Читать книгу Территория вторжения - Игорь Хохлов - Страница 1

Пролог.

– 

За что мне это, Господи! – крикнул я, остановившись и воздев руки к небу. – Почему ты оставил меня одного? Лучше бы ты сделал меня таким же как все остальные, даже не важно теперь звероидом или зомбаком! Только не оставляй меня одного! Я же дитя цивилизации, я привык жить в обществе! У меня нет ни карты, ни компаса, ни провизии, ни даже обычного перочинного ножика и спичек! Бесполезный телефон без связи с садящейся батарейкой, служил только фонариком. Я же заблужусь, замерзну, умру с голода!..

Но никто, конечно же, мне не ответил. Только ветер в кронах взвыл, кажется, еще сильнее и угрюмее.

Я прислонился к ближайшей сосне, сырой и холодной как и все вокруг. Закрыл глаза на миг, глубоко вдохнул.

Нет, так не пойдет. Надо сделать не так. Не так. Я не туда пошел.

Ноги гудели. Я присел на корточки, обхватил себя руками. Дрожь пробежала по телу. Сырая куртка совсем не грела.

Нет, это не выход. Во-первых, нужно выбираться в другую сторону, в крупный город, например в Пермь, во-вторых, на машине, а в-третьих, надо забрать родителей, нельзя их оставлять здесь. Больше спасать мне было некого. Петрович и Серый сошли с ума, каждый по-своему. Маринка меня просто выкинула из своей жизни, видите ли она все знала и чувствовала. Может, она и права.

С Глебом вообще ничего не понятно. Просто ничего. В смысле полный аут. Даже в голове не умещается.

Ну, всё!

Я поднялся, помахал для согрева руками, изобразил бой с тенью и двинулся обратно. Все ускоряя шаг, потому что каждый миг казалось, что вот сейчас из леса выбежит какой-то лесной хищник, тихий и незаметный, и схватит меня…

И вот, пройдя обратно метров сто, меня осенило. Я кое-что почувствовал. Свободу. Когда я подошел к этому страшному лесу я перестал ощущать взгляда в спину. И беспилотник пропал! Чувство постоянной слежки исчезло.

Но, возвращаясь обратно в город, эти ощущения медленно, но тоже стали возвращаться. Значит, тот, кто следит или как-то по-другому за мной наблюдает, не всесильный! И расстояние все же имеет значение! Возможно, пока. Даже, скорей всего, пока.

Но это маленькое, но открытие меня воодушевило.

Я почти бегом спустился по дороге в город.

Сейчас пошел не по старой дороге, а перед фермой свернул на проселок, чтобы сократить путь до Солнечного.

Темнота стала тотальной, накрыв город черным одеялом.

Но теперь эта ночь стала мне союзником.

…Чем ближе я подходил к центральным улицам, тем больше было света в домах. Стали появляться машины, в основном с шашечками на борту. Значит, жизнь все-таки продолжается. Даже такая.

Несколько человек попалось по пути. Я прятался перед каждым в капюшоне, но заметил, что в основном это все те же зомбаки, бессмысленно бредущие с тупым прямым белым взглядом.

На перекрестке одного такого просто сбила вылетевшая из поворота машина. Молодая женщина шла глядя перед собой, как зомби и, не услышав даже сигнала, ступила прямо под колеса. Тело откинуло на несколько метров вперед. Из легковушки выбежал явно звероид. Он, громко даже истерично ругаясь, завопил, что «эта тупая дура» помяла ему бампер. При этом подскочил к бессознательному, изуродованному телу, несколько раз пнул его, а потом как куль с картошкой оттащил за ногу на обочину. Продолжая кричать, он прыгнул в свое пострадавшее авто и, взрыхлив гравий, умчался прочь.

В это время мимо проходили люди. Чаще абсолютно не обращая внимание на происшествие – зомбаки. Но были и те, кто выразил в довольно развязной форме свое недовольство, но не водителем, а как раз пострадавшим пешеходом.

– Ходят тут, шары задрав, – возмутился лысый мужчина в спортивном костюме. – И не видят, что машина едет! Им что, еще и дорогу уступать? Обнаглели!

При этом он озирался по сторонам с таким видом, что не дай Бог кто-то посмеет ему возразить. Но зомбаки даже и не слышали его, скосив глаза на пострадавшую, проходили мимо. Кто-то крестился.

Я старался подделаться под зомбаков, чтобы не привлекать к себе внимание. Так же вяло шел мимо, тупо глядя себе под ноги. Но только прошел оживленный перекресток, снова припустил вверх по безлюдной одноэтажной улочке.

Я каждой клеточкой почувствовал возвращение наблюдения.

Это было спустя 36 часов после падения камня…

Глава 1.

Эта история началась обычным ранним весенним утром.

Мы возвращались с Глебом на машине из Перми с аэропорта. Болтали о политике, о женщинах, анекдоты травили, в общем, пытались максимально интересно скрасить полтора часа скучной дороги. Глеб вел машину не спеша, развалившись в кресле, лениво переключая каналы радио. Я про себя думал лишь о том, как бы скорее добраться до дома, сходить в душ, плотно поесть и отдохнуть после изнурительного перелета и дороги. Трасса в воскресное утро было пустынным, в основном только фуры.

До въезда в город оставалось каких-то полкилометра, уже появилось бетонное название на дорожном постаменте «Нытва», теплое солнышко приветливо выглянуло из-за холмов, в окно влетели знакомые серные запахи дымящего завода. Внизу, в чаше пологих холмов, показались крыши домов города. Дном чаши блестел продолговатый пруд, на другой стороне, в тени холма и наискосок поднималась широкая главная улица, утыканная пятиэтажками, как кубиками – проспект Ленина.

Ну, наконец-то, подумал я в этот момент…

И тут – удар! Резкий, быстрый, неожиданный.

Машину встряхивает, дробь ссыпавшегося в багажник заднего стекла режет слух. Глеб дергает руль, но справляется с управлением, визг тормозов заставляет на минуту замолчать беззаботных птиц в ближайшем леске.

– Что, черт побери, это было?! – спрашивает Глеб, выйдя из машины и хлопнув дверцей.

– Не похоже на шалости подростков, – говорю я, оглядываясь по сторонам.

До ближайших кустов метров тридцать, с другой стороны дороги поле. И ни одной машины в этот момент не двигалось навстречу. Да и разбилось-то заднее стекло.

Глеб открыл багажник и, сокрушаясь, стал собирать осколки, доставая и отряхивая вещи. Домкрат, набор ключей, бутылки, тряпки полетели на землю. Я озирался по сторонам, задирал голову вверх, пытаясь все же понять, откуда это прилетело?

– Нет! Ну ты это видел! – раздался возмущенный голос Глеба из багажника.

– Что там еще? – спросил я.

– Сам посмотри.

Я проследил за его пальцем, указующим в нутро багажника, и ужаснулся.

В боковой панели справа над колесной нишей была пробоина размером с грецкий орех, почти незаметная сразу. Я наклонился и увидел в отверстие глаз Глеба, глядящий на меня с другой стороны.

– И ты хочешь сказать, что это просто камушек прилетел? – спросил он и моргнул.

Я обошел машину, присел к Глебу – действительно, сквозное отверстие под аркой, снаружи даже и не видно. Даже удивительно, как колесо и бак не задело. Дыра пусть и с оплавленными, но ровными, а не рваными, как предполагается, краями не только в металле, но и в обивке. Словно ее не пробили, а выжгли диаметром так сантиметра четыре.

Мы поднялись и посмотрели друг на друга совершенно ошеломленными глазами.

Через минуту я, наконец, произнес:

– Ты же понимаешь, что это не просто камень?

– Ну, да, – неуверенно сказал Глеб, шумно почесал небритый подбородок. – А что тогда?

– Это что-то влетело в заднее стекло, – сказал я, прорисовывая рукой путь камня, – пролетело через боковину, продырявило обивку и кузов. Правильно?

– Ну, правильно. И что? Что это может такое быть, чтобы пробить стекло и кузов?

– Ну что, что, – сказал я. Казалось, что только один предмет может на такой скорости прилететь с неба. – Это метеорит!

Глеб посмотрел на меня с сомнением.

– А ты когда последний раз видел метеорит?

Я на миг задумался, вспомнил:

– Ну, этот, Челябинский, весь ютуб этими кадрами был забит…

– Ага, точно! – усмехнулся Глеб. – Если бы тот челябинский попал в нашу машину…

– Да, да! – перебил я, подняв руки. – Понятно, что это не совсем такой. Маленький. Со сливу. Осколок.

– Ну, а тогда где все остальное? – развел руки в стороны Глеб. – Если это только осколок.

Я пожал плечами. В небе ни облачка, никакого дымного следа от болида, как в Челябинске.

– Хорошо! – хлопнул в ладоши Глеб. – Тогда пошли и найдем этот твой осколок!

– Пошли. Только не факт, что найдем…

– Найдем! – уверенно сказал Глеб и потопал по дороге.

Мы примерно рассчитали расстояние, там должны остаться следы резины на асфальте. Ага, вот оно. Стали рыскать по обочине и траве. И, надо сказать, нашли довольно быстро – эту канаву мы увидели одновременно. Толкаясь, подбежали к месту падения космического пришельца – условно осколка метеорита – и, когда увидели то, что лежало на дне небольшого рва, оба открыли рты. Взору нашему предстало нечто, совершенно не похожее на камень.

– А ты уверен, что это именно то, что мы ищем? – спросил Глеб, не отрывая взгляда от предмета.

– Похоже, что да, – ответил я. – Это, как минимум, объясняет дырку в твоей машине.

– Черт, – тихо сказал Гром. – Но это же не камень.

Перед нами на дне канавы лежал ровный, блестящий, будто бы стеклянный, с переливающимися внутри темно-синими волнами с завитушками, шарик. В какие-то моменты он становился однотонно-блестящим, металлическим. Но потом снова будто включался и снова играл сине-зелеными красками, подсвечивая дно ямы мертвенно-синим сиянием.

– То есть, – сказал я, – ты хочешь сказать, что это не метеорит?

– А ты что, не видишь? Это скорее что-то, созданное человеком.

– Или не человеком? – осторожно предположил я. – Ведь он прилетел из космоса, а рядом не было ни одного самолета. – И немного испугался собственного предположения.

– Или это осколок какого-нибудь спутника, какой-то ступени корабля? – попытался найти Глеб более реалистичное объяснение.

– Но ведь тогда это было бы каким-то металлическим куском, бесформенным.

– Ну, – сказал Глеб, – он пока летел, округлился, пролетая через атмосферу.

– Я что-то не припомню, чтобы в жилой местности падали осколки кораблей. Их запускают как раз с таким расчетом, чтобы обломки и все эти ступени падали где-то в степях, лесах или в море.

Глеб развел руками, мол, а что же еще? Тут я не выдержал, хлопнул его по плечу:

– Ты же прекрасно видишь, что он не похож на обломок! Он круглый, стеклянный и… какой-то живой!

Мы сидим еще несколько секунд или минут, загипнотизированные игрой цвета шарика. Потом я, не отрывая взгляда, нашарил рукой веточку и потыкал в этот шар. Посмотрел на кончик.

– Камень… э, шар, – сказал я, – твердый и не горячий.

Словно под гипнозом моя рука протянулась к шарику. Глеб тут же меня одернул:

– Стой! – вскочил на ноги. – Я сбегаю за перчатками в машину, а то… мало ли что!

Пока он бегал, я большим усилием воли давил желание взять это нечто голыми руками. И в последний миг, когда моя воля почти иссякла, подбежал Глеб. Присел рядом, протянул руку в перчатке и двумя пальцами поднял шарик.

– Он и правда совсем не горячий! – сказал Глеб. – Даже наоборот.

– Наоборот – это что, холодный?

– И очень тяжелый, будто чугунный.

Мне тоже захотелось подержать его в руках.

– Дай мне одну перчатку, – сказал я.

Он протянул мне свободную руку, я стал стягивать перчатку. В этот момент по трассе проезжала какая-то машина, я на долю секунды отвлекся, повернув голову, и в этот момент все вокруг вспыхнуло.

Вспышка была настолько яркая, что кусты, стоящие за десять метров от нас, отбросили на секунду черные густые тени.

– Черт! – кричит Глеб, рефлекторно откидывает шарик, валится назад, закрывая глаза руками. – Как больно! Черт!

– Что случилось? – спрашиваю я, тряся его за плечо. – Что ты сделал?

– Да ничего я не делал! Он просто взорвался! Блин, глаза сейчас лопнут! Я ничего не вижу!

Я вскочил на ноги.

– Сейчас, я принесу воды! Лежи, не дергайся!

Я побежал к машине, слыша затихающие стоны и ругань Глеба за спиной. Вырвал из подстаканника бутылку минералки и, взрыхляя гравий, помчался обратно.

– Вот! Держи! – крикнул я, падая рядом с Глебом. – Промой глаза! Ну!

Но Глеб молчал и не двигался.

Я потряс его за плечо.

– Глеб! Глеб, твою мать!

Он лежал как набитая песком огромная кукла, болтался от моих дерганий, но никак не реагировал. Даже странно видеть подкачанного мускулистого здоровяка в таком разваленном состоянии. Я повернул его лицом к себе, глаза были закрыты, но веки покраснели и вспухли.

Потрогал пульс на шее – артерия мощно и ритмично толкала кровь. Значит, живой. Только потерял сознание. Только этого не хватало.

В лесу тихо и осторожно прокричала птица, за ней другая, через минуту лес наполнился привычной птичьей болтовней. Все встало на свои места. Кроме Глеба. Он продолжал лежать в позе зародыша и мерно дышать, словно заснул.

До машины я его не дотащу, да и стоит ли? Мало ли что с ним. Надо вызывать скорую.

Я вскочил на ноги, нашарил в кармане телефон, набрал 103, на пятый гудок сонный хрипловатый голос пробурчал:

– Скорая, слушаю.

– Срочно! – прокричал я в трубку. – Человеку плохо!

– Не кричите Вы так! Что за человек? Фамилия, адрес, кто звонит?

– Человек, э-э, мой друг, Глеб Громов, мы в, э-э, аварию попали на въезде в город со стороны Перми! Быстрее!

– Что с ним? – спокойно продолжал хрипловатый женский голос.

– Сознание потерял! Скорее!

– Травмы какие-то есть?

– Нет!

– Кровотечения нет?

– Нет, господи! Не знаю! Ну снаружи не видно ничего такого…

– Хорошо. Ваша фамилия?

– Да, Черт! – выругался я.

– Я не поняла, повторите фамилию…

– Я – Краснов Никита Александрович! Записали?

– Да… секундочку…Алексеевич?

– Александрович! Черт! Человеку плохо!

– Так, записала. Адрес повторите.

– О, боже мой! Да нет тут адреса! Въезд в город, знак тут с большими бетонными буквами «Нытва». Поворот еще на Уральский! Мы рядом с ним!

– Хорошо, я поняла. Значит… улица Карла Либкнехта. Не волнуйтесь, машина уже выехала. Ждите.

– Ну, спасибо! Наконец-то!

В трубке пошли гудки. Я кинул телефон в карман, склонился к Глебу. Он лежал все в той же позе эмбриона на боку, подтянув колени к животу, легко посапывая, словно спал. Я потряс его за плечо – ноль эмоций. Вырубило конкретно. Я снова поднялся, всмотрелся вниз вдоль пустой улицы. Больница в другом конце города, за прудом, справа от проспекта, сколько они будут оттуда ехать? По пустым улицам ну минут десять-пятнадцать, наверное. Хорошо. Что еще нужно сделать? Я лихорадочно вспоминал приемы первой помощи, в том числе при потере сознания. Да, нужно, чтобы человек лежал на боку, чтобы рвотные массы не попали в дыхательные пути – вспомнил что-то я. Ну, нормально, он и так лежит на боку. Что еще? Да хрен его знает! Когда с этим сталкиваешься сам – никогда ничего вспомнить не можешь.

Так, стоп. У нас же ДТП! Машина Глеба, а он в отключке. Стекло разбито, надо же зафиксировать! Чтобы страховку выплатили, пусть и копеечную, судя по году выпуска его драндулета, но тем не менее.

Снова достал телефон, вызвал полицию. Здесь разговор произошел быстро и конкретно. И машина пришла быстрее скорой.

Через пять минут без мигалок подкатила «Гранта». Прижалась к обочине возле машины Глеба. Я глянул на Глеба, он был без изменений. Поспешил к полицейским. С пассажирского сиденья вышел невысокий, худосочный человек в форме и желтой жилетке, поправил фуражку, козырнул:

– Лейтенант дорожно-патрульной службы Носов. Что у Вас случилось?

Я показал пальцем на разбитое стекло.

– Вот, ехали, и тут – бах, камень прилетел, стекло вдребезги!

Лейтенант обошел машину, перешагивая через выложенные Глебом вещи, заглянул через проем в багажник, потрогал пальцем осколки. Огляделся по сторонам и, подняв одну бровь, спросил:

– Так. И откуда камень прилетел?

Не понравилась мне его интонация.

– Ну, ехали-ехали и тут откуда ни возьмись – бах!

– Откуда? – вздохнул лейтенант.

Я пожал плечами: да фиг его знает. Что я ему про метеорит буду рассказывать? Мы и сами были не уверены, что это метеорит.

– Так, – как-то подобрался лейтенант. – Вы сказали «ехали». А с кем? Кто-то еще в машине был?

Он посмотрел по сторонам, но Глеба увидеть за двадцать метров, конечно, не мог. Я указал рукой:

– Вон там, друг мой, сознание потерял.

Лейтенант снова поднял бровь, еще выше.

– Документы на машину, страховку, – произнес он и двинулся к Глебу.

– Документы у него, – кивнул я на Глеба, шагая следом. – Это его машина.

Глеб лежал в той же позе.

– Что с ним? – спросил лейтенант, наклонившись и ощупывая пульс.

– Я же говорю, сознание потерял.

– Как потерял? – посмотрел он на меня снизу вверх. – Вышел из машины, пришел сюда и потерял сознание?

– Ну да. – Я почесал затылок. Дурацкая ситуация. Что ему сказать про этот шарик? И где он теперь вообще? Это же, наверняка, какая-то улика, вещественное доказательство… черт.

– Мы вышли посмотреть, – продолжил я, – что в машину попало, хотели посмотреть. Ну и…

– Нашли?

– Ну да. А потом он потерял сознание.

– Просто так взял и потерял? А где то, что вы нашли?

Я развел руками:

– Где-то здесь. Он выпал у него из рук, когда… он потерял сознание и… упал.

– Понятно, – лейтенант поднялся, отряхнул руки. – Скорую вызвали?

– Да, – ответил я. И в подтверждение снизу на дороге между домами, тарахтя, выползла карета скорой помощи. Огоньки на крыше мигали, но сирены не слышно: улицы все равно пустые.

– Так, хорошо, – сказал лейтенант. – Оформлять ДТП будем?

– Ну, а как же, конечно! Это же ДТП?

Лейтенант вздохнул, посмотрел на Глеба, на выруливающую к нам скорую.

– Ладно, я за протоколом, документы на машину все равно нужны, – сказал лейтенант и направился к своей машине.

– Хорошо, – я присел и стал шарить по карманам Глеба.

В это время двое в белых халатах подошли к нам.

– Что с ним? – спросил один, что побольше габаритами, присел рядом.

– Потерял сознание, – ответил я, доставая портмоне и перебирая в нем карточки и документы.

– Очнулся – гипс, – хохотнул второй, помоложе и поменьше.

Первый не обратил на него внимания, спросил:

– Травмы какие-то есть?

– Нет, – сказал я.

– А Вы ему кто?

– Я – друг. Мы вместе ехали.

Первый поднялся, глянул на нашу машину, снова на Глеба.

– Пульс слабый, но ровный. Со зрачками не очень… Хорошо, будем оформлять, – сказал он и повернулся к коллеге. – Димон, давай носилки.

Димон убежал, а я пошел к инспектору с документами.

Десять минут я подписывал все возможные бумаги и протоколы. Пока я разбирался с медиками, заметил, как лейтенант Носов прошелся вдоль кустов, в попытке, видимо, отыскать вещдок, но, ничего не найдя, быстро ретировался, посоветовав вызвать эвакуатор. Я кивнул. Посмотрел на полупустую улицу, пошарил в своем кошельке и решил, что лучше сам отгоню машину к дому Глеба: машина на ходу, а платить этим стервятникам совсем не хотелось.

Я скидал вещи в багажник, захлопнул его. На меня в разбитый проем зиял голый салон. Вот ведь! Надо заехать домой, взять какую-то пленку, скотч и заклеить на всякий случай. Сколько Глеб пробудет в больнице, я не знал, а защитить от непогоды все равно надо, пока он не поставит новое стекло. За целостность содержимого машины я особо не переживал: Глеба знал весь район, вряд ли найдется такой придурок забраться внутрь его машины и чем-нибудь поживиться.

Открыл дверь, собрался было сесть в машину, но в последний миг решил найти этот странный камень. Вернулся, шарил по кустам возле ямы, ползал по траве, метров двадцать квадратных, наверное, обшарил руками, но ничего не нашел. Значит, все-таки, этот дэпээсник его забрал. Вот почему он так быстренько смылся! Сволочь. Вещьдок ему, видите ли… Ну, что ж, значит не судьба. Жаль, конечно. Загадочный предмет, очень загадочный.

С этими мыслями я добрался до своего дома на проспекте Ленина. Ранним утром в воскресенье улицы были пустынны, одинокие пешеходы и машины словно сонные мухи лениво ползли по своим делам.

Бросил машину у подъезда, взбежал на свой этаж, ворвался в квартиру. В комнате на разложенном диване, запутавшись в простыне, крепко спала Маринка. Совсем забыл, что она у меня живет сейчас. На цыпочках прошел к шкафу, на антресолях нашел старую пыльную пленку, в шкафчике целый рулон скотча и тихонько вышел из квартиры, аккуратно притворив за собой дверь.

Провозился с обматыванием двери багажника полчаса, так устал, что решил не отгонять ее к дому Глеба, а поставил на сигналку и вернулся к себе в квартиру. Сходил в душ, очень хотелось кофе, но, подумал, допил полбутылки минералки, отыскавшейся в холодильнике, и завалился к Маринке. Теплая и сонная повернулась ко мне, обняла, и я почти сразу провалился в долгожданный сладкий сон. Последнее, что помню, это мерцающий маленький загадочный шарик в руках Глеба.

Глава 2.

И приснился мне сон.

Стою посреди поля, по которому ходил к маме на работу, когда мне было лет семь, это было последнее лето перед школой. Мы тогда жили в одноэтажном районе Нытвы, рядом с железной дорогой в покосившемся деревянном домике …

А через «железку» раскинулось это бесхозное поле.

На нем ничего не садили, потому что почва была сырая, болотистая. Дикое, в общем, поле. С соседних улиц раньше сюда гоняли на выпас домашний скот: коз, овец, коров. Пока еще могли себе позволить такую роскошь – содержать их. Теперь животных на этом заброшенном поле не увидишь. Некого стало пасти.

С обеих сторон «железку» обрамляют неуместно торчащие насаждения – тополя, липы, березы, в общем, так называемые «лесопосадки».

Так вот, стоял я посреди этого поля, смотрел по сторонам в полной тишине. Пусть даже во сне, но звуки-то должны быть какие-то? Запахи, может…

Но не слышал я даже птиц, хотя по зеленым, кудрявым деревьям лесопосадки догадывался, что лето в самом разгаре. Да и теплый ветерок овевает, лохматит волосы, солнце высоко в небе пригревает.

Только в остальном – необычная, зловещая, я бы даже сказал, гробовая тишина. И запахов никаких…

На краю лесопосадки, метров двести от меня, появился человек. Старик в грязно-черном балахоне, с капюшоном на глазах. Лица не видно совсем, только белая острая бородка торчит. Противная такая.

Ну и он просто вышел из-за деревьев незаметно и встал на краю. Смотрит.

А на поле-то я один! На кого же он, странный такой – летом в балахоне – смотрит?

Я оглянулся. Кроме меня – никого…

Но я же во сне. И сразу испуга никакого нет. А чего?

Я, значит, махнул ему рукой, привет, мол.

Но старик не ответил, продолжил пристально вглядываться в пространство перед собой. Как истукан, прямо. Вынесли манекен старика в балахоне, выставили перед деревьями и… все. Мне даже сначала смешно немножко стало.

Но в следующий миг что-то задребезжало в душе, мандраж какой-то внутри, где-то в животе, будто съел чего. Потому что с этим стариком было что-то не то…

Рядом с ним появляется другой человек, помоложе, но в тряпье, который медленно спускается с пригорочка и идет ко мне.

Но я почему-то продолжаю стоять и ждать, что же будет дальше.

Вслед за первым из-за деревьев появляются еще люди. Сначала несколько, человек может десять-пятнадцать, потом еще столько же, и еще. Все какие-то одинаковые, как солдаты…

Цепочка растягивается на сотню метров. А люди из леса все выбегают и выбегают – разные: и мужики, и бабы. Только старик стоит на месте и смотрит. Отсюда плохо вижу его лицо, к тому же спрятанное почти полностью за капюшоном, но чувствую его взгляд. Нехороший, недобрый, колючий. Это он все тут замыслил, думаю я, это его люди, он здесь главный…

Я перевожу взгляд на первого человека. Он уже проходит метров пятьдесят, переходит на бег. Куда он бежит? Ко мне?

Я всматриваюсь и ужасаюсь. Даже отсюда мне видно перекошенное злобой его лицо. Это старик его за мной отправил!

И он хочет сделать мне плохо! – как вспышка мелькает в голове догадка. И вот тут слышу голос.

– Ну, здравствуй, Никита…

Скрипучий и старый, как петли на воротах нашего сарая за домом.

– О, черт!

Меня бросает в дрожь, когда я понимаю, что это голос старика. Я шарахнулся назад, запнулся за кочку, едва не упал.

Инстинкт наконец-то подсказал, что надо двигать отсюда.

И рванул к лесопосадке с другой стороны.

А толпа сзади растет. Увидев, что я дал деру, они все переходят на бег. Оглянувшись назад, навскидку насчитываю человек этак триста.

На ходу пытаюсь понять, для чего им всем нужен маленький мальчик? Что я такого натворил, что за мной такая сумасшедшая погоня?

Некогда об этом сейчас думать и рассуждать, лишь бы ноги унести!

Но оглядываюсь иногда на ходу. Может для того, чтобы убедиться, что бегут не за мной, а так, мимо.

Но надежды мои не оправдываются.

Оглянувшись еще раз, я едва не падаю от ужаса увиденного. Преследующие меня мужики и бабы постепенно превращаются в страшных монстров. Лица вытягиваются, обрастают на глазах шерстью, из пасти высовываются клыки. Одежда рваными клочками спадает с них, оголяя не очень приятные для детского восприятия «вещи».

А еще эти звуки. Даже отсюда я слышу их нечеловеческие хрипы и завывания. Больше нет звуков, даже собственные шаги не слышу. Жуть!

Я начал задыхаться. Еще бы – столько пробежать за один раз!

Сердце бешено колотится в маленькой груди, ножки становятся как у Буратино деревянные. В голове только одна мысль: бежать! Бежать!

– Но ведь это сон, – вдруг подумалось.

А другой голосок, писклявый такой:

– Откуда ты знаешь, что это сон? А если нет? Если это все на самом деле, взаправду?

Я смотрю себе под ноги – трава мелькает под ногами: пахучая, зеленая, живая. Ну, настоящая трава! Настоящая!

– И, тем не менее, это сон, – шепчет мне первая часть сознания. – Ты только оглянись назад. Эти люди, которые за тобой бегут – не настоящие, потому что таких полулюдей-полузверей в природе не существует.

Другая же часть сознания ехидно нашептывает:

– Обрати внимание на самое главное: ты бежишь изо всех сил, ты уже почти выдохся, но на самом деле стоишь на месте…

– Как стою на месте? – непонимающе смотрю вокруг себя. Даже ненадолго остановился. Лес все там же, деревья впереди за эти десять минут, пока я бежал, так и не приблизились. Я как был на середине поля до моего бегства, так тут и стою.

Недалеко раздался бешеный визг.

Я лихорадочно оглянулся. Толпа разъяренных монстров – голых, волосатых, клыкастых – продолжает бежать, медленно, но все же сокращая расстояние.

Вопли все ближе, все громче…

Не раздумывая долго, я снова пускаюсь в бегство. Не знаю, правда, какой в этом смысл – хоть беги, хоть не беги, все равно стоишь на месте.

Будто поле это заколдовано.

Ну правильно, оно же во сне! А тут чего только не увидишь.

Но страх в этот момент становится удушающим. Что они со мной сделают, когда догонят? Просто убьют, или же будут долго издеваться над бедным ребенком?..

А вопли все ближе, топот все громче…

Они предвкушают добычу…

А мои ноги уже еле передвигаются. Мышцы забились. Дыхание хриплое. Но надо бежать. Надо бежать…

Вновь вскидываю глаза и с удивлением замечаю, что край поля приближается. Вроде бы приближается. Может это я просто хочу выдать желаемое за действительное?

И тут между деревьями передо мной скользит тень, и на опушке появляется мама. Она в том же платье – синем в белый горошек – как тем летом, двадцать лет назад. Я его хорошо помню. И легкая летняя кофточка тоже на ней. Что она здесь делает?

Она выходит в просвет между деревьями, останавливается, смотрит молча, внимательно.

– Мама! – кричу я ей, вспомнив о том, что за мной странная, дикая погоня (или охота?). – Беги, мама! Беги! Там! – кричу я и показываю на ходу за спину.

Но она продолжает спокойно стоять.

– Ты от этого все равно не убежишь, Никитка, – вдруг говорит она тихо, но я прекрасно ее слышу. – Рано или поздно оно все равно тебя догонит…

Я раскрываю на ходу рот. Про какое «оно» она говорит?

А мама поворачивается и так же тихо исчезает между деревьями.

– Мам? Мама!

Что она хотела сказать? – думаю я, все еще продолжая бежать.

Сзади слышу топот сотен ног, радостный визг и вскрикивания.

Они меня догоняют! Догоняют! Мама!

Я делаю последний, бессмысленный рывок, вкладывая в него все оставшиеся в маленьком детском тельце силы. Оглядываться уже не хочу. Я знаю, что там увижу.

Но силы оставляют меня. В глазах, как калейдоскоп, цветные круги.

– Нет, все равно бежать! Бежать! – упорно твержу я себе и своим ногам, которые предательски подгибаются подо мной, – бежать, я сказал!!

И опять противный, хриплый голос старика мне в спину воткнулся как топор:

– Все равно не убежишь!

И тут я запнулся и мягко зарылся носом в сочную траву.

За спиной раздались радостные вопли.

Совсем рядом.

– Все, – обреченно подумал я, сплевывая попавшую в рот кислую траву. – Отбегался…

Знаю, что они вот уже за спиной, хрипло дышат, но все равно судорожно вздрогнул, когда на плечо мне упала чья-то холодная рука.

С криком я отшвырнул от себя руку и проснулся.

Испуганно огляделся.

Уф! Я дома. Весь сырой сижу в своей постели, восстанавливая дыхание.

Раннее утро, в комнате полумрак.

– Тебе что, кошмар приснился? – услышал я голос рядом.

Испуганная Маринка приложила к груди ушибленную руку.

– Боже, это ты что ли? – сказал я.

– Конечно, а кто же еще? – обиделась Маринка, – или ты кого-то другого хотел тут увидеть?

Я вздохнул и спустил ноги с кровати.

– Да, – ответил ехидно, – монстра с клыками.

– Очень смешно! – сказала она, зевнула, снова забралась под одеяло, – ложись, еще поспим.

Я посмотрел на светящийся циферблат часов: 12.20.

– Нет, – сказал я и встал, – я лучше пойду кофейку заварю. Не хочется обратно в кошмар возвращаться.

– Ну, как хочешь. А я подремлю еще.

– Время обед!

– Ну и что, выходной же!

Я встал, вдел ноги в тапки и побрел в ванную, чувствуя, как на зубах все еще скрипит песок. Наскоро умылся, смывая остатки кошмара, вошел в маленькую кухоньку.

Навстречу мне сразу выбежал Васька – огромный черный пушистый котяра неизвестной породы. Но проглот еще тот. Всеядный. Ему что картошка сырая, что конфета шоколадная – все равно, естественно не говоря уж про мясо или рыбу в любом виде. Это он готов поглощать килограммами хоть сутки, знай подавай!

– Привет, Василий! Что, проголодался? Тебя хозяйка не кормила что ли?

Кот в ответ жалобно мяукнул, усевшись у своей гигантской кормушки.

– Понимаю, мышей-то ты ловить не умеешь – не то происхождение! Да и, честно говоря, мышей я пока не завел, некогда все, понимаешь. Да и плохо с мышами в панельном доме.

Васька закрутился вокруг ног. Каждый раз удивляюсь, может он не той породы, что сказала та бабуля на рынке у которой я его год назад купил? Читал где-то о гигантских лесных кошках из Скандинавии.

Поставил турку на газ, насыпал Ваське корм, сел на единственный в моем скромном жилище табурет и подумал про Глеба. Пришел он в себя?

Вернулся в комнату, взял телефон и набрал его номер. Гудки остались без ответа.

Кофе закипел, налил в чашку, вдохнул ароматного пара, отхлебнул горячего. Васька аппетитно хрустел кормом, с улицы доносились крики детей, гудки машин, вскрики сигнализации.

Надо сходить в больницу. Там его подруга работает, Светка. Может она что-то знает?

Порылся в телефоне, но ее номера у меня нет. Зачем мне номер подруги друга? Придурок. Надо было записать. Не будет же Глеб ревновать к Светке! Вот сейчас надо – и нет.

Еще отпил кофе, посмотрел на свое скромное жилище. Может, Маринка приберется тут хотя бы, раз уж переехала ко мне жить? Квартирку снимаю небольшую, однокомнатную. Мебели минимум, только самое необходимое. Сосед Володя, золотые руки, помог сделать во всю стену шкаф-стеллаж, куда все мое барахло вошло, пока я тут один жил…

Минут через десять кофе привел меня в более-менее нормальное состояние. Приятное, бодрящее тепло разливалось по телу, разгоняло сонную кровь. Единственное, что меня еще тревожило, это подсознательное чувство надвигающейся опасности. Словно заноза, она прочно засела где-то внутри, напоминая о себе каждую минуту. Нечто похожее вспомнилось: где-то лет семь-восемь назад. И это было связано с Глебом.

Давненько этого не было. Когда началось? После этого кошмара?

Или толчком, катализатором этого стала встреча с загадочным камнем?

Васька, сытый и довольный, запрыгнул мне на колени, едва помещаясь. Для нас это стало своеобразным ритуалом: пока я его не поглажу, он меня не выпускает из дома. А если я все же проскакиваю, то потом он ходит высокомерно-обиженный несколько дней.

– Эх, Вася, Вася, – сказал я, отставляя чашку и запуская в густую шерсть ладони. – Что же это все таки было?

Вася довольно мурлыкает, закрывая от удовольствия глаза.

Отпивая остывающий напиток, я встал, подошел к окну. Во дворе бегали дети, мамаши болтали на лавочке, мужики ковырялись под капотом машины. Все как обычно, как каждый день, как всегда.

Но что-то мне говорило, что это ненадолго. Что-то уже произошло, процесс изменения запущен.

Не знаю, что мне давало такое предположение.

Может, это тот странный камень? Это как-то связано с ним?

Других объяснений моей тревоги я не видел.

Надо узнать что с Глебом. Срочно…

За стеной что-то сгрохотало, забубнили недовольные голоса. Сосед опять со своей сварливой супругой ругаются, наверняка. Это у них тоже своеобразный ритуал, повторяющийся почти каждое утро.

Я допил кофе, глянул на часы: 12.45.

Быстро прошел в комнату, взял из шкафа чистую одежду, оделся.

– Ты куда? – услышал сонный голос Маринки.

– Надо Глеба навестить.

– Где? Он что в больнице что ли?

– Да.

– Что случилось?

– В аварию попали, – крикнул я из прихожей с ключами в руках.

– Понятно, – зевая, сказала Маринка. – Я знала, что с ним когда-нибудь что-то такое случится.

– Это почему? – искренне удивился я, остановившись в створе двери.

– Потому что он человек-катастрофа, Ники! Ты что этого сам не видишь? – и повернулась на другой бок, показывая, что разговор закончен.

– Просил тебя не называть меня так! – сказал я и вышел, захлопнув дверь.

Сбегая по ступенькам, подумал: с чего она так решила – человек-катастрофа? Нормальный мужик. Да что она о нем знает? Мы с ним дружим со школы, а ее я встретил меньше года назад. Он ей сразу не понравился, всегда его избегала. И ревновала. Когда мы на рыбалку собирались, в зал, на вечеринку.

Я пролетел через открытую дверь подъезда и едва не сшиб с ног соседа Володю, не спеша спускавшегося по ступеням крыльца.

– Куда летишь, Никита? – спросил сосед, поймав меня на лету.

– И тебе привет, сосед! – я пожал мозолистую широкую ладонь. – Как детишки, как дражайшая супруга?

Он тыкает меня по-дружески в бок, усмехается.

– Дражайшая отдыхают, всем задания надавала. Меня вот отправила в магазин. А ты куда торопишься в выходной-то?

– Да так, прогуляться, – сказал я. Идти было по пути. – Ну, как у вас дела? Что новенького? А то меня не было пару дней.

Володя с удовольствием стал рассказывать:

– У нас каждый день что-то случается, ты же знаешь! Вчера вот моя опять скандал устроила, пар спустила, теперь довольная ходит!

– Что на этот раз, что-то новенькое выкинула?

– Да, как обычно, знаешь, с ерунды заводится! – Машет рукой Володя. – Сериал ее любимый, видите ли, перенесли на другое время. Сидела, ждала его, нас с детьми всех извела, а потом…

– Эх, сосед. Жалко мне тебя. Ты ж нормальный мужик!

– Да, Никита, – вздыхает сосед. – Так оно все, конечно, со стороны. Только дети же у нас. Как я без них, сорванцов? Совсем загнусь. Да и затюкает она ребятишек в конец. А пока я рядом, так хоть на себя принимаю какой-то удар, ребяткам меньше достается.

– Ну, понятно, это дело ваше! – Я свернул на другую улицу. – Давай, сосед, я побежал дальше!

– Беги, беги, пока молодой! – Володя махнул мне рукой, завернул к магазину.

До больницы с проспекта рукой подать: две пятиэтажки, триста метров пустыря и вот уже шлагбаум въездных ворот. Виртуозно огибая медлительных старушек и мамаш с пищащими детьми, я добежал до корпуса приемного отделения. Залетел в холл, осмотрелся, не сразу нашел окошко администратора.

– Здравствуйте! – сказал я, дождавшись своей очереди. – К вам вчера поступил Глеб Громов без сознания. Можно узнать где он, как, что с ним, пройти к нему можно?

– Так, поспокойнее, молодой человек! – остудила меня грозная тетка в окошке. Поправила очки и стала медленно листать журнал, водя толстым пальцем по строчкам. Наверное вечность прошла, пока она не нашла нужную запись. – Громов Глеб находится в реанимации. Состояние удовлетворительное, но стабильное. Посещения запрещены.

Потом подняла на меня глаза, сдвинула очки.

– Еще вопросы есть? – посмотрела мимо меня. – Следующий!

В этот миг я заметил кое-что странное в ее глазах. Бесцеремонно отодвинутый из очереди ворчливым пахучим дедом, я обреченно побрел прочь. Но ее глаза все глядели на меня пугающим выражением. До меня не сразу дошло, что же было в них не так. Словно заворожили они меня. Только выйдя за ворота больницы, я понял: у нее не было зрачков, зрачки растеклись по белому глазному яблоку грязно-серым пятном, стремящимся стать полностью черным. Черные глаза.

Вот, подумал я, началось.

Глава 3.

Понедельник, как известно, день тяжелый.

Ночью спал плохо, какая-то муть все снилась, но не кошмары, к счастью, поэтому с утра я кое-как соскреб себя с кровати, накормил кота, напился кофе и двинул в офис.

Маринка еще спала, а что ей еще делать, когда ее мелкооптовая фирма в кризис самораспустилась, а найти работу в таком городке как Нытва, с населением в двадцать тысяч человек, практически нереально. Ну, пусть посидит пару недель, а потом идет устраиваться хоть продавцом-кассиром в ближайшую «Пятерочку» – я в этом смысле полностью поддерживаю идею равноправия полов, и содержать ее не собираюсь, мне бы кота прокормить.

Я взял у нее телефон Светки, подруги Глеба, чтобы через нее узнать, что с ним вообще такое, но в воскресенье дозвониться до нее не получилось. То ли она на дежурстве как раз была, то ли еще где, в общем, трубку так и не взяла.

Утро выдалось зябкое, небо затянуто плотным серым одеялом, моросит мелкий, как пыль, дождь. Я накинул капюшон, спрятал руки в карманы и влился в поток таких же скрюченных бедолаг, ручейками стекающихся в полноводную реку работяг. Людская река лилась в одном русле – спустившись с проспекта к набережной пруда, вдоль него плывем через узкий коридор дамбы, огибающей плавно пруд, а сразу же на другой стороне канала за длинным бетонным забором раскинулись корпуса некогда огромного градообразующего металлургического завода. Наверное полстраны и еще несколько лояльных нам стран с востока мы снабжали столовыми приборами из нержавеющей стали, а также десятки предприятий военно-промышленного комплекса биметаллическими заготовками гильз для патронов и снарядов разных калибров. На заре демократического развития и закате военных заказов был открыт цех по производству монет. Сейчас, спустя двадцать лет, все это понемногу заглохло. И часть цехов и административных зданий завод сдает под офисы и прочие непрофильные заведения.

Вот и наша контора находится на территории завода, куда я через проходную влился в общем потоке бухгалтеров, слесарей, секретарш и прочих металлургов.

Офис наш состоит из двух смежных кабинетов: один занимают бухгалтерша Алевтина Анатольевна, дама солидная, но неопрятная, и директор Пал Палыч, хмурый, лысый, который вечно отсутствует, но появляется всегда неожиданно. Второй кабинет поменьше и тут со мной ютятся еще двое, не считая Глеба: завхоз Петрович и младший менеджер Серый. Веселые они ребята, не соскучишься! Каждый день они чуть ли не дерутся. Петрович – седой, усатый, военный пенсионер, старой закалки, еще видимо сталинской, потому что никакие перемены в стране его словно и не касаются. Он до сих пор считает коммунизм – реальным будущим России, и всячески наставляет всех, кто попадется под руку в духе коммунизма. Попадается ему в основном Серый – студент-заочник, худой, картавый, с толстыми линзами на глазах – типичнейший современный тинэйджер, этакий подросток-переросток.

И вот Петрович, всегда твердый в своих убеждениях как скала, и Серый, верткий, красноречивый и, как сейчас принято среди выросшего после перестройки поколения, – самоуверенный и упрямый, – постоянно спорят обо всем, начиная от правильного питания до переустройства общества и будущем Человечества.

Я же у них, в отсутствии в офисе Глеба, часто выступаю в роли рефери, хорошо что и полномочиями для этого наделен – все-таки старший менеджер по продажам, почти заместитель директора. Хотя, по правде говоря, у меня от них часто просто голова пухнет. Споры-то в основном выеденного яйца не стоят. В редкие дни, когда в офисе бывает Глеб – эти двое себя так не ведут: Глеб по-мужски быстро ставит обоих на место, не любит он пустой болтовни и споров. И аргументы у него все налицо: сто девяносто сантиметров роста помноженные на сто десять килограмм мускулатуры и возведенные в степень контрактной службы в местах, которые никому бы из нас знать не хотелось.

Сегодня же, стоило мне выйти из лифта на этаже офиса, как я сразу услышал их спор.

О, Господи, подумал я, только не сегодня.

Но в этом был и плюс: значит, шефа в конторе тоже нет.

Открываю дверь, и тут передо мной оба красавца в позах баранов на мосту.

– Ну вот скажи ты мне, Никита, – накидывается с порога раскрасневшийся и вспотевший Петрович, чуть не сбив меня с ног, – жена должна слушать мужа своего?

– Опять вы с утра пораньше, – уклонился я, обходя его по безопасной дуге.

– Нет, ты просто ответь! – настаивает на своем Петрович.

– Ну, наверное должна, – отвечаю и протискиваюсь к своему столу у окна. Новая тема сегодня, что ее спровоцировало, интересно?

– Вот! – удовлетворенный поддержкой, Петрович обращается к расплывшемуся в снисходительной улыбочке за своим столом Серому, – понял, что старший менеджер говорит?

Серый, игнорируя его торжествующий вид, поправляет очки и тоже обращается ко мне, картавя от возбуждения сильнее, чем обычно.

– Ладно! Никита, а вот тепегь ты мне скажи: у нас женщины и мужчины гавны в своих пгавах?

– Равны, – соглашаюсь быстро, включая компьютер.

Тем временем Серый продолжает разглагольствовать.

– Значит, не может муж командовать своей женой, так же как и детьми, допустим?

– Получается так, – не думая, соглашаюсь я.

Серый многозначительно разводит руки в стороны, показывая Петровичу, что его теория разбита в пух и прах. Покрывшийся пятнами Петрович подскакивает к моему столу вплотную.

– Как же так, Никита? – пыхтит чуть ли не в лицо. – Кто-то же должен управлять семьей, быть главным, решать конфликты в семье! Кто, если не муж?! Это же закон природы! Самец главный всегда!

Но Серый опять вставляет.

– Это может быть и жена!

– Что? – закипает Петрович, – жена? Самец?! Да женщина вообще не человек!

– Вот как! – не унимается Серый, – а кто же по-твоему? Бесплатное пгиложение? Или как там у вас: кугица-наседка, что ли?

Петрович немного озадачился, сморщил лоб, заиграл желваками.

– Конечно, – говорит он, – не курица, это перебор, тем более это, как ты там назвал, но… она… она, – Петрович не может никак подобрать нужное слово, – она хранительница домашнего очага, воспитательница детей и… и…

– И? – передразнивает его Серый, – ты еще Библию вспомни, стагый коммунист!

– Что? – взрывается Петрович. С лица его мигом сходит краска, – ты святое не тронь! – кулаки сжимаются, тело подается вперед, – я имею в виду не Библию, а мое коммунистическое… это, как его…

– Начало что ли? – поддразнивает его Серый, ухмыляясь. Петрович чешет затылок. – Или конец?

Пока до Петровича доходят его слова, я решил остановить их утреннюю словесную разминку.

– Так, все! Брэк! Хорош вам уже петушиться на сегодня! Пора работать начинать! Серый за комп, Петрович на склад. Сегодня наверняка шеф перед праздниками появиться.

Серый утыкается в свой комп, а Петрович выходит, кинув напоследок:

– Мы еще с тобой договохим, умник!

И, заметив, как меняется в лице Сергей, довольно улыбается: смог-таки ответить этому выскочке-недоучке!

Серый вскакивает, но кричит уже в закрытую дверь:

– А дгазниться не честно, понял!

Он сел за свой стол, набычился, уставившись в пустой экран.

– Ну что, получил? – сказал я, усмехнувшись. – Похоже один-ноль в пользу Петровича.

– Так не честно, – повторил Серый. – Ты же видел: я по-умному, словами… а он?

– Но сегодня мяч на твоей стороне, а? Я удивляюсь, как у вас до драки каждое утро не доходит.

Серый откинулся в кресле, развел руки в стороны, улыбнулся:

– Не пгеувеличивай, Никитос! Ты же понимаешь, что мы с Петговичем спогим по-дгужески, так сказать. Я же его, стагого пегдуна, по-своему люблю.

– Заметно.

– Да ну! – машет рукой Серый. – Он же в душе добгяк, – задумчиво чешет затылок. – Ну, может где-то очень глубоко.

– Это уж точно, очень глубоко, – вздохнул я, погружаясь в Сеть.

И в этот момент меня будто накрыло. На экране вместо окон сайтов поставщиков возникли фотографические образы Ольги – ее лицо с ироничной ухмылкой в день нашей встречи, серьезные большие глаза, когда она работала над курсовой, сонные и опухшие наутро после нашего турпохода… кстати, в последний день нашей совместной жизни. Той, другой жизни.

Я помотал головой, сбрасывая с себя эти воспоминания. И с чего я вдруг именно сейчас вспомнил? Это как-то связано с моим кошмаром, Глебом, упавшим камнем? Почему я все это связываю в одну линию?

– Никита! – кричит Сергей.

– Что? – спросил я, выйдя из транса. – Ты что-то спросил?

Сергей откинулся в кресле, развел руки в стороны:

– Я говорю шеф звонил, ты что не слышишь меня?

– Ну и что? – отвечаю я, встаю, чтобы налить себе чашку кофе. Надо взбодриться. Кофе поможет, наверное, выключить эти воспоминания из прошлой, другой жизни и как-то включиться в эту.

– Как что? – сказал Серый, подавшись вперед. – Мне Алевтина сказала, что сегодня зарплату дадут!

– Зарплату? – спросил я, повернувшись к нему, пока кофемашина ароматно булькала мне в чашку. – Это с чего такой праздник?

– Ну, здрасте! – рассмеялся Серый. – Завтра же праздник: День победы! Выходной!

Точно, подумал я. С этими странными делами и страшными снами, я совсем выключился из реальной жизни. Ну, праздник, ну, выходной и что? – подумалось мне. Для меня и Глеба это что меняет? Связано это как-то?

– Черт! – крикнул я.

– Что?! – испугался Серый.

Дымящийся кофе в чашку налился, машина плюнула напоследок две капли и замолкла. Я взял чашку, прошел к своему столу, сел, уставившись в экран.

– Ничего, – ответил я. И решил, что мои теории заговоров заходят уже слишком далеко. Все эти видения, сны… Но, с другой стороны, мне никак не дает покоя этот камень. И те черные глаза тетки в приемном отделении… Или показалось? Я сейчас, спустя время, в этом не уверен.

Так, – сказал я себе, – надо позвонить Светке и все у нее узнать! Срочно! И как-то с ней договориться и попасть к Глебу! И…

Тут дверь распахивается, и появляется шеф.

– Привет, тунеядцы! – воскликнул он с порога, улыбаясь, как обычно, на все тридцать два зуба. – Где моя ненаглядная? На месте?

Он всегда так спрашивал об этой серой мыши, бухгалтерше Алевтине, каждый раз. Давно уже не смешно, но мы с Серым все равно засмеялись, а Серый даже застучал по столу ладошкой с приговором: «ненаглядная!», мол, шеф рассмешил. Но шеф указал на него указательным пальцем и серьезно произнес:

– Не переигрывай, Сергей. Этого я не люблю.

Серый тут же сменил маску, выразив саму покорность.

– Пгошу пгощения, Пал Палыч, без задней мысли! Я думал это шутка!

Шеф глянул на него уничтожающе, а потом опять обнажил свои тридцать два:

– Ха! Попался! Это и была шутка! – перевел улыбчивый взгляд на меня. – Так она здесь?

– Здесь, Пал Палыч, – ответил я. – С утра шебуршит чего-то там.

– Это хорошо! – он мне подмигнул и двинулся к двери. – Сегодня зарплату переведем, радуйтесь!

– Так мы гадуемся, господин дигектог! – воскликнул Серый, театрально привстал и поклонился. – Каждый газ гадуемся и пгямо…

– Так! – опять нахмурился шеф и ткнул в него пальцем. – Серый! Я сказал: не переигрывай! А то накажу.

– Все, все! – поднял руки Серый, сел и изобразил жест «закрыл рот на замок».

Когда шеф скрылся за дверью, я сказал:

– Нарвешься ты когда-нибудь, Серый.

– Не нагвусь, Никита, – сказал он вполне серьезно. – Я непгикасаемый, ты газве не знал?

Я знал, что он сынок одного из шишек завода, но до каких пределов действует его иммунитет, интересно?

– Ну, слышал так… не помню от кого, – сказал я.

– Ничего он мне не сделает, понял?

– Ну-ну, давай, проверь!

Он махнул рукой, мол, да пофиг.

А я погрузился в работу, накопилось. Старался не думать о Глебе, Ольге.

Но в обед меня накрыло. Прямо за столом.

Столовая у нас на третьем этаже главного корпуса. Чтобы туда добраться, нужно пройти из нашего корпуса через воздушный переход, пройти по шумным коридорам цеха готовой продукции, влиться общий поток немногочисленных рабочих, все равно обедающих по часам. Быстро накидали на подносы тарелки с блюдами самого простого комплексного обеда, оплатили и заняли первый попавшийся свободный столик. Петровича с нами не было в этот раз – у него как раз пришла машина с товаром на склад, – сидели вдвоем с Серым. Болтали о том, о сем, все больше по работе. Серый какой-то анекдот рассказал про вдову, мы смеемся, переводим разговор на женщин. И только я хочу ему тоже рассказать какой-то анекдот про еврея, который на нашего шефа похож, как на глаза мне опускаются черные шторы и… я отключаюсь.

Перед глазами возникает видение.

Ольга, такая как я ее помнил, идет домой. Время позднее. Опять, наверное, задержалась на работе. Все такая же, думаю я, глядя на нее словно с высоты и чуть сзади, как дух. Такой же пружинистый спортивный шаг, легкая, жизнерадостная, только глаза чуть припухшие, видимо недосыпает. Ох, угробит ее эта работа!

Я слышу какой-то голос. Через секунду узнаю – это голос Ольги, в руке телефон, она с кем-то разговаривает. Она хочет поскорее вернуться домой, ее ждет приболевшая мать, Маргарита Марковна. Опять захандрила от перемены погоды, не иначе. И никакая йога, которой она рьяно увлекается, ей не помогает. Ольга понимает, что это скорее психологическое, нежели физиологическое, потому решила не заходить в аптеку, как ее просила мать, вывалив огромный список лекарств, а идти поскорее домой. Устала, да и поздно уже. Она поднимает руку с часами, я вижу время – 22.35.

Мой взгляд покидает ее, перемещаясь в темный подъезд ее дома. Поднимаюсь по лестничным маршам, вижу номера квартир: 27, 28…. Узнаю эти лестницы, так как сам жил здесь не так давно. Между первым и вторым этажами возле почтовых ящиков стоят два парня, курят. По виду еще только кончившие школу. Слышу их разговор.

– Ну че, Банан, может свалим уже отсюда? Чего впустую топтаться…

– Глохни, – отвечает грубый, прокуренный голос, – время еще есть.

– Я уже замерз! Целый час торчим, а толку…

– Не стони! Достал уже! – прерывает его Банан. – Еще десять минут и пойдем. А замерз – поотжимайся!

– Ты че, гонишь что ли! Щас! Я еще не отжимался!

– Ну тогда стой и не верещи! – грохочет Банан, бросает окурок на пол, топчет и смачно сплевывает.

Второй тяжело вздыхает, достает еще одну сигарету и прикуривает от окурка предыдущей.

Быстрым и незаметным в темноте движением Банан выбивает ее у него изо рта.

– Хорош смолить! – говорит он шепотом, – Кажется кто-то идет!

Глухо хлопнула входная дверь. Мой взгляд перемещается вниз по лестнице. Из темноты проявляется силуэт, мерно и не спеша отстукивая по ступеням каблучками.

Ольга!

«Ты не должна сюда идти! Не ходи сюда! Нет!» – кричу я. Но духов никто никогда не слышит. Ольга продолжает подниматься. Слышу ее уставший голос: «Опять света нет, да что ж такое…»

Банан вжимается в темную стену, сливается с ней. Второй обхватывает руками трясущиеся колени.

«Нет, нет – твержу я, – не ходи туда, не ходи!…»

Еще несколько шагов и Ольга поднимается на площадку. Из темноты выныривает рука, зажимает ей рот, горло леденит что-то холодное. Хриплый голос сзади шепчет:

– Тихо. Давай сюда сумочку и не дергайся, а то глотку перережу.

Ольга нервно сглатывает, глаза округляются. Тот же голос прикрикивает:

– Бери сумку, тормоз! Че стоишь?

Мелькает еще одна тень. Ольга не видит лиц. Только дыхание – нервное, с перегаром. Сумочка срывается с ее плеча, исчезает в темноте.

– У нее перстень! Золотой! – каркает другой голос.

– Снимай! – шипит за спиной.

Ольга мотает головой. Подарок любимой бабушки, семейная реликвия…

– Снимай, Хомяк! Быстрее!

За руку хватают, пытаются стянуть. Перстень сидит крепко. По щекам у Ольги текут слезы.

– Нет, нет – шепчет она, – только не перстень.

Но ее не слышат. Грязная потная рука плотнее вжимается в лицо.

Палец больно дергают. Но Ольга плачет не от этой боли.

– Не слезает, – говорит тонкий, запыхавшийся голосок.

– Снимай, сука! Быстро! – хрипит ей в самое ухо. В нос ударяет тошнотворный запах гнилых зубов.

– Нет, – мотает она головой.

– Ах, так! Ну-ка дай ей как следует, Хомяк!

Через секунду обжигающая боль в животе ломает ее пополам. Дыхание спирает, дышать через нос становится труднее. Сзади ее крепко держат, не давая упасть. Грязные пальцы перемещаются и зажимают ей еще и нос.

– Че стоишь как столб?! Дай ей еще раз! – слышит она как из тумана.

Ударяют сильнее, даже тот, кто стоит сзади не может ее удержать. Они валятся на пол. По горлу скользит холодное лезвие. Сознание покидает ее. Но грубые руки снова поднимают обмякшее тело, больно дергают за палец. Все уплывает вокруг, теряется в мрачной темноте подъезда.

– Все-о-о-о! Ссня-а-а-ал! – проносятся длинные, далекие, затухающие слова.

– Бе-е-ежжи-и-и-им! – и ее отпускают.

Тело слабнет, чужие руки ее отпускают, она ударяется головой о ступени. Удар слабый и мягкий, словно на подушку. Руки плавно поднимаются к горлу, через пальцы вытекает что-то горячее и липкое. Через минуту становится тепло и сонно.

Ольга закрывает глаза. Теперь хорошо…

Теперь все…

– Нет!!! – кричу я и открываю глаза.

У Серого из рук выпадает вилка и со звоном скачет по полу. На нас удивленно смотрят с других столиков, кто-то усмехается, кто-то хмурится.

– Эй, Никита! Ты чего это? – спрашивает испуганный Сергей громким шепотом, наклонившись ко мне.

– Что? – переспрашиваю я, приходя в себя, – что это было?

– Я не знаю, – говорит Сергей, улыбаясь по сторонам, мол у нас все в порядке, не обращайте внимания. – Сидим, газговагиваем, а ты вдгуг – газ, и будто заснул. Я только хотел тебя за гуку взять, а ты как заогешь: нет! Нет! Я испугался так, что даже вилка у меня из гук вылетела!

Что он несет? Неужели все это привиделось мне за одну секунду? Ольга… Подростки в подъезде… Сумочка…

Дальше я забыл. Что же было дальше? Что случилось?

Сергей что-то говорит, размахивает руками. А я пытаюсь вспомнить только что виденное.

Ольга… Какие-то дети… Темный подъезд…

Видение ускользает так же быстро, как и появилось.

Серый трясет меня за плечо.

– Пошли, Никита.

– Да? – я смотрю на него невидящим взглядом, говорю автоматически. – Пошли.

Мы взяли подносы с пустыми тарелками, поставил их на стол у входа, вышли в коридор. Я все делал автоматически, не думая. Мысли только про Ольгу.

Что-то не так. Что-то со мной происходит неправильное. Может, это какие-то знаки, о которых я не догадываюсь? Но что они мне говорят?

Надо сходить к врачу, это точно…

– Это точно, – говорит Сергей

– Что? – переспрашиваю я.

– Ну, ты сказал, что нужно к вгачу сходить. Я думаю, что было бы неплохо тебе показаться. Ничего личного!

– Я что это вслух сказал?

Серый посмотрел на меня, как на припадочного.

– Ну… так-то да.

– Блин.

– Да ты не волнуйся так! Если надо, я могу посодействовать, у меня есть связи, если что!

– Ну, спасибо, дружище.

– Да не за что!

У меня у самого есть так-то знакомые в больнице, подумал я. Точно! – осенило меня в тот же миг. Светка! Надо же ей позвонить!

– Серый ты иди, я тебя догоню. Звонок срочный.

– Да, конечно, – махнул Сергей и пошел по коридору дальше.

А я тут же достал телефон и набрал Светку. Не особо надеясь, в свете последних событий. Но она ответила почти сразу.

– Никита?

– Да. Света, привет, я это…

– Никита, – голос ее изменился: потух, осип. – Тебе надо срочно приехать. Вы же друзья с Глебом?

– Конечно. А что случилось? Ты что-то знаешь? Меня просто к нему не пустили…

– Срочно приезжай, пожалуйста, – сказала она плачущим голосом.

– Подожди, объясни!

Она всхлипывала в трубку. Я с трудом разбирал ее слова.

– Ему очень плохо, Никита! Я не знаю, что делать! Врачи не знают! Приезжай, пожалуйста!

– Да, конечно! Я приеду! Но… как? Как мне попасть? Меня…

– Я сегодня дежурю в ночь. После шести приедешь и набери меня, я тебя встречу. Хорошо?

– Хорошо, жди! Я буду обязательно!

В трубке послышались всхлипы и какое-то шептание. Я пытался еще что-то кричать, но ответа не получил. Нужно ехать. Это на самом деле что-то серьезное. И это точно связано с этим чертовым камнем – тут я не сомневался ни на секунду…

Глава 4.

Глеб открыл глаза: все в тумане.

Сквозь дрожащую дымку он видит белые стены небольшого помещения, контуры столов и медицинского оборудования, тускло светящиеся с потолка квадратные лампы. Все в серых тонах, словно черно-белая фотография. Никаких красок. Или их этот серый туман скрывает, нивелирует?

Сосредоточился на ощущениях – чувствует себя нормально, ничего не болит. Пошевелил руками, ногами, повертел головой – здоров! Заметил воткнутые в руки трубки, тянущиеся вправо наверх, скосил туда взгляд – капельница. Зачем? Он же здоров! Ему надо домой!

Он хотел сдернуть рукой трубки, но в этот момент в глубине помещения отворилась дверь, и в палату вошла медсестра.

Голос ее звучал глухо, словно из бочки:

– Ну что у нас тут? Как мы себя чувствуем?

«Хорошо я себя чувствую! – ответил Глеб. – Меня можно выпускать! У меня дел по горло!»

Медсестра подошла к нему, размытый контур обрел более четкие очертания, посмотрела раствор в бутылке, проверила трубки, поправила одеяло. Наклонилась над его лицом, внимательно посмотрела в глаза, нахмурилась. Серое лицо, серые глаза, серый халат – ни одной живой краски!

– Ну, вижу все без изменений. – Вздохнула она тяжело. – Но это тоже хорошо. Пойду дальше.

«Эй! Постой! – крикнул Глеб. – Я здоров! Мне надо идти!»

Она словно и не слышит его, повернулась и пошла. Дверь за ней тихо притворилась, а Глеб продолжил кричать:

«Эй! Кто-нибудь! Что здесь происходит? Меня слышит кто-нибудь?»

Вот сволочи! Садисты! Ну я вам сейчас устрою.

Он попытался встать, напрягся, но тело не слушало его приказов. Как же так? Он напрягает мышцы рук, пытаясь дотянуться до трубок, сорвать их к чертовой матери, но руки остаются неподвижны – лежат себе поверх одеяла даже не шелохнувшись. Что же это? Как такое может быть? Он что, парализован? Нет, он же чувствует руки, ноги. Только они не слушают его команд. Его бросило в дрожь догадка: может, так и бывает у парализованных? Они чувствуют тело, но не управляют им?

Так, без паники, сейчас что-нибудь придумаем. Он сделал несколько глубоких вдохов, медленных выдохов.

Вспоминаем: мы с Никитой ехали на машине, потом был камень, потом… вспышка. И все, пауза. Сейчас он здесь, в больнице. Это было в воскресенье утром. Какой сейчас день? Сколько прошло времени? Он поискал глазами календарь и часы на стенах – через туман ничего не увидел, только размытые пятна. Справа на самом краю зрения было зашторенное окно – не понятно день или ночь.

Глеб почувствовал приступ тошноты. От непонимания и неопределенности.

Что с ним?

Как он может быть в сознании, размышлять, говорить… но не иметь связи с внешним миром, с реальностью? И почему все в тумане?

Его бросило в пот. Догадка была невероятной и пугающей: он каким-то образом оказался в другой реальности!

Нет, чушь! Он же вот, живой, только неподвижный. Разум работает. Мысли бегут, мозги соображают. Так что не так с ним тогда? Он же не умер? Ведь нет?

Господи, нет, конечно! Тогда бы он не тут лежал, и медсестра не приходила бы смотреть за ним!

Уф, значит, живой…

Но тогда что с ним? Как сознание может жить отдельно от тела?

Он стал прислушиваться к себе, настолько сильно, как никогда еще за всю жизнь не делал. Заглянул внутрь себя, ведь в этом его состоянии это сделать гораздо легче. У него много времени. И ничто не отвлекает.

И где-то глубоко внутри своего сознания разглядел чужое присутствие, которое с каждой минутой росло.

Глеб похолодел от ужаса…

* * *

В Нытве есть одна живая городская достопримечательность – Егор Мухин. Вообще, он больше привык откликаться на кличку Урод, Лампочка, Головастик и еще масса таких же. Все дело в том, что у него врожденная болезнь – водянка, которой в детстве переболел. И поэтому сейчас, в свои тридцать с небольшим, голова у него похожа на перезрелый кочан капусты: лицо, скулы обычного размера, только искаженные уродством увеличенной черепной коробкой, что и делало его похожим на лампочку.

На сегодня рабочий день его закончен, и он в прекрасном настроении идет на праздник в парке в центре города. Несмотря на теплое солнце, бросающее косые вечерние лучи, его голова покрыта вязаной шапочкой, которая увеличивает и без того огромный череп.

Он даже домой не стал после работы заходить, а взял с собой на работу и одел сразу самый новый спортивный костюм. Бабушка, с которой он жил всю жизнь, сколько себя помнил, конечно, была хорошая, но очень не любила, чтобы он общался с людьми. Она боится, что они его будут обижать. Но он не боится, он же взрослый, а к нему пристают только подростки, обычно одни и те же. Он умеет их напугать или притвориться, что больно – и они уходят. Бабушку он любит, это она устроила его в четырнадцать лет на работу грузчиком в маленький магазин рядом с домом. А так как деньги Егору не нужны, только на одежду иногда, ну и иногда на сладкое, поэтому он их все отдает бабушке: она же его кормит! Конечно, часто с получки она приглашала своих некрасивых подруг и дружков, и они долго пили и ругались в доме. В такие дни он уходил в сарай в огороде и кидал там топор или нож в большую чурку. Он в этом деле стал мастером!

Он не очень умный, он сам это понимает, но зато работать умеет как никто другой. Он крепок физически и молод лицом, если не брать во внимание уродство его головы.

Болезнь и плохая наследственность отразились на отношении к нему других не очень умных людей, особенно для детей он был любимым объектом самых яростных нападок и издевательств, предмет для оттачивания красноречия и фантазии. Чего только не слышит он от маленьких бесят в свой адрес! Особенно когда девчонки рядом. У них даже одно время игра такая была: кто придумает самое смешное и необычное обзывательство.

Потом, повзрослев, многие из них Егора просто не замечают, а кто-то даже жалеет. Он ведь не виноват, что таким родился. Часто на каких-нибудь праздниках ему подают, как юродивому, а он только рад стараться для них: и спляшет, и споет что-нибудь смешно.

На своей улице Егора все знают, его уродливый вид никого уже не смущает. Он и сам чувствует себя здесь спокойнее. Но стоит только свернуть на Степана Разина, или на Мира и выйти в центр, как осторожность вновь возвращается к нему. Чуть выше по улице живут трое ребят, старшеклассников, которых Егор старается обходить как можно дальше, или вообще перебегать по другой улице. Они очень плохие, всегда его обижают.

Но сегодня солнце улыбается Егору, и он, радуясь ему, идет, совсем забыв об осторожности. Такое с ним редко, но тоже бывает.

Он обходит вдоль низкого железного забора старую церковь и окружающее ее кладбище, спускается вниз ближе к пруду. Проходит несколько домов и слева за низким заборчиком появляется небольшой детский сад. Егору очень нравится здесь проходить, чтобы понаблюдать за бегающими детьми, он любит маленьких детей, они его не боятся и не обижают. Вот и сейчас он издалека услышал их веселый щебет, и сам заулыбается, спеша вперед.

Остановившись у низкого заборчика, он стал наблюдать за веселыми играми детей. В своем детстве он был лишен всего этого. Ему сейчас очень хочется зайти к ним во дворик, заставленный всевозможными ярко раскрашенными горками, лесенками и песочницами, и присоединиться к детям. Но, в очередной раз подумав об этом, он только тяжело вздыхает. Взрослая тетя-воспитатель заругает его и выгонит под общий смех детей. Дети будут смеяться над ним, как и все вокруг, а он этого не хочет.

Но сегодня погода хорошая – припекает солнышко, пахнет свежими молодыми листочками, – и настроение у Егора тоже приподнятое. Настолько, что он даже решается было отворить калитку, зайти, не смотря на запрет, и хоть чуть-чуть поиграть с веселой ватагой малышей.

Он протягивает руку к раскрашенной калитке, и в этот миг за спиной раздается окрик, от которого сердце Егора начинает биться быстро-быстро, а рука мгновенно опускается обратно.

– Эй, Урод! Ты че здесь делаешь!?

Егор оборачивается. К нему подходят Лапа, Сохатый и Шпын – та самая неразлучная троица, живущая на этой улице, гроза всей местной детворы и главные его обидчики.

– Я, это… – мямлит Егор.

– Слышь, Сохатый! – перебивает его Лапа, высокий красавчик, их предводитель, – тут что, фильм ужасов снимают?

Компания громко ржет, даже дети за калиткой оборачиваются. Егор же с радостным видом озирается по сторонам – где тут и чего снимают? – но ничего не видит. Зато неожиданно получает жгучий подзатыльник.

– Ты че по сторонам глазеешь, придурок? – шипит Шпын, самый вредный из них, к тому же и самый маленький. Даже на невысокого, коренастого Егора он смотрит снизу вверх. – Тебе сказали еще в прошлый раз на нашей улице не появляться!

– Дай-ка я ему торкну! – отодвигая Шпына говорит Сохатый, здоровенный и самый жирный из них. – У меня удар покрепче, может дойдет до него! – и медленно, вразвалочку надвигается.

Егор вжимает голову в плечи и закрывает глаза. Ему бы, конечно, лучше сейчас бежать, но компания обступает его со всех сторон, прижимает к забору. Придется на этот раз потерпеть. Тем более, что у этих подростков силы-то еще толком нет – не удары, а так, тычки. Хотя Егору все равно неприятно.

Удар приходится в грудь. Егор выдыхает, морщится и для вида валится на землю. Это проверенный способ избежать лишних ударов.

– О! Да ты сегодня слабачок! – каркает ему в самое ухо Шпын, больно пинает носком кроссовка под ребра.

– Эй! Что вам от него надо? – раздается голос из-за забора. Егор узнает тетю-воспитательницу. Добрую тетю, которая идет к ним.

Шпын отскакивает, зло шипит:

– Короче, Лампочка, повезло тебе опять. Но смотри – еще раз и в глаз!

– Ладно, пошли отсюда! – говорит Лапа и поворачивается. Сохатый и Шпын спешат за ним. – Никуда это чмо не денется! Только по зубам получит в следующий раз в два раза больше!

Он демонстративно сплевывает, его дружки хохочут. На другой стороне дороги Лапа оборачивается и, несмотря на то что воспитатель продолжает смотреть им вслед, кричит:

– Ты слышал, Урод!?

Конечно Егор слышит. И знает, что Лапа слов на ветер не бросает. Не первый раз уже он получает от них тумаки и угрозы.

И эти двое его дружков всегда с ним, всегда его слушают, так же как дети в садике всегда слушают тетю-воспитателя.

– Тебе больно? – слышит Егор над ухом голос тети-воспитательницы.

Противные ребята уже скрываются за поворотом, продолжая смеяться и толкаться.

– Нееет! – говорит он, быстро вставая, – не больно!

Как ни в чем не бывало, он поворачивается и убегает на кривых ногах в противоположный переулок.

Сегодня хороший день! Солнечный! И никто его не испортит. Он спешит на праздник.

В свои редкие выходные дни Егор обычно дома не сидит. Если, конечно, у бабушки не будет плохое настроение, и она не найдет ему какую-нибудь тяжелую и грязную работу по дому. Сегодня, в честь праздника, она нажралась уже с утра, и потому ноги не зная усталости носили его по всему городу до вечера. Для Егора праздник, когда бабка валяется в пьяном угаре без задних ног.

Уже вечереет, скоро начнется дискотека в центре города в парке.

Егор спешит.

Звуки музыки все громче, Егор, насколько это возможно незаметнее, вливается в толпу, несущую его вдоль пруда к амфитеатру.

С набережной плывут пьянящие запахи жареного мяса, в многочисленных палатках идет шумная торговля пивом и пирожками. На нормальных людей эти атрибуты народного гуляния действуют завлекающе, придают праздничному настроению истинную полноту.

Только вот Егору надо не совсем это. Он пробирается к сцене, к орущим динамикам, где пока еще не многочисленная кучка людей пританцовывает под звуки местной рок-группы.

Он втискивается между ними и начинает подражать их танцам. Получается очень смешно.

Четыре худенькие школьницы, сбившиеся в маленькую стайку, пренебрежительно от него отодвигаются. А ему только это и надо. Когда места стало больше, Егор расходится по полной программе.

Из одной семейной компании, лениво танцующей рядом кружком, к нему подходит веселый уже хорошо подпитый мужичок и протягивает недопитую бутылку пива.

– Давай, Лампочка! Вот так давай! – выкрикивает он, пытаясь перекричать грохот динамиков, и начинает пританцовывать «русского».

Егор берет из его рук бутылку, жадно допивает и начинает повторять за ним. Мужик громко хохочет, тычет в него пальцем. Компания, которая все это время за ними наблюдала, подхватывает его смех.

– Налей ему еще, Микола! – кричит другой мужик из этой компании. – Пусть цыганочку станцует!

Микола плещет в пластиковый стаканчик водки, подает Егору со словами.

– Давай цыганочку, Лампочка!

Егор, не морщась, выпивает полстакана водки, смешно хрюкает и под рок начинает кособоко танцевать цыганочку.

Мужиков от смеха ломает пополам. Их жены, наблюдавшие за этим представлением до этого молча, тоже начинают похихикивать.

К месту бесплатного представления подтягиваются еще люди, образовывается большой круг. Они хлопают в ладоши, смеются, тыкают в Егора пальцами.

– Во молодец, Урод!

– Ну дает!

– И клоуна не надо!

А Егор рад стараться. В голову ударяет хмель, в ушах звенит от грохота динамиков. Он счастлив видеть вокруг много улыбающихся людей, которые ему аплодируют. Это он их радует, веселит, и они обращают все свое внимание на него. Хоть так он нужен им, нормальным людям. И он все больше и больше распаляется, а смех вокруг становится все громче. Снова кто-то протягивает ему очередной стаканчик. Не прекращая танца, Егор опрокидывает в себя содержимое. Это оказывается чистый спирт. Егор на пару секунд задерживает дыхание, выпучивает глаза. Внутри все обжигает, как огнем. И это, видимо, нравится окружающим, потому что раздается оглушительный смех.

– Ну, давай, давай, танцуй, Головастик! – кричит широкая пьяная рожа, появившаяся перед ним, – отрабатывай!

Чей-то женский голос из толпы выкрикивает:

– Хоть бы кто закусить дал, бедолаге!

Егор кое-как сглатывает, переводит дыхание и продолжает танец. Голова кружится, но он уже не может остановиться. Ведь вокруг люди, которым он нужен! И он будет танцевать для них, пока не упадет от усталости!

Неожиданно что-то больно ударяет его по заднице. Егор резко оборачивается. Перед ним стоит неразлучная и самая ненавистная ему троица.

– Опять ты? – говорит Лапа. – А ну, пошел отсюда, Урод.

Егор оглядывается вокруг. Кольцо его почитателей сразу же распадается. Те, кто еще стоит рядом и улыбается, делают вид, что ничего и не было. А ведь он для них так старался!

– Ну ты че, не понял? – повторяет Шпын и с размаху бьет Егора в живот. Но он даже не пошатнулся. Шпын округляет глаза. Он-то думал, что Урод как обычно сломается пополам от его сильнейшего удара.

– Эй! Че за дела? – подкатывает справа Сохатый, – повторить что ли?

Обидно, конечно, думает Егор. В голове еще приятно шумит, и реакция заторможена. А ведь праздник только начинается!

Но, встретившись с почерневшим взглядом Лапы, он все-таки понимает – если не хочешь быть избитым при недавних своих почитателях, то лучше удалиться. Он ведь не совсем дурак!

Под свист и плевки Егор быстро теряется в толпе.

Глава 5.

Шеф свалил после обеда, и мы расслабились. Алевтина по одному нас вызвала к себе и выдала под роспись зарплату в конвертах. Когда мы пересчитали, то приятно удивились – шеф сдержал свое обещание и выплатил больше обычного.

Первым выразил свое восхищение конечно же Серый:

– Ну что, коллеги, где сегодня отмечаем пгаздник?

– Не больно-то радуйся, балда, – осадил его Петрович, складывая свои купюры обратно в конверт. – Сегодня добавили, завтра вычтут!

– Какой праздник сегодня? – спросил я. – Он вообще-то завтра.

Петрович и Серый переглянулись, и будто бы перемигнулись.

– А вообще сегодня День Граненого Стакана! – сказал Петрович.

– Ах, это! Я и забыл, – сказал я. – У нас после каждой получки такой праздник.

– Ну, ты же знаешь, – развел руками Петрович. – Чего же тогда глупые вопросы задавать?

– А пгаздничные дни пгопускать не хорошо!

Я смотрю на двух заговорщиков, улыбаюсь. Удивительно наблюдать, когда они хоть в чем-то солидарны.

– Ну, и у кого на этот раз соберемся?

– Сегодня точно ко мне, – сказал Петрович. На наши вопросительные взгляды он продолжил. – Во-первых, моя очередь принимать гостей, а, во-вторых, я тут сало в выходные закоптил – пальчики оближешь.

– Ну, если сало, то это совсем другой разговор! Так и порешим.

– Заметано, дгужище!

Они сразу оживились, засобирались. Я хлопнул в ладоши.

– Так, вообще-то сейчас еще есть время немного поработать, а?

– Ну, да, конечно! Погаботаем еще, только совсем немного, окей?

Петрович с недовольным видом пошел к себе на склад, пробурчав в дверях:

– Шефа нет, так чего нам тут торчать, не понимаю…

Серый ухмыльнулся, а я углубился в отчеты. И кто придумал эти праздники среди недели?

Полшестого оба с нетерпением сидели и вполголоса о чем-то шептались, ожидая часа икс.

– Ну ладно вам, – не выдержал я. – Алевтина только что ушла…

Оба вскочили:

– Ну и нам пора, да?

– Поехали? – сказал Петрович.

– И махнул гукой! – добавил Серый.

– Поехали, – вздохнул я. – Выходите, я вас догоню.

Я еще просмотрел почту, потом сохранил данные, выключил комп.

По дороге из офиса к проходной мне все не давало покоя видение про Ольгу. Неспроста же оно было? Может, надо просто позвонить ей, узнать как у нее дела? Сделаю это попозже, вечером, если опять не забуду. Мы, как это ни странно, до сих пор созваниваемся с ней изредка, никак она меня не отпустит. Или я ее…

Я вышел из проходной, перешел дорогу к аллее набережной. Серый и Петрович ожидали на лавочке, оживленно беседовали. Петрович мял между пальцев сигарету, с нетерпением ожидая момента, чтобы ее выкурить. Удивительно, что ни о чем не спорят, а сидят чуть ли не обнявшись и солидарно хают руководство завода за неправильное ведение хозяйства, за низкие зарплаты, за сокращения и ожидание новых перспективных заказов.

– Ну что, народ для разврата собрался? – провозгласил Петрович, когда увидел меня. – Выдвигаемся?

– Да, пошли, – сказал я. Они поднялись. – Только план такой: вы на проспекте свернете к магазину, закупите, что надо, а я в это время сгоняю в больницу к Глебу.

– Так может все вместе? – спросил Серый.

– Зачем всей толпой ходить! – сказал Петрович. – Вон начальник сходит, проведает, а нам потом расскажет. Правильно, Никита?

– Да. И к тому же всех туда точно не пустят. Я и сам по блату договорился.

– Я бы тоже мог по блату! – возразил Серый. – Ты же знаешь…

– Да помолчи ты, блатной нашелся! – отрезал Петрович и отвесил ему дружеского «леща».

С пруда тянуло бодрящей свежестью, ветер усиливался, холодало. Я накинул капюшон.

– Ну, что, ребята, пошли?

– Ну, неужели! – пробурчал Петрович и первый двинулся в сторону проспекта.

Серый пожал плечами, и мы пошли следом.

Поднявшись на проспект по длинной лестнице, мы разминулись. Серый и Петрович пошли в «Пятерочку», а я свернул направо к больнице.

Перед тем, как зайти в приемное отделение, я набрал Светку, и она уже ждала меня в холле, нервно перетаптываясь с ноги на ногу.

– Пошли, – без лишних слов сказала она, только увидев меня, и двинулась через дверь с надписью «только для персонала» по длинному коридору. Я заспешил за ней. Вопросов не задавал. Понимал, что дело плохо, но хотелось прежде самому увидеть все без ее комментариев. Что же ее так напугало?

И войдя в палату к Глебу, понял ее опасения прямо из дверей.

На первый взгляд в небольшой одноместной палате лежал не Глеб, а очень похожий на него человек. Веки опухшие и покрасневшие, тело периодически вздрагивает в конвульсиях. Когда подошел ближе, он, словно почувствовал меня и резко открыл глаза – красно-кровавые они слепо уставились в потолок, из горла послышался глухой рык, мощное тело напряглось, вены на шее и руках вздулись. В этот миг Светка за моей спиной вскрикнула, закрыла рот руками, отвернулась. Потом глаза Глеба закрылись, и он снова замер в умиротворенной и расслабленной позе.

– Кто это? – вырвалось у меня. Я тряхнул головой. – Господи, я имею в виду, что с ним? Что с ним такое?

– Это Глеб, Никита, – сказала тихо Света. – И я не знаю, что с ним. И никто не знает.

– Как так? Ты же видишь, что он не в порядке?

– Вижу…

– Его как будто избили! – кричал я, больше от испуга и непонимания. – После того, как отвезли в больницу! Он на дороге просто потерял сознание, но был нормальным! А сейчас посмотри на кого он похож! Посмотри на его глаза!

Света отшатнулась от меня к стене, прижалась, испуганно глядя на меня.

– Я знаю! – вскрикнула она. – Я видела его, когда привезли! Он был нормальным!

– И что? Его здесь что ли избили?

Она опустила глаза, тихо заплакала.

– Его никто не бил, Никита. Он сам…

– Что значит «сам»? – наступал я на нее. Света словно впечаталась в стену.

Я краем глаза заметил в ее взгляде что-то странное. Чтобы убедиться, протянул руку, приподнял ее подбородок, сказал, как можно спокойнее.

– Света, посмотри на меня, пожалуйста.

Она расслабилась, подчинилась.

И тут я увидел ее глаза. У нее не было зрачков. Просто белые, чистые, без зрачков глазные яблоки. Я даже не сразу поверил своим глазам. У нее что, какие-то модные бесцветные белые линзы? – возникла первая мысль.

– Что у тебя с глазами? – естественно спросил я.

Поднятые в удивлении брови не были наигранными.

– Ничего. А что?

Я смотрел в ее широко раскрытые испуганные глаза без зрачков и мысленно щипал себя не веря в происходящее.

– У тебя нет зрачков! Ты знаешь об этом?

– Что? – удивление ее было искренним. – О чем ты? Что ты несешь? Да при чем здесь вообще я? – Она махнула рукой на Глеба. – Ты посмотри, что с ним! Это тебя не пугает?

– Вижу, – сказал я. – Но и вижу, что с тобой. С тобой тоже не все в порядке.

– Да о чем ты?

– Сходи и посмотри на свои глаза в зеркало.

– ?

– Просто сходи, ладно?

Света затопталась на месте, еще раз кинула взгляд на Глеба, но послушалась и вышла.

Я вспомнил вчерашнюю тетку в окошке приемного отделения. У нее ведь тоже было что-то с глазами. Это новое заболевание? Вирус какой-то новый?

Я снова подошел к Глебу. Наклонился к нему, осторожно прикоснулся к руке – теплой, обычной человеческой руке, тихо спросил:

– Глеб, дружище, ты меня слышишь?

В ответ мне было тихое, мерное дыхание. Никакой другой реакции. Я его ущипнул за предплечье – ноль эмоций.

– Что ж с тобой случилось-то? Что произошло?

В ответ – тишина и никакой реакции вообще. У него ведь тоже что-то с глазами. Но они не белые, как у Светки, и не черные, как у той тетки. Они совсем другие, да к тому же воспаленные, вспухшие. Почему такая разница? Они чем-то разным болеют? Господи, голова идет кругом!

Хлопнула дверь, в проеме появилась Света, подбежала ко мне, будто защищая своего друга от меня.

– У меня, Никита, с глазами все нормально, понял? – сказала она не глядя на меня. – А что ты скажешь про Глеба? Ты понимаешь, что с ним? Что у вас произошло на дороге?

Она повернулась ко мне, ожидая ответа. Я посмотрел в ее молочно-белые и какие-то пустые глаза. Пустые, безэмоциональные.

– Я не знаю, Света. – сказал я, повернулся к выходу. – Не знаю. Вообще сам не понимаю, что происходит.

И вышел из палаты.

В дверях бросил последний взгляд на Глеба и нависшую над ним Светку.

Это какой-то сюрреализм. И я стал его невольным участником.

* * *

По дороге к Петровичу, я пытался заглядывать в глаза всем встречным.

Идти было недалеко, и встречных было не так уж много, но за эти пятнадцать минут я пережил настоящий шок. Почти у каждого был слеповато-белый цвет глаз! Наверное, из десяти встречных белыми глазами обладали девять, и только один попался с абсолютно черными, почти как у той тетки! Скорее всего, она была еще на начальном этапе заражения.

Я поднимался на этаж Петровича не чувствуя под собой ног. И когда меня впустили в квартиру, ничего не слыша вокруг, я прошел в комнату и упал обессиленно в кресло.

Петрович и Серый словно не заметили меня, продолжая о чем-то спорить. Где-то из глубин сознания до меня стали доходить их слова.

– Это точно! – говорит Серый, – ты видишь так же, как и мыслишь!

Петрович прищурился.

– Что ты опять имеешь в виду, плюгавый?

– Ну, я же говогю, Никита, – обратился ко мне Серый, – тугой на все огганы!

Петрович медленно встал с кресла, с металлическим хрустом сжал банку пива жилистой рукой.

– Ты мои органы не тронь, понял? – прорычал он. – Я твои не трогаю, и ты мои не тронь! У меня с ними все в порядке! Уж всяко получше твоих, куриных!

Серый подскочил, поправил очки, подбоченился, как петух, собравшийся принять вызов конкурента.

Я поднял глаза, взгляд стал фокусироваться. И первым делом я стал рассматривать их глаза. Они тоже изменились? Заразились?

Петрович в этот момент уже повернулся спиной и вышел на кухню. Серый, довольный маленькой победой, сел в кресло, повернулся ко мне. Что-то сказал, но я не расслышал, потому что увидел его глаза. Они были такие же белые, как и у Светки.

Я, видимо, ахнул от неожиданности, потому что Серый сразу же подскочил и наклонился ко мне с озабоченным видом.

– Что? – отпрянул я от него.

– Я говогю, все ногмально?

– Да, нормально, – отмахнулся я, старательно отворачиваясь от его взгляда.

Серый пожал плечами и бухнулся в кресло, приложившись к банке.

Я встал, и пошел на кухню за Петровичем, чтобы убедиться, что это и его не миновало. Только зачем? Не знаю. Я попал в эту странную игру, и хочу чувствовать себя уверенным в этой реальности.

Петрович попался навстречу в коридоре, слегка, но преднамеренно толкнув плечом. Глаза его я не успел увидеть – он шел набыченный, глядя себе под ноги. Ухмыльнувшись, посмотрел ему вслед и зашел на благоухающую деревенскими ароматами кухню. Сразу вспомнилось деревенское детство, когда каждый выходной бабушка разводила выпечку – шанежки, булочки, пирожки, даже элементарные блинчики. У меня даже слюнки потекли, ей-богу!

Хозяйка, Клавдия Егоровна, встретила меня искренней улыбкой.

– Ой, Никита! Я даже не заметила, когда ты пришел! Кто тебя запустил?

Я развел руками. Честно, я даже не помнил этого, настолько был не в себе. Думаю, как я вообще в таком состоянии нашел их квартиру…

– Наверное, было открыто, – соврал я. И, скорей всего, не ошибался.

Я сел на табурет, стал наблюдать за руками хозяйки, ловко управляющейся с противнями, которые словно сами доставались и загружались в духовку, а хозяйка была лишь доброй волшебницей. И ароматы, конечно, были, я скажу…

– Никита, ты мне скажи, – прошептала Клавдия Егоровна, наклонившись ко мне, – мой-то что, уже выпивши был?

– Нет, – ответил я. – Ну, не знаю, может без меня, пока я к Глебу ходил. А почему вы так решили?

– Да ведет он себя как-то странно, – сказал она и украдкой заглянула в комнату. – Да и глаза у него какие-то мутные, будто уже приложился…

Я пожал плечами.

– Ничего такого за ним особенного я не заметил. Он, по-моему, всегда такой, нет?

– Не совсем, – серьезно сказала она. – Не совсем. – Она сняла с вешалки кухонное полотенце и нервно затеребила в руках. – Я тебе сразу скажу, что думаю, Никита. Вы же друзья?

Я тут же кивнул, ну а как же.

Она посмотрела на меня своими чистыми, обычными, человеческими глазами, спросила.

– Я же вижу, что-то не так. Я чувствую это. И он не такой, как обычно. Он какой-то… ну…

Из комнаты донеслись крики. Опять эти чудики о чем-то спорят, не иначе.

Клавдия Егоровна снова посмотрела на меня, улыбнулась.

– Вы, может, взяли какую-то гадость в киоске паленую, а?

Я замотал головой, мол, да вы что!

– Ну ладно, ладно. Верю. – Она тяжело вздыхает. – Хорошие вы ребята. Ты, Глеб, Сережка… Ну иди уже иди, нечего тут со мной. Я ведь знаешь, говорить-то могу сколь угодно. Не с кем вот только. Мой-то, знаешь ведь какой…

– Знаю.

– Никита! – донеслось из комнаты. Серый явно нуждается в помощи.

– Иду, иду! – кричу я, встаю и, неловко потоптавшись в дверях, ухожу в комнату.

В комнате Петрович чинно и важно ходил от стенки к дивану величественно, заложив руки за спину, как царь по своим покоям, иногда оживленно жестикулируя и, по всей видимости, вдалбливая «неразумному отроку» Сергею что-то очень важное и глубокомысленное. Тот сидел с отсутствующим видом, перелистывая очередной пожелтевший от времени журнал «Огонек». На столике перед ним расставлены тарелки с салатами и порезанным салом, все это почти не тронуто, в отличие от большой бутылки водки, выпитой примерно на треть.

– Ну, понял ты, наконец? – спросил Петрович, поставив в своей речи напоследок жирную точку, видя, что я вошел.

– Да понял, понял! – нехотя ответил Серый.

– Ни хрена ты не понял, – махнул на него Петрович и, обратился ко мне. – Никита, наконец-то! А мы уж думали так и просидишь весь вечер на кухне с моей э..!

Я сел на диван, пытаясь уловить его взгляд. Петрович ловко разлил по стопкам, потер глаза.

– Ну, гаврики! – он поднял свою стопку. – За праздник!

– Праздник, ага! – повеселел Сергей, поднимая свою стопку.

– Да, праздник, Сереженька! Ты нужды не видал! В девяностые ты еще только родился, а мы вот на своем горбу…

– Чей-то не вижу у вас горбов, перестройщики! – ляпнул Серый и замахнул.

– Знаешь что, Сереженька, – Петрович от негодования даже опустил руки. – Ты вот иногда как ляпнешь – в морду тебе дать сразу хочется…

– Чего это? – удивился Сергей, едва не поперхнувшись от внезапной перемены в голосе коллеги.

– А того это! Нужды ты не видал, мальчик. Свобода тебе по рождению дана. А мы ее кровью выбивали! Но вот сейчас на кой мне такая свобода – когда все есть и купить не на что? А? Молчишь? Вот и молчи, коль ни хрена не знаешь в этой жизни!

Сергей удивленно посмотрел на меня.

– Чего это он, а?

Петрович падает в кресло и начинает кулаками растирать себе глаза.

– Что у тебя с глазами, Петрович? – спросил я, закусывая свежим салатиком.

– Да черт его знает! Щиплет и режет, будто на сварку насмотрелся, хотя ничего такого… сам не пойму.

Я подошел к нему, присел на корточки у его ног.

– Ну-ка покажи. Да убери ты руки-то.

Петрович нехотя убирает руки. Я всмотрелся в его глаза. Вот, началось и у него – глаза темно-серые, без зрачков и всяких прожилок, словно накачанные дымом шарики или аккуратно покрашенные серой краской.

Я посмотрел на Сергея и подозвал его.

– Ну-ка, студент, посмотри. Может ты чего-нибудь умного скажешь.

Серый, нехотя оторвался от стола, подошел. Натянув на переносицу очки, вгляделся в лицо Петровичу.

– Хм, что-то стганное, Никита, согласен, никогда такого жирного прыща не видел.

– Да что ты вообще в жизни видел, чучело в биноклях! – огрызнулся Петрович и отпихнул его.

– Да кое-что и видел! – обиделся Серый и спешно вернулся на диван. – Больно-то мне и надо было смотгеть!

– Вот и не лезь больше ко мне!

Я подсел к Серому, схватил за руку, прошептал прямо в лицо.

– Ты что, ничего не заметил? В его глазах?

– Да ты что! – отстранился он. – С тобой все нормально?

Петрович встал, угрюмо ворча, подошел к столику. Серый весь сжался. Мне даже показалось, что у него коленки начали дрожать. Но Петрович спокойно налил себе полную стопку, залпом опрокинул и кинул вслед маленький маринованный огурчик. А потом его чернеющий взгляд уперся в Сергея, пока челюсти судорожно, со злостью перемалывали закуску. Серый молча опустил глаза и покраснел, разглядывая рисунок на ковре под ногами.

Петрович шумно сглотнул, открыл рот, чтобы что-то сказать, но, глянув на меня, улыбнулся и вернулся обратно в кресло. Серый облегченно вздохнул и неуверенно поднял глаза.

Тяжелое молчание затянулось.

– Ну так что притихли? – сказал я. Серый от неожиданности вздрогнул. – Петрович, видимо решил теперь пить в одиночестве? – я кинул на него осуждающий взгляд, тот как-то театрально отвернулся.

– Ладно, – продолжил я, – Серега, наливай.

Сергей, не поднимая глаз, трясущимися руками наполнил две стопки. Мы молча чокнулись и выпили, после чего он снова тупо воткнул взгляд в пол.

Напряжение нарастало.

Петрович зло сверкнул на меня потемневшими глазами.

Из коридора выглянула Клавдия Егоровна.

– Ребята, горячее будете? Я пельмешки сварю…

– Не надо ничего! – неожиданно выкрикнул Петрович.

– Ну, как же не надо…

Петрович вскочил, затряс нервно руками.

– Ты что, карга старая, не поняла что ли? Тебе говорят: ни-че-го не на-до!

– Миша, ты чего? – говорит она сдавленно, пятясь обратно в кухню.

Вот как! Ну дает, подумал я. Такого я от коллеги точно не ожидал. Кинул взгляд на Серого, но тот, кажется, еще глубже наклонился к ковру, словно пытаясь разглядеть что-то там совсем мелкое, пыль, может быть? Как я понял, от него сейчас проку никакого нет.

У Клавдии Егоровны, продолжающей стоять в коридоре, глаза наполнились слезами. Нормальные глаза. Видно, что она не ожидала от мужа такой грубой выходки.

– Петрович! Ты чего разошелся? – спросил я, вставая.

Он кинул на меня злобный взгляд, перевел на Серого, на свою жену.

– Что, вам что-то не нравится? Так в чем же дело? – рука его взметнулась и указала на входную дверь. – Можете все проваливать отсюда! И чем быстрее, тем лучше!

– Миша, как можно, – бормочет его жена за спиной. – Они же твои гости, друзья…

– Да мне насрать! – крикнул он и с вызовом посмотрел на меня, потом повернулся к жене. – И ты тоже можешь проваливать!

– Ты не прав, Петрович… – возразил я, делая шаг, но он сразу заткнул мне рот.

– А ты, Никита, не лезь! Это моя жена и мой дом! Так что…

И снова рука как шлагбаум указала на дверь.

Клавдия Егоровна за его спиной показала мне жестами, мол, не нагнетай, он не в себе, идите с богом.

У меня за спиной словно тень мелькает Серый, хватает свои вещи и исчезает за дверью.

– Ну? – слышу я злобный рык возле уха.

Поворачиваюсь и упираюсь носом в ухмыляющуюся физиономию Петровича и глаза, полыхающие черным, как угли, огнем.

– Вам особое приглашение надо?

Я медлю, знаю, что мне Петрович точно ничего не сделает, заглядываю ему в глаза. Но прочитать за черной завесой какие-то разумные мысли не удается. Их там попросту нет. Лишь безмерная злость, ненависть ко всем и слепая решимость сумасшедшего, готового идти до конца.

Именно в этот момент я стал догадываться в различиях людей с черными и белыми глазами.

ГЛАВА 6.

Серый убежал вниз по лестнице. Я стал спускаться следом, думая о Клавдии Егоровне. Я не видел цвет ее глаз, потому что она никогда при мне не снимала очки-хамелеоны – настолько они были привычны на ее лице. А под темными стеклами цвета глаз почти не видно, я даже их натурального цвета не знаю, не то что сейчас. Хотя, судя по ее поведению, они точно не черные.

Именно в эти минуты, пока я спускался по лестнице, мне пришла в голову мысль. Почему я видел только два цвета – черный и белый? Не считая Глеба. Но у него, видимо, какое-то другое заболевание или ее форма более серьезная, может, потому он и лежит без сознания в больнице. Остальные же люди живут обычной жизнью, чувствуют себя нормально, изменилось только их поведение.

И ведь это явно какое-то заболевание. Может инфекция? Вирус, заражение, эпидемия?

Я вышел, Серый стоял под козырьком подъезда, обхватив себя руками, и мелко вздрагивал. На улице и в самом деле было свежо, моросил мелкий холодный дождь, редкие прохожие спешили по тротуарам под зонтами или капюшонами.

Я тронул Серого за плечо. Он встрепенулся, повернулся ко мне.

– Что такое с ним случилось? – спросил он, широко раскрыв белые и грустные, как у собаки, глаза.

– Я не знаю. Мне кажется, он всегда такой был.

– Не был он таким никогда! Такое с ним пегвый газ!

Я решил спросить в лоб.

– А ты заметил, что у него глаза черные?

– Что? – не понял Серый. – Что значит «чегные»? Ногмальные они у него, только… злые!

– А у меня какие? – спросил я, приблизив к нему лицо.

Он мельком глянул мне в глаза, потом окинул взглядом с головы до ног и чуть отодвинулся.

– Ногмальные, зеленые какие-то, вгоде. Не знаю. А почему ты такие вопгосы задаешь? Пги чем тут цвет глаз?

– Да потому что у тебя они, например, сейчас белые, как молоко, – сказал я.

– Что?

– Не веришь, сам убедись. У тебя телефон с собой?

Роясь в карманах, он усмехнулся.

– У тебя, Никита, тоже с кгышей сегодня не все в погядке, ты знаешь?

Я пожал плечами, наблюдая за его суетливыми поисками и включениями телефона. Наконец он включил фронтальную камеру и посмотрел на себя, как в зеркало. Долго смотрел, несколько секунд, наверное, то отдаляя, то приближая телефон к лицу. Я затаил дыхание. Не заметно, чтобы он сильно удивился.

Он посмотрел на меня поверх телефона.

– Это что, Никита, такие шутки у тебя? Глупые, я тебе скажу.

– Так что ты увидел?

– Что, что… Глаза свои увидел, что же еще?

– И?

– И что? Что ты хочешь от меня услышать? Ногмальные они у меня, обычные! – и тыкает мне в лицо снимок со своего телефона. На селфи видно, что глаза белые. Я задаю естественный вопрос:

– И это по-твоему нормальные глаза?

Он сокрушенно вздыхает, оглядывается на дверь подъезда, обращается ко мне.

– Может мы уже пойдем отсюда? Я домой хочу.

– Пошли, – сказал я, и меня осенила новая догадка. Значит, измененные или зараженные сами не видят в себе изменений, не чувствуют заражения. Что это за болезнь такая? Голова кругом…

В это время Серый вышел на тротуар под моросящий дождь и оглядывался по сторонам. Лицо выражало тревогу и растерянность.

– Ты чего? – спросил я, подойдя к нему.

Он посмотрел на меня совершенно безумными и белыми глазами, прошептал:

– Я не знаю куда идти!

Вот так новости. Час от часу не легче.

Похоже, это заражение начинает проявляться побочными эффектами. Если у Петровича это необоснованная агрессия, то у Серого, наоборот, отупение и апатия.

Серый продолжал смотреть на меня испуганными глазами. Кажется, вот-вот заплачет, как ребенок. Было и смешно и страшно видеть это.

Я похлопал его по мокрому плечу.

– Пошли, я тебя провожу.

Он послушно кивнул, доверившись мне, и мы, не замечая моросящего дождя, не спеша пошли тихими дворами.

По дороге почти никто не попался. Пара пешеходов и несколько машин. Из-за дождя, глаза встречных увидеть не удалось – все прятались под зонтами или капюшонами. А в остальном вели себя, как обычно. Ничего не выдавало их принадлежности к звероидам или зомбакам – так я неосознанно разделил два типа зараженных. Звероиды и зомбаки.

Завернув за угол длинного дома, мы перешли аллею проспекта и на другой стороне вышли сразу к подъезду Серого. Я остановился.

Серый поднял глаза и, видимо узнав знакомые стены, расцвел в улыбке, только что в ладоши не захлопал от радости.

– Мой дом! – махнул он рукой. – Это мой дом! – И с радостным вскриком побежал к дверям.

Все, у парня кукушка съехала.

Совсем.

Я вытер с лица капли дождя, постоял минуту у дверей подъезда, пока Серый с радостными воплями вбегал на свой этаж.

И только одна страшная мысль крутилась в голове: ведь это только начало. Начало чего-то большого и страшного. И болезнь эта будет только усугубляться.

В кармане зазвонил телефон. Я вздрогнул, достал трубку. На экране надпись «Маринка».

– Ты где пропадаешь? – набросилась она.

– Нигде, у Петровича были, – ответил я и двинулся не спеша к дому. – Ну ты же знаешь у нас ритуал: каждый раз после получки мы собираемся у кого-нибудь дома и…

– Да знаю я! – перебила она. – Чего ты мне рассказываешь! Сейчас-то ты где?

– Я проводил до дома Серого и теперь сам иду домой.

– А что Серый до того нажрался, что до дома дойти не мог?

– Ну, что-то в этом роде, – ответил я, считая, что подробности ей знать не обязательно. – Он себя плохо почувствовал.

– Слушай, Ники-пупсик, хватит надо мной постоянно прикалываться!

– А я и не прикалыва…

– В общем хорош болтать! У меня батарейка садится. Я тебе, как обычно, звоню напомнить, что мы сегодня обещали со Светкой встретиться на дискотеке в парке, а потом идти в ночной клуб. Ты, как обычно, забыл?

– Да, вроде того, – лениво ответил я. Сейчас я меньше всего хочу видеть и Маринку и ее подружек.

– Вроде того? Ты что издеваешься? У нее же день рождения!

– Ну и что.

– Как ну и что? Мы должны поздравить ее.

– Почему «мы»? Она же твоя лучшая подруга, а не моя. Вот и поздравляй ее сама…

– Я что одна что ли должна быть? Я с тобой хочу! Что я одна буду делать?

– А я не хочу никуда идти! – огрызнулся я, а потом вспомнил. – И вообще-то она сегодня на дежурстве в больнице. С Глебом.

– Что? Как? У нее же выходной должен быть! Она…

Тут связь оборвалась. Наверное, батарейка сдохла, с облегчением подумал я, кинул телефон в карман.

Через минуту он опять противно заверещал.

Ну уж нет, хватит! Я не глядя выключил телефон. Пусть теперь звонит, сколько влезет.

У меня начала болеть голова. Я надеюсь, что это от проходящего похмелья, а не от той… непонятной заразы.

На всякий случай я потер глаза, проморгался. Нет, с ними вроде все нормально, хотя, как это определишь? И тут же достал телефон, включил камеру, навел на глаза, сделал снимок. Посмотрел и облегченно вздохнул – цвет глаз обычный. Потом усмехнулся – ведь Серый тоже никаких сам у себя изменений не увидел! Значит, и я у себя не увижу!

Черт!

Нет, это просто какой-то сюр.

Надо выпить, или я с катушек съеду. Тогда, может, и голова болеть перестанет.

Я свернул в ближайший киоск, постучал в окошко.

Из окна появилось опухшая злая небритая рожа.

– Чего надо?

По виду, он словно брат той тетки из больницы – черные злобные глаза, недовольство от одного обращения к нему, какое-то превосходство так и сквозит в этих людях. Ведь это я обратился к нему с просьбой – и не важно, бутылка пива или консультация о пациенте. Они будто бы берут власть надо тобой – дать-не дать, ответить-не ответить…

– Ты чего хотел-то? – снова задает вопрос рожа, свысока изучая меня. Вид, наверное, печальный: мокрый, жалкий, как бездомный попрошайка.

– Коньяка. Бутылку. – Говорю я.

Он ставит на прилавок армянский три звездочки.

Я показываю ему за спину.

– Нет, пять, вон ту.

Он что-то недовольно бормочет, меняет бутылку и издевательски добавляет:

– Оплата только наличными, терминал не работает!

Я сунул ему несколько купюр. Он порылся в коробочке, провозгласил:

– Мелочи на сдачу нет!

Я ухмыльнулся, взял бутылку и пошел. За спиной хлопнуло окошко.

От киоска до дома рукой подать, пару домой пройти.

Я заспешил поскорее с улицы, промок уже до нитки, да и желудок урчал от голода. Почти бегом покрыл расстояние до подъезда, ворвался внутрь, отряхивая куртку от сырости, вбежал на свой этаж. Открыл дверь ключом, тихо вошел в прихожую и прислушался. Похоже Маринки не было. Пошла к Светке в больницу? Возможно. Нашим легче. Ее я сейчас точно видеть не хотел.

Одна только мысль промелькнула: а у нее какой цвет глаз?

Сам себе усмехнулся: если судить по ее характеру, то точно черный. Все-таки она довольно злобная сучка, чего уж там. Но красивая. Это у нее тоже не отнять. Почему так редко бывает, что красота совпадает с характером, ведь в человеке, по словам классика, должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Да уж, должно. В идеале. А по факту…

В холодильнике я раздобыл кусок вчерашней пиццы, подогрел, нарезал лимон, взял стопку из шкафчика и со всем этим завалился в комнату. Расставил на столике, хлопнул первую и, не закусывая, включил телевизор: может там какие-то новости будут обо всем происходящем? Ведь не один я все это вижу?

В стране, да и во всем мире все было по-прежнему. Где-то война, где-то стройка, где-то коррупция. В общем, там, в глобальной реальности, все как обычно. Наш задрипанский городок никому не был известен. И никому не заметен. Хоть атомной бомбой его снеси – промелькнет скупая строка в общем потоке на ленте новостей. Один из тысячи городок затеряется в массе более глобальных и важных событий.

После опустошенной половины бутылки, стало немного легче, как-то воздушнее. Сидя в четырех стенах своей квартиры, все находящееся снаружи казалось другой реальностью, словно кино.

Под монотонное бормотание ведущих с экрана стало клонить в сон. Вот и прекрасно, подумал я. Самое то, расслабившись, спокойно отдохнуть.

Неожиданно громкая мелодия телефона, встряхнула меня, выводя из полудремы.

Если это Маринка – пошлю ее ко всем чертям, достала!

Я поднял телефон из-под столика (как он там оказался?), поднес экран к лицу: Ольга.

Вот уж неожиданно!

Я подобрался, сел прямо, прокашлялся в сторону, надеясь, она не поймет мое состояние.

– Да? – отвечаю я.

– Никита, привет! – слышу ее голос, всегда заставляющий меня волноваться.

– О, Оля, привет! Как ты? – спросил я, заметив, что голос у меня все-таки слишком радостный.

– Да ничего, помаленьку. А ты?

– Да тоже живем, знаешь, работаем, – я откашлялся. Меня всегда раздражают разговоры «ни о чем», кроме почему-то случаев, когда звонит Ольга. Ее голос всегда успокаивает меня, дает силы, а сердце заставляет биться сильнее. И даже не важно, о чем мы говорим. Просто слышать ее голос для меня как ностальгический бальзам на измученную душу. Особенно сегодня, как никогда я рад ее слышать.

Она спрашивает о родителях, о работе, о погоде. Я отвечаю штампами, коротко. Я хочу больше слышать ее голос, мелодичный, глубокий, а не свой. Просто слышать ее.

– Я тут хотела тебе сказать, вернее, спросить, – после небольшой паузы говорит Ольга, немного изменившимся голосом. Я понимаю, что, собственно, ради этого вопроса она и звонит.

– Вчера я услышала твой голос, – продолжает она, подбирая слова, – прямо в голове…

– Да? И что я там тебе нашептал? – стараясь иронично, но, как всегда неумело, вставил я.

– Ты меня предупреждал, – говорит Ольга, не обращая внимания на мои намеки, – очень настойчиво. И я послушалась тебя.

Я слышу ее волнение в голосе. Для нее это очень важно, хотя, о чем идет речь, я не понимаю.

– И что же было дальше? – спрашиваю.

– Ничего не было, – отвечает Ольга, – я пришла домой, хотя очень волновалась, но там тоже было все нормально.

Мы оба молчим, потом она спрашивает:

– А ты ничего не помнишь?

– Нет, – уверенно отвечаю, – а что?

– Ну, может, ты думал обо мне?

– 

Я часто… думаю о тебе, – сказал я прямо, чувствуя, как краснею от такого признания. – Вот сегодня все утро о тебе думал. Сам хотел звонить… а тут ты…

– 

Это было в обед, часов в двенадцать, – продолжила она. – Ты как будто предупреждал меня. Я почувствовала твой голос внутри. Ну как телепатия, что ли. Ты не помнишь, о чем думал?

– 

Нет, я не помню. Я проваливался за обедом…э-э, – я подбирал слова, – ну, будто заснул на ходу. Секунды на две всего, но ничего во сне не видел. Вроде. Нет, точно.

И снова подумал, слышит она мое волнение, как часто забилось сердце? Но тут же, вспоминая и осознавая свою вину перед ней, я не решился открыто выражать свои мысли.

– Может ты просто не помнишь? – допытывается она. – Знаешь, иногда проснешься от кошмара, а через минуту о чем он был, что тебя напугало – вспомнить не можешь…

– Может. Я не знаю, – говорю я. С сожалением сознаю, что разговор подходит к концу. – Я вообще с трудом понимаю, что ты хочешь сказать, про что ты говоришь.

– Ну, ладно, – вздыхает Ольга, – может, мне это только показалось, послышалось.

Мы снова молчим, наверное, минуту. Никто не решается закончить разговор. Хотя я, не скрою, отмечаю это с удовольствием. Я кидаю взгляд на свое отражение, вижу в нем влюбленного школьника. Когда Ольга вновь заговаривает, я вздрагиваю от неожиданности. Голос ее становится другим – тихим и грустным.

– Ты… если будешь в Перми, то это… заходи, не стесняйся. Ладно?

– Конечно! – чуть не кричу, но останавливаю себя. Потом, спустя несколько минут после разговора, я пожалею об этом. Надо было закричать! Надо было сказать ей все, что спрятано в душе, что томит, мучает, не дает жить! Ведь и она ждала этого! Я слышу ее голос, я чувствую ее!

Но говорю:

– 

Даже не знаю. Никак не получается. Работа все, работа…

– 

Да, я понимаю. Ну ладно, привет родителям. Пока.

– 

Пока.

Дурак, дубина, тупица!

Когда Ольга отключается, я еще долго сижу и слушаю гудки, будто ожидаю, что она вот-вот вернется, и мы продолжим разговор. Но гудки идут, а она не возвращается.

Я, как во сне, отключаю телефон, он падает на столик, а я наливаю еще коньяка.

Зачем она позвонила? Зачем она вообще звонит?

… гудки идут, а она не возвращается.

Но почему, почему? Почему она там, а я здесь? И оба мучаемся, я знаю, чувствую это.

Я даже и не помню, зачем она звонила.

Да это не важно.

Наливаю еще, невидяще смотрю на экран: счастливая семья на экране поедает. Пришельцы почему-то не довольны.

… а она не возвращается.

Сердце начинает ныть, на экране цветные пятна.

В горле застрял ком, никак не удается его запить. Все стоит и стоит, гад, мешает дышать.

Нет. Это другое. Из глаз катятся скупые слезы. Вокруг все расплывается. Хочу встать, но голова кружится. Падаю обратно, сворачиваюсь клубком. Так лучше. Но не легче.

Почему? Почему все так неправильно? Почему…

Лицом в подушку, чтоб никто не видел и не слышал.

… не возвращается.

С закрытыми глазами в голову опять полезли разные мысли. Я подумал о Глебе, о Петровиче, о Сером. Потом вспомнил Светку, Маринку. И эти глаза, глаза – страшные черные, безразличные белые, пугающие кроваво-красные. В это же время опьяненное сознание стало кружить, заворачивая в черную воронку неизвестности, опасности, страха и безнадежности. И нереалистичности происходящего.

Словно перемещаясь в этом состоянии в другую реальность, я стал что-то понимать. Или мне это только так казалось? Но мне в этот краткий миг, это я точно почувствовал, удалось ненадолго прикоснуться к чему-то другому, чуждому, неземному. Словно ладонью прикоснулся через тот шар на дороге – обжигающе холодного – к другому миру, другому измерению.

А потом картинка резко сменилась, словно меня отключили, и я опять провалился в темноту. Вверх ногами в черную бездну, в пустоту и в одиночество.

Глава 7.

Глеб все слышал, и все видел.

Все, кто приходил к нему, кто ухаживал – все их разговоры, действия. Только не ощущал их касаний к себе. Не чувствовал своего тела. В какой-то момент он даже стал сомневаться в реальности своего тела. Словно его разум стал существовать отдельно от тела. Смущало еще то, что реальность была видна ему через эту мутную паутину, пленку. От которой и звуки тоже заглушались.

Но помимо этой – искаженной, но реальности, – он стал ощущать нечто, возникающее словно бы изнутри его собственного сознания. Будто внутри него тоже кто-то был, и его влияние усиливалось. Это нечто медленно, но верно поднималось из глубин его разума, расправляло плечи, дышало все увереннее полной грудью, осматривалось в новой для себя реальности, обретало силу. Оно становилось не просто частью самого Глеба, а завладевало им, все настойчивей заставляя выполнять свою волю.

И самое страшное, что Глеб, ощущая это воздействие, ничего не мог изменить. Он потерял волю управлять не только своим телом, но и разумом. Это нечто стало менять восприятие мира вокруг. Искажая его под себя, под свои неведомые Глебу цели.

А они были.

Нечто имело свои Цели, обретя силу беззащитного в этой ситуации Глеба. До кома в горле и бессильных слез в глазах, Глеб стал понимать, что не в силах противостоять этому вторжению в свое сознание.

Эта кома стала пристанищем для вторжения извне. Бессилие его ситуации стало силой, проявлявшейся, просыпающейся внутри его сознания. И эта сила начинала преобладать…

В самом начале, когда Глеб пришел в сознание, все воспринималось еще по-другому. Беспомощным, но он полностью был собой.

Он видел и слышал медсестру, разговаривающей с ним. Стыдным для него были процедуры мытья еще крепкого, тренированного тела, замена подгузников, протирания его влажными полотенцами с переворачиваниями. Но потом он к этому привык, и даже не без интереса наблюдал, как они, каждая по-разному, относились к его телу. И даже стал разговаривать с медсестрами – а они менялись каждый день, – с каждой о своем. Та, что бережно к нему относилась, восхищалась его телом, он мог спокойно рассказывать о себе, о том, как он потом и кровью развивал себя в зале. Развивал не только физически, но и духовно – ведь без этого не может быть настоящего прогресса. Ни в чем. Сила тела и сила духа не разделимы. И каждый раз рассказывал этой медсестре о своих тренировках, о поднятых весах, о сбалансированном питании, правильном отдыхе, духовном настрое. Рассказывал как можно больше и подробнее в те недолгие минуты, пока она за ним ухаживала. Другой же медсестре, которая свои обязанности исполняла грубо и пренебрежительно, он этого, конечно же, не рассказывал. Он сначала пытался ей что-то объяснить, просветить, но потом бросил эти попытки достучаться до абсолютно нечувствительной особы. Просто стал молчать. И терпеть. Унизительно.

Одна девушка, как он узнал позже, ее звали Света, отличалась от всех медсестер вместе взятых. Она его просто боготворила. С ней ему не нужно было ничего говорить. В эти минуты он только и делал, что слушал ее. Она без умолку говорила. Иногда ее рассказы были веселыми, иногда саму доводили до слез. Прижимаясь к нему, целуя в щеку или в лоб, она шептала нежные, теплые слова, почему-то тихо и постоянно оглядываясь на дверь. Она признавалась в любви, в забавных грехах, раскаивалась в чем-то, рассказывала какие-то простые житейские истории. Она Глебу, конечно, нравилась больше всех. Потому что он ей нравился как человек. Глеб понимал, что она была очень близка ему в той, реальной, жизни. Но, к своему глубочайшему сожалению, не мог вспомнить почему.

Нет, был один момент, когда к ней пришла подруга, и они вместе были с ним. И разговаривали.

Словно с ватой в ушах и пеленой на глазах, но он еще помнил этот разговор.

– Это Глеб? – спросила одна темноволосая девушка, робко заглядывая в дверной проем.

– Да, – сказала Света, прижала палец к губам. – Проходи, только тихо.

– Ты что, боишься, что мы его разбудим?

– Да не в этом дело, дура…

– Это кто дура?

– Да тихо ты! Нам нельзя сюда, Марина, как ты не понимаешь! Зайди и дверь закрой.

– Ну ладно, чего орать-то.

Они подошли к Глебу, сели на стульчики. Света смотрела на него, затаив дыхание. Марина обвела взглядом помещение, перевела равнодушный взгляд на Глеба, потом, усмехнувшись, посмотрела на подругу.

– Ты такая влюбленная, даже противно, – сказала она.

– А ты с Никитой не такая что ли?

– Вот еще!

Света не сводила взгляда с Глеба.

Марина оглядела ее пренебрежительно.

– И что ты в нем такого нашла, не понимаю.

– Он красивый…

Марина прыснула.

– Ой ты боже мой! Совсем что ли? Чего в нем красивого? Здоровенный амбал. У него и не стоит, наверное, от своих пищевых добавок и разных стероидов.

– Да что ты такое говоришь! – вскинулась Света, повернувшись к подруге.

– Да что знаю, то и говорю! Все они одинаковые. Только штанга у него на первом месте.

Света на это промолчала, сжав зубы. А Марина, прищурившись, продолжила.

– Ты что, влюбилась в него что ли?

– Может и влюбилась, а что?

– Да ничего. Глупо.

– И что здесь глупого?

– Боже мой, Светочка! Когда же ты поумнеешь-то! – Марина посмотрела на подругу уничтожающим взглядом. – Он-то об этом знает, хотя бы?

Глеб хотел сказать, что да, знает, и именно в эту секунду испытал к ней такие же чувства. Но на самом деле только подумал об этом. Хоть кричи – никто из них и не услышит сейчас, к сожалению.

– Он не знает, – тихо произнесла Света. – Может, и вообще никогда не узнает.

– К счастью для тебя, дура.

– Перестань называть меня дурой!

– Если не лучшая подруга тебе это скажет, то кто же еще? – Марина встала, кинула взгляд на Глеба и собралась было идти к дверям, как случилось что-то странное.

Глеб это почувствовал в первую очередь. В долю секунды картинка перед ним из мутно-серой сменилась ярко-красной, кровавой, грудь вздыбилась, голова оторвалась от подушки, изо рта вырвался сдавленный хрип. И в этот краткий миг он увидел глаза этих девушек, отшатнувшихся от него. У Светы они были абсолютно белыми, а у Марины черными, как угли. В алом мареве он отчетливо увидел два белых продолговатых пятна и два черных.

Потом они погасли, а он провалился в черноту.

А когда снова обрел возможность видеть и слышать, – в привычном сером мареве никого из них рядом уже не было. А сидела медсестра и протирала ему лоб салфеткой. Та медсестра, и Глеб был этому рад, которая была к нему более благосклонна. Не зная ее имени, он про себя назвал ее Марией. А вторую просто – другая.

Так вот Мария ухаживала за ним, и по ее тревожному голосу он понял, что тело его было не совсем в порядке.

– Бедняжка, – шептала она. – Что же с тобой происходит? – продолжала она заботливо протирать его лоб, щеки, грудь. – Весь измучился.

– Я не знаю, что со мной происходит, – ответил ей Глеб, но она, понятно, его не слышала. – Сколько времени я… э-э… отсутствовал? Был в отключке, а?

Мария словно услышала его, ответила почти сразу:

– Целый час тут с тобой сижу, когда Света с этой нервной подругой ушли. Что же они тут делали? Как довели тебя до такого?

Господи, подумал Глеб, целый час!

– А еще тут заходил один, странный, – продолжила Мария. – Даже страшный…

Кто? – встрепенулся Глеб.

– Все его знают в Нытве, конечно. И странно, чего ему тут надо было? – Мария встала, сложила салфетки в мусорное ведро.

Стоя в открытых дверях и обращаясь прямо к Глебу, она закончила:

– Этот… урод, он прошел к тебе без препятствий. Даже странно. Никто его не остановил. А потом разговаривал с тобой, будто ты говорить можешь. Очень странно, очень.

И вышла, тихо притворив за собой дверь.

А Глеб погрузился в тягостные раздумья. Что ему еще остается в его-то положении?

* * *

Под грохот музыки, через толпу танцующих, Егор бежит прочь. Подальше от всех.

Ему еще поддают по пути, кто-то локтем попадает в нос, кровь струится по губе. Он, пряча лицо, размазывает их по лицу. Слезы текут по искаженному уродством лицу вперемешку с кровью. Но ему не больно, лишь одно пульсирует в его голове: унижение.

Никто его не любит, никому он не нужен.

Он выбегает из толпы, музыка все дальше. Темнота поглощает и прячет его от всех, укрывая черным холодным саваном.

Он бежит по краю тротуара к пруду. Умывает трясущимися руками лицо. Становится легче. Сутулясь, накинув грязный капюшон, чтобы скрыть себя от окружающих, он торопится уйти скорее отсюда. Убежать, спрятаться ото всех, забиться в самый укромный и тихий уголок на Земле. И это не его дом. Там нет для него защиты.

Именно в этот момент отчаяния, страха и безнадежности он услышал голос. Впервые чужой голос прозвучал в его голове:

Я тебя жду. Ты мне нужен.

Егор даже поначалу растерялся.

Посмотрел по сторонам, вопрос утонул в полумраке тусклых фонарей:

– Кто это? Кто здесь?

Но рядом с ним никого не было. А те люди, что удивленно обходили его стороной, – уж точно не могли сказать ничего такого.

Это плохо, подумал он и двинулся дальше, аккуратно потирая ушибленный нос. Мне показалось. Мне, наверное, что-то сломали, и я стал слышать какие-то голоса…

Я жду тебя.

Егор замер на месте. Кто-то толкнул его в спину, обошел, выругавшись:

– Ты чего?.. Придурок.

Я знаю, что ты меня слышишь. Иди, не бойся.

Егор задержал дыхание, тело прошиб озноб. Дрожащие руки он сжал в кулаки и спрятал в карманы. Нет, подумал он, я не хочу. Я хороший! Я добрый, правда! Я не хочу в больницу! Мне нельзя!

С тобой все будет хорошо. Даже лучше. Все изменится. Я помогу тебе.

Егор пытался противостоять голосу, опустился на корточки, прижился лбом к асфальту и сильно зажмурился. Это все неправильно! Я не должен! Мне плохо!

С тобой все хорошо. Делай то, что я говорю и все будет хорошо.

Нет! Я не могу! Я… я хочу домой!

Делай то, что я говорю и ты станешь другим.

– Что? – Егор поднял голову, не обращая внимания на недовольные выкрики со стороны, на ругательства и даже толчки. – Что значит «другим»? Что вы хотите от меня?