Читать книгу Божьи садовники - Григорий Евгеньевич Ананьин - Страница 1
ОглавлениеГлава 1.
Мертвый дом
Если лететь на Камчатку из Петербурга или другого западного русского города, придется пересечь ее всю; некоторые говорят, что это неудобно, но ведь есть и на что поглазеть. Правда, для этого требуется хорошая погода, которая в тех краях бывает нечасто, да еще чтобы место продали не какое-нибудь, а возле иллюминатора. Зато уж если повезет, редко кто останется недовольным: разве что старые брюзги, которые и на самом смешном фильме умудряются делать кислую мину, и сам Бог не скажет, как у них это получается. Западный берег Камчатки, который омывает студеное Охотское море, плоский и болотистый, но он таков лишь затем, чтобы сильней оттенить красоту вырастающего за ним Срединного хребта. Горы эти проходят через весь гигантский полуостров, от севера и до юга; они совсем юные и, пожалуй, даже не помнят некогда бродивших по земле огромных ящеров. Гордые своей силой и молодостью, они то грозно вздрогнут, и тогда по телевизору говорят об очередном землетрясении, то с грохотом выбросят высоко в небо серую тучу пепла, а по их склонам изольется огненная лава, подобно жидкому металлу; свысока смотрят они на древний Урал, пусть тот и богаче недрами. Самолет летит дальше, и вот под крылом уже река Камчатка, давшая название всему этому краю. Весной и летом она вся бурлит от входящего в нее лосося, и тогда на ее берегах во множестве собираются медведи на пир и провожают самолет удивленными глазами. Пилотам нет до них дела; вскоре показываются уже другие горы, выходящие к Тихому океану, и среди них выделяются Ключевская, Кроноцкая и Корякская Сопки; словно три богатыря, стоят они у восточного рубежа России. Недалеко и знаменитая Долина гейзеров, где прямо из земли бьют термальные источники, покрытые паром; некоторые из них так горячи, что в них можно сварить яйцо всмятку. А вот и Авачинская бухта – конечная цель путешествия; на ее берегу стоит Петропавловск-Камчатский – центр всего края. В 1854 году храбрые русские моряки разгромили здесь англо-французский десант; с тех пор, говорят, неупокоенные души англичан и французов скитаются вдоль берега, в скалах, протяжным стоном пугая морских птиц.
Тодик очень давно слыхал эту легенду, но не рассказывал о ней даже Морти: друг ведь мог разуверить его, а кому же охота быть разуверенным? Призвать в свидетели птиц Тодик тоже не мог, хоть и пытался их расспросить: чайки чересчур суетливы и, не дослышав вопроса, улетают в море за рыбой, а если и ответят что-то, так галдят, что ни слова не разберешь. Так ничего и не вышло у Тодика с этой затеей; он, впрочем, не слишком-то и огорчался, а в столь солнечный и тихий день, как сегодня, ему и подавно не хотелось переживать о чем-либо. По мольбам туристов Бог посылает такие дни, думал Тодик, а больше он ни о чем не думал: он ждал того, что произойдет на земле, но смотрел в небо – светлое, родное, бесконечное. Вдруг что-то мелькнуло перед его взором; мальчик скосил глаза и тотчас ощутил на своем лице приятный холод.
«Снег? Откуда?»
Снежинка, которая таяла на самом кончике его носа, молчала; вслед за ней опустилась вторая, затем третья, четвертая, пятая. Тодик принялся считать их: ему казалось, что снежинки пришли к нему в гости, и было радостно, что гостей так много. Сперва Тодик считал про себя, но затем его губы непроизвольно начали шевелиться: «Двенадцатая… Тринадцатая… Четырнадцатая… Пятнадцатая…»
– Стопятисотая!
Тодик не успел дернуться: кто-то, подлетев сзади, обхватил его одной рукой, а чья-то мягкая ладонь закрыла лицо, отчего все сразу исчезло – и небо, и солнце, и снежинки.
Тодик рванулся:
– Пусти!
– Загадку прежде отгадай!
– Какую еще загадку?
– Когда снег при солнце бывает?
Секунд десять Тодик размышлял, потом сдался:
– Ну не знаю я!..
– Дурачок! Когда надо, чтобы кто-нибудь этому радовался!
– Ух ты! А ведь и правда! – Тодик открыл глаза и прямо перед собой увидел смеющееся лицо товарища.
– Морти! Напугал ты меня…
– А ты думал, тебя бес в объятиях держит?
– Тут на всякое подумаешь, когда ты подкрадешься тихой сапой… Слушай, Морти, – Тодик перевернулся кверху спиной и показал рукою куда-то вниз, – вон тот гейзер через час начнет фонтанировать. Давай вместе посмотрим, как он извергается. Вдвоем интереснее!
– А ты почем знаешь, что через час? В будущее заглядывал?
– Немножко…
– Вот по хроносканеру и посмотришь. Или вообще по телику.
– Так никакого же удовольствия…
– А придется… Слушай, Тодька, – голос Морти вдруг стал серьезен, – я ведь здесь не просто так, а по делу…
Тодик вздрогнул:
– Откровение?
Морти пожал плечами:
– Как обычно… Плод Господень дозрел – значит, срезать надо.
– А где он?
– Там. – Морти взглядом показал направление.
– И далеко?
– Через весь континент. – Тодик понял по голосу друга, что он не шутит.
– Ой…
– Кто ж виноват, что ты в такую глухомань забрался? Ладно, подхвачу тебя снизу, если совсем из сил выбьешься.
– А петь ты будешь или я?
– В прошлый раз я пел, теперь вроде бы твоя очередь… Впрочем, на месте разберемся.
Морти и Тодик взмыли вверх, держа курс на Охотское море, еще покрытое льдом; его мальчики пересекли быстро. За морем на тысячи километров шла тайга; после долгой, суровой зимы она потихоньку оттаивала, но казалась совсем еще мертвой. Ни единой птицы не было в воздухе, и только большой ворон, хозяин этих мест, тяжело поднимался над стеной бескрайнего леса. Заметив его, Морти крикнул:
– Эй, приятель, здравствуй!
– Зря ты, – негромко вымолвил Тодик. – Сейчас увяжется за нами…
– Увяжется – оторвемся: не беда!
Тем временем ворон и впрямь сильнее замахал крыльями и полетел к ребятам:
– Утр-речка, утр-речка!
– Как дела, разбойник? – спросил Морти.
– Пар-ршиво! Супр-руга, кар-рга стар-рая, всю плешь пр-роклевала: р-ребятишки жр-рать пр-росят, все кор-рму да кор-рму! – Ворон чуть-чуть обогнал мальчиков и заискивающе посмотрел Морти прямо в глаза.
– На чужой кар-равай клюв не р-разевай! – передразнил ворона Морти, подражая его карканью. – Надеешься, что мы тебя наведем на поживу? Да ведь там, куда мы держим путь, свои вороны имеются. Или думаешь, их птенцам есть не надо? Давай, Тодька, ходу! И не ной: тебе разминка полезна, а то у тебя уже складка образовалась на кое-каком месте!
Тодик смущенно обернулся и оглядел себя:
– Врешь ты все, Морти! Ничего там нет…
– А вот теперь есть! – И прежде чем Тодик опомнился, он ощутил резкую боль пониже спины.
– Ай, Морти! Зачем щиплешься?
– Что, хочешь меня в ответ ущипнуть? Догони сначала!
– Ах ты! – Тодика охватило безудержное веселье, и он устремился вслед за вырвавшимся вперед товарищем. Старый ворон проводил их взглядом, затем недовольно каркнул в последний раз и воротился к пристойному для себя делу: разыскивать пищу для своих голодных детишек.
* * *
Тодик и Морти держали курс на юго-запад; долгая дорога притомила их, и они уже не пересмеивались. Теперь под их крыльями расстилалась вместо тайги степь, а над степью висели свинцово-сизые облака, и казалось, что ночь опустилась на землю раньше времени. Точно так же, как почти ничего не видел глаз, почти ничего не слышало ухо, и странно было ощущать подобную тишину в этой степи, где, как прекрасно знали ребята, жило много людей, стояли большие города и работали шахты. Теперь же лишь откуда-то издалека доносились редкие взрывы, но это был не шум горных работ, а что-то совершенно другое.
Морти замедлил полет и принялся кружить, как это обычно делают грифы; Тодик напряженно следил за товарищем. Поиски продолжались недолго: минуты через три Морти заскользил вниз. Тодик полетел за ним, к небольшому хутору, или, точнее, тому, что от него осталось, поскольку часть дома была разрушена, а все остальное, видимо, стало жертвой начавшегося пожара. Влетев в разбитое окно, чему не помешали и решетки, мальчики увидели следующую картину. Хоть дом и устоял в огне, изнутри он выгорел практически весь; смрад висел нестерпимый; возле стены съежилось несколько черных фигур, которые, очевидно, были когда-то людьми, но сейчас напоминали скорее плохо сделанные обезьяньи чучела. Фигуры эти воняли сильнее, чем что-либо другое в этой комнате, а те из них, у кого еще оставались руки, держали их перед собою, словно пытаясь заслониться от какой-то страшной и неминучей беды. Лицо Морти сделалось мрачнее, чем тучи, что висели над хутором; сжав кулаки, мальчик повернулся в ту сторону, откуда послышался глухой отзвук очередного взрыва, и процедил:
– Скоты! Живьем бы у них душу из тела вырвать!
– Морти, не надо, – робко произнес Тодик. – Они, быть может, и не хотели: случайно так получилось. У нас ведь тоже не всегда все хорошо выходит…
– «Не всегда хорошо выходит!» – передразнил его Морти. – Знаешь, Тодька: если еще будешь их защищать, по загривку схлопочешь! Пошли дальше: тут одни трупы, и здесь нам делать нечего.
Морти был прав, и ребята, покинув комнату, очутились в коридоре, столь же обгорелом и зловонном. Они уже хотели разделиться, чтобы побыстрее обыскать весь дом, как Морти вдруг поднял палец:
– Тс-с, Тодька! Слышишь?
В дальнем конце коридора темнела приоткрытая дверь, на которой Тодик разглядел нарисованного бельчонка и догадался, что она ведет в детскую. Рядом виднелись и остатки мишуры: наверное, пожар начался, когда хозяева готовились к какому-то празднику. Из-за двери доносились тихие всхлипывания; Морти и Тодик подошли и заглянули внутрь. Прямо напротив двери, на полу лежала девочка; казалось, ей было столько же лет, сколько и ребятам. С какой-то тревогой смотрела она на нежданных гостей, но, судя по всему, их не видела, поскольку не попыталась ни застонать, ни пошевелиться. Рядом с ней, по щиколотку в красноватой жиже, стоял незнакомый мальчик; кулаком он утирал слезы, а его большие белые крылья бессильно поникли до самого пола, будто одрябнув, как широкие листья в засуху. Морти подошел к нему совсем близко и окликнул:
– Брат! Прости, не знаю, как тебя звать…
Мальчик резко выпрямился; в его глазах по-прежнему стояли слезы, но сейчас сверкнул и гнев, и он крикнул:
– Убирайтесь вон, чернокрылые!
Морти опешил, но почти сразу пришел в себя:
– Не дури!
– Вас сюда никто не звал!
– Мы посланы Богом забрать у нее душу!
– Она будет жить!
– Жить? Ты вообще видел, что у нее с ногами?
– Живут и без ног!
– И ты думаешь, она долго протянет?
– Ее спасут! Скоро здесь будут люди! Смотри!.. – Мальчик очертил пальцем круг в воздухе, и тотчас на этом месте появился диск; он ярко переливался всеми цветами радуги, как игрушки, которые в парке продают маленьким детям.
– Да? А у меня по-другому показывает… – Морти повернулся к товарищу. – Тодька, дай-ка сюда твой хроносканер!
– Зачем?
– Дай, раз говорю! Нужно!
Тодик повиновался. С полминуты Морти сверял показания.
– Ну, как я и думал! Заранее испортил свой прибор и думал всех нас обмануть. Мошенник!
– Сами вы мошенники! Она вырастет и станет взрослой. Встретит хорошего человека, которому наплевать, может она ходить или нет. У них родятся дети, и я буду охранять их счастье. Я вам ее не отдам!
– Драться хочешь?
– Морти, стой! Не надо… – Тодик приблизился к белокрылому мальчишке и серьезно, по-взрослому посмотрел ему прямо в лицо:
– Ты ведь не хуже нас знаешь, что все это неправда?
– Замолчи!..
– Никого она больше здесь не встретит. И никого не родит!.. Просто тебе жалко расставаться с нею. Хочешь урвать хотя бы несколько минут! Но прах возвращается к праху – помнишь, как нас учили? А души, если чисты, наполняют Божьи закрома. У ней душа чистая, и это лишь благодаря тебе. Ты хорошо справился: знаешь, я тебе даже немного завидую…
Белокрылый мальчик судорожно сглотнул; внутри него словно что-то надломилось, и он уткнулся горячим, мокрым лицом в голое плечо Тодика:
– Я всегда хотел иметь сестренку!.. Поэтому, когда стал ее хранителем, чувствовал себя самым счастливым на всем свете. А она стала для меня сестрой!.. И даже больше! Думал, проведу с нею еще много лет. А теперь меня прикрепят к другому человеку, и я никогда ее не увижу! Вам этого не понять!..
– Скорее всего, ты прав, – не сразу ответил Тодик. – Полностью понять тебя я не смогу. И Морти не сможет… А вот моя мама – она бы, наверное, поняла…
– Твоя мама?
– Она держалась почти до конца. И лишь когда гроб стали опускать, я услышал ее крик: «Не отнимайте его у меня! Подождите!» Двое мужчин держали ее – один за левую руку, другой за правую, – а она все рвалась и кричала… Хотя, если так рассудить, зачем? От меня, мертвого, все равно дома не было бы никакого проку!.. Хочешь, поплачем вместе, если тебе от этого станет легче? Я не за компанию – мне самому грустно… – Последние слова Тодик произнес дрогнувшим голосом, будто и впрямь готов был вот-вот разреветься. – Только давай недолго – она ведь мучается…
Мальчик с белыми крыльями медленно поднял голову, затем перевел взгляд с Тодика на Морти, который стоял чуть поодаль, и тихо произнес:
– Простите, чернокрылые братья! Позаботьтесь о ней…
Он опустился на колени и поцеловал девочку в лоб – по обычаю братьев-хранителей, когда они навсегда оставляют подопечного. После этого мальчик взмахнул крыльями и покинул дом, где ему нечего было больше делать. Морти шмыгнул носом и принялся как-то очень внимательно разглядывать закопченную стену, будто надеялся что-то прочитать на ней; заметив это, Тодик шагнул к товарищу и взял его за руку, но Морти резко развернулся:
– Пустое, Тодька! Ты – молодец!.. Давай уже закончим!
– Давай! Я спою ей самую лучшую песню, какую только знаю!
Тодик сложил руки крестообразно на груди, приподнялся на цыпочки и раскинул свои широкие черные крылья; еще миг – и он завис в воздухе, не поднимаясь, впрочем, высоко. Летать в комнате было не так удобно, как прежде над тайгой или степью, но Тодик уже привык к подобным мелочам и не обращал на них внимания. Через секунду раздался его звонкий голос:
Ночь ушла – приходит день,
Исчезает злая тень.
Добрым людям на земле
Не блуждать уже во мгле!
Терпеливых ждет награда,
И душа, как прежде, рада
Вслед за Господом идти
По заветному пути…
Тодик продолжал петь; он был настолько сосредоточен, что даже не смотрел на девочку. Но если бы он кинул на нее взгляд, то заметил бы, что ее дыхание мало-помалу делается более ровным и спокойным, словно не было уже ни боли, ни испуга, и вот наконец девочка улыбнулась, как улыбаются дети, когда мать укутывает их на ночь одеялом и желает добрых снов. Морти тем временем сделал движение пальцами, точно хотел зажать что-то в кулак, и тут же на его ладони возникла круглая печать, на которой была изображена Адамова голова – давний символ смерти и бесстрашия человека перед ее лицом. Печать эту Морти прижал ко лбу девочки, и вокруг ее головы появился зеленоватый ореол, видимый только Господу и его слугам; оттенок его был настолько чист, что его не смог бы воспроизвести ни один художник. Сияние расширялось, и вот оно охватило девочку уже целиком, охватило и самого Морти. Мальчик увидел, что он стоит на узкой тропке, которая вилась меж двух полей, причем справа росла густая пшеница, а слева склонялись набитые зернами подсолнухи. Морти двинулся вперед, иногда огладываясь по сторонам: хотя он и не очень боялся повстречать здесь бесов, предосторожность все-таки не была лишней. Ласковый южный ветерок трепал волосы у него на макушке, шелестел в залитой солнцем ниве, и, кроме этого перешептывания колосьев да песни Тодика, которая лилась будто бы с небес, никаких звуков больше не было. Но вдруг Тодик сбился с ритма, точно поперхнувшись; вероятно, он перестарался и попробовал взять слишком высокую ноту. Тотчас контуры всех предметов начали искажаться, темнеть, становиться такими же уродливыми, как безжизненные людские тела в опустошенной огнем комнате. Морти почудилось, что он очутился внутри какого-то ночного кошмара, когда не видать дороги и непонятно, куда же дальше идти.
– Тодька! Фальшивишь! – крикнул он.
Страшные образы исчезли: видимо, Тодик услышал товарища или сам понял свою ошибку и впредь ее не повторял. Морти продолжил путь; тропа завернула в палисадник и уперлась в крыльцо какого-то дома. Мальчик быстро сообразил, что это – тот самый дом, который он видел сегодня с воздуха, но теперь он был чистый, светлый, и внутри него раздавались веселые голоса и смех. Окно слева было распахнуто; заглянув туда, Морти увидел большую комнату, где собралось много нарядных людей. Одни из них уже сидели за длинным столом, на котором стоял торт с воткнутыми в него свечами, другие стояли рядом и оживленно болтали между собою. Морти толкнул входную дверь; казалось, он вошел невидимкой, потому что никто из присутствующих не обратил на него внимания. Впрочем, Морти и сам не желал его привлекать: он спешил в конец коридора, к двери с изображенным на ней бельчонком. Отворять ее не пришлось: навстречу вышла девочка; с удивлением, но без боязни она разглядывала незнакомого мальчугана, чуть склонив головку набок.
– Кто ты? – спросила она. – Тебя пригласила мама, ты принес мне подарок?
– Аминь! – произнес Морти.
Фигурка девочки начала растворяться в воздухе перед его глазами, как бесследно пропадает пустынный мираж. Вот она и совсем уже исчезла, и лишь на том месте, где должно было находиться ее сердце, возник ярко сияющий комочек; он пульсировал, будто живой. Морти бережно взял его в ладони; комочек был настолько горячим, что пришлось совершить над собою усилие, чтобы его не выронить. Подняв глаза, Морти вновь увидел Тодика, а рядом, в кровавой, дурно пахнущей луже, – мертвую девочку; она по-прежнему улыбалась, и ничто уже не могло стереть эту улыбку с ее лица.
– Все, Тодька! Полетели! – шепнул Морти. – Нет, не назад, через крышу: она не должна видеть то, что видели мы.
Двое чернокрылых мальчишек взмыли вверх, вознося юную душу в жилище Бога, где ей пристойно было находиться. Теперь ее держал Тодик, чтобы Морти мог немного передохнуть. Тучи сгустились еще больше, и из них на землю упали первые тяжелые капли, словно требовалось омыть ее после совершенных на ней грехов. Надвигалась и гроза, нередкая в тех местах весною. Морти и Тодик видели, что она приближается, но отнеслись к этому спокойно: проводя почти все время в воздухе, они разучились ее бояться, так же, как ребенок, выросший на железнодорожной станции, не боится стука поездов. Поэтому Тодик не придал значения тому, что при первом, еще далеком раскате душа девочки сильнее прижалась к его пальцам, будто умоляя защитить ее. Когда же удар грома раздался совсем рядом, Тодик в ужасе почувствовал, что в его руке больше ничего нет. Душа, которую он нес, выскользнула и теперь летела вниз, к разверзающейся до самых облаков темной бездне; камень не мог бы падать быстрее.
Морти сразу обо всем догадался.
– Что ты наделал, Тодька! – крикнул он.
В следующее мгновение Морти понял, что друг его уже не слышит: сложив крылья, Тодик устремился за крохотным светящимся шариком, похожим на сорвавшуюся с неба звезду, глядя на которую люди обычно загадывают желание. Безжалостная, истерзанная войной и напоенная скорбью земля приближалась; она уже готова была поглотить душу девочки, и Тодик, изо всех сил вытянув руки, в отчаянии осознавал, что не успевает. Вдруг перед его носом возникла длинная оскаленная пасть, и мальчик каким-то чудом не врезался в нее. Тодик резко затормозил; прямо на него уставилась черная звериная морда с большими желтыми глазами. Мальчик подумал, что это какое-то чудовище из преисподней, и что есть мочи завопил:
– Она моя, не отдам! Ни за что не отдам!
И тут он услышал хриплый голос, похожий на ворчание собаки:
– Да не верещи, никуда я не собираюсь ее утаскивать! Дай только отогрею малость: она, бедняжка, совсем захолодала!
– Брат Анубис! – с радостью воскликнул Тодик.
Странное существо распахнуло крылья, и на его покрытой густой шерстью груди мальчик увидел спасенную душу девочки. Похоже, последние несколько минут и впрямь были для нее нелегким испытанием: теперь она уже не сияла, как прежде, да и сам свет стал какой-то мертвенно-бледный.
– Ты как здесь оказался?
– Пролетал из Египта по своим делам… Знаешь, пирамиды чем-то похожи на вулканы. – Псоглавец осклабился: он, очевидно, был в курсе, где Тодик любит проводить время.
– У, Тодька, раззява! – Подлетевший Морти щелкнул товарища по затылку, но не больно, поскольку увидел, что все обошлось.
– Ее ведь взрывом убило? – спросил Анубис.
– Да.
– Тогда понятно, почему она так напугалась грома. Держите вашу беглянку да смотрите, впредь не упускайте ее, а то мне подбирать за вами – тоже невелика слава…
– Ну, спасибо, Анубис! Даст Бог, сочтемся! – промолвил Морти.
Тодик робко, словно еще не веря, принял от Анубиса душу девочки. На сей раз он прижал ее к себе и почувствовал, как по всему телу разливается приятное тепло: видимо, девочка простила его и поняла, что бояться больше нечего. Многое подумалось Анубису в тот момент и о многом вспомнилось, но он был от природы не очень-то болтлив и потому промолчал. Он лишь смотрел своими добрыми собачьими глазами, как ребята набирают высоту; их сегодняшнее дело было еще не окончено, но ничто уже не могло им помешать.
Глава 2.
Навсегда вместе
В самой смерти есть жизнь: так на голых скалах кое-где пробивается трава, а широкая река пересекает бесплодную пустыню. Целая страна существует благодаря этой реке уже не одно тысячелетие. Много воды утекло за столь долгий срок в теплое синее море, которое плещется у северных рубежей этой страны, и в самой стране многое изменилось с тех пор, когда там впервые поселились люди. Другой теперь уже там язык, и вера другая, но по-прежнему крестьянин выходит в поле с тяжелым плугом и мольбой о добром урожае, а усталый путник находит отдых в тени колючей пальмы, под ее широкими листьями. И, конечно, как и раньше, по улицам городов и деревень бегают мальчишки, чьи лица обожжены солнцем, а босые ноги покрыты пылью. Счастливы те из них, у кого есть родители, но хуже приходится тому, кто вынужден есть сиротский хлеб, а он горек, словно полынь, растущая на солончаках.
Маленький Авимелех, которого все знакомые звали просто Ави, иного хлеба не знал. Родителей Ави, когда ему не было еще и двух недель, согласно царскому указу угнали на работу вверх по реке, к порогам, а самого мальчика собирались убить, чтобы в дороге не был обузой. Ави укрыл дядя Мадай, который держал гончарную мастерскую и ссужал всем желающим деньги под небольшой процент; стражникам он солгал, что ребенок родился мертвым. Когда Ави немного подрос, он захотел найти своих родителей, но дядя Мадай сказал, чтобы мальчик выкинул это из головы, а один умный человек, умевший гадать по полету коршунов, заверил Ави, что его родителей уже нет в живых; из жалости к мальчику он не взял денег за свое пророчество. Дядя Мадай слыл человеком порядочным, но мало от него Ави видел ласки, а зачастую приходилось терпеть и побои. Еще хуже стало, когда дядя Мадай пристрастился к ячменному пиву; несмотря на всю помощь Ави, кувшины из дядиных рук выходили уже не те, что прежде, на базаре смеялись над ними, и в дом пришла бедность. К несчастью, и само пиво вздорожало, поскольку год выдался неурожайным, и потому дядя Мадай занимал все больше денег у храма, который стоял недалеко от мастерской.
И вот однажды в мастерскую вошел жрец с выбритой налысо головой и длинным свитком в руках; за ним следовали два храмовых раба. В свитке было написано, какая именно ссуда была выдана дяде Мадаю и в какой день; жрец вслух прочитал все, ничего не пропуская, а затем объявил, что дядя Мадай обязан отработать долг в принадлежащих храму каменоломнях, откуда мало кто возвращался живым. Далее жрец еще спросил, намерен ли дядя Мадай что-нибудь сказать в свое оправдание; дядя ничего не ответил, потому что был пьян. Рабы схватили его за руки и выволокли из гончарни; больше Ави дядю не видел. Самого Ави не тронули, потому что он не годился для тяжелой работы, но мальчик оказался без крыши над головой: мастерскую храм отобрал в свою пользу. Ави не позволили даже переночевать у ее порога, и мальчик ушел в ту часть города, где собирался обездоленный люд. Потянулось голодное и полное превратностей время. Иногда Ави удавалось сплести из прибрежного камыша простую обувь или неуклюжую корзину и потом задешево продать: этим ремеслом он отчасти овладел, еще живя у дяди, и теперь оно пригодилось. В другие, менее счастливые дни, он просил милостыню; по злой насмешке судьбы, больше всего подавали на ступенях именно того храма, из-за которого Ави некогда сделался во второй раз сиротою. Друзей у Ави не было: другие мальчишки, чья кожа была смуглее, а речь – правильнее, сторонились его, а когда он пытался приблизиться к ним, бросали в него камни. Поэтому мальчик еще сильнее замкнулся в своем одиночестве, хотя оно тяготило его наравне с голодом и зноем.
Незаметно настал месяц мехир – единственный, когда в тех землях могут выпадать ливни. Под такой ливень и попал Ави, когда возвращался с берега реки; он бежал, накинув на голову плащ и стремясь поскорее спрятаться под каким-нибудь навесом, когда краем глаза заметил справа от себя какой-то черный комочек, копошащийся на раскисшей земле. Сколь ни был силен дождь, любопытство Ави оказалось сильнее, и, приблизившись, мальчик увидел щенка, который еле брел на подгибающихся лапах: видимо, его мать погибла, и голод выгнал его из убежища в непогоду. Щенок не испугался Ави: он доковылял до ступни мальчика и лизнул ее. Жгучая жалость охватила Ави; он завернул щенка в свой плащ и поспешил в укрытие, где мог бы обсушиться. Там Ави накормил щенка тем немногим хлебом, который у него был, и потом они оба уснули, прижавшись друг к другу. Когда Ави утром проснулся, щенок был рядом; вчера мальчик еще не знал, оставит ли щенка себе, но теперь оттолкнуть его казалось невозможным, а значит, нужно было добыть пищи на двоих. Вечером Ави вернулся; щенок встретил его, радостно повизгивая и прыгая возле его ног, и от этого у Ави стало веселее на душе. Надо было дать щенку имя, и Ави назвал его Шахор, а по-русски Черныш; щенок быстро стал отзываться на эту кличку. Так они стали жить вдвоем. Вечерами Ави любил пересказывать Чернышу историю своей недолгой, но такой трудной жизни, делиться с ним своими огорчениями и надеждами; щенок внимательно слушал, глаза у него при этом были серьезные, и Ави казалось, что Черныш его понимает. Ави был счастлив: раньше он часто молился, чтобы Господь послал ему верного друга, и вот теперь эта мечта сбылась. Так пролетели два года; Черныш превратился в молодого красивого пса; подрос и Ави, но все еще оставался мальчишкой.
И вот однажды произошло следующее. Ави шел по улице недалеко от того места, где обычно ночевал, и вдруг увидел, что навстречу ему бегут люди. Так народ обыкновенно торопится на какое-нибудь празднество, но теперь лица у всех были испуганные. Приглядевшись, Ави увидал еще и другое: следом за людьми бежала незнакомая собака. Ави растерялся: он не знал, что все это значит, и потому был сбит с ног налетевшим на него грузным лодочником с пристани. Лодочник не помог Ави подняться: он лишь громко выругался, призывая на голову мальчика проклятие всех богов, и побежал дальше. В то же мгновение Ави увидел прямо перед собою оскаленную морду, и с желтых клыков на его щеку капнула тягучая, словно камедь, слюна; такой слюны Ави прежде никогда не видел ни у людей, ни у животных. Чужая собака уже готовилась схватить Ави за горло, как вдруг неведомо откуда взявшийся Черныш налетел на нее, повалил на землю, и через несколько секунд она уже корчилась с перекушенной глоткой. На шее у Черныша алела небольшая ранка, но Черныш не обращал на это внимания; он прыгнул к Ави и принялся облизывать ему лицо. Ави смеялся, целовал и гладил своего друга, который спас ему жизнь.
Через десять дней пришла беда. Ранка, которая, казалось, уже совсем зажила, стала нестерпимо чесаться; Черныш раздирал ее опять чуть ли не до крови, но зуд не унимался. Дальше стало еще хуже: Черныш ослабел, у него начали отниматься ноги – сначала задние, потом передние, будто в его теле распространялся какой-то яд. Теперь Черныш мог только ползать, но даже это делать уже не пытался: забившись в тень, он смотрел куда-то в даль мутным, тоскливым взглядом, и лишь когда приходил Ави, едва заметно шевелил кончиком хвоста. Встревоженный Ави не понимал, что происходит; однажды он попробовал перенести Черныша на солнце, думая, что так ему станет легче, но пес огрызнулся на мальчика – первый раз в своей жизни. С тех пор Ави не пытался приподнимать Черныша и нести его куда бы то ни было: он лишь кормил и поил его, но даже это делать становилось все труднее. Черныш не отказывался совсем от воды и пищи, но и то, и другое он глотал с трудом, словно хлеб был нашпигован иголками, а вместо воды Ави предлагал ему кислоту: пса мучили жестокие спазмы, идущие, казалось, от желудка и до самого рта. Ави продал свой плащ и купил амулет, куда был вставлен засушенный листик благородного лавра; торговка на базаре уверяла, что он помогает при судорогах. Этот амулет Ави надел на шею Чернышу, но облегчения не последовало: то ли мальчика обманули, то ли амулет действовал только на людей. Ави понял, что пес умирает и что с этим ничего уже не поделаешь; с тех пор у мальчика было только одно желание – чтобы страдания Черныша поскорее прекратились. Однажды на закате, когда на небе зажглись первые звезды и среди них багровела планета Хор, Ави поднял глаза вверх и прошептал самую горячую в своей жизни молитву:
– Боже, пошли Чернышу смерть!
И слеза скатилась по его щеке.
Смерти не было – ни в этот день, ни в следующий. Ави решил, что дальше так продолжаться не может, и когда возвращался вечером в очередной раз, нес с собою вместе с хлебом еще и увесистый камень, при помощи которого надеялся прервать мучения Черныша. Хлеб этот уже не был ни куплен, ни выпрошен: Ави украл его с прилавка, когда хлебопек куда-то отлучился; видимо, в его доме произошло какое-то несчастье, поскольку оттуда раздавался громкий плач. Ави задыхался от стыда: ведь ему прежде воровать не доводилось. Но мальчик не видел другого выхода: он боялся, что, если будет голодным, то не сможет нанести задуманный удар с необходимой силой. Не один Ави – многие уличные мальчишки голодали, да и остальным приходилось несладко. Давно уже говорили о невесть откуда взявшейся саранче, о падеже скота и прочих надвинувшихся на страну бедствиях, и на этом фоне судьба Ави казалась не более чем песчинкой, которую поднимает жестокий пустынный вихрь. Сам Ави, впрочем, и не думал об этом: присев возле Черныша на корточки, он рассуждал про себя, как лучше нанести удар. Камень, который мальчик сжимал в кулаке, был неровный, и одна из его сторон образовывала острую грань. Ею, пожалуй, можно было убить сразу, но Ави боялся, что Черныш испытает слишком сильную боль. Другая, гладкая сторона, выглядела не столь пугающей, но и менее надежной. Ави не знал, что же выбрать; если бы он мог просто вынуть из Черныша душу, как извлекают зерно из колоса, то охотно отдал бы за это половину своей жизни. Чем дольше Ави вертел камень в руках, тем яснее понимал, что довершить задуманное тем или иным способом у него не хватит духу. Наконец пальцы Ави разжались, и он выронил камень, который глухо стукнулся о землю. Мальчик опустился на колени и горько заплакал.
Вдруг чьи-то грубые пальцы схватили его за плечо:
– Вот ты и попался, щенок! Будешь теперь знать, как воровать у меня лепешки!
Ави рванулся; прямо на него с недоброй усмешкой смотрел толстый человек в обсыпанном мукой переднике: левой рукой он держал Ави, а в правой сжимал толстую палку, такую, что ей можно было убить крокодила. Внезапно хлебопек, вглядевшись в Ави, переменился в лице, уголки его рта задрожали, и из его глотки вырвался рев, больше похожий на вой гиены:
– Проклятое племя!
Ави похолодел. Он понял, что случилось: чуть искривленный нос и желтоватый оттенок кожи выдали его, позволили распознать в нем дитя того народа, который пришел в эту страну несколькими поколениями ранее и терпел ныне притеснения и глум из-за своей крови и своей веры. Медное лицо хлебопека все более и более наливалось багровой краской, и он продолжал кричать:
– Это вы навлекли несчастья на нашу землю! Из-за вас наши дети рождаются мертвыми! Сегодня я отдал сына бальзамировщику! Мы столько лет мечтали о нем, а теперь моя жена уже не сможет родить, никогда не сможет! Будь моя воля, я бы заживо сжег в печке весь ваш подлый народ! А вашим поганым пеплом удобрил бы поле, чтобы там лучше рос хлеб, который я пеку! И надеюсь, кто-нибудь рано или поздно так и сделает! – Выпяченные, с посиневшими белками глаза хлебопека были злее, чем у той собаки, от укуса которой умирал Черныш. – Выбирай, что тебе сначала сломать: ногу или руку? Или, может, сразу черепушку, чтобы долго не мучился?
Ави слышал о переломанных людях, которых бросали медленно умирать на солнцепеке, и посажение на кол считалось милостивым по сравнению с этой казнью. Он затравленно огляделся; чуть поодаль стояли двое бродяг, которых, очевидно, привлек шум, но они лишь робко взирали на все происходящее: никто из них не хотел ввязываться в драку и рисковать своей шкурой ради какого-то нищего мальчишки. Убежать Ави не мог: даже если бы ему и удалось вырваться, он упал бы, не успев пересечь улицу, поскольку голод и горе последних дней отняли у него все силы. Хлебопек размахнулся палкой, и Ави в ужасе зажмурился, но тут произошло невозможное. Лапы Черныша, казалось бы, окончательно парализованные, вдруг распрямились, он метнулся вперед и вцепился в голую лодыжку хлебопека.
Хлебопек, охнув, выпустил Ави; затем он, опомнившись, ударил Черныша – ударил страшно, изо всех сил, в том месте, где шея соединяется со спиною. Любая собака расцепила бы челюсти после такого удара, но Черныш, казалось, еще крепче стиснул их. Хлебопек ударил еще раз; палка разлетелась на куски, и к треску ломаемого дерева примешался еще какой-то хруст. Только тогда Черныш разжал зубы. Хлебопек увидел, что по его ноге вместе с кровью стекает вязкая слюна; он затрясся, лицо его сделалось белее, чем алебастровая облицовка царских гробниц, словно сама смерть только что заглянула ему в глаза. Припадая на укушенную ногу, хлебопек бросился прочь, и от его истошного крика птицы, сидевшие на кровлях, разлетались в разные стороны.
На дрожащих ногах Ави подошел к Чернышу. Черныш лежал на боку, и из его рта сочилась какая-то розовая пена. Последним усилием он оторвал от земли голову, окинул Ави ровным взглядом, словно желал его утешить, и умер – быстро и спокойно.
* * *
Уже поздней ночью Ави спустился к реке. Он вошел по пояс в теплую воду и опустил в нее тело Черныша – медленно и бережно, как люди помещают в тайник величайшую для них драгоценность. Широкая волна побежала по речной глади, и тотчас вдогонку ей устремилась другая, поменьше, – от упавшей с мальчишеского лица слезы. Похоронив и оплакав своего товарища, Ави уже собирался уходить, когда услышал позади себя:
– Не горюй, малыш!
Ави обернулся; рядом стоял высокий мужчина в длинном халате и с курчавой бородой. Лица его нельзя было разглядеть, потому что луна светила ему в спину, но голос его был ласковым, а рука, которую он положил на плечо Ави, – мягкой. Заметив на этом плече, рядом со своей ладонью, свежий синяк, оставленный хлебопеком, незнакомый мужчина продолжил:
– Видать, тяжко тебе пришлось, понимаю! Но все позади, слышишь, позади! Мы идем в новую землю, где реки текут молоком и медом. И землю эту отдал нам сам Господь! Пошли с нами!
Ави сомневался не долее секунды, затем он резко поднял голову, стряхивая последние остатки слез, и на его губах появилась улыбка – первая за уже многие дни. Оба они – мужчина и мальчик – двинулись к берегу, а потом и дальше, навстречу судьбе, которая их позвала и которую они сами для себя выбрали.
* * *
– Я не дошел до той земли, Господи… Пески Аравии занесли меня вместе со многими моими братьями по вере, как нильские воды поглотили тело Черныша. Скажи, встречу ли я его в раю, если мне суждено там обретаться?
– Нет.
– Почему? Разве он сделал при жизни что-то злое?
– Рай существует для людей, а не для бессловесных тварей.
– Но Черныш все равно что человек. И даже больше, чем человек! Многие ли люди перед смертью думают не о себе? А Черныш думал лишь о том, чтобы меня защитить. Если я в том солгал, ввергни душу мою во прах вслед за телом.
– Этот пес так дорог тебе?
– Дороже мне только сам ты, Господи… Дозволь ему быть со мною!
– У собак нет бессмертной души, но они едят крохи со стола хозяев, когда те готовы поделиться… Я могу прикрепить твою душу к душе Черныша, если ты и сейчас согласен разделить с ним то, что имеешь. Однако скажу вдобавок: ты тогда навеки останешься чернокрылым братом, и в моем доме будешь не более чем редкий гость.
– Да будет воля твоя, Господи, и если она такова, я не возропщу.
* * *
– Так вот кем раньше был Анубис…
Двое мальчишек расположились на крыше высотного здания. Тодик, лежа на животе, смотрел вниз, на огненную реку автострады, которая не иссякала и в самую глухую ночь, а Морти, только что закончивший говорить, сидел рядом, на самом краю, свесив ноги, и они лишь чуть-чуть не дотягивались до верхнего окна. Невидимые и неслышимые для людей, ребята отдыхали, как отдыхают птицы небесные. Но они, по слову Божьему, не сеют и не собирают в житницы; ныне же зерно в житницу Господню было ссыпано доброе, и до нового откровения можно было скоротать время за дружеской беседой: тогда оно летит быстрее и приятнее всего.
– Да, Тодька. Двое стали одним целым, и теперь они неразрывны, как единая плоть.
– Это сам Анубис тебе рассказал?
– Ты знаешь: он молчалив, но земля полнится слухами, и небо – тоже. Кое-то и ворон на хвосте принесет. Он – птица серьезная: это сороки охочи перевирать чужие слова, а вороны что ни скажут – все правда…
– Хорошо бы и нам вот так… – Тодик перевернулся на спину, широко распластав крылья, чтобы они не мешали, и заложил руки за голову: он всегда вел себя подобным образом, если начинал о чем-либо мечтать или вспоминал что-то очень хорошее.
– Как это «вот так»?
– Чтобы никогда не разлучаться!
– Но ведь ты спокойно улетаешь от меня. И вчера так было, и раньше…
– Это не считается: я же всегда возвращаюсь! Или ты меня находишь… – Слова эти Тодик произнес с горячей убежденностью, что иначе и быть не может; поэтому Морти невольно улыбнулся, и вместе с тем у него защемило сердце. В разговоре образовалась томительная пауза; Тодик, который уже и зажмурился, чтобы удобнее было грезить, вдруг открыл глаза, приподнялся на локте и с недоумением поглядел на товарища:
– Морти! Ты что?
Глава 3.
Заслуга и благодать
Облака… Будто по волшебству, они появляются на небе посреди ясного солнечного дня, и кто бы их ни спросил, откуда они пришли, хоть бы брат-хранитель или чернокрылый брат, ответа он не получит. Они отражаются в безбрежной глади океана, в сонном лесном озерце и в грустных глазах потерянного мальчишки, покуда их не развеет ветер – не ведающий преград, прихотливый, как сама Божья воля. Какому-нибудь пятилетнему карапузу они кажутся мягкими и упругими, вроде перины, куда можно зарыться с головой, или подушки, которую можно оседлать и воображать себя лихим конником, о которых рассказывала мама, а раз мама так говорит, значит, такие люди и впрямь жили когда-то на свете. Те, кто умеют летать, судят, разумеется, об облаках вернее и знают, что ни кататься, ни прыгать на них нельзя: можно лишь укрыться в их белесом тумане от назойливых глаз, чтобы о чем-то поразмыслить или поплакать в одиночестве. Но от себя не сбежишь, не спрячешься от собственного горя, которое срослось с душою так же, как рука, нога или крыло срастаются с телом. Поэтому Шинго облака не манили, и он лишь смотрел на них отрешенным взором: так, бывало, маленький ребенок долго глядит вслед автобусу, на котором уехали родители, и неизвестно, вернуться ли они через неделю, как было обещано.
«Куломи…»
Постороннее, непривычное чувство в левой ноге заставило Шинго подтянуть ее к животу. Тут же и в правой ноге возникло то же самое ощущение; Шинго поджал и ее, и тотчас услышал совсем рядом разочарованный голос:
– Да ну тебя, скучный ты какой-то! Я тебе пятку щекочу, а ты только ногу отдергиваешь!
Немного повернув голову, Шинго увидел в полуметре от себя незнакомого мальчика. Широко раскинув крылья, он висел вниз головою, как большая летучая мышь, и, немного прищурившись, разглядывал Шинго, видимо, ожидая, что тот заговорит с ним. Но Шинго молчал; тогда мальчик улыбнулся и протянул руку:
– Привет! Я Морти!
Шинго не ответил на рукопожатие и не назвал своего имени; он отвел глаза и тусклым голосом произнес:
– Оставь меня.
– Как это – оставь? Я твой новый напарник, у нас есть дело!
– Лети один.
– Чернокрылые братья работают в паре, ты что, не помнишь? Здесь недалеко, управимся по-быстрому! А затем я покину тебя, если уж ты сегодня не в настроении. Но нынешнее послушание мы должны исполнить вместе!
– Хорошо, – безучастно ответил Шинго. – Куда лететь?
– Прямо на восток. Подожди, сперва обнимемся: так принято!
Шинго знал, что таков действительно обычай чернокрылых братьев при знакомстве, и потому не стал уклоняться. Морти прижался к нему всем своим телом и крепко обхватил Шинго обеими руками. Шинго вспомнил, как некогда его точно так же держал в своих объятиях Куломи и шептал на ухо первые слова дружбы. Ему стало нестерпимо жаль себя, и он почувствовал, как внутри его сверху вниз растекается какая-то холодная, отнимающая силы волна, от головы и сердца и до самых ступней. Поэтому руки Шинго безжизненно повисли вдоль его тела, и он даже не пытался дотронуться до Морти пальцами. Наконец Морти отстранился и с неудовольствием произнес:
– Такое впечатление, будто я прикоснулся к трупу! Ладно, давай за мною: может, по дороге придешь в себя!
Морти не соврал: лететь пришлось недолго. Вскоре мальчики увидели большой город, а в самом центре города – большой храм; его главный золотой купол ярко сиял на солнце и был заметен издали. Подлетев ближе, Морти шугнул с самого высокого из крестов нерасторопную галку, а затем вполголоса прочел Трисвятое. Шинго молчал, а произносил ли он мысленно какие-либо слова, это было известно лишь ему самому да Богу. Ребята проскользнули прямо в алтарь; там царила тишина, которую не нарушало ни пение с хоров, ни звук проповеди с амвона: видимо, служба уже закончилась. Даже седой мужчина в длинной черной одежде молился перед иконой Спасителя, не размыкая губ; он стоял на коленях спиною к Морти и Шинго, и, кроме него и мальчиков, никого больше в алтаре не было.
– Это настоятель храма, где мы сейчас находимся, – негромко произнес Морти. – Он уже исповедался и причастился, и сегодня ему надлежит отойти к Господу. Он всегда хотел, чтобы это произошло именно так – без маеты, в святом месте и на молитве. Но для этого его душа должна пройти через наши руки! И нам нужно хорошо потрудиться, чтобы его кончина была мирной: нам наверняка попытаются помешать бесы. Они обыкновенно до самой смерти преследуют человека, который посвятил себя Богу и бросил им вызов, и если прежде им не удавалось ему навредить, они пожелают отыграться хотя бы теперь, напоследок. Я сделаю самое сложное – извлеку душу, а ты останешься здесь и поддержишь меня песней. Только не останавливайся и не халтурь! Рассчитываю на тебя!..
Шинго чуть заметно кивнул; его песня зазвучала почти сразу; тихая и торжественная, она плавно лилась в густом от ладана воздухе и проникала в самые укромные уголки алтаря – бесам на страх, слугам Господа на радость. Лицо настоятеля, прежде серьезное, смягчилось, как если бы он принимал у маленького ребенка его первую исповедь. Дрема смежила веки старца, и он склонился перед образом, коснувшись лбом тяжелого резного оклада; так засыпает человек после долгой дороги, твердо зная, что она пройдена до самого конца и что он пришел именно туда, куда требовалось, и в нужное время.
«Хорошо», – подумал Морти.
Краешком глаза Шинго видел, как Морти подошел к настоятелю с печатью в руке и после растворился в зеленоватом свечении. Краешком – потому что он не смотрел на товарища: взор его оказался прикован к иконе, которая находилась прямо под потолком, напротив двери, так, что любой человек, входя в алтарь, видел в первую очередь ее, а затем уже и все остальное. Это была намоленная икона старого письма, и только по большим праздникам ее выносили к верующим. Она изображала момент окончательного небесного торжества, когда крылатые отроки на всех наречиях Земли возносят хвалу Всевышнему, и их осеняет своей широкой кроной Древо Жизни. Глядя на них, Шинго с новой силой ощутил горечь своей утраты; ему вдруг померещилось, что тот из отроков, который стоит ближе всего к престолу и более всего возлюблен Господом, – это Куломи. Наваждение походило на галлюцинацию; Шинго чудилось, что Куломи вот-вот обернется к нему и скажет что-нибудь в утешение или просто улыбнется: улыбки было бы достаточно.
«Куломи, отзовись… Прошу тебя, отзовись!»
Но Куломи молчал, молчали и другие мальчики на иконе. Им не было дела до Шинго, и даже взгляды их были скорее строгими, нежели ласковыми.
«Ну конечно: Куломи теперь и не подумает обо мне. Он в раю, счастлив, а я осужден мотаться без него между небом и землей, в воздухе, этом обиталище демонов и бестолковых птиц. За что же, Господи? За что?»
Шинго всхлипнул – сперва тихонько, затем еще раз – погромче. Он еще думал, что сдержит себя, но уже было поздно что-либо делать. Слезы потекли везде, где только можно: они заструились по щекам, затопили все изнутри, от ноздрей и до самой глотки, как соленая вода заливает горло мореходу, погибающему в шторм на обломках своего корабля. Поэтому Шинго больше не мог петь, и старый священник, вверенный его попечению, остался безо всякой защиты. Далее началось нечто отвратительное, чего ребята не вправе были допустить и чего старец, к которому они сегодня явились, не просил в своих молитвах. Сперва по телу настоятеля, дотоле мирно спавшего, прошла чуть заметная дрожь и тотчас же она сменилась конвульсией: с глухим стоном старец выгнулся назад, а затем словно что-то швырнуло его обратно, так, что он ударился об оклад головою; алая кровь брызнула на рясу, на сам святой лик и на возложенные к нему белые цветы. После этого настоятель рухнул на каменный пол алтаря, но корчи и там его не оставили: он бился в судорогах, подобно агнцу, которому перерезали горло. Наконец его вырвало какой-то коричневой слизью, и бедный старец затих.
Вытаращенными от ужаса глазами Шинго смотрел на страшную агонию. Он понимал, что должен немедленно возобновить свое пение, что он подводит Морти и ставит под удар все их совместное дело, но язык не слушался: казалось, слезы приварили его к гортани, будто они были из жидкого свинца. Спустя несколько секунд появился Морти – злой, исцарапанный, с всклокоченными волосами; в левой руке он держал душу настоятеля, и она едва теплилась от мук, которые ей довелось претерпеть при разлучении с телом. Не говоря ни слова, Морти подошел к Шинго и резко ударил его в челюсть. Шинго упал, не успев даже взмахнуть крыльями; мысли его мешались, и он насилу смог произнести:
– Что ты делаешь? Мы же братья!
– Ты только сейчас об этом вспомнил, да? А ничего, что братья вообще-то должны помогать друг другу? Мой родной брат еще не так меня отмутузил, когда попросил однажды посидеть немного с больным отцом, а я забыл дать ему лекарство! Или думаешь, мне легко было в одиночку отбиваться от бесов? Вот сам бы попробовал! Впрочем, что я говорю: ты только хныкать горазд! Вот и оставайся здесь! А я сам отнесу душу, куда следует! Твоей заслуги здесь нет! Понял?
Потрясенный Шинго, не смея пошевелиться, лежал на холодном полу, возле настоятеля, и казался еще мертвее, чем он. Потом в алтарь пришли люди; раздался чей-то испуганный крик; тело старца приподняли и безуспешно пытались поставить на ноги; какие-то черные ботинки на толстой подошве скользили в крови и рвотных массах. Шинго видел и слышал все это, но по-прежнему оставался недвижным, и лишь когда и храм, и весь город погрузились в темноту непроглядной ночи, отважился встать. Он уже не помнил, как вылетел из алтаря – через окно или через кровлю; теперь, казалось, не только Коули – весь Божий мир был потерян для него.
* * *
20.00. Из вечерних новостей Лентача.
Сегодня с настоятелем главного храма одного из российских областных центров сразу же после литургии и визита епископа случился припадок. Все святые дары, которые он принял, оказались выблеваны.
Количество лайков: 1,4К.
Верхний комментарий (по популярности):
Видать, поповскую кухню даже их собственные желудки не переваривают.
Количество лайков: 969.
* * *
«Позор…»
– Шинго!
– Учитель Логос?..
– Почему ты отворачиваешься от меня?
Шинго и впрямь отвернулся, когда его окликнули по имени, и уткнул в ладони свое горячее, сухое лицо: после того, что случилось, он не мог даже и плакать. Однако он понимал, что долго так стоять и отмалчиваться не выйдет, поэтому приподнял голову и глухо произнес:
– Я совершил ужасную вещь!..
– Да, я знаю: то, что ты сделал, уже не исправить. И как же ты намерен поступить теперь?
Шинго сглотнул, затем выпрямился и сказал настолько твердым голосом, насколько мог:
– Учитель!.. Отправь меня в вечную муку!
– Ты действительно хочешь туда попасть?
– Я это заслужил! Да и хуже, чем сейчас, мне все равно уже не будет.
– А если я тебе скажу, что ты можешь искупить свой грех?
– Искупить? Как?
– Более того: если ты совершишь то, что я тебе велю, я немедленно введу тебя в рай, и ты будешь счастлив там вместе с Куломи. Он ждет тебя…
У Шинго перехватило дыхание:
– Что я должен сделать, Господи?
– Закрой глаза и считай до десяти. Потом увидишь…
С замиранием сердца Шинго повиновался; он считал так быстро, что едва не пропустил семерку. Когда он разомкнул веки, его чуть не ослепил яркий свет, какой бывает только летом, и притом лишь в самые погожие, солнечные дни. Особенно непривычным он казался после утреннего полумрака, который окружал Шинго еще полминуты назад. Мальчику пришлось несколько раз усиленно моргнуть, и лишь после этого он понял, что висит в воздухе на крыльях, высоко над землею, и прямо перед ним находится распахнутое настежь окно какой-то многоэтажки. Теплый ветерок колыхал почти прозрачную занавеску, которая касалась лежащего на столе школьного учебника по геометрии; рядом была и тетрадь с нерешенной задачей. Шинго помнил, что сам он не успел дойти до этой темы; он отвернулся, не желая будить ненужные воспоминания, но они тут же нахлынули с новой силой. Справа от себя Шинго увидел другой дом, еще выше, чем тот, перед которым он сейчас находился, и именно в этот дом он переехал вместе с родителями за год до своей смерти. Да, это был его родной город, каким Шинго его застал, и мальчик растерялся: он не понимал, что все это значит.
«Откат времени? Но зачем?»
Шинго подумал, что разгадка кроется внутри, и уже хотел влететь в окно, однако услышал голос:
– Нет, тебе нечего там делать! Посмотри вниз!
Шинго глянул – и вскрикнул. Прямо под ним у подъезда теснились люди; некоторые из них оживленно переговаривались, другие плакали, третьи хранили угрюмое молчание. В центре образованного зеваками полукруга Шинго увидел девочку, которая, очевидно, выпала из раскрытого окна, того самого, которое находилось от Шинго на расстоянии вытянутой руки. Девочка лежала совершенно неподвижно, с повернутой набок головой в разметавшихся золотых кудряшках, и столь же неподвижным, стеклянным взором смотрела на собравшуюся возле нее толпу; лишь пальцы ее судорожно цапались по асфальту, то захватывая, то вновь выпуская легкий тополиный пух.
И тогда откуда-то сверху раздались слова:
– Видишь ее, Шинго? Забери ее душу! Забери и принеси ко мне! Но ты должен сам это сделать – без товарища и без песни! Если сумеешь – я исполню то, что обещал.
Шинго захлестнула радость: испытание не казалось трудным; он, правда, никогда еще не работал в одиночку, но был уверен, что справится. Стиснув в кулаке печать так сильно, что заныли пальцы, Шинго бросился вниз со всей скоростью, на какую только был способен. Он молился лишь об одном: чтобы девочка не умерла прежде, чем он успеет поместить ее душу в свои теплые ладони, обогреть и утешить ее, как он уже не раз делал с другими детьми. Этажи мелькали перед его глазами – третий, второй, первый; затем внезапно вся обстановка изменилась, залитый солнцем городской двор исчез, и мальчик почувствовал, что находится в каком-то темном туннеле, настолько узком, что едва мог расправить там крылья. Шинго прежде не видел, чтобы у людей, чья жизнь подходит к концу, были такие воспоминания или грезы; они обыкновенно возникают, когда сознание человека как бы схлопывается, он отгораживается и от мира, и от его Создателя и умирает гораздо раньше своей физической кончины. Мальчик подумал, что в конце любого туннеля бывает свет, и, вооружившись этой нехитрой мудростью, полетел вперед; впрочем, ничего другого ему и не оставалось делать. И свет вскоре забрезжил перед Шинго, увидел он и душу девочки, которая его испускала. Однако это свечение не было просто тусклым, какое характерно для истомившихся, но чистых душ: оно имело бледный, мертвенно-синий оттенок, и мальчика прошиб липкий, холодный пот:
«Самоубийца!»
Благодаря рассказам более опытного Куломи Шинго знал, какую страшную боль испытывает любой чернокрылый брат от прикосновения, хотя бы нечаянного, к душе человека, который наложил на себя руки. На какую-то секунду Шинго утратил уверенность, однако подумал, что несколькими часами ранее Морти, наверное, пришлось не легче, однако он справился и в одиночку довел дело до конца. Неужели сейчас я окажусь слабее Морти, подумал Шинго, и эти слова придали ему силы. Выбросив вперед обе руки, Шинго схватил душу и в то же мгновение ощутил, как словно раскаленное добела острие пронзило его от плеч и до самых бедер. Дикий крик вырвался из груди мальчика; каким-то чудом он не разжал пальцы и начал подтягивать душу девочки к себе, одновременно подаваясь назад и что есть мочи напрягая уже готовые разорваться мускулы: так вытаскивают человека из трясины, где он завяз. Дело почти не подвигалось, точно некая неведомая сила и душу, которую держал Шинго, и его самого тянула в противоположную сторону, в невидимую часть жуткого туннеля, и если Шинго пробовал удвоить свои усилия, она учетверялась в ответ. Душа девочки вздрагивала, словно она хотела крепче прижаться к Шинго, и с каждым ее трепетанием на мальчика накатывала новая волна боли. Шинго выдержал две такие волны, но на третью его уже не хватило: все поплыло перед глазами, руки разжались, и последнее, что помнил Шинго, был пронзительный, закладывающий уши гудок автомобильной сирены. Очевидно, к месту трагедии приехала служебная машина, но был ли это полицейский фургон или скорая помощь, мальчик так и не узнал.
Когда Шинго очнулся, вокруг него уже ничего не было: ни городского двора, ни зелени, ни одетых по-летнему людей. Исчезла и боль: теперь мальчик ощущал только бесконечную, давящую усталость, словно летел без остановки десять часов подряд. На востоке рдело медленно поднимающееся солнце, чуть прикрытое белесой дымкой; казалось, с того времени, как Господь обратился к Шинго, не прошло и секунды. Но разговор еще не был окончен, и мальчик услыхал:
– Как же ты говорил, Шинго, что готов идти в вечную муку, если даже такой боли не мог вытерпеть? А ведь там страдания хуже стократ, и длятся они до скончания мира.
В словах этих не чувствовалось ни насмешки, ни порицания: они как бы просто утверждали некую незыблемую вещь, вроде того, что, не зайдя в воду, нельзя научиться плавать. Шинго вздрогнул, затем медленно произнес – не сразу, будто собирался с мыслями:
– Прости меня, учитель!.. Наверное, я был слишком самонадеян. Клянусь…
– Клятва запрещена заповедью, Шинго: разве ты об этом забыл? Если хочешь что-то сказать, говори просто «да» или «нет». И вот я у тебя спрошу, чтобы ты мне именно так и ответил: знал ли ты прежде эту девочку?
Шинго напряг память, но так ничего ему и не вспомнилось, и поэтому спустя минуту он признался:
– Нет, Господи.
– А вот она тебя хорошо знала.
– Откуда?
– Она ходила в одну школу с тобою, училась в параллельном классе. Когда ты перевелся, она сразу влюбилась в тебя, но не решалась сказать о своих чувствах. Если у вас было одинаковое количество уроков, она шла за тобой по улице, но ты ни разу не обернулся. Потом она долго стояла возле твоего подъезда, невзирая ни на мороз, ни на дождь, но тебе было недосуг выглянуть в окно. Однажды ветка сирени коснулась твоего лица; она обломила ее и затем долго целовала. Когда же пришел срок тебе оставить земную жизнь и пополнить собою ряды чернокрылых братьев, она принесла эту ветку на твою могилу и на следующий же день сделала непоправимый шаг…
– Это все случилось из-за меня?..
– Нет, Шинго: ты так же не виноват в том, что произошло, как в твоих бедах не виноват Куломи. Просто она не смогла вынести расставания с тобою, как и ты не мог принять разлуку со своим другом. Она – это ты…
У Шинго кольнуло в груди, и он робко спросил:
– Где она сейчас?
– Там, куда ты совсем недавно сам хотел отправиться и даже просил меня об этом.
– Нет!
– Увы, Шинго, но это правда.
– Господи, выведи ее оттуда! Умоляю тебя! Ты ведь можешь…
– Оттуда к нам не переходят. Человек сам губит свою душу и подписывает ей смертный приговор, мы лишь приводим его в исполнение. Да, Шинго, пора бы и тебе вернуться к твоему послушанию, чтобы на других братьев не ложились дополнительные труды. Завтра я пришлю к тебе совсем юного брата, который еще неопытен и многого не умеет. Обучи его всему, что знаешь, и, прошу, будь к нему снисходителен. Я думаю, вы поладите.
– А как же Морти?
– Ему уже назначен другой напарник – Тодик.
– Но почему, учитель? Поставь меня снова в пару с Морти: я должен оправдаться перед ним!
– Ты снова ставишь одного брата выше других, только раньше это был Куломи, а теперь Морти? Если так, Шинго, послушай: я расскажу тебе кое-что о священнике, к которому ты вчера спускался. Прежде чем стать настоятелем того храма, он окормлял сельский приход, и его все любили за праведный образ жизни и за готовность принять и наставить каждого, кто нуждался в утешении и совете. Потом его перевели в город, но церковь, где он раньше служил, не могла стоять без пастыря, и в село приехал новый священник, с женою и с детьми. Он ничем худым не запятнал себя в глазах сельчан и уж тем более не был запрещен в служении, ибо прибыл согласно воле епископа, но прихожане относились к нему все равно как к самозванцу и упорно не хотели почитать его как пастыря – просто потому, что он был другой человек, не тот, к которому они привыкли. «Нам нужен отец, а не отчим» – так они писали архиерею, многие начали пропускать службу, а если шли к утрене, в церкви беседовали меж собою о мирских делах. Прежний священник заслонил для них Бога. Так и для тебя, Шинго, важнее оказалось, с кем из братьев ты будешь, чем то, что ты делаешь и куда идешь. Но потом все кончилось хорошо: прихожане осознали свою ошибку и каждый из них покаялся перед новым священником, а он отпустил им этот грех и простил их от всей души. Пусть и у тебя все сложится благополучно, и ты вкусишь блаженства вместе с Куломи, вместе с Морти и иными братьями, когда подойдет срок каждого. Остальное в твоих руках. Но если сомнения еще гнетут тебя…
Шинго не прерывал учителя – он понял, что наставник намеренно сделал паузу после своей долгой речи и теперь ждет ответа. Откинув двумя пальцами со лба непослушную темную прядку, как привык делать еще в школе, когда отвечал заданный на дом параграф, Шинго произнес:
– Нет, Господи, я не сомневаюсь! Благодарю тебя. Я оправдаю твое доверие!
* * *
– А я и не знал, Морти, что у тебя до меня кто-то был…
– Так не обо всем расскажешь сразу, Тодька. Что-то через неделю вспомнится, а что-то – и через две…
– Ты боишься, что я поведу себя, как Шинго?
Морти вздрогнул. Он не ожидал от Тодика такой прямоты и не знал, что ответить: признаться, что плохо подумал о товарище, или солгать ему было одинаково трудно. Но Тодик понял, что Морти смущен, и пришел другу на помощь:
– Не бойся! Скажи: у тебя дома был сад? – спросил он внезапно.
Морти недоуменно посмотрел на Тодика, не понимая, почему тот вдруг заинтересовался этим.
– Нет, не было… Там, где я жил, и картошка-то почти не росла.
– А у моих бабушки с дедушкой был: меня родители каждое лето к ним в деревню возили. Сначала на электричке едешь полчаса, а дальше, сразу за станцией, – река, через которую деревянный мост переброшен. Я слышал, его еще до войны построили, а он до сих пор стоит: видишь, какой крепкий!.. Перейдешь по нему, а там, прямо на другом берегу, – бабушкин дом, и от него яблони до самой воды спускаются. И антоновка, и ранет, и даже грушовку дед однажды при мне посадил – она самая вкусная, только я плодов уже не дождался… И я всегда удивлялся, отчего на одной и той же ветке растут два яблока, но одно из них хоть сразу срывай и в корзинку, а другое надкусишь и чувствуешь: лучше бы еще недельку повисело. Я как-то спросил бабушку об этом, а она улыбнулась и говорит: так Всевышний рассудил, внучек, а ты о промысле его не пытай, мозг испортишь. А теперь я вижу – не с одними яблоками так: мы, чернокрылые братья, – тот же урожай Господень, и это перед людьми мы садовники, а перед Богом – созревающие плоды… – Тодик негромко рассмеялся и, прижавшись к Морти, зашептал: – А все же хочется, чтобы мы с тобою попали в одну корзину, бочком к бочку, как вот сейчас!.. Эх, если бы только нам сделать что-нибудь очень-очень хорошее, и вместе, обязательно вместе! Это чтобы Господь не смог сказать, будто я потрудился больше, чем ты, и скорее заслуживаю награды. Ну, или наоборот…