Реклама. ООО «ЛитРес», ИНН: 7719571260.
И ничего не останется в памяти, откуда бы ты ни шел, куда бы ни приезжал, ты не вспомнишь даже раковину со сливом, в которую плакал, когда расставался с домом, и пенилась губка, и кожа истончалась почти до костей, и пальцы щипало так же, как глаза, и смеситель рвало, и казалось, что пар, исходивший из раковины, заполонит всю кухню, и ты окажешься в хамаме, где года четыре назад, до вашего с ней воскресения тер ей спину, опуская расстегнутый сверху купальник, мял сморщенные стопы, а кафель – охрово-сдержанный – прело говорил с вами, стеклянная дверь была приоткрыта на два пальца, и иногда с шипением из зарешеченного провала под кафельной скамьей напротив поднимался горячий пар, и люди, сидевшие там, – правда, в этот раз вспоминания их не было, – поднимали, почувствовав жар, ноги, и нелепые, будто испугавшиеся обожженной земли, восседали на скамьях в банных шапках, весело переглядывались, если были не одиноки, или же сосредоточенно обнимали колени мокрыми волосистыми руками и что-то беззвучное цедили сквозь зубы; в бассейне мы прятались за околосточным столбом, вставали на неровность, отделявшую глубокую среднюю дорожку от первой, мелкой, и от сходивших в нее ступеней короткой, ты хватала меня за шею, взбиралась на плечи, пока я, задержав дыхание, вытянувшись приготовившейся к прыжку лягушкой, не опускался на дно и, оттолкнувшись от него, как в гопаке, выскакивал из воды, а ты, отделившись от меня, что душа перед смертью, парила вверх, но затем, опомнившись, вочеловечившись, изъяв из себя протяжный звук «и-и-и-и-и-и», – так взрослые изображают детские звуки, подделываясь под ребячливость, хотя за ней не стоит ни свободы, ни воли, замирала на мгновение в воздухе и, сложив вытянутые руки перед собой, падала в воду – я с нетерпением ждал, пока твоя голова покажется из хлористых белесых взбрыков, чтобы побыстрее оттащить тебя обратно к столпу, потому что позади нас – или впереди? – всё путалось, – теребя воду, высоко задрав голову, плыла какая-то матрона, которой претили наши игры, вообще всякие игры, ибо для нее правильность означала скуку, и дряблость ее лица была лишним, если не окончательным удостоверением ее правоты и ее скуки, и, проплывая мимо нас, она недовольно морщилась, не потому что твой прыжок взбеленил воду вокруг нее, а потому что она боялась утратить себя, не поступи так, как было свойственно ее правильной и праведной правоте.
Губка исходила слюнями бешенства, в раскрытое кухонное окно шли звуки шуршавших машин, медленно двигавшихся по нашему переулку, и изредка любопытные головы вставали на жестяной козырек первого этажа, уже плотно вошедшего в плоть города, а может быть, никогда не бывшего первым этажом, а лишь подкопом, послереволюционной пристройкой, как наша квартира, сделанная из арки, заложенная по торцу тройной кладкой кирпичей – тычками и ложками, – и говорили: «Шторы-то на окна нужно вешать», – не так правильно, и не всегда говорили, по большей части прыскали, и их смех мешался в тебе с презрением к ним, и голова, казалось, вмещала так много, что нелепым представлялось, будто в ней соседствуют звуки и мысли: презрение к смеющимся прохожим и нечаянно горделивая любовь к арочным потолкам, потому как гостям ты непременно рассказывала о происхождении дома, показывала выемки в стенной кладке, где, по твоему уверению, держались штыри ворот, рука скользила на плакат с изображением газетного киоска в духе Баухауса, и, глядя на него, я думал, что это рука ребенка скользит и перемешивает выдранные из кубика Рубика цветные отделения, напячивает их одно на другое, и мне было отчего-то стыдно за простоту надписей на немецком языке, шедших по верху киоска, за их обыденность, что ли, так как подобное «сумасшедшее» (это твое слово) сооружение должно было нести на себе какие-то необыкновенные надписи, так же как в человеке, которого мы считали выдающимся композитором, нас внезапно отвращает запах изо рта, или незнание, пускай преодолеваемое, столицы Ирландии. Ду-ду-ду-ду – смеситель разрывало, а ты продолжала говорить, несмотря на любопытство, выказываемое или не выказываемое гостем, была в тебе не столько напористость, сколько самозабвение собственного хотения – волистость, придававшая чертам твоего лица какую-то жесткость – или, как знать? – эта жесткость была следствием твоей любви к женщинам, потому что никого из мужчин, даже меня… и срывалось, и пело, и пенилось, и помытые тарелки, серая – неизбежно моя, если пододеяльник, то, наоборот, цветастый, единоцветный ты оставляла себе, и наволочка под стать ему рябая, мы даже обедали одно время раздельно – и то, что я покупал тебе, не ел сам и гостям тоже предлагал что-нибудь из своего, не работала вытяжка, из нее капало, казалось, что стоит снять решетку раструбка, как оттуда вывалится мертвая крыса, или клопы – несметно-неимоверные, – их запах переспелой малины, вездесущесть этого запаха, как сейчас, когда я пытаюсь смыть со всего, что попадается на глаза, твои пятна – и пятна, которые ты показывала мне на кирпичном здании напротив под самым щипцом и говорила: «Закат!» – на что я отвечал: «Так какой же это закат? Еще и восьми часов нет! А закат теперь в десять!» – ты говорила: «Все равно», – и обнимала меня, и мы смотрели на явление солнца, полосующего надвое кирпичный барак, стоящий за колокольней восемнадцатого века, из второго яруса которой росла чахлая березка, края оконных проемов обнажились до кирпичей, а сама она казалась несущественным, безвкусным довеском к телу церкви – обыкновенному четверику из времен, когда князь, имени которого ты не хотела запомнить, держал здесь лошадей, и они паслись вдоль берегов речки, которая так и называлась Речка и которую императрица спустя пятьдесят лет после строительства колокольни указала взять в трубу, и так она текла под нами, когда мы обнимались, глядя на исходе июня на дом причта, и под нами зрело, расправляло ломкие хитиновые члены комарье. Я включал в розетку фумигатор с прикрученной к нему изнизу бутылью, будто чернильницей с зелеными чернилами, ты называла его «комарилка», и думал о родстве молнии и дыма в латинском языке, которое не умел объяснить, а за спальным окном – за другим окном, напротив кухонного, – виднелся край деревянного холодильника, который здешние проводники приезжих считали за диковинку и, окружив себя любопытными, точно ликторами, выкрикивали в прилепившийся к щеке усилитель шума: «В середине девятнадцатого века именно так и хранили снедь. В деревянных ящиках, что крепились на чугунных кронштейнах под окнами на том месте, где укорачивался жестяной отлив», – и приезжие дивились, и дворовые кошки прятались от громких звуков под машинами, и, оторвавшись вниманием от рассказа, я сам считал себя даровым добавлением к прилегающему, чем-то вроде конфет в огромных пиалах, что стоят на столе в конторе, и эта сущая безделица кажется не проявлением щедрости, а загодя рассчитанной милостью, которая заранее окупилась за счет первых расставшихся с деньгами – так и у нас на кухне, под столешницей, на полке-выемке стояла тряпичная коробка, в которой хранились мои сладости, и, когда я предлагал ее гостям, во мне была радость дарения, а в тебе радость того, что ты видишь воплощение своих детских грез, со временем – года через два – мне стало казаться, что и я в детстве мечтал об этой коробке с конфетами, где большая часть отводилась арахисовой разновидности, потом в ней лежало что-то вековое, вроде халвы в шоколаде, что липла к упаковке, и потому ее было неудобно и невкусно есть, вафельные конфеты – красно-белые и хрустко-недорогие, и теперь ведь ничего не останется от них, потому как всё распалось, как время, как это мгновение, которое мне не удалось собрать заново, кажется, я что-то сделал неправильно, когда я смотрю на кирпичные белые стены, на яблоки, написанные на холсте друзьями твоих родителей, и лишь через четыре года – и то по твоей указке – я понимаю, что они знаменуют собой, но и до сих пор окончательно не верю в то, что одно яблоко представляет собой идеальный прообраз другого, отнюдь не затхло-караваджевского, а обыкновенного яблока с прилавка – и купи мне, будь добр, шпинату, затем огурцов, лосося фунт, ветчину, грудинку на заморозку, испанский паштет, малиновое варенье, не то, что в прошлый раз, – подороже, без лимонной кислоты, и грушевый конфитюр – как можно больше! – питьевой йогурт и суфле-сырки в картонных упаковках, на которых можно прочесть, как я тебя полюбила, а может быть, и нет – не за твои руки, не за голос – картаво-пряный, не голос ведь меня брал тогда, когда я почти сказала «да» твоему предшественнику и оставила у себя кольцо, но кольцо потерялось, я приняла это за знак, однако за больший знак я сочла страх – как сейчас, – и эта любовь не была бегством от другой любви, эта любовь была попыткой приблизиться к тому, что называлось «семья», ты был таким большим, медвежьим, когда прислонил меня к белым кирпичам у того места, где теперь стоит наш выездной чемодан, а за ним между плинтусом и холодильником лежат ракетки для бадминтона, взятые в чехол, пара воланов: один перьевой со сломанными остями – гусиными или кого помельче? – другой – из полиуретана, и рыжая кожаная сумка, в которую мы собираем пластик, упаковки тетрапак, жестяные крышки из-под банок с вареньем, и раз в месяц, если не чаще, ходим напротив Андроникова сдавать мусор, рассовывая его в безымянные, что головы миног, отверстия, робко касаясь черных резиновых шлиц – четверка, пятерка, шестерка, – и этот мусор сох в сушильнице верхнего шкафа, изогнутой, как волюта, напоминавшей мне каждый раз тебя, потому как я люблю конструктивизм, а ты любишь – то ли по недостатку воображения, то ли от боязни времени – барокко.
.....
Помнишь, мы увидели его на поэтическом вечере в доме Брюсова? на его седые – прежде времени – волосы, обыкновение говорить чуть-чуть в нос, аристократичность профиля и скульптурность облика – с такого лепят страждущих – я сразу обратила внимание, да и стихи, которые он читал там, были лучшими, и вел он себя так, как будто пространство принадлежало ему, теперь дело было за временем, и звали его Георгий, и было ему под сорок, и был он крупный московский поэт, вхожий и невхожий одновременно, потом в Гнездниковском я чудом отыскала книжку его стихов, отмечала красным карандашом понравившиеся места, а еще через три года мы познакомились с ним лично, он пришел к нам домой, говорил об Италии, о девушке, которая была младше его на четверть века, о том, как они из Болоньи ездили по Романье и дальше на юг – в Тоскану и Умбрию – и, разумеется, они расстались, он был пьян и голоден, готовил омлет по-турецки, перчил его сверх меры, и многоглазое нечто с порванным ртом, с вырванными ноздрями смотрело на меня со сковородки, и он смотрел на меня, как будто я должна была стать его следующей, а ты переминался с ноги на ногу, не в силах поддержать беседу, говорил о каких-то дорожных картах, был скучен и надоедлив, как домашний халат, и если бы ты только ушел, случилось бы непоправимое, и эта яичница, ты отъел от нее треугольник, который существовал в мире геометрии, но не в нашем – нет – такого узкого треугольника быть не могло, карие глаза пожирали меня, движения головы и рук обдавали спокойствием и красотой, Италия словами лилась из него, стихи Бродского – на десерт, потом вирши его собратьев, и он обращался к нам и спрашивал: «Разве так можно?» – и ты мотал головой, как будто что-либо понимал в поэзии, как будто не считал, что чем сложнее слово, тем оно поэтичнее, мы курили самокрутки, потом траву: я едва-едва, он сосредоточенно и затяжно, и Гусь переминался с лапы на лапу, он читал что-то из своей перечеркнуто-красной книжки, и я рассказала ему о трехгодичном нашем незнакомстве – как было просто подойти к нему тогда, взять за локоть, заглянуть в глаза, сказать, что его стихи мне понравились – это ведь правда? – и тогда бы человек и образ стали бы одним, а не жили бы раздельно так много лет, ведь он стал частью моей жизни, призван был что-то обозначать и тогда, и сейчас, и если тогда позабылось, то сейчас я поняла, насколько моя любовь к тебе бесстрастна, что бы ни случилось, он брал в руки виниловые пластинки, рассматривал со знанием дела обложки, и, казалось, этот красивый человек не знал, как себя вести, тушил свое обаяние, так как боялся вызвать в тебе ревность, и мы поставили ту самую пластинку, которая была нам обоим так дорога, и вдруг я поняла, что если могу слушать ее с другим, значит, что-то у нас не так, и я смеялась, никак не могла выбить траву из трубки, и он знал слово «бошки» в отличие от тебя, и трава его брала царственно, убаюкивающе, тогда как тебя вовсе не брала, и ты замыкался в себе, хотя в чем ты уступал ему? – и играло море, и я бросалась в него с обрыва, преск! – и чувствовала, как оно целиком объемлет меня, и я была камень, я чувствовала, как камень: плесень, окутывавшую его снизу, сверху капли дождя, поступь наступившего, ощущала звуки ветра не ушами – какие уши у камня? – глухим соударением ветра о себя саму, не знаю, как объяснить, я когда-то хотела написать рассказ от лица камня, и он бы лежал и думал, и созерцал, как мимо него проходили века, и восприятие времени его было бы таким же твердым, как он сам, пока, наконец, он не пошел бы на строительство стены, которую потом бы разнесли из пушек, но он все равно бы жил и медленно уходил под землю, пока его не откопали дети, которые играли в могильщиков, – и девочка бы сохранила его из сострадания, а потом спустя десять лет познала родовые муки, а камень – такая сущая безделица – лежал бы у ее постели, так что становилось понятно, что это ты – тот самый камень, который смотрел на него и думал: на что живут поэты, что он собой представляет вне книг, и он сидел в твоем крутящемся кресле, и я видел его сквозь ветки вербы, оставленные в вазе на столешнице, несколько книг – все как на подбор по дизайну – то советских остановок, то шведских хижин, и было что-то в этом взгляде утайное, как будто я наблюдал за ним исподтишка, хотя я вовсе не прятался, и он говорил, как писал, а потом вдруг признался, что он переводчик с английского, и ты предложила ему водить иностранцев по здешним местам, он заговорил про ГУЛАГ, завелся и начал клясть русских, а потом вдруг выдал название для ваших совместных прогулок: from Boyar’s Chambers to GULAG, – и мы смеялись, и на обвившей трубу гирлянде горели разноцветные огни, но не везде – над нишей они вечно светились красным, над подсвечником – шаманским солнцем – зеленым, над холодильником и вовсе не светились, там лежали хлебцы, стояла фотография пустыни из Дали, взятая в безвкусную латунную рамку, белый хлеб, на треть початый, пара упаковок голландских вафель и одна – бельгийских, вереск в небольшом белом горшке, который при жизни ты называла Хендриком, и, умерев, он обратился в сухостой – и так стоял, умерший и названный, живой труп, привезенный из Амстердама, как пожелтевшие иглицы в белой вазе с ромбическим горлышком на краю раковины в ванной, или вот сейчас – опушенные вербы на столе: растения всегда у тебя умирали, то ли ты часто уезжала за границу, а я заливал их водой, то ли рука у тебя была неблагодатная – их теплоту я забуду и больше не почувствую никогда, как будто время из разных месяцев, даже из разных часов движется по-другому, – и, чтобы описать любой его всплеск и водоворот, мне требуется больше слов, чем было на самом деле, и слова – как сухостой: вербы сменяли гвоздики, цветущие пухлым зеленым шаром, стоял у нас и белоголовник, и иглицы – одно время повсюду, я брал тебе раз в пару дней розубез оберток и перетягов, обыкновенную розу, окруженную кустистыми ветками, в нашем цветочном магазине, где я знал продавщиц по именам, и одна из них с красивыми, оленьими глазами была особенно несчастной, и была рада меня видеть, когда звенел китайский колокольчик над дверью, и я входил, и улыбался – и, может быть, она думала, что я подарю купленную розу ей, и всё у нас будет хорошо, но ей я ничего не дарил, и она провожала меня своим оленьим взглядом, и мне было одновременно умилительно и неловко, как будто я украл эту розу и иглицы, которые она называла рускусом, и первое время норовила исправлять меня, и мне было за нее стыдно, что простое она превращает сложное, и звон колокольчиков, и наваленные на столы бечевки и ленты, и прелый запах роз, и перевернутые десятилитровые ведра, и витрина, уложенная по низу соломой, и открывающаяся дверь, и входящий покупатель, и машина его, бросающая аварийные, красные цвета на прозрачное стекло и мокрый асфальт, – играл саксофон, поэт подвывал, окутанный своей сицилианской красотой, – и почему в мужчинах красота выглядит так бесстыдно? нет в них усредненной женской красоты, всякая их красота, сродни хурме, вяжет пороком, – ты смотрела на него, потом на меня, и он долго наблюдал за набухающей машиной в своем сотовом, попросил зарядку – и ты дала ему мою – и точно! эти блики на стекле цветочного магазина – были что блики гирлянд, включенных теперь, – времена совпали, обломились стойки – и конечно же мы вас ждем еще, осторожнее! обуваться здесь! к сожалению, коридор состоит из двух приступков, вот дверь, с внутренней стороны репродукция картины Ренато Гуттузо – рынок в Палермо – сплошная Италия, всегда и во всем, я был очень с нею счастлив – и она вернется ко мне, обязательно, разница в возрасте четверть века – даже не разница, а чих, для такого-то мужчины, свиной окорок – угу, – а здесь как будто – закройте глаза, мадам, освежеванное тело кота, – да, мастак был, а с внешней стороны наклейка Mind the gap, полупрозрачные круги с названиями станций лондонской подземки, а от глазка ромбом расходятся флаги стран, небольшие, с ноготь мизинца, их без конца обрывал какой-то неизвестный по пятницам, однажды даже заклеил глазок флагом Бразилии или Португалии, а до этого первым исчез флаг Израиля, потом Италии, так что под конец, вместе с теми, что я обнаружил на ворсистом коврике, осталось всего шесть флагов: Германии, Испании, Индии, Португалии и… взгляните за дверь, кажется, такси приехало, ну, разлука, как сторож ночной, полосует по сердцу, вставляет штык и заряжает перцем… прощайте… конечно, вы уносите с вами нашу любовь – прошедшее, будущее, настоящее прошедшее и прошедшее ненастоящее, Пастернак – папа, паслен – мама, квинтэссенция всего баклажан – австрийский мундир в какой-нибудь Галиции и Лодомерии, спасибо, ладонь – умирающая рыба – стыдно мужчине быть красивым, это размягчает похлеще успеха, не забудьте помахать Ясону в окно, он любит провожать гостей – как накурено, зря ты ему забивала! – полагаешь? – я почувствовал, почувствовал… – что именно? – что мысли потухают в голове, не успев развернуться и продуматься, – поешь что-нибудь, дурман пройдет, ты открываешь морозильник – куда? – зачем? неужели ты не думаешь о нашем ребенке? – с завтрашнего дня бросаю курить! – он так и не взглянул на нас в окно, не помахал, Ясон расстроился, в морозильнике поверх креветок и замороженной ягоды в целлофановом пакете хранилась трава, и каждое желтое пластмассовое яйцо было надписано сортом, – ты знаешь, как я к этому отношусь, – я ничуть не меняюсь, – конечно, – только ты становишься другим человеком – а может быть, трава, наоборот, мне говорит, какой ты скучный тип? Наставления. Препирательства. Ночной душ, поскрябывания кота по дну ванной кабинки, стенку которой я обрушил, когда перфоратором пытался пробить в ней отверстия для крепления лейки, все было в осколках, еще до того, как мы завели Ясона, а потом, будучи безработным, купил лист ДВП, разделил его на два – почти равномерных – и вставил половину вместо обрушившейся стены душевой кабинки, место, где из дерева выходил хромированный шар, уже почернело: гниль повсюду, в каждой душе, мы с каждым словом приближаемся к смерти – слышишь ты меня? – моется в душе, – я разрываю Ясону упаковку с влажным кормом, он опоясывает ноги ведьмиными кругами – не слышит, а даже если бы слышала… может быть, ее не было вовсе? – как сейчас в этой розоватой губке, выдави пену на пальцы – и засвербит, скукожится, натянется и приблизится к образу утопленника, – и я стоял на кухне и отмывал сковороду от пригоревших остатков турецкой яичницы, и воды не хватало на нас двоих, и я думал: Господи! Господи! почему мы даже поговорить о своих сомнениях не можем, почему, чем мы становимся телами ближе, тем как будто языками дальше? – и кот чавкал под ногами, и за окном то загорался, то вновь истово вспыхивал подвешенный по середине переулка фонарь, и спустя пару дней ты прочитала в новостной ленте, что поэт решил переехать в Италию к своей школьнице насовсем.
Тир-ли-бом, так не бывает, тук-тук-тук, соловьи фьи-фьи, ровное дыхание ночи, Ясон спит у меня между ног, как ты говоришь, «отлеживает», не пошевелиться, подле – Василь и Мяуч – игрушечные крыса и кот, сплетенные случаем в дружество, была бы моя воля, всё бы поименовал, всему бы присвоил имя, и язык разросся бы, расквитался за свою узость, тогда бы никто не говорил, а лишь называл, и неизвестно, что бы сделалось бесконечнее: язык или Вселенная, – ты лежишь ко мне спиной – ни прижать, ни обнять, ни сказать: я так устал от нашей холодности, – ты нема, ты спишь, ты видишь сны, а я мучаюсь от безъязыкости, нас пятеро на постели: трое живых и двое никогда не живших, – перебирание лап, тяжелый соп, еще чуть-чуть, и лапы провалятся во что-то мягкое, никогда не виданная лесная подстилка, убегает – он убегает от меня, а вверху поют птицы – не сказочные, скорее сороки, ца-ца-ца-ца! – подпрыгни под сосновые сучья, цапнешь одну за хвост, хвост разлетается синью, перья медленно ложатся на мох, земля кашляет и внезапно покрывается снегом, брр, холодно, это не с подоконника ловить снежинки – так произошел снег: перья задранных птиц, которые носит по миру, снег – следствие их смертей, причина – мои лапы, на передней пять когтей, на задней четыре, хвост что-то держит, по снегу идти холодно, я весь дрожу, морда липнет к коре, такое ощущение, что она из того же, что сетка на окне, словом, не дерево комода, на котором стоят цветы, – добраться до них, разорвать, пахнут летом и немного углом под обувным шкафом, снег жужжит! – чу! – перья оживают, из них являются белые мухи, освобождают пригорок от бели, и в отдалении, сквозь наплывшие живицей бока сосен я вижу: бежит кошка – огромная, она походит на мою мать и на дворовую кошку заднего окна одновременно, лицо у нее отчасти человеческое, хвост сечет сосны, ну куда же ты, мама? – кричу я ей вслед. А она мурлычет, отворачивается и бежит по косогорам, оставляя хвостом просеки и прореди, а потом вдруг обращает ко мне свое человеческое лицо, и я понимаю, что это она – моя хозяйка – и говорит: «Ты есть только собой», – бегу за ней изо всех сил, пытаюсь понять, что это значит, она снова за болотиной, в которую погружены высокие дома, оборачивается ко мне и продолжает: «Ты ес-с-с-с-с. Кс-кс-кс-кс», – и мне грустно, надсадно от самой мысли, что моя мать – это хозяйка – и я никогда не стану ей подобен, слово, как мяуканье, разбивается о слух, звуки походят друг на друга, я есмь я, они есть они, и мне никогда не стать этим огромным зверем не с моим лицом, и вновь скачет птица, я вишу на стволе, на нем мягко и необыкновенно, птица оказывается внезапно с человеческим лицом, и она говорит мне: «Кыса-киса-куся!» Так и говорит. Кыса-киса-куся. Ее не цапнешь просто так. Удар в бок, качусь клубком по тропе, и когти упираются во что-то податливое – нет ни матери, ни мух, – но когда-нибудь я снова с ней встречусь, и она научит меня понимать то, что пониманию не поддается, – он открыл глаза, смотрит на меня, и я шепчу ему: «Если бы ты мог хоть что-нибудь понимать, если бы…» – и указываю ему на высохшие банксии, на картину, на которой изображен белый парусник, что кладет сине-черную тень на море, он точно не знаменует собой надежду, в ночи он просто белое пятно среди черного фона метр на метр, окруженного белой кирпичной кладкой, и где-то там на комоде между склянок с просроченными духами, бижутерии и страшной глиняной руки, на которую надеты твои кольца, стоит в толстой раме черно-белая фотокарточка, ты рядом с матерью, тебе несколько месяцев, и жизнь без меня расстилается впереди тебя – и кажется, там в прошлом без тридцати лет у тебя было столько возможностей стать не собой, повстречать другого или третьего, измениться до неузнаваемости, что, чем больше в темноте я вглядываюсь в серо-белесую раму, тем резче ощущаю, что я совсем не знаю тебя: что я значил для тебя, когда тебе было несколько месяцев? – может ли любовь обратится вспять? или она существует только затем, чтобы ускорять и без того настоящее скорое время? На подоконнике за статуэткой молодой матери с девочкой, за пиалой Ясона – он предпочитает пить с высокого места, миску с водой вровень с мисками корма терпеть не может, – небольшим складником, с которого я всегда стираю пыль толщиной с палец, парой книг – среди них пухло-оранжевая индийская философия и западная философия в комиксах, – стоит еще одна фотография твоей матери, фонарь с улицы освещает ее, но мне не нужен свет, чтобы видеть ее, – ночной, павлиний свет, – я прекрасно помню, что она полулежит на приморье и смотрит вверх, вокруг прозрачная вода, умеренно ветрено, ей лет сорок, и она рада этому безымянному морю и этому безвременью – кажется, Греция, вернее всего острова? – она красива, породисто красива, всякая другая красота с годами истирается, а эта, наоборот, крепнет, ты в нее, и между двумя этими фотографиями пролегает не пара метров, вернее, три аршина, или сажень, а лет двадцать, – и так странно лежать с тобой рядом, пытаться обнять, а внутри себя понимать: ты обнимаешь вот этого младенца, сошедшего с образа, а вот ее мать – она всматривается в тебя во тьме, идет по лесу, прорежая окрестные сосны, и в твоем дыхании плещутся десятилетия, и Ясон снова просыпается и смотрит на меня, и я боюсь двинуться, боюсь потревожить и Ясона, и десятилетия, и объясняюсь младенцу в любви – как жаль, что всё так кончается, как жаль было утверждать маму в моих чувствах к тебе, говорить о будущности и неизменно лгать, потому что вся моя будущность рано или поздно оборачивалась прошлым, и что-то рассыпалось в прах, и я пытался восстановлением воспоминаний отмотать к той вехе, с которой все рушилось, но веха оказывалась вешкой, а потом обращалась в векшу и скакала мимо спящего Яса – сперва на край кровати, потом на ламинат с названиями главных улиц европейских городов – там были и Корсо, и Елисейские Поля, и Стрэнд, и, кажется, Грабен, мимо стеклянных матовых дверей, мимо шкафа с обувью – к двери с налепленными на нее снаружи флагами, прыгала на проигрыватель с пластинками, стоявший на белом квадратном столике, затем на диван, изодранный, приготовляемый к раю, на подоконник, за которым вяло шла уборочная машина, поднимая пыль вокруг себя, мерцая оранжевыми огнями – туда! – туда! – и что-то школьное, dahin, dahin, wo die Zitronen blühen, dahin! – и вдруг удар! – стучат в дверь, срывают флаги, топчут половик! – немедленно открывайте! – или будем ломать! – и что они только собрались ломать? – как будто им невдомек, что я могу сигануть в окно, выходящее во двор с деревянными холодильниками под окнами напротив, – мы знаем, что вы здесь! – и вторжение времени в мой дом, вторжение кричащего и бряцающего, звук отворения затвора, лучше бы стучались в соседнюю дверь, в психологический кабинет, им бы там заварили чай – шторы в горошек, полудюжина разочаровавшихся в жизни женщин, которая учит других, как правильно жить, – зачем кому-то рассказывать о жизни, раз твоя удалась? – и сколько раз их посетители по ошибке стучались к нам – не они ли обрывают флаги по пятницам? – и я открывал им дверь и вежливо указывал на соседнюю, а вечерами они выходили вовне, и из окна слышались их размеренные беседы, как будто все они – как на подбор – участвовали в радиопередаче, посвященной уходу за огородом, – птичий базар, ложь украшательства, сплошные «методики», «Тибеты» и «потенциалы», груз прожитых четырех-пяти десятков лет, иллюзия бесконечности жизни, как и этого вечера, когда перед котом, глаза изглядевшим на них, можно постоять и поговорить: закат нескоро, в окнах дома напротив огни мертвы, тополь за толем живописен и ветрист, небо чахлое, малокровно-весеннее – та-та-та-та – кому они только могут помочь? – скорее я поверю священнику, чем психологу, Бог тот еще ростовщик, ты всегда в выигрыше с ним, сколько бы ты ни промотал! – ради бога, отоприте! – что еще за голос? неужели психологов из соседней двери? – значит, будет штурм, как не хотелось бы! – отвори! – я не хочу, родная, я очень этого не хочу, тогда придется им снова указывать на соседнюю дверь, да и грязно кругом, я еще не отмыл шкафы! – зачем тебе их отмывать? все, что хотел, ты уже сделал – а если не сделал? что, если я поступил по-дурацки, что, если я себе все это выдумываю – вот этот твой голос, который в записи казался тебе «мультяшным», эти хриплые нотки – ты слишком много куришь, да еще самокрутки, табак девственного штата, прохудившаяся ткань самокрутчицы, фильтры как мятные леденцы и тонкая бумага, на которой тогда в кафе ты писала: «Когда ты так смотришь на меня, я не знаю, кто я и где нахожусь». Куда всё это делось? неужели раз испытанное способно уйти? – так устроена память! – а что мы пили тогда? – кажется, раф, – снова мятный? – наверное – видишь, я уже не помню этой мелочи, а что будет дальше? – я готов целовать каждое мгновение, проведенное вместе, но я не знаю, куда его целовать, – и вдруг ему не понравится? – и плеск волн, и твое – в первую ночь – может быть, ты все-таки разденешься – и бронзовая колокольня за окном – и закрой глаза, почудится грот, море отступает, цикада сиротливо звучит в животе кота, опунция надломлена, ее верхи, как уши Микки-Мауса, – небо полное, вычерпывай совком из-под мороженого, кресло крутится, ты всегда воевала за него с котом – ну-ка брысь, стоило встать, как он тут же занимал его – свято место, я ведь ненавидела эти твои простонародные замашки, я стыдилась быть русской, а ты, ты плевал на мое желание стать гражданином мира – ваза с возу, готовь палку летом, гни свою красную тонкую линию – и будет тебе по горам вашим, легкая небритость, картавость, будто твоей правильной речи был необходим изъян, иначе бы правильность выела всякую истинность говоримого, ворохи волос, сжать в ладонях – не выпускать – поднять лицо, и закатываются глаза, потом ты отпустил бороду, но она росла у тебя сипло – то ли по-поповски, то ли монгольски, скулы как мачты – и ты оборачивался ко мне на лекциях, пока нам рассказывали о Раушенберге или Лихтенштейне, и не сводил глаз, а однажды ты сел позади меня, и твой взгляд рукой лег на плечи – ты ведь меня очень любил, кот? – ненавижу уменьшительно-ласкательные именования, это унижает и существа, и предметы, и потом после пары мы выходили с тобой курить, и тогдашняя твоя – кем она была тебе? – обожательница, пассия, так ты говорил? – с таким неудовольствием смотрела, как ты выходишь со мной во двор и наблюдаешь за тем, как я выдыхаю клубы изо рта, – и что-то сложное было в кафе, разговоры о неудовлетворенности жизнью, и ты влез в нее, как паз, и я тебе говорила о своем женихе, о надвигающейся свадьбе и по глазам читала: Du bist so schön, – и время, расправив крылья, сотканные из минут, опустив шасси из будильников – у нас был один – не будильник – нет – просто Тоторо с цветиком в руке, и стоило его включить, он улыбался, и цветок в его руке обращался в вентилятор, иногда он звенел по утрам, но он быстро вышел из строя, зарядные батареи ты и не думал покупать, и так стоял он перед стеклянным кубом, обернутым полиэтиленом, а в нем лежали свернутые записки с неотложными делами, четверть – пустые, потому что даже неотвратимость должна быть милостива, открытыми они не могли бы долго уцелеть, Яс хватал их в зубы и уносил куда подальше, а иногда, раз или два найдя их, я была вынуждена заниматься делами, о которых говорилось в записках, какое унижение – вместо случая подчиняться прихотливости питомца, – и на-конец, решилась замотать стеклянный куб пищевой пленкой, и все равно иногда, отойдя от миски, на которой была изображена морская свинка, а рядом с ней стояла бывшая пепельница – в нее мы накладывали влажный корм, он умудрялся отвернуть пленку и достать очередную записку, и, кроме куба и Тоторо, на подоконнике пребывал вид Елисейских Полей, заклеенный с задника черно-белыми квадратами под стать окраске Ясика, лежала пара книг – что-то легкое и вместе с тем скучное, папки, счета за квартиру, если бы ты не напоминал, я бы забывала платить по ним, а еще ты твердил постоянно, зачем мы платим за радио, а за газ? ведь труба обрезана? – как крайняя плоть – и было страшно звонить и отказываться от этих мелочей, потому что однажды, когда мы прилетели из Тель-Авива, нам отключили свет, несоответствие киловатт-людей, или людей-киловатт – и нагреватель воды требовал повышенных квот, и, чтобы все было законно, мы должны были заплатить шесть миллионов рублей – да за что, Господи? – и ты отнес аквариум (он тогда стоял на подоконнике с цихлидой по имени Моника) психологам, а потом чудом все уладилось, но, чтобы лишний раз – от греха подальше – не искушать «Жилищник Басманного района», мы не решались позвонить и попросить не брать с нас плату за газ, телевидение и радио – а потом она умерла, года через два, когда случилось то, что обычно случается, если бы я была сентиментальной, я бы сказала: умерла, как наша любовь, но точнее будет сказать: умерла незадолго до, и ты ходил один – я тогда была в Петербурге – на Устьинский мост, наверняка в слезах, и выкинул рыбу вниз с моста в покойную реку – вода к воде? плоть к плоти? – ведь так? а аквариум мы выставили на помойку после долгих препирательств, как будто вещи для тебя значили больше, чем просто вещи, как будто они заключали для тебя время, не твои воспоминания, не клочки бумаги, оставшиеся с той учебы по современному искусству, а самые обыкновенные, бесхозные и бессмысленные вещи – ты что, боялся, что, утратив их, ты утратишь пережитое? утратишь, быть может, меня?
.....