Читать книгу Пастушья сумка - Игорь Изборцев - Страница 1

И небеса прославят чудные дела Твои,

Господи

(Пс. 88, 6).

Колокольные звоны плыли над куполами монастырских храмов, над огромными, как зеленые острова, деревьями, над яблоневым садом на Святой горке; мягко обтекали костры древних башен и тонули в толще крепостных стен. Казалось, их источник находится не на земле, а где-то за облаками, и это там, высоко в небе, развешены колокола, в которые ударяют невидимые небесные звонари, рождая преображающие мир звуки. А внизу небесное и земное сливалось в единую реку, вытекающую из монастырских врат – реку Крестного хода, самого многолюдного и торжественного, поскольку свершался он в праздник Успения Пресвятой Богородицы, а монастырь носил это имя уже более пяти веков.

Если бы это шествие изображал художник, то, прежде всего, отразил бы на полотне изумрудную свежесть дороги, выстланной луговыми травами и цветами, а поверх зеленого нанес бы мазки небесной лазури, запечатленной в голубых облачениях духовенства; золотые искры в архиерейских митрах и панагиях, рапидах и крестах, хоругвиях и ризах икон; солнечные луковки над янтарными стебельками свечей; пеструю сумятицу лиц и выражение счастье на них. Нашлись бы только подходящие краски в палитре художника…

«В рождестве девство сохранила еси, во успении мира не оставила еси, Богородице…» – каждый поющий стремился вложить в молитву глубину своих чувств. «Преставилася еси к животу, Мати сущи Живота…» – слова плыли над лугами и холмами, над стерегущими время крепостными башнями, простирались к горизонту.

Крестный ход двигался, он охватывал кольцом монастырские стены, и когда на площади перед Святыми вратами появилась глава, его конец эту площадь едва успел покинуть. Находящаяся в начале шествия Икона Успения Пресвятой Богородицы, как великое чудо веры, одаривала всех невидимыми глазу благодатными осияниями. Взмахивали кропилами священники, разбрасывая по сторонам струи святой воды. А где-то все также бодро, словно и не было долгого, с подъемами и спусками, хождения, пели:

«В молитвах неусыпающую Богородицу и в предстательствах непреложное упование гроб и умерщвление не удержаста: якоже бо Живота Матерь к животу престави во утробу Вселивыйся приснодевственную».

Собрание молящихся на площади умножалось, и не то, что яблоку, крохотной косточке от чёток упасть, казалось, уж было некуда. А народ все пребывал. Кто-то из духовенства возгласил величание, и множество голосов подхватили рожденные в глубине столетий слова:

«Величаем Тя, Пренепорочная Мати Христа Бога нашего, и всеславное славим Успение Твое».

Еще не кончилась в чашах вода, и кропила обращались в сторону кричащих: «Сюда, сюда!», а небо, как будто проявляя собственное попечение, уж набухало вышней влагой. Первые капли дождя, не достигая земли, утонули в плотной человеческой массе. Но тучи сгущались, и робкий дождик обратился в ливень, который загремел по крышам, кронам деревьев, распустившимся куполам зонтов; заревел, устремляясь в провал спускающейся вниз дороги, откуда еще подтягивались последние ряды Крестного хода.

Разверзшееся небо рушилось вниз, в человеческое море, которое, переполняясь, ходило волнами, вскипало, поднималось лавиной, но не от страха, а от восхищения и восторга: «Радуйся, Предстательнице к Богу, мир спасающая; Радуйся, Заступнице, роду христианскому от Бога дарованная!»…

Достигнув высоты накала, ливень вдруг оборвался. Облака, как театральный занавес, раздвинулись по сторонам, и благословляющая десница солнца залила золотом кипящую Крестным ходом площадь. И не было в сердце иных побуждений и желаний, как только восклицать: «Радуйся, Обрадованная, во Успении Твоем нас не оставляющая!»

* * *

После обеда площадка у автостанции бурлила от обилия пассажиров. Не умещающие на скамейках отъезжающие сидели на собственных сумках или просто на застеленном газетами асфальте. Очередной автобус задерживался, расползались слухи, что на трасе какая-то авария. В автопавильоне рядом с кассой на соединенных в ряд пластмассовых креслах расположились женщины с детьми. Одна из них, черноволосая, похожая на молдаванку, уговаривала мальчика лет шести съесть банан.

– Ванюша, милый, скушай, и Боженька пришлет тебе машинку, – сладким голоском обещала она.

– Нет, хочу мороженное, – недовольно морщил лицо мальчуган.

– Мороженное ты уже кушал, теперь надо банан, а то животик заболит.

– Нет, не буду банан, купи мороженное, мороженное! – продолжал ныть ребенок.

Диалог обещал быть долгим, но тут вмешалась сидящая рядом женщина, на вид лет сорока – сорока пяти, крупная, с правильными, хотя и несколько грубоватыми чертами лица.

– Ванечка, а ты был на Крестном ходу? – спросила она. – Видел там солдата-казака с черными усами и саблей на боку?

Мальчик замолк, настороженно посмотрел в ее сторону, но отвечать не спешил.

– Этого солдата владыка назначил в охранение, потому что он сильный и смелый. А есть он любит, я видела на трапезе, кашу, овощи и фрукты. И бананы он любит. А если бы он ел одно мороженное, то у него выросли бы не усы, а большой живот.

– Как у Робин Бобин Барабека? – спросил мальчик.

– Вроде того, – согласилась женщина и улыбнулась. Улыбка у нее была той природы, что преображает человека в гораздо лучшую сторону. Поэтому, улыбнувшись, женщина помолодела и превратилась почти что в настоящую красавицу. Это не осталось не замеченным.

– А ты не с «Поля чудес», не от дяди Лени? – с серьезным видом поинтересовался Ваня.

– Нет, я не от дяди Якубовича, видела его только в телевизоре. А почему я должна быть с «Поля чудес»?

– Мама говорит, что если я буду есть творог, дядя Леня даст мне приз, – охотно объяснил мальчик.

– А как твою маму зовут?

– Вероника, – громко объявил Ваня, – а мой папа президент, он на Святой Земле живет.

– Это правда? – удивилась Ванина собеседница и взглянула на его мать. Та виновато пожала плечами и, наклонившись, тихо шепнула:

– Мы в разводе.

– Ясно, – кивнула женщина и представилась: – Прасковья.

– Мама говорит, что папа уехал в самые дальние края на важную работу, – между тем продолжал объяснять мальчик, – самые дальние края – это Святая Земля, а самые важные люди – президенты.

– Теперь поняла, – опять улыбнулась Прасковья.

– Мы на Успение приехали с Ваней, да вон, с родственницей тетей Марусей, – Вероника указала куда-то в другой угол павильона, – из Дятьково мы, это Брянская область.

Прасковья понимающе кивнула, словно знала всю подноготную этого самого городка. Не обижать же людей?

– Да здесь народ со всех уголков России собрался, – сказала она, – такой праздник. А Крестный ход? Чудо! Ваня, ты слышал, как звонили колокола? А старцев монастырских видел? – опять обратилась она к мальчику.

Тот ответил не сразу. Он поддался-таки на уговоры матери и старательно снимал с банана кожуру. Справившись с задачей, оглядел этот фрукт счастья, похожий на продолговатый клюв заморской птицы, примерился и отхватил вершину. По мере того, как мякоть растворялась у него во рту, лицо его менялось, всё более приобретая выражение довольства. Окончив есть, он, отвергнув предложенной матерью платок, вытер руки о брючки, и глаза его опять поскучнели.

– Не видел я никаких старцев, – соизволил наконец подать он голос, – я коров видел на поле и пастуха, как у нас дома. Только у нас стадо больше, а у пастуха большущий кнут.

– Да? Ты видел коров? – с нотками удивления в голосе, спросила Прасковья, будто в этом крылось нечто необыкновенное. – Я так не заметила. И пастух там был с пастушьей сумкой?

Ваня молча кивнул. Его мать, явно испытывая неудобство, нервно погладила мальчика по голове.

– Ребенок, что с него взять? – словно оправдываясь, сказала она. – Это нам, взрослым, старцы, а ему вон коровки…

Прасковья не ответила. Она о чем-то задумалась, лицо ее напряглось, взгляд рассеялся и будто утонул неведомо где. Обаяние молодости поблекло, обнажая следы прожитых лет.

Вероника начала рассказывать про коров в их родном Дятькове и, почему-то, про уникальные, по ее словам, хрустальные изделия. Но собеседница ее не слышала. Впрочем, никакого неудобства не возникло – рядом родился новый очаг разговора. Пожилая женщина – явно учительница – с авторитетным видом излагала соседям по скамейке историю монастыря. Говорила она книжным языком, словно заучила текст наизусть. Или просто иначе не умела выражать свои мысли?

– Летопись повествует о том, как в конце пятнадцатого века, когда рубили лес на склоне горы, одно из поваленных деревьев, падая, увлекло за собой другие. Под корнями одного из них открылся вход в пещеру, а над входом надпись: «Богом зданныя пещеры».

– Мама, а Боженька прислал мне машинку? – спросил Ваня, ткнув Веронику в бок острым локтем.

– Отстань, дай послушать! – прошипела та, но мальчик не отставал.

– Да на, возьми, только замолчи, – Вероника, не глядя, открыла сумку, на ощупь нашла коробку с игрушкой и сунула в руки ребенку. Все это время, вытянув шею, она слушала соседку-рассказчицу.

– Из древнего предания известно, что жили в этом месте выходцы из Киево-Печерской обители, бежавшие в здешние пределы из-за набегов крымских татар. Имена всех их остались неизвестны.

Датой основания монастыря считается 1473 год, когда освящена была выкопанная в песчаном холме у ручья Успенская церковь.

В 1521 году монастырь обрел чудотворную икону Успения Богоматери. Эта икона стала прославляться многими чудесами: исцеляла бесноватых, даровала прозрение слепым, освобождала от болезней. Эту икону все вы видели. Хранится она в самом древнем соборе монастыря – в Успенском.

– А мы с Ванюшей прикладывались! – выкрикнула, не сдержавшись, Вероника. – Ой, какая благодать! Правда, Ванечка?

Мальчик не ответил, он водил по коленкам машинку и сосредоточенно жужжал.

В этот момент среди пассажиров пронеслась весть: дескать, подали наконец-то автобус. Все зашевелились, задвигались. Похожая на учительницу рассказчица, подхватила свой саквояж и выбежала из автопавильона.

– Ваня, живо собирайся! – засуетилась Вероника и, приложив ладонь ко рту, закричала: – Тетя Маруся, авоськи наши не забудь!

Но тут по залу опять прошел гул: нет, мол, никакого автобуса – ошибка вышла. Пассажиры стали возвращаться на свои места. Однако учительница так и не появилась. На ее место в их тихую гавань прибилась тетя Маруся – невысокая старушка лет семидесяти с серьезным лицом.

– Безобразие, просто ужас какой-то! – воскликнула Вероника. – У нас в Дятькове сроду такого не бывало!

Тетя Маруся несколько раз согласно хлопнула глазами. А Ваня, то ли поддерживая, то ли протестуя, громко забибикал.

– Тише, люди кругом! – цыкнула на него мать. – Подумают, что ты из деревни приехал. Тетя Марусь, – она тронула спутницу за руку, – там, в сумке, яблоки, будешь?

Старушка отрицательно покачала головой, тогда Вероника предложила угоститься Прасковье. Та, поблагодарив, тоже отказалась и чтобы сгладить какую-то неловкость момента, спросила:

– А вы знаете, что раньше крестным ходом в Успение ходили до самого губернского центра?

– Неужели? – изумилась Вероника. – Это же километров полста, не меньше?

– Именно так, – кивнула Прасковья, – вы представьте себе: солнце палит, потом на смену жаре – дождь, а люди все идут и идут.

– Просто чудо какое-то, – вздохнула Вероника, – да, теть Марусь?

Дядьковская старушка опять с серьезным видом моргнула.

– А вы верите в чудеса? – Прасковья внимательно взглянула на Веронику и, заметив в глазах ее растерянность, пояснила: – Ну, с вами происходило что-нибудь необыкновенное, что-нибудь, похожее на настоящее чудо?

– Не знаю, – молодая женщина пожала плечами, – то, что мы здесь оказались, это тоже, можно сказать, чудо. Ну а необыкновенное, настоящее… Наверное нет. Пока еще не было.

– А у меня было. Хотите, расскажу?

– Ну да, – кивнула Вероника.

В этот момент заплакал Ваня. Над ним кружилась оса, то и дело пикируя прямо ему в лицо.

– Да не бойся, сын, – успокаивая его, Вероника пропеллером завертела в воздухе рукой, – у нас в Дятькове и не такие осы, а никто их не боится. Нас, дятьковцев, поди, тронь!

Мальчик затих, его внимание переключилось на возникшую у билетной кассы перепалку: высокий тощий старик в тяжелых роговых очках отчитывал стоящих в очереди молодых людей.

– Что там такое? Что за люди, – вздохнула Прасковья, – поговорить не дают.

– Вандалы, питекантропы, неандертальцы! – высоким фальцетом кричал старик. – Я ветеран! У меня трудовой стаж пятьдесят пять лет! Я страну из разрухи поднимал! Я имею право без очереди!

Молодые люди, освободив пространство у окошка кассы, что-то тихо ему объясняли. Но старик не унимался.

– Не нужны мне ваши извинения! Я кровь трудовую проливал!

– Что еще за трудовую кровь? – недоуменно пожала плечами Прасковья. – Нет, мужики иной раз хуже нас, баб.

– Да какой это мужик? – подала голос сидящая неподалеку бабка в белой панаме, она отодвинула ногой заткнутую сверху цветной тряпицей плетеную корзину и, наклонившись в сторону Прасковьи, понизив тон, сказала: – Он всю жизнь в партии работал, в райкоме. Вторым секретарем был.

– Ну так и что? – махнула рукой Прасковья, – среди партаппаратчиков немало хороших людей. Помню, был у нас в городе один…

Да нет! – перебила ее бабка в панаме, – Этот лютовал, людей, как блох, давил, а теперь – персональный пенсионер. Я ведь у них в райкоме в буфете работала, все ихние тайны, как облупленные, знаю.

– В буфете? – воскликнула Вероника, в глазах ее сверкнули маленькие молнии. – Себя, небось, не обижала? У нас в Дятькове неподалеку от нашей хаты жила Любка-буфетчица, в исполкоме работала. Ух как она себя не обижала! У нее и колбаска, и крабы, и икра. И хоть бы когда угостила! Только посадили, голубу. Проворовалась. Так ей и надо! Да, теть Марусь?

Та в знак согласия высморкалась и клюнула вниз носом.

– Вот видите? – Вероника, указывая рукой на спутницу, широко улыбнулась. – Тетя Маруся у нас пять лет в народном контроле протрубила.

– Да ну вас, комуняк! – бабка в панаме сердито сплюнула и, придвинув к себе корзину, отвернулась в сторону.

Суета вокруг персонального пенсионера-партийца вроде бы поутихла, но тут обнаружила себя еще одна свидетельница его былой руководящей деятельности.

– А не вы ли, Кирилл Александрович, моего мужа из типографии попёрли за антисоветские высказывания? – к пенсионеру, раздвигая народ, приблизилась тучная полногрудая тетка и подперла его бюстом так, что тот был вынужден изогнуться назад, прямо к окошку кассы. – Не вы ли за пару анекдотов человеку жизнь сгубили? Ведь он потом спился и помер, двух детей сиротами оставил! Вы знаете, как мы жили? Что мне вытерпеть пришлось, пока их растила? Они, вон, такие же, как эти парни. Что вы к ним пристали? Совесть-то у вас есть?

– Действительно, чего к мальчишкам привязался? – к дородной даме присоединилось еще несколько возмущенных голосов. – Парни на Крестном ходу в оцеплении стояли, чудотворную икону от толпы оберегали, а этот пришел и давай их грызть. Сам-то, верно, на службе праздничной не был?

– Да сроду он в церкву не ходил, атеист недоделанный! – крикнула ботелая женщина и погрозила ему пальцем: – Небось, на дачу свою прихватизированную едешь? Персональную-то машину отобрали? В общественном транспорте атмосферу отравляешь?

Старик стушевался, задергался, кое-как выскользнул из-под грузного тела обличительницы и затрусил к выходу.

– Я кровь трудовую проливал, – на ходу бормотал он, – за трудовой народ, – в дверях он приостановился, поднял голову вверх, к небу и, перед тем как сгинуть, зачем-то сказал: – Воронье под тучи взбирается – к ненастью.

– Это так, – согласилась наблюдавшая за ним Вероника, – я сегодня тоже внимание обратила: утром трава была сухая, а это значит – к ночи жди дождя.

– Так был ведь уже ливень, – заметила Прасковья.

– То днем, а трава – это к ночи. Днем – это если цветы сильнее пахнут. Это я тоже заметила – сильнее пахли. Вот дождь и был. А если небо в барашках – значит дождь на пороге, вот-вот и пойдет…

– Бред какой-то, – поежилась Прасковья, – и что это там, впрямь, с автобусом? Так и заночевать здесь придется.

– Действительно, – охотно поддержала ее Вероника, готовая, похоже, не задумываясь кинуться в любую, пусть и неожиданную, сторону разговора, даже в самый его узенький переулочек, лишь бы тот не кончался, – вот у нас в Дятькове с этим строго: опоздал автобус – его на металлолом, а шофера – на исправработы или в дом «хи-хи»…

Не сдержавшись, Вероника фыркнула и конфузливо прикрыла рот ладошкой. Тут вдруг обнаружилось, что сидящая доселе молча тётя Маруся обладает негромким, но сочным баритоном с ярко выраженным малороссийским акцентом.

– Ты не слушай эту егозу, у ней язык, шо помело, – обратилась она к Прасковье, – ты про чудо обещала рассказать, так уж расскажи, будь мила.

– Ах это, – устало перевела дух Прасковья, – что ж, раз обещала, расскажу. Только придется начать с начала, с самых молодых лет. Иначе нельзя. Судя по всему, приезд автобуса нам не помешает. Так вот, если вспоминать начало моей семейной жизни, то можно сказать, что начиналась она красиво, романтично, просто в розовых тонах…

Жужжащая над их головами оса, выписывая раз от разу расширяющиеся круги, поднималась все выше и выше, под самую крышу павильона, и словно раскручивала невидимую спираль, из которой просыпались вниз, тут же обретая дух и плоть, забытые минуты, недели, года; доносились неясные шорохи, слышались голоса и, конечно же, звуки музыки. Кажется, это был вальс Метель Свиридова…

* * *

В тот чудный июльский вечер Прасковья пришла в Летний сад посмотреть на фонтан, который недавно вновь запустили, раскрасив струи разноцветными огнями. Рядом расположился маленький оркестр. Редкий случай – живая музыка звучала в парке лишь в связи с исключительными событиями. Верно, именно к такому роду явлений и относился запуск фонтана? Впрочем, Прасковья об этом не думала, она любовалась необычной палитрой струй и слушала прекрасную музыку. Играли Свиридова – вальс Метель.

«Господи, это же пушкинский парк!» – вспомнила вдруг Прасковья и ужаснулась: возможно, великий поэт стоял на том самом месте, где стоит теперь она? И также любовался фонтаном? Если, конечно, предположить, что таковой в ту пору был.

Глубокие чувства овладели ею, охватили её всю целиком, так что даже в коленях она ощутила дрожь. Сердце сжималось, ожидая чего-то неведомого, небывалого, волшебного… Тут и подвернулся ей будущий её супруг Гаврилов. «Подвернулся» – это, конечно в свете будущих событий, а тогда он подошёл… нет, подплыл, как принц под алыми парусами к Ассоль. Как же слепо зачастую девичье сердце!

Потом было много алых роз, стихи Северянина, Блока и Пушкина, конечно! Они гуляли под сенью пушкинских рощ и дубрав.

– Здравствуй, племя, младое, незнакомое! – Гаврилов легко покрывал громоподобным голосом окрестности Сороти со всеми ее заливными лугами и племенными стадами коров на них.

Своим телом он колебал скамью Онегина, в запале прыгая по газонам, выкрикивал стихи:

Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем. 1

Прасковья безконечно ему верила и бескорыстно вручала и свою девичью честь, и подаренную родителями двухкомнатную кооперативную квартиру.

Уже будучи супругами, они оканчивали один и тот же Политехнический институт. По распределению отправились в город N, где Гаврилов осчастливил своим присутствием механический завод, а Прасковья устроилась преподавать сопромат в местный техникум. И все у них тогда было как у людей. Поскольку новая малая родина пришлась им по сердцу, они без особых сожалений продали подаренную родителями Прасковьи квартиру и купили подобную (нет, даже чуть лучше) в центре города N. По некотором прошествии времени в их доме появилась кроватка и набор детского белья. А вскоре и детские пеленки парусами забелели на балконе. Новорожденной дочке Наташе требовалось много пеленок – она уродилась в папу, крупной и громкоголосой. Гаврилов в ту пору уже не читал стихи классиков, он пел Розенбаума.

– Гоп-стоп, мы подошли из-за угла, гоп-стоп, ты много на себя взяла… – развязно басил он, мусоля в уголках губ сигарету.

В стране ширилась перестройка, ядовитым плющом обвивала она Россию со всеми ее гигантскими пространствами, лесами, полями, танками самолетами, заводами, новостройками, железнодорожными мостами и человеческими душами. От ядовитых объятий, прежде всего, как более податливые и мягкие, страдали люди. У перестроечного человека перво-наперво заболевала совесть и, как шагреневая кожа, быстро начинала уменьшаться в размерах. Выяснилось, что с полноценной совестью жить обузливо, а с микроскопической существовать гораздо легче. Да и как иначе уцелеть, если кого-то не обманешь? Как построить свой неправедный капитал? Вместе с совестью умалялся и интеллект.

Да ведают потомки православных

Земли родной минувшую судьбу,

Своих царей великих поминают

За их труды, за славу, за добро —

А за грехи, за темные деянья

Спасителя смиренно умоляют.2

Прасковья любила перечитывать эти строки. Но много нашлось бы в перестроечные годы таковых, кто вспомнил бы и назвал их автора? Зато «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла» знали почти все.

Гаврилов некоторое время еще работал на заводе. Но уже без прежней охотки. Энтузиазм его постепенно переключался в область новой капиталистической будущности. Ларьки, торговые павильоны, броская реклама иностранных товаров, биржи, лохотроны, игровые залы – все это манило его, как муху на мёд. Особенно игровые залы, автоматы, казино, рулетки, покерные столы… Гаврилов отчего-то вбил себе в мозг, что Фортуна, как своему избранному любимцу, приготовила ему большой куш. И надо лишь выгадать нужное время и нужное место…

Как в воображении Германа из «Пиковой дамы» «тройка, семерка, туз» заслонили, по словам автора, образ мертвой старухи, так и в голове Гаврилова те же самые «тройка, семерка, туз» подменили собой основательность в поступках и здравый смысл почтенного главы семейства.

Быть может, перечитай Гаврилов повесть Пушкина, он изменил бы хоть что-то в своей судьбе? Неужели не охладила бы его пыла игрока трагическая сей повести развязка? А ну как прочитал бы он о том, что «Герман сошел с ума. …сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: “Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..”»?3

Ужели не образумился бы Гаврилов? Пустое дело. Конечно же, нет! Рассмеялся бы и напел бы свое любимое: «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла…» Нет, Гаврилов не желал образумливаться. Он бегал по «нужным» местам, спуская всё, прежде трудом и терпением, нажитое. Прасковья чуяла беду. Да и как тут не почуешь, когда к ним в квартиру зачастили незваные визитеры, требующие возврата каких-то займов и долгов, трясли расписками, грозили милицией, судами, расправами и прочими карами земными и небесными?

Дочке Наталье в ту пору уж минуло восемнадцать, и Прасковья Петровна от греха подальше решила срочно определить ее замуж. Тут же начала действовать. Через очень дальних знакомых нашла простенького женишка, проживавшего в забытом и заброшенном селе, где искать уж точно никто никого не станет. Извертелась, как юла, но убедила всех в необходимости скорой свадьбы. Что, собственно, и произошло. На удивление, брак оказался удачным. Женишок обзавелся фермерским хозяйством, быстро встал на ноги и содержал жену свою в полном достатке.

В то самое время в доме самой Прасковьи всё окончательно летело под откос. Заимодатели Гаврилова требовали уже не денег – они трясли закладными на квартиру и на всё имущество. Прасковья плакала, но что ее слезы в этом мире кривых зеркал и полей чудес? Однажды люди из агентства по недвижимости, которым Гаврилов задолжал крупную сумму, привезли его домой избитого, окровавленного. Им обоим приставляли к горлу нож, грозили смертью, вынуждая подписать бумаги. Как тут не подпишешь? С этой самой минуты и дом, и всё, что в нем находилось, перестало им принадлежать. Смех, да и только! Воистину – поле чудес! Наутро Гаврилов исчез и появился в ее жизни лишь один раз – на бракоразводном процессе. Но это случилось уже гораздо позже. А тогда она и не знала – жив ли ее бывший благоверный?

Впрочем, ей было совсем не до выяснений. Какие-то другие неудовлетворенные заимодавцы Гаврилова бегали за ней, потрясая бумажками, и требовали, угрожали и опять требовали… Она жила у знакомых, друзей. Но и там ее находили – казалось, безумной погоне не будет конца. Вскоре все, кого она знала, затворили пред ней двери своих домов. Тогда же ей пришлось уволиться с работы – и там доставали ее мужнины кредиторы. Несколько дней она прожила в гостинице, самой дешёвой, но и такие расходы становились ей теперь не по карману. Что еще оставалось: вокзал, притоны, подвалы?

Долго, уже не считая часов, она бродила по городу, за плечами висел рюкзак со всем ее имуществом… В изнеможении замерла у какой-то, заставленной манекенами, витрины… Там за стеклом, в облаке инфернально-фиолетового света, под вывеской «Распродажа от кутюр», парили призраки не существующей для нее жизни. В плывущих пятнах пластмассовых лиц – в каждом из них – она читала вынесенный ей судьбой приговор: никто и нигде тебя не ждет! Сквозь внутреннее ее пространство черной гадюкой проскользнула мысль: «Зачем жить? Какой в этом смысл?» Душа наполнилась тяжелым мертвящим туманом, силы покинули тело, и она подрубленным деревом рухнула на асфальт. Сознание, как задутая ветром свеча, угасло и ускользнуло под неведомые смертным кровы бытия…

Ее тормошили, пытались приподнять… Смутно, будто из глубины колодца, она слышала какие-то слова, вроде бы знакомые, но непонятные и снова ускользала вглубь… Потом куда-то шла, механически передвигая ноги, чувствовала рядом чье-то плечо, заботливо поддерживающую руку…

Когда сознание окончательно к ней вернулось, она обнаружила себя в незнакомой комнате, рядом с неизвестной ей старушкой, изящной, с приятными чертами лица и выразительными голубыми глазами. Обе они сидели на стульях с высокими, ажурной резьбы, спинками за покрытым светлой скатертью круглом столом, и она, Прасковья, только что отхлебнула из глиняной плошки какого-то горьковатого душистого травяного настоя.

– Ты пей, пей родимая, – необыкновенно добрым, умилительным даже голосом проворковала старушка, – сейчас тебе совсем хорошо будет. И сердечко твое отойдет, и в головке прояснится.

– Где я? – спросила Прасковья и обвела обретающим прежнюю силу взглядом скромные, но почему-то кажущиеся изысканными, интерьеры своего неожиданного приюта. Прежде всего, обращал на себя внимание опущенный низко, едва ли не к самому столу, обтянутый тонкого узора шелком, абажур светильника. Он, как горящий очаг, казался центром этого дома, средоточием уюта и спокойствия. В его мягком, слабеющем с удалением от стола свете все прочие предметы – небольшой комод, диванчик у стены, этажерка с книгами – теряя твердые очертания, расплывались и, точно впадали в полудрем. Казалось, они вот-вот засопят, захлюпают носами. Все это рождало атмосферу отдохновения и тихую радость. Прасковье захотелось улыбнуться. Она отхлебнула настоя, и, почувствовав, что улыбка вот-вот расцветет на ее губах, стиснула зубы и… поперхнулась.

– Простите, – сконфузилась она и виновато взглянула на старушку.

– А ты не неволь себя, – хозяйка улыбнулась и пальцами легонько коснулась руки гостьи, – весело тебе, так и посмейся. Тебя здесь никто не обидит. А меня, кстати, зовут Феврония, можешь так меня и величать или тетя Февря – так тебе будет удобней.

– Спасибо, тетя Февря! – от невесомого старушкиного прикосновения Прасковья совсем оттаяла, она, далеко уже не юница, почувствовала вдруг себя девчонкой, улыбка растянула ее губы в радостный полумесяц. – Меня Прасковьей зовут. А вы, наверное, волшебница?

– Коли хочешь, буду волшебницей, – охотно согласилась старушка и тут же добавила: – Ты вот что, Параскевушка, видишь диванчик у стеночки? На нем и располагайся, отдохни, укроешься пледом, я его сейчас принесу. А разговоры и расспросы отложим на потом.

От непривычного к себе обращение, Прасковья непроизвольно напряглась лицом, что, не осталось не замеченным, поскольку Феврония тут же спросила:

– Ничего, что я так тебя буду называть? Больно уж «Прасковья» неласково звучит. Будешь Параскевой, согласна?

Прасковья кивнула. Сейчас она согласилась бы быть кем угодно, лишь бы хоть на краткое время обрести покой. Мысли в ее голове разбегались. Она не понимала: почему ее так принимают? В чем причина этой доброты? Что вообще происходит? Рассеянно блуждая взглядом по комнате, она задержала глаза на настенном портрете, откуда смотрела на нее хозяйка дома только лет на сорок моложе. С ней рядом находился, наверное, ее супруг – с аристократическим лицом потомственного дворянина. Женщина, безусловно, тоже выглядела и благородной, и красивой, но супруг был выше всяких сравнений, прямо как молодой Янковский или Вячеслав Тихонов.

– Это ваш муж на фотографии? – спросила Прасковья.

Она испытывала неловкость, но все равно всматривалась в лицо своей благодетельницы, пытаясь понять, насколько изменила его зачастую абсолютно не знающая жалости кисть времени. Нет, к этой женщине время явно благоволило, оно лишь слегка нарушило четкость линий, отняло блеск и румянец, заменив их легкой вуалью морщинок и утонченной белизной, что, возможно, не менее ценно, чем скоропреходящие дары юности.

– Да, это мой муж, – ответила Феврония, – мой Петр Юрьевич.

Голос ее и выражение лица вносили полную ясность в суть их с супругом семейных отношений, способных, как почувствовала Прасковья, уместиться в двух всего словах – уважение и любовь. За семьдесят ведь старушке, а все еще любит! Поди уж и схоронила кормильца? Прасковья отметила, что думает о хозяйке этого гостеприимного приюта с несвойственной для себя теплотой, потому как успела отвыкнуть от хорошего, зачерствела.

– А ваш супруг? – спросила она и, стараясь выглядеть деликатной, добавила: – Простите за такой вопрос, жив ли?

– Что ты, Параскевушка! – старушка всплеснула руками. – С чего это ему умирать? Конечно, жив. На работе сейчас. Любит он, родимый, трудиться, людям помогать. Нет ему никакого угомона!

– Ой, простите! – Прасковья не знала, куда себя деть от стыда. Но старушка вела себя столь безмятежно и выказывала к ней такую благорасположенность, что гостья успокоилась и согласилась прилечь на диванчик. Заснула она мгновенно…

Просыпалась столь же стремительно, летящей птицей пронзая упругую плоть сонного небытия. Какие-то мрачные расплывающиеся фигуры пытались поспеть за ней, ухватить, уцепиться; пугали шипящими змеиными голосами: «Ничего не было, никакого приюта добра, ты все также одна – никчемная и никому ненужная…» Нет! Уже открывая глаза, она услышала собственный вскрик: «Нет! Нет!..» Вскинулась телом, вскочила, стряхивая ладонью с лица паутину наваждения. Но, слава Богу, от парящего над столом шелкового абажура все также мягко струился свет. У стен в полумраке нерешительно колебались тени. Рослая этажерка клонила к ней свое плечо, доверчиво открывая теснящиеся в разверстой груди фолианты с золотыми буквами на корешках. В противоположном углу у незамеченного ею ранее киота с иконами спиной к ней стоял высокий мужчина. Правая рука его совершала невидимые для нее движения, а голова то и дело склонялась и исчезала за линией плеч. Молится, догадалась она и замерла в нерешительности, не зная, куда себя деть.

Тут в комнату вошла Феврония с заставленным чайными принадлежностями подносом в руках. Взглянув на гостью, она безмолвным движением подбородка указала ей в сторону стола. Прасковья, стараясь двигаться безшумно, приблизилась и, подхватив одной рукой поднос, другой помогла старушке выстроить на скатерти аккуратный натюрморт из чашек, чайничков, блюдечек, вазочек с сахаром, печеньем, медом и орехами. Мужчина обернулся в их сторону, посмотрел на Прасковью, как той показалось, строгим оценивающим взглядом. И опять вернулся к своему занятию. Но теперь он читал вслух: «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое…». Завершив молитву, он подошел к столу и широко его перекрестил. Феврония в это время тоже осенила себя крестным знамением, поклонилась в сторону икон, после чего представила мужа гостье:

– Это Петр Юрьевич, мой муж и благодетель.

Петр Юрьевич четким движением военного человека отбил головой поклон, и Прасковье показалось, что перед ней гвардейский полковник или даже генерал из забытых царских времен.

– А это, – Феврония полуобняла гостью, – наша дорогая Параскева…

Когда с формальностями было покончено, Прасковья Петровна смогла, наконец, как следует рассмотреть хозяина этого дома. Издали, да еще окутанный полумраком, Петр Юрьевич показался ей моложавым, но здесь у стола в потоке света возраст его открыто заявлял о себе: и глубокими складками на щеках, и веерами добрых морщинок под глазами, и седовласостью. Причем белоснежные волосы его были расчесаны на косой пробор и безукоризненно уложены, а борода, также выбеленная как снег, подстрижена аккуратным полукругом. Темный, отнюдь не новый, но достойного вида костюм сидел на нем безукоризненно. Весь, дышащий благородством и аристократичностью, Петр Юрьевич со своими серыми, исполненными какой-то особенной мудростью, глазами, казался ожившим персонажем романов Тургенева или Толстого. Прасковья ожидала, что он скажет сейчас нечто неординарное, магическое, и это окончательно подтвердит его право на принадлежность к героям мировой классики. Но услышала слова не совсем ей понятные и сказанные притом заурядным тоном без интонаций и акцентов.

– Ангела вам за трапезой, дети мои, Благословения Божия испросили, теперь вкусим от даров Его.

Некоторое время молча пили чай. Старушка то и дело подкладывала гостье то варенья, то медку, то орехов. Наконец Петр Юрьевич отодвинул от себя чашку, перевел дух и, взглянув на Прасковью, спросил:

– Что же у тебя случилось, Параскева?

Наверное, по лицу ее опять промелькнула некая тень недоумения: что делать, как педагог, не привыкла она к фамильярному с собой обращению, да и от такового безупречного, как думалось ей, аристократа, ожидала она иного обхождения. Тут же вмешалась Феврония, которая, похоже, просто читала ее мысли:

– А ты не удивляйся, Параскевушка, что мы к тебе так запросто на «ты» обращаемся, мы ведь и Богу так молимся, и милости Его испрашивая, на «Ты» Его называем. Ужели человек больше Бога? На Руси спокон века самые простые крестьяне так и боярина, и самого царя величали. Так что ты уж не обезсудь, Параскевушка, и к нам так же запросто обращайся. И прости нас, если что!

– Да что вы! – Прасковья почему-то вовсе не удивилась проницательности старушки. – Я не обижаюсь. А случилось у меня…, – он стиснула щеки руками, несколько мгновений раздумывала, потом оперлась о край столешницы, чуть склонилась вперед и, с решительностью человека, на «отлично» знающего сопромат, начала свой рассказ, причем с самого начала, с первого свидания с будущим своим мужем Гавриловым. Рассказывая, поглядывала на хозяев дома: как-то отнесутся они к ее бедам-скорбям? Видела, как менялось лицо Февронии, все более исполняясь сочувствием. Это придавало Прасковье сил. А вот Петр Юрьевич казался безстрастным. Лишь однажды мелькнула на лице его тень негодования, когда рассказывала она о предательствах мужа.

– Вот и все, осталась я со своей заплечной сумкой, в ней все мое богатство, – завершила она свою горькую исповедь и сложила ладони на груди, словно ожидала решения суда.

– Что ж, – вздохнула Феврония, – дал Господь тебе крест понести, даст и утешение. А без креста нам, христианам, душу не спасти. И всегда помни, когда претерпеваешь скорби, что кто-то в это же время несет гораздо более тяжкий крест. А Господь всегда близ. Всегда готов даровать утешение и даже чудо, если есть Его святая воля.

– Да какого же чуда мне ждать? – Прасковья неловко смахнула со щеки слезинку. – Это по молодости возможно, вот раньше я мечтала: и то у меня будет и это. Ждала, думала: еще чуть-чуть потерпеть всё и произойдет. Но не случилось в моей жизни никакого чуда.

– Будет, будет! – радостно проворковала Феврония. – Недолго тебе ждать. А вот теперь послушай мою историю о чуде. Можно, батюшка? – старушка вопросительно взглянула на супруга, тот с серьезным видом кивнул.

– Так слушай, – продолжала Феврония, – случилось это в стародавние времена. В один русский городок стал прилетать змей-оборотень, «враг рода человеческого», и соблазнять жену местного князя. Ничего не могли поделать с супостатом, никто не мог его победить. От некоего прозорливого старца узнала княгиня, что одолеть змия может лишь младший княжий брат. Что ж, снарядился тот в поход, вышел на бой с драконом и одержал верх. Только после победы напала на юного князя страшная болезнь – покрылись его руки и лицо ужасными язвами. Не один лекарь не мог одолеть болезнь. Тут снится больному сон, что исцелить его может лишь дочь пчеловода, благочестивая дева, крестьянка деревни Ласковой, что под Рязанью. Велел князь везти себя в Рязанскую землю, славящуюся лекарями. Там, зайдя в одну горницу, он увидел девицу – сидит та за ткацким станком, а перед ней прыгает заяц. Поразила дева князя своей красотой, а еще более мудростью. Легко разгадывала она самые трудные загадки. Исцелила девушка князя. Вскоре тот понял, что это его единственная любовь. Они поженились. Но городскую знать выбор князя настолько оскорбил, что ему было предложено либо оставить простолюдинку, либо покинуть город. «Что Бог сочетал, того человек да не разлучит» – твердо ответил князь и отбыл с любимой женой в далекую деревню. Жили они долго и счастливо…