Читать книгу Русская плясовая - Игорь Изборцев - Страница 1

Не будь побежден злом.

Рим. 12, 21

Так уж случилось, что угораздило Петру Петровичу родиться в деревне Гусинец. «И что за фортель судьбы?» – думал он об истории своего появления на свет Божий многие годы спустя. По справедливости следовало ему родиться в другом месте, в другой деревеньке с совершенно нормальным названием Зайцево, где и стоял испокон веку его родительский дом. Но вышло все так, а не иначе, и именно Гусинец осчастливил Петр Петрович своим первым младенческим криком. Повернись судьба другим боком, может быть, потекла бы его жизнь по иному руслу; глядишь, и миновал бы он тогда кой-какие подводные камни, о которые било его – перебило, да так, что со временем и места живого на нем, поди, не осталось…

А произошло все в июле пятьдесят первого. Мать его Мария Поликарповна была на сносях, и вот-вот подходило ей время разрешиться. Но тут вышла оказия: старый мужнин фронтовой друг Антон прислал весточку – дескать, приезжайте на именины, и чтоб без отказа! Мария Поликарповна – в слезы: куда мне, мол, в таком виде? Но Петр Иванович был мужик твердый – кремень, одним словом. Сказал, как отрезал: «Поедем, и баста!» В Гусинец, значит…

«И что это за Гусинец разэтакий?» – трясясь в кабине старой полуторки, думала Мария Поликарповна, напоследок цепляясь взглядом за исчезающие родные зайцевские ландшафты. Думала молча, потому как перечить мужу приучена не была…

Впрочем, оказалось – деревня как деревня: избы, крытые соломой и щепой; рожь да овес на полях; кое-где лен, который, как говорят, с ярью не ладит, хотя нужны в хозяйстве оба: этот одевает, а та кормит… Раскинулась она в живописном месте в трех километрах на юго-запад от знаменитой Мальской долины, что в Изборской волости. Вот только почему Гусинец? Об этом определенно никто сказать не мог. Впоследствии Петр Петрович слышал много невероятных историй насчет происхождения сего названия. Так, некий заезжий литератор предположил, что в незапамятные времена здесь культивировали особый вид гусей – дескать, потомков тех, которые Рим спасли. Но эта его фантазия не нашла ни малейшей поддержки – оттого, возможно, что историю Древнего мира тут сроду никто не изучал – своих историй хоть пруд пруди. Все же следует отдать должное топонимическим изысканиям городского гостя: не пропали они втуне, а, напротив, вызвали кое-какие движения в местных умах. По крайней мере, волостной бухгалтер Семен Авдотьевич поднатужился и вспомнил некое совершенно забытое происшествие то ли из прошлого, то ли – и того хуже! – из позапрошлого века. Напали будто бы тогда на здешние окрестности ужас какие прожорливые гусеницы. Поедали все, даже, говорят, камни грызли, и не было с ними никакого сладу. Решили, что это не иначе как козни нечистого, и пригласили кое-кого опытного в подобных делах. И вот когда прибыл из монастыря маститый иеромонах Вассиан с пятью мантийными монахами и с десятком послушников, когда с пением молитв и псалмов прошли они крестным ходом по здешним полям и лугам – попятилась тогда нечисть прожорливая да и сгинула в одночасье. А после всего старушка одна поведала народу, что самолично видела, как заползало все это мерзкое гусеничное нашествие в некий колодец. И место указала – именно в деревне Гусинец (тогда еще называвшейся как-то иначе). Народ в ту пору страх какой доверчивый был: колодец засыпали, а деревеньку после недолгих раздумий переиначили в «Гусениц» – в память о страшном гусеничном исходе. Чуть погодя некий помощник писаря, как видно, в силу неполного знания грамоты, совершил досадную ошибку, переставив местами в названии сей деревеньки две всего махонькие буковки, то есть вместо «Гусениц» прописал «Гусинец», так что не сразу и заметили-то. А потом поздно стало исправлять: бумага та уж в губернию ушла. Староста местный, конечно, вознегодовал: батюшки, мол, светы! Беда-то, мол, какая! – кулаком по столу пару раз приложил. Хотел и помощнику писаря по шее по-свойски выдать, да махнул потом на все рукой: «Пусть, мол, как есть, на все воля Господня!..» Так, дескать, и появился на свет Божий Гусинец, прежде называвшийся Гусенцем, а еще ранее – вообще невесть как. Правда, никто из краеведов и историков о подобном случае слыхом не слыхивал: некоторые посмеивались, говоря, что травка тут такая в изобилии произрастает, гусинцем зовущаяся, но другие и с этим не соглашались, отмахиваясь от всего руками, а один, говорят, самый образованный знаток-краевед – так от возмущения просто грохнулся в обморок… Впрочем, как и было сказано, все это происходило много позднее, а тогда, в июле пятьдесят первого, события развивались своим чередом…

Приехали родители Петра Петровича в Гусинец и разом угодили в широкие дружеские объятия Антона Григорьевича.

– Чего это ты размахнулся так? – с удивлением спросил Петр Иванович, глядя на длинный стол, выставленный под сенью яблоневого сада.

– А может, в последний раз гуляю? – со смехом, все еще тиская друга за плечи, ответил Антон Григорьевич.

– Уезжаешь куда? – насторожился Петр Иванович.

Спросил-то спокойно, но сердце замерло: знал он хорошо о тяжелых фронтовых ранениях друга.

– Да дурачусь я! – отшутился Антон Григорьевич. – По друзьям соскучился просто да соседей желаю от души угостить. Вот и все.

Все – так все… Гуляли и впрямь всей деревней. Широко гуляли: две гармони до утра не умолкали; бабы голосили частушки, мужики выдавали русскую плясовую да «Барыню» с выходом; пустели одна за другой четверти с ядреным самогоном, и некоторые, кто послабее, завалились под яблони и, перекрывая стрекотание всего садового братства кузнечиков, пугали храпом окрестных собак. Тут-то и подошли у Марии Поликарповны самые что ни на есть схватки – рожать начала. Хорошо, рядом оказался кто-то способный здраво мыслить (Петр Иванович-то ее уж «никакой» был) – привели бабку, сведущую в повивальном, то бишь акушерском, деле, и вскоре, возвещая о себе, слабенько заголосил новоявленный младенец – в Гусинце прибыло…

Роды, к слову сказать, прошли на удивление гладко.

– Ангел Хранитель, не иначе, помогал тебе, – сказала Марии Поликарповне, перекрестившись на образа, бабка-повитуха, – ишь тебя, болезную, занесло-то куды! Время ли тебе для гульбы-то?

Молчала Мария Поликарповна и лишь прижимала к себе младенчика, кровинушку свою. «Петенькой назовем, – прошептала потом чуть слышно, – в честь деда мужнина…» Под утро прибежал протрезвевший Петр Иванович, таращил глаза и все хлопал себя по бокам руками – чувствовал за собой вину. Подошел к роженице и какой-то карапуз лет трех. Долго, вытягивая шею, смотрел на младенца. Его отодвигали в сторону – не мешайся, мол, под ногами! – по попке даже шлепали, а он все равно упрямо пробирался к кровати и смотрел (и что понимал-то?). Да еще странно как-то смотрел, совсем не по-детски, будто знал что-то наперед – о том, что будет когда-то. Никто, правда, этого не заметил: до него ли, карапуза, два вершка от горшка? Однако когда он хозяйке, матери своей, под ноги попал, получил взбучку и со словами: «Что тебе здесь, Колька, за дело?» – был окончательно изгнан. Напоследок успел он таки еще раз взглянуть на попискивающего младенца. Взглянул обещающе: мол, свидимся – какие, мол, наши годы?

Антон Григорьевич умер через год в районной больнице от открывшихся старых ран…

* * *

«А годы летят, наши годы, как птицы, летят…» Вот уж воистину так! Словно пташки полевые, упорхнули – глядь, и нет уж лет двадцати с гаком; промчались – не заметил никто, будто ветром сдуло. Изменилось многое в родных деревеньках: солому с крыш словно корова языком слизнула – шифером покрылись; доской-вагонкой зашились стены домов, и лишь каменные, из известнякового плитняка, древней изборской кладки дворы все так же радовали глаз.

– Мальские мастера клали, – со знанием дела рассказывал другу Пете Николай, тот самый, бывший в июле пятьдесят первого любопытным трехлетним карапузом. – У нас в деревне есть амбары еще дореволюционной кладки. У вас-то, небось, нету такого? И колхоз наш побогаче будет…

Петр слушал старшего товарища, глядя на обширные гусинские поля, на темнеющий вдалеке лес, и молчал. Привык, что любит Николай хоть чем-то прихвастнуть, хоть малостью какой выделить себя. Возможно, оттого, что без отца вырос? Вот он, Петр, при отце живом, а он, Николай, – без. Разве справедливо? Опять же, перерос он Николая – вытянулся в армии на пол-аршина, – так что тот ему теперь едва до уха дотягивался (и, странное дело, вроде бы даже и сердился на это?). Молчал Петр, хотя и уверен был, что и у них в деревне не хуже: «Колхоз наш тоже не бедный, – думал, – река рядом с домом, а тут одни мочила…»

Оба они уж вернулись из армии: Николай – три года назад, он теперь работал механизатором в родном колхозе «Красный Изборск»; Петр же – только что. Побыл недельку дома – и сразу сюда, на свою вторую родину: и раньше он тут часто гостил, и теперь приехать посчитал своим первым долгом.

– Жениться-то не надумал? – спросил он Николая.

– Нет пока, – ответил тот, снисходительно глянув на друга. – Это тебе, наверное, горит, а я учиться поеду в город.

– На кого? – удивился Петр.

– Не решил пока, но поеду. Тебя ведь отец, небось, пристроит куда, а мне надо самому жизнь свою ладить. Вот буду начальником, тогда и посмотрим…

– Что посмотрим? – переспросил Петр.

Но Николай не ответил – взглянул лишь молча на друга и поджал губы…

Вскоре действительно устроил Петра отец к себе на МТС слесарем-ремонтником. Не ахти какая синекура, но работать под отцовским крылом было легко, тем более когда весь заработок тратишь на себя. Костюм даже новый купил, самый модный, и поехал в Гусинец другу обновку показать…

По деревне шел Петр важно, смахивал пылинки с добротного двубортного пиджака и платочек в кармашке нагрудном оправлял. По сторонам от важности почти не смотрел – лишь искоса в те дворы, где, знал, девицы молодые водились. Так павой гордой и вошел в избу к товарищу своему.

Николая дома не было, а мать его кинулась навстречу, захлопотала, молоко, творог на стол подала.

– Костюм вот купил, – похвастался Петр, – в Пскове в универмаге.

– Красавец ты у нас, – улыбнулась женщина, – парень хоть куда!

Вернулся Николай. Петр протянул руку и тут же не удержался похвастать насчет обновки. Николай смерил друга взглядом и сквозь зубы процедил:

– Не слепой, вижу. Всей деревне, наверное, растрезвонил? Сияешь, как тот масленый блин. Вырядился, как секретарь райкома!

– Да что ты, сынок? – всплеснула руками мать. – И ты купи себе такой же!

– Ни к чему мне, – отрезал Николай и как-то не по-доброму взглянул на товарища…

Да, не заладилось у них чего-то в этот раз. И вечером, когда на танцы шли в Изборск, больше молчали. Петр пылинок с костюма уж не стряхивал, да и платок в боковой карман переложил, а Николай отчего-то напялил заношенный отцовский пиджак, хотя свой имелся неплохой.

И в клубе врозь веселились: Николай больше на улице, на скамейке с дружками сидел, семечки поплевывал да смеялся, когда Петр отдышаться выходил. «Это он в мой адрес, точно в мой», – хмурился Петр, но, впрочем, сердиться ему было недосуг: познакомился он с изборской красавицей – веселой девушкой Клавой. Приглашал ее на все танцы подряд, а она озорно смеялась и не отказывала; прижималась доверчиво, и ее пушистая прядка волос нежно щекотала ему щеку.

Потом Петр провожал ее до дома, и они долго стояли у калитки, неумело целовались и говорили о пустяках… Отпел, умолк соловей, а они все не могли расстаться. И лишь когда, напившись воды с березового листка, соловей вновь выдал свою первую утреннюю трель, Петр наконец засобирался.

– Ждать будешь? – спросил напоследок.

Буду, буду, – кивнула она и озорно рассмеялась.

– В следующий выходной жди, – пообещал он.

Николай проводил друга молча, сухо кивнул и вяло пожал руку.

Так я приеду через неделю, ты не против? – прощаясь, спросил Петр.

Николай пожал плечами, и непонятным, двусмысленным был этот ответ. Петр-то подметил это – как же не подметить? – но виду не подал: больно хотелось повидать свою ненаглядную.

Однако вышло так, что ни через неделю, ни через две Петр быть в Гусинце не смог: мешали какие-то вроде бы пустяковые, но одновременно и нужные дела. Кабы знал он, чем это обернется, так, верно, все бы бросил – ведь думал же ежеминутно о красавице Клаве; подарки ей купил – лакированную сумочку с блестящей металлической пряжкой да еще сластей и угощений всяких. Но, увы…

На четвертую неделю, как выехал наконец в Изборск, отчего-то защемило сердце, заныло, и страх легким облаком затрепетал в груди. Может, виной был дождь – нудный, серый, затяжной, укутавший лоскутной хламидой дорогу и настойчиво стучащий в окна автобуса? Петр размазывал по стеклу прокравшиеся внутрь струйки и безмолвно торопил водителя: «Скорей, ну, скорей же!» Как будто от этих спасенных скоростью пяти минут хоть что-то могло зависеть.

Почти бегом он промчался по длинной выставившейся высокими каменными заборами улице мимо потемневших от дождя древних крепостных стен и спрятавшихся в серой пелене святых храмов и сходу рванул на себя знакомую калитку. На стук в дверь вышла женщина, смутно похожая на красавицу Клаву, только постаревшую разом лет на двадцать, потяжелевшую от забот да труда непосильного.

Тебе чего? – спросила.

Мне Клаву, – ответил Петр и вытянул шею, пытаясь заглянуть за спину женщины и высмотреть там свою красу девицу.

Так нет ее, – сказала женщина, склонив голову набок и рассматривая незваного гостя, – они с Колькой куда-то лыжи навострили – верно, скоро придут, если не загостятся у кого – дождь ведь.

С каким Колькой? – похолодел Петр.

Да с этим, – женщина хлопнула себя по боку, – с этим самым, из Гусинца, Антона Фролова сыном. А ты сам-то кто будешь, не из изборских ведь?

С Колькой? – резко переспросил Петр, пропустив последний вопрос мимо ушей.

С ним. А что? – удивленно сказала женщина и добавила: – Он парень серьезный, обстоятельный, уже и замуж за него предложил, хотя ухаживает меньше месяца…

Три недели, – убитым голосом поправил Петр и медленно пошел прочь со двора.

Ты кто ж будешь? – сердито крикнула вдогонку женщина. – Никак, дружок Колькин Петька, про которого он сказывал, что подружки у него в каждой деревне, да и в городе с десяток? Тот, что ли?

Но Петр уже с силой закрыл за собой калитку. Он шел, не разбирая дороги, разгоняя ногами по сторонам ядреные изборские лужи. Голова кипела от горьких мыслей, и рвались наружу обидные слова: «Колька – подлец, подлец, оговорил… За что так? Друзья ведь, поди… Жениться, видишь ли, он собрался. А говорил что? Нет, никогда не прощу…А ведь, наверное, им тоже пел соловей? Она смеялась, а он прижимал ее к себе… Не прощу!..» Как раскаленный железный шар, перекатывалась внутри обида, ожигая нестерпимо, так что хотелось пасть разом на землю, бить ее руками и ногами, кусать ее, грызть… Долго ему было и плохо, и горько, а потом чуть-чуть улеглось: закатилась обидушка куда-то в темную пустоту его души, да и засела там занозой свербящей. И прежде в этой ямине было черно, не прибрано и недобро, а теперь и вовсе худо там стало. Но как же и прибирать-то в этакой глубине?

С той поры всякое дружество и знакомство промеж прежних друзей прекратились. Вбила судьбинушка между ними клин, да такой, что через всю жизнь, как сквозь масло, пошел. Видно, верно иной раз судьбу злодейкой называют! Или это дела наши – злодеи так ее выворачивают? Эх, если бы кто точно про то ведал…

«Глаза бы мои не видели, уши не слышали», – думал Петр, но о товарище бывшем нет-нет, да вспоминал. Тем более, как узнал, что женился тот таки на Клаве и зажили они в отцовском гусинском доме. «Вот ведь подлец! Мне же назло, – кипел, как самовар, Петр. – И не собирался, а женился! Ну, погоди же у меня!» Рождались в голове фантастические картинки о том, что будто бы приедет он однажды в Гусинец сущим богачом, на персональной «Волге», с карманами, набитыми деньгами. «Лопнет тогда Колька от зависти! Хватит его удар, – недобро мечтал Петр, – и на кладбище его – туда и дорога! А Клавка мне в ноги упадет: прости, мол, ошибка вышла, не признала тебя в свое время! А я – ноль внимания. Я еще и на могиле его спляшу! А что? Спляшу! Русскую плясовую». Так и завелась в его душе, как раз в той самой темной ямине, дурная мысль – сплясать на могиле бывшего сотоварища, пристала, как пластырь к болячке. Просто беда!