Читать книгу КамТугеза - Игорь Озеров - Страница 1

Пролог

В конце мая, когда медведица вышла из берлоги, еду можно было найти только у гейзеров или в кальдере. Там был свой микроклимат: гораздо теплее и уже появилась трава. Поэтому у нее с медвежатами выбора не было. Но в это время года туда шли все голодные, только что проснувшиеся медведи заповедника, и поэтому жизнь двух ее медвежат‑сеголеток, родившихся этой зимой в берлоге, была под угрозой. Ошалевшие после спячки медведи жадно смотрели на ее детенышей. Корни растений, кора деревьев и прошлогодние ягоды почти не насыщали. Только страх неизбежной схватки с разъяренной матерью, удерживал их от каннибализма.

Вот поэтому через месяц медведица, чуть окрепнув, решила поискать более спокойное место. Несмотря на календарное лето, в предгорьях было еще много снега и мало корма. Так что медведица пошла к морю. За ней к морю пошел человек.

Этим человеком был Родион Васнецов. Три дня назад ему исполнилось тридцать. Он встретил свой день рождения здесь, в заповеднике, потому что был режиссером‑документалистом, а медведица с медвежатами были главными героями его фильма. Родиону не просто нравилась его работа, он был фанатиком. Чуть ли не на следующий день после окончания института кинематографии он уехал на Белое море, где устроился на работу в рыболовецкий колхоз в устье Мезени.

Больше года он ловил навагу, сельдь и треску. Научился пить спирт, перебирать замершими пальцами двигатель прямо в открытом море, латать старые сети. А главное, он сделал свой первый фильм «Поморское счастье».

Фильм получился, принес ему известность в кинематографических кругах и даже немного денег.

Год жизни на Севере изменил его. Из московского романтичного и интеллигентного юноши он превратился в самоуверенного, целеустремленного, немного циничного и очень привлекательного мужчину. Это обернулось скорым браком на одной из поклонниц. Из‑за него пришлось поменять все планы, отменить долгие командировки и осесть в Москве. Жизнь в Москве требовала денег. И Родион много работал. В основном это была реклама и заказные фильмы для разных политиков перед выборами. После жизни на Севере теперь каждый день был как праздник. Клубы, путешествия по теплым странам, бесконечная смена красивых лиц ‒ пять лет пролетели как один.

И как‑то утром, бреясь перед зеркалом, Родион вспомнил, что в этом году у него юбилей ‒ тридцать лет. А сделан только один хороший фильм. Это было как шок. Он вышел на балкон, и пока жена что‑то делала на кухне, по телефону отказался от всех контрактов, пообещав выплатить предъявленные неустойки. В комнату он вернулся свободным безработным режиссером с испорченной репутацией. Жена тоже недолго думала.

– Женщина, прежде всего будущая мать. Ей деньги и подарки нужны не только для того, чтобы перед подругами хвастаться, а чтобы понимать, что её избранник способен обеспечить потомство. И для неё неважно, каким способом он это сделает. Ей нужны гарантии, – собирая вещи, учила его жена. – Порядочность не оплачивается, поэтому ее могут позволить себе или очень богатые, или юродивые, а вот непорядочность вознаграждается очень хорошо. Женщина ‒ это мать, – повторила она, – и она, как кошка: где лучше кормят, там и дом.

Через две недели он вылетел на Камчатку. Сопки, вулканы, уходящие в облака снежными вершинами, горные озера, реки с водопадами, горячие гейзеры, горбатые киты в лагуне, окруженной скалами, ушастые тюлени на берегу, белоплечие орланы в бездонном голубом небе ‒ все было необычно и фантастически красиво. «Наверное, таким и был задуман мир тем, кто его сотворил», – подумал Родион. Он знал, что в августе к этому великолепию добавится нерест лосося. Каждый ручей, каждая река заполнится до краев кишащей горбушей и неркой, которая вернется из океана на свою родину, чтобы оставить потомство именно там, где родилась сама. И в это же время,  десятки, а может, сотни медведей устроят долгожданную охоту на этого лосося. Охоту, переходящую в пиршество. Все это было красиво. И именно медведей он решил сделать основными персонажами нового фильма. Осталось найти главного героя.

Родион написал кучу писем, и всеми правдами и неправдами устроился в заповедник помощником егеря, чтобы иметь полную самостоятельность. Уже в вертолете из Петропавловска, глядя в иллюминатор, он отчетливо почувствовал, что Москва и вся его предыдущая жизнь осталась где‑то в другом измерении. Две недели он проходил инструктаж. Потом, получив старые затертые карты и ижевскую двустволку 12‑го калибра, вышел на маршрут.

– Стреляй только в крайнем случае, – напутствовал егерь. – Потому что, если сразу не убьешь, то тебе конец. Куда стрелять знаешь? Ну, дай бог, пронесет. Главное, не вмешивайся. Звери легко идут на контакт, но ты им нянькой всегда быть не сможешь. Из приученных медведей хорошо получаются медведи‑убийцы. Зверь остается зверем. Когда ты ему что‑то даешь, он это воспринимает не как твою доброту, а как свою добычу. И если ты вдруг перестанешь давать, он будет забирать сам. Иногда вместе с чьей‑то жизнью. Ты уедешь, а нам тут жить. Не вмешивайся  – это главное. Понял? Ну и отлично. Не вмешивайся. Удачи!

Вертолет за двадцать минут закинул его к домику вулканологов в кальдеру. Это была огромная котловина, километров десять в диаметре, в центре которой дремал вулкан. От остального мира она была окружена   высоким гребнем. Вулкан хоть и был спящим, но, похоже, спал очень настороженно. То там, то здесь из земли вырывались кипящие фонтаны. В непрерывно булькающих грязевых озерах и лужах образовывались и лопались большие пузыри, распространяя запах сероводорода. И было бы неудивительно, если бы из‑за ближайшей скалы появился какой‑нибудь динозавр.

Домик вулканологов, где он решил временно остановиться, был маленьким, сколоченным из некрашеных и уже почерневших досок. Зато рядом, ближе к озеру, была хорошая баня. Озеро так и называлось – Банное. Вода в нем не опускалась ниже сорока градусов.

– Ну что, сто грамм за встречу? – предложил Родион, разложив вещи и познакомившись с единственным жителем домика: молчаливым мужиком лет пятидесяти, который много лет жил здесь, исследуя окрестные вулканы.

– У нас по сто грамм не пьют, – как‑то обреченно сказал Степан Семенович, хозяин дома.

В дирекции заповедника Родиону рассказали, что институт, от которого приехал сюда ученый, давно закрылся, и свои исследования он проводит непонятно на какие средства и непонятно для кого.

– Давайте по двести ‒ я только «за»! – бодро согласился Родион.

– И по двести не пьют.

– А по сколько же пьют? – Родион перестал резать привезенную им колбасу и посмотрел с удивлением на сидящего за столом и разбирающего бумаги ученого.

– А по неделе, бывает и по две… – грустно вздыхая, очень тихо ответил Степан Степанович.

– Ну, я так не могу,– засмеялся Родион. – Мне надо работать.

– А работа не волк – никуда не убежит. Бог даст, сделаешь, а не даст, хоть разбейся… А может и не нужна никому твоя работа. Я вот мечтал научиться предсказывать извержения вулканов, всю жизнь потратил… Но не дал бог. Значит не нужно это людям знать.

– А вы верующий ученый? – спросил Родион.

– Верующий? – как будто спрашивая сам себя, ученый задумался. Он подошел к маленькому окошку. – Это там, в городе, где дома‑термитники, автомобили, интернет – человеку кажется, что он гомо разумный, а здесь чуть по‑другому. Идешь по горному кряжу – вулканы совсем рядом, рукой можно дотянуться… вершины облака протыкают… внизу озеро изумрудное. Или ночью отойдешь от костра по нужде, голову поднимаешь, а там… звезды. И понимаешь, что ты не важнее муравья в этом мире и знаний у тебя не больше, чем у него… а вот амбиций… да.

– И что же, по‑вашему, бог все это создал? – Родион не ожидал такой беседы и был явно удивлен.

– Да нам с нашими куцыми мозгами сил бы хватило со своими планами на пару дней вперед разобраться, а не с тем, кто что создал, – Степан Степанович сел за стол. Взял рюмку. Провел по ее краю своим узловатым пальцем, зачем‑то дунул в нее. – Ты наливай уже. Что застыл?! – протянул он рюмку Родиону.

– Ну, у человека, в отличие от муравья, есть возможность разобраться или попытаться хотя бы… Ведь дал ему кто‑то полтора килограмма мозга, – попробовал поспорить Родион.

– Ну разбирайся, если есть желание, – легко согласился ученый.

Бутылка, которую привез Родион, кончилась очень быстро. А Степан Степанович, видно, только разогрелся.

– За второй здесь не сбегаешь, –  как бы извиняясь, сказал Родион, разливая последние капли по двум стаканам.

– Да у меня есть немного, – улыбнулся хозяин и достал из шкафа белую пятилитровую пластиковую канистру. – Спирт. Пробовал когда‑нибудь?

– Пробовал. Я рыбаком работал на Белом море.

– Вот как?! – удивился Степан Степанович. – А сюда надолго планируешь?

– До зимы, – коротко ответил Родион.

– Я вот тоже… тридцать лет назад «до зимы». А вон как вышло. Мы планируем, мечтаем, а вся наша судьба где‑то в больших книгах давно решена и записана. А вся наша свобода выбора – это иллюзия.

– Я так не думаю. И, пожалуй, от продолжения воздержусь. Напугали вы меня своими двумя неделями, – Родион решил вежливо отказаться от намечающегося запоя. – У меня съемочный план расписан. Пойду я лучше в ваше знаменитое озеро нырну. Говорят, есть такая традиция.

– Ну, сходи, – пожав плечами, согласился ученый. – Я пить не заставляю. Сам говоришь, что за второй здесь не сходишь. Мне больше достанется.

Родион понял, что разговор про неделю‑две был вполне серьезен.

– Ты только Катю не спугни, – напутствовал сильно захмелевший ученый.

– Какую Катю?

– Увидишь.

От домика шли деревянные мостки к Банному озеру. Бросив полотенце на плечо, он шел, любуясь закатом и неожиданно, почти нос к носу, столкнулся с молодой медведицей. К ее лапам прижимались два медвежонка. Родион летел к медведям, но встреча произошла так внезапно, что он даже не успел испугаться. Не зная почему, но он чувствовал, что медведица не опасна.

Он смотрел на медвежат, выглядывающих из‑за мощных лап матери и еле сдерживал улыбку. Они смотрели на него исподлобья с любопытством  и настороженностью. Не двигаясь с места, медведица вытянула шею и шумно втянула в себя воздух. Родион сделал несколько шагов назад и, стараясь не смотреть в глаза медведицы, осторожно сошел с мостков, отступив в сторону и освобождая дорогу. Но медведица не пошла вперед. Она тоже спустилась с мостков, только на другую сторону. Негромко рявкнула на зазевавшихся медвежат и ушла в стелющийся кедровник. Родион вернулся к мосткам и сел на доски. Он понял, что главных героев фильма нашел.

Месяц прошел в конфетно‑цветочных ухаживаниях. В нарушение всех инструкций, он скормил медвежатам несколько припасенных банок сгущенки, оставляя их открытыми на том склоне у ручья, где паслось семейство. Близко он больше не подходил, чтобы не нервировать зверя. Но Родион был уверен, что медведица, обладающая чутким нюхом, знала, что он недалеко. И, скорее всего, догадывалась от кого сгущенка.

Родион не спешил и почти не снимал. Медвежата были разные и легко узнаваемы. Каждый со своим темпераментом и характером. Мальчик был более самостоятельным и любознательным. Он постоянно, то расковыривал трухлявые пни, то что‑то искал в ручье, то пытался поймать мышь, выкапывая ее из норы. А девочка почти не отходила от матери, как на поводке следуя у ее задней лапы. Но иногда, когда медвежонку надоедало исследовать окружающий мир, он начинал активно приставать к сестре, хватая ее зубами за хвост. Она сначала пряталась от него за матерью, но потом заражалась его энергией. Они схватывались в борьбе и так увлеченно, что иногда оба кубарем скатывались в ручей.

Целыми днями Родион находился около медвежьей семьи. И однажды, когда он сидел на камне и снимал детскую возню, медвежата, как бы случайно играя, приблизились к нему так близко, что он, если бы захотел, смог бы дотянуться рукой и погладить их. Они делали вид, что не замечают его. Родион посмотрел на медведицу ‒ она продолжала спокойно пастись. В этот момент он почувствовал себя самым счастливым человеком на земле.

Медведица ушла из кальдеры пятнадцатого июня. В этот день утром прилетал вертолет, и Родион задержался, разгружая продукты и солярку для генератора. Когда он пришел на склон, медведицы не было. Вместо неё он увидел чужого огромного самца, который пасся на этом месте. Не зная, что предпринять, он быстро вернулся на базу. Вертолетчик еще не улетел, задержавшись на обед с вулканологом. Выслушав Родиона, он рассказал, что когда летел сюда, видел на перевале медведицу с двумя медвежатами.

– Не знаю, твоя это или нет, а шли они в сторону океана. Некуда им больше. Так что догоняй.

И Родион догнал. Сразу за перевалом начиналась едва заметная тропинка. Она шла к океану свинцовый блеск которого был виден вдалеке, когда дорога поднималась на очередной гребень. В низинах и на северных склонах было еще много снега. Снег с гор наползал и на берег реки, когда она вытекала из глубокого каньона на ровное место.

Идти по снегу можно было только утром, когда был твердый наст. А потом наст становился рыхлым, и Родион проваливался, чуть ли не по пояс. Видимо у медведей была такая же проблема. И поэтому они не терялись  надолго. Их следы отчетливо были видны и на снегу, и на красно‑бурых склонах. Почему‑то Родион перестал бояться потерять их на этом переходе. В принципе и свернуть было некуда: они шли по ложбине вдоль реки.

Посмотрев карту, он увидел, что там, где тропинка и река выходят к морю, есть небольшая избушка. Родион очень надеялся и верил, что медведи придут туда. Невольно он начинал верить в судьбу. Две ночи перехода он провел в спальном мешке у костра. В первую ночь он слышал медвежье ворчание. Родион знал, что здесь несколько лет назад был убит медведями местный егерь и японский фотограф. Когда он вспоминал об этом, было страшно. Поэтому старался больше времени думать о фильме.

Половина видимого пространства была покрыта черным вулканическим пеплом, изредка покрытого снегом и кое‑где зелеными пятнами кедрового стланика, в котором он и увидел, как ему показалось, того же самого огромного самца, который был на склоне у домика вулканолога. «Этот что здесь делает? Неужели идет за нами?» Он повел биноклем дальше. Вот ледник, по которому Родион шел два часа назад. Потом ложбина, почти  засыпанная огромными камнями. И здесь, в этой, казалось бы, непроходимой расселине, среди больших серых камней он увидел свою медведицу. Он опять повернул бинокль назад. Медведь‑самец стоял на гребне и, похоже, выбирал куда идти. «Поворачивай назад. Возвращайся. Что ты за нами увязался?!» – бормотал Родион.

И в этот момент он вдруг оступился и, с трудом удерживая равновесие, то скользя, то перебегая, часто‑часто семеня ногами, помчался вниз. Под черным вулканическим пеплом прятался многолетний ледник. Уклон был небольшим, но лед под ногами и огромный рюкзак не давали возможности остановиться. Единственным вариантом затормозить такой спуск, было падение. Родион как можно осторожнее упал на правый бок, стараясь рюкзаком смягчить удар. Ему удалось избежать переворотов и, пропахав по склону несколько метров, он остановился. И только потом вспомнил про камеру в рюкзаке.

Через два часа он добрался до избушки. Точнее небольшого сарая из фанеры, обитого черным рубероидом. Эти маленькие, но очень необходимые пристанища, построил тот егерь, который потом погиб от лап медведя. Единственное маленькое окошко было выломано. Наверное, еще осенью сюда забирался медведь в надежде чем‑нибудь поживиться.

Главное, что в этом домике была хорошая печка. И была солярка для генератора, а значит и электричество. Без него он бы не смог зарядить аккумуляторы на камерах. Родион опять вспомнил о камере, которая была в рюкзаке. Открывать рюкзак было страшно. И он начал с окна. В одной половике его стекло не разбилось, а вторую он заклеил найденным скотчем и целлофаном. Потом он разжег печку и домик ожил. И только после этого развязал рюкзак. Вынув камеру из пластикового бокса, он нажал кнопку включения. Никакой реакции. Поменял аккумулятор. Тот же результат. Была вторая камера. Похуже. На нее можно было что‑то снять. Но для серьезного фильма такое качество не подойдет. Все равно придется лететь в Москву.

Рядом с домом был высокий помост. Лестница была приставлена к соседнему дереву. На помосте в ржавой бочке хранилась еда.

Когда он вечером сидел на крыльце и смотрел на океан, мимо на склоне горы прошла медведица. Ему показалось, что она остановилась и посмотрела на него. Медвежата выглядели очень усталыми после перехода и с трудом поспевали за матерью.

Утром Родион проснулся от страшного медвежьего рева совсем рядом  с домом. Он осторожно открыл дверь и в пяти метрах от себя увидел свою медведицу, прижавшуюся к поленнице. Вся шерсть на спине у неё топорщилась, она мотала головой и передними лапами драла землю перед собой. Медвежата прятались за ней. А совсем рядом с домом, на задних лапах стоял тот огромный медведь. Сразу было понятно, что он пришел за медвежатами и без них не уйдет.

От неожиданности Родион сразу захлопнул дверь и прижался к стене. Он понимал, что стены избушки могли защитить только от ветра и дождя, а в случае чего, медведь легко разнесет эту избушку. Он вспомнил про ружье, которое повесил на гвоздь в стене напротив двери у кровати. До него надо было пройти мимо окна, выходящего как раз на медведя. Двигаться было страшно. Но в этот момент медведица опять заревела, и Родион услышал, как рассыпалась поленница. Он, не глядя в окно, проскочил до кровати и схватил ружье. Старая двустволка с пулей в одном стволе и с картечью в другом. Осторожно посмотрел в окно. Медведь уже опустился на все лапы и медленно передвигался в сторону медведицы. Она была раза в два меньше самца и вряд ли бы смогла ему серьезно противостоять.

Родион вспомнил, наставление, что вмешательство, даже с самыми  хорошими намерениями, скорее всего, приведет к плохим последствиям. И сразу вспомнил доверчивые глаза медвежат. Он еще раз выглянул в окно. Медведь не обращал внимания на дом и стоял к нему боком. Родион прицелился через окно в точку у передней лапы, где было сердце. «А что будет, если я не убью медведя с первого выстрела? И даже со второго? Тот наверняка знает, что в этом сарае человек. И что сделает разъяренный медведь?»

Пока он судорожно размышлял, медведь напал на медведицу. Они одновременно встали на задние лапы. Но медведица, у которой было больше стимулов, на мгновение оказалась быстрее и агрессивнее. Она смогла несколько раз ударить обеими лапами, и это заставило самца чуть отступить. Родион увидел медвежат. Они были за рассыпавшимися дровами и никуда не убегали. Прижавшись друг к другу, они понимали, что сейчас решается жить им или нет. Большой медведь тряс головой. Он был так близко, что Родион видел, как в разные стороны из пасти разлетаются сгустки слюны и крови. Ему сильно досталось от когтей медведицы. Он, до этого молчавший, стал глухо рычать и оскаливать клыки. Медведь разозлился.

Родион опять прицелился. В голове проносились мысли об опасности для него самого. Он представил, как после выстрела раненый и разъяренный медведь в два прыжка врывается в окно. Представил свою смерть. Вспомнил, что медведи не всегда сразу убивают свою жертву, а иногда лишь ломают позвоночник и прикапывают до времени. Представил стаю ворон на песчаном берегу холодного моря, дерущихся за возможность обглодать то, что останется от него после медвежьей трапезы. И в этот момент у него появился план. Он схватил с табуретки патронташ и быстро достал из него два сигнальных патрона. Потом переломив ружье, он трясущимися пальцами выдернул из стволов пулю и картечь, воткнул два других, защелкнул, взвел курки и прицелился. И в этот же момент медведь решился на вторую атаку. Родион выстрелил почти одновременно из двух стволов.

Что больше остановило медведя – сигнальные ракеты, горевшие в его шкуре, прожигающие его до ребер или то, что он увидел в глазах готовой идти до конца медведицы, было неясно, но медведь отступил. С ревом, как‑то боком, он вломился в узкую полоску кустов, из них вылетел на берег и, не останавливаясь, большими скачками помчался от избушки.

Глава 1

«Если взялась что‑то делать, делай это хорошо». Лиза хорошо помнила бабушкин совет и всегда старалась ему следовать. В школе, в университете, в спортзале – она всегда выкладывалась на сто процентов. Вот и сейчас, в постели с Родионом, она послушно и быстро откликалась на каждое его движение: то тихим целомудренным вздохом, то стоном или страстным вскриком. Родион чувствовал некоторую наигранность, но ему было приятно осознавать, что она старается для него. А сегодня Лиза решила внести немного разнообразия и добавить подходящих, как ей казалось, комментариев.

– Давай сильнее… Вот так… Еще… Да,так… Кочегарь меня, кочегарь. Быстрее. Еще глубже…

И тут Родион не выдержал:

– Я не могу глубже, – засмеялся он. – Тебя что, немецкое порно укусило? У тебя Кембридж за спиной. Лиза, милая моя, это не из твоего репертуара.

– Вам не угодишь, – она, конечно, немного обиделась, но виду не показала. – Не хочешь, не надо! И не Кембридж, а Болонский университет… А можно мне на крышу? – спросила она и, не дожидаясь ответа, выскочила из комнаты на балкон.

Небольшая квартира Родиона на последнем этаже была замечательна тем, что с ее балкона можно было легко по пожарной лестнице попасть на крышу дома.

– Ты бы хоть накинула что-нибудь, – крикнул Родион с кровати.

Но она, уже абсолютно голая, с растрепанной копной рыжих волос, выбралась с балкона на крышу.

– Давай поднимайся, – крикнула Лиза, – и вино захвати.

Он заметил, как она быстро отходила от секса. Уже убежала, а только что кричала, стонала, чуть ли не умирала.

Менять мягкую постель на крышу ему не хотелось. Он еще в детстве излазил всю эту крышу и сейчас использовал ее только для того, чтобы очаровывать новых подружек. С Лизой он встречался неделю. Срок уже не такой, чтобы вскакивать по первому ее зову, но и не такой, чтобы можно было ее игнорировать.

Когда он рассказал об этом знакомстве своему другу Томасу, тот очень удивился: «Она же из Романовых, что у тебя может быть с ней общего?! Там такая семейка – клейма негде ставить. От осинки не родятся апельсинки». На что получил объяснение: «С ней интересно и легко. И мне всегда хотелось узнать элиту поближе».

Родион надел старые джинсы, захватил рубашку для Лизы, бутылку вина и поднялся вслед за ней на крышу.

Было ранее июньское утро. С крыши дома открывался великолепный вид на Москву. Уже порозовел шпиль высотки на Котельнической набережной, и засверкало золото на куполе колокольни Ивана Великого, но две невысокие звонницы Ивановского монастыря, до которых, казалось, с крыши можно дотянуться рукой, были еще в ночной тени. Покрытая железом, окрашенным в зеленый цвет, крыша казалась почти плоской. По краю она была окружена белой балюстрадой с толстыми фигурными балясинами. Через каждые несколько метров ограждение прерывалось невысокими площадками, с которых статуи рабочих, солдат и крестьян, будто охраняя дом, внимательно всматривались в разные районы столицы. Скульптуры давно не ремонтировались. Белая краска полиняла и у многих из них вместо рук, ног, серпов, молотков и винтовок торчали куски арматуры и цемента.

– Как оказывается все рядом! Когда идешь здесь внизу пешком, то не всегда даже понимаешь, в какой стороне что находится. Никак к этому месту не привыкну. Влево, вправо, вверх, вниз… Подкопаевский, Подколокольный, Кривоколенный… Сам черт ногу сломит.

Лиза стояла, облокотившись на широкие каменные перила ограждения. Она знала, что ее попа сейчас выглядит великолепно и Родион не сводит с неё глаз. Все ближайшие дома были ниже этой крыши, поэтому видеть их никто не мог.

Родион сел на пологую крышу чуть позади Лизы, сделал большой глоток из бутылки и действительно любовался ее фигурой. Именно  безупречными ногами и рыжими волосами она и привлекла его в первую встречу. Это было в первый день после его возвращения с Камчатки. Черты лица сначала отталкивали: у Лизы был большой острый нос с горбинкой и крупная нижняя челюсть с неправильным прикусом. Это придавало лицу немного циничное выражение. Может быть, комплексуя из‑за этого и чтобы понравиться, она всегда была доброжелательна и улыбчива, умела внимательно слушать и поддержать беседу. Это и старательность в постели, выгодно отличало ее от тех красавиц, которые считали, что если они легли с кем‑то в постель, то уже это большая честь и награда. При этом Лиза была из очень известной семьи и скорее всего не испытывала недостатка в поклонниках.

– Да, чертей и ведьм здесь хватает, – сказал Родион. – Бегают по утрам голыми по крыше.

«В утреннем глотке есть особая прелесть – выпил и весь день свободен», – подумал Родион, рассматривая татуировки на длинных Лизиных ногах.

– Меня совсем маленькой родители отправили из Москвы учиться в Италию. Сначала была без ума от Европы. У моих предков дом в Тоскане. Знаешь, такой типичный итальянский домик: выгоревшая на солнце желтая охра, черепичная крыша. Так, ничего особенного. Но какая там вокруг красота! Какой простор! На склонах гор ровные террасы виноградников. А от дома вниз, вдоль ручья, идет фантастическая аллея из высоченных пирамидальных тополей, мощенная старинной брусчаткой, по которой, наверное, маршировали римские легионеры в пыльных доспехах. А внизу на равнине река. Все ухожено, все чисто. Люди улыбаются при встрече, – Лиза подошла к Родиону, взяла бутылку и выпила из горлышка с явным удовольствием. – Но потом это приедается и понимаешь, что это обычная деревня, где хорошо жить на пенсии. Да, и главное, в Европе богатый русский для местных, что‑то между африканским диктатором и колумбийским наркобароном.

– Ну, вообще‑то, они не сильно ошибаются, – Родион тоже сделал еще один большой глоток и откинулся назад на железную крышу, подложив руку под голову.

– Да нет, просто местечковый снобизм или, как говорят в России, дешевые понты. Они же там все аристократы – графы, князья в сотом поколении, а на самом деле нищие голодранцы. К тому же в Европе все уже расписано: дед твой был булочником, потом отец и ты всю жизнь у печки простоишь. А здесь, в Москве, сейчас все возможности.

– Особенно когда у тебя дед был секретарем ЦК КПСС и отец заместителем премьера, – напомнил Родион. – Не думаю, что у продавщицы из Беляево и у тебя равные возможности.

– Я и не говорила про равные. Равенство, вообще, сказка. Да и что плохого в том, что страной руководит элита? – Лизу всегда немного раздражало, когда ей напоминали о семье, как бы намекая, что без семьи она никто. – В той же Италии несколько столетий страной управляют всего несколько семейств. И в США свои кланы: Кеннеди, Буши. И в этом нет ничего плохого. Кухарки пусть управляются на кухне.

«Кочегарь меня. Кочегарь», – вспомнил Родион и улыбнулся. Бутылка почти опустела, и Лиза нравилась все больше.

– В семнадцатом году кухарки, лакеи, извозчики разогнали аристократию, и что из этого вышло?! – продолжала Лиза. – Ничего не вышло. Все цепи у людей в голове. Аристократию уничтожили, а холопы остались. Попробовали новою элиту создать, а она продалась за пару джинсов. Водка, бабы, машина побольше и пнуть того, кто послабее. Вот и весь репертуар, – чем больше Лиза горячилась, тем сексуальнее становилась.

«Наверное, вот так же сто лет назад зажигала революционных матросов на свержение той самой старой аристократии Лизина прабабушка, памятник которой стоял рядом с домом на бульваре, – думал Родион. – А теперь уже они сами считают, что власть – это их врожденное наследственное право. Но, по крайней мере, Лиза говорит честно и всегда точно знает что хочет».

Родион вспомнил, как вчера Лиза в огромном магазине точно и быстро прошла в винный отдел и, поискав несколько секунд, положила в тележку три бутылки хорошего вина. А потом за две минуты разобралась с закуской. Его бывшая жена часа два бы ходила, выбирала.

– Значит у большинства людей выбор лишь в том, стать ли ему шофером такси, продавцом или официантом? – спросил Родион.

– А разве они хотят чего‑то другого? Большинству и не нужна свобода выбора. Им лучше, когда за них все уже решили. Вот у муравьев, если ты родился рабочим муравьем, ты так и будешь им всю жизнь. И ведь никто из‑за этого там проблем не делает.

– Так ведь у муравьев нет никакой властной элиты, – рассмеялся Родион. – У них самоорганизующееся общество. Недавно мне один человек уже говорил про муравьев, – Родион опять вспомнил те секунды, когда у него был еще выбор стрелять или нет. «А был ли у меня этот выбор?» – Мне недавно один ученый говорил, что на небесах уже давно все решено и для муравьев, и для людей.

– Может, для таких как он на небесах все давно и решено, но я свою роль сама буду писать. Жизнь ‒ это игра. Я мечтаю победить и забраться на самую вершину власти!

– Власть ‒ это же ответственность. Тебе это нужно?

– Ответственность?! За что? За кого? – Лиза рассмеялась. – Жизнь – это игра, – повторила она. – А власть ‒ это большая игра для избранных. Об этом не принято говорить, но большинство людей никогда не смогут стать по‑настоящему полноценными. Ни они, ни их дети. Всегда так было. Их удел пьянство, наркотики – это гены, с этим ничего уже не сделаешь. В современном мире они вообще никому не нужны, даже как пушечное мясо. По‑хорошему, их надо бы стерилизовать, и это было бы гуманно и полезно. Золотого миллиарда для нашей планеты вполне достаточно. Остальные не нужны.

«А сто лет назад твоя прабабка с таким же убеждением говорила  совсем другое, – Родион вспомнил напряженную согнутую бронзовую руку памятника, готовую в любой момент достать любимый маузер из кобуры на правом бедре. – Тогда бы за такие речи и родную внучку могли не пожалеть».

– Я считал, что гуманизм выглядит несколько иначе, – сказал он.

Лиза внимательно посмотрела на него, не понимая, иронизирует он или нет.

– Просто было больше лицемерия, – ответила она. – Выйди на улицу, посмотри вокруг. Кому ты хочешь помочь? Тем, кого только страх наказания сдерживает от желания ограбить своего ближнего? Люди сначала звери, а потом, может быть, иногда еще и люди. А значит каждый сам за себя. В природе по‑другому не бывает. Или ты, или тебя.

Лиза повернулась к Родиону. В ее прищуренных глазах был азарт хищницы перед нападением. Это было вызывающе и очень сексуально.

– Вот, это ты права, – Родион встал и подошел к ней. – Или ты, или тебя.

Она была возбуждена и смотрела не него с ожиданием. Резко развернув и сильно прижав к парапету, Родион вошел в нее. Сейчас Лизе уже не хотелось ничего имитировать. Голова кружилась. Она даже не замечала, как от сильных толчков царапаются о шершавый бетон ладони и локти и на них появляются капельки крови. Уже совсем расцвело. Она видела вдалеке за домами угол кремлевской стены с Беклемишевской башней и зеленую крышу Большого Кремлевского дворца за ней. Она закрыла глаза и понеслась по дворцовым коридорам с красными ковровым дорожками и залам. Андреевский, Екатерининский… Ничто не должно остановить ее. Смогла же та немка…

– Только не в меня, только не в меня, – несколько раз вскрикнула Лиза.

Родион на секунду остановился. Потом опустил правую руку вниз, а левой крепко прижал её к себе. От боли и неожиданности Лиза закричала по‑настоящему.

– Не надо! Мне так больно!

– Ты же хотела грубо.

Через несколько минут у Лизы подкосились ноги, она на мгновение потеряла сознание и упала бы на железную крышу, если бы Родион не держал ее. «Вот сейчас ты совсем не похожа на тот железный памятник», – подумал Родион, помогая Лизе сесть на крышу.

– Присядь, она теплая. Мне кажется, сейчас получилось гораздо лучше, чем недавно на кровати, – усмехнулся Родион.

У него было хорошее настроение. Лизе же, несмотря на слабость и боль, хотелось, чтобы это продолжилось.

– Ты не хочешь детей? – вспомнил он Лизины слова, поднимая с крыши пустую бутылку.

– Нет. Детей я совсем не хочу. Без меня нарожают, – приходила в себя Лиза. – Сейчас я этого точно не хочу. Вот если ничего в жизни больше не получится, тогда посмотрим.

Она сказала это зло, потому что поняла, что получила какую‑то бабскую зависимость от этого парня. И что ее неожиданно стало волновать, сколько девушек прошло через эту крышу. И какие у него планы на дальнейшую жизнь. И что он будет делать сегодня, завтра.

В этот момент, где‑то рядом кто‑то замурлыкал. Лиза встала и, перегнувшись через перила, увидела на водостоке у самой воронки, там, где начинается отвод воды вниз, маленького прижавшегося к трубе котенка, который полз к этой черной дыре. Через секунду Лиза перемахнула через ограждение и, держась одной рукой за каменную ограду, второй дотянулась до котенка, схватив его за загривок. Родион успел только помочь ей выбраться обратно.

– Я, наверное, на старости кошатницей стану. Буду ходить одинокой, пропахшей кошками, и вспоминать эту крышу, – Лиза тискала котенка, пытаясь его поцеловать. – А пока этого не случилось, надо использовать все, что нам дано. У всех бывает шанс, главное его не прозевать.

– Прямо сейчас происходит жизнь. Ты права. И другой не будет, – Родион подумал о фильме.

– Возьми котенка. Он тебя ждать будет, – предложила Лиза.

– Я не могу, я скоро улетаю – надо работать.

– Когда?

– Как только будут билеты. Может завтра, может через неделю.

Только что для Лизы карьера была главным в жизни. Роман с Родионом был небольшим развлечением. Но сейчас для нее, привыкшую с детства все получать, стало самым важным, чтобы он был рядом.

– А остаться нельзя? Можно же найти тему для фильма здесь, в Москве.

– Я пробовал – не получилось.

– Нет. Так не может быть, чтобы здесь не было ничего интересного, – Лиза торопилась со словами, будто от них сейчас зависела ее жизнь. – А если я тебе найду тему? Такую что…

– Лиза, – прервал Родион. – Ты сама говоришь, что жизнь коротка и нельзя терять время. Если я еще немного задержусь, то потеряю это лето, а значит год.

Чего нельзя было отнять у Лизы, так это умение принимать решение быстро и точно.

– Значит так! Это очень важно. Только, Родион, информация действительно пока секретная, – Лиза стала серьезной и говорила медленно и вдумчиво, пытаясь не сказать лишнего и одновременно заинтересовать Родиона. – Завтра в Москве произойдут важные события. Эта информация у меня от отца. Я тоже в этом участвую. И могу тебе предложить стать эксклюзивным хроникером этих событий.

– А нельзя чуть подробнее? Что за события?

– Я не могу сказать, но поверь мне ‒ это очень грандиозное событие! Это историческое событие. Ты не пожалеешь.

– Хорошо. Я подумаю.

– Нет, Родион, – Лиза подошла близко к Родиону и посмотрела на него так, как будто от его решения зависела вся ее жизнь. – Я прошу тебя, обещай мне, что не улетишь на этой неделе.

– Обещаю.

Глава 2

Родион и Лиза жили в одном доме. Это был бывший дом‑коммуна имени Парацельса.

Грандиозные задачи, поставленные Октябрем, было невозможно осуществить без нового человека. Старый, созданный из праха земного, для этих целей уже не годился. Поэтому было принято решение: спроектировать и построить для формирования этого коммунистического гомункула специальные человеческие инкубаторы. Если эксперимент удастся, то в ближайшем времени эти дома‑коммуны можно будет использовать при строительстве первого советского города будущего – Города‑солнца. «Я знаю – город будет, я знаю саду – цвесть», – заявил Маяковский и сразу лучшие советские архитекторы, от Желтовского и Голосова до Мельникова, взялись за разработку новых, отвечающих этой задаче, архитектурных форм.

Для строительства первого такого дома выбрали район Хитровского рынка. Было очень символично снести ночлежки и притоны и построить дом будущего. Заодно снесли много чего лишнего, в том числе и древнюю богадельню Ивановского монастыря.

Еще во времена Ивана Грозного богадельне нашли еще одно применение. Для начала, Иван Васильевич отправил туда свою жену. Его окружению идея понравилась и богадельню начали использовать как острог для надоевших жен. Туда же по ночам в подземные каменные мешки привозили убийц и воровок из пыточных Сыскного приказа. Самая известная из них Салтычиха, убившая и замучившая больше сотни невинных душ, тоже закончила здесь свои дни.

Такое сосредоточение боли и зла не могло не иметь последствий. Первое проявление нечистой силы в этом месте документально зафиксировано в 1666 году. Сначала монахини начали жаловаться на то, что кто‑то по ночам искушает их порочными предложениями. Может быть, если бы меры приняли сразу, ничего бы и не было. Но им сначала никто не поверил. А дальше сами по себе начали разлетаться по комнатам вещи обитательниц, потом кто‑то начал скидывать с кроватей их самих. В страшном ужасе монахини закрылись в церкви Всех святых в Кулишах. Но нечистая сила не оставила их и там. И только когда из тщательно охраняемых казематов бесследно пропали несколько узников и пополз слух, что их забрала нечистая сила, в дело вмешались власти. Из Флорищевой   пустыни царем Алексеем Михайловичем был вызван подвижник и борец с дьявольскими искушениями иеромонах Илларион, который вместе с двумя иноками больше месяца непрестанно служил святую Литургию. Нечисть пропала, Илларион был назначен митрополитом Суздальским. Но бесы ушли ненадолго. За последующие три с половиной века в Кулишах подобных случаев были сотни. А Ивановская богадельня заслужила славу самого страшного места Москвы. И теперь именно на её месте построили новый дом.

Дом состоял из двух соединенных между собой корпусов. Основной корпус, выложенный из крупного кирпича, был относительно невысокий: пять этажей. Он представлял собой гигантский квадрат с большим внутренним двором. По каждому этажу шел непрерывный ряд маленьких окон. Поэтому этот корпус напоминал то ли крепость, то ли казарму, то ли тюрьму. И чтобы избежать таких ассоциаций, вдоль всей крыши сделали массивную балюстраду со скульптурами, символизирующими новое время.

Каждому окну соответствовала маленькая комнатка всего около шести квадратных метров, которую коммунары должны были использовать только для ночного отдыха. Для всего остального на каждом этаже были общие помещения: ванные комнаты, столовые и прачечные.

Другой корпус в форме цилиндра, прозванный в народе «стаканом», был гораздо меньше, но почти в два раза выше первого и со сплошным остеклением. В нём располагались светлые аудитории, спортзалы, библиотека и даже планетарий. Внутри большого спального корпуса был обустроен уютный двор и высажен сквер. А внутри стеклянного корпуса на первом этаже был оборудован зимний сад с привезенными из ялтинского ботанического сада вечнозелеными растениями. Все помещения в доме соединялись длинными коридорами. Жители дома могли хоть всю жизнь не выходить на улицу и не испытывать ни в чем недостатка.

Изначально все это проектировали под Институт марксизма для подготовки профессиональных партийных и комсомольских работников. Предполагалось, что в этом доме‑коммуне, как на хорошей фабрике, изготовление человека будущего будет идти конвейерным способом. Молодые юноши и девушки из рабочих и крестьянских семей заедут сюда студентами‑первокурсниками сначала на первый этаж большого жилого корпуса. Потом пять лет учебы, за которые они, поднимаясь все выше и выше, переходя с этажа на этаж, с курса на курс выйдут из института готовыми агитаторами, секретарями партийных и комсомольских организаций. И станут новой элитой страны.

Но скоро произошла катастрофа: стало понятно, что дом к жизни не пригоден. Сразу после заселения жильцы стали жаловаться на жуткий вой в жилом корпусе. Начиналось все с темнотой. По внутреннему распорядку после полуночи все должны были находиться в своих комнатах. И именно в это время все и начиналось. Звук шел из подвалов дома, где находилась собственная котельная и прочие технические службы. Была создана серьезная комиссия, но она ничего не нашла. На первом этаже звук был негромкий и больше напоминал шепот или шорох, но от этажа к этажу звук усиливался и расплывался по длинным коридорам от комнаты к комнате, наводя ужас на молодых студентов. Звук напоминал то невнятное бормотанье, то скрип тормозов многотонного паровоза, то крик неожиданно взлетевшей с зимних деревьев вороньей стаи. Но самым ужасным был плач. Плачь десятков напуганных детей. Общежитие временно расселили. Огромный новый дом был опечатан и поставлен под охрану. Теперь звуки, усиленные появившимся в пустом доме эхом, пугали лишь сторожей.

Естественно, списать это на нечистую силу, во время борьбы с церковным мракобесием, было невозможно. Поэтому причину пришлось придумать другую. По мнению комиссии, заключалась она в следующем:

во все времена строители, недовольные условиями труда и оплаты, делали заказчику всякие мелкие и крупные пакости, обнаружить которые можно было только при эксплуатации. Так и в этом случае. В огромную, от подвала до крыши, разветвленную по каждой комнате, встроенную в стены, систему вентиляции, были заложены десятки так называемых дьявольских свирелей. Изготавливали их из листков жести, кирпичей, сложенных под определенным углом или просто из дерева, как обычные свистульки. Вставленные в вентиляционные каналы, они превращали дом в огромный музыкальный орган, живущий сам по себе. Виновников тоже нашли. По мнению комиссии это были плотники, жестянщики, столяры – умельцы на все руки, традиционно жившие в этой округе и обиженные советской властью, которая снесла их лачуги, чтобы очистить место для строительства нового дома.

Хотя, почему эти дьявольские концерты шли только по ночам, ответа не было. После этого расследования комиссия пришла к выводу о нецелесообразности нахождения общежития в этом здании. Да и идея домов‑коммун для воспитания нового человека будущего поутихла. Сделали полную реконструкцию, какие‑то перегородки сломали, какие‑то построили. Весь дом заселили обычными очередниками с соседних учреждений.

И вот что удивительно. Через некоторое время, те жители, которым достались комнаты в стеклянном корпусе, без каких‑либо причин начали ощущать себя некой элитой и стали посматривать на своих соседей из другого корпуса свысока. И что более важно: жители основного корпуса как‑то легко согласились с таким положением, приняли это как должное. Внешне это почти не проявлялось, но были маленькие детали, которые говорили о таком неравенстве. К примеру, в большом дворе гуляли, играли в футбол дети из обоих корпусов, а в зимнем саду, который сохранился после реконструкции, только дети стеклянного корпуса. Дети из стеклянного корпуса, из так называемого «стакана», учились в спецшколе расположенной прямо в их корпусе, а дети из большого здания в нескольких соседних обычных школах.

К настоящему времени в доме прошло еще несколько реконструкций, которые почти не изменили дом внешне, но заложенное тогда неравенство жителей стало еще более очевидным.

Глава

3

«Стакан» сейчас полностью принадлежал семье Романовых.

Дед Лизы, Юрий Владимирович Романов, в эту минуту сидел на унитазе и разговаривал со Сталиным. Большого чугунного Сталина ему вылили каслинские мастера по сохранившимся формам. В огромной светлой ванной комнате, отделанной белым мрамором из итальянских каменоломен в Карарре, черный Сталин в полный рост и с трубкой в руке, установленный напротив унитаза, смотрелся крайне неуместно. Но именно с ним последнее время Юрий Владимирович общался больше, чем с кем‑либо. Вот и сегодня, в день своего восьмидесятилетия, необычно веселый Юрий Владимирович разговаривал с бывшим вождем.

– Ну что, Иосечка, видишь, дожил я и до восьмидесяти. Представляю, как ты сейчас на сковородке у чертей вертишься. И как ревешь от бессилия. Ведь не можешь ты меня достать. Ох, не можешь. Просмотрел, прозевал ты меня, Ося. А так придушил бы меня лично еще в 1948 году, тем самым красным галстуком, что ты мне тогда на шею лично повязал, когда напротив Мавзолея в пионеры принимал. Я ведь тогда от страху, волнения и радости обмочился прямо в штаны, а ты и не заметил.

Романов навсегда запомнил то чувство стыда и страха, когда увидел, как на его синеньких шортиках образовывается темное пятно, как теплая струйка бежит по ноге в сандалии, а потом через дырочки в них стекает на брусчатку Красной площади и пропадает между камнями.

– Теперь я все после тебя зачистил. И совок, дело всей твой жизни, уничтожил. Вот это настоящая месть, Иосик. А ты только и умел на Колыму отправлять и расстреливать. Не было у тебя фантазии.

Хорошее настроение у него было еще и потому, что внимательно оценив в зеркале результаты недавней пластической операции, он остался очень доволен. Прошло больше месяца и следов совсем не осталось. Из зеркала на него смотрел совсем другой человек. Пойти на старости лет под нож хирурга Юрию Владимировичу пришлось из‑за очередной молодой невесты. Его невеста, Анфиса Птицина, с которой он планировал сегодня расписаться, была, конечно, не совсем молодой. На днях ей исполнилось сорок пять. Сорок пять лет, проведенных в непрерывной борьбе за место на Олимпе, не прошли бесследно для ее внешности. Но все равно она была почти в два раза моложе жениха, что могло вызвать ненужные разговоры. Потому отметить это событие решили в узком семейном кругу.

Юрий Владимирович, конечно, знал, что внешние данные восьмидесятилетнего старика, даже после нескольких косметических процедур, не могут вдохновить женщину на брак с ним, но обмануть старость ему очень хотелось. К тому же, как очень самовлюбленный человек, он иногда вполне серьезно думал, что еще хорошо выглядит, что очень умен и обладает отменным чувством юмора. Поэтому вполне может нравиться женщинам, даже в этом возрасте.

– Ты, Иосиф Виссарионович, постой здесь в сортире у параши, как тебе и положено, – продолжал Романов, – а я пойду молодую жену ублажать.

Знал бы Юрий Владимирович, как печально для него закончится этот день, постучал бы по дереву, но не боялся сглазить себя молодой жених, да и дерева в ванной не было.

Он еще раз подошел к огромному зеркалу, но неожиданно увидел в нем не свое отражение и не знакомый интерьер своей ванной, а какую‑то мрачную комнату с зелеными стенами. В центре комнаты на двух стульях сидели привязанные к спинкам два человека в военной форме. Романов испугался, на лбу мгновенно выступил липкий холодный пот. Он крепко зажмурил глаза, а когда открыл, все вернулось на место. Юрий Владимирович включил холодную воду. Побрызгал ее ладонями себе на лицо и, вытеревшись полотенцем, вышел из ванной.

В отличие от своего будущего мужа, у которого это был четвертый брак, Анфиса выходила замуж впервые. Двадцать лет назад молодая журналистка из районной газеты приехала покорять столицу. Она считала, что очень похожа внешностью и характером на Вивьен Ли в роли Скарлетт О,Хары из «Унесенных ветром». Поэтому это, вместе с хорошими знаниями «науки страсти нежной», должны были по её плану пробить дорогу в высшее общество. Но все пошло не совсем так, как она представляла. Всякое пришлось пройти. Были шикарные Мальдивы, была дешевая Турция и окрики похотливых турок: «Эй, Наташа, иди сюда». Был и голод в съемной хрущевке в Перово. Тогда она ела только лапшу Доширак и в ближайшем магазине обязательно объясняла кассиру: «Рабочие ремонт делают ‒ никак не нажрутся». Были реки слез и алкоголя, много секса, но не было ни одного предложения выйти замуж. Похотливые чиновники, бизнесмены‑импотенты, скупые иностранцы и даже закодированные от водки слесари‑сантехники, попробовав её тела и затейливых ласк, всегда исчезали без возврата. Она ходила к колдунам снимать порчу, которую, как считала, на неё наслали завистники. Сутками не вылазила с сайтов знакомств. И ничего. Конечно, всем знакомым она говорила, что замуж не хочет и не собирается, потому что мужики все козлы. Но прошли все сроки, давно ушла молодость и присущий ей оптимизм, а она ни на шаг не продвинулась к своей цели. Не было своего жилья, не было постоянной работы. И поэтому старик Романов, с которым она познакомилась, благодаря своей начальнице, был последним шансом выбиться в другой волшебный мир. Когда единственная подруга спросила, не противно ли ей в постели с дряхлым стариком, она не задумываясь, честно ответила: «Я с дохлым орангутангом готова переспать за такие деньги и за такие перспективы, а старик еще живой и совсем не воняет». Впрочем, то, что ей приходилось делать с Романовым, назвать сексом было трудно. По ночам старичок был безобидный, тихий и что главное, нетребовательный, хотя и не без странностей.

Закончив с утренними водно‑гигиеническими процедурами, Юрий Владимирович надел очень светлые джинсы и яркую объемную разноцветную рубашку навыпуск. А чтобы скрыть дряблую шею повязал легкий шелковый шарфик.

На небольшой банкет посвященной их свадьбе из двух сыновей Романова мог прийти только один: Прохор со своей женой Софьей. Настояла на этом Анфиса. Совсем недавно она была у неё секретарем на побегушках. Собственно Софья и познакомила ее со своим свекром Романовым. И теперь Анфисе очень хотелось предстать перед ней в новом качестве его жены, а значит равной ей по статусу.

Когда Романов вышел в столовую Анфиса что‑то смотрела в смартфоне. Увидев будущего мужа, она быстро его выключила и убрала. Последнее время от скуки она часто смотрела на «YouTube» ролики разных псевдоученых, экономистов‑шарлатанов и пророков‑реформаторов. Своих знаний у нее не было, книжки‑первоисточники она читать не любила, и поэтому их мантры легко заполнили пустое пространство в ее голове. И теперь при случае Анфиса могла любому собеседнику объяснить «как государство богатеет, и чем живет, и почему не нужно золота ему…»

Оглядев наряд Юрия Владимировича, она решила, что выглядит он как павлин. Но сдержалась и вслух сказала, что он похож на поэта Евгения Евтушенко, передачу про которого она только что смотрела по телевизору. Анфиса считала себя очень расчетливой и практичной. Она понимала, что сегодняшний день это то, к чему она шла всю жизнь, и ошибиться она не имеет права. Поэтому обязана быть обольстительной и внимательной. Каждое слово должно быть выверенным и точным. Анфиса даже отложила давно планируемый разговор о необходимости заморозки семенного материала Юрия Владимировича для суррогатной матери. Это уже после загса: «Будет страховкой, если дедушка умрет от счастья».

– А ведь знаешь, душечка, Женьку известным поэтом я сделал, – обрадовался сравнению Юрий Владимирович. – Нам тогда нужны были карманные бунтари. Без меня бы он в районной газете про доярок с трактористами стишки сочинял. А мы его наверх вытащили, приодели, опубликовали и сначала по братским странам провели: имя сделали, а потом в США отправили. У нас там тогда с американскими левыми были хорошие контакты. В каждом университете свои люди. Все эти Гинзберги, Керуаки. Сплошные наркоманы и гомики. Так мы из Женьки икону и сделали. Мы тогда много икон сделали. На Таганке целый театр с иконостасом. И все на нас работали. Любое наше желание на лету перехватывали. Если бы мы захотели, они бы из Сталина святого сделали, как сейчас из царя Николашки. Ильич прав был, когда сказал, что интеллигенция ‒ это говно нации.

Романов говорил с большими паузами из‑за одышки. Говорить ему было трудно. И хотя всю жизнь посвятил разрушению социализма, он любил вспоминать советский период с гордостью и бахвальством.

– Тогда мы любого человека в любой точке мира могли завербовать. Кого деньгами, кого девочками, кого мальчиками, – продолжал Юрий Владимирович. – Некоторые идейные добровольно работали. В семидесятых мы США могли в бараний рог согнуть ‒ Вьетнам, арабы, энергетический кризис. Остановить СССР мог только сам СССР, точнее те, кто обязан был его защищать. Рыцари без страха и упрека, – он попробовал рассмеяться, но лишь зашипел и закашлял. И только отдышавшись, закончил: – Другими словами, если бы не я, то кирдык бы настал этой Америке!

Глядя на нелепую одежду мужа, слушая его цинично‑хвастливые старческие воспоминания, Анфиса никак не могла сопоставить этого глупого вздорного самовлюбленного старика с тем бескорыстным образом теневого кардинала перестройки, который ей когда‑то внушал телевизор. В году 1988 или 89‑ом, еще совсем молодой студенткой, она смотрела по телевизору его выступления, и тогда ей и в голову бы не пришло заподозрить его в каких‑то мелких личных интересах. И уж ни в каком кошмарном сне ей не могло присниться, что она через четверть века будет с помощью страпона ублажать его дряхлую задницу.

– Так тогда зачем вы его развалили? – спросила Анфиса.

Этого вопроса Романов не любил. Иногда, сидя на унитазе, глядя на Сталина, смотрящего на него с ехидной усмешкой, ему казалось, что во взгляде бывшего вождя он читает именно этот вопрос. Ответить честно он не мог даже самому себе, потому что это означало признать, что главным мотивом всех поступков в его жизни была обычная зависть.

Но это было так. Всю жизнь зависть, как рак сжирала его. Он ощущал ее физически. До кишечных спазмов и тошноты. Зависть рождала ненависть и страх. Всю свою карьеру он боялся, что его арестуют, поставят к стенке и расстреляют. А труп сожгут в Кремлевской кочегарке. Он знал, что там иногда сжигают изменников. И знал, что некоторых сжигают живьем. Сначала нанизывая как купаты на железную трубу, разрывая внутренние органы, а потом, еще живого засовывают в узкую крупповскую печь. И поэтому пил. Пил много. На кухне, в кабинете. Почти всегда один.

Поводом для бешеной зависти могло служить все что угодно и это совершенно не поддавалось логике. Можно понять, когда завидуют прекрасным физическим или умственным способностям, богатству, славе, вниманию женщин, но Романов мог найти для зависти совершенно немыслимые причины. Из‑за зависти он испытывал физические боли. Она заполняла голову с таким огромным давлением, что он боялся, что глаза могут выскочить и повиснуть безжизненными шарами вдоль носа, а из глазниц польется, разъедающая все вокруг, зеленая жижа. Какое огромное удовольствие Романов получал, когда видел, как человек совершенно не понимающий за что это ему, отправлялся по его доносу в мордовский лагерь. Его целью была не материальная выгода, но  освобождались места, и его карьера шла в рост.

Скоро его зависть перестала быть персонифицированной и стала глобальной, как оружие массового поражения. Он стал ненавидеть людей за то, что они просто живут. Живут и радуются, несмотря на трудности, бытовую неустроенность. А когда 12 апреля 1961 года он увидел ликующую и гордящуюся своей сопричастностью к происходящему огромную массу людей на Красной площади и открытую улыбку майора Гагарина, с развязавшимся шнурком, у него случился первый удар. Выйдя из больницы через три месяца, он твердо знал цель своей жизни ‒ уничтожение этой страны.

– Так зачем вы развалили Советский Союз, если он был так хорош? – повторила вопрос Анфиса.

– Чтобы каждая тварь знала свое место, – неожиданно зло ответил Романов.

Внезапно сердце у Юрия Владимировича вдруг быстро забилось, а потом, сделав несколько сильных ударов, остановилось и полетело куда‑то вниз. Он стал, как рыба глотать воздух. Стало так страшно, что захотелось вскочить, закричать, позвать на помощь и куда‑нибудь спрятаться. Но тело обмякло и не слушалось, а на лбу опять выступили капли пота. Ему показалось, что откуда‑то вытянулись жуткие костлявые руки, схватили его и куда‑то потащили с огромной скоростью по бесконечным темным туннелям. А потом туннели кончились. И он, уже почти потеряв сознание, опять увидел большую комнату без окон. Теперь очень ярко освещенную, с белым кафелем на стенах и поэтому похожую на операционную. Но люди, собравшиеся в ней, были не в белых халатах, а в военной форме. И вот он уже сидит на стуле, руки связаны за спиной. Он видит свою грудь, живот, ноги в кирзовых сапогах. Рядом сидит молодой солдат и с ужасом смотрит на него. Лицо солдата было очень знакомым. Он понимает, что от него что‑то хотят, но не понимает что. А потом он услышал голос и увидел того, кто к нему обращался. Перед ним стоял красивый высокий, мерзко улыбающийся мужчина, в темном костюме и белой рубашке расстегнутой на две верхние пуговицы. В руке у него был пистолет: «Ну что, дорогой, выбирай».

И Юрий Владимирович понял, что от него хотят. Понял, почему с таким ужасом смотрит на него этот солдат. И стало ясно, почему эта видеокамера на  трехногом штативе направлена на него. Тут он очнулся.

Глава

4

– С добрым утром, мам, – крикнула Лиза. Еще не остывшая от утреннего возбуждения, она пришла домой в хорошем расположении духа и, несмотря на бессонную ночь, совершенно не хотела спать. Лиза искала с кем поделиться своим хорошим настроением.

– Могла бы сказать, что ночевать дома не будешь, я же волнуюсь, – не поворачиваясь к дочери, ответила Софья. Она сидела перед большим зеркалом и приводила себя в порядок. С каждым годом это давалось ей все труднее и, зачастую, не приносиложелаемого результата, а только расстраивало.

– Оторвись ты от зеркала, мам. Посмотри какое чудо я принесла!

Софья оглянулась: на полу сидел котенок. Маленький комочек с любопытством и настороженностью смотрел по сторонам.

– А кто им заниматься будет? Убирать за ним? – Софья опять повернулась и продолжила красить брови, сильно втянувшись вперед к зеркалу. – У нас в доме прислуги нет. Твой папа, – Софья сделала паузу и чуть отстранилась, чтобы посмотреть, что у нее получается. – Так вот, твой папа, Прохор Юрьевич, считает, что прислуга нам в доме не нужна, что семья у нас маленькая, и мы вполне можем сами справиться. Хорошо, что я еще приходящую уборщицу выбила, на раз в неделю. Но для котика раз в неделю мало.

– Я сама буду, – обиделась Лиза.

– Ты бы лучше жениха себе хорошего нашла, чем котенка с помойки, – снисходительно посоветовала Софья.

– А что значит хорошего?! – Лиза ненавидела, когда мать начинала с ней говорить таким снисходительным тоном.

– Хорошего ‒ это значит богатого.

– Ага, – Лиза присела и стала гладить котенка, – чтобы его ублажать. Чем тогда жена отличается от обычной проститутки?

– Тем, что у жены прав больше. А у хорошей жены прав даже больше, чем у мужа.

– Ну, уж нет! С правами или без прав, мне проституткой быть не хочется. проституткойуж нет!

– Понимаешь, Лиза, жизнь женщины так устроена, что ты или проститутка, как тебе нравится повторять, и можешь себе позволить много хорошего и приятного, или ты нищая и работаешь, как проклятая. В современном мире у женщины других вариантов нет.

– А как же все эти женщины ‒ бизнес‑леди, миллионерши, актрисы..

– Лиза, ты вроде уже большая, – Софья поджала губы, чтобы посмотреть, ровно ли легла помада. – Дали денег красивой девочке с Барнаула ‒ вот она и актриса. Жена застукала мужа с молодой любовницей – вот она миллионер или бизнес‑леди. Трудом праведным не наживешь палат каменных. Так вроде у нас раньше говорили. Слушай меня. Мама плохого не посоветует.

– Воспитывать лучше не советами, а личным примером, – ответила Лиза, а про себя подумала: «Что‑то когда мне нужны были твои советы и твоя забота, тебя рядом не было. Сбагрила меня подальше, чтобы я тебе не мешала».

– Ты на что намекаешь? – Софья бросила на стол перед собой кисточку для глаз, так и не добившись желаемого, и повернулась к Лизе. – Что ты хочешь сказать?

– Мама, какие намеки?! – Лиза, много лет готовилась сказать то, что она думает о матери. Рассказать ей о том, как она плакала в комнате общежития совсем одна, ведь матери рядом не было. Но сейчас все давно заготовленные слова выскочили из головы, осталась только злость. – Никаких намеков, мама. Ты всю жизнь рассчитывала только на свою внешность. И надеялась с помощью нее решить все проблемы. И что получилось? Ты свою жизнь в унитаз спустила. И теперь, кажется, за мою принялась. Нет уж, я тебе такого удовольствия не доставлю. Если я это и сделаю, то сама, – Лиза взяла на руки котенка и, не дав матери ничего ответить, выскочила из комнаты.

– Одна лестница больше половины дома занимает. Любят русские пыль в глаза пустить. Слышала, что большими машинами и большими домами компенсируют некие физиологические проблемы, – сказала Софья Прохору, когда они вошли в дом Романова.

Софья с Прохором жили в этой же стеклянной части дома, но только вход у них был с другой стороны. Сразу из небольшого холла лифт поднимал их на свой шестой этаж: на чердак, как говорила Софья. А первые пять этажей занимал сам Юрий Владимирович Романов. Софью это злило, но изменить она ничего не могла.

– Лестница ‒ это символ. Символ восхождения по ступеням власти. Туда… К облакам и выше. Чтобы сверху взирать на всех тех, кто остался внизу и похож на букашек, а букашки, чтобы глядя вверх, знали, что они букашки, – пошутил Прохор.

И действительно, все, кто поднимался по этой лестнице, полностью скопированной с парадной иорданской лестницы Зимнего дворца, чувствовали себя не очень уютно. Мрамор ступеней и перил, сердобольский гранит колонн, десятки античных скульптур и огромное количество золота на лепнине потолка поражали любого человека. Поговаривали, что некоторые скульптуры были настоящими, а в Эрмитаже хранились копии.

– Его дом – делает, что хочет, – добавил Прохор.

– Золота для богатых дворцов в России всегда хватало, а вот с соломой для крыш у бедных всегда были проблемы.

– С такой радетельницей за народное счастье, теперь все быстро наладится, – иронично заметил Прохор.

До института Софья жила в Касимове: небольшом древнем городке Рязанской области на Оке. Отец был секретарем райкома, а мать директором центрального двухэтажного универмага. Она была единственным, любимым и очень избалованным ребенком. Училась Софья так себе, но учителя ставили хорошие оценки. Больше всего она любила фантазировать, представляя, себя принцессой, которую спасают разные добрые и не очень добрые, но всегда безумно красивые рыцари.

Читать романы она начала сразу после букваря. Читала все подряд, лишь бы там было что‑нибудь про любовь. В шестом классе добралась до Мопассана. Она каталась в изящной закрытой коляске запряженной вороной лошадью по аллеям Булонского леса; ужинала в дорогих ресторанах на Елисейских полях; встречалась с художниками и поэтами в дешевых гостинницах и меблированных комнатах Монмартра, а в роскошных будуарах великолепных дворцов – с флегматичными графами и горячими виконтами.

Потом был Флобер. После того, как вслед за Эммой Бовари она перенесла на себе всю тоску жизни с нелюбимым мужем, волнение измен, смертельные муки от отравления мышьяком, Софья поклялась, что выйдет замуж только по любви. В этот французский период она выучила язык и всю французскую историю. Она бредила тайными свиданиями и любовниками.

Потом у нее начался русский период: Тургенев, Бунин, Набоков. Она мечтала о деревне, темных аллеях, заросших прудах и дворянских усадьбах. Но как‑то мать отвезла ее в деревню к бабушке. Там ее, одетую по последней моде, оттаскали за волосы на танцах в клубе местные красавицы, а мальчики в это время смеялись и подначивали. После этого позора ее несложный план на жизнь и формула счастья обозначалась так ‒ чем дальше от Рязани, тем лучше.

– Хорошие люди мне сказали, что этот дом можно продать за очень приличные деньги, – продолжала Софья. – И купить что‑то более интересное. Я тут присмотрела один домик в Бель‑эйре. Там такой вид на Тихий океан! Но быстро это все не продашь. Клиентов ‒ единицы. А на реконструкцию нужны деньги.

– Ты соображаешь, что ты делаешь?! Если эти твои знающие люди расскажут отцу, что ты оценивала его дом, знаешь, что будет?

– Что ты орешь ‒ не глупее тебя. Никто ничего не узнает. Если бы не пил столько с сумасшедшими фриками в то время, когда все деньги зарабатывали, то мне бы сейчас не пришлось с этой стервой Анфисой встречаться. Вот ведь тварь ‒ хочет нас нищими оставить.

Софья приехала в Москву в 1981 году и с помощью родителей поступила в престижный тогда Плехановский институт. Она и в молодости не была красавица. Вполне обычная внешность, не толстая, не худая – встретишь на улице, не обратишь внимания. А институт тогда был как ярмарка невест. Поэтому, взвесив все за и против, она решила, что гоняться закрасивыми мачо или богатыми советскими богачами с плодоовощных баз дело бесперспективное. Проще и надежнее сделать мужчину самой из подходящего материала.

С Прохором и с его братом близнецом Тихоном она познакомилась в институте. Таких разных близнецов нужно было еще поискать. И внешностью и характером. Тихон ‒ себе на уме, был непредсказуемым и совершенно неуправляем. Больше всего он не любил быть таким, как все. Не носился за джинсами, не слушал рок‑музыку. Одевался скромно и не боялся говорить все, что думает. Однажды упрекнул преподавателя истории КПСС в том, что тот, несмотря на то, что сам является коммунистом, дает о партии предвзятую негативную информацию. И это когда все смеялись над чавкающим Брежневым и зачитывались самиздатом с Войновичем, Аксеновым и Солженицыным. Несмотря на это, женщины всегда предпочитали его, а не брата Прохора.

Тот был совсем другим. Всегда модно и дорого одетый, улыбчивый, с запасом анекдотов на любой случай. Прохор организовывал в институте концерты тогдашних полуподпольных звезд ‒ «Воскресенья» и «Машины времени». Он был знаком с популярными артистами и спортсменами. На всех московских премьерах сидел на первых рядах. Любил производить впечатление и мог бесплатно отдать супердефицитную контрамарку в Театр на Таганке на «Мастера и Маргариту» или на «Юнону» в Ленком.

Но, несмотря на это и на успешную комсомольскую карьеру, с девушками у Прохора ничего не складывалось. Даже доступные веселые пионервожатые, которыми обязательно комплектовалась любая серьезная комсомольская конференция, старались избегать его ухаживаний. И дело было даже не столько в маленьком росте и огромной несуразной голове, сколько в том, что Прохор, очень комплексуя из‑за внешности, слишком уж старательно делал вид, что это его не беспокоит. А выглядело это как будто маленький петушок, выпятив грудь, вызывающе задрав клюв, вышагивает между взрослыми большими петухами, показывая, что именно он здесь главный. Проходя мимо, хотелось воткнуть ему повыше копчика пару перьев для большего сходства. Сам Прохор не замечал, что выглядит нелепо, что со стороны это выглядело очень потешным, а смех, как известно, уничтожает любое сексуальное желание.

Софья сразу поняла, что такого орла окольцевать будет очень легко. Она была уже на последнем курсе и в некотором цейтноте. Уезжать из Москвы ей не хотелось. И когда она узнала, что отец братьев работает в ЦК на Старой площади, судьба Прохора была решена. Она буквально за месяц сделала из него зомби. Развлекаясь, она отрабатывала все приемы соблазнения, и все они давали превосходный  результат. Она была и заботливой матерью, и развратной стервой, и скромной девушкой, потерявшей голову от любви, и боевой подругой ‒ соратницей, его надежной спиной, готовой ради него на все. Прохор был счастлив. Свадьба была в помпезном ресторане «Пекин». После свадьбы Софья быстро быстро забеременела и родила дочку. Беременность и роды так ее вымотали, что она решила больше не рожать, несмотря на просьбы мужа.

 «Ты же сама подложила Анфису под отца, чтобы  быть в курсе всех его дел. Пустила лису в курятник!» – ругала она Софья. Она не ожидала, что престарелый тесть решится жениться.

– Эта стерва совместила сразу две первых профессии и проституцию, и журналистику. А теперь у нас и деньги отжать хочет. Эта мошенница и интриганка ничего не получит, – злобствовала Софья, поднимаясь по лестнице.

– Ты можешь хоть немного помолчать? Здесь же все слушается.

– Вот у тебя отец даже родного сына готов прослушивать. Все вы Романовы одинаковые.

Они поднялись и прошли сквозь двойные высокие двери в огромный зал. Большие зеркала, имитирующие окна, вмонтированные во все стены еще больше расширяли его и без того большое пространство. В это же время с другой стороны внего вошли Юрий Владимирович и Анфиса. До романовской реконструкции это помещение было библиотекой. Сейчас с больших картин в широких золоченых рамах чьи‑то предки в бархатных мантиях, подбитых горностаевым мехом, смотрели с нескрываемым пренебрежением на людей, котороые с трудом могли вспомнить девичью фамилию своей бабушки.

Настроение Софьи чуть улучшилось, когда она увидела Анфису. Ей даже стало по‑женски немного жаль ее: одеться настолько безвкусно надо было постараться. Сразу бросалась в глаза серебристая расклешенная юбка плиссе до колена, которая делала ноги не пропорционально короткими, а главное, а главное, не скрывала очень толстые слоновьи икры и щиколотки. Розовая узкая кофточка должна была подчеркнуть большую грудь, но зачем‑то была заправлена за пояс юбки, тем самым подчеркивая выпирающий возрастной Анфисин живот. А сама грудь, в неправильно подобранном лифчике, опускалась слишком низко и казалась обвисшей. Завершала все нелепая прическа. Жидкие каштановые волосы разных оттенков были будто подобраны с полу в парикмахерской, завиты и приклеены на голове Анфисы в нехарактерных для роста волос направлениях.

Естественно, худая Софья в простом черном платье и с ниткой жемчуга на шее, почувствовала себя, по сравнению с ней, аристократкой. Она вдруг вспомнила, как Анфиса пришла к ней на собеседование с шикарной сумкой Chanel. По тому, как она ее держала, было понятно, что сумка ей не по карману. Увидев у Софьи сумочку этой же фирмы, Анфиса по советской привычке спросила, где та ее покупала, естественно упомянув, что свою она привезла из Милана. На что Софья ответила, что она такой ерундой не заморачивается и сумка у нее с ближайшего рынка.

Прохор, глядя на Софью, Анфису и на отца в цветной рубашке, подумал, что матросы в черных бушлатах в октябрьские дни семнадцатого года в тронном зале Зимнего дворца смотрелись органичнее, чем они сейчас среди старинных картин с чужими предками.

Глава 5

Когда Софья увидела сияющего тестя, то поняла, что именно сегодня она должна расстроить этот брак, причем любым способом, а иначе романовских денег им не видать. Вот только вариантов, как это сделать, в голове у нее пока не было. Конечно, она могла бы рассказать об Анфисе что‑нибудь сомнительное, даже гнусное, но только это ничего не изменило бы. Романов не идиот и знает, что не девочку берет в жены. А сколько и кто у нее там был до него, в этом возрасте значение не имеет.

На большом круглом столе в центре зала были легкие закуски и вино. У стены стояли два официанта, выряженные в красные ливреи и белые панталоны.

– Пожалуйста, прошу к столу, – пригласила гостей Анфиса, показывая тем самым, что хозяйка здесь она.

– Как же мне у вас нравится, Юрий Владимирович, будто в царском дворце! – Софья знала, как Романов падок на лесть и поэтому решила начать с этого. – А ведь дом многое говорит про хозяина. О его замыслах, желаниях… Рано вы все‑таки ушли на пенсию. Если бы вы тогда еще лет на десять остались у власти, то сейчас страну было бы не узнать.

Романов, конечно, никуда сам не уходил. В России вообще не принято добровольно отдавать власть, а после того, что он сделал со страной, это было к тому же очень опасно. Его румынского коллегу Чаушеску расстреляли без всякого суда. Кадры расстрела, растиражированные по всему миру, так напугали Романова, что он решил укрепить свое положение.

Для этого он придумал хитрый, как ему казалось, план. Точнее, план ему преподнесли его западные друзья, мотивируя тем, что как глава страны, он их полностью устраивает. Им хотелось и дальше работать только с ним, выстраивая новое мировое мышление. По этому плану необходимо было провести инсценировку переворота, чтобы чужими руками избавиться от лишних конкурентов. А в успехе Юрий Владимирович не сомневался.

Все эти новоявленные оппозиционеры в свое время были выбраны и поднятыт наверх им самим для того, чтобы блистать на их сером фоне. Большинство из них к тому же еще в молодости было завербовано КГБ и на каждого имелось досье с компроматом. Он прекрасно знал, что сами они ни на что неспособны и при первой опасности попрячутся по щелям, заливаясь водкой и трясясь от страха. Поэтому Романов, дав команду на проведение этого фальшивого переворота, расслабился и уехал отдыхать, чтобы никто не смог обвинить его самого. А когда понял, что произошло ужасное и его предали абсолютно все, включая тех самых западных друзей, менять что‑то было уже поздно. Если в царской России при переворотах использовали кинжалы, топоры палачей и обычные табакерки, то нынешние заговорщики ради личной выгоды по совету тех же самых западных друзей просто уничтожили страну, разделив ее на вотчины, которые быстро прибрали к рукам.

У Романова как будто выбили из‑под ног табуретку: он полетел вниз. Но петля не затянулась на шее, а наоборот: свалился он на мягкую теплую перину, вставать с которой желания уже не было. Новая власть дала ему все возможное – огромные деньги, и, главное, гарантии личной безопасности. Еще лет десять назад у него бы хватило сил устроить жесткую чистку и за пару дней восстановить и страну, и личную власть. Но сейчас у Юрия Владимировича было все, о чем лет тридцать назад и мечтать не мог, так что стимулов лезть на трон больше не стало.

Он с усмешкой вспоминал привилегии бывшей советской верхушки. Сейчас они казались нищенскими. Последней каплей было то, что его сын Прохор, которого он видел своим приемником, вместо того, чтобы поддержать отца, оказался в числе самых активных сторонников произошедшего. Именно Прохор предложил день развала страны и свержения отца праздновать как день независимости России. Объяснить подобную глупость своего сына, Романов так и не смог, поэтому решил, что в его измене виновата корыстная стерва Софья. А его сын, безвольный пьяница и подкаблучник, вообще ни на что не годен. И поэтому, зря сегодня Софья напомнила Романову о власти. Ее слова вернули его в те, казалось, уже забытые времена. И его благодушное настроение мгновенно исчезло.

– Про что ты говоришь, Софьюшка, про какие десять лет? – Романов прищурил свои колючие глаза и зло посмотрел на Софью. – Разве не вы с моим глупым сыном больше всех радовались, когда меня на помойку отправили?

– Папа, ну давай хотя бы сегодня об этом не будем, – раздражено сказал Прохор. –  Мы же не за этим сегодня собрались.

– Стыдно вспоминать? – все больше горячился Романов. – Некоторые хотя бы на этом кучу денег заработали, а ты как был нищебродом, так и остался.

– А разве деньги главное? – спросила Софья.

– А зачем ты за Прохора замуж выходила? Не ради денег? Ведь у него нет никаких других достоинств – ни внешности, ни ума. А теперь, как оказалось, и денег нет: не нажил.

– Я думаю, что нам действительно сейчас не стоит возвращаться к тем временам, – решила прервать этот опасный разговор Анфиса,– тогда все виделось иначе. Мы же действительно не за этим собрались. Давайте лучше выпьем, – Анфиса боялась, что эти бесполезные выяснения кто виноват, могут помешать главному.

– Подожди, Анфиса, – резко прервал ее Романов. – Ты, Софья, не ответила, зачем страну было разваливать? – он почему‑то обращался к Софье, хотя уж она‑то точно к этому не имела никакого отношения.

– Папа, я много раз тебе отвечал на этот вопрос, – опять вмешался Прохор. – Ты же сам санки с горки толкнул – убрал социализм, все и понеслось. А без социалистической идеи объединить людей было уже нечем, да и незачем.

– А как же Российская империя? Она сотни лет как‑то без социализма обходилась.

– Да вот так, – Прохору этот разговор был неприятен, – где кнутом, где пряником, а где штыками и пушками. Так и обходились. А нам действительно лучше выпить, – у Прохора и так отношения с отцом были натянутые, и портить их еще больше ему не хотелось.

– Вот, обходились же! А без палки ни одно дело не сделаешь. Может быть, если я тебя пару раз палкой взгрел бы хорошо, то и вырос бы поумнее, и не прятался за бабской юбкой, – Романов встал из‑за стола и стал быстро ходить рядом с ним по несколько шагов, то в одну, то в другую сторону. Он понимал, что ни Прохор, ни Софья не виноваты в том, что он остался не при делах. Но признавать собственные ошибки не хотелось, и поэтому он злился еще больше.

– Россия сотни лет полмира контролировала, а вы с дружками из нее сырьевую колонию сделали! – почти прокричал Романов.

– Папа, – Прохор не стал ждать остальных и залпом выпил налитое в бокал вино, – времена изменились. Это при царе Горохе для государства важным было иметь много народу: подати собирать и армию большую иметь.  А сейчас, когда есть ракеты и атомные бомбы, это вообще не имеет значения. Да и сомневаюсь я, что безмерное увеличение тогдашней Российской империи совершалось для пользы ее народа. По всем признакам именно тогда Россия и была колонией. Одной большой колонией управлять проще, чем кучей маленьких. Так что, если говорить откровенно, мы лишь освободились от ненужных республик, которые сидели на нашей шее.

– И заодно всю промышленность уничтожили. Кто теперь эти ракеты и бомбы делать будет? Да и подати откуда появятся? – Романов уже не ходил, а почти бегал вокруг стола. Голос его стал визгливым, а все тело нервно подергивалось.

– Дешевле купить то что нужно, и технологии купить, чем содержать нерентабельные предприятия и институты с бездельниками, а подати… – Прохор опять выпил, наполненный официантом бокал, – а податей никаких нет. Большинство людей за счет трубы живут. Значит, чем людей меньше, тем бюджету выгодней.

– За вашу нефть вам только бусики да зеркальца и дадут. Вы же теперь как папуасы. А с папуасами, какой разговор? Какие технологии? А ты еще и пьяница. Удержаться не можешь: один пьешь.

– Давайте и мы выпьем. У нас сегодня такое событие, – попыталась спасти ситуацию Анфиса.

– Юрий Владимирович, действительно, зачем вы злитесь? – неожиданно поддержала ее Софья. Она еще не знала, что будет делать дальше, но решила, что настал удобный момент для того, чтобы устроить скандал и сорвать свадьбу свекра. – Все это уже «преданья старины глубокой». Молодое поколение и не вспоминает об этом. А мы уже не молодые, нам о вечности надо думать.

– Вот и думай о вечности, – закричал Романов, найдя новую мишень, – а то ты только о деньгах думаешь. Ехала бы в свой Касимов в монастырь грехи замаливать.

– Да у меня грехов не больше вашего. И монастырь подождет. А вот вам может уже и хватит грешить? Вот зачем вам расписываться, а тем более в церковь идти ‒ жили бы так. Никто бы вам слова не сказал. В вашем‑то возрасте много бы не нагрешили, – Софья язвительно улыбалась, прекрасно понимая, что это уже обычное хамство, но остановится уже и не могла, и не хотела. Она получала настоящее удовольствие, глядя на то, как краснеют глаза у готовой разреветься Анфисы, как глотает воздух взбешенный Романов.

– Вы сейчас Прохора пытались непонятно в чем обвинить. А ведь это вы сами, Юрий Владимирович, и страну потеряли, и власть вместе с ней.

– Да замолчи ты, стерва! – попытался прервать ее Романов.

Но Софью остановить было уже нельзя.

– Вы тогда себя не иначе как самодержцем российским представляли, спасителем народа от коммунистического ига, хотя сами всю жизнь в партии на главных ролях. А теперь этот народ, если вас без охраны увидит, на куски порвет. ролях.

Тут Романову захотелось сжать горло невестки своими костлявыми, но еще очень сильными и цепкими пальцами: сжимать и смотреть в ее полные ужаса глаза до тех пор, пока они не станут бессмысленными и остекленевшими. Может он бы так и сделал, но вскочившая Анфиса схватила его за плечи, то ли пытаясь остановить, то ли спрятать от жестких слов Софьи. А та все никак не могла остановиться.

– Раньше у кремлевской стены вождей хоронили с почестями, а вас, я уверена, на этой стене повесят между зубцов. И правильно сделают! Заслужили вы это своим предательством.

Романов почувствовал, как сердце у него опять несколько раз глухо стукнуло, отдавая куда‑то в горло, он успел сглотнуть и даже прохрипеть: «Сука подколодная…» А потом сердце провалилось в живот, там потрепеталось пару мгновений и затихло. Софья внимательно смотрела, как Романов падает на пол и думала: «Как все хорошо получилось. Только бы сдох сразу». Она даже мысленно рассмеялась, представив, о чем думает сейчас Анфиса.

Глава 6

Если свернуть от Яузы в Серебрянический переулок, а сразу за храмом Троицы Живоначальной не побояться нырнуть в длинную темную подворотню под старыми купеческими домами, то можно оказаться в замечательном московском дворике. По непонятным причинам он был не тронут ни застройщиками, ни реконструкторами. С двух сторон дворик был огорожен высоким каменным забором, покрашенным бледной желтой охрой. А с двух других невысокими стенами тех самых купеческих домов. Замечательной особенностью этого дворика было то, что заглянуть в него можно было только с бирюзовой колокольни соседнего храма или из окон странного особняка, стоящего за забором. Когда‑то от этого особняка до Яузы шла шикарная аллея, но сейчас от нее остались только три древние липы и то, отделенные от самого здания забором.

В темной листве этих разлапистых деревьев уже появились золотые звездочки цветков и заполнили маленький двор пряным ароматом липового меда.

В тени, под этими липами, на длинной деревянной зеленой скамейке с высокой изогнутой спинкой, сидели два молодых человека – Родион со своим давним другом Томасом.

– Какой же густой вкус у цветущей липы! Его можно в стакан наливать и потом пить через соломинку, – потянувшись и откинувшись на спинку скамейки, сказал Родион. Он вспомнил утренний секс на крыше и улыбнулся, став похожим на кота, объевшегося сметаной. – Люблю липы.

– Липа отдает дворянством, тленом и разочарованием. Мне больше нравятся строгие ели у кремлевской стены, – доставая из сумки большой сверток, ответил Томас.

– Надеюсь, мы не пойдем выпивать к кремлевской стене, по‑крайней мере, прямо сейчас? – рассмеялся Родион.

– Нет, конечно. Может, чуть позже… Кстати, культура потребления алкоголя ‒ это показатель культуры, как отдельного человека, так и нации.

– А распитие в общественных местах ‒ это элемент русской культуры или испанской?

– Точно не скажу, но думаю, что если пьют до обеда, то русской, а если после, то испанской.

Если бы существовал летний Дед Мороз, то он был бы похож на Томаса. Почти под два метра ростом, крупный, с длинными черными вьющимися волосами. Своей открытой улыбкой и доброжелательным взглядом Томас Гонсалес притягивал к себе, как огромный дуб в знойный день притягивает уставшего путника, обещая долгожданный отдых и защиту. Он немного стеснялся своих размеров, особенно длинных сильных рук и всегда боялся что‑нибудь нечаянно повредить.

В 1938 году его прадед Энрике Гонсалес приехал в СССР вместе с испанскими детьми, которых тогда увезли от гражданской войны. На родине он был сначала учителем, а потом солдатом‑республиканцем. Был ранен под Бильбао, потом еще раз под Арагоном, воевал в горах и закончил войну в уличных боях в Барселоне. После эвакуации в СССР стал опять учителем и продолжил рассказывать маленьким испанцам историю своей страны в подмосковном детском доме в бывшей усадьбе фабриканта Кноппа. Там он влюбился в молоденькую русскую медсестру Валечку. Женился. Весной 1941 года у них родился сын. А в октябре 1941 года они оба погибли под Москвой в один день, совсем рядом от этого детского дома. Энрике – под Волоколамском, а Валя ‒ в расстрелянном госпитале в Солнечногорске, успев почти все: влюбиться, родить ребенка и побыть счастливыми.

– Ты посмотри, что я поймал в мутных Яузских водах, – Томас развернул большой сверток. Из‑под нескольких слоев плотной серой бумаги сверкнула бронзовым боком, перевязанная в нескольких местах бечевкой, огромная копченая треска.

– Вот это чудо-рыба! А она случайно желания не выполняет? – сразу забыв про Лизу, обрадовался Родион. – Ты бы что загадал?

– О чем можно мечтать в такую жару, как не о хорошей чаше вина! – ответил Томас, доставая из сумки бутылку, два пластиковых стаканчика и пачку салфеток.

– А серьезно? – Родион взял протянутые салфетки и разложил их на скамейке.

– Все чудеса от золотой рыбки заканчиваются разбитым корытом и старой бабкой рядом, – сказал Томас, разливая вино по стаканчикам. – Выпьем за мечты, которые помогают нам просыпаться по утрам.

– За встречу! – добавил Родион.

Они выпили. Вино было терпким и совсем не утолило жажду.

– К такой рыбе и хорошего бочонка маловато будет… Наливай еще, пока не нагрелось, – Родион поставил на  скамейку свой стакан и придерживал его, пока Томас наливал.

– А иногда неплохо вот так, прямо с утра, побездельничать, – сказал Томас. Он глубоко, с удовольствием втянул воздух и, отбив пальцами по животу барабанную дробь, достал из сумки еще одну бутылку. – У бездельников есть время оглянуться и осмотреться. Подумать, а туда ли ты летишь в этой «птице тройке»? На что ты тратишь самое ценное, самое уникальное, что у тебя есть? – Он легко снял фольгу с горлышка, протолкнул пальцем пробку в бутылку и наполнил стаканы. – И иногда становится печально.

– Ну, да… Потому что причина печали – несбыточные желания. Нет желаний – нет страданий. Алкоголизм уничтожает желания, а значит и страдания. Значит вино – кратчайший путь к нирване, – Родион когда‑то увлекался буддизмом, но вскоре понял, что Россия давно нашла свой путь и оставила далеко позади всю планету в вопросах самоотречения и отказа от мирских благ.

– Ударим алкоголизмом по потребительскому рабству, – поддержал Томас, и они опять выпили.

Минут пять они молча ели рыбу, отламывая руками от хребта большие белые и немного липкие куски, отправляя их в рот.

– Ты опять улетаешь? – спросил Томас. Он достал салфетки и тщательно вытер руки, чтобы еще раз налить.

– Наверное.

– Надолго?

– Пока не сделаю. Может на год.

– Всегда поражался твоей целеустремленности. Медведи, вулканы – все это очень интересно, но целый год. Не жалко?

Родион сказал про год машинально, но сейчас задумался. Здесь все будут встречаться, влюбляться, веселиться, добиваться успеха, а он целый год и в снег, и в дождь будет ходить по лесам, болотам и сопкам с камерой за медвежьим семейством. Да еще и рисковать жизнью. Здесь, в солнечной Москве, это сейчас казалось чем‑то нереальным.

– По‑другому хороший фильм не сделать, – ответил он Томасу. – Хотя утром, Лиза, я тебе про неё говорил, предложила сделать другой фильм.

– Ты же завязал с рекламой?

– Это не реклама. Говорит, что на днях здесь, в Москве, что‑то произойдет, и я могу быть хроникером этого исторического момента, – Родион усмехнулся. Утром он не отнесся к этому серьезно, а сейчас говорил об этом Томасу, как о чем‑то решенном. – Она обещала что‑то очень  неординарное.

– Лиза. Мы же говорили, что она из Романовых. Они уже сто лет во власти. Им верить – себя не уважать. Они же, как наперсточники: всегда обманут.

– Всю жизнь здесь под липами тоже не просидишь, надо пытаться выбраться, – оправдываясь, ответил Родион.

– Давно это ты надумал? Да и куда выбраться? Разве не замечательно утром выпить хорошего вина, поговорить об интересных вещах с хорошим человеком. Утром выпил – весь день свободен. О чем еще мечтать?

– А не боишься проснуться утром и обнаружить, что ты неудачник?

– Не боюсь. Неудачник не тот, кто вкопал у гаража скамейку от старого Икаруса и пьет понемногу с приятелями, нарезая рыбу с колбасой на газетке на железной бочке. Неудачник ‒ это в голове, точнее это в штанах. Неудачниками нас делают бабы, которые выходят за нас замуж только ради хороших бонусов. А ты вдруг не оправдываешь их надежд.

– Это как? – Родион вытянул ноги и закинул руки за голову.

– Как‑как?! Приходишь ты усталый с работы, а тебе: «Вот Люське, моей подруге, муж вчера новую машину купил, а ты мне гвоздички раз в год». Мужик целыми днями от начальника подобную хрень слушает… А представь еще, что его начальник – тупая девчонка, любовница какого‑нибудь чиновника… Тогда мужик и сломаться может. Так что если баб не слушать, то неудачником стать невозможно. Ну, или жениться по любви… По крайней мере, будешь знать, за что тебе это все.

– Или вообще не жениться. Ты сам, почему больше не рисуешь? Ты же так хорошо начинал. Не надоело чужое реставрировать? Для кого? – спросил Родион.

Вчера он был твердо уверен, что как только закончит дела, то первым же рейсом улетит на Камчатку. Но разговор с Лизой что‑то изменил в нем. «Может действительно не стоит тратить жизнь на никому ненужное кино? А пожить для себя…» Он вспомнил, как Лиза рассказывала про дом в Тоскане. «Можно там снять шикарные фильмы об Италии. К примеру, про итальянский поход Суворова. Целый цикл можно сделать. В тепле и красоте. И главное, востребовано».

– А мне нравится реставрировать, – прервал его мысли Томас. – Я сохраняю прошлое. Без него не будет будущего. Историю всегда используют как публичную девку. Вот эта нам нравится – мы берем, а эта слишком неприглядная ‒ спрячьте ее подальше. Вот я и сохраняю то, что сейчас спрятали.

– Получается, что вся история фальшивая и всегда подогнана под определенную власть?

– Ну, в общем-то, да.

– А тогда зачем ты переживаешь о том, что что‑то исчезнет? Если власти это не надо, то тебе оно зачем?

– У них свои задачи, у меня свои. Все новые вожди начинают с того, что стирают старое. Совсем недавно церкви взрывали. Теперь семьдесят лет истории пытаются вытравить. Знаешь, сколько хороших картин в запасниках? А сколько вывезли за границу? То коммунисты вывозили, теперь капиталисты вывозят. В Нью-Йорке скоро будет больше нашей современной живописи, чем в Москве.

– Это всегда было и будет. Ты же сам говоришь: кто платит, тот танцует.

– Значит, на Западе наша история нужна, а нам нет? А как же «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», зачем стирать старое? Знаешь где больше всего предметов культуры Древнего Египта? В Лондоне. Если так дело пойдет, то и от нас тоже скоро только пыль останется.

– Ты сам себе ответил: если не стереть старое, не напишешь новое. Нужна чистая матрица.

– Да как же можно стереть Шолохова и Данелия, Пименова и Коржева, Свиридова, Прокофьева, Хачатуряна? Я могу бесконечно перечислять. Да такого расцвета культуры никогда не было в истории России, а может, не было и в мировой. А чем заменить? Ничего же нет ‒ пустота. Вот и получаются не люди, а зомби с пустой башкой.

– Я не знаю. Честно. Я не хочу об этом думать. Может быть людям важнее что‑то другое. Неужели тебе не хочется иметь много денег? – неожиданно даже для себя, вдруг спросил Родион.

– Деньги вещь опасная. Они могут сломать систему координат любого человека. А мне мой мир очень дорог.

– Ты, наверное, там целую вселенную спрятал? – улыбнулся Родион.

– Ага. В моей вселенной мои друзья, с которыми я играю в футбол по четвергам на «Торпедо», где я в детстве провел больше времени, чем в школе, а по средам в моей вселенной я лабаю на гитаре в клубе бывшей картонажной фабрики с несбыточной мечтой дотянутся до Джимми Хендрикса. В моей вселенной моя работа. Когда я разворачиваю старый растрескавшийся холст и вижу мысль, которую давно забытый всеми человек пытался до нас донести… Он же на это годы жизни тратил… – Томас остановился и задумался. – Мои родители, мои предки ‒ вот моя вселенная. А деньги могут все это вмиг разрушить.

– Я понял. Все это очень серьезно. Давай о чем‑нибудь другом. Главное, что сейчас у всех есть шанс.

Томас так увлекся разговором, который видимо для него был очень важен, что налил вино только в свой стакан и выпил один.

– Не путай шанс с морковкой на палке перед осликом, – сказал он, вытерев губы тыльной стороной кисти. – Искусство – это оружие массового поражения и всегда под контролем власти. А у нее сейчас идеология проста: ограбь ближнего своего или он ограбит тебя. А если ты не вор и не жулик, и не имеешь денег, то ты лузер, неудачник.

– Мне жена, когда уходила, сказала что‑то подобное. Так может она была права? Может не стоит запираться в хрустальном дворце своих фантазий? Может надо жить только для себя и близких? Делать то, что можно продать, а не то, что никому не нужно.

– Про жену – ты прав, – согласился Томас и еще раз наполнил стаканы. – Иногда мне кажется, что женщин специально обрабатывают в инстаграмах и фейсбуках всякие маркетологи, а они потом нас накручивают, чтобы мы вкалывали, брали кредиты и покупали ненужную хрень, обогащая всяких жуликов.

– А они потом к этим обогащенным жуликам от нас и уходят, –  засмеялся Родион. – Вот это система нового рабовладения, только вместо морковки красивая … – Родион остановился на полуслове, забыв, о чем говорил: в этот момент из арки подворотни вышла худенькая невысокая девушка и направилась к ним.

– Забыл тебя предупредить. Это Катя, – радостно улыбаясь, представил девушку Томас. – Мы на днях познакомились. Катя, это мой друг Родион.

Глава 7

Девушка подошла и, потянувшись на носках, быстро поцеловала Томаса в щеку. Родион сразу заметил, что под черной майкой без рукавов ничто больше не сдерживает ее красивую высокую грудь. В одной руке у нее была зеленая рубашка, другую она держала в кармане светлых брюк. Русые волосы спереди были убраны под бейсболку, а сзади заплетены в короткую косичку. Несколько мгновений ее насмешливые глаза с любопытством смотрели на Родиона, а потом медленно спрятались в тень козырька.

 Она внимательно осмотрелась вокруг и, остановив взгляд на том, что осталось от рыбы, печально улыбаясь, сказала:

– Вот когда по‑настоящему понимаешь, что на свидание надо приходить вовремя.

В эту секунду в голове у Родиона проснулись и сработали крохотные датчики, отвечающие за распознание «свой‑чужой», которые до этого спокойно дремали где‑то за гипофизом. Сделав заключение по никому неизвестным параметрам, что Катя не просто красивая девушка, а совместима с их владельцем на сто процентов, эти датчики отправили по нейронным цепочкам нужные сигналы и гипоталамус выпустил в кору головного мозга облачко дофамина, от которого Родион почувствовал легкое, очень приятное расслабляющее наркотическое опьянение. Проще говоря, произошла любовь с первого взгляда. И похожие процессы произошли в голове у Кати. А может, все было гораздо проще: в небесной канцелярии кто‑то покрутил ручку огромного трескучего арифмометра и их имена сошлись в одной строке.

Судьба-пересмешница чаще всего такие подарки делает не вовремя, поэтому люди боятся ими воспользоваться, и испугано делают вид, что это какая‑то ошибка. Любовь – чувство нерациональное. И всегда отступает если к ней подойти серьезно и с трезвым расчетом.

Катя опять посмотрела на Родиона. Ему показалось, что в ее взгляде был вопрос: «Ну и как я по твоей шкале?» По шкале Родиона девушка была на пять с плюсом. И, конечно, она это почувствовала.

Ей было лет двадцать пять. Чуть вздернутые вверх, по‑детски пухлые губы, делали лицо капризным, но только до того момента, пока она не начинала улыбаться. Когда она улыбалась, то чуть прищуривалась и в светлых зеленых глазах появлялась искренняя заинтересованность и доброжелательность. Когда красивая девушка так смотрит на тебя – хочется сделать невозможное.

Поэтому каждому из приятелей, уже разогретых вином, захотелось показать себя с лучшей стороны. А девушка, видимо привыкшая к таким турнирам, села на лавочку, всем видом демонстрируя свою готовность быть объективным арбитром.

Третьего стакана не было, и Томас согласился пить из горлышка.

– Из бутылки гораздо вкуснее, – сказал он. – Так, что ты говоришь используют вместо морковки? – Томас, усмехаясь, обратился к Родиону, возвращаясь к прерванному разговору.

– Основной инстинкт вместо морковки. Во все времена это лучший стимул, чтобы заставить мужика что‑то делать. Без Лауры не было Петрарки, без Беатриче Данте был бы обычным мелким чиновником.

– Что‑то я не вижу вокруг ни Данте, ни Петрарки: основной инстинкт пропал?

– Сейчас все упростилось: не нужно писать сонеты или Божественную комедию. Сейчас для завоевания женщины нужны лишь деньги и совсем не важно, как ты их заработал, – опять вспомнил слова своей бывшей жены Родион. – Все вернулось к тому, с чего начиналось миллион лет назад: есть у тебя кусок мамонта – ты имеешь право на воспроизводство, а нет, то ты лишний в эволюционном развитии и твои гены должны быть стерты, – сказал Родион.

– Вот как?! В вечном споре лавочников и поэтов ты начал примерять фартук мясника? Чувствуется романовское влияние,  – Томасу не хотелось обидеть Родиона, но из‑за присутствия Кати этот спор для него стал принципиальным. – То есть цивилизационный круг замкнулся, и мы вернулись к пещерным ценностям?

– А может, вся цивилизация с ее культурой была пустой болтовней, чтобы человек мог потешить свое тщеславие и гордыню. А чуть подует ветер, и все эти пресловутые ценности рассыпаются, как домик на песке. Может человеку вообще все это несвойственно?

– Это ты о чем? О Нагорной проповеди? Не убей, не укради – это несвойственно?

– Не знаю. Все это красиво звучит, но вот только никак не приживается.

Томас растерялся и не мог найти хорошего ответа.

– А ты как думаешь? – спросил он у Кати, надеясь найти в ней союзника.

Катя, что-то рисовавшая длинной веткой на земле, казалось, не хотела отвлекаться от своего дела и своих мыслей, поэтому долго не отвечала.

– Представляете, один солнечный луч летит миллионы километров, чтобы попасть на липовый лист и помочь ему вырабатывать кислород, без которого бы на Земле ничего не было. То есть ничего живого: ни нас, ни вот этой травы, ни голубого неба – ничего бы не было. Только камни. А другой луч чуть промахнулся, пролетел мимо и попал на серый асфальт. Вот и получается, что эти миллионы километров по бесконечному пустому космосу он летел зря.

– Ты это сейчас нам говорила? Я что‑то не все понял,– сказал Томас шутливо.

– Вечно вам, мужчинам, надо все разжевать, – Катя перевернула козырек бейсболки назад и, мягко улыбнувшись, пояснила. – Смысл жизни женщины не стать таким лучом, а значит нарожать кучу детей.

– То есть цель женщин может быть только одна: воспроизводство себе подобных? – переспросил Томас.

– А что в этом плохого? – Катя посмотрела на него, как будто слышала то, о чем они говорили до ее прихода. – Это мужчины любят бегать из угла в угол, схватившись за голову и причитать: «Быть или не быть». Что чаще всего означает: «Кого мне выбрать на диване к пиву: Реал Мадрид или Спартак Москва». А для женщины все ясно почти с рождения.

– Ну кому‑то же надо решать эти важные вопросы, – рассмеялся Родион. – А ведь еще надо разобраться, как нам заселить Марс и Луну, сделать эликсир вечной жизни, построить город‑солнце, вернуть полигамные браки. Кто, как не мужчины, могут ответить на эти вызовы?

Катя, по‑прежнему улыбаясь, посмотрела на Родиона долгим взглядом и ответила:

– А мне кажется женщины просто смелее. Мужчины так ценят свою жизнь, так боятся проиграть и прожить ее зря, что постоянно пытаются засунуть в нее хоть какой‑нибудь смысл. А женщина этого не боится. Она знает свое предназначение. Женщина продолжает жить в своих детях и поэтому живет вечно. У нее одна проблема: не ошибиться в выборе.

– Наконец-то мы узнаем эти самые правила женского выбора из первых рук, – воскликнул Томас. – Только у нас вино кончилось. Здесь за углом есть замечательный магазинчик. Я оставлю вас буквально на минуту для пополнения запасов.

Он вышел из двора, свернул к реке, вспоминая, где тот магазин, про который сам говорил. Томас был очень деликатным и стеснительным человеком. Он, конечно, заметил, что между Катей и Родионом что‑то произошло. «Зачем я их познакомил? А что бы изменилось? Если у человека есть сомнения, они когда‑нибудь все равно дадут о себе знать. Ну не сегодня, так завтра. Да еще я сам затеял этот глупый разговор. Может Родион и прав: если ты решил всю жизнь заниматься тем, что никогда не принесет тебе больших денег, то и не стоит заводить семью. Сиди тихо в своем подвальчике. Делай свое дело, а там… Ведь семья ‒ это дети, а дети – это деньги. А денег нет и, скорее всего, не будет. Вот тебе и быть или не быть».

С такими мыслями он дошел до магазина. У входа увидел двух казаков. Томас уже привык встречать в Москве людей, которые непонятно зачем, одевались в казачью форму и вешали на грудь какие‑то значки и медали. На этот раз он обратил внимание на нелепые в такую жару начищенные до блеска высокие кожаные сапоги и заправленные в них черные шаровары с широченными малиновыми лампасами. Томас вспомнил старый фильм «Кин‑дза‑дза» улыбнулся и пошутил:

– Малиновые штаны! Два раза «ку!»

Казаки, скорее всего, не смотрели фильм. Поэтому, не зная как отнестись к словам Томаса, как и всякие неуверенные в себе люди, на всякий случай решили ответить хамством:

– Вали, гнида, отсюда, пока тебя нагайкой по спине не погнали.

Томас заметил в руках одного из них какую‑то плетку и спокойно посоветовал:

– Ты бы парень здесь с этим поосторожнее. Магазин винный – люди нервные.

– Тебя забыл спросить, пьянь волосатая. Сказал, вали отсюда, – казак оттолкнул Томаса и замахнулся нагайкой.

Наверное, этот момент имел в виду Родион, когда говорил, что иногда вся культура исчезает под порывом ветра. В данном случае, вместо ветра была испанская кровь Томаса, которая за какие‑то доли секунды закипела у него в голове и казак, даже не успев понять что случилось, уже лежал без сознания на асфальте у самого входа в магазин. Его приятель не стал искушать судьбу и, отбежав метров двадцать, стал звонить кому то по телефону.

Глава 8

Томас ушел в магазин, а между Катей и Родионом появилось неловкое чувство, когда мысли уже ушли далеко, а слова еще не сказаны.

«Наверное, мои просьбы куда‑то все‑таки дошли… – подумала Катя. – Только вот… Как бы мне не пришлось скучать по своей спокойной жизни».

До этого дня каждое Катино утро начиналось с телефонного звонка мамы. Соседи по комнате в институтском общежитие уже не заводили будильник, зная, что в семь тридцать запоет Селин Дион «Every night in my dreams» с грустью рассказывая, что каждую ночь она видит любимого, который так далеко, что даже непонятно есть ли он вообще. И каждый раз, заверив маму, что у нее все замечательно, что она хорошо кушает и сильно скучает по дому, Катя понимала, что самое страшное, что может произойти, это ее возвращение в родной поселок и работа преподавателем истории в родной  школе. Такие мысли взбадривали по утрам лучше любой зарядки и холодного душа.

Жизнь ее матери была для нее примером того, что не надо делать, чтобы в старости не остаться у разбитого корыта. Вместо того, чтобы воспользоваться красотой, которой наградила маму природа, и найти достойного мужчину, она влюбилась в шестнадцать лет в местного мачо: красавца и бабника Сашку Соколова. Свадьбу сыграли, не дождавшись восемнадцатилетия, а спустя пять месяцев родилась Катя. Но через год отца зарубил топором ревнивый сосед, застав его со своей женой. А еще через год мама опять вышла замуж, теперь уже, как она считала, по расчету. У отчима была черная помятая BMW, продуктовая палатка на проходящей через поселок трассе и двое детей от первого брака. Катя запомнила его всегда потным, жадным и пьяным. Родившийся братик был болезненным и вскоре умер. Дядя Петя обвинил в этом маму и в итоге вернулся к своей первой жене. Больше мама замуж не выходила, решив посвятить себя дочке.

Окруженная  навязчивой и совершенно бесполезной заботой, Катя терпеливо выслушивала мамины советы, хотя уже к четырнадцати годам  была уверена, что разбирается в жизни гораздо лучше мамы. Мама мечтала встретить старость в большом красном кирпичном доме, воспитывая двух внуков. Для этого, планировала она, дочка должна получить хорошее образование, стать учителем в их поселке, выйти замуж за порядочного мужчину, с которым они родят ей двух внуков.

Маленький зеленый дом, в котором они жили сейчас, построил перед самой войной еще Катин прадед. В те далекие времена мимо него за день проезжало две‑три машины и телега, а теперь он оказался в двадцати метрах от федеральной трассы и в стекла трех его маленьких пыльных окошек часто отлетали камни из‑под колес мчавшихся беспрерывным потоком автомобилей. Дед Кати в 70‑х годах обшил почерневший бревенчатый дом тесом, покрасил в ярко‑зеленый цвет и покрыл крышу шифером. С тех пор изменений больше не было. Даже туалетный домик на улице с тех времен не красился. Когда кто‑то в студенческом общежитии, где теперь жила Катя, говорил про плохие условия жизни, она вспоминала этот туалет в самом конце двора, до которого зимой по утрам сама чистила в снегу узкую длинную дорожку.

Катя поступила в институт легко. Но не из‑за маминых стараний, а из страха прожить в этом доме всю жизнь. Москва ее очаровала в первую очередь безграничными возможностями. Помня горький мамин опыт, она дала себе слово не заводить никаких романов до окончания института. Долгое время из любовного опыта у нее был единственный поцелуй после выпускного вечера. Но на втором  курсе, с опаской глядя на новых первокурсниц, которые поразили ее своей наглостью беспринципностью напором, она пересмотрела свою позицию. Катя поняла, что конкуренция огромная, а красота очень мимолетна и легко заменима другими не менее красивыми и более доступными молодыми девочками.

Со стороны она казалась обычной, может быть, даже слишком прилежной ученицей. В институте она носила старомодные очки, и казалось, что у неё нет никаких забот, кроме как получить максимум знаний и, желательно, красный диплом. Катя была уверена, что если уж ей надо сидеть на этих лекциях, то почему бы не получить от этого пользу. К четвертому, последнему курсу она уже считала себя москвичкой. Научилась ездить в метро, не держась за поручень, узнавать по интерьеру некоторые станции и ходить в музеи только на новые выставки.

В институте парней не было совсем. А те пару мальчишек на весь факультет были скорее подружками. От сайтов знакомств осталось ощущение привокзального туалета. На выставки, в музеи и театры мужчины ходят уже со знакомыми девушками. Поэтому для Кати главный русский вопрос был не что делать, а где взять?

В результате, она решила, что настоящего свободного мужика можно найти только в пивном баре. Одной идти было неудобно, и Катя взяла с собой полненькую очень веселую подругу. В первый же вечер в ирландском пабе на Таганке она познакомилась с Томасом.

Глава 9

Когда Катя с Родионом уже начали волноваться из‑за долгого отсутствия Томаса, зазвонил телефон.

– Вот, он сам звонит, – сказал  Родион, посмотрев на экран.

Томас рассказал, что произошло у магазина и что его забрали в шестнадцатое отделение полиции на Воронцовом поле. «Вы не беспокойтесь, здесь Вадик Власов работает, мы с ним на «Торпедо» в футбол играли. Так что, протокол составят и скоро выпустят. Погуляйте пока», – успокоил он.

– Он в полиции, а нам предложил погулять, – не очень уверенно обрисовал ситуацию Родион.

– А мы не можем ему помочь? – спросила Катя, явно

растерявшись. – Может нам лучше в отделении полиции его подождать?

– Да все нормально. Разберется. У него там знакомый. Говорит, что ненадолго, – ответил Родион, поймав себя на неприятной мысли, что он рад тому, они остались одни. – Мы можем пока погулять, если ты не против.  Когда он позвонит, мы за пять минут подойдем.

Они вышли на Яузский бульвар. Дом Родиона был совсем рядом. Он подумал, что лучше пойти куда‑нибудь подальше от него, и они двинулись вверх по тихому тенистому бульвару в сторону Покровских ворот. Катя начала рассказывать про институт, где она училась, но мысли возвращались к тем новым непонятным чувствам, которые у нее появились.

Когда девушка воспитывается без отца, она по‑особому смотрит на мужчин. Ей хочется получить то, чего она была лишена в детстве. И получить  сразу за все прошедшие годы: много, ласки, много заботы, много тепла. Она мечтает увидеть в своем избраннике человека, с которым не только легко и просто, а за которого всегда можно легко спрятаться. Хотя Томас был, скорее всего, гораздо сильнее и, наверное, добрее, в нем не было такой уверенности, как в Родионе. Наверное, Томас был бы хорошим большим надежным другом. Но сейчас Катя поняла, что он сам большой ребенок и нуждается в хорошей опеке, а она никогда не относила себя к женщинам, которые любят нянчиться с мужчинами. «Конечно, когда человек добрый – это замечательно, но когда доброты слишком много, то почему‑то всегда мало денег», – думала Катя. Она вспомнила свою мать, которая всегда всем хотела помочь, а сама пришивала оторвавшиеся бретельки на старых лифчиках. «Может, Родион немного циничен, но зато такие люди совсем не склонны к авантюрам и поэтому Томас в полиции, а Родион здесь, рядом».

Вот и сейчас: они только познакомились, а у неё ощущение, как будто они в детском садике на соседних горшках сидели. Катя догадывалась, что тоже понравилась Родиону. Но насколько? «Нравится – это одно, а что дальше? Томас его друг, а симпатичных девчонок здесь полно. Вон заняли позиции на лавочках вдоль бульвара. В таких шортах я бы даже на пляж не пошла, а они в центре города». Катя посмотрела на конкуренток с некоторым превосходством. «Решать надо прямо сейчас. Скоро вернется Томас и всё – выбирать будет поздно» – неожиданно для себя подумала Катя.

Они уже почти дошли до Покровских ворот. Посмотрели на не внушающие доверия камни от крепостной стены Белого города и, пропустив красный трамвай, свернули на Маросейку. Там было шумно, душно и многолюдно. Немного потолкавшись между вечно спешащими  прохожими, свернули в тихий Петроверигский переулок.

– Ты любишь историю? – вдруг спросил Родион, вспомнив, что когда они еще шли по бульвару, Катя рассказывала ему, что учится на историка в педагическом институте.

– Ну, ты и тормозишь! – рассмеялась Катя. – Мы уже пол‑Москвы прошли.

– Да я что-то задумался, – улыбнулся Родион. – У меня такое бывает. Извини.

– Как тебе сказать? Даже не знаю, – попробовала честно ответить Катя. – Но я точно не готова всю жизнь посвятить поискам того, кто сплел ту корзину, в которую упала голова бедной Марии Антуанетты, если ты об этом.

– А почему тогда история? Хочешь быть учителем?

– Это тоже вряд ли, – Катя помолчала и шутливо добавила: – Лет через двадцать моему мужу одной моей красоты будет мало и я, чтобы он не заскучал и не убежал к другой, буду развлекать его всякими увлекательными историями, как Шехерезада.

– Ты уже знаешь, что будет интересно слушать на ночь твоему мужу?

– Конечно, знаю! Я же сама его буду выбирать, – Кате очень хотелось сказать, что именно этим она сейчас и занимается, но побоялась, что Родион может не оценить ее юмора.

– То есть ты знаешь, кого ищешь? – спросил он.

– Знаю, конечно – москвича с квартирой, – рассмеялась Катя. – И еще я знаю сто честных способов его обольстить. Дело за малым: где его найти?!

– Ну, вообще-то, я и есть москвич с квартирой.

– Ну, значит, я тебя и искала. Можно приступать к обольщению, – Катя сказала это вроде бы в шутку, но в то же время попыталась из‑под бейсболки незаметно заглянуть в глаза Родиона в надежде найти там

какие‑нибудь подсказки.

– Справишься? – спросил Родион и осторожно поддержал ее за локоть, переходя на другую, тенистую сторону улицы.

«Я‑то справлюсь, – подумала Катя, – а как быть с Томасом? Для тебя, мне кажется, это тоже самая важная проблема». Мысли у нее смешивались и наслаивались. Она всегда и во всем предпочитала полную определенность. И не любила любую фальшь, жеманство и притворство. «Почему у людей есть возможность скрывать за словами свои мысли и желания. Скольких бы проблем удалось избежать, если бы люди общались не словами, а чем‑то, что нельзя подделать. Ведь тогда ни слукавить, ни тем более обмануть было бы невозможно. Все было бы проще и честнее… Проще ли? Зачем я тогда осталась у Томаса – ведь не хотела. Решила довериться судьбе. Всего одна ночь, а теперь все так сложно. Хотя если бы не было той ночи, то не было бы сейчас Родиона. Но что произошло, то произошло и вернуть назад ничего уже нельзя. Если опять положиться на судьбу, то через час нельзя будет вернуть вот эти самые минуты. Может дождаться Томаса и сказать: «Томас, наша встреча была ошибкой – мне нравится твой друг?» А друг‑то вообще в курсе моих планов? Почему я решила, что Родион влюблен?»

– Ау! Так что там с обольщением? – прервал ее размышления Родион. – Не только я торможу.

– С этим никаких проблем. Ты же сам говорил, что только мужчина с куском мамонта имеет право на воспроизводство своих генов, – Катя вспомнила их разговор во дворе. – А так как мяса всегда на всех не хватает, то у женщины тоже должно быть свое оружие.

– И ее оружие – искушение? – спросил Родион.

– Женщина миллионы лет сидела в углу пещеры и от того, кого выберет мужчина, зависело, получит ли она свой кусок или нет, а значит, выживут ли или нет ее дети. Так что выживали те, у кого это получалось лучше. Естественный отбор. Это если продолжать твою же мысль, – пояснила она с улыбкой.

– Как здорово ты это повернула. Я так и думал, что это искусство у женщины в генах, – засмеялся Родион.

Катя никогда не было так легко с мужчиной. Она вспомнила, как непонятно зачем часто пыталась подстроиться под каких‑то ненужных ей мужчин. Чтобы дать им возможность почувствовать свою значимость, могла долго слушать несбыточные бессмысленные проекты. Поощрять вопросами, делать вид, что открывает для себя с их помощью новый непознанный мир. Сейчас она подумала: «А зачем я это делала? Жила бы потом с каким‑нибудь самодовольным болваном и всю жизнь слушала всякую хрень?» Она чуть отстала и сзади посмотрела на Родиона: «Может я сейчас все выдумала, потому что мне самой захотелось, чтобы он был особенный? Может мне все померещилось? А этот Родион такой же болван…»

Катя зря сомневалась в чувствах Родиона. Он, естественно, пытался говорить себе, что влюбляться в девушек друзей очень плохо. И тоже сомневался, что может это и не любовь вовсе, а просто вино обострило или наоборот, затуманило его мысли. Но в глубине души он понимал, что уже не может контролировать появившееся еще там, в дворике, волшебное чувство, для которого тысячи лет ищут и не находят никакого объяснения. Что его магия гораздо сильнее и важнее любых правил.

Но Катя о его мыслях могла только догадываться. Из‑за неразрешимых  сомнений появилось болезненное беспокойство, а потом недовольство собой. Она обратила внимание на девушку у витрины магазина одежды, которую пытался тянуть за руку нетерпеливый молодой человек. Та не спешила, демонстративно разглядывая то яркие короткие платья на манекенах, то ценники внизу. Катя улыбнулась, понимая задачи каждого из этой пары.

– А еще у красивой девушки есть метод, который всегда работает, – сказала она. – Стоит ей только слегка намекнуть, что возможен секс, у мужиков испаряются мозги, и они становятся как зомби. Только с повышенным слюноотделением. Видел зомби в кино? Голову набок. Глаза бессмысленные. Ручки скрючены. И гребут маленькими шажками куда их направят, – Катя очень убедительно изобразила медленно плетущегося зомби.

– Да… В умелых руках это смертельное оружие, – смеясь, согласился Родион. – Но это уже не законные приемы, это как удары ниже пояса.

– Если бы мужики не мечтали переспать с любой  симпатичной девушкой, то этот метод бы не работал. А так они готовы хоть на бойню пойти, если их правильно поманить. А если это еще и секс без всяких обязательств, то забудут и про жен, и про детей, и про друзей – хоть ноги о них вытирай. Тряпки, а не мужчины, – Катя подумала, что сейчас сказала много лишнего: «Вечно я не могу вовремя остановиться».

– Основной инстинкт – куда против него. У всех есть слабые места, – Родион сделал вид, что не заметил слова про друзей. «А она права, вот я уже почти и зомби», – подумал он.

– А какие у женщин слабые места? – с любопытством спросила Катя.

– У каждой свои. Вот, к примеру, возьмем провинциальную девушку, мечтающую выйти замуж и остаться в Москве.

– Ты про меня? – уточнила Катя.

Родион  улыбнулся, посмотрел на нее и, не уточняя, продолжил:

– Естественно, она хочет показать себя прекрасной хозяйкой. Но в тоже, она не хочет показаться слишком доступной и поэтому делает вид, что стесняется напроситься в гости к одинокому мужчине. Значит надо подыграть. Позвонить ей как‑нибудь вечером, рассказать как тебе грустно. При этом обязательно упомянуть, что так грустно, что не ел уже два дня, да и холодильник пустой. Для нее это приличный повод приехать спасти знакомого от голодной смерти, а заодно и показать себя хорошей хозяйкой. В результате через час у тебя дома великолепный обед и девушка, готовая показать, что умение готовить не единственное, что она умеет.

– Это сейчас разве не ниже пояса? – Катя прищурилась.

Родион понял, что тоже немного переборщил и решил все свести в шутку:

– А ты умеешь готовить?

– А у тебя есть что-нибудь в холодильнике? – Катя засмеялась. – Ты знаешь, а на первом курсе я бы повелась.

– Ну, соблазнить человека не совсем честными методами можно, а как потом?

– Знаешь, я сейчас тоже об этом подумала. Соблазнить, а потом терпеть всю жизнь чьи‑то недостатки? Ради чего?

– И что решила? Ради чего? – спросил Родион.

Катя резко остановилась, развернулась, встав перед ним и загородив дорогу, и задала вопрос:

– Может ради любви?

Родион взял козырек Катиной бейсболки, который мешал ему видеть ее глаза и повернул его назад. Этот жест можно было расценить и как желание поцеловать. Она не шелохнулась. Он увидел в ее глазах совершенно понятный призыв: «Ты мужик тебе и решать». И почему‑то вспомнил медведицу на Камчатке.

– Подожди. Так нельзя, – он сделал шаг в сторону.

«Как скажешь», – подумала Катя.

– Вон лавочка, давай присядем, – предложил Родион.

Они сели под красивыми ясенями напротив серо‑голубого здания с белыми колоннами, похожего на купеческий особняк за чугунным забором.

– Хочешь, расскажу тебе одну историю про любовь?

– А в твоей истории будет приезжая невеста?

– Главной героиней, – Родион повернулся так, чтобы смотреть на Катю и продолжил, – был такой неплохой поэт Афанасий Афанасьевич…

– Я знаю. Тот, который: «Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало?»

– Вот‑вот. Так он в какое‑то время жил в этой усадьбе. У него в юности проблемы были и с дворянством: то его признавали дворянином, то отнимали дворянство… Еще больше было проблем с деньгами…

– И из-за этого он стал поэтом?

– Может быть, но я не об этом. Он влюбляется в приезжую прекрасную юную девушку Марию Лизич, дочку бедного сербского офицера, служившего в Российской армии. С первого дня знакомства с Машей они на одной волне: вместе сочиняют стихи, читают романы, понимают друг друга с полуслова. Но денег на жизнь нет. И поэт говорит своей возлюбленной, что им надо расстаться. А на следующий день произошла трагедия. То ли случайно на ней платье загорелось от лампадки, то ли она сама…

– Какой ужас! Она сгорела заживо?

– Да.

– То есть он ходил‑ходил в дом, обнадеживал, а потом, когда пришло время жениться, убежал, потому что она была бедная? А что потом?

– А потом он женился на уже немолодой, не очень красивой, но очень богатой купчихе. Купил на ее деньги имение, в котором катался на коляске запряженной осликом. Ему очень нравилось быть помещиком. А потом и дворянство получил. Говорят, хотел на старости покончить жизнь, но не успел – умер от инфаркта сам.

– Он умер еще тогда, когда поменял любовь на деньги. А за свое предательство мучился всю свою жизнь, – Катя встала со скамейки. – Пойдем отсюда. Мне не нравится этот дом.

– А может и не мучился, писал стихи про любовь, жил в довольстве и в богатстве, – встал Родион, – а так бы сгинул в нищете. И куча детей орала бы от голода. В таких условиях любовь быстро бы кончилась, а нищие дети остались бы.

Они пошли дальше. Катя взяла его под руку.

– А так что делали его дети? – спросила она.

– У него не было детей.

– Так ему и надо. Не заслужил.

– А вот у Пушкина было пять детей, и женился он по любви. А погиб в 37 лет на дуэли, спровоцированной женой и весь в долгах.

– Зато он солнце русской поэзии.

– А ему что от этого после смерти? Счастливым надо быть пока жив.

– Хорошая история. А зачем ты мне ее рассказал?

– Это история не про любовь, а про выбор. Может возможность выбора лишь иллюзия. Ты веришь в судьбу?

– Есть судьба или нет, я не знаю, – после небольшого раздумья ответила Катя. – Но я думаю, что в нас с детства заложено все, что определяет наши поступки на протяжении всей жизни.

– То есть у Фета с детства было где‑то заложено, что он выйдет за богатую купчиху?

– Ну да, его комплексы. Ты же сам сказал: проблемы с дворянством, жажда денег, – Катя остановилась и отвечала, глядя прямо в глаза Родиона.

– То есть выбора нет и все решено? – спросил он .

– Выбор есть всегда, – очень тихо ответила Катя. – Мне часто снится, что я стою перед двумя дверями, и пытаюсь угадать, какую мне открыть. За одной сырой темный подвал, а за другой светлая солнечная комната…

– Вот бы знать, за какой дверью счастье, – добавил Родион и взял Катю за талию.

– Наверное, как всегда. За той, которая за нарисованным очагом. А еще нужно найти ключик от этой двери. «Полночный ключик от чужой квартиры, да гривенник серебряный в кармане», – продекламировала Катя и, чтобы освободиться, сделала шаг назад.

Родион отвлекся от своих мыслей и увидел, что они дошли до памятника Осипу Мандельштаму. Именно сейчас он отчетливо понял, что хочет прожить с Катей всю оставшуюся жизнь. Но в его квартире на спинке стула висели Лизины вещи, о которой он совсем забыл. А главное, что девушка, которую он любит, подруга его лучшего друга. Он посмотрел на неё и увидел в ее глазах, что она знает все его мысли.

И в этот момент Родиону позвонил Томас. Они оба долго смотрели на звенящий в руке телефон, а за мгновение до того, как Родион ответил, Катя сказала: «Передай ему, что у меня важные дела и я ему позвоню позже». Быстро повернувшись, она пошла к метро.

Глава 10

Через десять минут Томас рассказывал Родиону о своих приключениях. Они сидели у большого, от потолка до пола, окна, недавно открывшейся пиццерии. На светлом деревянном столе без скатерти на круглых зеленых картонных подставках стояли два запотевших бокала с пивом. На улице было очень жарко, а здесь кондиционеры работали так сильно, что на руках появились мурашки.

– Понимаешь, Родион, я сам переживаю: когда я делаю что-то плохое, то у меня самого на душе паршиво… Сто раз говорил себе: не горячись, сдерживайся. Добро позитивно, а сделанное зло всегда только разрушает.

– Чтобы относиться к людям по-доброму, надо научиться прощать их слабости и недостатки, – ответил Родион, думая совсем о другом.

– Как это прощать? Признать факт, что вокруг полно подонков

и мерзавцев и их уже не переделаешь? – горячился Томас. – И пусть они делают что хотят? Так что ли? Этому я никогда не научусь.

– Зато лицемерам всегда лучше живется.

– Может и так. Но как жить? Себя не уважать?! Я так не умею, – Томас взял бокал и с огромным наслаждением сделал несколько больших глотков. – А ты знаешь, почему меня так легко отпустили?

– Вадик помог?

– И Вадик конечно. Но, главное, что они там, в полиции, сами очень плохо относятся к этим казачкам. Ведь это не настоящие казаки, а какие-то ряженные. Их набрали непонятно откуда, непонятно кто. Живут они

в воинской части. Им даже деньги платят.

– Может патрулировать будут вместе с полицией, – предположил Родион.

– Менты тоже так думали. Но у них такие терки начались… Говорят, там половина уголовников. Они сами ментов ненавидят. Конфликты каждый день. И вообще, Вадик думает, что готовится что-то непонятное. И скорее всего паршивое. Так что может твоя Лиза и не врала, когда обещала тебе интересный материал.

В этот момент принесли пиццу. Томас сделал большой глоток пива и спросил:

– Кстати, как тебе моя Катя?

– Хорошая девушка. Я, пожалуй, пойду домой. Ночь плохо спал. Устал очень, – Родиону давно уже не было так стыдно перед самим собой. Он чувствовал себя виноватым и перед Томасом, и перед Катей, и перед Лизой.

– Ну, давай. А я еще посижу. Выпью за свободу.

Глава 11

В квартире еще пахло Лизиными духами. Родион зашел в душ – кран смесителя украшала оранжевая велюровая резинка для волос. Он давно заметил, что женщины любят метить свою территорию. «Дай волю, клеймо бы на лоб ставили, – усмехнулся он. – А мужики? Паранджу на голову и сиди в гареме за забором всю жизнь – мое!»

На старом комоде стоял советский проигрыватель, за стеклянными дверками на полке чуть выше – виниловые пластинки. Родион поискал и вытянул из пачки одну из них. Аккуратно вытряхнул ее из конверта, протер пыль, установил на гофрированную круглую резиновую площадку и нажал кнопочку. Черный диск с розовой наклейкой в центре закружился вокруг оси. Он очень осторожно опустил на него иглу звукоснимателя. После привычного легкого поскрипывания из двух больших колонок на полу раздались звуки свиридовского вальса к «Метели» Пушкина.

– Попробуем все спокойно обдумать, – сказал вслух сам себе Родион и пошел на кухню за чаем.

Процесс заваривания действовал успокоительно. Он залил в темно‑синий чайник немного кипятка, снял с полочки две стеклянные банки в форме граненых бочонков. В одной был черный чай, а в другой высушенные листки мяты. «В холостой жизни есть свои плюсы: всегда знаешь, что где лежит». Взболтал кипяток в чайнике и вылил его в раковину. Потом засыпал полную столовую ложку чая и четверть ложки мяты. Через пять минут он сидел в комнате за круглым столом и наливал себе свежезаваренный чай. На столе на зеленой скатерти лежала коробка конфет, купленная Лизой. «Обложила как волка красными флажками и загоняет под каблук, – пришло в голову Родиону. – Но если тебя кто‑то ловит, значит, ты кому‑то еще нужен».

Родион встал и собрал в пакет все Лизины вещи. «Если бы так можно было решить все проблемы: сложить в пакет, завязать узлом и в дальний ящик или лучше в мусоропровод. А потом еще поменять флешку в голове на новую. И проколоть курс антибиотиков для верности».

Родион взял карандаш и листок бумаги. Положил перед собой. «Может это не самый хороший метод, но я не знаю, как сделать лучше. Это хотя бы можно назвать ответственным подходом». Он вспомнил свой первый брак. Тогда все решилось очень быстро и почти без его участия. Семейная жизнь напоминала какой‑то сериал, в котором он играл чужую роль.

«Что мы сегодня имеем? – он провел линию разделившую листок на две половины. На одной написал «Лиза», на другой «Катя». – Может проще взять монетку: орел или решка? Было бы проще и может даже эффективнее. Но это мы пока отложим. Монетку бросить я всегда успею. А чтобы совесть была спокойна, попробуем, перед тем как положиться на судьбу, хотя бы немного поразмышлять. Для этого представим, что будет хотя бы через год».

Родион понимал, что Лиза амбициозна. Для нее важнее карьера, а не семейная жизнь. Даже если их отношения и продлятся какое‑то длительное время, то вряд ли они для обоих будут самым важным делом в их жизни. Поэтому вполне можно сохранить относительную свободу и независимость. А если ее предложение снять фильм в Москве, окажется неинтересным, можно уехать опять на Камчатку, никого сильно не обидев.

«Это очень хорошо, – он обвел ее имя и рядом поставил большой плюс. – А вот с Катей так не получится, – Родион нарисовал в квадратике профиль ее лица, таким, как его запомнил и почувствовал, что о Кате ему думать приятнее, чем о Лизе. – Это не самый хороший сигнал. Сейчас эмоции могут только помешать. Так, что с нами будет через год? Если смотреть на вещи реально, то, скорее всего, через год будет ребенок. Значит, Катя будет иметь возможность мной манипулировать. Вряд ли она будет рада, если я уеду на долгое время куда‑то далеко. А может мне и самому не захочется куда‑то уезжать. Следовательно, в этом случае я буду опять снимать какую‑нибудь ерунду в Москве. Кажется, что я уже это проходил. Зато любовь. А что такое любовь? Даже если она есть у меня, то это совсем не значит, что она есть у Кати. Может все дело в желании найти москвича?»

Он вспомнил, как она смеялась, как грустила. Как легко менялись ее эмоции, и как это отражалось на ее лице. «Нет, – уверенно решил он, – такие люди совсем не умеют обманывать. Да у нее все мысли в глазах».

«Москвичей испортил квартирный вопрос!» Родион вспомнил, как они жили здесь мамой, когда она была жива. Пятнадцать квадратных метров на двоих и крохотная кухня без окна. Раньше вместо квартиры здесь была подсобка для уборщиц и техников, обслуживающих дом. «Если ребенок родится, квартиру придется менять. Это еще один минус».

Было душно. Он открыл балкон и вышел на улицу. Из‑за жары не было видно даже пенсионеров, которые обычно играли в домино в соседнем сквере. Захотелось искупаться. «А может уехать с Катей куда‑нибудь в Камбоджу на необитаемый остров с маленькой лагунной? Дети с листиками от пальмы вместо трусов собирают кокосы и бананы. А мы с Катей плещемся  в бирюзовой воде…»

Родион вспомнил, как впервые увидел Катю в тот момент, когда она вышла из арки во двор. Он опять ощутил легкое и приятное головокружение. И понял, что он решает совсем не ту задачу. Вопрос не в том кого выбрать, а в том сможет ли он без нее жить или нет. А значит решить, что для него важнее: Катя или все его прежние планы и мечты.

– Планы и еще лучший друг, – сказал он вслух сам себе и вернулся в комнату.

«Томас перечеркивает все эти расчеты. Тупик. А может поговорить с ним? И что я ему скажу? Томас, ты мне друг, но мне очень нравится твоя девушка. Может, мы как‑то договоримся? Чушь какая‑то! В лучшем случае он даст мне по морде и будет абсолютно прав».

Родион опять сел за стол и налил в чашку остатки чая. Сделал глоток. Чай был крепкий, но уже остывший.

«А может дело совсем не в Кате? А может тебе самому не хочется никуда ехать? Не хочется несколько месяцев сидеть с камерой рядом с диким зверем с непонятным итогом. А ведь эти звери могут и сожрать… Для чего я рискую? Кому это нужно? Просмотры на «YouTube»? Да красивая девчонка наберет в сотни тысяч раз больше просмотров, просто показывая свои сиськи. Может поэтому ты и решил найти себе причину, чтобы никуда не ехать, а сидеть на диване с молодой женой? И ради этого готов даже увести ее у лучшего друга?»

Родион вспомнил, какими глазами Томас смотрел на Катю. «Надо срочно уезжать. Плюнуть на предложение Лизы и к медведям!»

В этот момент в прихожей задребезжал дверной звонок. Родион сделал несколько шагов к двери. В тот же момент сильный порыв свежего ветра ворвался в открытую балконную дверь и чуть не сорвал светлые занавески. Родион на мгновенье растерялся, не зная, что сделать в первую очередь, но потом шагнул в коридор и открыл входную дверь. За ней стояла Катя и смущенно улыбаясь, смотрела на Родиона.

– Я не стала ждать, пока у тебя опустеет холодильник, и ты меня  пригласишь, – сказала она, надеясь шуткой скрыть свое волнение.