Читать книгу Седьмое небо - Игорь Алексеевич Травкин - Страница 1

Все события реальны, герои среди нас, никаких случайных совпадений быть не может! случайностей вообще не бывает – всё закономерно и предопределено!

ЗА 5000 КИЛОМЕТРОВ ДО ЭПИЛОГА

Солнце расплавленной монетой висело высоко в выцветшем небе Бурятии, прожигая и так сухие степи насквозь прокаленным воздухом. В этом блёклом, застывшем в окаменении пространстве, казалось, рождалась Вечность, не знающая начала и конца, не знающая времени, суеты, ненависти и любви: движение здесь не существовало по определению, и всякое нарушение стабильности, тут же меняло пейзаж навсегда. На востоке вытекала из неба такая же высушенная, как и всё вокруг, бесцветная полоска дороги, а может наоборот, – это дорога уходила в небеса, в то заветное далёко, которое находится где-то между небом и землёй, в расплывчатой точке пространства, где всё сливается в одну плоскость. И вот в этой точке и зародилось вдруг движение, нарушившее монотонную стабильность окружающего пространства. Движение имело цвет – оно полыхнуло всеми цветами радуги, словно капля росы, падающая с листа и в недолгом полёте своём отражающая солнечные лучи. Капля росла и вскоре начала приобретать очертания автомобиля. Автомобили ездили по этой дороге меньше десяти раз в месяц. Два грузовика. Два раза в неделю – автолавка, и один раз в месяц – бензовоз. Поэтому перламутровая «Чайка», едущая по этой дороге, вполне могла оказаться миражом, ибо такого чуда местные жители не видели здесь, по крайней мере, с того момента, как рассыпался коммунистический Вавилон. Заправщик Абармид сразу заметил движение на горизонте, потому как знал цену этому самому движению, и теперь не моргая, прищурившись, наблюдал за тем, как диковинный автомобиль приближается к заправке. Когда машине осталось преодолеть последние километры, он постучал в пыльное, почти матовое от времени, окошко бытовки, вызывая дочь, которая помогала ему. На порог вышла невысокая кареглазая девушка, хрупкая и красивая, и, проследив взгляд отца, тоже стала пристально рассматривать приближающихся нежданных гостей. Через десять минут перламутровая «Чайка», переливаясь на солнце своими мускулистыми мощными линиями и поблёскивая хромом, подъехала к заправке. Абармид сразу подметил, что на кузове автомобиля нет ни пылинки, хотя обычно, после поездки по степной дороге, машины подъезжали все в пыли; странные номера, на которых вместо цифр и букв было конкретно написано «Любовь», он тоже отметил, а поэтому взял вёдра и отправился поить коней, пасущихся в степи, – он был стар, и свою любовь уже пережил, а значит, оставаться ему было ни к чему.

Машина подъехала к колонке и остановилась, двигатель заглох, и из машины вышли двое – мужчина средних лет и девушка, возраст которой было трудно определить. В профиль она казалась юной и наивной девушкой, но в анфас уже проступали черты прожжённой стервы, повидавшей жизнь. Впрочем, ощущение это постоянно менялось в зависимости от местонахождения девушки относительно солнечных лучей и вас, мимика её была настолько подвижна, что лицо было очень трудно запомнить. И всё же она была очень красива. Густые рыжие волосы шелковистым дождём ниспадали почти до земли, их глубокий цвет с множеством естественных оттенков буквально приковывал к себе взгляд, над бездонными синими глазами полумесяцами играли такие же рыжие брови, придающие выражению лица какую-то неуловимую особенность – толи иронию с долей насмешки, толи печаль с каплей иронии. По скулам золотистым оттенком темнели веснушки, делая её похожей всё же больше на несформировавшегося подростка, но над верхней губой одинокая родинка придавала ей некую загадочность, возможно даже, сексуальность.

– Как же я люблю лето! – радостно воскликнула она и протянула изящные, гибкие руки к солнцу; голос у неё был мелодичный, чуть резковатый, но нежный.

Одета девушка была в простое зелёное платьице в ромашку, которое остро и чётко подчёркивало её стройную фигуру и оттеняло загорелую гладкую кожу. Девушка закружилась босая вокруг колонок в танце радости и счастья.

Спутник её неодобрительно на неё посмотрел, покачал головой, но ничего не сказал. Это был серьёзный, где-то даже суровый мужчина, хотя прочесть по его лицу его мысли или чувства было невозможно, словно бы на нём была каменная, непроницаемая маска. Одет он был в строгий чёрный костюм, под которым виднелась такая же чёрная сорочка, но на удивление, не смотря на почти сорокаградусную жару, по его виду и сухому бледному лицу нельзя было сказать, что он испытывает хоть какой-нибудь дискомфорт. Причём, даже на руках его были чёрные кожаные перчатки!

Мужчина целенаправленно вставил «пистолет» в бак и так же целенаправленно направился в бытовку оплатить топливо, но спутница его вдруг преградила ему дорогу.

– Давай я заплачу, чтобы ты там не отчебучил чего-нибудь! – открытой улыбкой улыбнулась она и протянула руку. – К тому же, мне нужно позвонить… возможно, там есть телефон или зарядка для моего, а то моя совсем сломалась.

Казалось, мужчина засомневался на секунду, но уже в следующий миг протянул девушке скомканные в шарик деньги, едва заметно улыбнувшись. Хотя, может это ей просто показалось?..

– Тебе купить что-нибудь? – обернулась она, уже входя в утлое строение, выкрашенное сто лет назад в зеленый, а теперь выгоревшее до серого; он молча отрицательно покачал головой, поправляя шланг колонки.

Внутри было чуть прохладней, чем на улице, но воздух был сопрелый и какой-то кислый. Вся обстановка помещения заключалась в столе, на котором стояла касса, какой-то аппарат, которым, по-видимому, управляли колонками, и в нескольких затёртых до дыр стульях. За кассой сидела совсем молоденькая девушка невысокого роста и смотрела на вновь прибывшую раскосыми испуганными глазами. Но рыжую такой приём совсем не смутил, – она раскинула руки в широком объятии, словно была с буряткой в самых близких и дружественных отношениях и так и ринулась к столу, шлёпая босиком по затёртым доскам пола. Кассирша аж отклонилась назад вместе со стулом от неожиданности, а рыжая облокотилась о стол и весело сказала:

– Привет! Тебя как зовут?

– Здрасьте… Арюуна… – всё же смогла выдавить из себя девушка, сильно коверкая слова, было видно, что русским она пользуется крайне редко.

– А меня – Любовь! Будем знакомы! – рассмеялась рыжая и чуть ли не насильно пожала испуганной бурятке руку. – Налей нам, пожалуйста, милая Арюуна, по самую горловину! – Любовь бережно расправила банкноты и положила на стол перед кассиршей.

Несколько смущённо Арюуна что-то выстучала на своём непонятном аппарате, щёлкнула кассой, но замешкалась, вспомнив, что, возможно придётся давать сдачу. В это время Любовь с любопытством осматривала помещение. На неровных стенах, выкрашенных точно такой же зелёной краской, что и снаружи, висело несколько плакатов со времён СССР, гласящих о нравственном вреде алкоголя, лени и капиталистических наклонностей до пошлости высокопарными лозунгами; несколько открыток с видами Байкала; портрет Путина, Медведева и ещё какого-то седого дядьки с голубым орденом на лацкане пиджака, довольных и счастливых; и несколько противопожарных и должностных инструкций в купе с планом эвакуации из этой избушки. Рассматривать инструкции было скучно, а президентов и их сотоварищей Любовь не любила, поэтому она вновь повернулась к девушке.

– Ты здесь одна работаешь? Мне показалось, что я видела в поле старика, когда мы подъезжали…

– Это был мой отец. Он ушёл поить коней.

– Ммм! – вдруг оживилась Любовь. – Может, у вас и кумыс есть?

Арюуна коротко кивнула.

– Четыре рубля – литр.

Любовь удивлённо вскинула рыжие брови и даже хихикнула, в глазах её засветился какой-то озорной огонёк.

– Четыре рубля – литр… – задумчиво повторила она. – А вода?

– Два рубля – литр, – отрапортовала Арюуна.

Любовь отчего-то расхохоталась от души.

– А еда тоже есть?

– Лепёшки есть. Свежие. Я утром испекла. На сметане.

– Тогда, может, и телефон у вас есть? – прищурилась Любовь, и Арюуна тут же достала откуда-то из-под стола дисковый аппарат, коих уже редко где встретишь, но печально покачала головой.

– Суслики… Ночью вылезают из нор и перегрызают всё! какое-то стихийное бедствие. Мы с папой уже вызвали мастера, но будет он только через два дня.

– Мда… – задумчиво констатировала Любовь. – Где-то я уже это видела… Ладно, неси кумыс, воду и лепёшки! – улыбнулась она.

Арюуна юркнула в низкую дверь в углу комнаты, видимо, ведущую в подсобку, и завозилась там, собирая заказ.

– Арюуна, а до Иркутска далеко? не подскажешь?

– Вёрст через двадцать выедете на шоссе, а там ещё около ста вёрст. Но дорога хорошая, не такая, как у нас, – донеслось из-за двери.

Вскоре девушка вернулась с пакетом в руках, глянула на свой аппарат.

– Заправка закончена. С вас одна тысяча семьсот тридцать шесть рублей восемьдесят шесть копеек, – произнесла она и принялась отсчитывать сдачу с двух тысяч, что дала ей Любовь.

– Сдачу оставь себе, милая, – остановила её Любовь. – Спасибо тебе за гостеприимство. Передавай отцу привет. И знаешь… в награду тебе оставлю я ещё кое что…

Арюуна вновь испуганно захлопала раскосыми глазами, окаймлёнными густыми чёрными ресницами.

– Но это будет сюрприз!.. Жди!

Любовь улыбнулась, взяла собранный девушкой пакет и вышла. Спутник её уже закончил заправлять машину и сидел за рулём, задумчиво постукивая по нему пальцами.

– Смотри, что я добыла! – радостно воскликнула Любовь, садясь в машину и доставая из пакета бутылку с густой белой жидкостью.

Вновь все эмоции её спутника свелись к едва различимому движению бровей. Он закурил, завёл двигатель, но всё же взглянул вопросительно на свою спутницу.

– Нет… ни телефона, ни зарядного устройства! – вздохнула девушка; водитель усмехнулся и направил машину обратно на дорогу.

«Чайка» исчезла так же в никуда, как из ниоткуда появилась. Арюуна долго ещё провожала её взглядом, всё гадая, что же имела ввиду эта сумасшедшая рыжая женщина, когда говорила про сюрприз, и какое-то томительное волнение разрасталось у неё в груди. Через неделю от семьи её ненаглядного Гадана к родителям пришла зуурша и они обо всём замечательно договорились.

ПРОЛОГ

«Сказка ложь, да в ней намёк!»

Началась эта история в жёлто-зелёный августовский день под синим-синим небом в недавнем 1985 году в доблестном Городе-Герое Ленинграде, когда полупустые радостные «Икарусы», поблёскивая на солнце ярко-жёлтыми боками, гоняли наперегонки с новыми красно-белыми троллейбусами великого троллейбусного завода им. Урицкого по пустынному, светлому и просторному Невскому проспекту, потому как все, разумеется, были заняты в это время строительством светлого коммунистического будущего; когда на углах домов возле передвижных холодильников с надписью «мороженое» грузные тётеньки в белых, накрахмаленных и отутюженных передниках и колпаках, с улыбкой Моно Лизы продавали эскимо по одиннадцать копеек за штуку; когда генеральный секретарь ЦК КПСС, отмеченный, как известно, печатью Неназываемого, принялся за долгую и страшную работу по сближению с Западной Тьмой; когда в далёких чужестранных и мистических землях страны Восходящего Солнца и страны Мечтаний ангелы падали с небес, раскидывая вокруг перья, и снова взмывали вверх в поисках Седьмого Неба; а в не менее мистической, – известной из сказки про волхва-целителя АйБолита, – Африке чёрные-пречёрные шаманы с высоких-высоких гор призывали всех отречься от пагубного металла цвета солнца; когда исконно-питерские-божьи-птицы, птицы Мира и Равновесия, ворковали на горячих крышах и мощённых лужах площадей, созерцая происходящее для летописей; а трёхсотлетние хранители города отражались своим карканьем в тёмной воде двадцати двух рек; именно в этот день в «Родильном доме №6 им. профессора Снегирёва», а попросту – в «Снегирёвке», родились два маленьких, обворожительных тельца с чистыми, как первый снег, нетронутыми ещё душами, светящимися через небесно-голубые славянские глаза.

Хотя, нет…

Не там, и не тогда, и вовсе не так началась эта история…

Скорее всего, началась она в лиловых всплесках Астрала под лучистым, умиротворяющим сиянием глаз Творца, рождающим Всё, Знающим-Всё-про-Всё, и просто – добром. Мурлыкали что-то мудрые-перемудрые гаргулии, нежась в красновато-малиновых волнах энергетических сфер, кружили в танце Солнца белокрылые ангелы над Лесом Бытия, и миллиарды точно таких же молодых душ отправлялись в свой затяжной полёт, напевая гимн Радости, махая, оборачиваясь напоследок, своим, покидая насиженные места. Нужно заметить, что в это самое время Семеричный и два его товарища собирались на поиски Седьмого Неба, о котором все слышали, но которого никто никогда не видел: уже знали они, что выпала им дальняя дорога и вскоре придётся покинуть отчий дом, и всё новые тревоги захватывали Семеричного, когда он, сидя на ступеньках своего крыльца, задумчиво смотрел на убегающую в туманную даль дорогу, зовущую его всё сильнее, ждущую его. Семеричный знал, что не отправиться в этот путь, он уже не сможет, как не сможет даже на некоторое время отсрочить его. Пора было собираться.

А может, и вовсе началась эта история на несколько лет раньше или же, наоборот, в обозримом будущем, когда уже вернулась из Некультурной Столицы Настя со своим отцом, а Костя выкинул со злой досады свой злополучный телефон в тёмные, пенные воды Невы, которая и так уже хранила в своём чреве всякие магические и весомые вещи, и Николай Борисович с Борисом Николаевичем наливали по третьей, застряв где-то под Екатеринбургом или под Новосибирском, что не имеет большой разницы, на одной из многоэтажных таможней, когда Вася Буянов и дядя Гриня беседовали на кухоньке Коммуналки «Х» на религиозные темы, открывая дверцу для Добра – пусть и не глобальных размеров, но от чистого сердца. Неважно. В конце концов, каждое начало имеет свой конец, а каждый конец имеет своё непосредственное начало, что, в итоге означает, как утверждает один очень странный человек, что там, где конец, обязательно будет новое начало, и так до скончания времён, конца которым не ожидается, поэтому не станем зацикливать на этом свой разум и разберёмся во всём по порядку. А порядок заключается в следующем…

…В один день, – семнадцатого августа, – примерно в одно и то же время, родились в «Снегирёвке» два простых советских ребёнка – Огнев Константин Сергеевич и Холодова Анастасия Ивановна. Конечно, в этот день родились тысячи советских детей, но из них всех только Костя и Настя должны будут жить в одном доме, в одном подъезде, на одном этаже старого дома царских времён на Фонтанке на протяжении многих лет. (Отвлекаясь несколько, надо заметить, что дом этот вообще был весьма интересным, ходили даже слухи, что когда-то в этом доме живал правнучек Павла Первого со своей ненаглядной супругой, которую, однако, совсем не отличала белоснежность кости и кожи, ровно, как и небесный оттенок крови.) Родители Константина и Анастасии были знакомы, как знакомы все соседи в нашей огромной стране, то есть: «Здравствуйте!» – «Здравствуйте!» – «Не слышали, что там с Галиной Анисимовной из тридцать шестой?» – «Инсульт у сердешной.» – «Ах, Господи! А вы не знаете, говорят, крышу будут ремонтировать?» – «Да, в конце месяца реставрация.» – «А вы что же, в Москву уезжаете?» – «Да, Ваню переводят.» – «А! Ну всего!» – «До свидания-до свидания!» и так далее. Друзьями их родители стать никак не могли, потому как были разного социального классу, – не смотря на всеобщие потуги к коммунизму, впрочем, время которого уже было на исходе, так и не начавшись, – а потому и Костя с Настей едва ли смогли бы найти общий язык (хотя, дом № 46 рассказывал как раз об обратном на ярком примере Георга Георгиевича и Натальи Фёдоровны, которые сумели сломать всем известные предубеждения и высокомерные устои, тем более в их нелёгкое время, когда происхождение вроде бы ценилось более золота!), но этому была и ещё более весомая причина, а заключалась она в том, что, не смотря на то, что родились они вроде как в один день, в одно время и даже в одном и том же роддоме и прописку бы их определили в соседние квартиры, Анастасия Ивановна была на несколько лет старше Константина, а потому к рождению Кости имела возможность переехать с родителями в Белокаменную, так как отцу её партия доверила более высокий пост, нежели он занимал доселе. Вот. Парадоксально, конечно, но, в конце концов, разве это так важно!

Неважно.

Вот поэтому и начало этой истории можно отсчитывать с любой точки, а можно и вовсе не отсчитывать или же даже – не поздно ещё захлопнуть эту книгу и уйти спать или заниматься какими-нибудь полезными делами, потому как, возможно, история эта и вовсе никогда не случалась…

…возможно, ей ещё только предстоит случиться.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

…ПОСЛЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Старичок

«Я знаю пароль, я вижу ориентир!

Я верю только в это, – Любовь спасёт Мир!»

Вера Брежнева

Весна всё никак не хотела приходить в город. Порадовав горожан, уставших от снега, холода, гололёда и ветров тёплым солнцем в середине марта, уже принявшись растапливать метровые, задубелые сугробы, – словно бы вот ещё чуть-чуть, последний рывок, и всё – долгожданное лето, – как она снова сдала позиции зиме, которая остервенело вцепилась своими зубищами красной девице в косы и занесла всё по новой, по новой укутав Петербург мокрым белым покрывалом, и снова люди подоставали, убранные уже было тёплые куртки, шапки и шарфы, и, понурив усталые взгляды, привычно зашлёпали по грязно-серой слякоти, и, ожидая на сквозняке первый утренний трамвай, всё мечтали о тёплых объятиях Египта, куда в последнее время строго-настрого запретили целиться из-за истерики египтян, вызванной какими-то семейно-общественными распрями (хотя даже эти семейные неурядицы не мешали этому радушному народу приглашать наш задубевший народ к себе в гости вопреки всем запретам Царей). Люди ждали весну. Терпели. И это, вкушённое с молоком матери и сыростью подъездов терпение, заглушало в горожанах ту тревогу, которая непременно возникла бы в нормальных людях при подобном обстоятельстве: что за дела?! где весна?! это же Еврокатаклизм, из-за которого из всего ЕвроСоюза утекают миллионы евро налогоплательщиков!! неужели никому нет до этого дела?! «Не стонать! Всё будет!» – думали горожане, упрямо хлюпая по снежной каше, и тут же призадумывались, тоскливо глядя на болезненный, мутный рассвет: – «Уж не последняя ли это весна?.. Что-то муторно и неспокойно на душе!..» – крестились в душе и шли дальше, уворачиваясь от мокрого снега.

«Будет… Всё будет!»

А весна, между тем, всё не случалась.

И нахохлившиеся голуби делили тёплые места на крышках канализационных люков рядом с бродячими псами и кошками, не желая крутить головой и смотреть по сторонам. Не слышно было птиц, и только ветер заунывно выл в проходных дворах и подворотнях.

В эту весну Константин Сергеевич Огнев двадцати пяти лет от роду бесцельно брёл по мостовой вдоль Фонтанки, в направлении канала Грибоедова: здесь уже меньше было роскоши царских времён, меньше нарядов на фасадах, здесь уже больше пахло большевиками, перегаром их горькой, и казалось, что именно здесь кончается город… да и не только город – казалось, что именно здесь, на острове, вокруг которого медленно извиваются канал Грибоедова, Фонтанка и Нева, и есть тот пресловутый Край Мира, а как известно – там, где Край Мира, всегда начинается Война… Настроения не было никакого, хотя нет, – такого не может быть по определению, – настроение было тоскливо-философски-задумчиво-поганое. Это, если вкратце. Причина? Причин у такого настроения не бывает. Оно либо есть, либо его нет. Это, вообще, коренное настроение Питера. Можно принимать это как дар, можно – как проклятие. Каждый выбирает сам. Константин Сергеевич не выбирал, да и не задумывался ни над своим настроением, ни над его причинами: когда идёшь по набережной пушкинской реки в предзакатный час под напорами озверевшего ветра и брызгами вполне осязаемой сырости, очень трудно быть весёлым и радостным, если, конечно, ты не сбежал из больницы Святого Николая Чудотворца; в связи с этой прогулкой в голове у Кости утомительным круговоротом вертелись ничейные стихи:

Слышишь ли ты мои мысли в этот зловещий час?

Прозвучат ли слова мои после захода солнца?

Всё, что выбрал для себя каждый из нас, –

На мостовой разбито… То видно из разбитого оконца.

Костя остановился и, достав из кармана пачку импортных сигарет, сделанных ни то в Китае, ни то в городе Кукуево Смоленской области, облокотился о витую решётку и закурил, глядя в стоячую, мутную воду в проталине: наверное, именно в такой день Медный Всадник сходит со своего постамента и покидает отведённый ему покой, терзая припозднившихся прохожих, не способных обрести гармонию с самими собой: при этих мыслях возникло новое неожиданное желание, – отправиться на другую набережную, – Университетскую, – и подразнить Сфинксов: говорят, что и они неспокойны в такую погоду, в столь неспокойный и зыбкий час; но Костя не сделал этого, потому что у него-то имелось отличное лекарство и от этого фонтанского настроения, и от гнева Медного Всадника, и от ярости каменных Сфинксов, попавших сюда по межпространственным коридорам, открытым для них Андреем Николаевичем (может, именно поэтому теперь сорятся египтяне, одновременно зазывая нас к себе в гости?..), это лекарство спасало его всегда, вот уже на протяжении девятнадцати лет…

Холодова Анастасия Ивановна.

И в самом деле, куда как лучше сидеть на Настиной кухне и пить крепкий горячий чай, закусывая хлебом или яблоком, молчать и смотреть в скалящуюся за окном ночь, на волнующиеся под окном каштаны или на отблески огней Кабинета Его Императорского Величества, отражающиеся в тёмных неспокойных водах реки, на Аничков мост, на котором бьются в панике, прижимая уши, Четыре Коня-Успокоителя отважного волшебника Клодта, оглашая город тревожным призрачным ржанием, предупреждающем о том, что город замыкается сам в себя на неопределённое время (кстати, вы замечали, что на этом мосту никогда нет влюблённых?..), нежели болтаться в такую промозглую погоду по улице! а можно взять гитары, позвать Двух Шуриков и посидеть в парадном, поиграть что-нибудь тяжёлое и вдумчивое, что тоже вполне соответствует духу этого вечера… да, пожалуй, так и следует сделать! и чем быстрее, тем лучше, пока не проснулся кто-нибудь поужаснее Всадников и тех, на ком они любят скакать, бряцая металлом и громыхая камнем! И Костя заставил себя позабыть слова, сказанные странным мальчиком, одетом в не по размеру ему клетчатое пальто, смешную шляпу, тоже несколько великоватую, и огромные коричневые ботинки, повстречавшемся ему на Египетском мосту, позабыть и не думать о них, не думать о той светлой печали, которая неожиданным порывом ветра донеслась с Крюкова канала, просвистела, как в песне у классика, под Смежным мостом, облизав обшарпанные стены домов, и растворилась в колокольном набате Никольского Морского собора, он заставил себя более не думать об Оксане и её материальном мире, в котором нет места надежде…

Холодова Анастасия Ивановна двадцати семи лет отроду смотрела на этот мир сквозь лучистые призмы больших ярко-синих глубоких глаз, меняющих свой цвет – от густого лилового до пепельно-серого – в зависимости от освещения, и когда она взглядывала своими глазищами из-под густой чёлки на кого-нибудь, то этот кто-то непременно обмирал от восторга, будто его сначала окатили ледяной колодезной водой, а потом согрели у очага, говорят, что многие особи мужского пола даже лишались чувств под неукротимым этим взглядом чарующих очей, её тёмно-русые длинные локоны ниспадали на плечи шелковистым дождём, мягким и притягательным, так что каждому хотелось непременно погладить её по голове, невзначай при этом коснувшись тонких, хрупких плеч, влекущих маленькими родинками на плавном, но чётком изгибе шеи, которые были видны, когда Анастасия убирала изящным жестом нежной руки непослушную прядь; Анастасия Ивановна рождала у людей самые разные и противоречивые чувства, но всегда добрые и светлые: с ней приятно было находиться рядом, в независимости от того – знакомы вы или нет, с ней всегда интересно было разговаривать любому, потому как она была очень эрудированным человеком, да к тому же обладающим чутким, подвижным умом, который не принимал гордыни, высокомерия и стервозности, которые так порочат женщин, когда они этого даже не замечают, а, напротив, кичатся этими своими качествами; как правило – глупое, по видимому, и обидное – Настя всегда была весела и оптимистично настроена, чтобы не случалось в её жизни и какие бы невзгоды её не ожидали: потеряв в пятилетнем возрасте мать, которая вроде как погибла в автокатастрофе, а на деле была тайным агентом КГБ… хотя, об этом несколько позже, так вот, потеряв самого дорого в жизни человека ещё в детстве, Анастасия научилась улыбаться всяким мелким горестям бытовым, аки теперь знала цену настоящему горю; Настя очень любила музыку, потому что этот язык помогал ей вспоминать маму, Настя очень любила читать и смотреть в чужие окна, потому что оба эти занятия сродни одно другому, и помогают почувствовать себя не таким одиноким: конечно, после того, как мамы не стало, отец всю свою любовь и заботу отдал ей, даже бросил свою карьеру, и они вернулись в Петербург, но заменить мать никто никогда не сможет, и незаметный, тонкий след неизбывной тоски навсегда притаился в глубине души Насти, в уголках глаз, в изгибе губ, но Настя никому и никогда не показывала этот росчерк душевной боли, и себе в этом признаться боялась, вернее, – не хотела, она гнала от себя это одиночество общением с бесконечными знакомыми, которым не было конца: словно в этом мире не существовало ни одного человека, который бы не хотел стать её другом! она не тяготилась этим – её хватало на всех, она дарила себя всем, словно и для неё не существовало в этом мире людей, которые были бы ей противны или просто не интересны или безразличны, она была простым и открытым человеком, горящим яркой звездой в этом бесцветном городе, где уже давно никто не помнит, кто же он есть на самом деле; но за всей своей душевной простотой, за той истинно-женской красотой – не пластмассовой, быстротечной и непрочной, исчезающей с молодостью и косметикой, – а именно за настоящей красотой женщины, которая не увядает с годами, но превращается в светлую умиротворённость матери, в ней всё же была природная загадка кошки, которая есть в любой женщине, – даже в прокуренной продавщице из мясного отдела, – и в грациозных движениях её стройного стана мелькала та неуловимая, манящая звериная стать хищницы. Настя была прекрасна, словно Богиня, рождённая твёрдой и талантливой рукой безвестного Мастера, и, казалось бы, с такими данными ей бы уже давно быть чьей-нибудь супругой, благо отбоя от женихов не было, но дожив до двадцати семи зим, Настя так и не встретила того единственного принца, о котором непременно мечтают все женщины на земле, как все мужчины непременно мечтают о своей единственной принцессе.

«Не повезло», – говорили одни.

«Ещё не время», – говорили другие.

Но если человек в нашей стране не выходит замуж или не женится до известного возраста, который определяет половину жизни, то с ним, по беспрекословному общественному мнению – непременно что-то не так, он сразу падает в глазах общественности на более низкую ступень, гораздо более низкую, чем та, на которой находятся несчастливые семьи, где нет любви и где нелюбовь глушится беспробудными возлияниями и изменами, прорастающими в последствии в скандалы и даже драки, к нему начинают относится с некоторым призрением, с чувством собственного неоспоримого, утверждённого обществом, превосходства, которое обуславливается жирным и таким облегчающим штампом в паспорте; что ж, с Настей такого не случилось: она была той единицей, которая не реагировала на общество, как на утверждённый и непременный ориентир любого государства, а общество, в свою очередь, ну никак не могло даже подумать плохо об Анастасии Ивановне, если даже и хотело: зубоскалить на эту девушку было просто невозможно! когда она кружилась в вальсе со своим отцом на «вечерах для тех, кому, чёрт возьми, всё же уже за тридцать» таяли сердцем даже «законники», и беззаконники, – и те, и другие, все таяли!

После школы Анастасия закончила с красным дипломом «Политехнический институт», где училась на факультете «Истории России и Европейских государств», на специальность историка, затем поступила на факультет «Связи с общественностью» в один из частных университетов Санкт-Петербурга с очень длинным и невнятным названием, и получила второе высшее образование государственного образца, – ещё одно высшее образование, несколько лет, за которые она наберётся житейской мудрости, и она сможет баллотироваться в президенты РФ, и, пожалуй, лучшего президента для нашей страны и не сыскать, – уж она-то навела бы порядок за два срока! но Настя не хотела быть президентом, по крайней мере, пока, она работала старшим архивариусом в Центральном городском архиве, и там, – среди пыльных истин прошлого, пахнущих истёртыми килограммами пожелтевшей бумаги, среди призраков и мертвецов, – Настя чувствовала себя лучше, чем где бы то ни было! а по понедельникам она вела «исторический» кружок в художественной школе на Фонтанке.

Вы скажете, что больно уж она хороша, словно нет в ней никакого изъяна, что, мол, так не бывает?! Идеальных людей нет!

Конечно, не бывает. Конечно, нет!

Каждый из нас со своими «тараканами»! что означает, что идеальных людей ровно столько, сколько нас с вами! А разве не так? кто из нас не считает себя самым хорошим?! Верно! Так и есть! Все мы, так или иначе, – самые лучшие!

А Анастасия, – кто бы что не говорил, – была лучшей из лучших! Верно доброта, в конечном итоге, – один из самых главных факторов, определяющих в нас человечность: Мир во всём Мире, товарищи!

И этим вечером Анастасия Ивановна, придя с работы и поужинав с отцом, решила ещё немного поработать, а именно заняться одним частным заказом, который, в сущности, не был заказом, а был неким недоразумением, конфузливой и щепетильной ситуацией, которая свалилась сегодня на голову Насти, как снег в июле; она переоделась в свою любимую просторную футболку с нарисованным на ней вечно смеющимся и седеющим Энштейном, достающую ей до колен, меховые тапочки в виде двух милых собачек, и забралась с ноутбуком на диван, поставив на журнальный столик кружку с горячим чаем, вскоре умный помощник тихо зашуршал своими электронными мозгами и радостно объявил, что святая святых – «Windows 17» приветствует её и преклоняет виртуальное колено, она вышла в интернет и вскоре уже парила словно птица над виртуальными ячейками архива, в которых были спрятаны судьбы, города и деревни, фамилии, имена под порядковыми номерами, всё это пылилось здесь под стружкой электричества и ждало окончания Вечности, чтобы вновь превратится из истории и воспоминаний – в физические мгновения и реальность, чью-то печаль, чью-то радость, составляющие основу жизни; Настя задумалась на мгновение, но тут же пальцы её уверенно легли на клавиатуру и выстучали имя: Всецелова Любовь Мирославовна, и едва имя это появилось на мониторе в строке «поиск», как то, что произошло сегодня днём, тут же нахлынуло на Настю волнующими воспоминаниями: как наяву явился тот чудаковатый, но бесконечно милый и интеллигентный старичок, который давеча к ней обратился, он был одет в серое шерстяное клетчатое полу пальто, коричневую шляпу, верно ещё семидесятых, а то и шестидесятых годов, лакированные такие же коричневые ботинки и классические брюки, на носу-пуговке у него были надеты чёрные круглые медицинские очки, очень напоминающие старое пенсне, седые усики и бородка делали его похожим на профессора или, в крайнем случае, на доктора наук, он подошёл несколько растерянный, постукивая белой тонкой тросточкой по кафелю пола и покрутился на месте, явно не зная, к кому ему обратиться, с первого взгляда Настя отчего-то не поняла, что старичок этот совершенно слеп, настолько гармонично он вливался в обстановку вокруг, в некую раритетность, гуталиновый запах всего забытого, чего здесь были бесконечные полки, уходящие в бесконечную даль и теряющиеся под потолком, на котором висели огромные хрустальные люстры, как в Эрмитаже времён правления Екатерины.

«Чем я могу вам помочь?» – с улыбкой спросила Настя, и старичок в шляпе повернулся на её голос, тоже улыбнувшись, он подошёл ещё ближе к стойке, за которой Настя перебирала документы и, повесив тросточку на согнутую в локте руку, снял шляпу, явив лысый череп, окаймлённый седой короной жиденьких волос, он чуть поклонился, прижимая шляпу к груди, и заговорил:

«Добрый вечер, барышня! Теперь я вижу, что именно вы действительно можете мне помочь! А я всё искал, кто же может это сделать…» – голос у него был мягкий и такой же интеллигентный, как и весь его облик, он пригладил остатки волос и, кашлянув неловко, продолжил: – «Дело в том, что я очень бы хотел найти свою дочь… да и вам это пойдёт только на пользу, поверьте мне! Она пропала уже очень давно… её потеряли, но, знаете ли, нам всем непременно нужно её найти! Я уже очень давно не могу до неё дозвониться!»

Настя несколько опешила от первых слов старичка, но вскоре поняла, что это просто старческий маразм и ей сейчас придётся всё это выдержать, как бы тяжело это не было, она тихонько вздохнула и опустила свой васильковый взор под пристальным взглядом маленьких кругляшков очков.

«Хорошо…» – невнятно пробубнила она, не зная, с чего начать. – «Хорошо», – уже уверенней добавила она тогда. – «Как зовут вашу дочь?»

«Люба!» – заторопился старик взволнованно. – «Любочкой её кличут! Всецелова Любовь Мирославовна.»

«Год и дата рождения?»

«Первый День Сотворения Мира, разумеется!» – с какой-то досадой ответил старик, и Насте даже показалось, что он вдруг расстроился, будто она не оправдала его ожиданий, но, с другой стороны, трудно было оправдать ожидания человека, который живёт явно в другой реальности и мыслит совершенно иначе, а попросту – сумасшедший; Настя, разумеется, впала в штопор, как и любой нормальный человек на её месте, не зная, что и сказать и как поступить, она замялась и снова опустила глаза, не в силах выносить своё отражение в тёмном стекле дедушкиных очков, дальше она что-то забормотала, мол, извините, такие данные база не примет, нужно что-то конкретное, чтобы сузить возможные параметры поиска, и так далее, и тому подобное, а старичок посмотрел на неё с горьким пониманием, что видно было даже за чёрными очками и, извинившись, откланялся, но, уже почти уйдя, вдруг обернулся и заявил ещё с горечью: – «Сначала Люба… потом Вера, и уже и Надежду вскоре все потеряют, а тогда уже ничего нельзя будет изменить… будет слишком поздно!..»

«Что изменить?..» – совсем опешила Настя.

«Упасть очень легко, милая барышня, куда как проще, чем подняться!.. Всё взаимосвязано в вашем Мире, и поэтому один проступок, как снежная лавина, – увлекает за собой всё новые и новые, и уже забываешь суть, и падаешь, поддавшись общему губительному настроению: забываешь себя и зачем ты здесь вообще… Но я ни в коем случае это вам ни в укор, моя дорогая, скорее, в укор самому себе! Вы уж простите старика – изливаю тут вам свою душу, а кому сейчас, в век прогресса и эволюции, интересны стариковы проблемы!»

«Что вы! всё в порядке, это вы простите, что я не смогла вам помочь!»

«Пустяки… пустяки», – старичок тяжело и горестно вздохнул и ушёл, оставив Настю в неком смятении, не оставившем её весь последующий день, и, понятное дело, что в итоге никакого заказа так и не последовало, потому как старичок был явно не в себе и обратился совсем не по адресу, но это смятение, которое он зародил в душе Насти, заставило её сейчас взять ноутбук и ввести это имя в строку «поиск».

Всецелова Любовь Мирославовна.

Её пальцы застыли над клавиатурой, не решаясь напечатать то, что было нужно напечатать далее…

«Бред какой-то!» – подумала Анастасия, но всё же напечатала: пальцы как будто ожили и уже совсем не нуждались в участии разума, овладев своим собственным интеллектом: «Первый День Сотворения Мира» написала Настя в строке «возраст», и нажала «enter», ноутбук вновь отчаянно зашуршал своими схемами и цепями, пытаясь выудить из недр интернета нужную информацию, но в следующий миг в коридоре раздался звонок в дверь, Настя прислушалась – из соседней комнаты слышался телевизор, из которого раздавались отчаянные возгласы комментатора, комментирующего футбольный матч, рёв стадиона и папины выкрики, полные боли и разочарования, Настя вздохнула, отложила ноутбук и отправилась открывать дверь; на пороге стоял Костя, и вид имел весьма понурый, Настя улыбнулась ему и посторонилась, широким жестом предлагая войти.

– Ты чего такой кислый, словно весь день лимон ел?

Костя неуверенно вошёл.

– Да нет, нормальный…

– Чаю хочешь? – Настя уже почти закрыла за соседом дверь, но Костя остановил её.

– Может, пойдем, поиграем? Не хочешь? – с надеждой взглянул он на неё исподлобья; Настя несколько опешила от такого тона, неуверенно пожала плечами.

– Пошли, если хочешь, почему нет?..

Костя кивнул.

– Бери гитару, а я за Шуриками пока зайду.

– Хорошо, сейчас иду…

Костя вышел, оставив Настю одну удивляться его настроению, которое Настя не помнила, чтобы за ним водилось раньше, но так или иначе, а она вернулась к себе в комнату, взяла гитару и вышла, оставив ноутбук на диване, уже не думая ни о старичке, ни о его пропавшей дочери Любе, а на экране, тем временем, уже отобразилось, что Всецелова Любовь Мирославовна находится…

…Настя так и не узнала – где, потому что батарейка в компьютере после села, и он выключился, похоронив эту тайну во всемирной электронной паутине.

Через десять минут Костя, Настя и Оба Шурика сидели на лестнице и перебирали, настраиваясь, струны на двух стареньких гитарах, наполняя затхлый подъезд густыми приятными звуками, тёплыми и так завораживающими душу только здесь – в парадках.

– Ну, с чего начнём? – довольно потянулась Шурик, улыбаясь всем своим открытым симпатичным личиком, при этом смешные косички её подрагивали жёлтыми бантами.

– С «Алисы», – авторитетно заявил Шурик, подстраивая гитару.

– Да ну, тебя! – насупилась Шурик. – Вечно мы с этой твоей «Алисы» начинаем! Давайте лучше эту сыграем… «Моя правая нога с края соскользнула! Мне осталось только петь то, что ветром голову надуло!» – весело загорлопанила она.

– Во-во! Это как раз про тебя! Ты за подоконник держись, а то упадёшь! – насупился и Шурик.

Настя улыбнулась этой их распре и не спеша прошлась пальцами по струнам, родив первый аккорд и тихо запев своим чистым, глубоким и мелодичным голосом, от которого замирало сердце и затихала душа, она улыбнулась Костику, весело стреляя в него своими пятикалиберными лучистыми глазищами:

«После трудного дня

Приходит усталость,

И теперь только нужно

Чуть-чуть отдохнуть».

Костя с благодарностью в глазах, смущённо улыбнулся ей в ответ, а Шурик подхватил:

«Нам от прошлых побед

Ничего не осталось,

И ушедших обратно

Уже не вернуть».

Настя ещё раз толкнула Костю плечом, показывая глазами, мол, давай с нами, не грусти, и Костя подхватил припев:

«Мой друг никогда не грустит,

И пьёт эту ночь вместе со мной!»

В целом и в общем получилось душевненько, песня эта действительно подняла Косте настроение на высшую ступень блаженства: что может быть лучше вот такой вот душевной и чуткой заботы друзей, с которыми можно в безопасности скоротать непроглядную питерскую ночь! они помолчали немного, чтобы не разрушить нечаянным словом душевность момента, Костя и Шурик закурили.

– А ты чего, Шура, нам не подголосила? – взглянул на сестру Шурик, выпустив в потолок клуб сизого дыма.

– Я не люблю такие песни… – пожала плечами Шурик, не глядя на Шурика.

– Какие такие?..

– Написанные людьми, которые совершают не очень хорошие поступки… Публичные люди, как их сейчас называют, несут в мир радость и свободу, любовь и надежду, слово Божье! Так?

Шурик напряжённо кивнул.

– Так скажи мне, как человек сделавший гадость одному человеку, может после этого дарить любовь другому, нести в массы Свет Истины?? Как может лицемер петь о любви, а убийца и вор о доброте и сострадании?! Как пьяница и дебошир может воспевать героев и их доблесть?!

– Ты о чём?.. – не понял и Костя, пуская дым колечками.

– Об алиментах она, – подсказала Настя, недовольно отмахиваясь от дыма.

– А-а! – протянул Шурик. – Извечная женская солидарность! Шурочка, в твоём возрасте уже пора бы знать, что мир не делится на чёрное и белое! – пренебрежительно бросил он. – Не суди, Шурочка, не судима будешь! «Даже Небо любому простит его грех, так в праве ль упоминать о нём другие?!» – процитировал он ещё одного публичного человека. – Не лезь, как говорится, не в своё дело!

– А я и не лезу! – огрызнулась Шурик.

– Нет, правда, – кивнул и Костя, туша окурок в жестяной банке, стоящей на подоконнике, – если бы средства массовой информации не голосили об этом на каждом углу, то ты бы жила спокойно и в ус не дула, любила бы эти песни, не о чём не догадываясь! Всё относительно в этом Мире! Откуда ты знаешь, что там у других творческих людей, с которыми ты солидарна, за кулисами, когда они сидят дома в растянутых шароварах? Если они не засветились по телевизору со своими гнусностями, это не значит, что они их не делают, а между тем, творчество их радует миллионы! Да и можно ли, Сашка, верить всему, что написано в газетах и показано по телику! Девяносто процентов – полное враньё!

– Нет, Костичка, – всё предопределено! Раз нужно было всем узнать, что господин Кортник не видит ни зги, так все и узнали! Ты помнишь, что нам Летун говорил третьего дня?.. – взглянула Шура на близнеца.

– Что-что? – недовольно передразнил её брат. – Простую житейско-библейскую истину, никому ненужную и, следовательно, забытую за ненадобностью… Она просто не так красива и впечатляюща, а в наш век цифровых технологий и сумасшедших спецэффектов, это не маловажно!

– Повтори! – нахмурилась Шура.

– Да что ты! Помню я, сказал же! – отмахнулся Шурик.

– Повтори! – упрямо насупилась его сестра, сжав кулаки, и ему не осталось ничего другого, как покорно выполнить её наказ.

– Ничто не может быть превыше Любви! Только Любовь имеет вес и смысл! И подло предательство, и ничто не может его оправдать, ни искусство, ни другие цели, ибо есть они лишь предлог, и только чистосердечное прощение того, кого предали, снимет с совести предателя этот тяжкий груз, при условии, что он и вправду раскаялся! – недовольным тоном школяра, которого ректор заставляет повторять правило вновь и вновь, ответил Шурик, и тоже насупился, но тут же спохватился: – Все эти твои публичные люди и есть – публичные люди, это ты правильно заметила: ты же прекрасно знаешь, что от них ровным счётом ничего не зависит, хотя сами они и думают, что это они такие мудрые таланты и великие мудрецы, отмеченные Высшими Силами, которые избрали их, чтобы нести Свет в массы. Все эти творцы и таланты – просто провода, по которым Он пытается донести до нас подсказки и ответы, не более того, приёмники, транзисторы!

– Плохие провода – быстро перегорают, – буркнула Шура и отвернулась.

– Чушь! – недовольно фыркнул Костя, который странным делом не слышал последнего диалога брата и сестры про Летуна, впрочем, как и Настя: случались такие моменты, когда странным образом временное пространство Шуриков расходилось с временным пространством Насти и Кости, и тогда кто-то из них выпадал из поля видимости другого, но настолько невообразимо короткий миг, что этого никто не замечал, да в общем-то это было и не особо важно, потому как близнецами двигали настолько прозрачные побуждения и цели, что они не нуждались в этих кратких описаниях потусторонних измерений, замысловатых научно-теоретических определениях и тому подобной шелухе: Шурики изначально и по определению дорожили Костей и Настей, и это – аксиома, так ли уж важно тогда, кто из них и куда проваливался по горькой прихоти своей природы, ведь Вера есть не знание, но доверие… ДОВЕРИЕ. То доверие, которое стоит над добром и злом, над логикой и выгодой, над здравым смыслом и моралью, доверие, какое возможно только при условии искренней, безоговорочной, чистой Любви. (В принципе, именно об этом вещал Летун Шурикам давеча.)

Они играли ещё много песен, ведь как говорил Людвик ван – «Музыка – это откровение более высокое, чем мудрость и философия», – болтали и спорили, пока дверь Настиной квартиры не отворилась, тихонько скрипнув, и на лестницу не вышел Иван Альбертович в кухонной перчатке и переднике.

– Хватит вам, Бременские музыканты, дрынчать уже, дайте люду отдохнуть! Пошли, я вам креветок сварил, пощелкаете, – махнул он им и снова исчез в квартире.

– Сейчас идём, пап, спасибо! – отозвалась Настя и сыграла напоследок «Мурку»; все улыбнулись и начали сворачиваться.

Тихонько, как умеет только молодёжь, когда в доме есть родители, друзья прошли на кухню, затуманенную креветочным духом, Иван Альбертович заканчивал накрывать на стол. Этот небритый мужчина бальзаковского возраста (кто сказал, что только женщины бывают этого самого возраста?!) в тренировочных штанах и несвежей майке смотрел, после расставания со своей женой, – которая, как известно, была тайным агентом КГБ, – на мир, окружающий его, довольно холодно, Иван Альбертович опустился на то самое пресловутое дно, на которое многие опускаются после большого горя или утраты близкого человека, любимого и возведённого в статус Надежды и Опоры по жизни, и даже неважно, что немалую часть в этом не пережитом занимала именно обида, горькая обида на предательство, неважно… в конце концов Иван Альбертович отказался от всего ради Насти, в которой только и видел теперь непонятный этот, никем и никогда не виданный, смысл жизни, правда Настя взрослела с каждым годом, становилась совсем взрослой, всё меньше нуждаясь в опеке отца, что увлекало его всё ниже и ниже, он уже почти совсем не следил за собой, да и за изменяющимся вокруг ежесекундно пространством, он тоже мало наблюдал, замкнувшись где-то в себе, единственно, что волновало его в последнее время всерьёз, – как настоящего коммуниста и комсомольца, всецело некогда зависящего от общественного мнения, впитавшего эту зависимость и мнение в кожу, – так это то, что дочь его до сих пор оставалась незамужней, это буквально свербело в нём и в последнее время даже вводило в панику! но он никогда не заговаривал об этом с Анастасией, не находя в себе силы начать этот разговор; будучи некогда весьма обеспеченным и успешным человеком, теперь Иван Альбертович походил на простого дядьку, разгружающего фуры за пятнадцать тысяч в месяц, на самом деле же Иван Альбертович работал переводчиком в Эрмитаже, но и там он не замечал, как под него уже начали «копать» его коллеги, недовольные его внешним видом и отрешённым взглядом, который так нервирует людей целеустремлённых, как они сами считают, но на самом деле – трусливых и таких же одиноких: этот взгляд напоминает им самим о них самих же, а ведь все они так упорно пытаются позабыть об этом! всё потихоньку рушилось в его жизни, уходило под воду, как когда-то опустилась на дно Невы Атлантида: он этого не замечал или же не придавал этому ровным счётом никакого значения.

– Проходите, садитесь, располагайтесь, да хрустите за обе щеки, пока горячие! – улыбнулся он вошедшим ребятам. – Мужики, пиво будете?

– Не, спасибо, Иван Альбертыч, – отказался Костя.

– Может, винца сухого хотите? У меня есть тут одно почтенное «Шато»…

– Не надо им, Иван Альбертович, они сегодня не заслужили! – буркнула Шурик, обиженно поглядывая на брата и Костю.

– Во как! – усмехнулся Иван Альбертович. – Чего, мужики, провинились? Хе-хе! Давайте, прощения просите!

Все поулыбались, попереглядывались, да принялись за угощенье.

– Как отец-то, Костя, что-то невидно его давно?.. – взглянул на Костю Иван Альбертович, прибираясь на столе.

– Да, лежит… с палочкой ходит… радикулит!

– Эк его прихватило! Уколы-то делает?

– Ага, мамка делает.

– А… ну, хорошо тогда, привет передавай. Ну, ешьте, молодёжь, а я почитаю пойду. Наши-то выиграли сегодня у «Твенте»! Молодцы! 2:0! Широков и Кержаков забили! Не ожидал я! Не ожидал! Молодцы! Ну, ладно, ешьте, а то остынут.

Иван Альбертович удалился в свою комнату, куда рано или поздно уходят все старики, уступая место следующим поколениям. Не очень приятная вещь!.. отчего-то именно сегодня Костя вдруг подметил, что Иван Альбертович-то очень сильно постарел, и отчего-то гадостное ощущение, что всё вдруг изменилось в одночасье и никогда уже не станет прошлым… настоящим, которое вдруг растворилось в неукротимой реке времени, вцепилось в сердце, время куда-то уходило, время уносило всё, что было так дорого, всё, что составляло основу в детстве, которое совсем не признаёт перемен: в памяти отец Насти, как и его, Костин, родной отец оставались такими же молодыми и сильными, весёлыми и отважными коммунистами, которые не боялись ничего, а теперь… теперь эти два старика ходят с палочками и на них уже мало кто обращает внимание; Костя посмотрел на Настю, которая лицом была совершенно не похожа на отца, скорее всего – в мать, и отчего-то ему вдруг стало ужасно жаль подругу, ну, прямо до слёз, и он даже припал щекой к её плечу.

– Что-то вы сегодня, юноша, явно не в себе! – погладила она его голову своей щекой, ловко отчищая креветки. – Что случилось-то, Котяра, может, поделишься с друзьями?

Костя несколько замялся, решаясь – рассказать друзьям про сегодняшнее своё смятение и про странную встречу на набережной или не стоит, встреча эта и не была такой уж странной, но… отчего-то после этого разговора с мальчиком в большом для него клетчатом пальто, после его тоски по матери, которую он потерял, в голове Кости вдруг появились мысли, которых раньше он за собой не замечал: например, вот, родители… они рождают нас, потом долго и упорно работают, чтобы накормить и одеть, чтобы у нас было всё, что мы только захотим, не спят ночами, сидя у наших кроватей, когда мы болеем, они посвящают нам свою жизнь!.. и грустно от того, что редко мы можем отплатить им, даже не пытаемся остановить их старость… а мы ведь можем… просто нужно остановить на миг сумасшедший бег часов и посмотреть им в глаза, сказать слова, которые у каждого из нас птицами рвутся наружу каждое утро, как только мы просыпаемся несколько отчищенные снами и ещё не успевшие вновь засориться бытовыми отходами! и всё! так просто! но редко кто может пойти на это из-за смутной боязни ошибиться, из-за бешенного темпа современной, бестолковой жизни, которая ведёт нас в Никуда, и, казалось бы, вот он – Пресловутый Смысл Жизни, – в детях, в продолжении Жизни, в Любви, но мы теряем всё это за неминуемой беготнёй уже через час после пробуждения, мы тратим отпущенное нам Здесь время совсем ни на то, для чего оное нам отпущено! Совсем ни на то! Совсем.

«Вот и этот слепой старичок в своей смешной шляпе, видно, сошёл с ума из-за того, что мать его бросила! Или это была его дочь?.. От одиночества он свихнулся!» – подвёл итог Костя, но так и не ответил на вопрос Насти, лишь улыбнулся, виновато покачав головой, всё из-за того же смутного страха ошибиться…

И Оба Шурика ели креветки и грустили, глядя на них.

ПЕРВОЕ НЕБО

…Коридор раскрылся синим цветком на белом фоне и неустойчиво задрожал, грозя исчезнуть в ту же секунду. Трое вышли из перемещающего портала и огляделись. Они стояли в Ледяном Царстве, простирающемся вокруг обледенелыми сосульками скал, белым искрящимся лабиринтом, в центре которого вырастала из вершины горы причудливая ледяная башня, наклонённая под сорок пять градусов относительно кристального зеркала замёрзшей реки, навсегда застывшей в стеклянном онемении своими плавными поворотами и некогда шумными и пенными порогами у подножия горы. Река молчала. Молчали горы. И Косая Башня, казалось, была пуста. Неба здесь словно бы не было и что-то мутно-серое заполняло верх пространства, менялось и перетекало, не в состоянии сохранять стабильность и чёткость форм; воздух был морозен, но ветра не было и, вообще, какая-то белёсая омертвелость и неподвижность льда давила на глаза. Коридор задрожал и закрылся за спинами трёх путников, оставив их наедине с Царством Льда. Взгляды их обратились к Башне.

– Косая Башня, Семеричный, странно… верно? – повернулся к человеку один из его спутников, который был огромным зеленокожим монстром с длинными ручищами ниже колен, в которых он держал огромную дубину, клыкастая пасть его недовольно ощерилась, и красные глазки сузились в бойницы подозрения.

Второй спутник названного Семеричным был полной противоположностью первого: это был маленький пушистый розовый зверёк с огромными голубыми глазищами, занимающими почти всю мордочку, обвислые уши, заканчивающиеся голубыми кисточками, укутывали всё его тельце, делая его похожим на пушистый мячик; он повёл тревожно подвижным чёрным носиком, втягивая воздух, и неопределённо пожал плечами под пледом собственных ушей.

– По крайней мере, это лучше, чем в прошлый раз, когда всё висело вверх ногами, – ответил он вместо Семеричного.

Сам Семеричный неотрывно глядел в тёмные окна Башни, в которых невидно было никакого движения, он сделал несколько неосознанных шагов в её сторону и вновь остановился, оглянулся на своих спутников и вдруг резким, неуловимым движением обнажил два меча, слегка изогнутых на манер алюминиевых ятаганов Беломорья, при этом заметив, как напряглись его друзья: зелёный угрожающе поднял свою головосшибаемую дубину, а розовый сразу затуманил светлые доселе глаза, и уши его вздыбились боевым капюшоном; человек невесело усмехнулся и кивнул в сторону Башни.

– Пошли! Нам туда…

– Может, не стоит, – предостерегающе подал голос розовый зверёк, – помнишь, как печально это закончилось в прошлый раз?! Ты потерял свою первую жизнь! И это после Вечности, прожитой тобой на Земле!

– Брось, Пыш! – недовольно ощерился зеленокожий зверь. – Просто маг Подземелий играл не честно! Это был удар ниже пояса!

– И что? – взглянул на него названный Пышем. – Это не меняет сути! Он отнял у Семеричного жизнь, и теперь его вполне можно называть Шестеричным!

– Не смей!! – взревел монстр, замахнувшись своей убойной дубиной, которая, опустись она на голову розового пушистика, вмиг превратила бы его в мокрое место, которое непременно тут же замёрзло бы на таком морозе, но Пыш даже не пошевелился на этот жест зелёного гиганта, как говорится, и ухом не повёл. – Семеричный всегда останется Семеричным, понял ты, хомяк блохастый! – недовольно процедил гигант, опустив свою дубину.

«Ты прекрасно знаешь, что это не так, Троль!» – тихо, одними мыслями всё же ответил Пыш, ставя последнюю запятую в этом споре; Троль зарычал, но ничего не подумал в ответ.

Семеричный же, из-за которого и разгорелась эта сора, казалось бы, и вовсе не замечал этой распри своих товарищей, созерцая неотрывно Косую Башню, которая вдруг услужливо распахнула для них огромную, тяжёлую ледяную дверь у самого подножия горы.

– Хватит вам, нам всё равно не миновать её и придётся войти внутрь! Как будто у нас есть выбор… – задумчиво обронил он и первым шагнул к Башне с мечами наголо, Башня приблизилась необычно быстро и как-то даже целенаправленно, словно это и не они к ней шли, а она – к ним, заждавшись уже с нетерпением желанных этих гостей.

Внутрь троица вошла по одному.

Семеричный оказался в ледяном конусе, вдоль стен которого уходила в необозримую высь винтовая лестница, сотканная, конечно же, из блестящего морозными узорами льда, больше в Башне не было ничего, да ничего было больше и ненужно.

Троль подымался прямо по стене, не горизонтальной, а наклонённой к реке, словно башня была живым деревом, корням которого не за что уцепиться в этом замёрзшем царстве, и оно всё клонится к земле, не в силах выносить собственную тяжесть…

Пыш пробирался по ледяному лабиринту следом за Семеричным, который уже потерял одну из своих жизней.

Но, так или иначе, встретились они вновь на самом верху, под острым шпилем башни, которым она заканчивалась, нет, заканчивалась она, разумеется, дверью, которая вела…

Куда она вела?

«Выбор всегда есть… ты же знаешь…» – мысленно ответил Семеричному Пыш.

– Мы выйдем через эту дверь? – несколько боязливо покосился на друзей Троль.

Семеричный пожал печами, мол, что ещё остаётся.

– Ещё не поздно остановиться, сен-и-сей, – напомнил Пыш, но Семеричный уже толкнул холодную дверь, из-за которой вдруг хлынул яркий, ослепительный свет.

«Что там?..»

«Второе небо.»

ГЛАВА ВТОРАЯ

Два Шурика

«…Два Ангела да на одно лицо…»

Илья Чёрт

«…Жалко промахнулась Фанни Коплан…»

Трофим

Шурики были братом и сестрой, близнецами-сиротинушками, которые жили ни то на чердаке, ни то в подвале того самого дома царских времён на Фонтанке, в котором жили такие замечательные люди, как рассеянный Кормедон, услужливец Дубянский, светлые Зиновьевы и Костя с Настей; говорят, что жили они там с тех самых пор, когда на своей загородной даче Антон Кормедон выпивал перед сном чарку, подсчитывая при этом счета Канцелярии, в которых он всё время путался. Никто уже и не помнил, как и где, а главное – при каких обстоятельствах Костя и Настя познакомились с близнецами: Шурики тянули за своими спинами на двоих четыре обвисших безвольно крыла, подметая ими грязный пол подъезда, и, вроде как, были с Константином и Анастасией с самого их детства, оттого сделавшись им самыми близкими и лучшими друзьями, Оба Шурика делали всё, что только теперь от них зависело, лишь бы эти двое были счастливы и обережены по жизни, хотя перьев на их опавших крыльях становилось всё меньше и меньше, словно они не справлялись, и по вечерам перья эти кружились в медленном прощальном танце в пролёте лестницы белым мягким снегом, бесшумно опускаясь в бездну, и Шура плакала тогда, мялась в нерешительности у закрытых дверей и так и не решалась… Шурик вставал с подоконника, на котором сидел, глядя на бесконечный лабиринт жёлто-коричневых крыш Питера и уходил, и закат, разливающий кровавые отблески, окрашивал оставшиеся на подоконнике перья в алый. А когда зубастая, промозглая, сквознячно-сифонистая ночь заводила свой реквием в паутине проводов и водосточных труб, никуда не ведущих дождевые воды, они бродили по крышам, любуясь с их неоконченной высоты Спасом-на-Крови, освещающем ночь неугасшей ещё Верой, покуда его радостные купала и весёлые башни возвышаются над тёмными водами Мойки и канала Грибоедова: умирать у воды всегда легче, как и воскреснуть хочется непременно у воды, впрочем, именно так мы и воскресаем… и в самом деле, пусть не сочтут за богохульство верующие, но у стен храма Воскресенья Христова именно радостно и весело, и нет религиозной строгости и замкнутой сосредоточённости вероисповедания, и во всём этом суровом облике средневекового замка сквозит бесконечный оптимизм и радость, детская наивность, воистину этот яркий, разноцветный замок справедливо носит своё имя: и под низкими, угрюмыми разводами тёмно-синих питерских туч на островке хочется смеяться даже с приближением сумерек, смеяться и танцевать зажигательные латинские танцы под ритмичные тамтамы и гитары со страстными красавицами в венках роз, чья смуглая гладкая кожа лоснится в неверном пламени костров, и чтобы было тепло и светло, и чтобы канал не сонно уходил в подворотни города, а непременно журчал, пенился и стремился к морю Марсового Поля, к тёплому нежному морю… Верно Гринивицкий не думал о море, когда решился на свою страшную героическую глупость, и нет теперь судьи ни ему, ни царю акромя Бога и крови людей пролитой ими: даже история часто ошибается и глупо учиться на её ошибках, особенно если они фальсифицированы, народ ошибается тоже, а власть и подавно. Кто теперь прав, кто тогда был виноват? Впрочем, это аксиома: кто теперь виноват, кто тогда был прав?

Но, право, не к ночи я завёл эти свои вольнодумные разговоры!

– Смотри, – указала Шура в тёмное городское небо, – Первая Звезда…

Шурик задумчиво кивнул, тоже созерцая единственную звёздочку, сумевшую пробиться сквозь плотный заслон городского смога, махровым пледом окутавшего горожан, скрыв лабиринты города от Седьмого Неба.

– Знаешь, я знавал одного дальнобойщика, – вдруг начал он, по-прежнему глядя в небо, а не на сестру, – престранный был дядька… он возил по всей необъятной нашей Родине Счастье…

– То есть дальнобойщик, который никогда никуда не ездил? – усмехнулась Шура, весело взглянув на брата.

– Да, типа того, – не принял Шурик её веселья и со всей серьёзностью продолжал: – Я тогда автостопом пытался добраться до Седьмого Неба… – (Шурик понимающе усмехнулась, мол, кто не пытался!) – … он меня подобрал, – Шурик закурил и выпустил в туман неба струйку синего дыма. – Так вот, дядька этот, Николай Борисович, рассказал мне одну занимательную историю…

– Истории я люблю! Особенно занимательные! – вдруг бесцеремонно перебили Шурика, оба Шуры тут же повернулись на голос: на вентиляционной будке сидела Чёрная Кошка, приносящая, как многие думают, несчастье, та самая, которая Гуляет-Сама-По-Себе-И-Лишь-По-Весне-С-Котом, она обвила тонким длинным хвостом все свои четыре лапы и смотрела разноцветными глазами – янтарным и изумрудным – на непроходимость и путанность жестяных крыш. – Давеча Матушка Екатерина рассказала мне одну такую…

– Ты не против, если сначала я? – перебил её и Шурик.

– Нет-нет! Конечно, продолжай, это я так… к слову… просто люблю разговаривать с памятниками… – мяукнула кошка и легла, поджав лапы под себя, принявшись безмятежно рассматривать кончик собственного хвоста, шевеля им у носа; в это время с юга возвращалась стая ворон, улетавших туда на обмен опытом и информацией с другими хранителями.

– Так вот… он рассказал мне, – продолжил Шурик, не спеша покуривая, успевая при этом прислушиваться к шорохам внутри и промеж питерских стен, которые на древнем наречии чертили в воздухе руны и запутники, закрывая этот древний город сам в себя, что б никому из него не было выхода, – как однажды точно так же подобрал попутчика и тот в свою очередь рассказал ему…

– …Истоию одного своего дуга, у котолого был дуг, а у дуга – сотни, знаете ли, подуг!! – вновь бесцеремонно перебили Шурика, самозабвенно картавя: справа от Шуриков и Кошки стоял небольшой лысый мужичок и смотрел на Петроград, указывая куда-то в светлое будущее. – Это не актуально, молодой чеявек! Мы потеяли всю свою самобытность, товаищи! Всю, знаете ли, наодную жилку, так сказать! Мы Оевропились, как последние европопцы, товаищи, это омезительно!! Пловал в искусстве! Пловал в культуре!! Хамство и халюганство!! Да к тому же мы велнулись к тому, с чего начинали! С чем бололись! Капитализм, мля! Всю еволюцию плослали! Всё было напласно!

– «Европопились» – от слова «евреи», что ли? – улыбнулась Шурик.

Мужичок смерил её весьма красноречивым взглядом и погрозил пальцем.

– Это беспобудное сближение с Землями Неназываемого приведёт нас всех в полную опу, так сказать, товаищи! Опомнитесь! Один теевизол и деньги! деньги! деньги! Ничего, совершенно ничаво святого не осталось! Шмотки и сплошной тамас, мать етить! Кама, знаете ли!

Шурик выдохнул табачный дым и пристально взглянул на мужичка, возвышающегося на фоне питерских крыш, заполненных праздношатающимися и прогуливающимися кавалерами с маленькими собачками, похожими на гремлинов из страны Со, и прекрасными дамами, грациозно плывущими под своими зонтиками, что Руслан и Людмила в Летнем Саду, под невнятное бормотание Александра Сергеевича, сажающего тут же рядом какие-то овощные культуры и бормочущего что-то про отряд быстрого реагирования из тридцати трёх бойцов, который вломился к Царице Морей, приторговывающей недвижимостью; а вообще-то вы гуляли по Летнему Саду в полнолуние? это страшное дело, особенно, если это ранняя весна, которая никак не может разродиться… в причудливых лунных тенях оживают все те, кто не видим летним днём в грациозности и уюте сада – летним днём, это парк и не более того, но зимне-весенней ночью, не говоря уже про позднюю осень – это отдельный мир, где, возможно, каждый сможет найти то, что потерял в мире повседневном, но только не подумайте, что я говорю о мистических призраках прошлого или мифах, о лирически-философском настроении, нет, отнюдь, всё, что здесь происходит – вполне реально и осязаемо, всего-то и нужно, что войти в сад в полнолуние, пока ещё не сошёл снег… попробуйте: затаите дыхание, закройте глаза и сосредоточьтесь, затем вдохните полной грудью и прислушайтесь, откройте глаза… видите кресты Пантелеймоновской церкви? а что ещё вы видите?.. что жизнь ваша, хоть вы и не так стары, не удалась? что все, кто ходят рядом намного более счастливы, нежели вы, намного более успешны и знают много больше, чем вы, и умеют гораздо лучше? и что вовсе вы не в Летнем саду, а в русском посёлке, где нет правительства и засученных по локоть рукавов на мозолистых трудовых руках воров, и где царствуют ни Мария-Кизимира и Себастьян, ни холодные каменные музы, боги и богини, европейские императоры и их жёны, а простые русские девушки в расшитых народных платьях стирают бельё в Менажирийном пруду, водят хороводы вокруг беседок, где у двух белых лебедей не подрезаны крылья, и в тени аллей шепчутся влюблённые навек…

Но, право, быть влюблённым целый век это так скушно…

…и скушно от того, что этого просто не может быть.

Но всегда можно испросить совета у мудрого дедушки Крылова, и совет этот всегда будет много ценней всякой любви. Вот он, здесь же, подле молодух, сидит у костра, о чём-то задумавшись, ворчит тихонько что-то себе под нос, покуривает…

– Товарищ, а вы не на улице Химиков проживаете? дом 67, кажется… – покосилась на мужичка разноцветными глазами со щёлками вертикальных зрачков Кошка.

– Ох уж мне эти химики! – погрозил мужичёк кулаком в ночь. – Сашка так плиложили, аж жуть! Я был не согласен совешенно! Это же не гуманно, товаищи! Это Неназываемый знает что! И вот к чему мы плишли? До чего тепель докатились?! До «Ленты» и «Ашана», до «Я-Фона 4 Ж» и постов своей собственной Судьбы! Но нет, гажданочка, – повернулся мужичёк к Кошке, – я с улицы Комсомола.

– А… да-да… точно-точно… Весна 1917… вообще, число «17» – страшное число! – прошипела брезгливо Кошка, дёрнув своим хвостом. – Вспомнить хотя бы семнадцатый шаг Неназываемого!.. – с ужасом округлила она разноцветные глаза.

– Братоубийство… – выдохнула Шурик и поникла. – 17 стих 4 главы… Продолжение быта после Преступления…

– Именно! – кивнула Кошка. – И не разверзлись Небеса, и молния не поразила братоубийцу… но это ли не Небесная Кара – оставить осмысливать содеянное, оставить мучиться с сами собой наедине в собственном уме?!. От всего этого мурашки бегут по шкуре!

– Дуракам всё равно ничего не докажешь, да и сами они вряд ли додумаются до собственной ошибки! – зло буркнул Шурик, зыркнув на мужичка.

…Но вот тенистые аллеи опустели, стало холодно и сумрачно, и я бреду один вдоль набережной, прислушиваясь к звукам реки, и ужасаюсь покинутости домов на том берегу. Уходят последние посетители, и никого нет. Тёмным силуэтом маячит в ритм моих шагов мрачный Михайловский замок, но кресты Пантелеймоновской церкви по-прежнему отгоняют всякое недоброе наваждение. Мелькнула тень, где-то у самого моста, исчезла. А может, просто показалось. Хочется верить, что всё это скоро пройдёт, закончится как-нибудь счастливо и мирно, как в доброй сказке, и всё – титры. И больше ничего. Ничего и никогда…

Когда-то… раньше… я гулял здесь ни один, но тогда я не понимал и не видел сути этого острова, я был в халате и тапочках, я любил свою жену, шёл к ней… но тогда со мной была подруга… она была несколько пьяна… подруга и друг, вернее, знакомый, который тогда мне очень мешал: «третий лишний», как говорится, и мы подрались, он разбил мне нос и ушёл с моей подругой, оставалось только написать какой-нибудь слезливый стих.

А знаете, ведь на самом деле в этом городе очень тяжело потеряться… он очень дурно воспитан, у него очень скверный характер и тяжёлое чувство юмора: жаль, что нет соц. статистики посвящённой ненужным встречам – Питер бы непременно занял первое место!

Но, право, совсем стемнело, пора домой, к тому же, вроде бы собирается дождь…

– Да-а… – выдохнул мужичёк как-то уж совсем горестно и присел на корточки, сцепив руки в замок и положив их на колени, как настоящий пахан с зоны, понурился. – Натваили дел… – он вдруг повернул к Шурикам тоскливые глаза. – Как вы думаете, плостят?.. Он плостит?.. – внезапно чуть не заплакал он.

Шурик опустил глаза и кивнул.

– Простит… обязательно простит… – серьёзно ответил он и взглянул в небо, там разливались бледные, матовые отсветы лунных каналов: точное отражение каналов и рек Петрограда, которого никогда не существовало.

– Так что там с твоей историей, крылатый мальчик? – взглянула на Шурика Кошка.

– Да, ничего! Неважно… – с досадой махнул рукой Шурик и, сделав последнюю затяжку, выкинул окурок, поднялся и пошёл прочь по крышам, протискиваясь между красочных нарядов и запаха дорогих духов, табака и алкоголя, протискиваясь сквозь весь этот извечный праздник: белые мундиры, золотые эполеты, дамы в изысканных платьях и томных вуалях, скрывающих загадкой подведённые тушью взгляды, эти нежные руки, облачённые в тончайший атлас перчаток, эти уголки локотков, едва виднеющиеся из-под пышных рукавов, и аккуратные туфельки, к которым готовы припадать Сильные Мира сего а и других тоже; всё это гуашью растеклось в чернилах ночи, потревоженных его влачащимися по крышам крылами, завертелось и растаяло, и только полная луна светила у Шурика над головой словно нимб.

– Да… – грустно вздохнула Шурик и призадумалась, глядя на отражение этой самой луны в тёмном серебре волн Невы, на противоположном берегу вспыхнули два извечных Распутных Маяка для заплутавших в межпространстве кораблей, пропуская их через себя и одновременно направляя на потерянный путь, в тёмных дебрях Петропавловской Крепости, сиречь Косой Башне, все питерские и кронштадтские ведьмы слетелись на шабаш к могиле раскосой колдуньи Алин, и картавый мужичёк отправился к ним, чтобы помолчать подле призраков, услышать тот страшный миг, когда чёрный Ветер Перемен затушил в Ипатьевском доме все свечи перед последней фотографией, сквозняками захлопав расписанными золотом дверьми…

Яркая вспышка, не моргайте, и подвальная сырость навсегда сомкнулась в Небесах, и бедная красавица Аннушка, укрытая пуховыми подушками, воскликнула: «Матушка! Жива! Слава тебе, Господи! Не убило!»

proЛЮБОВЬ

Эпизод вроде как первый, но уже второй

…Любовь вынырнула и полной грудью жадно вдохнула холодный ночной воздух. Она специально долго пробыла под водой, чтобы вынырнуть и насладится первым безграничным глотком воздуха, безграничным ночным небом, уходящим в безграничные просторы Вселенной мириадами мерцающих звёзд, млечных путей, которые отражались в тёмных водах озера бесконечностью Бытия. Не было конца этому космосу, не знающему берегов и законов, не знающему времени и пространства, и Любовь отчётливо ощутила в этот миг, насколько она мала и ничтожна в этом безграничном море, хотя и является его неповторимой и незаменимой каплей. Она со счастливым смехом несколько раз загребла руками воду и перевернулась на спину, в покое скользя по хрустальной глади воды и любуясь ночным небом.

«А в Питере сейчас, должно быть, белые ночи…» – отчего-то пришла отрешённая мысль, и Любовь нахмурилась, на мгновение потеряв свою беспечность и отрешённость, но уже через секунду она вновь засияла и на лице её отобразилось спокойствие и умиротворённость ночного озера, плавно перетекающего в ночное небо, она снова слилась воедино со всей этой идиллией.

– Господи, до чего же хорошо! – в благоговении прошептала она.

Вода была студеной, но Любовь не чувствовала холода, вернее она наслаждалась им, вспоминая, как днём наслаждалась жарой. Она перевернулась и тихонько поплыла к берегу, буквально тая в нежности этой ночи. С берега доносились редкие голоса обитателей леса, потревоженных шумом, что издавали возле берега новые друзья Любови, и только соловьи не стеснялись и продолжали вплетать в песнь Мира свою изумительную мелодию. Севернее, вдоль берега, тянулись редкие огоньки ночных рыбаков, с гор едва уловимым эхом доносились звуки гармони и гитар – где-то в деревне, видно, был праздник.

– Господи, до чего же хорошо! – вновь повторила Любовь, не в силах унять в груди восторг окружающим.

– Любава! Любава! Ты где? – донеслось с берега.

Любовь улыбнулась: правильно, что она назвалась этим людям созвучным её именем – настоящее её имя им знать ни к чему. Пока ни к чему.

– Пока ни к чему хорошему это не приведёт! – вслух от всей души рассмеялась своей мысли Любовь и поспешила ответить, крикнула: – Я здесь! плыву!

– Любава, плыви сюда! нам без тебя скучно! – Это Артём, Любовь сразу узнала его ещё не до конца сформировавшийся подростковый голос – хриплый, надломанный. Бедный мальчик – он влюбился в неё по уши, ещё даже не догадываясь, какую роковую ошибку в своей жизни совершил!..

Любовь поплыла к людям, и вскоре ей уже удалось различить их силуэты. Богдан и Коля подкидывали девчонок и те с визгом ныряли в воду, а Артём стоял чуть в стороне, потеряв всякий интерес к своим подругам и, по-видимому, отчаянно пытался увидеть свою возлюбленную на тёмной глади ночного озера. Любовь решила напугать его, набрала в лёгкие воздух и тихонько погрузилась под воду, поплыла в его направлении. Она не сбилась с курса и вскоре схватила юношу за колено, даже сквозь толщу воды услышав его испуганный крик, и он отчаянно шарахнулся в сторону. Уже не в силах сдерживать смех, Любовь вынырнула из-под воды и снова плюхнулась обратно в истерических конвульсиях смеха.

– Очень смешно, дурёха! – Ах, как нежно у него вышло это «дурёха», нежно и по-детски пошло, но он совсем не обиделся на Любовь за эту выходку, напротив – она оказала ему внимание! он был буквально на седьмом небе от счастья! – Ты где была?

– Плавала, – улыбнулась Любовь.

– Не стоило одной заплывать так далеко! Ты разве не знаешь, что у Байкала крутой нрав?! Он далеко не всегда так нежен, – Артём смаковал свою собственную нежность по отношению к ней, будто хорошо выдержанное вино, он просто утопал в этой нежности.

– Поверь, Артёмка, я укрощала и куда более диких мужчин! – игриво улыбнулась девушка и снова скрылась под водой.

– Любава… Любава, ты где?! Ну, что за детские шалости?

А Любовь вынырнула уже почти у самого берега и напряжённо всматривалась в темноту ночи: её извечного спутника, её личного шофёра, нигде не было…

«Наверное, решил подняться в горы…» – решила Любовь. – «Ну, что ж, так даже лучше…»

Она повернулась к ребятам.

– Хватит плескаться! Пошли картошку печь!

Вскоре мальчишки уже раздували почти погасший за время их купания костёр, а девчонки сидели подле, накинув на плечи футболки, пытаясь согреться. Любовь купалась прямо в своём зелёном в ромашку платье, но теперь его было почти не видно под плотным плащом из её собственных мокрых распущенных волос. Артём вновь оказался тут, как тут:

– Замёрзла? – нежно взглянул он на Любовь. – Накинь мою футболку. Ночи у нас холодные.

– Ничуть не замёрзла! – с улыбкой, но несколько резко ответила она. – По настоящему холодные ночи – в Питере, а здесь одно удовольствие.

Богдан и Коля, наконец, раздули костёр, и языки его пламени рассеяли ночной мрак причудливыми тенями, пляшущими свой извечный ритуальный танец. При свете костра стало немного веселее.

– Куда это твой братец запропастился? – не глядя на Любовь, вороша палкой костёр, спросил Коля.

– Не знаю… Наверное, пошёл прогуляться, – пожала плечами девушка, глядя, как играют в костре языки пламени.

– Не заблудится? – с искренней озабоченностью спросил Богдан, глядя в темноту, которая билась в границу света густой непроницаемой стеной.

– Нет, – с полной уверенностью обронила Любовь. Разумеется, её, как и прежде обижало то, что людям всегда интересней её спутник, нежели она сама, но как с этим бороться она просто не представляла, да и стоило ли бороться?.. Сейчас он был в этой ночи, как и она на равных правах, за тем только исключением, что не видя его, говорили всё же о нём, хоть и с ней… Впрочем, это ещё совсем дети, даже эта инфантильная особа с предрасположенностью к однополой любви и психозам, которая тоже сейчас спросит о Нём.

Любовь не ошиблась: и через минуту Анжелика спросила:

– Почему он не разговаривает?.. Он совсем не может?..

Это была рослая, худая девочка-подросток с не по-детски внимательным и даже пронизывающим взглядом тёмных глаз неопределённого цвета, впрочем, как определила Любовь, восприятие Мира у неё тоже было уже не детским. У неё с тем, о ком она сейчас спрашивала, по сути, было очень много общего: она была такой же немногословной и относилась к окружающим с долей некого снисхождения, считая, что постигает глубины людей вот этим своим пронизывающим взглядом на два счёта, и глубины эти, как правило, оказываются мелководьем. Анжелика жила где-то в своём собственном мире, соприкасаясь с миром окружающим лишь для проформы: ей, возможно, многое было интересно, но мало что трогало её сердце по-настоящему, уже много места занимало в её юном сердце разочарование. Любовь знала, отчего это, но достучаться до такой особы будет не просто…

Она вздохнула чуть-чуть и слегка улыбнулась.

– Нет, он не немой – он прекрасно разговаривает, – усмехнулась она чему-то. – К тому же он знает огромное множество языков. Просто у него очень сложная, ответственная и опасная работа, от которой он, практически, никогда не может отречься.

– Даже сейчас? – ни то испугалась, ни то удивилась Вероника. Она была полной противоположностью своей подруги: невысокого роста, но с ужасно соблазнительной фигурой, которая в более зрелом возрасте обещала стать эталоном женственности и грации, в душе это был любознательный ребёнок, весёлый и счастливый, и если и бытует мнение, что девочки взрослеют намного раньше своих сверстников мальчиков, опережая их в развитии, то Вероника была исключением из этого правила. Она никуда не торопилась – познавала этот мир маленькими осторожными глотками, исчерпывая всю свою энергию восторгом.

– Да, даже сейчас, – с улыбкой подтвердила Любовь.

– А! я знаю такой термин, когда люди просто втыкают в свою карьеру и ни о чём другом уже думать не могут, даже в отпуске. У бизнесменов так часто крышу сворачивает! – усмехнулся Богдан.

– И как же он звучит, профессор? – состроила мину Анжелика.

– Нестоякус милиписикус! – прыснул со смеха парень и друг его тоже рассмеялся.

– Дурак! – фыркнула Вероника, а Анжелика кинула в него веткой.

Любовь поспешила скрыть свою улыбку, чтобы её не увидели девочки.

– Нет, мы не бизнесмены и уж точно мы не в отпуске… скорее, в командировке.

– И кем же вы всё-таки работаете? – по-взрослому поинтересовался Коля, он был степенней и рассудительней Богдана.

– Мы помогаем сделать людям правильный выбор между всеми возможностями и даже невозможностями! – рассмеялась Любовь. – Чуть-чуть помогаем, но со всей ответственностью!

– А нам поможете? – съехидничал Богдан.

– Вам ещё рано, друзья. Как я поняла, вы ещё не нуждаетесь в наших услугах…

– А всё же из какого вы города, Любава? – посмотрел на Любовь Артём, всё никак не в силах справиться со своей нелепой нежностью.

– Из разных, – пожала плечами девушка. – Из Амстердама, из Лас-Вегаса, из Парижа, в конце концов… Последние пол года мы жили во Владивостоке.

– А сейчас куда путь держите? – улыбнулась Вероника.

Любовь неопределённо пожала плечами, скрывая за этим жестом свою не охоту отвечать.

– Зачем забегать вперёд? Сейчас мы здесь, с вами, и нам очень хорошо! – улыбнулась она.

И была ночь. И на берегу Байкала, по соседству с безграничностью, царило умиротворение. И где-то рядом плескались нерпы, шуршали в лесу медведи, пели птицы, и густым ароматом лесных цветов благоухал остывший воздух. И рвалась душа куда-то вдаль за горизонты, туда, где под уставшим небом никогда не заканчивалась неоднозначная удаль жителей этой страны. Любовь любила Россию, что, к слову сказать, уже было не просто, она всегда любила возвращаться сюда, хотя это и было мучительно, ей нравилось восприятие вот этих вот людей с пронизывающими взглядами и острыми вопросами…

– А твой Братец, он же вовсе тебе не брат, верно? – уколола Любовь своими чёрными глазами Анжелика.

– Почему? – удивилась Любовь. – Разве мы не похожи?..

– Совсем не похожи! – констатировала Вероника.

Любовь рассмеялась.

– Что ж, вы нас раскусили – мы не брат и сестра, мы – муж и жена, – улыбнулась она и не без удовольствия украдкой увидела, как через минуту после её слов осунулось лицо Артёма, как предсмертная тень опустилась на него. Даже в неверном свете гаснущего костра было видно, как он побледнел и как на глаза его навернулись слёзы. Жаль, конечно, мальчика, но думать надо головой, а не гормонами.

– Ну, вы и шутники! – рассмеялся Богдан. – Как его зовут, всё равно не скажешь?

– Братец! – вскинула рыжие брови Любовь и они все дружно рассмеялись.

– Не обижайтесь, Любава, но я вашего мужа прям боюсь!.. – по-детски пожаловалась Вероника. – Он очень страшный.

Любовь снова рассмеялась.

– Не бойся, Вероника, он только с виду такой страшный, а в душе добрый-добрый! Ладно, что-то мы с вами заболтались, даже про картошку забыли! Вон, уже угли готовы!

Ребята принялись закапывать картошку в угли, а Любовь отошла в сторону от костра, вроде как насладится видом ночного озера. На самом деле она достала из кармашка телефон, который смогла зарядить, воспользовавшись зарядным устройством Вероники, но оказалось, что здесь совершенно нет покрытия сети. Это сильно омрачило ей настроение… Вдруг она почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд… Артём? Нет… Любовь взглянула на холмик, возвышающийся чуть впереди, и увидела Его… Он сидел на камне и смотрел на ночной Байкал.

– Чё-то совсем я не врубаюсь, кто они… – в сомнениях взглянул на друга Богдан, когда Любовь отошла.

– Да понятно кто! Наркодилеры они, чего тут не понятного?! – со знанием дела ответил Коля.

– Ммм… – протянул Богдан, которого, видимо, поразило это утверждение. – Ну… так даже веселее!

– А кто спорит! – усмехнулся Коля, поправляя палкой картошину, вывалившуюся из костра.

…Друзья всей компанией возвращались в Иркутск. Муж Любавы, со странным именем – Братец, быстро вёл их перламутровый лимузин советских времён по пустынному ночному шоссе. Ребята веселились и лишь Артём сидел притихший и грустный, молча смотрел в окно с видом непонятого поэта-мученика. Он вспоминал, как по дороге на Байкал мечтал, что на обратном пути попросит Колю сесть вперёд, а сам сядет рядом со своей Любавой сзади… И вот, оказывается, что они разыграли их, и Братец вовсе не брат ей, но муж!.. Как он, Артём, был наивен и глуп! Вот так внезапно и нелепо заканчивается жизнь, становится глупой и ненужной! Сейчас Любава, – весёлая и удалая, – сидит впереди рядом со своим мужем, с которым они, наверное, женаты очень давно, пережили очень многое, встречали рассветы и провожали закаты, делили радости и невзгоды, и давно уже стали одним целым. И жгучая ненависть чередовалась в душе Артёма со жгучей обидой, которая резко сменялась отчаянием и болью, затем плавно наступала пустота, и вдруг всё повторялось сызнова, хотя и в другой последовательности.

– Смотрите, что у меня есть! – вдруг воскликнула Любовь и достала из бардачка бутылку кумыса.

– У-у-у! – раздался с задних сидений дружный хор. – Гуляем!

– Крепкий хоть? – со знанием дела поинтересовался Коля.

– Вот сейчас и попробуем! – воскликнула Любовь и откупорила бутылку.

Кумыс и в самом деле оказался креплёным, да так, что у Любови сразу закружилась голова, зажмурившись от удовольствия, она не глядя передала бутылку назад, молодёжь тут же выхватила её, словно степные ястребы на охоте. И понеслась им навстречу эта ночь, и понеслась им навстречу их жизнь, которой, казалось, нет конца, и в этой перламутровой «Чайке» они летели полные восторга и счастья, полные сил и надежд, не обманутых планов и искренних убеждений, и думалось им в этот момент, что именно так – в шикарном лимузине и проедут они по ней от начала и до конца… И не могло быть иначе. И любовь, высунувшись в открытое окно чуть ли не вся, раскинула руки, и, задыхаясь от ветра, кричала во всё горло пьяная и счастливая, её огненные волосы, словно шаль развивались за машиной и сливались с ночью. И только Артём, со злой отвагой залпом допив остатки кумыса, так и не стал весел, напротив – загрустил ещё больше, запел, да покатились по щекам его слёзы, слёзы человека, который никого никогда не сможет полюбить…

***

Лето они провели в Иркутске, на Вероникиной даче. Молились на берегу Ангары, крестясь на купола монастыря, внимали музе возле памятника А. С. С моста открывался потрясающий вид, которым можно было любоваться сутками напролёт и ровным счётом ничего не делать, не считая плавно и размеренно текущих через твои каналы мыслей. Но лето заканчивалось, и пора уже было продолжать свой путь, они и так неоправданно долго задержались здесь.

Артём в ту страшную ночь, когда Любава призналась, что они с Братцем ни брат и сестра, дал себе слово больше никогда не видеться с ней, но, разумеется, не смог его сдержать, ища любой предлог, чтобы нарушить оное. Конечно, в душе его всё же ещё теплилась надежда… надежда хоть на какое-нибудь чудо, неважно на какое, он и сам не очень отчётливо представлял себе это чудо… Может быть, Любава придёт к нему однажды вечером вся в слезах и расскажет, что уже давно не любит этого своего Братца, и что брак их был большой ошибкой, которую они вынуждены были совершить, и бла-бла-бла, бла-бла-бла… Или: Любава приходит в слезах и рассказывает о том, что только что застукала Братца с любовницей: развод, он уезжает с новой возлюбленной, а Любава вдруг открывает в нём, Артёме, глубокую и тонкую душу! Happy end! Или: на крайний случай, пусть чудо будет заключаться в том, что Братца переедет троллейбусом, если уж по-другому совсем никак! Неважно! Впрочем, в реальности, конечно, рассчитывать на всё это не приходилось, и теперь самым страшным кошмаром для Артёма стало ожидание того дня, когда эта странная, сумасшедшая парочка вдруг решит, что им пора продолжать их миссионерское шествие во имя Человечества, и уедет куда-то там дальше. Он буквально молился, чтобы этот день никогда не наступил, потому что теперь хотел всегда быть с Любавой, пусть она и не разделяет его чувств. Хотя, в их беседах, на взгляд Артёма, всегда оставалась незаконченной та нотка, которая смогла бы определить их участие друг в друге: Любава всегда уходила от опасных поворотов в беседе, оставляя вопросы Артёма открытыми, что ещё больше подогревало его надежду.

«Когда вы собираетесь продолжить свой путь?»

Она пожимала плечами. Иногда отвечала, что пока они не планируют отъезд или, что она хотела бы ещё задержаться у них.

«Есть ли конечная цель у вашего путешествия? Какой-то конечный пункт?»

«Нет… И даже смысла особого в нашем путешествии, наверное, нет… Но однажды нам всё же придётся уйти…»

«Возможно, я найду причину, чтобы задержать вас…»

Любовь улыбалась, и во взгляде её тонула грусть.

И вот однажды утром он проснулся, а они уже уехали, написав в прощальной записке:

«Спасибо за всё, друзья!!! Всё было классно!!! У вас замечательный город и жители в нём просто волшебные!!! Мы вас никогда не забудем!!! Даст Бог – свидимся!!! Прощайте!»

А внизу подпись:

Любава и Братец.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Николай Борисович и Борис Николаевич

«…Ты уехал за счастьем – вернулся просто седым…»

Юрий Шевчук

Дверь кабины распахнулась и неистовая, свирепая метель ворвалась внутрь ветром и охапками снега, взъерошив всё, что было внутри, потом она закинула внутрь кабины два пакета с едой и водкой, папку с документами и, наконец, появилась голова Николая Борисовича в шапке-ушанке, он схватился за поручни и поднял себя по ступенькам, скинул ботинки, оставив их на верхней подножке, и ввалился внутрь кабины, словно вырвавшись из цепких и холодных лап урагана, из последних сил он закрыл дверь, вернув кабине тепло и уют, которым она была наполнена до его вторжения.

– Ну чего там, Борисыч? – с нетерпеливым ожиданием посмотрел на него поверх очков Борис Николаевич, чистящий над потёртой алюминиевой кастрюлькой, видавшей виды, картошку.

– Ну, что-что?! Застряли мы тут с тобой, Николаич, вот что! Документы ждать, как минимум, дня три, а то и боле! Дыра, я тебе хочу сказать, та ещё! Новосибирск, ё-моё! – недовольно отозвался Николай Борисович, копошась в принесённых им пакетах с красноречивой надписью «Лента».

– Новосибирск?.. – озадаченно взглянул на него Борис Николаевич, позабыв про картошку. – А я думал Екатеринбург…

– Да какая разница! – отмахнулся Николай Борисович, разбирая пакеты. – Лучше глянь, какой я рыбки взял! – он демонстративно выудил из жёлто-синего пакета связку вобл и потряс ею перед очками Бориса Николаевича.

– Нет, ну как какая?! – запротестовал Борис Николаевич, держа в одной руке полу почищенную картофелину, в другой – кухонный ножик. – Может, мы с тобой не туда приехали!

– Да туда! туда! – снова отмахнулся Николай Борисович, убирая водку в холодильник. – Всё правильно, не переживай! Теперь документы оформят, звоночка дождёмся – и под разгрузку!

– А где разгружаться-то, не узнал?

– Нет пока, но вроде как в Питере мужики по этому маршруту разгружаются… – закряхтел Николай Борисович, отчаянно пытаясь что-то выудить из конца холодильника, вскоре он достал кусок мяса и облегчённо опять сел на спальник, снял свою огромную ушанку, вытер потный лоб и закинул головной убор на верхнюю полку.

– Во! Тоже ближний свет! Город дворцов и парков… – недовольно пробурчал Борис Николаевич.

– Ага! Ментов и панков! Тот ещё чердачок всякой волшебной шушеры, призраков и теней прошлого, поверь мне! уж я там хлебнул один раз! – хохотнул Николай Борисович и поставил миску с куском мяса на торпедо, под струи тёплого воздуха из обдува, чтобы разморозить побыстрее. – Да ладно, чего ты вперёд тягача бежишь! Бешенной собаке семь вёрст – не круг! Растаможиться бы сначала! а там посмотрим… Ладно, чего горевать, давай накатим лучше по одной для аппетита!

Он ловко свернул пробочку с бутылки водки, выудил с верхнего бардачка два пластиковых стаканчика и налил в них по чуть-чуть, Борис Николаевич отложил в сторону нож и картошку, вытер руки бумажным полотенцем и принял предложенный напарником стакан.

– Ну, вздрогнули! – шумно выдохнул Николай Борисович и одним махом отправил содержимое стаканчика себе внутрь, Борис Николаевич последовал его примеру: водка растеклась внутри приятным теплом, особенно приятным под завывание ветра снаружи и мерный, успокаивающий гул автономки, исправно дарящей тепло. Дальнобойщики молча принялись за приготовление ужина и вскоре кабину наполнили приятные и аппетитные запахи.

– Между первой и второй – перерывчик не большой, – с этими словами Николай Борисович наполнил стаканчики до краёв по новой; они выпили, благо ужин был уже готов, и закусили картошечкой с рыбкой. – Эх, хорошо! – крякнул Николай Борисович, стуча воблой о колено и спустя минуту ровно, добавил: – Устал я чего-то, Николаич!

– Конечно, так занесло! Дороги совсем не чистят, черти! – отозвался Борис Николаевич. – Не дорога, а сплошное мучение!

– Про чертей, это ты верно подметил! – усмехнулся Николай Борисович и приоткрыв шторку, взглянул в глаза метели, бьющейся в окно.

– Интересно, что там у нас в фурах?.. Неужто такой секрет, что нам и не сказали! – поедая рыбку, покачал головой Борис Николаевич.

Напарник повернулся к нему и пожал плечами:

– Не такой уж и секрет: Счастье везём, как всегда! Чего тут интересного! Наливай! – Выпили, захрустели картошкой да рыбкой, маринованными огурчиками.

– Счастье – это понятно! Но что такое это Счастье?.. Вот в чём вопрос! Ведь для каждого оно разное, своё, как не крути! Верно?! – после некоторого молчания, посмотрел на извечного своего напарника Борис Николаевич.

Николай Борисович тяжко вздохнул и кивнул:

– Верно, – подумав, он добавил: – Меньше знаешь – крепче спишь, Боря! Наливай!

Выпили ещё по одной, включили «Дорожное радио»: приятный женский голос, полный грусти и тоски по любимому, пел что-то о том, как чьи-то усталые глаза всю жизнь глядятся в ночь. Заварили чаю, приготовили бутерброды.

– Домой чего-то охота! – вздохнул Борис Николаевич, глядя в окно, он закурил папироску и, закинув ноги на торпедо, откинул спинку кресла.

– Охота! – согласился Николай Борисович, наливая себе чай. – Вот закончим рейс, разгрузимся – и до дома, до хаты! В баньку сходим, отоспимся под боками суженых! – усмехнулся он и налил ещё водки. – Вот оно Счастье, Николаич! И вот оно! – указал он на полные стаканы. – Давай, будь здоров! За Счастье!

ВТОРОЕ НЕБО

…Яркий свет рассеялся и померк в алых линиях огненных рек, спускающихся с гор, что частоколом возвышались вокруг. Здесь всё было так же, как и на предыдущем уровне, только наоборот. Та же Косая Башня, наклонённая под своим неподъёмным грузом, то же мутно-серое марево вместо небес. Только льда и промозглого холода не было, зато нестерпимый жар окутывал здешнее пространство плавлеными сгустками кислого кислорода и жидкими камнями, алеющими кровавыми слезами тех, кто попал сюда, заблудившись однажды. Пахло горелым, и серые тучи пепла и жирной гари застилали горизонты туманами. Семеричный так и сжимал свои искривлённые мечи, на лезвиях которых мелькали отблески местных пожаров, иногда в этих отблесках можно было рассмотреть искривлённые адскими муками тени корчащихся на углях душ. Друзья смотрели на наклонившуюся башню и не верили своим глазам.

Зеркальность.

– Дом Неназываемого? – покосился на друзей Троль.

Семеричный пожал плечами.

– Скорее – загородная вилла, – невесело усмехнулся Пыш, тревожно поведя своими огромными ушами. – Ну, и куда теперь? снова в Башню?..

– Так может продолжаться до бесконечности… – задумчиво вымолвил Семеричный. – Так можно заблудиться, в конце концов!..

– Но, как всегда, выхода у нас нет, верно? – с явной долей иронии снова покосился на своих спутников Троль; Семеричный вновь пожал плечами.

– Выход всегда есть… – вновь напомнил оптимистично настроенный Пыш. – Как, впрочем, и вход…

– Ну, что ж, тогда вперёд! – махнул Семеричный и первым вновь шагнул к Косой Башне с мечами наголо; товарищи его двинулись следом.

Зеркальность.

Следовательно, на сей раз Башня не спешила путникам навстречу, как в прошлый раз, а, напротив, отдалялась с каждым их шагом, сделанном в её направлении, и чем целенаправленней они шагали, тем дальше становилась от них Косая Башня; перебираясь через жидкие огненные реки по каменным, ветхим мостам, друзья продолжали свой путь, и сколько времени занял этот путь никто из них с точной уверенностью сказать не мог: может – мало, может – много, а может, и вовсе не было здесь никакого времени, потому как кроме огня и камня здесь, по всему, и вовсе ничего не было; так или иначе, но к тому времени, как друзья полностью выбились из сил, они стали намного дальше от своей цели, нежели в начале своего пути, поэтому они решили сделать привал – перекусить немного и отдохнуть. Семеричный достал из своего вещмешка лепёшки, которые Оксана испекла ему по эльфийскому рецепту перед дорогой, и протянул друзьям: лепёшки эти были не простые, но волшебные – съев одну, можно было потом неделю не принимать никакую пищу и не испытывать при этом чувства голода, прибывая в силе; Троль недовольно покосился на эльфийскую пищу, но, вздохнув, всё же принял угощенье: как не любил он эльфов, прекрасно еще помня Хрустальную Войну Голубых Вод, лепёшки были так вкусны, что пришлись по вкусу даже зелёному монстру, друзья запили трапезу красным вином сакъянов, и снова двинулись в путь, вновь с каждым шагом отдаляясь от Башни.

– Может, подойти к ней с другой стороны? – наконец, предложил Троль, устав от этого бессмысленного пути.

Они попробовали обогнуть башню и подойти к ней по берегу огненного озера, на дне которого слышались чьи-то адские стоны, полные муки и боли, но и это не дало результатов – озеро изогнулось, вогнувшись внутрь самого себя, и тоже отдалило их от Косой Башни.

Башня не исчезала, но становилась всё дальше, а удушливая, нестерпимая жара выпивала все силы нежданных гостей этой реальности, даже не смотря на чудодейственные свойства лепёшек.

Путь продолжался.

…Семеричный открыл глаза и тут же зажмурился, перевернулся на бок и принялся отчаянно тереть их руками, потому как за то время, что он спал, пепел и зола покрыли и глаза, и лицо толстым, жирным слоем гари, которая налипла на потный лоб, как глиняная маска, дышать было настолько тяжело, что лёгкие отзывались в груди огненной болью, отказываясь поглощать это горячее, грязное марево, заменяющее здесь свежий воздух, сил почти не осталось, не смотря на то, что Воин только что проснулся, и чудовищная жажда сводила с ума, мутя рассудок не хуже грибочков гоблинов! рядом с Семеричным вдруг зашевелился огромный валун, заёрзал и задвигался, неожиданно поднялся и сел, и только теперь Семеричный понял, что это вовсе не камень, а его верный друг Троль, вскоре нашёлся и Пыш, который теперь походил на комок грязных портянок, полностью потеряв свой нежно-розовый цвет из-за пепла и сажи: друзья привалились под сушённый ствол единственного здесь, – мёртвого, – дерева с двумя крючковатыми ветвями, на которых не было ни одного листочка и попытались придти в себя, вспомнить, кто они есть и что здесь делают!.. Башня по-прежнему была очень далеко, за время их сна не приблизившись ни на версту, супротив предположениям Троля, который уверял, что они смогут достичь заветную цель во сне, и бесконечные алые вены огненных рек по-прежнему разделяли их целой речной долиной, сложным лабиринтом огня и дыма.

– Что-то не похоже, чтобы мы в Башне были! – фыркнул Пыш, многозначительно глянув на зелёного товарища, который тоже потерял свой цвет под толстым слоем гари.

– Я хоть что-то предпринял! в отличие от некоторых! – прорычал в ответ Троль, сузив свои красные глазки на друга. – Может, у тебя есть какие-нибудь предложеница?! – ехидно осклабился он.

– Конечно, – невозмутимо ответил Пыш. – Чтобы попасть в Башню, нужно идти не к ней, а, наоборот, – в противоположную сторону. Зеркальность, Тролик, понимаешь?

Троль опешил и удивлённо уставился на друга: Пыш-то, верно, был прав, по крайней мере, предположение его было вполне логичным… оба они посмотрели на Семеричного, который сейчас созерцал задумчиво красно-чёрную долину, за которой возвышалась стрела Косой Башни, в его голубых глазах отражались огненные всполохи и росчерки, друзья терпеливо ждали его ответа.

– Что ж, – наконец, вымолвил он, – это не лишено логики… можно попробовать.

Друзья перекусили всё теми же эльфийскими лепёшками и двинулись в обратный путь, который, по предположению Пыша, должен был привести их как раз к башне, которая теперь устало клонилась к земле за их спинами.

– Главное, не оглядываться! – с умным видом наставлял Пыш, сам едва сдерживая желание оглянуться, чтобы посмотреть, верны его предположения или нет, приблизилась Башня хоть немного к ним или же и это не помогает и всё напрасно. И снова время растянулось в удушливую, огненную реку вечности, в полотно из плавленого свинца, бесконечную долину адских мучений, неоправданных и жестоких, и друзья вновь шли и шли, отсчитывая свои собственные шаги, отдаляясь от Башни, пока она вдруг не сомкнулась вокруг них: словно чудовищный хищник прыгнул бесшумно на них со спины и проглотил, закрыв мощные челюсти: лабиринт жёлтого камня раскинул свои неведомые просторы во все стороны на сколько видел глаз в этом жареном сумраке, рассеиваемый лишь огненными рунами, высеченными на стенах, где-то монотонно раздавался металлический, тягучий звук, будто били в набат, и звук этот гулким эхом наполнял лабиринт, сводя с ума.

– И что теперь? – огляделся по сторонам Троль.

– Теперь нужно найти выход, разумеется! – расправил уши Пыш, тоже оглядывая перекрёстки и развилки лабиринта. – Вот всегда так… никак нельзя по прямой с двумя-тремя отточенными поворотами, непременно нужны эти запутки, иллюзорность и шифровка! – недовольно проворчал он.

– Нужно разделиться – так мы быстрее найдём выход, – предложил Семеричный.

– Мы так долго искали вход, чтобы теперь так же стремительно начать искать выход… – с усмешкой хмыкнул Троль. – Может, это Смысл Жизни?

– В таком случае, нам не нужно искать Седьмое Небо, и можно остаться тут, – резюмировал Пыш.

– Нет уж, увольте! Здесь мне отчего-то совсем не нравится! – проворчал Троль.

– «Тому, кто счастье нашёл в этом Мире, нечего бояться, и можно идти в другие!» – улыбнулся Семеричный, процитировав одного из Мастеров, и шагнул в лабиринт Башни.

– И всё же я думаю, что с разделением, это не самая удачная мысль, – испуганно заверещал огромный Троль, но друзья его уже растаяли в дебрях лабиринта, который проглотил их словно голодный зверь – стремительно и без сомнений; Троль вздохнул и тоже нырнул в запутки.

…Пыш видел, как босоногий мальчик бежит по бескрайнему розовому полю, которое нигде не начинается и нигде не заканчивается, в руках у мальчика сачок и он ловит им голубых и салатовых фей, которые со звонким смехом улетают от него, едва успев ущипнуть за нос или ухо, и каким-то умиротворённо-счастливым блаженством веет вокруг, не смотря на то, что неба здесь тоже нет, здесь вообще ничего нет, акромя поля, которое нигде не начинается, а, следовательно, нигде и не кончается, – бескрайнее поле, так сказать, широкое и свободное; Пыш захотел пошевелиться, чтобы как-то определить самого себя здесь для самого себя же, но это не получилось, он не обратил на это никакого внимания и продолжил наблюдать за весёлой и безмятежной игрой мальчика с феями: бескрайнее чистое поле и звонкий, счастливый детский смех, звенящий над всей этой благодатью: Пыш почувствовал, как огромные синие глаза его подернулись влажной плёночкой, и одновременно-неожиданно вдруг родилось смутное, противное чувство тревоги, чувство, которое съедает всё в тебе, не оставляя ни одного живого места, ни единого островка надежды, на которых и держится в нас зыбкое, но такое нужное чувство стабильности, обусловленное кратковременными радостями, верой в лучшее будущее и мечтами, где всё всегда хорошо и удачно складывается для нас: жаль только, что в жизни так не бывает!..

…или бывает?..

Так или иначе, но за мерзопакостным чувством тревоги тут же родилась у Пыша – всегда трезво мыслящего и здраво настроенного – депрессия (болезнь Западных Земель, разнесённая вкруг всех Миров вирусом прогресса, сиречь цивилизации), и услышал он тогда хлопочущий, словно крылья ветра, звук, приближающийся с каждой секундой, и что-то зловещее было в этом звуке, какая-то скрытая угроза, будто кто-то ходит под окнами одинокого лесного дома, когда ты дремлешь в холодной постели и никак не можешь проснуться… Звук нарастал, приближался, становясь громоподобным, то есть, заслоняя собой все запахи и цвета непроницаемой плёнкой страха.

– Не-е-т! – истошно закричал Пыш, уже понимая, что происходит, но с ужасом определив, что не слышит собственного голоса и вообще не ощущает своего верного доселе тела! он в панике попробовал вновь нащупать свои члены, биополя ушей, но какая-то болезненная онемелость нейтрализовала все его усилия, сведя их на 0.3; а звук, между тем, всё приближался, и вот уже и босоногий мальчик с сачком услышал этот грохот, и феи перестали смеяться и с тревогой, которая по мере усиления громкости таинственного звука, превращалась в панику, смотрели в полевую даль, откуда и доносился устрашающий звук; в следующий миг из воздуха материализовался металлический голос и сообщил о чём-то безжизненно, а потом все увидели гигантского стального дракона с длинным хвостом и широким пропеллером на спине, вращающимся со скоростью противного звука, который он и издавал, дракон приближался, и уже видны были его холодные черты, тускло поблёскивающие в этой мирной благодати, его чёрная чешуя растопырилась воинственно и он, изогнувшись в свежем воздухе, направился к мальчику и феям, онемевшим от ужаса.

– Не-е-т! – снова заорал Пыш, пытаясь пересилить ту боль, что сковала и его голос, и его тело, которое по-прежнему отказывалось слушаться мозг, но тщетно, и Пышу оставалось только бездвижно и молча наблюдать за воинственно приближающимся к мальчику драконом, уже разинувшем свою пасть: Пыш словно бы был здесь, совсем рядом, и одновременно далеко, словно всё это происходило на его глазах, но он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что он совсем в другом месте и максимум, чем может касаться всего происходящего, так это тем, что происходило всё это в его собственном разуме: ему было страшно, но он не мог ничего поделать, потому что звучал сейчас совершенно в ином коде запахов и углов, которых было около пяти тысяч одного. А железный дракон уже планировал к мальчику и бросившимся врассыпную маленьким феям, и распростёр над этим Миром свою кровожадную пасть, в которой внезапно и смертоносно полыхнули языки пламени, сорвавшиеся с кончика языка монстра, в ту же секунду, с мельчайшей задержкой, вместе с яростным, диким рёвом чудовища, земля встала дыбом, взвихрилась жидким огнём и грязью, превратившись в узкую, глубокую траншею, в которой исчезли мальчик и феи, и только обожжённый, переломанный пополам сачок лежал чуть в стороне, напоминая о детстве и святости; из последних сил, собрав в кулак всю силу воли, ярость и злость, Пыш вновь попытался вырваться из своих невидимых пут (себя он, кстати, тоже не видел, прибывая в данное временное измерение одним лишь сознанием, развёрнутом на квадраты и смешные кружки с острыми краями), и движение это отозвалось в его естестве адской болью, которое оное вынести никак не могло и тут же приняло единственно верное решение – погибнуть, Пыш понял это уже каким-то затуманенным разумением, ускользающим по самому краю сознания, обрывающегося в бездонную пропасть, чёрную и холодную, и так бы, верно, и погиб Пыш, если бы не сверкнула мимолётным росчерком огромная дубина Троля, опускаясь на хребет стального дракона и переламывая лопасти на его неуловимом пропеллере в самый последний момент, когда дракон уже бросился на парализованного Пыша, потом кто-то усиленно потянул его куда-то в сторону, увлекая вниз-вверх одновременно, что уже противоречило нынешней физике Пыша, но он не стал сопротивляться, по большому счёту, потому что не мог, что-то вспыхнуло стремительно и коротко и обернулось просторным холлом со сводчатым потолком и арками вдоль стен, в которых ждали своего часа каменные девы-воительницы, не знающие страха и боли, рядом лежал на полу, выложенном чёрно-белой плиткой, Троль и кряхтел, потирая ушибленный бок.

– Ты это видел?.. – простонал Пыш, ещё не оклемавшийся от жестокой боли своего сна… или видения?..

– Видел! – с досадой ответил Троль, глядя на свою переломанную пополам дубину. – Нашёл время в «салочки» с птицами играть! Как будто заняться больше нечем! – обиженно махнул он на друга рукой. – И где мы теперь?! Где Семеричный?!

Пыш с трудом поднялся и огляделся: холл, как холл, не так здесь и жарко, факелы горят в арках, сжимаемые руками каменных дев-воительниц, играя бликами на кафельном полу, но главное, что привлекло острое внимание Пыша, так это стеклянные двери с красными кружками в центре, и надписями на иморе: «Выхода Нет», за дверьми виднелась ночь и длинная-длинная липовая аллея, уходящая, как известно, в никуда, лужи на дорожке, в которых отражался мутный свет фонарей, покачивающихся и поскрипывающих на ветру, голые, осенние деревья, деревянные скамеечки с витыми, чугунными ножками и подлокотниками, и всё, и больше ничего.

Дорога в Вечность.

– Что делать-то будем? – простонал Троль, тоже глядя на бесконечность за стеклянными дверьми с весьма красноречивой надписью, а главное – простой и понятной, как сибирский валенок! – Видишь, как оказалось, – выход не всегда есть… – горько бросил он; Пыш осмотрелся: зала, в которой они находились, имела цилиндрическую форму и другого выхода, кроме стеклянных дверей, через которые нельзя было выйти, не имела.

– Да-а-а… – протянул растеряно он.

– Смотри! – вдруг встрепенулся Троль, указывая на прозрачность дверей: по аллеи издалека к ним кто-то приближался; Пыш посмотрел в указанную сторону и, рассмотрев идущего в их сторону незнакомца, тоскливо взглянул на друга; Троль с горькой миной осмотрел свою сломанную дубину. – Эх! – вздохнул он.

Время текло мерно и неторопливо, отсчитываемое металлическими ударами гонга откуда-то сверху, Пыш и Троль ждали неизбежного появления незнакомца, приближающегося по аллее, но вскоре они смогли рассмотреть, что незнакомец этот вовсе не был незнакомцем, – это был Семеричный, не сговариваясь, друзья бросились к дверям и принялись отчаянно жестикулировать и кричать о том, чтобы он не входил сюда, откуда нет никакого выхода, но Семеричный продолжал не спеша приближаться, словно бы и не замечал своих друзей и их отчаянных знаков, с каждым ударом гонга он приближался всё ближе, явно намереваясь войти внутрь, а Пыш и Троль ничего не могли поделать, в конце концов, они выбились из сил и безысходно опустились на каменный пол, не в состоянии остановить своего сен-и-сея, который, ничего не подозревая, сам шёл в ловушку.

– Это ты виноват! – бросил Троль Пышу, глядя, как Семеричный приближается; Пыш не ответил, тоже глядя на неизбежность предстоящего.

Семеричный открыл дверь и вошёл. Дверь сама захлопнулась за его спиной.

– О! а вы тут чего расселись? – удивился он своим спутникам, но у них не осталось сил, даже чтобы ответить ему.

Семеричный огляделся и снова воззрился на своих друзей. Прозрачные двери за его спиной стали матовыми и совсем не прозрачными, попросту – каменными стенами, как и все стены вокруг.

– Отсюда нет выхода, сен-и-сей, – обречённо вздохнул Пыш, виновато взирая своими глазами-блюдцами на Семеричного; Троль тоже виновато потупился; Семеричный ещё раз огляделся и вдруг обнажил оба свои меча, которые покинули ножны с тихим шелестом.

– Да, верно, житель Лиловых Лесов, – вдруг раздался за спиной Пыша жуткий, мёртвый голос, от которого не хотелось жить. – Отсюда нет выхода… – Троль и Пыш тут же вскочили на ноги и повернулись на этот ареальный отзвук, – в центре залы стоял некто закутанный с ног до головы в просторный чёрный плащ и глубокий капюшон, скрывающий его лицо.

Они знали, кто это.

В следующий миг Троль метнул в незваного хозяина этого пространства остатки своей дубины, но они прошли сквозь знакомого незнакомца, не причинив ему ровным счётом никакого вреда, Пыш свернулся в розовый пушистый мячик и заскакал в сторону пришельца ярким огненным шаром, расплёскивая вокруг отрицательные стереополя энергий, но пришелец одним неуловимым жестом руки отбросил его в сторону: Пыш ударился о стену, распрямился и съехал по стене безвольно на пол, Семеричный атаковал стремительно: его смертоносный выпад непременно достиг бы цели, но закутанный в плащ некто легко увернулся и сгрёб воина в охапку, Семеричный издал полный боли крик и обмяк, и в следующий миг всё вокруг стало таять, стекая вниз грязными разводами гуаши, унося с собой и Троля, и Пыша, и через какое-то неопределимое время всё вокруг стало белым и чистым, как титульный лист в ненаписанной книге…

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Коммуналка «Х»

«Это коммунальная, коммунальная квартира!»

Гр. «Дюна»

«Процент сумасшедших в нашей квартире

увеличится, если ты не придешь.

И весна – не весна, если ты позабыла

свой город дождей, этот садик и дом.

В коммунальной квартире -

Содом и Гоморра:

кошки рожают, дети орут,

и посудой гремят соседские монстры,

курят, курят и счастье куют.

Весна, весна идет.

Весне – дорогу!»

Диана Арбенина

Коммуналка «Х» располагалась на последнем этаже, под самой крышей благородного дома с богатой родословной, укрывшегося в уютном скверике с фонтаном, шумящем под раскидистыми кронами каштанов, и огромными песочными часами, что неслышно отсчитывают век за веком на Моховой, и была заселена пятью семьями, не считая Буянова Василия Митрофановича и неспокойного призрака бывшей хозяйки дома, прелестной насмешницы Анны Карловны, к которой, как известно, так часто заезжала на чай Императрица, поболтать и посмеяться, пошутить над пышными усами Воронцова и удивиться «Недорослю» Дениса. Надо заметить, что номер квартира имела «117», что всегда так пугало Шуру.

Василий Митрофанович Буянов мало чем отличался для остальных жителей коммуналки от призрака Анны Карловны, которая по-прежнему громко смеялась вместе с Елисаветой Петровной в бесконечно длинных коридорах и на кухне, он имел три аршина росту, покосившуюся сажень в плечах, огромную мохнатую голову, окаймлённую львиной гривой светло-русых никогда не мытых волос и глубокий раскатистый бас голоса, которым он исполнял под гитару, а иногда и под скрипку соседки Кати, песни группы «Руки Вверх» (знаете эту? «Забирай меня скорей в темноту вытрезвителей, и лечи меня везде – восемнадцать мне уже!» вот-вот! в наше время это очень актуально!..), но, право, трудно было представить, чтобы этого пьяного Зевса, размахивающего с высоты собственного роста гитарой, мог кто-нибудь куда-нибудь забрать, хотя доблестные полиционеры, оскорблённые явным бесстрашием и фатализмом Василия Митрофаныча, частенько пытались это сделать: и, устыдившись своей силушки, ясности мысли и всех прочих превосходств пред ликами этих несмышленых слуг неизвестно кого и чего, Вася сдавался, раскаивался и горько плакал, прося у побитых им господ полиционеров прощенье из-за железной зелёной двери КПЗ; любимым занятием этого огромного и наидобрейшего человека являлись прогулки по странному, придуманному им самим же, маршруту с Шуриками, покуривая огромную узорную трубку: он надевал непременно перед этим походом высокие синие «гады», рваные танкистские галифе песочного цвета, старую затёртую тельняшку на могучий торс атланта и поверх длинный немецкий кожаный плащ времён Гиммлера и Исаева, вихри свои он пленял красным беретом, в которых художники всегда изображают художников, как монтёра-высотника непременно изображают в каске, берет этот он носил, так же, как художники – чуть набок, – и они отправлялись: на все праздные вопросы-распросы друзей и знакомых про это священное действо, которое он совершал, таща при этом за собой близнецов, каждую последнюю ночь каждого месяца, Вася отвечал просто и точно: «Иди, мой друг, всегда иди дорогою добра!», заканчивались эти прогулки завсегда посиделками на обшарпанной кухне своей родной коммуналки, под бряцанье кастрюль старой еврейки Розы Абрамовны Цукерман, сопровождаемое её же ворчаньем про беспутство и бестолковость Васи, под отголоски фанвизинских чтений под строгий, и цитаты некоего Григория Адамовича, которого сам Василий называл просто – дядя Гриня. Маленькая комнатушка Васи находилась у самой кухни, которой заканчивался бесконечно длинный коридор и за которой притягивал животным ужасом, сочащимся из-за закрытой двери, тёмный, пыльный чердак, как всегда заваленный всяким хламом, пережитками прошлых лет: осязаемой историей страны и людей эту страну населявших и населяющих, в комнате Васи не было никаких признаков двадцать первого века – ни компьютера, ни стерео системы, ни телефона, ни даже банального телевизора, кровать заменял матрац, уложенный в угол прямо на пошарканный, выцветший паркет под высоким окном, выходящим прямо на крышу соседнего крыла здания, из всей мебели в комнате находился только древний тяжёлый шкаф, тёмный с витым узором на дверцах и на гнутых ножках, под которые были подложены старые, смятые в маленький квадратик газеты для того, чтобы шкаф не шатался и стоял аккурат посередине комнаты, в этом шкафу Василий и держал все свои немногочисленные физические вещи (вроде как шкаф этот достался ему по наследству от трижды прабабушки, но информация эта не подтверждена фактами): будучи человеком призирающим современные уклады и общественный строй вместе со всей дьявольской, навязанной политикой непременного жизнеобеспечения, Вася не смотрел телевизор, не интересовался тем, что происходит в мире, не слушал популярную музыку и не подчинялся рекламе, которая приказывает нам действия на следующий день, нет, день его происходил совершенно иначе: начинался он почти всегда на крыше дома, где Вася встречал рассвет, затем он долго и с удовольствием пил крепкий чёрный чай на кухне, поглядывая весёлыми и озорными голубыми глазами на выползающих по очереди на кухню соседей и ухмылялся в свою густую длинную бороду, а после чаепития он отправлялся в город и подолгу по долгу гулял по лабиринтам Петроградки, навещал знакомых и не очень, к вечеру он становился непременно пьяным и случайные прохожие цепенели в некотором ужасе, когда эта расхлёбанная бородатая громадина, пышущая смачным запахом горькой и лука, мурлыкая себе под нос стихи Пушкина или Летова, мерно двигалась по Каменноостровскому проспекту с гитарой за спиной, иногда пританцовывая или отстукивая чечётку тяжёлыми панковскими башмаками синего цвета; весь доход Василия составляли заработки бродячего музыканта, играющего в подземных переходах и в электричках, но и в самом деле у людей замирало сердце, и душа встревожено затихала, когда он вытягивал своим мощным голосом, не знающим преград и барьеров непонимания и неодобрения, «Коня» «Любэ» или «Ой-Ё» «Чайфов», правда, как правило, заработки все эти уходили на пирожки да чай для малолетних вокзальных беспризорников и портвейн для друзей бесприютных; Вася разменял уже четвёртый десяток, но так и не обзавёлся, как говорят, семьёй (будто семья это скотина какая-то, которой можно обзавестись, а не Дар Небесный, дарованный далеко не всем супротив мнению распространённому у нас), возможно, тому причиной были его железные принципы отвержения всего, что было принято в современном цивилизованном обществе, отвержение всяких законов, устоев и духа стадности, порождающие лицемерие, ложь и страх, всевозможные нервозы и помешательства, которые, в свою очередь, выливаются извращениями и вовсе адскими помутнениями человеческой здоровой морали: Цивилизация, Прогресс – всё это имена Неназываемого; возможно, причиной тому был его сумасбродный, – простецкий, как выражалась старая Цукерман, – образ жизни, который не уважают девяносто восемь процентов женщин («…эти парни не являются мечтой гламурных дур…»), а возможно, от того, что возлюбленная его умерла за несколько веков до его рождения, но так или иначе, а Вася жил один одинёшенек среди сотни знакомых, коммунальной своей семьи, нескольких друзей и ста сорока трёх миллионов совершенных незнакомцев. «Не умеете вы жить, Василий…» – укоризненно качала головой Роза Абрамовна. – «Босяк! Иван-дурачёк без царя в голове и камня за пазухой! Впрочем, и карманы ваши пусты! Вам бы жениться с умом!» – добавляла она, пряча что-то по многочисленным горшочкам и кастрюлькам. ««Так неуютно под пристальным взглядом умеющих жить!»» – вздыхал Вася и улыбался открытой, располагающей улыбкой; а когда на кухню выходила дурнушка Катя, поправляя на носу огромные круглые очки с сильными линзами, которую бросил муж с трёхлетней дочкой на руках, Вася улыбался всей своей необъёмной фигурой и читал с неожиданной для такого чудовища артистичной проникновенностью:

Коль видеть Вас, Екатерина, моя единая отрада,

Коль незаметен зной растерзанной души, и сердца пыл,

В объятиях мёртвого стального града

Вы не увидите моих широких крыл!

Катя улыбалась застенчиво и бросала на него восторженные взгляды, пытаясь быть красноречивой одним лишь своим видом.

«Эх, Катька, бросить бы тебе всё, да покинуть этот обречённый город вольной птицей, ищущей счастья!» – вздыхал уже серьёзно Вася. – «Не пойму я, чего ты тут сидишь! Ну, что тебя тут держит?!»

«А тебя?» – обижалась Катя и злилась.

«Я б давно уехал, если б не могила моей ненаглядной Алин, которую я никак не могу оставить!» – вздыхал Вася, и Катя, расстроенная в который уже раз, качала головой, мол, горбатого могила исправит, поправляла огромные очки и уходила, а Вася вновь оставался один-одинёшенек: и в самом деле Вася был одержим тремя сомнительными идеями, сиречь мечтами: первая: в пьяных посиделках с легендарным дядей Гриней, который, – тут же поясним, – являлся второй навязчивой идеей Василия, и которого никто никогда не видел, Вася часто утверждал, что он считает весьма сомнительной ту теорию общей влюблённости и предопределения всех судеб, которая непременно определяет всех влюблённых на один материк, как правило, в один город, и зачастую, даже в один университет, на одно место работы или даже в один дом, если не на один и тот же этаж. «На земле миллиарды людей!» – задыхался от возмущения Вася, потрясая тесную кухоньку своим громоподобным голосом. – «Миллиарды людей! Предположим, что природа или там Божественное Начало определили так, что каждому нужна вторая его половинка, родственная душа, так сказать! Пусть так, – это ещё можно принять и как-то логически обосновать, но разве в «Теории Вероятности» возможно такое, что все половинки всех живущих на сей планете, все влюблённые на земле непременно рождаются в одном близко стоящем временном отрезке, да к тому же всегда рядом территориально! Ну, это же просто невозможно! Миллиарды людей на планете и все те, кому предопределено встретиться и любить друг друга, всегда оказываются рядом! Это невозможно! «Теория Вероятности» подобное совпадение исключает напрочь! А что это значит?» – вонзал он в дядю Гриню свои небесно-голубые очи, попыхивая трубкой. – «Верно! Что девяносто процентов всех влюблённых – ни хрена не влюблённые! а просто поддавшиеся стадности бараны, которые боятся одиночества, а потому придумывают себе любовь, лишь бы не быть одному! Отсюда столько несчастных браков! Они хватают тех, кто покрасивше и поприятнее из ближайшего окружения и громко радостно вопят: «Я Тебя Люблю!», совершенно при этом ничего не зная про эту самую Любовь, потому что они не нашли её, не дождались, а возможно, и вовсе не могли её найти или дождаться, потому как вторая половинка в это время совершенно на другом континенте, али вообще ещё не родилась или двести лет, как умерла!»

«Как в твоём случае, Вася?» – добродушно улыбается дядя Гриня, глядя сквозь своё чёрное пенсне на горячего оратора.

«Да, примерно», – нехотя отвечает Василий.

«А что же с остальными десятью процентами, профессор?» – спрашивает дядя Гриня.

«???» – недоумённо глядит на него Василий, не замечая, что его трубка погасла.

«Ну, ты говоришь, что девяносто процентов влюблённых – врут и не влюблены, а остальные десять процентов? какова их Судьба?» – по-прежнему улыбается дядя Гриня.

«Пять из них действительно встречают суженого, а пять, зная то, о чём я сейчас говорю, ждут, ищут, но так никого и не встречают, не в состоянии преодолеть временные, географические или конструктивно-бытовые факторы. Они понимают, что в этом Мире и в это Время его второй половинки нет, но общему кретинизму не поддаются и коротают свой век совершенно одни!» – пожимает плечами Вася, мол, это очевидные вещи.

«Ты, значит, принадлежишь к последним пяти процентам?» – усмехается дядя Гриня, но Вася не обижается на него: он вообще никогда ни на кого не обижается! – «Но, Буян, ты же сам сказал, что признаёшь справедливость того, что каждому человеку суждено и предписано встретить свою вторую половинку… – замечает дядя Гриня, – а раз так, то уже по определению они должны родиться где-то рядом, в одно и тоже время или хотя бы так, чтобы пути их непременно имели шанс пересечься!»

Но Вася тяжело качает огромной бычьей головой.

«Вот я, Вася Пупкин, родился в России и встретил Машу Кастрюлькину и, допустим, мы полюбили друг друга! Истинно полюбили! А теперь предположим, что я родился не в России, а в Бразилии этим же самым Васей, пусть и с другим именем, а Маша Кастрюлькина так и осталась рождаться в России, и по социальному статусу она никогда не сможет покинуть свой островок, и мне будет без надобности лететь сюда… что ты думаешь, она никого не встретит в этой стране и никогда не выйдет замуж? даже интуитивно ощущая, что я где-то есть, чувствуя ритм моего сердца… Да конечно выйдет, я бы даже сказал – выскочит, ПОТОМУ ЧТО НАДО, А КАК НЕЗАМУЖНЕЙ-ТО?! И будет и дальше чувствовать меня, и понимать, что муж её – не её вторая половинка, но она будет замужем! БУДЕТ! Будет обманывать его и себя! И я в Бразилии, женясь на какой-нибудь фрау, буду жить с чувством неполноценности, которое с годами заглушу бытовухой и бренди, забыв навсегда свою единственную Кастрюлькину!» – с горькой досадой махал рукой Вася и наливал ещё по одной.

А дело в том, что Вася, узнав как-то случайно от друга Игоря про Шаль Тремуйль, у которой, в принципе, было много имён, увиденную им на полотне Флавицкого обречённой в каземате Косой Башни во время наводнения 21 сентября в 1777 году («Опять число «17»», – подумала Шурик содрогнувшись), он буквально потерял голову! долгое время он провёл в своей малюсенькой комнатушке, совершенно не покидая её, он ничего не ел и ни с кем не хотел разговаривать, никого не хотел видеть, только просиживал целыми днями на крыше, глядя куда-то мимо города и всё думал о чём-то своём с мрачным видом и потухшим взглядом, в общем, впал в то самое состояние, которое гложет всех влюблённых с Первого Дня Сотворения, и уже одно это было удивительно – Вася! влюбился! а уж после того, как узнали, что избранница его умерла двести лет назад и видел он её только на вымышленном портрете, так и вовсе решили, что и в самом деле, а не показать ли его доктору? и, тем не менее, с тех самых пор он исправно посещал могилу своей возлюбленной в Алексеевском равелине и даже носил ей цветы, молча отвергая всех иных, живых женщин, не замечая никого и храня верность своему вдовству, слепо веря в то, что принцесса Волдомирская и есть его единственная! Третья идея: Вася действительно мечтал уехать куда-нибудь в глухие, безлюдные места, где вокруг одни леса непроходимые да поля непересекаемые, построить там дом, посадить дерево и жить поживать без добра тамасного да идиотизма стада, но, как он и говорил Кате, сделать этого он не мог по вышеозначенной причине идейной, так и проживал он жизнь свою в Коммуналке «Х» на Моховой улице, нося пластмассовые цветы своей Алин, да попивая портвейнчик «Три топора», сиречь «777».

***

Трамвай со скрипом тряхануло на стыке рельсов, и Костя проснулся, огляделся, пытаясь понять, где он находится и как он сюда попал, потёр рукой лицо, приходя в себя, за окном проплывали серые пейзажи цветных домов, чёрные, грязные сугробы и ненужные лица промеж бесцветных машин и друг друга, в самом трамвае народа было мало, только две необъёмные тётки с авоськами перемывали кости какой-то общей знакомой, маленькая эмо-гёрл в сиреневых лосинах и с такой же сиреневой прядью чёлки, пронизанная дешёвым железом серёжек, и пьяный слесарь, парящий где-то в другом измерении, со злым, безучастным и отчаявшимся взглядом пустых глаз, Костя потянулся и встал с грязного, рваного сиденья, тут же противное, удушливое тепло электрической печки сменилось промозглостью и холодом, трамвай скрипнул, содрогнулся и остановился, с грохотом раскрыв двери, Костя поспешно вышел на улицу и тут же съёжился от пронизывающих сквозняков и сырости, он накинул на голову капюшон, но это едва ли помогло, какое-то одеревенение вдруг напало на него и мысли текли в голове вяло и неуклюже: он с трудом понимал, где он, зачем вышел и что вообще делать дальше, в голове болезненными картинками отзывались подробности прошедшей где-то у кого-то разгульной ночи, он стоял прямо посреди проезжей части и с недоумённым видом оглядывался по сторонам, пока гудок автомобиля, который чуть не налетел на него, не вывел Костю из оцепенения, заставив переместиться на тротуар, он снова огляделся, но так ничего и не понял. «Небо на асфальте, мама на асфальте, на ней панама и вечно весёлый и бухой папа!» – раздалось вдруг из кармана куртки, и Костя вздрогнул от неожиданности, не без труда ему удалось обнаружить переговорную машинку и выудить её из недр собственных карманов, Костя нажал кнопку и поднёс телефон к уху.

– Алло! Сынок! Ты где? – раздался оттуда голос матери. – Я тебе звоню, звоню!

– Да я у Оксаны в гостях был, мам, – вспомнил вдруг Костя, сам обрадовавшись этому. – Всё в порядке, мамуль, не волнуйся!

– У какой Оксаны? – послышалось на другом конце провода, хотя какие провода могут быть в сотовой сети? хотя, с другой стороны, какие-нибудь, наверное, есть; Костя снова напрягся, потому что понял, что никаких знакомых Оксан у него нет, по крайней мере, доселе не было.

– Да так, у одной знакомой… – тоскливо замялся он.

– Вы с Настей ходили?

Настя… Нет, похоже, что Насти с ним не было…

– Нет, без Насти… – неуверенно ответил он.

– Ты хоть ел чего-нибудь? – с искренней заботой, присущей только матерям, спросила мама.

– Да, мамулечка, конечно ел.

– Сейчас-то ты где? Ты придёшь сегодня домой?

Костя вновь огляделся по сторонам, пытаясь понять, где же он, в самом деле, находится, а главное – зачем он здесь.

– Не знаю, мам, я позвоню…

– Ой! – вздохнули из телефона. – Горе ты моё чесночное! Ладно уж, звони!

Связь оборвалась. Костя взглянул на низкое пасмурное небо, упокоившееся на покатых крышах домов, и содрогнулся от холода, а может, и ещё от чего… и тут же телефон вновь завибрировал в руке Кости, так что он чуть не выронил его от неожиданности: «А твои, твои глазища, твоё имя на заборе!» – заорал телефон и на дисплее высветилось имя: Настя. Костя попытался собрать мысли воедино, но у него это так и не получилось, и он снова нажал кнопку.

– Кот, ты где?! Что у тебя с телефоном? я тебе уже обзвонилась! – снова начался допрос маленького переговорного приспособления, которое люди придумали затем, что очень боятся остаться одни, но слишком ненавидят друг друга, чтобы быть вместе.

– Если б я знал, Настич… – тяжко вздохнул Костя и отошёл к стене дома, потому что прохожие всё цепляли его плечами и сумками, набитыми ненужным никому, по сути, барахлом.

– С тобой всё в порядке? – спросила Настя, уловив его странный тон.

– Да… да… вроде, всё ничего…

– Слушай, Костя, а Шурики с тобой?

– Нет… – неуверенно ответил Костя и обернулся, словно желая убедиться, что близнецов и в самом деле нет рядом.

– Нет?.. Блин, а куда ж они запропастились?! второй день их не могу найти! Ну, ладно тогда, позвоню потом… Ты домой-то придёшь сегодня? – «Что ж им всем от меня нужно – придёшь, не придёшь, никакой личной жизни!»

– Не знаю, Насть, а Шурики, наверное, по крышам гуляют, как обычно… Слушай, ты лучше скажи, какой сегодня день?

– Да-а-а… – протянула Настя, – хорошо ты, видать, погулял! Пасмурный и холодный, Кот! – усмехнулась она. – Настоящий зимарь на дворе!

– Это я уже понял, – без тени улыбки ответил Костя и поёжился в своей куртке.

– Ладно, Кот, я тебе потом перезвоню! – И связь оборвалась.

– Разумеется, – пробубнил себе под нос Костя и понял, что по итогам прошедших переговоров он нисколько не продвинулся вперёд по части своего временного и пространственного места расположения в этом городе, а главное – целевого назначения этого расположения; он ещё раз огляделся и тяжело вздохнул, но эти простые действия, как всегда ничего не изменили и уж тем более, не прояснили; Костя полез в карман штанов и нащупал там пачку сигарет, выудил её, но сигарет в ней совершенно не оказалось. – Чёрт! – выругался он и, смяв пачку в комок, выбросил её в урну, оказавшуюся под рукой, что уже явно говорило о том, что день налаживается!

«Оксана… Оксана…» – потёр в задумчивости лоб Костя и лоб тут же ответил ему на эти ласки прояснившейся несколько памятью: Оксана! а потом этот самый лоб вдруг покрылся холодной испариной, потому что память услужливо показала Косте несколько бессвязных, но ужасных картинок из прошедшего вечера…

Предвечерний сумрак. Совершенно пустая кольцевая дорога. Туман. Снег. И в разные стороны расходятся две фигуры. Они уже так далеко, что кажутся друг другу в этой густой, бесцветной пелене маленькими точками… По логике вещей, они должны, в конце концов, вновь встретиться… где-нибудь в Кронштадте, когда кольцо дороги сомкнётся…

– На пути у них будет много развилок… И на любой из этих развилок каждый из них вправе сойти с этой дороги, которая, по сути, никуда не ведёт… Система «Перекрёсток Семи Дорог», знаешь ли, – вдруг произнёс чей-то леденящий кровь и душу голос, заставляя трепетать от ужаса.

Оксана…

Чайник вскипел и сообщил об этом надрывным свистом свистка, надетого на носик, Вася выключил газ, снял с конфорки чайник и налил себе крепкого горячего чая в огромную пивную кружку, уселся за стол прямо на кухне (он единственный принимал пищу на кухне, остальные расползались по своим коморкам), от первого глотка терпкого напитка он причмокнул и довольно крякнул: его не было дома трое суток – ездил в Лугу, на дачу к одному своему приятелю, где они все эти три дня придавались медитативно-пространственным путешествиям по галактикам, родословным футболистов и просто по политическим казусам нашей страны по средствам обильного возлияния, а попросту – пьянке, поэтому теперь Василий чувствовал себя очень неважно, и с удовольствием отпивался, с таким же удовольствием вспоминая туманные, но бесконечно весёлые обрывки трёх прошедших дней, пытаясь собрать в памяти всю картину в целом; да, было весело и угарно, но отчего-то в этот раз он с огромным удовольствием вернулся домой: соскучился… по дяде Грине соскучился, да и к Алин захотелось вдруг безудержно… помолчать вдвоём… Вася сделал ещё один смачный глоток чёрного чая и снова с блаженством причмокнул, как в этот самый момент в коридоре раздался его звонок в дверь (по святому правилу коммуналки, у каждого возле входной двери был проведён свой собственный звонок, дабы не выбегали все вместе в коридор, в надежде, что пришли именно к нему, и лишний раз не попадались друг другу на глаза, потому как, по утверждению взрослых людей, жить в коммунальной квартире рядом с совершенно чужими людьми, очень не просто! не смотря на свои тридцать с небольшим, Василий не был взрослым, по-прежнему сумев сохранить в себе совершеннейшего ребёнка и очень печалился из-за того, что необходимо иметь индивидуальный звонок, лишая, тем самым, себя радости предвкушения и неожиданности: когда бы общий звонок раздался, ты выбегаешь в коридор и всем сердцем надеешься, что это к тебе (или ни к тебе, если ожидаешь прихода участкового)), Вася удивлённо вскинул мохнатую бровь, но тут же поставил кружку на стол и отправился открывать; на пороге стоял продрогший Костик с видом идентичным виду самого Васи, куртка его промокла, за спиной болтался, как сдутый шарик рюкзак, который он отнял лет десять назад у Насти и с тех пор всё время носил с собой.

– Здорово, Буян.

– Здорово, Котяра! Какими Судьбами? – Вася посторонился, пропуская друга в квартиру.

– Случайно проходил мимо… дай, думаю, зайду. Проведаю.

– Ну, проходи тогда, друг дорогой!

Вася закрыл за Костей дверь, и они вместе отправились по тёмному коридору, теряющемуся где-то вдали, на кухню; Василий налил Костику крепкого горячего чаю для согреву, но больше в его холодильнике не оказалось ничего, кроме пельменей, от которых Костя отказался, ибо они вызвали у него позывы тошноты: видно, права была Настя, – хорошо он вчера погулял! впрочем, и на самого Василия вид пельменей подействовал также, он поспешно захлопнул дверцу древнего «Саратова» и уселся за стол.

– Ну, рассказывай! Чего один? где Настька? – весь заулыбался Василий, продолжив отпиваться чаем.

– Не знаю… на работе должна быть… наверное…

– Чего? поссорились?

– Да нет… – Костя тоже осторожно отхлебнул горячий напиток, и вдруг попросил блюдце; Василий радостно одобрил и поставил колотое по каёмке блюдце перед Костей: он обожал смотреть, как кто-нибудь пьёт чай из блюдца, хотя сам редко пил чай подобным образом.

– Ты какой-то странный сегодня… – ухмыльнулся Василий, с удовольствием прихлёбывая из кружки.

– Ты сегодня не первый, кто мне это говорит, – усмехнулся и Костя, так же с удовольствием прихлёбывая из своего блюдца.

– Где гулял-то?

Костя отхлебнул ещё и призадумался, безотчётно встал и подошёл к окну, из которого был виден только узкий колодец двора: глухие грязно-жёлтые стены с редкими маленькими окошками, да кусочек тёмного асфальта внизу, коричневые мусорные баки, в которых копошился серый кот, над ржавыми крышами четырёх стен виднелось серое небо, накрывшее этот колодец безысходностью: весь город словно слеплен из таких вот кубиков-колодцев, как лабиринт, в котором нет ни начала, ни конца, в котором вообще ничего нет, и только такой город может быть окружён заснеженной кольцевой дорогой, по которой никто не ездит; « Тюрьма!» – вдруг подумалось Костику, и снова: кольцевая дорога, метель и больше ничего… какая-то непонятная тревога вновь затопила всё естество Константина, он содрогнулся всем телом и даже тряхнул головой, прогоняя наваждение, взглянул на Василия, который с ожиданием глядел на него, ведущего себя, как минимум, странно.

– Хорошо, видать, гульнул-то! – снова усмехнулся Василий, вызвав этим высказыванием улыбку у своего друга, тут же вспомнившего восклицание Насти по телефону.

– Честно сказать, Буян, я очнулся полчаса назад в трамвае… – с загадочно-насмешливой улыбкой начал Костя, и не ведал Василий, что за этой улыбкой он прячет свой страх. – Вышел, сам не понимая, где я нахожусь, и только спустя минут десять понял, что стою на углу Пестеля и Литейного… тогда и решил, что раз неведомые силы привели меня сюда, то непременно нужно зайти к тебе… Ты всегда поможешь советом…

Вася расплылся в довольной ухмылке и с готовностью кивнул, пряча своё удовольствие за огромной кружкой: действительно пофилософствовать он любил, как и дать кому-нибудь ценный совет, впрочем, без лишней лести – советы его и впрямь имели вес, почти такой же, как и советы дедушки Крылова.

– Ну, и что у тебя случилось? – с видом врача-психолога осведомился он; Костик несколько замялся, но всё же начал тот страшный разговор, которого он до сих пор боялся…

Уже метель поглотила две маленькие, тщедушные фигурки, проглотила их даже не заметив, растворила, стёрла, словно их никогда и не было…

– Я вчера после работы отправился с одним моим коллегой выпить пивка, и так получилось, что мы встретили одну его знакомую, с которой, впрочем, он знаком очень посредственно, – медленно начал Костя, с трудом восстанавливая события прошлого вечера. – Коллега мой представил нас. Девушку звали Оксаной. Как оказалось, она дочь одного очень влиятельного чиновника, владельца сети престижных ресторанов и так далее… Вздорная, избалованная особа, но что-то есть в ней, что манит неизъяснимым магнитом…

При этих словах Василий весь подобрался: со своей неустроенной любовью он питал буквально безудержный интерес к сердечным делам ближних: помочь кому-нибудь с признаньем, сосватать, подсказать дальнейший план действий – всё это было для него не официальным хобби, которое он очень любил, а ещё он умел слушать, поэтому все непонятые влюблённые сразу же бежали к нему излить свои горе и страдания, поплакать в жилетку, так сказать. А Константин, между тем, хотел рассказать ему совсем об ином… он вдруг чётко вспомнил лицо и повадки Оксаны, которая пленила его этой ночью жутковатым сочетанием чистой детской наивности и циничной наглости, прожжённым высокомерием, будто всё ей уже ведомо в этом мире и ничто не сможет удивить, и в тоже время она удивлялась Костику, как диковинному плюшевому зайцу, которого ей непременно нужно иметь в своей коллекции, трудно признаться, но это зацепило Костю, он вновь с опаской глянул в грязное окно, словно боясь увидеть там пустую, заснеженную кольцевую, по которой расходятся в разные стороны два человека… и хоть идут они в противоположные стороны, – по всем законом кольца, придут в одну и ту же точку…

– Уж не влюбились ли вы, Константин? – всё же не выдержал паузы друга Вася и ехидно улыбнулся.

– Что?.. – вырвался из своих раздумий Костя, не расслышав друга. – А… нет-нет… Нет. Здесь другое. Скорее вражда классов, а точнее, классовая классификация в целом…

Василий ничуть не расстроился – классовые вопросы интересовали его ничуть не меньше вопросов сердечных.

– Нравственные, моральные качества людей, – кивнул он с пониманием. – Взгляд на жизнь власть имущих и рабочего звена. Всё это старо, Кот, старо, как Мир. Везде и всегда. Это неизбывно. Закон жизни: выживает сильнейший и тот, кто служит сильному. Никогда на земле не будет коммунизма, и Ленин знал это, его дворянская кровь знала это, и все его стремления были направлены лишь к одному – к власти. Банально, не более того. Всегда люди будут воевать, всегда будут доказывать друг другу свою силу и право на высшее положение в стае. Это инстинкт! Самовлюблённое заблуждение думать, что мы виток эволюции, высший разум: в нас по-прежнему много от первозданной природы, мы всё так же живём инстинктами и подчиняемся им безоговорочно! Самовлюблённо было думать, что мы сможем построить настоящий коммунизм, как мы его видели. Мы по закону природы делимся на хищников и жертв, а значит – война! Боюсь, это невозможно изменить, а всё, что невозможно изменить, нужно воспринимать спокойно, – совершенно серьёзно заметил Василий, отставив в сторону кружку с чаем.

Костя ещё раз бросил вороватый взгляд в окно и снова повернулся к другу, скорчив кислую мину: вроде бы тоже самое говорила и Оксана, но при этом она была полностью уверена, что люди – это высший виток эволюции.

– Может, всё-таки сварганим пельмешек?

Василий тут же с готовностью развёл руками, мол, всё, что только пожелает дорогой гость, он загремел кастрюлями, зажёг синий цветочек газа и вскоре поставил на конфорку кастрюлю с водой.

– Итак?..

Костя, допил с блюдца чай и снова сел за стол, налил из кружки в блюдце ещё.

– Эта Оксана неожиданно пригласила нас в клуб… – продолжил он. – Дружбан мой отказался, сославшись на то, что сильно устал за смену, а я… – Костя запнулся, словно пытаясь что-то вспомнить, по крайней мере, лицо его выражало напряжённость. – А я вдруг согласился… хотя ничего общего с этой особой у меня просто не может быть, тем более, что на тот момент мы были совершенно не знакомы… Оксана словно околдовала меня, и сейчас я всё больше и больше верю в это, в прямом смысле слова. – Костя снова мотнул головой, будто прогоняя какое-то наваждение, и решительно продолжил: – Мы провели в клубе потрясающую ночь: танцевали, пили абсент, она познакомила меня со многими своими друзьями, все из которых являются представителями современной элиты и в той или иной мере стоят у аппарата управления, – золотая молодёжь, так сказать, – выступали какие-то модные ди-джеи, и в целом было весело, потом мы долго катались на какой-то дорогой машине, ужинали в одном из VIP-ресторанов её отца… – Костя перечислял ещё очень долго все те удовольствия и развлечения современной, продвинутой молодёжи, сам постепенно всё больше и больше уходя куда-то в свои мысли, которые были явно где-то в стороне от его рассказа, поэтому сам рассказ становился по мере продвижения всё более монотонным и заторможенным. – …Потом она пригласила меня на свою загородную виллу… – словно подытожил Костя и вдруг совсем замолчал; Василий с ожиданием на него уставился, высыпал в кастрюлю пельмени и снова взглянул на друга, но вместо продолжения наткнулся на осоловевший взгляд Кости.

– Ну? И? Ты, разумеется, поехал? – съехидничал он, помешивая пельмени ложкой, но Косте уже было явно не до веселия – его собственная память ни то играла с ним, ни то скрывала очень важную информацию для его же блага, но вот чувства Кости помнили всё, что случилось, и совсем не собирались это скрывать – они откровенно били тревогу!..

– Что?.. – вновь оторопело переспросил он.

– Костя, ты и в самом деле какой-то сегодня странный!.. – нахмурился Василий, так что кустистые брови его сошлись на переносице. – Ты остановился на том, что многоуважаемая твоя новая знакомая решила логично завершить вашу романтическую ночь на своей загородной даче… Что было дальше, Кот?

И в самом деле, что было дальше?.. не привиделось ли всё это ему в похмельном бреду?.. и откуда, действительно, взялось в нём это упрямое, твёрдое чувство, что он был один с этой Оксаной на этой чёртовой кольцевой дороге?!.

Что было дальше?

Костик знал – что! но как рассказать об этом другому человеку, пусть и близкому другу?! можно ли рассказывать такое? стоит ли?..

За окном медленно, будто нехотя, посыпал крупный мокрый снег. Снова посыпал. Сколько уже можно?! (Борис Николаевич и Николай Борисович хором выругались в этот момент, сбавляя скорость. Шурики прижались друг к дружке, закутавшись в собственные крылья.)

– Дальше… – невнятно пробормотал Костик, опустив глаза; Вася кивнул и, выловив ложкой пельменьку, попробовал – сварилась или нет? обжёгся, брызнул наваристый сок, капнув ему на мохнатую бороду, вытер бороду, довольно причмокнул – наваристые получились пельмешки, и в этот самый момент телефон в кармане Кости заиграл мелодию из телесериала «Секретные материалы», которая, – он готов был поклясться, – до этого у него не была закачена в память телефона, он даже не сразу сообразил, что это его телефон звонит, пока Василий не подсказал ему, сливая в ржавую раковину воду из кастрюли, которую он держал, обернув грязным кухонным полотенцем, Константин неуверенно достал из кармана телефон и взглянул на дисплей, и оттого, что он там увидел, голова его и вовсе пошла кругом! номер был уж и вовсе фантастическим: одиннадцать семёрок! Костю передёрнуло всем телом: он точно не помнил, чтобы у какого-либо оператора был код 777! он замешкался, не зная, что делать, отчего-то въедливая, липкая тревога вновь засосала внизу живота, противно ворочаясь, кухня пошла хороводом и только Василий по-прежнему чёткий стоял в центре с эмалированной кастрюлей, пышущей пельменным духом, вроде бы в кухню зашла Катя, что-то говорила им, ушла, затем появилась Роза Абрамовна и долго ворчала про то, что Василий постоянно водит в квартиру каких-то наркоманов, а потом пропадают вещи, и если уж водит, то водил бы к себе в комнату, а не на общественную кухню, что-то прятала всё по кастрюлькам да по горшочкам, ещё Косте вдруг подумалось, что квартира эта находится на чердачке, под самой крышей, а значит, здесь немного ближе до звёзд… трясущимся пальцем он всё же решил нажать на клавишу «ответ», решив отчего-то, что если он сейчас нажмёт её, то непременно узнает все ответы… но…

…телефон вдруг жалобно завибрировал, как-то неловко хрюкнул, и выключился – села батарейка, Костя облегчённо вздохнул, но расслабляться было рано…

– Ко мне сегодня должен дядя Гриня зайти… оставайся, посидим, выпьем по пятьдесят грамм… – вдруг улыбнулся Вася, ставя кастрюлю с пельменями на стол, на заляпанную кухонную доску. – Вот ему всё это и расскажешь, он лучше меня посоветует, как быть!

Костя почувствовал, как помимо его воли у него задрожали колени: Оксана! дядя Гриня! +7(777)777-77-77! он взглянул на своего друга и будто не узнал его, будто чужой совсем и незнакомый сидел перед ним человек, сидел и ухмылялся, причём ухмылялся ехидно, да при том лицом дяди Грини, которого Костик никогда в своей жизни не видел, сердце дико застучало в груди, кровь отступила от лица, и кухня пуще прежнего пошла каруселью, уже не осознавая, что происходит и, что он делает, Костя рванул с кухни в узкий коридор, не помня себя, пробрался его лабиринтами к входной двери и в панике нащупав замок, едва смог с ним совладать, хотя уже ни раз имел с ним дело, бросился через «предбанник» на лестничную клетку, нажал на кнопку вызова лифта, но лифт находился на первом этаже и ждать его Костя не стал – бросился к лестнице, прыгая через четыре ступеньки, буквально скатился вниз и, миновав огромный холл первого этажа, толкнул плечом раздолбанные двери и вывалился на улицу, но и здесь его необъяснимая истерика не отпустила его – напротив, усилилась стократно: в спину ему смотрели слепые взгляды малышей, что неживыми манекенами застыли у окон первого этажа, на котором располагался детский сад, чувствуя эти холодные взгляды спиной, Костя бросился через двор: мимо фонтана, мимо песочных часов, даже не заметив, что они стоят на месте, через витые чугунные ворота на улицу, где так же застыли в неестественных позах люди, он бросился по Моховой к Белинского, но, не добежав ста метров, инстинктивно, не отдавая себе никакого отчёта в своём лихорадочном бегстве не известно от чего или от кого, он свернул в проходной двор, где все глухие стены были затянуты сухими ветками вьюна, вихрем промчался этими колодезными лабиринтами мимо школы, где учительствовала Настя и выскочил на Фонтанку, налетев на какую-то грузную тётку с омерзительным запахом дешёвых духов, лука и двумя пакетами, набитыми едой.

– Куда прёшь, чёрт окаянный! Совсем что ли не видишь! Очки купи! Зальют зенки и носятся, как умалишённые! Работали бы лучше! – заголосила тётка, но Костя её уже не слышал, он бежал дальше, прочь, прочь от Васи, от его загадочного дяди Грини и неоправданно дорогой сотовой связи, от пустого материализма и сумасшедшего оккультизма этого неестественного города с вполне естественными мерзкими тётками с авоськами и запахом лука, с вполне естественными Настями, у которых нет ни одного изъяна, что порой становится так приторно и тошно, что уже ничего, ровным счётом ничего не хочется делать, он пытался убежать от глупости и наглости своей нации, похожих на потуги самоуничтожения, да и называться мы можем только нацией, но никак не русскими, потому как нет никаких русских, чеченцев и таджиков, есть только новые русские и гастарбайтеры, есть педики и успешные, лохи и нормальные пацаны и тёлки, есть много чего, но ничего нет: есть прогресс, но нет души…

…Цирк остался позади так же стремительно, как и маленький открытый скверик на Белинского, где на жёлтой, в подтёках, стене крайнего дома так долго зеленела надпись – «Жан Татлян. «Мост любви»», а теперь там новая пристройка, которая закрыла эту добрую надпись, и которую занял очередной бизнес-центр, ведь бизнесу так тесно в нашей стране, что он готов занять всё, что только можно и нельзя, беря на измор не качеством, но количеством и фактом существования, задавливая всякую мысль в окружающих: больницы, детские сады, детские лагеря, газоны, парки, музеи и даже заводы, где перерабатывали химические отходы – ничем не гнушается в нашей стране бизнес, но это наш самообман – бизнеса у нас нет, как и настоящего пива, суши и джинсов, впрочем, в Америке, говорят, сейчас тоже только настоящие китайские, а бизнес – он весь там… где-то за морями, а мы так… только играем в бизнес, впрочем, как и в любовь, впрочем, как и во всё, во что только можно и нельзя, причём играем так – на от***сь, мы всё делаем именно на эту оценку…

«Мост любви»…

Красиво.

Но Костя не верил ни в мосты, ни в любовь, сейчас он вообще больше ни во что не верил, он бежал прочь, в никуда, да к тому же не верил – это ужасно! и в этом ужасном состоянии он промчался мимо Шереметьевского дворца, в флигеле которого тоже располагался бизнес итальянского происхождения с русскими корнями, оправданный маской необходимости содержать искусство родной страны хоть на какие-то средства (ударение именно на «а», как во всех казённых бумагах), хотя вряд ли эти самые средства хоть когда-нибудь доходят до своего благородного назначения – чаще они оседают в искусстве современного даче- и машиностроения директоров этих самых музеев и памятников, приставленных к ним демократической властью, которая строго-настрого наказала им беречь всё это достояние, но денег не дала, а в качестве некого снисхождения (ведь всё же и власть – люди, понимают), привластным можно иногда устроить бизнес, прикрыв его необходимостью финансирования программ и под этот лицемерный шумок урвать для располневших жён и интерактивных сынков и дочек; впрочем, это лирическое отступление – Костя сейчас не думал ни о чём подобном, он мчался куда глаза глядят и сердце его бешено стучало в груди, он миновал Екатерининский институт и тут одна мысль всё же мелькнула в его голове: «Как же много в нашей стране образования!.. отчего же мы все дураки?!», тут же позабыв про эту мысль, он бежал дальше, маневрируя между редкими прохожими, одетыми во всё чёрное и боящимися поднять от земли глаза, поскальзываясь и задыхаясь, но не смея остановиться ни на секунду, чтобы перевести дыхание, тем более, что с другой стороны на него слепыми глазами смотрели из окон ещё одного бизнес-центра бизнесмены и вумены, пикая сигнализациями припаркованных внизу джипов, Костя пересёк Невский проспект на красный свет и чуть не попал под одну из таких машин, но и теперь не остановился, лишь возле своего дома он чуть сбавил бег и взглянул на окна собственной комнаты, взглянул и весь покрылся липкой испариной – из окна его комнаты смотрел на него он сам, только с иной причёской и в какой-то чужеземной рубахе, и вроде бы даже за спиной его виднелись рукояти мечей!.. теперь и вовсе ни в силах остановиться и унять свои нервы, он ещё пуще бросился мимо своего дома, успев правда взглянуть и на Настины окна – форточка была открыта, шторы отдёрнуты и на подоконнике одиноко мёрз столетник, что означало, что Насти дома ещё нет: где она? чем сейчас занята и кто с ней рядом?.. они вроде бы знакомы всю жизнь, но он не смог представить её и её окружение в данный момент… и даже прожив вместе всю жизнь мы так мало знаем друг о друге… какая разница! Больше не существовало для Кости ничего… он один был здесь и везде, один-одинёшенек, и больше ничего… мелькнула на другом берегу площадь, названная в честь хорошего мужика Ломоносова, промелькнуло что-то ещё, и что-то ещё осталось позади, только жгучее чувство, что кто-то неотступно следует по его следам, буквально дышит холодным дыханием ему в спину, никак не хотело проходить, и гнало его вперёд, лишая воли и разума, точно так же, как и реклама, наклеенная на наш город…

…два одинаковых зелёных дома с колоннами, остриженные дубы вдоль набережной, замёрзшая дохлая утка с подбитым крылом и грустными глазами, полными мольбы, она сидела на льду и просила у безучастных прохожих хоть маленький кусочек хлеба…

…хлеб принесла старая бабушка, которая сама очень хотела хлеба.

…Костя поскользнулся и упал.

– Упс! – вырвалось у него, он поднял взор и увидел надпись на доме, полукругом обступившем Обуховскую площадь, – «Университет Путей Сообщения».

Как там у Чёрта? «Служба Путей С Общением»? Ха-ха! В нашей стране и в самом деле нет конца всем возможным просторам!..

Впрочем, останавливаться было нельзя! некто, кто точно не преследовал Костика, был уже совсем далеко, а значит, нужно было торопиться, и Костя продолжил своё отчаянное бегство, не имеющее ни смысла, ни цели, но вскоре силы всё же оставили его и он, вновь поскользнувшись и упав в снег и грязь мостовой, уже едва смог подняться. Нужно было перевести дыхание. Он перешёл дорогу и завернул в авангардно-андеграундный скверик Молодёжного театра, в оформлении которого явно читался намёк на высшее искусство, которое человечество всю свою историю обозначает некой тайной, Неведомой Истиной, неведомой, впрочем, никому, даже самим деятелям искусства и проводникам светлой печали: всё пространство сквера заполняли серые шары, сиречь планеты из другой галактики, а может даже и из другой пространственно-временной системы, хотя, вполне возможно, что это были и кровеносные тела вселенной всего одного какого-нибудь человека, вполне возможно даже, что не очень хорошего или даже очень нехорошего; какие-то из них беззвучно парили между чёрными ветками голых деревьев, какие-то перетекали внутри-снаружи себя самих, меняясь и меняя пространство вокруг… и всё это чёрно-белое пространство серого питерского двора, с грязными разводами луж и отблесками обоссаного снега, с обвалившейся штукатуркой стен «колодца» и с неказистым, совершенно не вписывающимся в обстановку вокруг, зданием самого театра, от которого веяло попыткой коммунистов быть модными и свободными в своём творческом начале отдавало какой-то неправдой… ложью в своём изначальном обличье… и обвалившаяся кирпичная стена явно скрывает что-то по этому поводу, недаром ведь из неё подглядывают хитрые лица с пустыми глазницами… что за этой стеной? кто знает… возможно, что с чёрного входа здания театра можно попасть совсем в другой город, часть которого и проскальзывает в скверике, ограждённом коммунистической решёткой и мордами скоморохов индийского шейха времён Иисуса Христа.

Как там у Михалкова? «Вот уж кто лгал, – и под присягой, и без неё, – так это коммунисты! Лгали сверху донизу! Поголовно! Ради привилегий, ради власти, и просто по привычке!»

Отчего-то Косте подумалось, что издалека этот скверик очень похож на его родной двор, такой знакомый и тёплый, наполненный чем-то таким, что каждый знает, входя в родной двор, – музыкой детства из распахнутых настежь летом окон, запахами чужих ужинов на лестничном пролёте, детских голосов на площадке, скрипом качелей… и всё же если оказаться внутри этих дворов, сразу было понятно насколько они разные: здесь Костя явно ощущал кожей опасность, она исходила буквально от всего, что было рядом, особенно от сердца скверика – сосредоточия каменных молекул бездвижно повисших в пространстве, и красной кирпичной стены за спиной… всё это вращалось против часовой стрелки, раскручивая время назад, меняя возможность всеразличных перекрёстков и вариантов развития событий, а что было бы если?.. если, например они с Настей родились в разных городах, или хотя бы в разных районах?.. что было бы, если бы он пошёл вчера не с Оксаной, а со своим коллегой?.. что было бы, если бы он задержался на три секунды дольше возле ларька, покупая сигареты?..

…он решил не испытывать судьбу и, ещё более взволновавшись странными обстоятельствами происходящими вокруг, Костя встал и двинулся дальше по набережной, дошёл до Египетского моста, охраняемого сфинксами, и решил постоять на нём, полюбоваться видом Фонтанки, который так портят четыре трубы большевистского завода, Костя повернулся в другую сторону, угадывая за плавным изгибом реки, верфи, Финский залив, и ему отчего-то вдруг показалось, что именно здесь кончается город… да что там город – казалось, будто здесь, на слиянии канала Грибоедова, Фонтанки и Невы, и есть тот пресловутый Край Света…

– Края Света не существует, – вдруг раздался рядом голос, который было невозможно определить, но повернувшись на него, Костя увидел маленького мальчика, одетого в не по размеру ему клетчатое пальто, какую-то стариковскую шляпу и большие ботинки, вид мальчик имел весьма нелепый, особенно оттого, что на носу у него покоились чёрные круглые очки. – Свет есть Всё, что внутри каждого из нас и снаружи, из чего следует, что он бесконечен, но, разумеется и тьма существует, но истинно только для того, чтобы существовало понятие света, ибо без тени как бы мы смогли определить свет… А края никак нет! Всё в конечном итоге зависит от личного восприятия – избитая истина, но это и в самом деле так! – мальчик протянул Косте бутылочку кока-колы. – Хочешь пить? ты запыхался…

Костик с некоторым недоверием кивнул, но предложенный лимонад всё же взял, потому что во рту у него совсем пересохло и он действительно очень хотел пить, выпил, перевёл дыхание.

Разбудит тишина,

Я к солнцу выйду босый…

Давай, пиши, пока…

Отсюда брызжет злостью

Моя безвольная причуда…

Свиданий кротких суета –

Остудит осень это чудо,

Сорвут свой приз усталые глаза…

В дорогах, верно, есть покой,

Есть мнимое спасенье…

Тянуть чуть нервною рукой

От этой блажи избавленье…

…Моих хранить под кожей

Вдруг тихо прочитал мальчик, глядя в том же направлении, что и Костя, Костя в свою очередь посмотрел на странного мальчика, не зная, что и сказать, и не придумал ничего лучше, как:

– Ты почему один? где твои родители?

– Они здесь недалеко… – как-то нехотя ответил мальчик.

– Ты потерялся? – спросил Костя.

– Скорее, это они потерялись, но они точно недалеко, – грустно ответил мальчик и сам выпил кока-колы.

– Может, я смогу тебе чем-нибудь помочь?

– Да, может быть… Расскажи мне что-нибудь интересное? – мальчик повернулся к Косте, но из-за чёрных очков глаз его не было видно, хотя весь облик сквозил чем-то до боли знакомым и печальным, как мотив забытой песни из детства.

Костя стушевался, пожал плечами.

– Не знаю… что тебе рассказать?..

– Ну, например, в чём смысл жизни? – залился вдруг истерическим смехом мальчик, так что Костя аж вздрогнул.

– Слушай, давай ка мы лучше твою маму поищем…

– Сестру, – поправил странный мальчик, просмеявшись. – Сестру. Я потерял мою-твою сестру. Давай поищем, но, боюсь, что если ты не определишь сам для себя, что же ты наконец здесь хочешь найти, зачем ты сюда пришёл, ты будешь приносить всем окружающим только горе, и вряд ли сможешь хоть кому-нибудь помочь. Но только ты не подумай, что окружающие, это главный стимул к действию… Скорее уж тогда – к бездействию, к постыдному прожиганию жизни! – мальчик снова прыснул со смеха и тут же вновь сделался серьёзным и даже печальным.

– Ты сейчас это о чём?

– Время твоё на исходе… Но я говорю, что нужно быть Человеком, именно с большой буквы! Добрым, отзывчивым, порядочным Челобреком, и тогда, возможно, в качестве вознаграждения, ты сможешь помочь мне найти мою пропавшую дочь. Вот и всё. Не так и сложно.