что его одышка день ото дня становится тяжелее. Виктор Васильевич согласился. Пообещал, что сделает. Посмотрев на часы, спросил:

– И сколько ей лет, этой сумасшедшей девке? Пятнадцать?

– Тридцать четыре. Она – с семьдесят восьмого.

– И у неё, действительно, сифилис?

– Три креста, – кивнула Ольга Сергеевна, – и она ещё утверждала, что гепатит у неё. Но выяснилось, что нет.

– А кто вызвал Скорую?

– Витенька, так об этом ведь в новостях говорили! Её подружки, которые помогли ей спуститься в мусоропровод за этим айфоном.

Тут постучали в дверь. Вошла медсестра. Она принесла заведующей какие-то документы на подпись. Виктор Васильевич, которому уже нужно было спешить в своё отделение, на обход, поблагодарил приятельницу и вышел.

Глава третья

Голос

Очень красивая, хоть и с наглым лицом блондинка ростом под метр восемьдесят, производившая операцию, Кочерыжке очень понравилась. А тихоня-брюнетка, осуществлявшая в воскресенье первую перевязку, вызвала отвращение. Ничего удивительного в том не было: под наркозом-то замечательно, а когда у тебя из задницы выволакивают без всякой анестезии целую простыню, присохшую к ране – очень жалеешь, что дожила до этой минуты. Но Кочерыжка ни разу даже не пикнула и ни разу не шелохнулась, стоя на четвереньках, только закатывала глаза и кусала губы. Из перевязочной до кровати она тащилась без посторонней помощи, наступая правой ногой на пятку – палец был в гипсе. За неимением мест в палатах её пристроили в коридоре, возле окна. Ей на это было плевать – она половину жизни спала на лавках, на стульях, сдвинутых в ряд, на голом полу вокзалов. Медсестры весьма выбешивали её – и наглостью, и расспросами, как она очутилась в мусоропроводе. Но приходилось на всякий случай быть вежливой – чёрт их знает, на что способны. Одна из них, которую звали Машенька, в благодарность за вежливость зарядила её мобильник и распроклятый айфон – тот самый, из-за которого оказалась бедная Кочерыжка в этой больнице. Принимать пищу ей запретили до понедельника, чтоб кишечник не вырабатывал ничего. Это её не сильно расстроило, потому что и аппетита не было, и кормили, судя по запахам, здесь прескверно. Она пила много кофе с большим количеством сахара. Ни того, ни другого буфетчицы для неё не жалели, поскольку были очень признательны ей за то, что она отказывалась от каш и котлет. Остатки супов они выливали, так как утаскивать их домой не имело смысла – от этой жидкости воротило даже собак и кошек.

Ночь с воскресенья на понедельник была кошмарной. В палате справа от Кочерыжки кто-то стонал, и она сама стискивала зубы, чтобы не застонать – задница болела невыносимо. Медсестра дважды колола ей анальгин. Уснуть удалось лишь перед рассветом, тоскливо слившимся с едкой синью больничных ламп. В девять сорок пять, уже после завтрака, Кочерыжка была разбужена медсестрой в узеньких очочках. Её лицо было таким грозным, что, несмотря на маленький рост и писклявый голос, она внушала даже и выздоравливающим больным нешуточный трепет. В одной руке малявка держала пластиковое ведро, наполненное кровавыми, дурно пахнущими бинтами, а в другой ножницы. Приказав Кочерыжке лечь на живот и спустить трусы, она грубо выдрала из неё повязку и собралась улизнуть.

– А перевязать? – питюкнула Кочерыжка, натянув трусики.

– Перевязка – после обхода, – питюкнула медсестра и улепетнула к мужским палатам.

Тут Кочерыжка заметила, что больничный коридор пуст, идеально вымыт и весь незримо наполнен торжественным ожиданием некоего события. Этим событием был лечебный еженедельный обход заведующим всех пациентов. Виктор Васильевич с целой свитой врачей ходил по палатам и, подвергая каждого больного осмотру, давал инструкции лечащему врачу относительно дальнейших шагов лечения. Заведующего сопровождали восемь хирургов и терапевт. Все эти подробности Кочерыжка узнала от медсестры – от той самой Машеньки, когда та опять колола ей анальгин, чтоб она не корчилась перед шефом.

– Ой! – поморщилась Кочерыжка, вздрогнув от боли, – Машка, я уже задолбалась жопу показывать!

– Понимаю, – отозвалась медсестра и, выдернув шприц, уцокала.

Потекли минуты муторного, тревожного ожидания. И тревога каким-то непостижимым образом навевала сон. Это было странно. Вот уже слышатся шаги тех, от кого зависят тяжесть и продолжительность твоих послеоперационных мучений, а ты трясёшь головой, чтобы не уснуть! Парадокс.

Когда белая толпа с серьёзными лицами подступила к лежавшей на животе Кочерыжке, та улыбнулась рослой блондинке, фамилию которой выведала у медсестёр – Прялкина, отвела глаза от Ларисы и, присмотревшись к солидному, горбоносому человеку с пепельными висками, сообразила, что это и есть заведующий. Тот внимательно поглядел на её лицо. Раскрыв какую-то папку, тощий хирург с седыми усищами – это был Александр Петрович, громко прочёл:

– Больная Капустина Вера Игоревна, тридцать четыре года, разрывы стенки прямой кишки в результате травмы. Прооперирована в ночь с пятницы на субботу.

– На четвереньки встань, – произнесла Прялкина, обращаясь, естественно, к Кочерыжке. Та это сделала, снова оголив зад. Доктора по очереди в него заглянули, после чего заведующий спросил:

– Что с температурой?

– Вчера была тридцать семь и шесть, – сказал Александр Петрович, снова заглянув в карту, – сегодня вам её мерили, Вера Игоревна?

– Нет, – ответила Кочерыжка, опять ложась на живот, – я крепко спала всё утро.

– И очень хорошо делали, – похвалил заведующий, – А как, вообще, ваше самочувствие?

Кочерыжка сказала, что ничего, жить можно. Разрешив ей сегодня уже поужинать, Гамаюнов подкорректировал дозу пенициллина, которую назначала Прялкина, и проследовал вместе со своей свитой в женское отделение, на пороге которого Кочерыжка расположилась. Та поспешила надеть трусы, ибо пациенты мужского пола, уже осмотренные, шли к лифту курить, с интересом глядя на её голые ягодицы. Её саму курить не сильно тянуло, хотя она пристрастилась к этому делу со школьных лет. Буфетчица принесла ей кофе и рафинад. Очкастая медсестра пришла перевязывать, с грохотом волоча за собой тележку с бинтами, салфетками, инструментами и растворами. Кочерыжка вновь приняла соответствующую позу. Ловко накладывая повязку, очкастая неожиданно поинтересовалась:

– Ты совсем ничего не помнишь о том, что происходило с тобой в подвале?

– Нет, – с досадой ответила Кочерыжка, не выпуская сжатый зубами палец, – А почему ты спрашиваешь?

– Прялкина говорит, что ты под наркозом всё загонялась на тему ада. Ну, что ты, дескать, была в аду.

Кочерыжка вся преисполнилась изумлением.

– Что за бред? Она ничего не путает?

– Прялкина ничего никогда не путает. У неё такая особенность.

– Интересно! Что это со мной было?

Забыв про боль, Кочерыжка взяла айфон и включила запись, которая начиналась криком: «Не смей совать мне ворованное! Не смей!» и громким шлепком пощёчины. Сложная перевязка продолжалась до той секунды, когда раздался грохот летящей гири, после чего и гиря, и мусор, и Кочерыжка низринулись по трубе в подвал. Но грозная медсестра, окончив свою работу, не удалилась. Она желала знать продолжение. Любопытство было её единственной слабостью.

Продолжение оказалось не очень долгим – аккумулятор айфона сел уже через три минуты после падения. Вслед за этим падением наступила странная тишина. Она походила на тишину больничного коридора перед обходом – тишину, сотканную из нервозного ожидания ста больных вердикта врача высшей категории, кандидата наук Виктора Васильевича Гамаюнова. Но подвальная тишина – точнее, лишь малая её часть, которую мог выплеснуть айфон, была несравнимо более страшной. От неё волосы шевелились на голове. И вдруг её прервал голос. Хриплый, мужской, отрывистый. Он спокойно бросил несколько фраз. Потом запись кончилась.

– Это дворник, – произнесла Кочерыжка, глядя в глаза медсестры, которые стали больше очков, – Он пришёл в подвал, чтоб вытащить из него мусорный контейнер, и в нём увидел меня. И что-то сказал по-своему, по-таджикски.

– Не по-таджикски, – два раза дёрнула головой медсестра, берясь за свою тележку, – я знаю, как говорят таджики с киргизами. Ничего похожего.

– Значит, дворник – узбек.

Эта версия медсестре также показалась более чем сомнительной. Катя лязгающую тележку к мужским палатам, она успела что-то сказать другой медсестре, которая шла делать укол Кочерыжке. Чтобы не отвечать на новую серию идиотских вопросов, последняя хорошенько сделал вид, что крепко уснула, и что укол не вырвал её из объятий сна. И вскоре она взаправду спала, хоть мимо неё сновали в большом количестве медработники и больные. Последние приставали к первым с какими-то тошнотворными требованиями, просьбами и расспросами.

Разбудила её в час дня всё та же очкастая медсестра. Тележки с ней уже не было. Зато был сутулый старик в больничном халате – жёлтый, взлохмаченный, длинноносый. Его большие, заспанные глаза смотрели на Кочерыжку сосредоточенно.

– Лазарь Лазаревич, знаток древних языков из восьмой палаты, – с пренебрежительной торопливостью отрекомендовала этого странного персонажа стервозная медсестра, – включи-ка нам, Верочка, эту запись.

– Лена, я не знаток древних языков, – запротестовал пациент, заметно картавя, – мои познания ограничиваются шестью, причём два из них …

– Верка, пожалуйста, поспеши, не то будет лекция, – перебила Лена, – а у меня ещё полно дел!

Кочерыжка молча включила текст. Прослушав краткий, отрывистый монолог в конце этой записи, Лазарь Лазаревич напрягся и попросил её повторить. Он явно был озадачен. Лена и Кочерыжка очень внимательно наблюдали за ним во время повтора записи. Было ясно, что смысл произносимого ему ясен, так как в его заспанных глазах появился ужас. Но ничего объяснить старик не успел. Он вдруг покачнулся и рухнул навзничь, закатывая глаза. Очкастая медсестра бросилась к нему, криком призывая врачей, куривших у лифта. Но было поздно. Старик уже не дышал.

Глава четвертая

Танец грешницы и тревожные мысли праведниц

Внезапная смерть от сердечного приступа пациента, которому на четверг была назначена выписка, озаботила не столько Виктора Васильевича, сколько Ирину Евгеньевну, и по очень простой причине. Ведь заключение о состоянии сердца Лазаря Лазаревича давала она. И сердце его, согласно этому заключению, было очень даже здоровым. Назначить семидесятидвухлетнему пациенту консультацию кардиолога терапевт обязательным не сочла, потому что он на сердце не жаловался, одышкой не страдал, давление было в норме. И – на тебе! Примите подарочек, распишитесь. Неудивительно, что Ирина Евгеньевна начала, по меткому выражению Прялкиной, чесать репу. Вернувшись из административного корпуса в половине пятого, когда все дневные медсёстры и почти все врачи уже разошлись, она вдруг увидела в ординаторской то, что не ожидала увидеть, хотя такое происходило там, скажем прямо, нередко.

Виктор Васильевич, сидя боком к столу, играл на гитаре «Барыню». Прялкина танцевала, щёлкая пальцами и умело сбрасывая с себя предметы одежды. На ней уже были только зелёные форменные штаны и лифчик. Туфли, косоворотка и блузка были разбросаны на полу. У Прялкиной получалось лихо.

– Я проституткой раньше была! – визжала она в такт музыке, высоко подпрыгивая, смеясь, крутясь то на одной пятке, то на другой, – жги, Виктор Васильевич! Ух, ух, ух!

– Да ею ты и осталась! – также смеясь, визжала Лариса. Она сидела на подлокотнике кресла, взмахивая ногами и отбивая ритм ладонями. На диване сидела медсестра Лена, которая делала перевязки, и Александр Петрович. Он был сегодня дежурным. Ленка визжала без всяких слов, хлопая себя по коленкам, а Александр Петрович крутил усищи, глядя на тонкий стан, яркие глаза и белые кудри Прялкиной, которые развивались так, что по ординаторской гулял ветер. Это всё было бы ничего, кабы ни ещё один персонаж – коньяк. Почти пустая бутылка стояла прямо на середине стола, а вокруг неё стояли рюмашки. Вторая, уже совсем пустая бутылка, пряталась за широкой ножкой стола.

Когда терапевт вошла, никто не смутился. Прялкина, звонко хлопнув себя по бёдрам, предприняла попытку вовлечь Ирину Евгеньевну в грязный танец, однако та, решительно вырвав руку из её пальцев с наманикюренными ногтями, крикнула:

– Витька! Сашка! У вас мозги в каком месте? Это вы так комиссию ждёте, да?

– Так не будет ведь никакой комиссии, – отозвался Виктор Васильевич, моментально остановив игру, пронзительный визг окосевших баб и развратный танец одной из них, – отменили! Перенесли! Как будто не знаешь! Пугать пришла? Пей коньяк!

Ирина Евгеньевна неопределённо поджала губы, обведя пьяниц разгневанными глазами и задержав их на Прялкиной. Та, сев в кресло рядом с Ларисой, вынула из кармана её халата пачку «Парламента» с зажигалкой и закурила, выпятив рот. Она была бесподобна. Тут зазвонил телефон, который стоял на столе около заведующего. Но принял звонок Александр Петрович.

– Да! – рявкнул он, вскочив и сняв трубку, – какого лешего? Это в гнойную! Хорошо, сейчас подойду.

– Бомжа привезли? – встревожилась Лена, которая исполняла обязанности одной из операционных сестёр во время дежурств Петровича.

– Наркомана! Весь пах себе исколол. Похоже, абсцесс.

С этими словами Александр Петрович бросился к двери, – и был таков. Ирина Евгеньевна сразу уселась на его место, очень довольная. Седоусый хирург всё превращал в шутку, а ей сейчас было не до этого. Если бы улетучилась также Прялкина со своим цинизмом, было бы вообще отлично. Но белокурая дылда даже не надевала туфли.

– Коньячку, Ирочка? – повторил своё предложение Гамаюнов, поставив в угол гитару, и взял бутылку. Раскрыл коробку конфет, лежавшую на столе.

– Знаешь, чьи конфеты? Лазаря Лазаревича!

– Отстань, – в раздражении отмахнулась Ирочка, – вам, я вижу, очень здесь весело!

– Нам невесело, – возразила Прялкина, – нам тревожно! Виктор Васильевич от большой тревоги за нашу Ирочку вытащил из стола коньяк, который ему подарил директор Ашана. Ты представляешь, Ирочка, сколько стоит этот коньяк? Он стоит недорого по сравнению с коньяками, которые пила я, когда танцевала гораздо лучше, но этот милый напиток…

– Прялкину понесло! – вмешалась Лариса, – дайте ей в рыло, Виктор Васильевич. Если её не остановить, то Леночка снимет свои очочки, которые ей совсем не идут, и сослепу угодит в огромные неприятности!

Прялкина заржала, изящно пуская дым к потолку. Ленка громко выругала Ларису матом. Та рассмеялась. Милый напиток их уровнял. Но его остатки Виктор Васильевич выпил единолично, так как их было только на одну рюмку. Потом сказал:

– Ну вас к чёрту, бабы! Дело серьёзное, даже очень. Ленка, ты можешь объяснить внятно, за каким хреном ты его потащила к этой Капустиной?

– Виктор Васильевич, вам коньяк пить нельзя! – заорала Ленка, – я вам сто раз объясняла, что под наркозом эта девчонка рассказывала про ад – так складно и красочно, что у Прялкиной скальпель из рук вываливался! Так, Прялкина?

– Очень складно и очень красочно, – подтвердила Прялкина, – только я и слушать не стала бы эту хрень, если бы она вдруг не назвала меня по фамилии – но не Прялкиной, а Ткачёвой! Эту фамилию я сменила ещё лет десять назад, а с этой Капустиной никогда прежде не встречалась. В субботу я спросила её: «Откуда ты знаешь мою фамилию?». У неё глаза полезли на лоб: «Фамилию? Знаю? Я?». Короче, она наяву ни черта не знает, а во сне знает всё, и даже про ад. Должно быть, она меня там увидела через много лет, и я там была под старой фамилией. То есть, буду! Неудивительно – я под ней до фига грешила!

– Короче, всё друг с другом перемешалось, – вывела резюме Ирина Евгеньевна, – подвал с адом, прошлое с будущим, проституция с хирургией, ром – с коньяком. Гремучая смесь. Надо сменить тему. Витенька, так куда Наташа с Дуняшей летом решили ехать – в Грецию или в Чехию?

Но идея переменить тему разговора не прокатила. Всем, включая и самого Виктора Васильевича, было глубоко наплевать, куда собираются его дочки – в Грецию, в Чехию или к чёрту на именины. Синие глаза Прялкиной грозно вспыхнули, как у кошки.

– При чём здесь ром? – холодно спросила она, погасив окурок.

– Ну, как при чём, моя золотая? Разве конфеты, которыми вы закусывали коньяк, не с ромовым наполнением? Нет? С ликёрчиком?

– Прялкина ни одной конфеты не сожрала, – вступилась за Прялкину с большим жаром её подруга Лариса, – две операционщицы лично мне подтвердили насчёт фамилии! Сами слышали. Допускаю другое. Прялкина лет пятнадцать назад могла быть знакома с этой Капустиной, но забыла её совсем, а та на каком-то очень глубоком уровне подсознания под наркозом Прялкину вспомнила!

– Невозможно, – замотала головой Прялкина, – у меня такая память на голоса, лица и фамилии, что подобное просто исключено!

На лице Ларисы выразилось сомнение.

– Леночка, продолжай, – сказал Гамаюнов, ставя под стол бутылку. Ленка продолжила:

– Я, короче, спросила эту Капустину, не была ли она в аду. Она прифигела, и мне пришлось объяснить, почему я спрашиваю. Тогда она вдруг засомневалась, взяла айфон и включила запись…

– Запись? – подняла бровь Ирина Евгеньевна, – что за запись?

– Когда она проваливалась в подвал, у неё в кармане лежал айфон, который записывал. Батарейка была уже на исходе, однако главное записалось. Это был голос, который что-то произносил – на ужасном, странном и неизвестном мне языке. Капустина заявила, что это дворник, который что-то сказал по-таджикски, однако я усомнилась и позвала Штинюковича. Он, как только запись эту услышал, сразу скопытился! Представляете?

Лена обвела всех глазами. Тут телефон на столе опять зазвонил, и все разом вздрогнули. Заведующий взял трубку.

– Алло! Хорошо, Петрович. Я понял.

Положив трубку, он поглядел на Лену.

– Радость моя, через полчаса будь готова. Анестезиолог на этот раз не задержится.

– Ну, так вот, – продолжила медсестра, поморщившись от досады, что перебили, – он понял всё, что произносил этот голос. Понял, кому он принадлежит. И у него тут же произошёл инфаркт, хотя его сердце было вполне здоровым! Ведь так, Ирина Евгеньевна?

– У меня была мысль назначить ему электрокардиограмму, однако он отказался категорически, – осторожно ответила терапевт и быстро взглянула на Гамаюнова, потому что тот стукнул по столу пустой рюмкой. На самом деле, рюмка случайно выскользнула у него из пальцев, но это было всеми воспринято как требование внимания. Виктору Васильевичу сделалось неловко – вот, мол, все ждут от меня чего-то, а я молчу! И он произнес, быстро встав:

– Пойду я с ней пообщаюсь.

– Витя, ты пьян, – предостерегла Ирина Евгеньевна.

– Ну, и что? Я не оперировать её буду. Я просто с ней пообщаюсь. Не очень долго. Вы здесь пока соберитесь. Я развезу вас всех по домам.

И Ирочка, и Лариса, и даже Прялкина с утончённой решительностью отвергли эту любезность. Лены она никоим образом не касалась, ей предстояло целые сутки дежурить. Не глядя ни на кого, Гамаюнов вышел из ординаторской.

Глава пятая

Кочерыжка

Виктору Васильевичу для того, чтобы выглядеть пьяным необходимо было опорожнить целую бутылку сорокаградусного напитка, а он не выпил и половины. Поэтому Кочерыжка, увидев перед собой заведующего, ничего такого не заподозрила. Да и не до того ей было. Она уже целый час занималась серьёзным делом, а именно: попросив у двух медсестёр на посту бумагу и авторучку, русскими буквами переписывала слова с диктофонной записи на листок, имея намерения затем попытаться с помощью интернета выяснить, что они означают. Она уже зашла в интернет, когда возле её кушетки расположился, вытащив стул из-под постовой медсестры, заведующий.

– Как вы себя чувствуете? – весьма сухо осведомился он, взяв руку больной, чтобы посчитать пульс.

– Ничего, – повторила утренний свой ответ Кочерыжка, откладывая айфон, – нога немножко болит, а так – ничего, жить можно.

Виктор Васильевич огляделся по сторонам. Длинный коридор, наполненный красным закатным светом, в котором серо маячили две фигуры гуляющих пациентов, вдруг показался ему чужим. И это произошло впервые за двадцать лет, которые он проработал в этой больнице. Всё здесь иногда было постылым и раздражающим, но чужим – ни разу. И понял Виктор Васильевич, что он смотрит на всё глазами тощей блондинки, которая перед ним лежит, укрытая простынёй. Глазами, очень похожими на глаза измученного животного. Лишь сейчас он это заметил. И он спросил, стараясь унять дрожь голоса:

– Вера Игоревна, вы знаете результат вашего анализа на реакцию Вассермана?

– Конечно, знаю. Три плюсика.

Её тон был ровным, улыбка – вялой, с оттенком острого нетерпения.

– Вас лечили когда-нибудь от этой болезни?

– Нет, никогда.

– Вы только вчера про неё узнали?

– Конечно, нет. Я знаю о ней давно.

– Вы осознаёте свою опасность для окружающих?

На её лице опять мелькнула улыбка. На этот раз она была мрачной.

– Виктор Васильевич, я не очень люблю людей, которые слишком много думают о чужом здоровье – и нравственном и физическом. Я, конечно же, не о вас. Ведь вы этим занимаетесь лишь тогда, когда вас об этом просят.

– Тогда ответьте на мой вопрос.

– Конечно, осознаю. Как не осознать-то, если четыре часа назад по моей вине умер человек?

– По вашей вине?

– Ну, конечно! Он ведь послушал запись, которую сделала я.

Мимо проходили больные. Дождавшись, когда они удалятся шагов на двадцать, Виктор Васильевич пригляделся к листу бумаги, который углом высовывался из-под подушки. На этот лист Кочерыжка выписала слова с диктофонной записи. Гамаюнов не знал об этом, но догадался.

– Верочка, а вы мне послушать её дадите?

– Оставить ваших детей сиротами? Ни за что!

– Но я – не знаток древних языков.

– Я где-то сегодня слышала эту фразу. Если не ошибаюсь, от старикашки, который умер.

Со стороны ординаторской зазвучал торопливый топот. Это бежала по коридору Лена. Мчалась она к операционной, где её ждали уже анестезиологи и Петрович.

– Ленка, до завтра! – крикнул ей вслед заведующий.

– Счастливо, Виктор Васильевич! Привет дочкам! Привет жене!

Кочерыжке вдруг почему-то сделалось весело. Не успела Ленка исчезнуть за поворотом, как показались Лариса, Прялкина и Ирина. Они шли к лифту. Виктор Васильевич с ними так же тепло простился. Сгущались сумерки. Две дежурные медсестры, включив в коридоре свет, направились к процедурной, чтоб наполнять шприцы для инъекций. Обе они с удивлением посмотрели на Гамаюнова, почему-то не торопившегося домой.

– Но вы-то намерены раскрыть тайну? – вновь обратился он к Кочерыжке, которая улыбалась.

– Да, я намерена, – был ответ, – у меня нет дочек.

– У вас есть мать.

– У меня нет матери. У меня есть только три крестика.

– Чёрт возьми! – вскричал Гамаюнов, – да вы как будто этим гордитесь!

– Нет, не горжусь. Гордость ни при чём. Но они мне дороги. Понимаете?

Виктор Васильевич очень хорошо понял. Но сделал вид, что не понял. Бросив взгляд на часы, он медленно встал со стула и произнёс:

– Ну, что ж, мне пора. Желаю вам доброй ночи, Верочка. Не забудьте померить температуру на ночь и утром. Завтра увидимся. До свидания.

– Как зовут ваших дочек? – спросила вдруг Кочерыжка, когда заведующий уже подходил к лифтовой площадке. Он повернулся.

– Старшую звать Наташа, младшую – Дуня.

– Сколько им лет?

– Старшей уже двадцать, младшей – шестнадцать. Наташа учится в институте, а Дунька – в школе.

Больше у Кочерыжки вопросов не было, и заведующий ушёл. За окном стемнело. После уколов, которых сделали сразу три, Кочерыжка билась над расшифровкой записи. После ужина, состоявшего из картошки с селёдкой, эта работа была окончена. Отложив айфон, Кочерыжка доковыляла до медсестёр и спросила у них, не видели ли они у кого-нибудь из больных Нового Завета. Ей принесли всю Библию целиком. Она её час читала, потом ещё полтора часа была в интернете. В десять часов отправилась в ванную, взяв с собой больничное полотенце.

От потолка по стене, выложенной кафелем, полз паук. Он двигался прямо к полу. Заперев дверь, Кочерыжка вставила в ванну пробку, пустила под максимальным напором тёплую воду и стала ждать, сидя на скамеечке. У неё в глазах было пусто. Как только ванна наполнилась, Кочерыжка быстро разделась, влезла в неё и полностью погрузилась, поджав коленки. Свет, отделённый от её глаз водой, стал белым, расплывчатым и подвижным. Не закрывая глаз, Кочерыжка носом и ртом потянула воду. Вода наполнила лёгкие. Когда через полтора часа выломали дверь, блондинка по имени Вера Игоревна Капустина и по прозвищу Кочерыжка была уже полтора часа как мертва.

Глава шестая

Вампирша и упырихи

Комиссия от Минздрава явилась на другой день – вскоре после следователей, которые заглянули в ванную комнату, пять минут пообщались с Прялкиной и ушли, решительно отказавшись от манной каши, кофе и запеканки с творогом. Состояла комиссия из свирепой пары чиновниц весьма высокого ранга. Об их прибытии главный врач сообщил за сорок минут. Случайно услышав взволнованный разговор уборщиц на эту тему, один больной, которому был прописан строгий пастельный режим, что всех осчастливило, кроме его соседей, радостно пискнул:

– Слава Пресвятой Троице и Святому Архангелу Михаилу! Есть справедливость на земле, есть! Вот я сообщу комиссии, как больных здесь шикарно кормят и эффективно лечат! Ох, и закопошится у меня этот вороватый гадюшник, закопошится!

– Танюша, этого мудака вези на рентген, – приказала Прялкина медсестре, – и пусть он там пообедает. На рентген сегодня длинные очереди, я знаю.

Так, не смотря на своё героическое сопротивление, мужественный борец за права больных был перемещён с койки на каталку и увезён на первый этаж, где пробыл почти до самого вечера. А шестой этаж вскоре засиял чистотой и лоском – уборщицы сбились с ног, но в срок уложились. Встретил комиссию Алексей Борисович – шестидесятидвухлетний хирург, который всегда замещал Виктора Васильевича во время его больничных и отпусков. Белая бородка и роговые очки старого врача внушали к нему доверие, но чиновницы, обойдя палаты, буфет, процедурные, операционные, внутривенку и перевязочную, решительно обратились к нему с вопросом, где Гамаюнов.

– Он у себя, – спокойно сказал Алексей Борисович, – занят делом, не терпящим отлагательства.

Прялкина и Лариса, стоявшие за спиной старика, как телохранители, и Ирина Евгеньевна, суетившаяся то справа, то слева, наперебой объяснили, что Гамаюнов говорит с матерью пациентки, которая накануне вечером умерла.

– А! Эта та самая, что утопла? – сузила глаз одна из чиновниц.

– Да, она самая.

– А позвольте полюбопытствовать, как такое могло случиться?

– Третья стадия сифилиса, – пожала плечами Прялкина, – до вчерашнего дня она ничего не знала. Естественно, эта новость повергла её в отчаяние.

– Вам ни разу не приходилось слышать о том, что замок в двери ванной комнаты – это грубое нарушение? – впилась взглядом в линзы очков старого врача другая чиновница, – может, вы ещё и в двери палат врежете замки?

– Да я ни врезкой замков, ни демонтажом их, ни установкой решёток в окнах, ни отбиранием у больных мыла и верёвок не занимаюсь, – сморщил свой длинный нос Алексей Борисович, – кипятильник могу изъять, а вот не позволить женщине запереться в ванной – это за гранью моих понятий об этике. Кстати, там замок был такой, что его взломала своей тонюсенькой ручкой хрупкая дама.

И Алексей Борисович указал на Прялкину, возвышавшуюся над ним на семь сантиметров и никаких замков, естественно, не ломавшую. Вытворил он это без злого умысла, но с желанием сложную ситуацию свести к шутке. Шутка не удалась. Поглядев на Прялкину снизу вверх, чиновницы взбеленились ещё сильнее и агрессивно выразили желание пообщаться с заведующим.

– Он занят, – мягко произнесла Лариса, – пожалуйста, не мешайте ему сейчас!

– Мы как раз затем и пришли, чтобы вам мешать заниматься тем, чем вы занимаетесь на работе, кроме работы, – шли напролом чиновницы, – вы извольте нам не мешать исполнять наши непосредственные обязанности! Где зав. отделением?

– Проводи, – вздохнул Алексей Борисович, поглядев на Прялкину. Та немедленно проводила. Её коллеги тем временем, присоединились к другим врачам, которые в ординаторской пили чай с новой лаборанткой. Она была молода и очаровательна.

Постовые медсёстры сидели, как умные, на постах и что-то писали. Больные также притихли в своих палатах. Они очень уважали Виктора Васильевича Гамаюнова и боялись как-нибудь ему повредить нечаянным шорохом или словом. Чиновницы, впрочем, не задавали им никаких вопросов, когда входили в палаты. Их интересовала чистота пола и полотенец.

Новую лаборантку звали Оксана. От неё дух захватывало и у мужиков, и у женщин – конечно, с разными мыслями. Ярко-синяя униформа делала её облик чуть-чуть мультяшным. Ей дали самый лучший бокал, сперва его чисто вымыв. Она держала его с необыкновенным изяществом, подгибая пальчики, и, задорно сверкая белыми зубками, отвечала на подковыристые вопросики Александра Петровича, Дмитрия Вадимовича и Сергея Сергеевича – совсем еще молоденького врача. Все трое очень старались, но у Оксаны никак ещё не выходила из головы молодая женщина, у которой она брала утром в воскресенье кровь для анализа, и которая в понедельник вечером утонула. Юная лаборантка была ещё впечатлительна. «Как могло такое произойти?» – думала она, с трудом заставляя себя поддерживать разговор, – «Ведь она смеялась тогда! Я смеюсь сейчас. Ужасно, ужасно!». Устав смеяться, она взяла да спросила у трёх врачей, как могло такое произойти.

– Так укус вампирши смертелен, счастье моё! – хохотнул Петрович, подкручивая седые усищи. Оксана вспыхнула.

– Я вампирша? Ну, Александр Петрович, спасибо вам преогромное за такой изысканный комплиментик. Назвать меня упырихой – это галантно!

– Я не сказал «упыриха»! – Чуть не взлетел Петрович от возмущения, – я сказал «вампирша»! Ты что не чувствуешь разницы?

– Нет , не чувствую! Объясните, пожалуйста, её мне.

– Нет ничего проще. Двух упырих наши три девчонки и Алексей Борисович сейчас водят по коридору. Ты ведь их видела?

– Ну, и что?

– Ну, сравни их с зеркалом – и увидишь, чем отличаются упырихи от сексапильной вампирши!

Оксана нехотя улыбнулась. Ей ни к чему было ссориться с Александром Петровичем. Два других врача, очень недовольные тем, что туча над ним прошла, стали уверять, что всё это вздор, никакой нет разницы. Тут вошли Ирина Евгеньевна, Алексей Борисович и Лариса. Молча и мрачно уселись они за стол.

– А где упырихи? – спросил Петрович, подмигивая прекрасной вампирше.

– Прялкина повела их к Витьке, – ответила терапевт, – им просто необходимо ещё раз вымотать ему нервы! Они без этого просто не смогут жить.

– Как это ужасно! – воскликнула лаборантка, – ведь у него сейчас мама этой блондинки, и он её утешает! Зачем, зачем им к нему?

– Да вряд ли она нуждается в утешении, – проворчал Алексей Борисович, – эта женщина выкована из стали. Директор школы! Её вчера в новостях показывали. Министр образования ей вручал медаль к юбилею. Видели?

– Алексей Борисович, мать есть мать, – вздохнула Лариса. Тут все насторожились, так как из коридора вдруг донеслись голоса и звук удаляющихся шагов. Потом вошла Прялкина.

Поглядев на неё, все поняли, что произошло нечто из ряда вон. На её лице было чувство, которое не привыкли видеть на нём – растерянность.

– Что случилось? – громко спросил Алексей Борисович, – неужели вновь кто-то умер?

Не отвечая, Прялкина подошла к дивану и села. Она пыталась собраться с мыслями.

– Не молчи! – крикнула Лариса, – ты что, больная?

– Нет, – очень тихо сказала Прялкина, глядя в пол, – но она их выгнала…

– Кто? Кого?

– Директриса! Их! Как только они вошли и заговорили, она сказала им: «Я прошу оставить его в покое и выйти вон! У него вчера утонула дочка». И они сразу вышли.

Глава седьмая

Наследство

Виктор Васильевич даже и не взглянул на чиновниц, которые очень громко вошли, ещё громче что-то воскликнули, а затем беззвучно исчезли, плотно прикрыв за собою дверь. Возможно, что он их и не услышал, так как его лицо нисколько не изменилось. Сидя перед столом, он медленно и спокойно наигрывал на гитаре вальс из старого фильма – про лошадей, про войну, про смерть. Очень грустный вальс. Пожилая дама, которую он не видел тридцать четыре года, тихо продолжила, утирая слёзы платочком:

– Она отправила на тот свет обоих моих мужей. С одним случился инфаркт, когда улетучились наши обручальные кольца и фронтовые награды его отца. Другой отравился, когда она начала его шантажировать их интимной близостью, предъявив какие-то компроматы. Об этой близости я от неё узнала с красочными деталями прямо в день похорон, когда опускали в могилу гроб – к этому моменту милое существо успело уже налакаться водки с кладбищенскими рабочими и украсть у них молоток с гвоздями. Соседи стали опять со мною здороваться только после того, как я её выгнала, потому что она обчистила весь подъезд, а затем – весь дом. Для всех оставалось тайной, как эта гадина умудрялась отпирать двери. Возможно, делала слепки с ключей, а может быть – у неё имелись отмычки. Она обладала феноменальным даром находить ценное. Тайников для неё не существовало. Никто не мог её уличить, и только по очень косвенным признакам становилось ясно, кто поработал. Милиция разводила руками – мол, доказательств нет, что поделаешь! Отпираться она умела – ангел, дюймовочка! Ну, ты видел. С такой же лёгкостью у неё получалось чистить карманы, прилавки, кассы. Все деньги шли на наркотики. А потом у неё стали появляться очень богатые мужики. Конечно же, и они становились жертвами ловкости её рук. Какие-то люди порой пытались у меня выведать, где она проживает. Но я уже ничего про неё не знала.

Один из двух телефонов заулюлюкал. Виктор Васильевич поднял трубку.

– Да. Добрый день. Хорошо, я прооперирую. Через полчаса. Или через час. Время ещё терпит. Договорились.

– Я уже ничего про неё не знала, – сдавленно повторила, скомкав платок, Алевтина Дмитриевна, когда её собеседник вновь заиграл, – а если бы знала, сказала бы непременно. Я перестала быть её матерью, когда ей было лет семнадцать. И знаешь – хотя она к этому моменту успела меня обворовать дочиста, опозорить перед соседями и лишить обоих мужей, я бы ей простила всё это. Но …

– Не надо, не продолжай, пожалуйста, – попросил Гамаюнов, откладывая гитару так, словно она стала жечь ему руки, – зачем говорить банальности? Прошли тридцать четыре года! Целая жизнь.

– Я бы всё смогла ей простить, если бы она не напоминала тебя, – как будто и не услышала его слов Алевтина Дмитриевна, – ведь первые года три я, как начинающий педагог, всерьёз полагала, что отец – тот, кто вырастил, а не тот, кто зачал. Однако, когда этот ангелочек начал таскать у меня абсолютно всё, что плохо лежало, мои иллюзии пошатнулись. Мой первый муж, который её воспитывал, не был вором!

Глаза Виктора Васильевича стали шире.

– А я, по твоему – вор?

– Я этого не сказала. Твоей природе присущ рационализм, который не позволяет тебе удариться во все тяжкие. Но основа её – паскудство. Ты ведь прекрасно знал, что я родила от тебя дочурку. Но сделал вид, что не знаешь. Ей перепала только одна сторона твоей личности, не стесненная никаким рационализмом. Просто представь себя без амбиций, и всё поймёшь. Она родилась воровкой.

Тут телефон на столе опять затрезвонил. Виктор Васильевич приподнял и положил трубку. Потом спросил:

– И больше ничего не было?

– Если бы, – с горьким вздохом отозвалась Алевтина Дмитриевна, – через полтора года меня уведомили о том, что она – в СИЗО. Какой-то подонок, в которого она втюрилась, затянул её в наркобизнес. Я отказалась её спасать – для этого требовались совершенно неимоверные деньги. Кто-то другой добился того, чтоб все обвинения были сняты. Месяцев через восемь ей присудили условный срок, уже по другому делу. Вот после этого я о ней ничего не слышала.

– Это странно, – проговорил Гамаюнов, глядя поверх плеча своей собеседницы на обитую дерматином дверь, – это очень странно.

– Что странно?

– То, что кому-то понадобилось спасать её от тюрьмы, потратив на это неимоверные деньги. Кто бы это мог быть?

Алевтина Дмитриевна всплеснула руками.

– Да что здесь странного? Это сделал её подельник, очень боявшийся, что она его за собой потащит. Вполне обычная ситуация. Киллер стоит дороже, чем прокурор, снимающий обвинения.

– Вот уж с этим позвольте не согласиться, – хмыкнул Виктор Васильевич, – впрочем, киллеров среди близких знакомых у меня нет, поэтому не рискнул бы держать пари. Так ты говоришь, подельник?

– Да, разумеется. А кому ещё эта шваль могла быть нужна? Конечно, самцы от неё балдели, но никаких особо глубоких чувств она никому, по-моему, не внушала…

Тут Алевтина Дмитриевна запнулась на полуслове, о чём-то вспомнив. Спустя минуту она не без колебаний проронила:

– Кто-то мне говорил тогда, что есть у неё какой-то мальчишка – очень талантливый музыкант, влюблённый в неё до одури. Скрипач, кажется. Он играл в известном оркестре – так что, возможно, деньги у него были.

– Скрипач?

– Скрипач. Или пианист. Я точно не помню. Ведь пролетело пятнадцать лет, и все эти годы мне, как ты понимаешь, было не до того, чтоб пилить опилки. Я была вынуждена работать, не покладая рук. Иначе бы я банально сошла с ума!

– У тебя была бесконечно трудная жизнь, – заметил Виктор Васильевич, помолчав, – но моя все же была труднее, притом значительно.

Телефон на столе опять подал голос. На этот раз заведующий взял трубку и объявил, что будет готов минут через сорок, после чего сделал звонок анестезиологу и назначил точное время. Потом взглянул на скорбно сидевшую перед ним массивную даму, которую нипочём не узнал бы, случайно встретив на улице. Та спросила с оттенком мрачной иронии, на которую уж она-то имела право:

– А на каком основании вы назвали себя несчастным, Виктор Васильевич? Разве вы одиноки? Разве была у вас дочь, которая превратила вашу жизнь в ад?

– Таких у меня две штуки, – вздохнул заведующий, – а вот что касается одиночества – тут ты сделала верный вывод, сказав о некоем раздвоении моей личности. Я ни днём, ни ночью не остаюсь один, особенно ночью. Жена – не в счёт. Ты помнишь, как я читал тебе «Чёрного человека» Есенина? У меня до сих пор осталась эта привычка. Всем читаю Есенина, как напьюсь.

– При чём здесь Есенин? – не поняла заслуженная учительница русского языка и литературы.

– Да как – при чём? Ты разве забыла, что я тебе читал? Хорошо. Я сейчас не пьян, поэтому вспомню всего лишь несколько строф.

И Виктор Васильевич, одолев минутное колебание, без достаточного надрыва продекламировал:

«Слушай, слушай!» – бормочет он мне в лицо,

А сам всё ближе и ближе клонится, -

«Я не видел, чтоб кто-то из подлецов

Так ненужно и глупо страдал бессонницей!»

– Хватит, Витя! – оборвала декламацию Алевтина Дмитриевна, боясь следующей строфы, про толстые ляжки, – пожалуйста, перестань! Разве тебе трудно не быть шутом хотя бы три дня после смерти дочери?

– Трудно, трудно! Я ведь подлец, и ты никогда меня не поймёшь, будучи святой. К тебе по ночам никто не приходит, не говорит о том, что ты – мразь.

– Тебя угнетают эти ночные разоблачения? – изогнула бровь Алевтина Дмитриевна.

– Ты знаешь, по настроению. Иногда они развлекают, как алкоголь. Но утром – похмелье.

– А ты не пробовал не быть мразью?

– Что я для этого должен сделать? Вернуть свои девятнадцать лет и не расставаться с двадцатилетней учительницей, которая растоптала ногами мои кассеты с Высоцким, крича, что это – вульгарщина и ползучая клевета на советский строй?

– А вот это подлость, – вспыхнула Алевтина Дмитриевна, царапнув ногтями по лакированному столу, – даже от тебя я не ожидала такого, Витя! Напоминать человеку о том, как он заблуждался в двадцатилетнем возрасте под влиянием пропаганды и воспитания – это против правил приличия!

– А корить человека за то, что он был абсолютно прав в девятнадцать лет – это против правил морали.

Взгляд Гамаюнова больше не обещал ничего хорошего. Но, величественно поднявшись, директор школы решила бросить на стол свой последний козырь.

– Зря я её отправила под твой нож, узнав через интернет, где ты практикуешь, – произнесла Алевтина Дмитриевна, взяв сумку, – если бы Верочку привезли в другую больницу, она сейчас была бы жива!

– Не исключено.

Сказав так, Виктор Васильевич выдвинул верхний ящик стола и достал айфон, кнопочный мобильник и лист бумаги с бессмысленными наборами букв по пять-десять в каждом. Переложив всё это на стол, он в последний раз посмотрел в глаза, которые тридцать четыре года назад казались ему источающими единственный и неповторимый смысл жизни. Сейчас в них было недоумение.

– Это ваше наследство, – пояснил врач, – примите.

– Я вам его уступаю, – дала ответ Алевтина Дмитриевна и вышла, властно толкнув перед собой дверь, обитую дерматином. Когда она вновь закрылась, Виктор Васильевич начал вчитываться в слова, составленные из букв. Три-четыре слова вдруг показались ему знакомыми – но так смутно, что даже и не имело смысла пытаться вспомнить, где он мог их услышать или прочесть. Спустя некоторое время в дверь поскреблись, и вошла Лариса. Взгляд у неё был очень пытливым.

– Виктор Васильевич, – щебетнула она, – звонил анестезиолог. Больной уже на столе. Если вам немножко нехорошо, я прооперирую.

Виктор Васильевич посмотрел на неё внимательно. Любопытство из её глаз исчезло, уступив место лёгкому замешательству.

– Закрой дверь, – сказал Гамаюнов. Лариса быстро сделала это. Потом она повернула ключ, торчавший в замке, и стала снимать халат. Достав свой мобильник, Виктор Васильевич набрал Прялкиной. Та немедленно приняла звонок.

– Да, Виктор Васильевич!

– Что ты делаешь?

– Я? Пью кофе. А что?

– Звонил анестезиолог. Больной уже на столе. Ты всё поняла?

– Так точно, – пискнула Прялкина и ушла со связи.

Через минуту из коридора донёсся стук её каблучков. Он весело улетал к концу коридора, где находилась главная операционная.

Глава восьмая

Сумасшедший дом

Вечером, после работы, Виктор Васильевич, посадив в машину Ирину, Прялкину и Ларису, пешком прогулялся в морг, где вручил заведующему пятнадцать тысяч рублей с просьбою передать их родственникам Веры Капустиной, когда те будут забирать тело. Потом поехал домой. Своих пассажирок он высадил у метро, хоть те усиленно звали его посидеть в кафе. Виктору Васильевичу было сейчас не до разговоров. Он очень сильно устал. После операции, которую выполняла Прялкина, были две, которые провёл он – и обе не из простых. Дорожная ситуация оказалась пренеприятнейшей. По причине аварии на выезде из Новогиреево была пробка. Стоял уже восьмой час, когда Гамаюнов подъехал к своему дому.

Возле подъезда его ждало ещё одно приключение. Там, на фоне заката, зверски сцепились Дунька и Женька. Драка, судя по расцарапанным рожам, длилась уже с полчасика. На глазах десятков людей, столпившихся во дворе и сотен, выглядывавших из окон, две шестнадцатилетние дылды драли друг друга за волосы, царапались и визжали. Активно вмешиваться в конфликт никто не решался, так как одной из участниц этого безобразия была дочь Виктора Васильевича Гамаюнова – с ней свяжись! Потому мальчишки только смеялись, бабки настойчиво призывали к миру, мамы оттаскивали детишек, а мужики вообще ничего не делали. Пришлось разруливать ситуацию самому Виктору Васильевичу. Торопливо заперев Ниву, он подбежал, растащил. Взяв одной рукой за правое ухо Женьку, другой – за левое ухо Дуньку, под одобрительный шёпот зрителей поволок обеих к подъезду. Обе скулили, хныкали, матерно оскорбляли и обвиняли одна другую во всяких гадостях, но покорно тащились за Гамаюновым. Один мальчик услужливо распахнул подъездную дверь, другой вызвал лифт. Пока поднимались, Виктор Васильевич очень много услышал писклявых жалоб и причитаний, однако сути конфликта так и не уяснил. Вытащив скандальных девиц на шестой этаж, он двинул ногой по двери своей квартиры. Её открыла Наташа. При виде Дуньки и Женьки, жалко болтавшихся на своих ушах в руках Виктора Васильевича, она дико выпучила глаза и открыла рот. Безмолвно вручив ей её младшую сестрицу, Виктор Васильевич подвёл Женьку к двери её квартиры и позвонил. К его удивлению, дверь открыла не Ирка, а незнакомая ему дама лет тридцати – тонкая, носастенькая, брюнетка. Были на ней чулки, мини-юбка, блузка. Быстро взглянув на Женьку в царапинах, а затем на того, кто крепко сжал пальцами её ухо, она сказала:

– Ого!

– А Ирина дома? – осведомился Виктор Васильевич.

– Иры нет. Она на работе. Сегодня у неё смена. Женечка, что случилось?

– Я их сосед, напротив живу, – сказал Гамаюнов, прежде чем Женька открыла рот, чтобы дать ответ, – с кем имею честь?

– Это квартирантка, – пискнула Женька, пустив сопливые пузыри, – мы с Иркой решили комнату сдать! Она у нас будет жить.

– Меня зовут Рита, – сухо представилась незнакомка, – Рита Дроздова. Что с ней случилось?

Виктор Васильевич ещё раз оглядел её с головы до ног, от которых оторвать взгляд было весьма трудно, и произнёс:

– Они с моей младшей дочерью только что чуть не разорвали одна другую. Вы сейчас сможете обработать её царапины чем-нибудь спиртосодержащим и проследить, чтоб она часа полтора на улицу не высовывалась? Я их очень хорошо знаю, её и Ирку. Она сейчас в невменяемом состоянии, легко может натворить бед.

– Она до утра никуда не выйдет, – пообещала Рита. Взяв Женьку за руку, она так энергично втянула её в квартиру, что если бы Гамаюнов ухо не выпустил, то ему пришлось бы его пришить. Растерянно поглядев на громко захлопнувшуюся дверь, он пошёл к себе.

Елены Антоновны дома не было. Ей пришлось поехать к своим родителям, потому что им нездоровилось. Попив чаю с Наташей, которая удивлённо выслушала рассказ о драке и заявила, что ничего не слышала, так как мылась, Виктор Васильевич прошёл в комнату младшей дочери, чтобы мирно с ней пообщаться. Однако, Дунька, лежавшая на диване, гордо отвергла мирные предложения, заявив отцу, что он – алкоголик и вечно лезет не в своё дело.

– Из-за какого дела можно до такой степени расцарапать друг другу морды? – взорвался Виктор Васильевич, – объясни, я не понимаю!

– Да, из-за мальчика подрались, идиоту ясно, – донёсся с кухни голос Наташи, – у них ещё со вчерашнего вечера зрела ссора! Женька отбила у неё Лёнечку, и сегодня Дунька застукала их в подвале.

– Сдохни, овца! – подскочила Дунька, – пошли все вон! Я вас уничтожу! Ублюдки, сволочи, гады!

Поняв, что с Дунькой сейчас никак ни о чём не договоришься, Виктор Васильевич пожелал ей спокойной ночи, хоть за окном едва наступали сумерки, и пошёл смотреть телевизор. Этот предмет занимал немалую часть малюсенькой комнаты, где ютились Виктор Васильевич и Елена Антоновна – дочерям требовался простор для занятий танцами. Телезрителем в полном смысле этого слова Виктор Васильевич не был. Он телевизор слушал, одновременно читая книги по философии, в основном – Толстого. Склонность к контрастам была одной из странностей Гамаюнова. Всем, кто не жил с ним в одном квартире, странности эти казались милыми, но жене и дочкам – ужасными. Да, конечно, он не предпринимал попыток выкидывания жены из окна, как Колька с четвёртого этажа, не приводил баб прямо домой, чтобы злить жену, как Вован с восьмого, но – у него был баян. Выпив водки, Виктор Васильевич брал баян свой и, в лучшем случае, выбегал с ним на улицу, где его догнать было трудно, а в худшем случае – играл дома. Играл он здорово, но баян, простите – не флейта, в тесной квартире можно оглохнуть. Словом, это был ужас.

Войдя к себе после ссоры с Дунькой, Виктор Васильевич обнаружил на столике этот самый баян, забытый на Пасху у Емельяныча. Емельяныч жил на Таганке. Он был когда-то известным на всю страну гармонистом, а ныне пьянствовал и при каждом удобном случае собирал у себя компании спившихся музыкантов. Они не столько играли, сколько старались чем-нибудь впечатлить пьяных проституток и рассуждали о судьбах Родины. Гамаюнов был частым гостем этих мероприятий. Весь понедельник он сокрушался по своему баяну, боясь, что тот пропадёт. Теперь, увидев его на столике, удивился. Крикнул:

– Наташа! Откуда взялся баян?

– Да мужик какой-то его принёс, – ответила дочка с кухни.

Вполне удовлетворившись этим ответом, Виктор Васильевич приступил к задуманному, а именно: снял пиджак, включил телевизор, который многими голосами начал кричать о том, что необходимо поучить уму-разуму Украину вместе с Америкой, взял большую книгу Толстого и развалился с ней на диване. Но и патриотизм, и Толстой шли мимо сознания. Глаза быстро скользили по длинным строчками, но перед ними стояла тоненькая брюнетка с горбатым носом, взявшая на себя заботу о Женьке. Кто она, чёрт бы её побрал? Откуда взялась?

Заиграл мобильник. Взглянув на определившийся номер, Виктор Васильевич сморщил нос, но вышел на связь. Звонил его старший брат Анатолий, который вот уже двадцать четыре года строил под Тверью дом и в этой связи успел опостылеть как своей жене с дочкой, которые разуверились, что увидят хотя бы стены этого дома, так и всем прочим родственникам, которым на этот дом было глубоко наплевать. Вот и сейчас он сквозь шум каких-то машин взволнованно прокричал, что у его старой «газели», гружённой досками, развалилась коробка, и он стоит на шоссе под Клином.

– Что ты от меня хочешь? – холодно поинтересовался Виктор Васильевич, – чтобы я приехал и взял тебя на буксир? Об этом и не мечтай! Я завтра дежурю.

– Витька! – взвыл Анатолий, – совесть имей! Никто не взял трубку, кроме тебя! А эвакуатор стоит семь тысяч! Откуда я их возьму?

– Зато психиатр к тебе приедет бесплатно, – отрезал Виктор Васильевич. Отключив телефон, он опять взял книгу. И опять мысли его вернулись к худой брюнетке. Он знал о том, что Ирка хочет сдать комнату, но смотрел на это скептически. Буйным сёстрам в их небольшой квартире, доставшейся от родителей, и вдвоём было тесновато. Женька училась на первом курсе медколледжа и любила громко орать, а Ирка училась на втором курсе консерватории и играла на фортепьяно. Кроме того, она иногда по ночам работала в ресторане официанткой, и по утрам домой приходила злая. Какая тут может быть квартирантка. И вот нашли, да притом – брюнетку, такую, как они сами. Ирка и Женька были очень похожи на Анжелику Варум, ну и соответственно – друг на друга. Внешняя разница между сёстрами заключалась лишь в том, что у Женьки рожа была глупее. А так – почти и не отличишь.

Как раз в тот момент, когда Гамаюнов думал о глупой Женькиной роже, заулюлюкал дверной звонок – напористо, длительно. Едва смолкнув, он повторился. Виктор Васильевич схватив пульт, убрал патриотский ор и заорал сам:

– Наташка, открой! Я занят! Читаю!

– Я не могу! – крикнула Наташа уже из комнаты, – крашу ногти!

Пришлось идти самому, заложив Толстого углом страницы. Звонок ещё раз чирикнул. Сдвинув щеколду, Виктор Васильевич не успел нажать на дверную ручку – кто-то нажал на неё снаружи, и дверь открылась. И Гамаюнов остолбенел. Перед ним стояла Рита Дроздова. Взглянув на её лицо, которое так его час назад впечатлило, Виктор Васильевич понял, что это было ещё не самое сильное впечатление вечера.

– Помогите! – вскричала Рита, прижав ладони к щекам, – Женька совершила самоубийство!

Глава девятая

Куда надо совать таблетки, бегать от ангелов и смотреть

В самоубийстве Виктор Васильевич усомнился сразу, как только выяснил обстоятельства. Это сделать он умудрился за пять секунд, которых ему хватило, чтобы преодолеть расстояние от своей квартиры до Женькиной. Впрочем, здесь была не его заслуга, а Риты. Мчась впереди, она успела сказать, что Женька заперлась в ванной, взяв с собой стул, верёвку, острейший нож и целую горсть реланиума.

– Так Женька – Кощей Бессмертный, раз уж решила кончать с собой сразу тремя способами, – заметил Виктор Васильевич, дёрнув дверь ванной комнаты, – если не четырьмя. Она, получается, и повесилась, и разрезала себе вены, и отравилась, и утопилась в ванне. Весело, весело!

– Ради Бога, сделайте что-нибудь! – возопила Рита, пав на колени, ибо они от ужаса подогнулись. Также в квартиру вошли Наташа – всплёскивая руками, чтоб высох лак, и соседи, которые выбежали на крик – Андрюшка Коровников, дальнобойщик, и Зинаида Семёновна, старушенция лет под сто. Она яростно крестилась – можно было подумать, что отбивалась от призраков, и шептала молитвы, как заклинания. Было страшно.

– Без топора не взломаем, Виктор Васильевич, – пробасил Коровников, также дёрнув крепкую дверь, – он у меня есть. Притащить?

– Не нужно, – ответил Виктор Васильевич и, как следует ухватившись за ручку двери, с силой рванул её на себя. Четыре шурупчика, на которых держался с внутренней стороны шпингалет, со скрежетом вылетели из гнёзд. Шпингалет упал, и дверь распахнулась.

Рита завыла, как раненная волчица. Сухонькая рука Зинаиды Семёновны замелькала вдвое быстрее, напоминая лопасть пропеллера. У Наташи дрогнули губы. Даже Коровников побелел. Было от чего. Женечка лежала в позе зародыша на полу и не шевелилась. На ней было лишь бельё. Под раковиной стоял за каким-то чёртом понадобившийся Женечке стул. На нём лежала верёвка, а на ней – нож. Одних лишь таблеток не было видно. Впрочем, Виктор Васильевич моментально сообразил, куда они подевались. Пощупав пульс несчастной самоубийцы, он отступил и скорбно сказал:

– Да, тяжёлый случай!

– Она жива? – вскрикнула Наташа.

– Ещё жива. Но отходит. Да, мы её потеряем – ведь она выпила горсть реланиума! Спасти её может только одно – огромная клизма. Как минимум, трёхлитровая. Но мы вряд ли её найдём, а скорая не успеет. Прощайтесь с девочкой.

– Клизма у мамы где-то была! – вспомнила Наташа, – огромная, трёхлитровая! Сейчас сбегаю, принесу.

В этот момент Женька слабенько, чуть заметно пошевелилась и застонала. Наташа, бросившаяся к двери, остановилась. Рита, которая громко плакала, вдруг умолкла. Ужас во взгляде её мгновенно уступил место растерянности, и это была растерянность того сорта, которая очень легко переходит в бешенство.

– Ей становится лучше! – воскликнул Виктор Васильевич, вновь склонившись над Женькой, – крепкая девушка! Тем не менее, клизму всё же надо поставить – на всякий случай.

– О, я не вижу в этом необходимости, – простонала Женька, открыв один левый глаз, который смотрел очень настороженно, – мне действительно стало лучше! Таблетки, видимо, не подействовали. Где, Ритка, ты покупала эти таблетки? Они, должно быть, фальшивые! Контрафактные!

– Это очень легко проверить, – пожал плечами Виктор Васильевич, – надо их вытащить из трубы под ванной и отнести фармацевтам на экспертизу. Или ты в раковину их высыпала?

– Ой, ой! – питюкнула Женька, в судороге внезапной агонии приподнявшись, дабы её страдальческая гримаса не ускользнула даже от дурака-Андрюшки – железнолобого, как его огромная фура, – сердце болит! Я всё поняла! Таблетки влияют не на живот, а на сердце! Ой, помогите! Я умираю! Мамочка! Зинаида Семёновна, помолитесь за меня Богу! Я вижу ангела!

– Тварь!

Этот страшный крик прогремел с порога. Все разом вздрогнули, повернулись и, к своему огромному удивлению, точно вдруг заметили ангела – в виде Ирки, чёрт её знает откуда взявшейся. Людоедское выражение её глаз давало понять, что она вошла целую минуту назад и великолепным образом поняла смысл происходящего. Глаза Женьки, которая целый год уж не уступала сестре ни ростом, ни силой, также налились злобой. Кровавой схватки двух разъярённых пантер, казалось, было не избежать, но произошло вдруг нечто иное. Ирка, молниеносно сдёрнув с левой ноги французскую туфельку, виртуозным броском засветила ею младшей сестре по лбу. Этот неожиданный и страшный удар деморализовал Женьку. Взвизгнув свиньёй, младшая пантера вскочила и прошмыгнула в комнату. Ангел смерти, сбросив другую туфельку, также резво юркнул туда же, и за закрывшейся дверью, судя по грохоту, начался для Женьки адок, даром что она толком умереть так и не успела.

Под звуки боя без правил трое гостей, остро ощутив себя лишними, удалились. Один остался. Это был Гамаюнов. Некоторое время он размышлял, прислушиваясь, не стоит ли прекратить и этот чудовищный мордобой. Решил, что не стоит: Ирка – человек взрослый, а идиотку Женьку давно пора проучить, от неё весь дом сатанеет. Виктор Васильевич поглядел на Риту, которая продолжала сидеть на пятках, закрыв руками красное от стыда лицо, и осведомился, как она себя чувствует.

– Вам-то что? – огрызнулась Рита, опустив руки и гордо вскинув глаза, – вы – врач?

– Нет, слесарь-сантехник, – ответил Виктор Васильевич. В подтверждение своих слов он подошёл к раковине в ванной и открутил под нею сифон – ловушку предметов, масса которых больше массы воды. Таблетки к таким предметам, конечно, не относились, однако Женька после того, как высыпала их в раковину, воду вслед не пустила, и потому они плавали в сифоне. Виктор Васильевич показал их Рите, которая встала на ноги.

– Ваши?

– Мои, – ответила Рита. Важно достав из кармана юбочки «Честерфилд» и очень красивую зажигалку, частично сделанную из золота, она с вызовом закурила. Мордобой в комнате продолжался. Виктор Васильевич слил реланиум в унитаз, привернул сифон и, сполоснув руки, предложил Рите поговорить.

– О чём? – без всякого интереса спросила та.

– О жизни и смерти. Знаете, когда Сталин позвонил Пастернаку, чтобы спросить, насколько мастеровит Мандельштам, Пастернак ему предложил разговор о жизни и смерти. Сталин повесил трубку. Но ведь мы с вами без телефона общаемся, так что вам от меня отделаться будет не так легко.

– Отличная эрудиция для сантехника, – улыбнулась Рита, – однако, вывод в корне ошибочен. Я – не Сталин, но если мне захочется вас послать, пойдёте как миленький, даже если вы – не сантехник.

– Верю. Так где мы можем поговорить?

Она провела его в свою комнату. Зажгла свет. Комната была небольшая – шестнадцать метров, но очень даже уютная и с балкончиком. Потолок и стены требовали ремонта только отчасти. Пыли на мебели почти не было, хоть ещё в четверг Гамаюнов, зайдя по Иркиной просьбе приделать плинтусы, поразился её обилию. Шторам Ирка также вернула их первозданный цвет, потратив полдня на стирку. Все вещи были уже разложены, хотя Рита въехала этим вечером. На комоде лежали пять поэтических сборников – Мандельштам, Цветаева, Блок, Ахматова и Есенин. А на журнальном столике вперемежку с флаконами парфюмерии, красовались бутылки крепкого алкоголя.

– Это вы зря поставили их, – заметил Виктор Васильевич, сев на стул, – младшая сестрица всё оприходует.

– Вы о чём?

– О спиртных напитках.

– А сами будете?

– Да.

Рита очень быстро принесла с кухни пару бокалов и кока-колу. Заметив, что её не во что наливать, сходила за кружками. Гамаюнов сказал, что он будет водку, а Рита выбрала виски.

– Давайте выпьем, не чокаясь, – предложил ей Виктор Васильевич. Рита радостью согласилась. Ей никогда не нравилось приплетать традиции к алкоголю. Опорожнив свой бокал, она опять закурила, разглядывая хирурга сквозь ароматный дым. У неё возникла догадка, что этот странный мужчина – врач. Уж очень он снисходительно усмехнулся, когда она поинтересовалась, не врач ли он. И она решила больше ему никаких серьёзных вопросов не задавать. Зачем? Ведь это она ему интересна. Женат ли он? Вероятно. Вполне ухоженный.

Ирка с Женькой тем временем, перестали буйствовать за стеной, и Виктор Васильевич обратил на это внимание собутыльницы.

– Слишком тихо, – произнёс он, движением головы указав на стену, которая разделяла комнаты, – вам не кажется?

– Думаете, они там убили одна другую? – насторожилась Рита.

– Думаю, хуже.

– Чёрт! Что может быть хуже этого?

– Не убили.

Чёлочка над бровями Риты приподнялась. Пепел с сигареты упал на столик, мимо стеклянной пепельницы.

– Отлично! Если они так затерроризировали весь дом, то что ждёт меня?

– Ничего хорошего, если ты не будешь прятать от Женьки свои таблетки. Кстати, кто их тебе рекомендовал? Ведь их можно купить только по рецепту.

– Кстати, как вас зовут? – вдруг спросила Рита, – Вы не представились.

Гамаюнов сказал, как его зовут.

– По-моему, вас здесь все очень уважают, – продолжила собеседница, элегантно гася окурок, – можно узнать, за что?

– Понятия не имею. Должно быть, все надо мной просто издеваются. Меня не за что уважать. Я умею только читать стихи.

– Умеете только читать стихи? – протянула Рита, – великолепно! А может быть, отвратительно. Вы каких поэтов читаете?

– Только двух – Есенина и Твардовского. Когда выпью.

Рита была, казалось, разочарована. Её чёлочка опустилась примерно на сантиметр, губы чуть дрогнули.

– Если так, то зря я вам налила, – вздохнула она, – я глупая.

– А кто твой любимый поэт? – спросил Гамаюнов, опять наполнив бокалы.

– Рита Дроздова.

Такового выпада Гамаюнов не ожидал. Он чуть не расплескал виски. Ставя бутылку, сказал:

– Ого! И ты публикуешься?

– Исключительно в интернете.

– А можешь что-нибудь прочитать из своих стихов?

– В принципе, могу. Но вы ведь тогда сразу начнете читать мне Есенина. Я вас знаю.

– Откуда ты меня знаешь-то?

– От Есенина.

Они выпили за поэзию. Вошла Ирка. Она была успокоена. На ней были очень красивые джинсы и страшный свитер с продранным рукавом. Взглянув на неё слегка пьяными глазами, Рита заметила вдруг деталь, которая в трезвые не бросалась, а именно: правый глаз копии Анжелики Варум немножко косил в сторону виска. Это добавляло ей шарма – правда, не ангельского, а ведьминого. Пристроившись на диване бок о бок с Ритой, Ирка во весь свой сахарный белозубый рот улыбнулась и промяукала:

– Добрый вечер, Виктор Васильевич!

– Добрый вечер, – ответил врач, – а где Женька?

– Женька устала и легла спать. Она вам нужна?

– Как аппендицит.

Ирка рассмеялась.

– Вот сразу видно – хирург! Плотник бы сказал: «Нужна, как сучок!». Шофёр бы сказал: «Нужна, как гаишник!», а проститутка сказала бы: нужна, как дыра в этом самом… как его?

– Проститутка бы растерялась, глядя на вас обеих, – прервала Рита, – лучше скажи, почему ты не на работе? Тебя что, выгнали?

– Нет, конечно! Просто со мной случилась беда. У меня опять разболелись ноги от этих форменных туфель. На нас ведь форма, как будто мы не официантки, а полицейские! Эти туфли мне натирают ноги. Я их сняла, начала ходить босиком. Клиентам это даже понравилось, но Тамарка – администратор, сказала мне: «Если так, то лучше иди домой, отдохни!». Вот я и пошла.

– Форменные туфли тебе натирают ноги? – переспросила Рита.

– Да, ещё как! Смотри.

Ирка положила левую ногу щиколоткой на бедро правой – так, чтобы Рита смогла увидеть её стопу с нижней стороны. И Рита увидела на ней пластырь, белевший около пальцев.

– Кто-то мне говорил, что в том ресторане, где ты работаешь, есть рояль, – припомнил Виктор Васильевич, когда Ирка опять поставила ногу на пол, – так почему ж ты официантка там, а не пианистка?

– Ну, вот ещё! – оскорбилась Ирка, – я лучше ноги сотру до самых костей, чем сяду играть чавкающей пьяной быдлятине! Мне учиться ужасно трудно. Я не хочу, чтобы мой труд и труд моих педагогов был ради этого. Понимаете?

– Результат этого труда никуда не денется, если ты поиграешь «Мурку». Разве не так?

– Как вы не поймёте? Вот вы – хирург высшей категории. Поработайте мясником для разнообразия! А вот Ритка – поэт. Пусть посочиняет агитки для стенгазеты! А я для вас, когда вы сопьётесь сыграю «Мурку» синкопами. Красота!

– Да не кипятись, – признал себя побеждённым Виктор Васильевич, – все приличные люди и так спиваются.

– Я пока ещё не спиваюсь, – остыла Ирка, – знаете, почему? У меня – спортивный режим. Я хочу пойти стриптизёршей в какой-нибудь ночной клуб. А почему нет? У меня для этого есть все данные и разряд по гимнастике.

Говоря так, Ирка смотрела на алкоголь, стоявший на столике. Рита, знавшая, как она не спивается, холодно и принципиально не замечала этого взгляда.

– Книги, – вздохнула Ирка, переведя глаза на комод, – стихи! Ритка, а кто круче – Анна Ахматова или Марина Цветаева?

– Они разные, – раздражённо ответила Рита, – Ахматова на всё смотрит глазами женщины, снизу вверх. Цветаева – сверху вниз, глазами поэта. В ней поэтическое начало преобладает над женским.

– А ты сама какими глазами смотришь и по какой траектории? – проявил интерес к поэзии Гамаюнов.

– Солнцеподобными, – сверху вверх.

Ещё раз с тоской поглядев на столик, Ирка поднялась на ноги, и, зевая, так потянулась, что стало ясно – насчёт разряда она не брешет. Гибкость её красивого тела была вполне гимнастической. Энергично тряхнув чёрными лохматыми волосами, Ирка промямлила:

– Мне уже пора спать, мальчики и девочки. Завтра утром – две пары. Виктор Васильевич, передайте Наташке, что я в подземном торговом комплексе на Манежной видела куртку, которая ей нужна.

– Сколько ж она стоит? – насторожился Виктор Васильевич.

– Сорок девять тысяч рублей семнадцать копеек.

– Значит так, Ирка! Слушай меня внимательно. Если ты ей хоть одно слово скажешь про эту куртку, мы с тобой очень сильно поссоримся. Ты меня поняла?

– Поняла, конечно! Спокойной ночи.

И пианистка, вполголоса напевая «Мурку», ушлёпала в свою комнату. Было уже десять часов. Проводив глазами нагло виляющий Иркин зад, Гамаюнов вновь наполнил бокалы. Рита, взяв сигарету, не удержалась от смеха.

– Виктор Васильевич, ей ведь двадцать три года! А вам, поди, пятьдесят. Не стыдно?

– Ты знаешь, нет. Чем старше мотор, тем более дорогим и качественным должно быть для него масло.

– Каков наглец! – восхитилась Рита, чиркая зажигалкой, – но почему шофёрский пример? Можно хирургический?

– Да, пожалуйста. Тебе сколько лет, если не секрет?

– Секрет, ещё какой! Но вам, как врачу, я вынуждена его открыть. Мне тридцать четыре года.

– Тридцать четыре года? – переспросил Гамаюнов и опустил тянущуюся к бокалу руку. Он ясно понял вдруг, что ему больше пить не нужно, хотя он выпил чуть-чуть. Настойчивый голос не то судьбы, не то ангела-хранителя, не то Бога – голос, который его преследует с самых первых часов пасхальной недели, не станет ласковей и мягче, сколько бы он, Гамаюнов, не выпил водки. Он очень пристально посмотрел на женщину, удивлённо смотревшую на него. Судя по глазам, она полна тайн. Её красота и ум впечатляли. Пишет стихи. Ей – тридцать четыре года. Можно ли сомневаться, что она послана для того, чтоб всё встало на места, что именно ей он должен довериться? Никаких сомнений быть не могло. Но на всякий случай он едва слышно спросил её:

– Ты ли это?

– Будьте уверены, это я, – серьёзно кивнула головой Рита, – после двух порций виски я не решусь назвать себя ещё кем-то. Если вам это нужно, давайте выпьем пару бутылок рома.

– Рита, послушай меня внимательно, – попросил Гамаюнов. И стал рассказывать, начав с тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, когда ему было девятнадцать. Рита его ни разу не перебила. Она курила и слушала. Две сестры за стеной не спали. Одна из них ходила по комнате взад-вперёд, чем-то угрожая другой сестрице. А та, судя по тому, что первая психовала, грозилась чем-то более страшным. Когда рассказ завершился, Рита гасила третий окурок. Она молчала. Только когда Гамаюнов нетерпеливо спросил, что она про всё это думает, прозвучал с её стороны вопрос:

– А она до Пасхи могла не знать про свои три крестика?

– Вряд ли. Она, судя по словам матери, с подросткового возраста с кем только не ширялась одной иглой, с кем только не трахалась! Ей на эти кресты было глубоко наплевать. Совершенно ясно – она погибла по той же самой причине, из-за которой умер старый еврей. Она поняла, о чём говорит тот голос на диктофонной записи.

– Где айфон и листочек с буквами?

– В кабинете. Но только ты не получишь их, будь уверенна. Я привык людей от смерти спасать, а не обрекать их на смерть.

– Я их получу, – спокойно сказала Рита, – в этом вы даже не сомневайтесь. А что касается смерти – Боже ты мой! Нашли кого кем запугивать! Лису – курицей!

Гамаюнов хотел что-то возразить, но вновь вошла Ирка, на этот раз – разозлённая. На ней были трусики и футболка.

– Виктор Васильевич! – заорала она, – мне сейчас звонила Наташенька, ваша дочь! Я уже спала! Ей на городской звонил из больницы дежурный врач! Сказал, что вы недоступны! Будьте добры включить или зарядить свой кнопочный «Эрикссон», по которому уже лет пятнадцать плачет помойка!

– Прошу прощения, – отозвался Виктор Васильевич и, достав из кармана брюк свой мобильник, включил его. Ирка постояла ещё, сверкая глазищами, а потом решительно крутанулась на одной пятке и увиляла задницей к Женьке. Та её встретила злым гадючьим шипением, громкость коего наводила на мысль о целой семье гадюк. Ирка начала их давить какими-то аргументами. Вслед затем послышался грохот, звон и обе притихли – видимо, испугались. Рита внимательно наблюдала за Гамаюновым. Тот звонил в ординаторскую.

– Алло, – ответил Сергей Сергеевич, двадцатишестилетний хирург.

– Что у тебя там? – спросил Гамаюнов, – опять какой-то долбанный генерал проглотил часы за миллион баксов во время обыска?

– Хуже, Виктор Васильевич! У Хромцовой швы разошлись. Вы ведь мне сказали, чтоб я не лез, если разойдутся. Я вам поэтому позвонил.

Гамаюнов громко ругнулся матом. Потом сказал:

– Хорошо. Останови кровь. Через полчаса я приеду. Кто там с тобой?

– Машка Фомина.

– Тогда вообще ничего не делай! Пусть Фомина наложит повязку, потом уколет но-шпу и обезболивающий. Ждите.

Убрав мобильник, Виктор Васильевич на секунду задумался, вспоминая, сколько в баке бензина. Вспомнить ему помешала Рита. Она сказала, поднявшись:

– Виктор Васильевич! Если вы едете в больницу, возьмите меня с собой.

– Ты сошла с ума! – вскричал Гамаюнов, – мне дорога каждая минута!

– Я вас ни на одну секунду не задержу. Я уже готова.

– Имей в виду, что я провожусь там час! А может быть, два!

– Очень хорошо. Я вас подожду в машине. Когда закончите, вам придётся только зайти к себе в кабинет, чтобы взять айфон и бумагу. И все дела.

Гамаюнов понял, что эта дрянь не отцепится.

– Жди меня во дворе, – только и сказал он, после чего выбежал из квартиры и забежал в свою, чтоб надеть пиджак и взять документы.

– Папа, – высунулась из комнаты голова Наташи, – тебе звонил…

– Я всё знаю, – перебил Виктор Васильевич, сдёргивая со стула пиджак, – я еду сейчас в больницу. Возможно, мало бензина. У тебя есть телефон такси?

– Я его найду в интернете.

– Мать не пришла?

– Пока ещё нет.

Когда через две минуты Виктор Васильевич выходил из подъезда, Рита ждала его во дворе. Они подошли к машине и молча сели в неё. Запуская двигатель, Гамаюнов взглянул на датчик бензина и облегчённо вздохнул – почти двадцать литров. Повеселев, он дал резкий старт.

Глава десятая

Поцелуй Иуды

Ближе к полуночи зарядил второй в этом году дождик. Москва под ним заблестела, как глаз покойника при свечах. Уютно расположившись в машине, которую Гамаюнов припарковал около служебного входа в корпус, Рита смотрела в белую под лучом больничного фонаря пелену воды на стекле и под барабанную дождевую дробь думала о том, что вот у неё опять появился шанс достичь высоты – если и не в жизни, то в смерти. То, что это будет огромная высота, она знала точно. Ещё бы – Библия! Прежде чем утонуть, несчастная Кочерыжка читала Библию. Разве Слово Бога может толкнуть на самоубийство? Ни в коем случае. Книга очень неоднозначная, но ведь церковь именно на неё, наверное, опирается, осуждая самоубийц! Впрочем, не мешало этот вопрос уточнить. Достав телефон из куртки, Рита набрала номер одной из лучших своих подруг.

– Говори быстрее, – мгновенно выйдя на связь, попросила Танечка Шельгенгауэр, журналистка очень известной радиостанции, – у меня эфир через три минуты.

– Ночью? Эфир? – удивилась Рита, – Новый проект?

– Да, типа того. С полуночи до пяти я одна в эфире два раза в месяц. Чего звонишь-то, спрашиваю? Опять какой-нибудь бред вороной кобылы в лунную ночь?

– Разглядеть сейчас на небе луну может получиться только у рыжей кобылы, – контратаковала Рита, – слушай, вопрос к тебе есть один. В Библии где-нибудь написано прямым текстом, что суицид – это грех?

Танечка задумалась.

– Прямым текстом нет, – сказала она, чиркнув зажигалкой, – нужно выстраивать двухходовку: неблагодарность Богу и недоверие к нему – грех. Написано так: «Претерпевший же до конца спасётся». Следовательно, нужно терпеть, а не заниматься самоубийством. Ты что, решила повеситься? У тебя ничего не выйдет. Ты не умрёшь в петле.

– Да как это – не умру? – изумилась Рита.

– Элементарно. Уж если ты умудряешься думать задницей, для тебя не составит большой проблемы ею дышать. Лучше утопись.

– А я утону?

– Чёрт! Вряд ли, – вздохнула Танечка и ушла со связи – её уже торопил звукорежиссёр.

Опустив мобильник, Рита задумалась над её словами – конечно, не над последними. С внутренней стороны больничной ограды, к которой с других сторон примыкали окраинные проулки, ночь казалась глубокой. Белые фонари, мерцающие сквозь воду, и шум дождя настойчиво звали Риту за горизонт. А тот обещал её подождать, храня неподвижность. Но тут вернулся Виктор Васильевич. Сев за руль, он завёл мотор и бодро сказал:

– Ну, всё! Дело сделано.

– Умерла? – поинтересовалась Рита. Виктор Васильевич посмотрел на неё внимательно.

– Ты всегда ставишь минус там, где можно с таким же успехом поставить плюс?

– Ах, Виктор Васильевич – вы как все. Я не понимаю, зачем нужно прикреплять к этим знакам смыслы? Если вам кажется, что плюс – это хорошо, вспомните свою Кочерыжку с тремя крестами.

– Спасибо, – пробормотал Гамаюнов и, включив фары, погнал машину к шлагбауму. Под колёсами шелестели лужи. Охранник, выйдя из будки, сперва взял под козырёк кожаной фуражки, затем поспешно поднял шлагбаум. Когда машина вырвалась на проспект, Рита пристегнулась на всякий случай. Также на всякий случай она спросила:

– Вы не забыли айфон и лист?

– Не забыл, – сказал Гамаюнов, – но повторяю: ты не увидишь их до тех пор, пока я сам лично не разберусь во всей этой чертовщине.

– Вы абсолютно правы, Виктор Васильевич, – неожиданно согласилась Рита и замолчала на целые три минуты.

Дворники двигались по стеклу с неприятным скрипом. Время перевалило за полночь, но поток машин поредел не сильно. Как только «Нива» остановилась на красный свет перед перекрёстком возле метро, Рита вдруг сказала, взглянув на профиль хирурга:

– Виктор Васильевич! У вас очень красивый нос.

– Рита! У тебя примерно такой же, – заметил врач, держа руку на рычаге скоростей, который подрагивал.

– Это верно. Но не пытайтесь вообразить, что я ваша дочь. Я знаю, кто мой отец.

– И кто же он?

– Сатана.

Отстегнувшись, Рита бросилась на водителя, как лисица на кролика. Гамаюнов не успел сделать ни одного движения, прежде чем её руки крепко обвились вокруг него, а губы припали к его губам. Язычок у Риты был точно дьявольский. Кровь прихлынула и к лицу, и к прочим частям Виктора Васильевича так бурно, что у него в висках застучало. Фары и фонари закружились вихрями, словно он был изрядно пьян. Но сзади уже сигналили.

– Вам пора, – прошептала Рита, резким движением отстранившись от Гамаюнова. Не успел он опомниться, как её уже след простыл. Выпрыгнув из «Нивы», она бежала к метро, и вскоре исчезла среди людей, спускавшихся по ступенькам.

Виктору Васильевичу пришлось продолжить движение, хоть ему, мягко говоря, было не до этого. Он остался в глубоком недоумении. Это чувство не покидало его весь путь. Когда он, припарковав машину под фонарём, направился к дому, его внимание привлекла какая-то девушка, одиноко сидевшая на скамеечке у подъезда. Приблизившись, он увидел, что это – Женька. Она курила.

– Кто тебе дал сигареты? – строго спросил Гамаюнов, остановившись. Женька взглянула на него дерзко.

– Я не спросила, как его звать! Разве я похожа на тех, кто ищет дружков на улице? Уходите, Виктор Васильевич! Я не бью вашу дочь. Чего вы сейчас пристали?

– Женечка, идёт дождь, – напомнил хирург, – а сейчас – не лето. Апрель. Легко простудиться.

– Я простужаюсь только в жару, – огрызнулась Женька, – не надо думать, что я – такая, как все. Я не размазня! Я делаю только то, что мне хочется.

– Это всем хорошо известно. А кстати, хочешь посидеть в «Ниве»? С музыкой-то тебе будет повеселее! На, держи ключ.

Не ответив, Женька вскочила и, отбежав на десять шагов, села на заборчик детской площадки. Чтоб продолжать её доставать нужно было быть идиотом, и Гамаюнов пошёл домой.

Снимая пиджак, он понял, что идиотом как раз и был. Айфон и листок, лежавшие в боковом кармане, исчезли. Деньги, которые находились там же, остались. Водительские права и прочие документы, рассованные по всем остальным карманам, также были на месте.

Глава одиннадцатая

Храм Всех Скорбящих

Во одном из узеньких переулков близ Большой Спасской, в дореволюционном доме с толстыми стенами, состоявшем из коммуналок, жили спасатели. Туда Рита и направлялась. Выйдя из метро Сухаревская в час ночи, она накинула капюшон и быстро зацокала вдоль Садового. Пешеходов было немного, в отличие от машин. Перейти Садовое вне подземного перехода было немыслимо. Брызги из-под колёс почти достигали Риты.

Если её отцом, как она сама недавно призналась, был Сатана, то матерью – ночь. Поэтому ей был чужд двадцать первый век, вытеснивший ночь из большого города бесконечным потоком транспорта. Даже к трём он не иссякает. Храм Всех Скорбящих сквозь дождь поблёскивал куполами с такой сиротской тоской, что его хотелось погладить по всем сияющим головам, как брошенного котёнка. Спустившись в гулкое подземелье с мрачными стенами, вдоль которых ещё недавно располагались очень красивые павильоны, Рита застала там двух бомжей, спасавшихся от дождя. Они её знали. Дав им по сигарете, она спросила:

– Как жизнь?

– Теперь зашибись, – ответил один, наполняя дымом щуплую грудь.

А другой прибавил:

– Там она, там!

Рита поняла, о чём речь. Поднявшись наверх с другой стороны кольца, она зашагала по Большой Спасской. Прямо напротив гостиницы был отличный маленький магазинчик. Каким-то чудом его ещё до сих пор не стёрли с лица земли. Наверное, не заметили. Впрочем, Рите была известна природа этого чуда, так как её связывали с владелицей магазинчика очень давние отношения. Та была судебным секретарём и фотомоделью. Рита зашла. Весёлая продавщица обслуживала троих покупателей. Подождав, когда они выйдут, Рита спросила у девушки:

– Как торговля?

– Да одни презики покупают, – махнула тонкой рукой смазливая молдаванка, – а у тебя?

– А мне их приходится выдавать бесплатно, – вздохнула Рита, – прикинь, на прошлой неделе вдруг оказалось, что нет у меня бесплодия!

– Поздравляю.

– Дай мне бутылочку «Каберне», – попросила Рита, достав из кармана деньги, – как Светка?

– Светка не знает уж, кому дать, чтоб нас не закрыли. Но всё равно – закроют, я думаю, даже если она Собянину даст.

– Скорее всего, – согласилась Рита и, взяв пакет с вином, вышла.

Дождь не стихал. Дорога была пуста. Тротуар безлюден. Бледные фонари, возможно, лишь притворялись мёртвыми, потому что чьи-то глаза жгли Рите затылок. Она была уже очень близко от переулка, нужного ей, когда её вдруг нагнал патрульный автомобиль. Он затормозил, и Риту окликнули.

– Что тебе? – спросила она, сердито взглянув на лицо сержанта, которое появилось вместо стекла, скользнувшего вниз.

– Ритка, за тобой кто-то шёл, – сообщил сержант.

Рита огляделась.

– Кто за мной шёл?

– Откуда я знаю? Как только мы его зацепили фарами, он нырнул в какую-то подворотню. Но шёл он именно за тобой. Обочиной крался – за фонарями, за остановками. Ты оглядывалась – он прятался. Будь внимательна.

– Как он выглядел?

– Виден был только силуэт – даже непонятно – женский или мужской. Тебя подвезти?

– Не надо, – решительно отказалась Рита, – спасибо, мальчики! Я вас очень люблю.

Свернув в переулок, она втянула голову в плечи. Вышеупомянутый дом и его двойник стояли неподалёку от улицы, но к ним нужно было идти в обход гаражей и детской площадки. Двор был освещён слабо. Рита пересекла его быстрым шагом, держась подальше от припаркованных вдоль бордюра машин и прочих предметов, могущих скрыть опасность. Патруль её запугал.

Код подъездной двери был ей известен. Открыв её, Рита поднялась в потёмках и затхлости на площадку первого этажа и особым ритмом забарабанила в дверь квартиры спасателей. Ей никто не открыл. Тогда она вынула из кармана ключ и сама открыла. Теперь настало самое время в двух-трёх словах объяснить без лишних подробностей, кто такие эти спасатели.

Рита их называла спасателями в честь улицы, близ которой располагался дом – Большой Спасской. Конечно же, никого они не спасали, разве что некоторых – от ломки. Но это вряд ли можно было назвать спасательством. Их самих спасать было поздно. И жильцы дома, и полицейские уж давно махнули на них рукой: первые – осознав бесполезность всякой борьбы, вторые – её невыгодность. Жильцы, впрочем, продолжили бы борьбу, но у них была крепкая надежда на скорый снос и переселение. Полтора десятка спасателей занимали целую коммуналку из пяти комнат, сданную им последним живым жильцом этой коммуналки, который оформил собственность на все комнаты. Побудить его выселить таких квартирантов никто не мог – он боялся. Кроме того, один из спасателей, погоняло которого было Веттель, кем-то ему ещё доводился – не то внучатым племянником, не то сыном.

Веттелю было двадцать четыре года. Окончив Суриковку, он год рисовал на Старом Арбате. Именно там с ним Рита закорефанилась. А когда вдруг из-под красного зубчатого забора, что возле ГУМа, всплыла идея сделать Москву культурной столицей мира, для чего нужно было прежде всего очистить её от уличных музыкантов и живописцев, Веттель решил смотреть на всё это со стороны – я, дескать, вне времени. Но смотреть на всё это со стороны трезвыми глазами было никак невозможно. Когда с Арбата выжили окончательно и снимать квартиру стало проблематично, он с четырьмя такими же бедолагами снял ту самую коммуналку на Большой Спасской. Но и она им довольно скоро стала не по карману, так как работать на улицах не давали, а вот спиваться и скуриваться никто не мешал – тут полиция оказалась вполне сговорчивой. Подтянулся ещё десяток вневременных мастеров культуры возрастом от семнадцати до двадцати девяти. Вот так и образовалась на Большой Спасской целая банда этих спасателей.

Рита тихо вошла. Задвинув щеколду, она вгляделась в сумрак просторного коридора, поблескивавший рядами пустых бутылок. Их выставляли вплотную к плинтусу, чтобы они не путались под ногами. Двери всех комнат были закрыты. Обычно это являлось признаком крупной ссоры. Полоса света с кухни предупредительно демонстрировала большую дыру в линолеуме, которая в темноте творила немало бед, о чём говорили пятна засохшей крови вокруг неё. На кухне курили. Вдруг из неё выскочил малюсенький чёрный пёс – похожий на скотч-терьера, но беспородный. С лаем подбежав к Рите, которая замерла посреди прихожей, он замолчал и начал её обнюхивать, дружелюбно помахивая хвостом. Это был щенок. Две двери чуть приоткрылись, и из-за них с Ритой поздоровались.

– Кто пришёл? – громко спросил с кухни контрабасист Мишка Шульцер, судя по всему, трезвый.

– Я, – отозвалась Рита, гладя щенка, – а что это за щенок? Откуда он здесь?

– Его зовут Тишка, – послышался из-за третьей двери, также чуть приоткрывшейся, голос девушки, – Клер его притащила с какой-то выставки. Привет, Ритка!

– Привет, Маринка.

Поцеловав щенка в мокрый нос, Рита распрямилась и отдала девушке пакет с бутылкой вина.

– На, возьми для Клер. Она дома?

– И да, и нет.

Эти удивительные слова Рите оказались вполне понятны. Она прошла со щенком на кухню. У этой кухни был такой вид, что Фёдор Михайлович Достоевский, очень любивший описывать мрачные и убогие помещения, посвятил бы ей две страницы. За хромоногим столом уныло курили Веттель, Михаил Шульцер, Юра Щеглов – компьютерный композитор, не знавший нот, музыку которого было слушать менее интересно, чем размышления о бессмысленности теории музыки, да ещё две скрипачки – Инга и Малика. Обе девушки и Щеглов курили, к неудовольствию Риты, не сигареты. Она терпеть не могла лёгкие наркотики. Тишка также их не любил. Принюхавшись к дыму, он расчихался.

– Тебя ещё здесь не видели, – раздражённо произнёс Веттель, взглянув на Риту. Все остальные, казалось, были согласны с его ядовитым выпадом. Риту это нисколько не удивило.

– Я поняла, – сказала она, садясь рядом с Ингой, – Клер принесла щенка, и вы недовольны. Точнее, мнения разделились, и дело чуть не дошло до драки. Бедный щенок! Я его у вас заберу, чтобы найти ему более достойных хозяев.

– Ему здесь нравится, он прикольный! – неистово уцепилась за щенка Малика, – лично я его не отдам! Он – самое адекватное существо в этой коммуналке.

– Малика, Гитлер тоже любил собак больше, чем людей, – заметил Щеглов, глубоко затягиваясь, – подумай об этом.

– Гитлер наверняка пользовался туалетной бумагой! – вскричала Малика, – что ж мне, жопу не вытирать?

Щеглов возразил, что это – демагогический трюк уровня детсада, и предложил Рите дунуть. Та разозлилась.

– Я двадцать раз тебе объясняла, что на меня не действует эта дрянь! Ну никак не действует, вообще! Меня от неё тошнит, вот и весь эффект.

– Учёные доказали, что нет людей, на которых марихуана не действует, – не унялся Щеглов, – ты просто не так затягивалась!

– Да ты ещё поучи меня затягиваться, придурок! Но я – не Инга, которую ты вчера пытался учить на скрипке играть. Могу натравить собаку!

Тишка, будто поняв, о чём идёт речь, рявкнул на Щеглова. Всем стало весело. И все поняли, что щенка обижать не надо, так как он с Ритой спелся.

– Ты ещё не ушла из книжного магазина? – осведомился контрабасист, когда тишина отчасти восстановилась. Рита ответила, что уволилась.

– Почему? – удивилась Инга, передавая Малике косячок, – тебе ведь ужасно нравилось там работать. Это – твоё!

– Вот моё опять стало ихним, – вздохнула Рита, – через два месяца этот маленький магазинчик – кстати, один единственный на район, закроют. Вместо него будет магазин женского белья. Мне грустно их дорабатывать, эти месяцы.

– Чем ты будешь платить за хату? – обеспокоился Мишка Шульцер. Этот вопрос с его стороны был закономерен – именно он рекомендовал Риту Ирке, хозяйке комнаты. Они вместе учились в консерватории, где он так и не доучился.

– Деньгами, – дал ответ Веттель, который знал Риту лучше, чем остальные, – она работала в книжном не ради денег, так что едва ли особенно обеднела, уволившись из него.

– Я знаю, зачем она там работала, – усмехнулась Малика, – для того, чтоб впаривать людям книги своих стихов! И правильно делала. У неё – крутые стихи.

– Спасибо за комплимент, но ты – идиотка, – вспылила Рита, – моих стихов в магазинах нет! Я не издавалась и никогда нигде не публиковалась в печатном виде.

– Значит, идеи никакой не было? Веттель врёт?

– Нет, на этот раз он не врёт. Идея была. Я впаривала Цветаеву, Блока, Маркеса и Есенина.

– Мандельштама, – подсказал Веттель, бросая взгляд на Щеглова, который категорически расходился с Ритой в оценке некоторых поэтов. Щеглов напрягся, даром что накурился до стратосферного воспарения. И не зря сверкнули его глаза. Мандельштама Рита резко отвергла.

– Я его не люблю, – призналась она.

– Ну, значит ты – дура! – буркнул Щеглов. Рита не успела ответить, так как на кухню припёрся Сенька Блинов по прозвищу Блин – аккордеонист. Он спросил у Риты, не принесла ли она водяры. Узнав, что не принесла, обругал всех матом, взял у Щеглова до хрена шмали, забыв спросить разрешения, и опять ушёл в свою комнату, где была у него компания – баянист Серёга и гусляр Ромка, оба – из «ипполитовки».

Тишка вдруг раскрыл пасть и задышал часто.

– Он хочет пить, – догадалась Инга и встала. Достав из раковины пустую тарелку, она её сполоснула и подала щенку воду в ней.

– Но это моя тарелка, – тоскливым басом проблеял дважды ограбленный музыкальный практик Щеглов, злобными глазами следя, как Тишка лакает, – это невежливо! Нужно было, по крайней мере, спросить!

– Ты, сука, не умничай, – широко зевая, сказала Рита, – лучше ответь, как с помощью интернета быстро и точно сделать перевод текста на диктофонной записи?

– Дура! Через Яндекс-транслейтер! – с радостью оторвался от мрачных мыслей Щеглов, – или через Гугл.

– Сам ты дебил! Язык очень древний. Не знаю даже, какой. Ни Яндекс, ни Гугл его не переведут.

– Включи, я послушаю.

– Лучше вот посмотри русскую транскрипцию, – предложила Рита. Вытащив из кармана лист со словами, составленными из букв русского алфавита, она вручила его Щеглову. Тот развернул. На его лице возникла растерянность.

– Любопытно!

Все поднялись. Подошли взглянуть. И молчали долго.

– Это средневременной арамейский, – прервала, наконец, молчание Малика, утерев хлюпающий нос. Щеглов раздражённо скосил на неё глаза.

– Ты-то почём знаешь?

– Я много раз смотрела «Страсти Христовы». Он ведь на арамейском, с субтитрами. Это – тот же самый язык.

– Так переведи, – предложил, садясь, Мишка Шульцер. Инга и Веттель также вернулись на свои стулья, глядя на Малику.

– Не могу, – покраснела та, присаживаясь на корточки, чтобы погладить собаку, – слов, которые я запомнила, нет на этом листочке. Но в фильме точно были слова, которые на нём есть!

– Да ты просто гонишь, – досадливо скривил рот Щеглов, – хорошо, допустим, что ты права. Это – арамейский. Но почему именно средневременной арамейский? С чего ты это взяла?

– Так у меня мама – филолог! Я сто раз слышала от неё, что во времена Иисуса Христа использовался средневременной арамейский.

Вновь воцарилось молчание. Веттель медленно набивал косяк. Розовая Инга с кружащейся головой и ленивый Мишка с твёрдым, как скала, взглядом пытались что-то сказать друг другу глазами, и дело шло у них к пониманию. Тишка вдруг облизал курносый нос Малики. Та хихикнула.

– Если так, то надо зайти на форум лингвистов и скинуть им этот текст, чтоб перевели, – предложил Щеглов, вернув Рите лист, – едва ли они откажутся.

– Так и сделаю.

Поднимаясь, Рита прибавила:

– Пойду к Клер.

Ответом был дружный хохот.

– Сходи, сходи к своей Клер, – промяукал Веттель, сделав затяжку до черноты в голубых глазах, она сейчас всё, пожалуй, переведёт тебе без лингвистов! Она сейчас хороша.

Всем стало ещё смешнее. Прежде чем выйти, Рита достала из холодильника полкило останкинской колбасы, купленной Щегловым, и отдала её Тишке. Тот вполне благосклонно принял подарок.

Глава двенадцатая

Грабёж среди бела дня

Клер была самой настоящей француженкой. Парижанкой. Русский язык она в совершенстве знала благодаря родителям – знаменитым специалистам по русской литературе, истории и культуре. Они отправили дочь учиться в Москву, в прославленный театральный ВУЗ под названием «Школа-студия МХАТ». Красивая девушка поступила с первого раза, однако через полгода также вдруг приобщилась к великой русской культуре во всей её красоте. Проще говоря, начала пить водочку. По душе ей также пришлись наркотики средней тяжести. За прогулы и аморальное поведение в конце третьего курса её из ВУЗа отчислили и погнали из общежития. Помотавшись месяц-другой без вида на жительство да с просроченной визой по чердакам, подвалам, вокзалам и ублажив почти всех ментов города-героя Москвы, дабы избежать депортации, потому как к родителям ужас как не хотелось – лучше уж смерть, прекрасная парижанка примкнула к банде спасателей. Там она горячо подружилась с Ритой. Клер была очень высока, тонка, длинноноса. Её лицо было злым, но самцы тянулись за этой злостью, как за халвой. Короткие юбки Клер ненавидела, и никто не мог этого понять. Даже полицейские ей твердили, что прятать такие ноги под длинной юбкой или в широких джинсах – это серьёзное уголовное преступление. Парижанка им отвечала, что если дама – не курица, ей противно, когда при взгляде на её бёдра кто-то облизывается. Клер умела играть на русской гитаре, на семиструнке, и петь французский шансон, а также романсы. Этим она порой занималась возле метро. Ей бросали деньги. Сотрудники МВД вмешивались только тогда, когда рядом с ней уже стояло человек двадцать.

– Пардон, мадам, толпу больше трёх собирать нельзя, – вяло сообщали ей полицейские, – здесь не Франция. Зачехляй гитару, не то в момент посадим на самолёт!

– Эта штука так теперь называется? – усмехалась Клер, – любопытно!

И, зачехлив гитару, шла она выпить рюмку, а затем – петь и играть в другом людном месте. Такая вот была Клер.

Завернув к ней в комнату, Рита обнаружила там, кроме самой Клер, двух её соседок – Маринку с Юлькой, а также Димку-татуировщика. Димке было семнадцать. На этот возраст его и воспринимали. Маринка, сидя перед столом, негромко бренчала на своей домре. Она училась этому восемь лет. Вокалистка Юлька спала в халате на дальнем краю дивана, приткнувшись носом к стене. На ближнем краю дивана лежала голой задницей кверху Клер, красиво раскинув голые ноги. На ней была только кофточка. Опираясь на локти, Клер неподвижно смотрела прямо перед собой. Глаза её были странными. Под диваном, впрочем, валялся шприц, и этим всё объяснялось. Худенький, белобрысый Димка, сидя на стуле перед диваном, старательно татуировал попу Клер красочным гербом Французской Республики. Этот герб должен был занять всю левую ягодицу. Правую занимал двуглавый орёл, которого Димка изобразил накануне. Орёл был просто великолепен. Как ни старался юный татуировщик, а всё-таки находил иногда минутку для хулиганства. Пользуясь тем, что длинные ноги обворожительной парижанки были слегка раскинуты, он просовывал между ними палец под самой попой и кое-что щекотал. Тогда Клер ругалась, взмахивая ногами. Маринка же, останавливая игру, строго восклицала:

– Вот идиот! Ни ума, ни стыда, ни совести!

– Но зато трёх этих полезных качеств у остальных здесь присутствующих – вагон, – заметила Рита, войдя как раз в момент домогательства и прикрыв за собою дверь, – Как дела, придурки?

– Идут на ладан, – произнёс Димка, опять берясь за работу. Он был смазлив, учился в художественном училище и любил покурить гашиш.

Клер, повернув к Рите свой длинный нос, и косо взглянув потускневшим глазом, спросила:

– Ритка, как тебе моя задница?

– С такой задницей тебя, дура, вышвырнут из России и вряд ли пустят во Францию. Но гражданство Конго тебе дадут, если только Димка орла раскрасит под попугая.

– Я ни за что не стану орла раскрашивать, – наотрез отказался Димка, – за надругательство над орлом… то есть, над гербом, могут посадить!

Маринка заметила, что орёл расположен лишь на одной половинке, а не на двух, поэтому надругательство невозможно. Клер не без пафоса рассмеялась, слегка качнув ягодицами. Димка очень смутился.

– Маринка, я в интернет зайду? – попросила Рита, садясь за стол, немалую часть которого занимал гудящий компьютер, – мне срочно необходимо кое-что выяснить.

– Какой цвет? – небрежно осведомилась Клер.

– Ты о чём? – не поняла Рита, бойко замолотив по клавиатуре.

– О выделениях!

– Заткнись, дурочка!

Пока Рита, зайдя на форум лингвистов, скидывала им текст диктофонной записи, а Маринка играла вальс «Дунайские волны», Димка работу свою окончил. Клер, услышав об этом, была, казалось, шокирована.

– Дурак! – крикнула она, развратно вставая на четвереньки, – семнадцать лет ему! Может, семьдесят? Если бы тебе было семнадцать лет, то я бы уже пять раз забеременела!

– Тебе ещё рановато иметь детей, – заметила Рита, глядя на монитор, – ты не обладаешь достаточной социальной ответственностью. Вот если тебе удастся хотя бы Тишку воспитать так, чтобы он не скололся, не спился и не скурился, сможешь подумать и о ребёнке. Кстати, откуда ты привела этого щенка?

– С выставки бездомных собак, которая каждый месяц проводится в Люблино, – ответила Клер и спрыгнула на пол. Взяв со стола зажигалку и пачку «Мальборо», закурила. Потом, приблизившись к зеркалу на шкафу, она повернулась к нему спиной и довольно долго рассматривала свою необыкновенную попу. При этом она скептически поджимала губы, но по её лицу было видно, что ей всё нравится.

– Что, пойдёт? – поинтересовался Димка, складывая в пакет свои инструменты и принадлежности.

– Да, нормально. Спасибо, Димочка.

Подойдя к висевшей на гвозде курточке, голопопая Клер со сдвинутыми бровями вынула из неё две купюры и протянула их Диме. Тот взял. Спросил:

– Почему так мало?

– Как это мало? Много!

– Ты что, совсем озверела? Мы договаривались за триста!

– Да это ты озверел, по-моему! Я вчера дала тебе двести, сегодня – двести! Это уже грабёж среди бела дня!

– Но мы договаривались за триста!

– Димулечка, больше у меня нет! – прохныкала Клер, расставляя ноги, – можешь меня теперь спереди немножко пощекотать, но только неглубоко!

Димка не замедлил воспользоваться заманчивым предложением. Клер чуть-чуть постонала, закатывая глаза, а потом сказала, что хватит, хорошего понемножку, и грубо вытолкала взволнованного мальчишку за дверь, дав ему окурок, чтоб выбросил. Закрыв дверь, стала одеваться, вполголоса подпевая игре Маринки. Надев трусы, колготки и юбку почти до пят, она со спины приблизилась к Рите и поглядела на монитор. Там был перевод. И Клер прочла громко:

– «Крылатый Странник – в вечной ночи, но с ним – вечный свет милости моей, к которому не пристала скверна предательства. Пейте же со мной спасение те, кто не смог его получить до срока!» Что это, Ритка?

– Сука!

Этот почти истеричный крик заставил Маринку выронить медиатор, а Юльку – пробкой взмыть на поверхность с сумрачных глубин сна и вскочить с дивана, вытаращив глазищи. По всей квартире все стихли, кроме щенка. Тот громко залаял и, прибежав, заскрёб в дверь когтями. Юлька впустила его. Тем временем, Рита убрала текст с экрана и обратилась к Клер, которая перед ней стояла с раскрытым ртом:

– Извини, пожалуйста! Но ты – тварь.

– Почему я тварь? – заорала Клер, взяв на руки Тишку, который начал вылизывать ей лицо, – это что за новости?

– Я веду секретную переписку! – резко сказала Рита, – Какого чёрта ты рожу свою суёшь к монитору? Жить надоело?

– Ого! Да это угроза! – вспыхнула Клер и быстро поставила Тишку на пол. Маринка с Юлькой ещё быстрее к ней подошли, взяли её за руки и заставили сесть на стул. Клер затрепыхалась, пытаясь вывернуться.

– Сидеть! – приказала Юлька, которая отличалась невероятной жёсткостью, – и не дёргаться! А не то башку тебе откручу!

– Она угрожает! – пищала Клер, брызгая слюной, – дайте её мне всего на одну секунду! Я – в своём праве!

Рита, тем временем, забивала в поисковик «Библия спасение». Не сводя с монитора глаз, она возразила:

– Клер, у тебя на жопе – клеймо не только твоей свободолюбивой родины, но и вечной вотчины Сталина. О каких правах ты смеешь вопить, коза? До полной неадекватности упоролась?

– Я за свои права буду убивать в аду и в раю! – верещала Клер, – Меня можно расчленить, но не изменить!

Именно за это Рита и обожала страстную парижанку. Ей захотелось с ней помириться. Но в этот миг распахнулась дверь, и в комнату вошли парни, встревоженные свинячьим визгом – Веттель, Шульцер и Блин. Прочие остались стоять за дверью.

– Ритка, где ты, там драки, – заметил Блин, обводя глазами красные лица девушек, – по какой причине сцепились?

– Димку не поделили, – сказала Клер, мгновенно остыв, – вы можете быть свободны. Всё хорошо.

– Это так? – обратился Веттель с вопросом к Юльке. Та, подтвердив, отпустила Клер. Так же поступила Маринка. Она была очень зла на Риту. Действительно, Блинов прав: где она, там драки. Домру чуть не разбила из-за неё!

– Я ужас как голодна, – сказала Маринка, открыв свой шкаф, чтобы убрать домру, – и Тишку надо кормить. Кто со мной на кухню?

Клер поднялась, не глядя на Риту.

– Я.

– И я сейчас тоже лопну от голода, – заявила Юлька и села, чтобы надеть носки. Она разбиралась в нотах, тональностях и гармониях куда более основательно, чем в художественных аспектах русского языка. За это Щегол её недолюбливал, говоря, что из-за таких, как она, такие как он и Сергей Есенин вешаются.

Из комнаты таким образом, вышли все, кроме одной Риты. И Тишку взяли с собой. И закрыли дверь. О большем нельзя было и мечтать. Радостно вздохнув, Рита закурила лежавшие на столе перед нею «Мальборо» и продолжила изучать вопрос, который её интересовал.

Клер вернулась в комнату незаметно, так как была босиком, а системный блок на столе шумел, как бульдозер. Лицо француженки было бледным и чрезвычайно глубокомысленным, потому что она хорошо затянулась с Ингой. Так же, как десять минут назад, она подошла к Рите со спины и, сдерживая дыхание, с любопытством уставилась на экран. К её любопытству немедленно примешалось сильное удивление. Рита переходила с сайта на сайт, читала историю за историей. Между её бровями пролегли две глубокие складки. Она курила уже четвёртую сигарету, гася окурки прямо о край стола.

Вскоре после Клер пришла Юлька. Стянув носочки, она опять легла спать. При этом воскликнула:

– Помирились? Умницы!

– А? Чего? – встрепенулась Рита и повернула голову. Ей всё стало понятно. Юлька уже спала. Она засыпала молниеносно. Клер с наглой рожей стояла рядом и ухмылялась. Возобновлять скандал Рита посчитала бессмысленным. Её вдруг охватило сильное утомление. Захотелось спать. Ещё бы – два часа ночи! Кажется, эта дрянь успела разнюхать чересчур много. И чёрт бы с ней, пускай знает! Надо вызвать такси и ехать домой.

– Я сразу же поняла, что это – слова самого Иисуса Христа, – заявила Клер, – кто, кроме Него, может говорить кому-то о своей вечной милости, предлагая пить вместе с Ним спасение? Это ведь евангельская идея! Впрочем, цитата – не из Евангелия.

– Ты очень сообразительна и начитана, – безучастно зевая, сказала Рита.

Клер рассмеялась.

– Так у меня родители – культурологи! Они с детства меня натаскивали по всяким таким аспектам, включая Новый Завет. Я с тобой согласна – речь здесь идёт именно о ней! Но что это за Крылатый Странник в вечной ночи? Я так и не поняла. А ты поняла?

– Нет, не поняла.

– А где ты взяла эту диктофонную запись?

– Ты и об этом знаешь?

– То, что знает Щеглов, немедленно узнаёт весь мир! – опять засмеялась Клер, – ну, так откуда запись?

У Риты вдруг возникла идея. Одну секунду поколебавшись, она спросила:

Клер, у тебя есть котёнок? Белый?

– Да, но совсем немножко, – также поколебавшись и поглядев на Юльку сказала Клер, – тебе надо?

– Да.

– Ты уверена?

– Я устала, – тихо призналась Рита, чуть помолчав, – я очень устала. Мне очень нужен котёнок.

– Ну, будь по-твоему.

Через двадцать минут Рита уже чувствовала себя совсем по-иному. К этому времени рядом с Юлькой спала Маринка, а между ними торчали уши щенка. Голоса на кухне не утихали. Парни там пили молотый кофе и источали дым различных сортов. Малика играла на скрипке, а Инга плакала, объяснившись по скайпу с другом. Было два сорок.

– Надо идти домой, – заявила Рита, вставая из-за стола, – ты меня проводишь, мадам Клико?

– Я мадемуазель Дюбуа, – улыбнулась Клер, – разве ты поедешь не на такси? Метро ведь откроется в пять утра!

– Я отправлюсь домой пешком.

– А где ты теперь живёшь?

– На юго-востоке, в Выхино. Если вдруг метро откроется раньше, чем я дойду, то я им воспользуюсь.

– Хорошо, – немножко подумав, сказала Клер, – я с тобой пройдусь, но недалеко. Но прежде загляну к Веттелю. У него остались мои ботинки.

Какого чёрта ботинки Клер делали у Веттеля, Рита так и не поняла. Ей на это, впрочем, было плевать. Но она заметила, что от Веттеля вышла Клер сама не своя, хотя она пробыла там всего минуту, и ни одного слова Веттель ей не сказал, поскольку он находился вовсе не в комнате, а на кухне. Это была загадка.

– Что с тобой, Клер? – поинтересовалась Рита, когда они выходили в мёртвую тишину двора. Дождик уже стих, и с крыши не капало.

– Ничего, – отвечала Клер, – ничего. Я просто задумалась.

Её мысли были, казалось, очень печальны и глубоки. По чёрному небу тревожно плыли низкие облака. Противоестественная борьба города и ночи пугала их. Две пары изящных маленьких каблучков стучали по Большой Спасской неодинаково: одна – весело,а другая – как-то подавленно. Дошагав до Садового, на котором поток машин значительно поредел, подруги свернули вправо.

– Давай, рассказывай, – предложила Клер, – откуда у тебя запись?

– Это останется между нами? – спросила Рита.

– Клянусь.

И Рита, поверив, ей рассказала всё, что знала от Гамаюнова. Шли они очень быстро. К концу истории впереди виднелся залитый ярким светом мачтовых фонарей Павелецкий мост. Чёрная река, стиснутая гранитными берегами, была похожа на затаившуюся змею, так мрачно блестела её поверхность.

– Я поняла, – воскликнула Клер, отбрасывая окурок, – в страстную пятницу женщина, находясь в клинической смерти от очень сильной кровопотери, действительно угодила в ад. Там был Иисус, который, как ты прочла час назад, спускался туда, чтобы говорить с мёртвыми.

– Но ведь Он это делал один единственный раз – в ту самую пятницу, когда был распят на кресте, – возразила Рита, – нигде не сказано, что Христос спускается в ад перед каждой Пасхой. Или я что-то путаю?

– «Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел», – улыбнулась Клер, – муж тёти Марины был прав: Иисус – вне времени. Его смерть, как и Его жизнь – вечна.

Рита была ошеломлена.

– Муж тёти Марины? – пробормотала она, – ты близко знакома с Мариной Влади, вдовой Высоцкого? Или брешешь?

– Я не брешу, – обиделась Клер, – моя мать с ней квасит примерно так же, как мы с тобой! Она – моя крёстная, если я ничего не путаю. Но могу и напутать. Мне ведь на это было плевать. Я не верю в Бога. То есть – не верила ещё три минуты назад! А теперь я знаю: Бог есть. И знаю, кто сын его – наш Спаситель!

Они уже входили на мост, река под которым сверху была похожа не на змею с яркой чешуёй, а на замедляющийся поток расплавленного свинца. Машин почти не было, ибо время приблизилось к четырём. Дома уснувшей столицы напоминали дочерна выгоревшие пни, торчащие из серебряного тумана.

– Так он вне времени, наш Спаситель? – переспросила Рита, не без труда поспевая вверх по мосту за юной и длинноногой француженкой, – значит, он …

– «Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел», – повторила Клер, – гвозди до сих пор рвут его ладони, и кровь его до сих пор течёт, и он до сих пор спускается в ад, где говорит с мёртвыми. И теперь ты знаешь, о чём.

– Не знаю! – вскричала Рита, – что это за Крылатый Странник в вечной ночи? Откуда у него вечный свет?

– Ты так и не поняла?

Рита изумились.

– Как будто ты поняла!

– Я – да.

– Тогда объясни!

– Прости, не могу, – ответила Клер и остановилась.

Остановилась и Рита. Они стояли на самой высокой точке моста. Всё вокруг сияло морем огней, подёрнутым предрассветной туманной дымкой. Клер очень пристально поглядела на Риту, затем – на город вокруг и, одним прыжком забравшись на парапет, шагнула вперёд.

Рита слишком ясно поняла взгляд подруги, чтобы не быть готовой к этому шагу. Одной секунды хватило ей для того, чтобы снять ботинки и куртку. Бросившись в реку с высоты пятого этажа, Рита ощутила такой свист ветра в ушах, что, мелькнула мысль:уж не Соловей ли разбойник этот Крылатый Странник,к которому так ретиво ринулась Клер? Вода была, разумеется, не парным молоком – ещё бы, апрель! Едва сошёл лёд. Невольно вдохнув при соприкосновении с нею и чудом не захлебнувшись при погружении, Рита почувствовала во рту солёное. Разве море? Откуда соль? Много лет назад Рита занималась плаванием почти профессионально. Потому джинсы и блузка, в которых она была, не сильно ей помешали. Вынырнув и одним рывком подняв на поверхность Клер, которая погружалась медленно, она сразу всё поняла. Несчастная Клер ударилась о фанеру, которая выплывала из-под моста. Чёрт знает, откуда она взялась! Из раны на голове у девушки текла кровь. Клер была без чувств. Это облегчало Рите задачу. Правой рукой она ухватила самоубийцу за капюшон, а левой загребла к берегу. Тот, конечно же, был отвесным, но вдалеке виднелся причал с чугунными столбиками по всем четырём углам и с тяжёлой цепью на них. Над ним вздымались ступени гранитной лестницы.

Когда Рита выбралась на причал, выволокла Клер и перевернула её ничком, у неё самой в глазах всё вдруг задвоилось. От холода и неимоверного истощения сил она, как и Клер, лишилась сознания.

Глава тринадцатая

Ирка сводит счёты

В хипстерском ресторанчике на Лубянке дела у Ирки шли хуже некуда. Белые, со смешными бантами туфли, которые посчитала бы старомодными даже Анна Австрийская, продолжали мучить её чувствительные, как у принцессы, ноги, и никакие пластыри не могли этому противостоять. Попытки договориться с начальством, чтобы ходить в какой-нибудь другой обуви, неизменно оканчивались одним: не нравится – пошла вон. Вдобавок, рояль, на котором что только не играл очень неплохой музыкант, решили убрать, сочтя его слишком сильным уходом в ретро, и заменить электроникой. Пианист, услышав об этом, сразу уволился. Но рояль всё ещё стоял. Стоять ему оставалось несколько дней. Ирка его слушать очень любила, хоть и не желала играть на нём, скрывая свою специальность.

Отпахав смену, в которую зазвучала новая музыка, а потом ещё отучившись, она пришла домой разъярённая. Квартирантка Рита, уже неделю лежавшая с воспалением лёгких, благодаря тяжёлому состоянию, увильнула от её гнева. Но бедной Женьке, которая вместе с мальчиком из соседнего дома смотрела в ноуте фильм, досталось не по заслугам. Конечно, оба они валялись в одних трусах, ну и что ж такого? В шестнадцать лет надо в куклы, что ли, играть? Презики убрали, трусы надели – чего орать-то? Однако, бедный мальчишка вылетел из квартиры ровно в том виде, в котором был, а его одежда вылетела в окно. Этакое дело Женьке, понятно, не по душе пришлось. Грянул бой. Разнимала Рита.

– Вы просто суки! – проговорила она, вылив на драчуней ведро холодной воды и опять улегшись под одеяло, – если вы ещё раз такое себе позволите, я начну искать другую квартиру! Ясно?

– Сука она, – проворчала Женька, ползая с тряпкой по полу, – придолбалась на ровном месте! Я ей башку скоро оторву!

Старшая сестра, храня гордый вид, переодевалась. Напялив джинсы и водолазку с продранным рукавом, она обратилась к младшей с вопросом, кто сейчас дома у Гамаюновых.

– А я знаю? – взорвалась младшая, – сунь туда своё рыло и посмотри!

– Мне нужен фотограф с аппаратурой профессионального уровня, – продолжала Ирка, не опускаясь до перебранки со своим жалким подобием, – а Наташкин парень – ну, этот, новый… кажется, Феликс его зовут – именно фотограф. Не у неё ли он?

– Я пока ещё недостаточно морду тебе набила, чтобы её фоткать, – не шла на мир юная развратница, – отвали!

Тут опять раздался слабый голосок Риты.

– Ирка, Наташа двадцать минут назад сюда заходила – просила штопор, чтобы открыть бутылочку, – сообщила она, – фотограф сейчас, наверное, с ней. Если ты не хочешь разрушить ещё одну эротическую идиллию, тебе лучше поторопиться.

Сочтя этот совет мудрым, Ирка надела на ноги шлёпанцы и помчалась к двери. Уже открыв её, спохватилась.

– Риточка, как твоё самочувствие? Тебе Женька купила швейцарский антибиотик, который Виктор Васильевич посоветовал?

– Я его уже ей вколола, – нанесла Женька своей сестрице самый страшный удар, на который только была способна её фантазия, – внутривенно!

Однако Ирка, узнав, что её сестра не тупица, в злобных конвульсиях не забилась, а понеслась во весь дух к соседям. Стала звонить. Открыла Наташа – к счастью, ещё одетая.

– Натали, мне нужен твой Феликс! – вскричала Ирка после обмена приветствиями, – он, случайно, не здесь?

– Он здесь. Зачем он тебе?

– Я хочу, чтоб он заморочился на часок моими ногами.

Наташа дверь не захлопнула, потому что знала Ирку великолепно. Когда студентка консерватории волновалась, то становилась во всём похожей на свою младшую сестру Женьку, которая не всегда выражала словами именно то, что пыталась выразить. Потому Наташа, пользуясь тем, что Дуньки и отца с матерью дома нет, пригласила Ирку на кухню, где сидел Феликс, и предложила ей сформулировать свою мысль как-нибудь яснее. Тут же и выяснилось, что Ирка намерена разместить в соцсетях фотографии своих голых ступней, до крови натёртых скверными туфлями, чтобы сделать подлому ресторану антирекламу – смотрите, мол, до чего там доводят официанток!

– Но ведь тебя мгновенно уволят, – заметил Феликс, очень приятный парень лет двадцати четырёх, – ты этого добиваешься?

– Нет, конечно! Зачем мне это? Я ведь могу уволиться и сама, что скоро и сделаю! Мне работать там невозможно. Они сознательно портят всё, что делает меня мной – начиная с ног и кончая музыкой! Зло должно быть наказано. Фотографии наберут пару миллионов просмотров – если, конечно, будут иметь высокое качество. Вот для этого нужен ты.

– Пару миллионов просмотров? – переспросила Наташа с огромным скепсисом, – с какой стати?

– Больше, – вдруг сказал Феликс, сделав глоток красного вина, – она ведь похожа на Анжелику Варум! Кошмарно похожа. Эротика в таком образе привлечёт большое внимание. Я сниму на айфон, но сниму, как надо. Ты интернет взорвёшь!

– Никакой эротики! – быстро замотала головой Ирка, – я догола раздеваться не собираюсь!

– Этого и не требуется. Браслетик можно оставить.

Это была, конечно же, шутка. Ирка смотрелась достаточно эротично даже в потёртых джинсах и водолазке с порванным рукавом. Пройдясь по квартире, Феликс велел Наташе убрать предметы с письменного стола в её комнате и красиво расположил на нём Ирку, снявшую обувь. Ирка уселась боком к окну, другим боком к камере, устремляя взгляд в объектив. При этом правую ногу она согнула, обхватив голень сцепленными руками, а левую под неё подсунула, чтобы продемонстрировать нижнюю сторону своей маленькой и изящной ступни.

– Да она заклеена у тебя! – вскричала Наташа и, подойдя, содрала с ноги Ирки пластыри. Ирка ойкнула. Присмотревшись к её стопе, Наташа признала, что да, натёртости впечатляют. И отошла.

– Сделай взгляд надменным, как будто смотришь из «Мерседеса», – распорядился Феликс, готовясь фотографировать, – нет, агрессию убери! Вспомни «Незнакомку» Крамского. Приподними подбородок! Вот так, отлично.

– Да, ничего! Но надо ведь показать и вторую ногу, – сказала Ирка, когда ей дали взглянуть на готовый снимок в айфоне, – мне другим боком сесть?

– Да, но сядь лучше по-турецки. Ага, вот так! Наташа, отдери пластыри.

Третий снимок был со спины, с повёрнутой профилем головой и попой на пятках. А для четвертого снимка Ирка легла на живот, уперев в кулак подбородок и согнув ноги в коленях так, что обе её подошвы с кровоподтёками оказались выше взлохмаченной головы. Как раз в такой позе её и застали Дунька, Виктор Васильевич и Елена Антоновна, возвратившиеся из долгой поездки в торговый центр, где они покупали Дуньке всякие шмотки для заграницы. Ирка смутилась невероятно, но когда Феликс с Наташей всё объяснили, она краснеть перестала, так как вошедшим стало смешно. Спрыгнув со стола, Ирка вознамерилась прошмыгнуть между Виктором Васильевичем и Дунькой. Но Гамаюнов вдруг задержал её.

– Как там Рита? – осведомился он.

– Хорошо, – ответила Ирка, – Женька ей уколола антибиотик, который вы порекомендовали.

– Женька? – напрягся Виктор Васильевич, – тогда вряд ли всё хорошо! А впрочем, посмотрим. Передай Рите, что я сегодня заглядывал в неврологию, где её подруга лежит с травмой головы. Она уже ходит.