Читать книгу Когда взойдёт солнце - Игорь Александрович Кожухов - Страница 1

Слизун

Стоял жаркий июль 1967 года. В полдень, когда семья Костровых, управляющаяся с покосом, обедала, хозяйка вдруг «захотела» рожать. Сам хозяин, собиравшийся стать отцом в третий раз, испугался и, не доверяя никому, полетел в деревню на старом велосипеде за фельдшером. С роженицей осталась её пожилая мать и двое старших детей: дочка Танька и сын Валерка. Мать надеялась, что обойдётся и Лида дотерпит до больницы, но та вдруг протяжно вытянулась и со стоном произнесла: «Началось».

Бабка засуетилась. Под её руководством ребятишки быстро притащили свежего сена, покрыли его походной скатертью, затем Валерка вырубил два кола и, воткнув их в головах, натянул между ними тряпку, защитив мать от солнца.

– А теперь давайте отсель, идите подальше, я сама всё сделаю, – бабка помыла руки и наклонилась над Лидой.

Вскоре над лугом раздался громкий детский крик. Через несколько минут плач утих, и повитуха позвала ребятишек:

– Идите, встречайте братишку своего на земле.

Возле матери, завёрнутый в отпоротый подол бабкиной юбки, лежал красный маленький человечек, смешно двигал ножками и пузырил тоненькими, синюшными губами.

Когда приехал фельдшер, Лида уже удобно сидела, опершись на стожок свежескошенной травы, и кормила ребёнка тяжёлой, полной грудью, с улыбкой поглядывая на реакцию стоявших рядом детей. Отец кинулся к ней и, наклонившись, не дыша спросил:

– Кто?

– Мальчик, – гордо ответила Лида.

Все заулыбались и с шумом загрузили мать в фельдшерский «УАЗик». Отец на радостях отпустил тёщу и детей домой, а сам остался догрести сено.

«Вот надо же так, – думал он, – взял и появился человек! Настоящий: с руками, ногами, головой, сердцем! Он вырастет, станет сильным, научится какому-нибудь нужному делу, будет жить на радость людям и на помощь мне в старости. Господи, как хорошо, что ты научил нас любить и быть любимыми, рожать детей и дал время растить эти души, надеясь и доверяя здравому смыслу».

Он лежал, раскинувшись на земле, и смотрел в бесконечное сияющее небо, а ощущение правильности своего пути вызывало в сердце восторг. Хотелось подняться и полететь, раскричать, рассказать миру о своём великом счастье жизни.

***

Рядовой Александр Костров открыл глаза. Что случилось?.. Он бежал, как всегда, перебежками, прячась за камнями и стреляя короткими, по три, очередями в невидимого, но явно там находящегося врага. За семнадцать месяцев Афгана он всё это видел и действовал автоматически: бородатого, горланящего на своём языке, противника надо было уничтожить. Сегодня же, кроме очередей и лопающихся вокруг пуль, не видел ничего. И когда, с успевшим засесть в мозгу хрустом ломающихся костей, в правую сторону груди больно ударило, опрокинув навзничь, он даже не успел понять беды. Отключился. Когда пришёл в себя, левой рукой машинально прикрыл рану. Ладонь касалась чего-то горячего и липкого, пульсирующего рваными, с кусками афганки, вывернутыми мышцами, и натыкаясь на обломки костей. Мозг чётко констатировал: «Навылет. Хоть это, слава Богу!» Посмотрел на ладонь: чернеющая в сумерках кровь склеивала пальцы.

«Беда… – он откинулся на спину, задержав дыхание, перетерпел внезапное головокружение с тошнотой, окровавленной рукой нащупал и подтянул к себе АКМ, – патронов пятнадцать, наверное… может, меньше… Магазин не переставлю, плохо… А где все, где пацаны?..»

Попытался прислушаться, но тусклые звёзды вдруг поплыли колесом, в ушах с нарастанием загудело, страх сжал сердце, а нос чётко почуял сладкий, с горчинкой, запах лука-слизуна: «Да нет, это не всё, я поднимусь». Мозг отключился.

Ночью его подобрали разведчики и без надежды отправили на вертолёте на аэродром.

23 июня. Ночь.

***

1 ноября 1987 года в кабинет председателя совхоза вошёл молодой парень в солдатском.

– Александр Костров, прибыл по мобилизации, ранение плеча, вторая группа инвалидности. Но дома сидеть не хочу, устал, надо работать.

Председатель встал, пожал протянутую руку и, улыбаясь, заговорил:

– Что же ты так официально, Саша? Мог бы при встрече сказать или бы домой ко мне. Хорошим людям завсегда рады.

– При встрече не то. Я хочу, чтобы ты, Ильич, меня по-серьёзному принял. Устал я сидеть, сил нету. Да и рука уже нормально работает, только пока ещё сгибается не очень. Думаю, скоро и это заживёт. Дай мне работу.

– Саша, ну куда я тебя? Кругом пахать ведь надо, тут здоровые иногда зависают, а с твоей болячкой, хотя… погоди, – Ильич широко улыбнулся, – есть у меня работёнка! У нас же лесник на пенсию ушёл, тяжело, говорит, стало совсем… Может, на его место? – и, предвидя возражения, начал объяснять, – рабочий день ненормированный, главное, чтобы порядок более-менее соблюдался. А то дай волю нашим, так они все деревья под корень пустят. А ты человек военный, видал виды, с тобой считаться будут. «УАЗик» какой-никакой есть, ружьецо справим, и ходи, блюди порядок. Зарплата к тому же неплохая, да дрова тебе бесплатно. Плюс природа круглый год: грибы, ягода летом, зимой – охота… Соглашайся!

Сашка почти не думал:

– Согласен!

– Вот и хорошо, – Ильич потирал руки, – сейчас прям и иди оформляйся. Потом получишь все прилады рабочие и приступай.

Председатель радостно, широким жестом показал Сашке на дверь:

– Надеюсь, у тебя всё получится. Будут просьбы, не стесняйся.

Сашка вышел.

Придя домой, поделился радостью с матерью. Та неожиданно встретила известие в штыки:

– Ты сдурел? Не навоевался ещё, что ли? Да сейчас в лесу похуже, чем на войне! Все рвут и мечут, как в последний раз, стараются бесплатно, да побольше…

– Мама, перестань, – Саня поднял руку, – всё уже решено и сделано. Завтра приступаю, – и, не слушая мать, он вышел на улицу.

***

На следующий день Саня принимал «наследство» прежнего лесника: небольшая комната, пристроенная с боку от совхозного гаража, со старым кожаным диваном с деревянными углами, невысоким столом с тремя ящиками, двумя стульями-табуретами с отпиленными спинками и в углу – монументальным железным сейфом, ключ от которого ему торжественно выдал Ильич.

«Простота спасёт мир», – сразу пришло на ум, отчего он засмеялся громко и звонко.

«УАЗик» лесничего был в аховом состоянии. Осмотрев машину, Саня удивился.

– А как она ездила? – спрашивал он у мужиков, но те лукаво улыбались и отворачивались. Только председатель был в курсе всего и, конечно, помог Сане.

В общем, через неделю из гаража выкатился вполне рабочий «УАЗ», за рулём которого в новой пятнистой форме сидел лесник Костров Александр. И не просто сидел, а ехал на ознакомление с огромной площадью лесов, вверенных ему.

Было довольно холодно; за деревней ровная полоса белого поля резко вставала чёрным издалека, неуютно голым лесом. Санька знал этот лес с детства досконально. Он рос вместе с ним и относился к нему, как к чему-то само собой разумеющемуся. Просто, как к дровам зимой, веникам или любимому берёзовому соку. Вот есть оно – и всё. А сейчас вдруг почувствовал в благодарность к этой простоте ответственность. И очень обрадовался этому.

– Ну вот и хорошо, – произнёс он с улыбкой, глядя в свои глаза в зеркале кабины, – будем жить вместе, и…

Санька запел громко и радостно: «Здесь всё моё, и мы отсюда родом…»

***

Прошло десять лет. В стране, долго жившей по указу сверху, произошли глобальные изменения. Люди, привыкшие жить под присмотром, оказались вдруг не готовы к свободе, обрушившейся на них. «Гласность» захлестнула и деморализовала. Вдобавок оказалось, что почти всё можно. А если учесть, что и правительство не знало, что делать, в народе началась смута.

…Александр привык и полюбил свою работу. Он показал себя хорошим организатором, честным и умелым исполнителем. Председатель, поняв, что Саня на своём месте, определил ему участок недалеко от леса, на новой улице, и помог за год поставить дом с двумя комнатами и большой кухней. В зиму срубили баню, и уже весной он стал настоящим хозяином.

Из соседней деревни привёл тихую девушку, и после скромной свадьбы жизнь его стала ещё полноценней. Вскоре Ира родила ему дочь, названную в честь бабки – Лидой. Жизнь шла своим чередом. Казалось, всё, что происходит в стране, проходит, не трогая его. И хотя по телевизору показывали разные страхи и беды, здесь всё было не так явно. Но начались перемены. Сначала развалился совхоз. Невыгодно вдруг стало производить молоко, поугробили весь скот, включая элитный, и молодняк. Затем не стало запчастей к технике, солярки, удобрений и, в конце концов, – денег. У людей пропало желание работать, потому что работа не приносила пользы. Все стали жить на своё и только для себя. И назвалось это чудным словом – перестройка. Кто помоложе и похвадче, втянулись в такую жизнь, кто постарше – почти опустили руки.

– Кого перестраивать? Ведь всё хорошо было, работало. Так зачем от добра добра искать? – спорили мужики и, не находя ответа, обычно напивались и дрались потом между собой с первобытной злостью, выплёскивая таким образом досаду от непонимания всего происходящего.

Сашке тоже стали платить мало и нерегулярно, но он, понимая, что, кроме него, некому защищать лес, не увольнялся, а наоборот, стал больше пропадать на работе.

***

Утром он жаловался на боль в плечах. На предложение жены «съездить в райцентр и купить какую-нибудь мазь» с улыбкой отговаривался:

– Всю жизнь хондроз в бане лечили: и дед, и отец, и мужики наши. Заломило тело, пропарит, и, глядишь, через день – как новый рубль. А пойди к врачам, залечат.

И поддавшись его любви, жена согласилась.

– Но если не пройдёт, сразу к врачу едешь, хорошо?

– Хорошо.

Александр обнял жену, вдохнув её родной запах, и поцеловал шестилетнюю дочь, перелезшую ночью на их широкую кровать.

Сегодня он решил проехать за дальний кордон, где бывал довольно редко. Бензин стал просто каким-то дефицитом, поэтому, чтобы собрать двадцать-тридцать литров, приходилось жёстко экономить. Последний раз он был здесь неделю назад. Сразу заметил уже хорошо накатанную по свежей траве дорогу и поехал по ней. Через два-три километра, заехав за очередной колок, ахнул: половина огромного участка, сотки три, была выпилена. Вместо красивого целого леса вокруг стояли полуметровые пни, заваленные ветками с пожухлой листвой. Было видно, что браконьеры, спорые, хорошо укомплектованные рубщики. Лес брали быстро, не собирая мелочь и не жалея ничего вокруг. Сашка ошарашено прошёл между пней, в растерянности глядя на разбой.

– Как же так?! Нельзя же так делать! – закричал он отчаянно.

Он и сам позволял пожилым и не слишком денежным сельчанам спиливать берёзку-другую, неучтенную и, как правило, больную или попаленную. Но всегда просил всё аккуратно убрать. А здесь кто-то просто варварски срубил огромную плантацию, почти полностью уничтожив колок. С краю леса он увидел большой муравейник, раздавленный пополам проехавшей грузовой машиной.

– А вас-то за что, ребята? – и Сашка начал руками сгребать разваленную муравьиную кучу, не найдя, как выгнать из себя нахлынувшую злобу. Миллионы муравьёв, радуясь, что им помогают, или, наоборот, не понимая этого, полезли на него и под одежду, кусая и поливая его кислотой. Когда он выправил кучу и пришёл в себя, по нему ползало коричневое шевелящееся покрывало. Он снял одежду и аккуратно её вытряс, смёл с себя рубахой муравьёв и, ощущая огонь во всём теле, решил: «Вот и хондроз полечил!» Оделся, заскочил в «УАЗик» и полетел в деревню.

«Если дрова спилили, они где-то есть. Пилили много, значит, на продажу. Проеду по колхозу, всё равно увижу, где лежат…» И, следуя мыслям, в голос сказал:

– Узнаете, почём сейчас лес ворованный, узнаете…

***

Действительно, в деревне уже во втором дворе гора дров. Здесь жили пенсионеры, он их хорошо знал. Поэтому дед Иван, ничего не скрывая, рассказал, что лес купил у Гришки Жердова за заранее оговоренную сумму.

– А мне самому пилить невмочь, силов уже не хватает. А Гришка сказал, что у него выписано, и на дрова претензий нет. Он ещё мне комлей не накидал, дескать, дед старый, чтобы проще тебе было. Молодец!

– Молодец… – Сашка плюнул в сторону.

– А что это у тебя лицо такое красное, сынок, опалился поди?

– Опалили, – отмахнулся Сашка и, запрыгнув в «УАЗик», поехал дальше по деревне.

Жердов привёз дрова на шесть дворов. Если считать, что его газик запросто берёт шесть полных лесин, то украл он около тридцати стволов полновесных, взрослых деревьев – это целая роща.

«Надо что-то решать», – Сашка поехал к дому Жердова в конец улицы, к речке.

***

У Гришки праздник. Сам он небольшого роста, но очень крепкий и прыткий, как шарик. За сараями, ближе к реке, дымил мангал, стоял грубый, из свежего тёса, стол. За столом сидел хозяин и трое нерусских мужиков, пятый крутился вокруг мангала. Увидав Сашку, Гришка резко соскочил и вразвалку, как маленький медведь, пошёл навстречу.

– А, вот кого я вижу, – произнёс он нараспев, – власть идёт ко мне в дом.

Сашка, распираемый гневом, прошёл мимо него и сел за стол.

– Нежданный гость хуже татарина, – провожая лесника сузившимися глазами, тянул Гришка, – но я рад, рад… – нисколько не волнуясь, сел напротив лесника, положил тяжёлые руки на стол и мрачно спросил:

– Чё надо?

– Надо, чтобы ты весь лес, что спилил, выписал по закону. Потом, чтобы оплатил за браконьерский поруб хотя бы половину, а на остатки рассчитайся со своими работничками, и чтобы ноги вашей в лесу больше не было. Если нет, подаю на тебя заявление в милицию, только не сюда, а сразу в городскую прокуратуру.

– Слушай, – Гришка тяжело смотрел в упор, сжав до белого пальцы переплетённых рук, – давай я тебе две тысячи дам, ты бабе своей платье купишь, а себе костюм. И квиты. И жить будем дальше по-хорошему, может, даже вместе работать будем. А если нет, то пошёл вон отсюда, пока я тебя на мангале не сжарил.

Сашке хотелось схватить его за горло прямо через стол и давить, пока он не запросит пощады, пуская пену. Но диким усилием воли он подавил в себе ярость и, стараясь не торопиться, внятно произнёс:

– Жду три дня. Если нет, сделаю, как сказал. В лесу увижу – застрелю.

Встал, и стараясь держаться спокойно, ушёл. Сзади раздался визгливый хохот и громкий лающий голос Гришки.

***

Дома топилась баня. Жена сначала не увидела, но когда он разделся, испуганно вскрикнула:

– Сашенька, что это?

Сашка с ног до головы был красный, как обжаленный крапивой. Кожа горела, но он, улыбаясь, ответил:

– Муравьям помогал дом строить, а они не поняли. Зато хондроз мне подлечили.

Ира испуганно заплакала, а дочка трогала его красное тело и серьезно говорила с умным лицом:

– На солнышке, наверное, обгорел.

Сашка поцеловал дочь и пошёл париться.

Ночью Ира, гладя его грудь, тихо сказала, как бы себе:

– Я беременна.

Он сначала не придал значения, но когда понял, подскочил:

– Правда?

– Да, точно. А ты сам не видишь? – и она приподнялась над ним.

Её тело, и без того красивое, сейчас налилось материнским соком, сгладившим все угловатости и наполнившим груди живой силой. И ему вдруг показалось, что от неё идёт какое-то мягкое мерцание, тёплое и манящее.

– Милая моя, любимая… Какая же ты молодец, родинка моя…

Он обхватил её и, прижимая к себе, целовал всю, а она, помогая ему, шептала:

– Тише, тише… Машу разбудишь… – и благодарно принимала, прирастая к нему телом.

Утром, отведя дочь к Сашиной матери, она на автобусе уехала в райцентр, в больницу – вставать на учёт. Муж, управившись, взял старое ружьё, из которого стрелял только по банкам, и поехал в лес.

***

Ира вышла из больницы. Удивительно тёплый сентябрьский день ещё больше поднял настроение. Всё хорошо. Беременность удачная, и, скорее всего, через восемь месяцев их станет четверо. Жёлтый и чуть-чуть красный вдалеке лес, чистый, с понятным и родным осенним вкусом воздух – всё радовало её, как ребёнка, заставляло ещё острее чувствовать и поэтому больше радоваться. До последнего автобуса было долго, и она решила пройтись по хорошей погоде и, возможно, доехать на попутке. Эти двадцать километров её не пугали, день ещё долог, да и машин к ним ездит много. И правда, буквально через полкилометра её догнала легковушка. Это был их, деревенский, Жердов, со своими друзьями: то ли узбеками, то ли таджиками. Он остановился.

– Садись, подвезу.

Но она махнула головой, отказываясь:

– Куда? У тебя и так полная машина.

Но он сказал два слова на чужом языке, и всех выдуло из машины.

Чуть посомневавшись и ещё раз посмотрев на улыбающегося Гришку, Ира села. Узбеки остались на дороге, тихо разговаривая.

Ехали молча. Но когда дорога повернула к реке, парень остановился.

– Постоим, полюбуемся? – он опять открыто улыбнулся.

– Давай, только недолго, – Ира согласно вышла из машины, разминая чуть отёкшие ноги.

Гришка поднял багажник и достал бутылку шампанского:

– Давай выпьем за красивый день?

Но Ира так запротестовала, что он положил бутылку обратно.

– Ну ладно, не будем. Но вот у меня есть лимонад импортный, баночный, вкусный – обалдеть! Он безалкогольный, – и протянул Ире.

Ира посмотрела на красивую, цветную банку, каких не видела никогда, и согласилась. Открыл ей, и она, очень хотевшая пить, не отрываясь, выпила половину вкусной, чуть сладковатой воды. Правда, показалось, что она какая-то необычная, но Гришка успокоил.

– Не бойся, пей и поехали.

Ира села на место. Как только машина тронулась, по телу у неё пошло странное тепло: из ног в тело, потом в голову. Она смотрела на Гришку, расслабившись, не чувствуя никакой опасности, ей хотелось смеяться и петь.

Он завернул в сторону от дороги, в лес, дальше к берегу, и остановился.

Внимательно глядя на неё сказал вдруг:

– Какая ты красивая.

И это почему-то её взволновало. Ещё остатками неопьянённых мыслей она пыталась остановить его, но он сильными руками схватил её голову и впился в губы. Огонь захватил дыхание, воля к сопротивлению пропала… Тот, целуя её, сложил сидения и, разгораясь всё больше, стал срывать одежду. Ира не могла поднять руки, и только через силу сказала: «Не надо…»

…Постепенно сознание возвращалось. Она открыла глаза и увидела голого Гришку, сидящего по-узбекски на переднем сиденье, крутя папироску. Подняв бессильную руку, потрогала себя: «Тоже голая? Господи…», – волна стыда и обиды обожгла мозг. Пытаясь предупредить продолжение, она заплакала и стала торопливо говорить:

– Гриша, пожалуйста, прошу, не надо, прошу, отпусти меня, я уйду! – слёзы текли на лицо и грудь, она размазывала их, пытаясь объяснить что-то или хотя бы вызвать жалость.

– А, иди. Вот только затянись со мной и иди, – он совал ей в лицо дымящуюся папиросу, она отворачивалась и плакала.

Устав с ней воевать, он затянулся и, зажав ей губами рот, выдохнул дым в неё, и ещё раз, и ещё…

Боль прошла. Мозг, первый раз в жизни опьянённый наркотиком, совершенно отключился.

Гришка же, наоборот, взбесился.

– Беременная, говоришь? А это видишь, на-на-на, – и он тыкал её лицом себе в низ живота… – Что он мне сделает, что? Да я могу тебя сейчас утопить – и всё… Ну нет, потом… – и он, рыча и кусая, насиловал её дико, заламывая ноги и выворачивая руки.

Она уже ничего не чувствовала омертвевшим телом, а он всё бесился. Время потеряло для неё всякий смысл, и когда он, зарычав, отвалился, ей казалось, что прошёл век. Девушка лежала с открытыми глазами, боясь пошевелиться, когда, наконец, услышала храп. Мыслей не было. Только чувство страшной беды и страха затуманили сознание. Пытаясь на ощупь найти одежду, трогала вокруг, но везде было его тело, от прикосновению к которому било током омерзения. Нащупала платье и, вытянув его, открыла дверь. Прохлада окончательно разбудила тело и мозг. Что делать? Осознание вины и боли полностью деморализовало. Мыслей не было – ничего, кроме панического, безысходного страха.

Всё пропало. Всё… Сашка не поймёт, а жить с виной она не сможет. Посмотрев вниз на тёмную воду реки, разбавленную серым туманом, поняла, что надо делать… Прыгнуть в воду не решилась и стала заходить потихоньку, дрожа всем телом и плача. Когда вода уже затекала в рот, кто-то схватил её сзади и зашипел:

– Ты куда полезла, гнида? Нет, ты живи, ты будь с ним, только помни, кто здесь хозяин, – он за волосы выволок её из воды и, протащив по траве, заставил сесть в машину. – Если хочешь, сделай это дома, около него, а не тут, дура.

Гришка кидал в лицо её белье, а она машинально одевалась, не переставая плакать.

Быстро довёз её до околицы:

– Скажи, что была у подруги. Если расскажешь всё, скорее всего, вам всем здесь не жить. Потому что здесь живу я, здесь всё моё!

Он уехал. Ира прошла мимо дома в баню. Здесь было тепло – наверное, Саша её подтапливал после работы. Она прилегла на бочок, сжавшись всем телом, как ребёнок, не знающий отчего больно, и тревожно заснула.

День просыпался.

***

Вчера Сашка объехал много леса и в нескольких местах наткнулся на незавершённые браконьерские вырубки. Поняв, что если даже Гришка что-то выплатит, то ущерб всё равно в десятки раз больше. А что это его рук дело, он не сомневался. Ну что ж, это война – нужно воевать.

Вечером он заехал за дочерью к матери, жены ещё не было. Дозвонился из конторы в больницу, где ему сказали, что она ушла ещё днём.

«Может, на радостях поехала к тёще поделиться счастьем?», – спокойно подумал он.

Забрав дочь, управился дома, вечером подтопил баньку. Помывшись и поужинав, почитав дочери сказку, и они уснули. А утром он нашёл жену в бане и, удивлённый, сел напротив на лавочку.

– Сашенька, не спрашивай ничего, дай мне время подумать, милый, – Ира закрывала платьем набитые колени, другой рукой пытаясь натянуть его на шею, – я тебе всё расскажу, только потом… – и плакала.

Сашка понял, что случилось страшное, но увидев состояние жены, вышел. Заправив машину, бросил в кабину ружьё, выехал. Ира, проводив взглядом мужа, встала, отвязала бельевую верёвку, продёрнула её через балку перед банным окном и, завязав узлом, сделала неуклюжую петлю.

«Может, что написать? – мысли лезли в голову, выжимая нескончаемые слёзы, – но нет, и так всё узнается…»

Она встала на лавку, обдирая нос натянула петлю и, уже собираясь от страха закрыть глаза, посмотрела вдруг в окно. Там, съёжившись от прохлады, стояла в распашонке голоногая её дочь. Стояла и, казалось, смотрела в её сердце, и в сердце того, кто уже жил в ней. Она опомнилась. И опять обдирая лицо, теперь уже снимая эту проклятую петлю, кинулась к дочери, схватив её, целовала и ревела в голос, прося у неё прощения за слабость и за чуть не случившееся горе.

– Мы будем жить, доченька, радоваться и любить друг друга, правильно ведь?

А дочка, всплакнув, уже смеялась…

***

Сашка остановился и вышел из машины. Всё правильно: пилят там, где не допилили вчера. Он вытащил ружье, переломил, вставил патроны с картечью и, положив его обратно, поехал на звук пил.

Браконьеры работали увлечённо и быстро, поэтому, когда он громко закричал, они даже испугались. Двое заглушили пилы и, улыбаясь, повернулись к нему, а третий, обрубавший ветки, заговорил с явным акцентом:

– Здрасствуй, начальник, сто случилось? – и начал, притворяясь, рассказывать Сашке, что они здесь делают, – мы пилят лес, чтобы хорошим людям зимой не мёрзнуть, потому что холодно, а пилям без документов, потому что нет ещё главного, а он, главный, привезёт бумаги и им кушать.

Сашка, устав слушать, оставив на всякий случай машину открытой, подошёл поближе и, стараясь быть спокойнее, заговорил:

– Вы сейчас сложите пилы, топоры и все свои манатки в кучу, потом спокойно идёте в деревню. Я всё это соберу, и в деревне, вызвав милицию, пишем на вас протокол о незаконной вырубке леса, – Сашка, увлёкшись разговором, отошёл от машины на несколько шагов, контролируя браконьеров.

– Никуда они не поедут, – вдруг раздался уверенный голос.

Лесник повернулся и растерялся. Жердов подъехал на своей легковой машине неслышно, взял Сашкино ружьё и теперь стоял, уверенно расставив ноги, с двустволкой на плече, довольный эффектом.

– Ты понял меня, Сашенька? Если нет, слушай. Мои вассалы сейчас допилят лес, затем сгрузят его и увезут, ты в это время выпиши мне на тысячу рублей дров, только не ставь на этой бумажке число. А я заплачу за эту бумажку, мало того, дам тебе сверху ещё две тысячи, ты спокойно уедешь домой и будешь жить-поживать со своей красивой и нежной женой, – Гришка оскалился в усмешке.

– Что ты сказал про мою жену? – Сашка закипел. – Что тебе надо от моей жены, гад? Она здесь ни при чём, – и он пошёл на браконьера, забыв про всё.

– Что мне было нужно, я взял, – Жердов засмеялся гадким смехом и опустил ружье на уровень груди Сашки, – а вот ты прижми задницу, пока цел, слышишь, Крутой Уокер, борец за справедливость. Шибко не волнуйся, я чистый, да к тому же она была не против, – и он, обращаясь к узбекам, крикнул, – так же, вассалы?

Те дружно засмеялись и затакали.

Сашку захлестнула ненависть, и он прыгнул на Гришку.

– Стой, я сказал! – закричал тот.

Но Сашка уже ничего не видел, кроме этой опухшей рожи и толстогубой пасти, из которой вылетает гадость про его жену. Гришка, отбегая взад, взвёл боёк и, падая через кучу веток, нажал на курок. Гулко и тревожно хлопнул выстрел, раскатив эхо по осеннему цветному лесу.

Удар картечи отбросил Сашку назад. Он упал на спину и привычно, как тогда в Афгане, закрыв глаза, пытался в сознании перетерпеть дикую боль.

Стрелявший испуганно нагнулся над ним и, оправдываясь неизвестно перед кем, заговорил:

– Я же говорил тебе, дурак, не прыгай, а ты? Вот теперь смотри, что случилось…

Сашка открыл глаза и внятно произнёс:

– Ты, наверное, убил меня, но это уже ничего не меняет. Только не мои руки совершат суд над тобой, но совершат всё равно… А семью мою забудь, не то я тебе и там покоя не дам…

Саня, приподняв руку, показал на небо и тут же, уронив её, откинул голову.

***

Земля не перевернулась, солнце не погасло, а вселенские часы продолжают отсчитывать тысячелетия, отмеряя нам, людям, секунды.

Должен понять человек, что лишь творение добра поможет остаться в памяти людей, а, следовательно, удлинит его личное время. И если поймёт и последует этому закону, перерастёт его жизнь в другую, и следующую – до бесконечности…

…Тёплым-претёплым июльским днём по широкому лугу шли женщина с ребёнком на руках и девочка в ярко-голубом сарафане. Девочка собирала красивые полевые цветы и ловко плела из них венок-корону для мамы. А мама смотрела и удивлялась: ведь девочку этому никто не учил. Остановившись в теньке под берёзою, женщина положила на траву дитя, убрала с лица пелёнку и, повернувшись к лесу, сказала:

– Ну вот, папа, встречай своего наследника, Александра Александровича, встречай и благословляй его на жизнь, – и, сорвав стрелку дикого лука-слизуна, дала дитю в руку.

Александр Александрович надул вдруг щёки и, пуская слюни, что-то проакал на своём, пока непонятном языке, глядя непонимающими глазами в бесконечное небо, небо своей родины, в которой ему посчастливилось родиться.

Ноябрь, 2010 г.

Жить вопреки!

Надо жить! Можно потерять дорогое, но, не сдавшись судьбе, обязательно преодолеть боль. Можно вдруг растеряться, запнуться, не туда пойти… Но надо верить в то, что есть продолжение всему. Продолжение всему – как награда и оценка силы духа человека, его стремления к пониманию главной истины. Надо жить – чтобы всё продолжалось!

                              ***

По просёлочной, еле видной дороге, с восточной стороны, через околки, шёл к селу человек. Был он, несомненно пьян, потому как, не попадая в частые изгибы, проскакивал повороты и, упираясь вдруг в шершавые берёзы, удивлялся этому. Но, приобняв для устойчивости очередную преграду, обернувшись, определялся с ошибкой и, вдыхая с шумом воздух и немного оттолкнувшись, упорно полушёл-полубежал в нужную сторону. Выйдя на дорогу, пытался немного сбавить «обороты», смешно и неуклюже выставляя вперёд поочерёдно ноги и тормозя, отчего шаг его по дороге напоминал ход стреноженной лошади. Добравшись таким образом до околка, он решил сесть, для чего заранее расшиперил руки и, как ему казалось, стал плавно клониться лицом вниз. Но, не рассчитав из-за невысокой травы расстояние до земли, вхолостую ткнув руками по распустившимся цветочкам, неуклюже грузно упал, ёкнув всем организмом. Шевельнулся, вытаскивая из-под тяжёлого тела руку, и, приладив её под голову, моментально уснул…

Проснулся он ночью. Луна, маскируясь под солнце, заполнила весь мир жёлто-серым, каким-то матовым, испуганным светом. Все предметы, удалённые на несколько метров, теряли узнаваемость и притворялись, кто чем мог.

Вот неожиданно, немного в стороне, вздохнула вдруг огромная корова и, шумно фыркнув, захрустела свежими пучками плотно прорастающей повсюду травы. Серебряная трава колыхнулась, тронутая уже тёплым ветром, и пошла неудержимой волной, немного пенясь, разросшимся выше борщевиком.

Парень встал и, прижавшись ладонями и лицом к берёзе, замер, чувствуя организмом живую мощь дерева, слыша утробное длинное дыхание, шум хода сока-крови и скрип, именно скрип, её деревянного сердца.

– Да как же теперь, а?.. Скажи, прошу, научи, как мочь дальше, как в мир смотреть виновному мне? Дай понятия, мать берёзовая, не брось, как все!.. – он затряс сильными плечами и с протягом, по-мужицки, выдавил в плаче, – и… эээхх…

… Ночь прошла, наступал новый день!

***

Егор был на четыре года старше брата. И первое, что в своей жизни почему-то помнил Григорий, это огромные глаза брата, смотрящие, как он, Гриша, сосёт крепкую ещё грудь сорокалетней матери. Вот помнил – и всё! Много лет спустя он сказал об этом Егору, и тот, как обычно подумав, ответил: «Да просто ревновал, наверное. Она же сначала моя была, и я это знал…»

Егор был изначально худой и мосластый, потому с детства бабка, приезжающая к ним раз в году откуда-то из-под Орловщины, прозвала его Верста, что было не обидно, так как фамилия у них была Верстовы. А может, Вёрстовы, никто не разбирался тогда, но точек в паспорте отца уже не было. Гришка был поменьше, но такой бедовый, что к пяти годам давал фору уже пацанатому Егору, выматывая его своими, совсем не детскими, осмысленными попытками всё сделать и во всём разобраться.

Придя в первый класс, и отсидев вертя головой весь урок, на второй он ушёл к брату. Увести его обратно не смогли ни Егор, ни его одноклассники, хотя уговаривали на все лады, обещая что угодно. Пришедшей же учительнице, доброй женщине со строгими глазами, он, не сдерживая слёз, стал совершенно серьёзно объяснять:

– Мне же там неинтересно, знаешь? – он выставлял руку с открытой вверх мягкой, детской ладонью и, насупив брови, убедительно продолжал, – они до десяти не умеют считать и буквы не знают!

– А ты знаешь? – учительница еле сдерживала смех.

– Я знаю и могу, – он ловко соскочил с сидения и, подбежав к доске, схватил мелок и довольно умело, полупечатно написал, немного уползая вверх: «Мама моет раму. Рама заблестнела».

Теперь засмеялся уже весь класс. Ребятишки зашумели восхищённо, но учительница прервала их, стуча указкой о стол.

– Ты, конечно же, молодец, Гриша, и пишешь красиво. Но вот ошибки делаешь грубые, поэтому придётся тебе годик проучиться со своим классом. Но чтобы тебе было не скучно на уроках, я попрошу всех учителей назначить тебя помощником по успеваемости. И тебе нужно будет не только учиться самому, но и помогать учиться детям. Это очень ответственно и важно для нас! Согласен?

Маленький пацан минуту морщил лоб и наконец произнёс: «Согласен!»

Его, успокоившегося, отвели в класс, где он с достоинством сел на первую парту. Так Гришка с детства «зачекерил» за собой первое место.

Егор же учился, как все – не лучше и не хуже. А отучившись девять классов, как и все, устроился работать в процветающий тогда совхоз, состоявший из трёх отделений – из двух отдельно стоящих деревень и одного большого села.

***

…Прошло много лет. Лет, во время которых Россию пытались поставить на колени и почти этого добились. Время, когда всё вставало с ног на голову, когда менялись понятия, приоритеты, ценности и история… Время, когда любой мог всё предыдущее поставить под сомнение, когда целым народам, жившим раньше рядом и вместе, стало тесно, и целые нации, поверив этому сомневающемуся, вдруг шли за ним!.. Время, о котором наши потомки ещё скажут своё слово…

***

Гришка окончил школу хорошо, но, в отличие от брата, жить в деревне не захотел. Город со своими туманными возможностями увлёк его и заставил покориться. Недолго думая, он отучился на водителя и, помыкавшись немного от недостатка лет, всё же устроился в кооператив, в один из прораставших в то время тысячами. В армию не взяли. Оказалось, у него какой-то нерв застужен. И хотя нервов множество, единственный застуженный выпал очень важным. Ещё через год познакомился с девушкой и, сняв квартиру, они стали жить вместе. Делов-то – все так живут!

Егор, к этому времени отслужив в стройбате и поднаторев в строительстве, жил в деревне, в доме стареющих уже родителей, и работал на стройке в с трудом выживающем ещё совхозе.

Жена была, но, пожив с ним немного, «сплыла», оставив после себя только свадебные фото и несколько платьев, за которыми обещала заехать потом, как-нибудь…

Жили спокойно, в «один карман», как говорят люди, только однажды, поздней осенью, неожиданно заболел отец. Егору он сознался, что застудил спину, уснув под копной, когда в октябре вывозили сено с покоса: «Веришь – нет? Уснул здоровым, а проснулся – словно кирпичом по пояснице… Ни идти, ни стоять вдруг не могу – тяжело и больно…»

Он месяц терпел, прогревая поясницу в бане, «как деды», растирая её всякими зловонными мазями на ночь, но ничего не помогало. Когда наконец всем народом уговорили поехать в город, в больницу, оказалось поздно. Застуженные почки отказали совсем. Сильный и здоровый отец за две недели превратился в сухого трясущегося старичка, перестал есть и периодически болезненно вскрикивал, прикрывая от боли глаза.

Гришку вызвонили из города и ждали его к выходным. Он почему-то не верил, что с отцом что-то серьёзное, надеясь на то, что сильный батя дождётся его и они ещё погуляют…

В пятницу утром Егора, зашедшего попроведать, отец заставил присесть на кровать. Он нашёл его руку и, держа её своей холодной и влажной, неузнаваемо слабой для Егора, с перерывами заговорил:

– Ты, сына, проще, понятнее живёшь. В тебе суть видна… а Гришка… Не брось его, помоги, притяни как-то… Город его съест совсем, а тут, можа, выживет с тобой и матерью…

По впалым щекам отца пробежали полосками слёзы, он, закрыв глаза, легонько мотал головой, пытаясь стряхнуть слезинки, но они зацепились за седую щетину и висели на ней тёмными каплями…

– Ох и страшно мне, сын, ох и страшно… Сердце холодеет, как льдом. Ведь и что на земле творится, и люди, как звери, оскалились… Не брось его, обещай?

Егор, погладив его по руке и сам еле сдерживая слёзы, обещал. Отец, слабея, вдруг зевнул и уже, не открывая глаз, шептал:

– Пускай у вас на глазах живёт. А меня тута определи. Здесь теперь земля моя, первый я тут из Верстовых лягу, а значит, и ваша… Родина теперь… Понял? Ну, ступай с Богом!

В ночь отец их умер, не закричав от боли, чтобы никому не мешать спать…

***

Похороны – это почти единственный предлог, на который ещё откликается родня и знакомые. К покойному идут, скорее всего, чтобы удостовериться в его смерти. Ведь это он, тот самый, который как-то его обидел, не додал или даже обманул! Или, наоборот, тот, который помог, выручил, подставил плечо. Но идут и те, кого обидел покойный, и те, кому помог. А собраться в скорбный час родне – Бог велел.

Гришка, отвыкший от отца и не думающий о родных в городе, увидев его на лавке, чистого, со сложенными на груди руками, в сером добротном костюме, вдруг, не сдержавшись, заплакал. Люди, стоявшие вокруг, замолчали, ожидая слов скорби сына по отцу. И действительно, Гришка слёзно и коротко поплакав, положа руку на руки отца, даже для себя неожиданно сказал:

– Как же так, батя, а? Ведь совсем здоровый был… – и замолчал растерянно.

Вокруг зашелестели елейно, почти шёпотом, сразу враз и об одном: «Да, здоровье! Сегодня ещё держишь его, завтра – раз, и не знаешь, чё случилось… А уже и внутрях тянет, и в глазах ночь, и в ушах звон… Оно, правда, все под Богом… он располагает и всем владеет…»

Многие закрестились, дожёвывая губами совсем тихо: «Хосподи, прости… Царица небесная, прости и отведи. Хосподи, прости…»