Читать книгу Габриэль - Илона Николаевна Звягина - Страница 1

Посвящаю свой рассказ своей бабушке Валентине,

которая любила культуру Востока так же, как и я.

Серое небо сегодня темнее обычного,

Солнце сегодня не греет, как грело всегда.

И, несмотря на прошедшее время, мне так непривычно,

Что мне тебя не обнять никогда.

Знаю, жизнь неминуемо быстротечна,

Но моя любовь к тебе будет вечной.

Музыка для глаз,

Музыка для души,

Ты, драгоценный алмаз,

Боль мою заглуши.

Я тебя украду,

Унесу с собой на восток,

Чтобы только в моем саду

Рос самый прекрасный цветок…

– И как же тебе не стыдно являться ко мне так поздно, паршивец? Уже полчаса от полудня. Не пристало мне, старику, ждать тебя. Думаешь, дел других нет, только с тобой возиться?

– Простите меня, учитель. Мама велела мне идти с утра на рынок продавать воду. Сама она из дому выходить не желает, говорит, что не любит дневной свет, – ответил худощавый мальчишка, стоящий у порога, переминаясь с одной ноги на другую.

– Что мне твои заботы? Ай-ай-ай! Никакого уважения к моим годам! Откажусь-ка я от тебя в скором времени, – ворчал старик, положив ладонь на грудь. – Ну что за неблагодарный мальчишка!

– Не злитесь, эфенди, – опустил голову мальчик, прижимая к животу тетрадь. – Сегодня мне повезло с продажей, я расплачусь с вами за занятие!

– На что мне твои акче¹! Я мечтаю лишь об одном: чтобы ты знаниями, мы-ы-ыслями со мной расплачивался! – ответил учитель, протянув слово «мысль» так, словно хотел превратить его в жидкость и залить мальчику в горло. – Ничего толкового из тебя не выйдет! – И он постучал мальчишке пальцем по лбу. – Когда же мне надоест с тобой возиться?! Один Аллах ведает… – возмутился старик и впустил мальчика внутрь.

Учитель усадил юнца за письменный стол и направился в кухню, чтобы заварить ароматный чайный напиток «Суданская роза». Насыщенный аромат каркаде разнесся по всему дому, и казалось, что даже стены приобрели ярко-бордовый оттенок.

Старик открыл кухонные ставни, и теплый летний бриз с нежностью коснулся его багровых щек, напомнив ему ласковое прикосновение женских губ одной молодой турчанки. Этот ветер, как ее когда-то шелковистые волосы, лег на его осунувшиеся плечи и играючи напомнил, что все краски жизни теперь являются к нему только в далеких воспоминаниях.

Так он неподвижно стоял, забыв о времени, пока звонкий голос Рустэма не вернул его молодую душу в дряблое тело.

– Идрис-эфенди, глядите, как красиво я нарисовал букву алиф²!

– Будь она неладна, – проворчал учитель.

Старик принес в комнату напиток и брезгливо всунул его в руку мальчика, приказав продолжить занятие. Занимались они обычно около трех часов: Идрис рассказывал Рустэму о науке и научных деятелях, об истории и о ее великих творцах, обучал счету и иностранным языкам. Но самое большое внимание он уделял религии, считая, что человек без знаний об истинной вере подобен голому дереву, пережившему зиму, но так и не дождавшемуся весны. Все обыватели ближайших местностей глубоко почитали улема³ Идриса и с упоением слушали его пятничные хутбы⁴, доверяя свои души каждому его слову.

После ухода мальчика учитель прилег на софу и уснул…

***

О, моя роза, зачем ты идешь так быстро,

Почему ты не смотришь мне вслед?

Оглянись, я подобен камню,

Жизни в котором нет.

Посмотри, я склоняю голову,

Шея моя, как месяц, согнулась,

Даже птицы летят в мою сторону,

Чтобы ты на меня оглянулась.

Мученье мое, моя отрада,

Мой путь и сбивший с него Иблис⁵,

За годы страданий одна награда —

Взгляд твой, стремящийся ввысь.

– Идрис, не ходи ты за мной, брось преследовать меня. Отец увидит – вмиг отрубит твою бестолковую голову. Уходи, прошу тебя! – испуганно говорила молодая девушка в платке, покрывавшем ее волнистые локоны.

– Амина, столько я смертей видел, но погибнуть из-за любви к тебе мне не страшно! – настойчиво твердил юноша крепкого телосложения с темной густой бородой.

Но девушка тут же сделала три шага от него прочь:

– Эта глупая любовь совсем затуманила твои глаза!

С каждым ее словом Идрис делал очередной уверенный шаг к ней навстречу, и когда, наконец, она перестала отходить назад, схватил ее за подбородок и грубо поцеловал. Амина бросила на землю корзину с цветами, что держала в руке, и прижала ближе к себе навязчивого влюбленного.

– Я женюсь на тебе и твоего отца слушать не стану. Молодость всегда бывает так отважна.

Как в самой красивой сказке, они стояли на лугу, где сотни разноцветных птиц кружили над ними, напевая ласковые мелодии весеннего настроения, а длинная трава по велению ветра наклонялась в сторону и игриво щекотала лодыжки молодых влюбленных. Большое вечнозеленое оливковое дерево, находящееся поодаль, могло спрятать их от всего мира. Но только не от любопытного соседа Амины, который по счастливой для него случайности оказался именно там и стал свидетелем греха.

В тот же вечер оскорбленный отец девушки бежал по деревне за молодым возлюбленным своей дочери с огромной палкой и кричал ему вслед все непристойности, которые только помнил.

Наутро все соседи и простые наблюдатели провожали в неизвестные края потерявшую честь Амину и потерявшего покой отца.

Как же глубоко печаль проникла в душу Идриса из-за тоски по любимой! Как ни утешала его молодость, сердце его было глубоко ранено безжалостным эфенди.

Мучения его прекратились, когда он узнал, что Алим выдал свою дочь замуж за состоятельного иудея, живущего в Эскишехире. Его печаль забрала с собой одна слеза, шумным водопадом прокатившаяся по щеке. Слеза первой несчастной любви…

– Да пропади пропадом эта крыша! – вскрикнул Идрис, вскочив с софы. Капли дождя одна за другой падали с потолка прямо на то место, где он решил вздремнуть. Какими бы проклятиями он ни осыпал кровельщика, бессовестно залатавшего крышу, его совесть ругала его самого намного громче. Ведь как не стыдно было ему, поседевшему старику, видеть во сне молодую прелестницу, даже если она была осколком его памяти! Даже если этот сон является его собственной историей. Полностью очнувшись, он вышел во двор и, разведя руки в разные стороны, молил прохладный дождь остудить его горячее сердце.

О, моя роза, завяли твои лепестки,

И сад мой украсить ты больше не сможешь.

Запах твой сладкий пустыни украли пески

Или случайный прохожий.

Дождем июльским будут твои слезы,

Они помогут мне ночью скорее уснуть.

О, моя дивная роза,

Еще бы раз аромат твой вдохнуть.

Идрис

Идрис был сыном кадия Адиля, одного из мудрейших судей города, на заседаниях которого часто присутствовали высокопоставленные паши, с интересом наблюдавшие за процессом, за той справедливостью, с помощью которой кадий разрешал даже самые сложные конфликты.

Прожив достойную жизнь, он оставил своему сыну состояние, которое его преемник не позволял себе растрачивать попусту. Но самым драгоценным подарком, подаренным наследнику, был огромный книжный шкаф, в котором хранилось несчетное количество книг известных восточных и заморских писателей, от Насири Хусрава⁶ до Макиавелли⁷.

Юный Идрис часами мог читать книги в цветущем саду и познавать великие истины мудрецов или наслаждаться лиричными строками обезумевших от любви поэтов. Не раз он сам читал эти стихи прекрасным девам, которые очаровывали его сладостью своих губ.

Каждое увлечение его перерастало в большую любовь, и каждая большая любовь заканчивалась непереносимой трагедией. Несмотря на это, ничто не могло остановить его снова и снова падать в бездну манящих чувств, которые вызывали в нем такие яркие переживания.

Но время шло, и когда-то чувственный юноша стал все больше походить на своего холодного отца: в каждом его движении и в каждом его слове люди стали узнавать кадия Адиля. Идриса все реже удавалось застать в праздном обществе, все свое время он посвящал наукам и изучению священного Корана. Со временем он стал учителем в медресе. С первого взгляда Идрис производил на окружающих впечатление очень черствого человека, абсолютно неспособного понимать и принимать чьи-либо чувства. Крайне сдержанный, немногословный и строгий, он всегда старался видеть разницу между черным и белым, между добром и злом, между правдой и несправедливостью. В его жизни не было места спонтанности или неопределенности: его день начинался с фаджра⁸ и заканчивался ишей⁹. На его утреннюю трапезу изо дня в день приходилось молоко с хлебом, а на вечернюю – рис с бараниной или курицей. Каждые полгода он заказывал у портного один и тот же коричневый становой кафтан с золотой вышивкой на воротнике. У него в подчинении был один слуга, юноша черкесского происхождения, которого Идрис нашел на невольничьем рынке рабов в Стамбуле. Прогуливаясь, он стал свидетелем того, как хозяин жестоко избивал своего раба за плохую службу. Идрис-эфенди попросил разрешения выкупить этого юношу за несколько акче и, конечно, не получил отказа, так как был очень уважаемым человеком. Он назвал раба Саламом и поселил в соседней комнате, поручив ему мелкие заботы по дому. Салам был глуп и нерасторопен, но имел очень доброе сердце и изо всех сил пытался угодить своему эфенди. Поэтому Идрис, как только переставал его отчитывать, сразу приказывал слуге принести ужин и отведать его вместе, сидя на мамлюкском ковре, украшенном богатыми орнаментами в виде арабесок и цветов. Единственное, что казалось странным всем вокруг, это привязанность Идриса к мальчишке по имени Рустэм, к тому самому бедняку, что брал у него уроки. Ведь он никем ему не приходился. Хотя…

Четверг

На часах пробило ровно семь. Огромная зала, украшенная керамической мозаикой с изображением индийских слоников, занимала практически весь первый этаж громоздкого поместья. Хрустальные люстры переливались оттенками драгоценных камней и цветной радугой проводили невидимыми пальцами рук по венецианской мебели XVI века. Прямоугольный деревянный стол был сервирован позолоченными тарелками и серебряными приборами. Служанки выносили на блестящих подносах блюда, по своей изысканности напоминавшие произведения искусства, а приглашенные музыканты играли на уде¹⁰ уютные мелодии. Несколько сотен свечей были расставлены по периметру комнаты. Во главе стола в шелковом платье, расшитом перламутровыми жемчугами, сидела неповторимо красивая женщина. Ее кожа была тонкой и белой, подобной слоновой кости; черные агатовые глаза одарены умным непреклонным взглядом. Движения ее рук были столь же плавными, что и течение Марицы. И только едва появившиеся морщины выдавали ее немолодой возраст. Но она была настолько грациозна, что все молодые служанки вокруг меркли на фоне ее совершенства. И ее уже давно постаревший муж, сидящий на другом конце стола, терялся в словах, встречаясь глазами с госпожой Габриэлой. Единственным, перед кем ее взгляд становился нежным и робким, был ее сын.

– Говорят, даже торговцы пряностями вовсю обсуждают твою связь с этой несносной девицей, не говоря уже о тех, с кем ты имеешь честь хотя бы здороваться, – начала беседу Габриэла, накладывая нежное куриное филе в тарелку с греческим салатом.

– Простите, мама, но я уже не ребенок. И позвольте мне самому решать, кого мне любить, – ответил Мехмед, не поднимая глаз от своей тарелки.

– Да разве это любовь? Мехмед, тебе уже двадцать лет. Пора бы тебе найти достойную тебя невесту и как можно скорее жениться, потому что я мечтаю о внуках. Поверь, сынок, двери самых уважаемых господ откроются перед тобой, чтобы отдать тебе в жены самую красивую дочь.

Муж госпожи продолжал вкушать свой ужин, не встревая в беседу ни словами, ни эмоциями.

– Мехмед, сынок, почему ты совсем ничего не ешь? – продолжила мать.

– Я не хочу жениться, мама! – вскрикнул молодой человек, ударив твердым кулаком по обеденному столу.

– Я не понимаю, в кого ты таким упрямым уродился. Мне не веришь – спроси своего отца, как он счастлив оттого, что самые лучшие годы своей жизни провел со мной.

Осман-эфенди смотрел в тарелку, разглядывая узоры, огибавшие керамическую посудину.

Этот четверг был не единственным днем недели, когда обстановка в доме была достаточно напряженной и борьба между домочадцами накалялась сильнее стального наконечника, брошенного в огонь.

Взять, например, госпожу Габриэлу. Всю свою жизнь, еще с молодого возраста она боролась со стереотипами и искала любую возможность выделиться из толпы. Именно поэтому она, венецианка по происхождению, всем завидным европейским торговцам, жившим в Стамбуле, предпочла турецкого служащего в казначействе Османа. Несчастный был так ослеплен блеском непокорной красавицы, что закрыл глаза на ее отказ стать мусульманкой, но всю их совместную жизнь тайно ненавидел ее за это и, конечно же, не говорил ни слова, чтобы не лишиться своей молодой жены. Несмотря на свою волю остаться христианкой и переделав отчий дом мужа в шедевр венецианской культуры, Габриэла с уважением относилась к восточным традициям и тонко вкраивала турецкие мотивы во все, что ее окружало. Очень умело она смогла сделать это на примере собственного сына: именно его она воспитывала по традициям ислама и желала, чтобы он был во всем похож на ее благородного супруга. К этому также относилось полное подчинение ее воле. Мехмед унаследовал красоту своей матери и ее строптивый характер, чем очень огорчал ее каждый раз, когда поступал наперекор окружающему миру, то есть ей.

Дальнейшая часть ужина была проведена в полном молчании под звучание неумолкающих мелодий музыкальных инструментов и внутренние диалоги сидящих за столом героев. По окончании трапезы служанки убирали со стола, слуги гасили свечи, и только господа, разойдясь по своим опочивальням, безмятежно отходили ко сну.

– Неужели ты не видишь, что происходит с твоим сыном? – продолжала будоражащий ее разговор Габриэла, лежа на широкой кровати и натирая марокканским маслом ладони.

– Знаю, дорогая. Это любовь, – неторопливо продолжил муж.

– Это никакая не любовь. Это позор. Такое нескрываемое влечение к этой грязной девчонке приведет к потере репутации Мехмеда. Кто потом будет видеть в нем достойного сына своего достойного отца? – пыталась внушить Осману Габриэла, абсолютно не придавая значения неискренним похвалам своему мужу.

– К потере репутации мужчины не сможет привести ни одна женщина. Лишь трусость может очернить его, а ей, как мы поняли, наш сын неподвластен, раз не боится твоего гнева, – робко улыбаясь, пытался пошутить Осман. Он приобнял жену, желая заняться любовными утехами. Но Габриэла отвернулась от него, поджав под голову подушку.

Воспоминание

– Идрис-эфенди! – подняв голову от письма, обратился Рустэм к своему учителю, который стоял подле мальчика неподвижно, как греческая статуя. – Откуда вы знакомы с моей матушкой?

– Ай-ай, глупый мальчишка, вижу, не так тебе интересны наши занятия, как глупая болтовня. А ну, продолжай заниматься делом, а не болтать языком! Что за шайтан вселился в меня, когда я принялся делать из твоей пустой головы что-то толковое! Надо бы отрезать твой язык.

Чтобы не гневить господина, Рустэм макнул перо в чернила и продолжил выполнять свое задание.

«Откуда вы знакомы с моей матушкой?» – так и продолжало крутиться в голове у Идриса. Он вспомнил тот день, когда десять лет назад его в смятенных чувствах навестил его ученик Мехмед и просил помощи: он хотел бежать вместе со своей возлюбленной в Египет. Как помнится ему, это была пятница, ведь он только пришел с пятничного намаза и со своей женой Фатьмой собирался пойти на рынок за фруктами.

– Помогите мне, учитель. В вас моя последняя надежда на счастье.

– Успокойся, сынок, садись и расскажи мне все. Я ни слова не могу разобрать из того, что ты говоришь, – сказал Идрис, положив руку на плечо Мехмеда и указывая на зеленую софу. – Фатьма, принеси нашему гостю горячего молока с медом, ведь от крика он, должно быть, уже охрип.

– Идрис-эфенди, вчера за ужином у меня произошел неприятный разговор с моей матушкой, – начал юноша, торопливо вбирая воздух ртом.

– Что ты говоришь, Мехмед! Я не поверю, что что-то неприятное могло слететь с уст госпожи Габриэлы.

Идрис взял стакан с напитком с подноса, который принесла жена, и протянул уважаемому гостю.

– Перестаньте, эфенди, вы лучше меня знаете мою мать, как она пытается лезть в мою жизнь, словно это ее наилюбимейшая затея. Она ненавидит Хелену и даже не допускает мысли о нашем будущем лишь потому, что моя любимая – простолюдинка. Мать не видит того, что вижу я: Хелена – мой свет, ее крылья помогают моему сердцу летать там, где я раньше даже не мог разглядеть дорогу. Я, наконец, пережил то, о чем писали поэты в ваших книгах, – любовь. Поэтому я решил на первом же корабле отправиться с Хеленой в Египет, и вы не можете мне отказать, потому что вы знаете, что такое любить, – закончил он, отпив горячего молока и погладив свою грудь, словно гордился вышесказанным.

– О чем ты просишь меня?! – возмутился учитель. – Мне даже страшно подумать, что такой толковый юноша готов пожертвовать всем ради неизвестности. И что я отвечу твоей матери, когда она, убитая горем, будет разыскивать своего сына по всем окрестностям? Как я смогу, глядя ей в глаза, обмануть ее? Как я отвечу перед Всевышним за ее пролитые слезы?!

– Вы в любом случае будете мучиться угрызениями совести, поможете ли или откажете мне в помощи. Этот грех ляжет только на мою душу, эфенди, и я всегда буду молиться за вас как за своего спасителя! – ответил молодой человек и упал на колени, схватив Идриса за подол платья.

Фатьма забрала пустой поднос с маленького столика и удалилась в свою комнату, чтобы не было соблазна дать какой-либо совет и всю оставшуюся жизнь слушать упреки мужа.

– У меня есть золото, мы прекрасно устроимся в Египте, и я также буду преподавать в медресе, всегда вспоминая о вас, —уговаривал Идриса юноша.

И теперь перед эфенди стоял сложный выбор, в котором было трудно найти грань между добром и злом. Он пытался найти истину, глядя в недра своих религиозных и человеческих знаний. Может, Мехмед и есть тот заблудший преступник, просящий укрытия под куполом его дома, упрятать которого будет грехом перед законом, а отказать в помощи ему будет грехом перед Всевышним? Ах, Аллах… «Аузу билляхи мина шайтани раджим»¹¹.

– Да покарает меня Аллах за то, что я ввязываюсь в эту авантюру. Знаю я одного капитана, знаком с ним не один год. Он поможет тебе добраться до желанных земель.

Тут он встал, прикрыл ладонями вспотевшее лицо и шепотом стал читать молитву, надеясь на милость великого и милостивого Аллаха.

– Я никогда не забуду вашей доброты, дорогой учитель! – кинулся Мехмед на шею Идриса, когда тот, закончив просить снисхождения у бога, начал ругать себя за то, что не сумел отказать кому-то в который раз за свою долгую жизнь.

Пристань

Уже темнело, и сумрачный свет указывал дорогу к новому неизвестному будущему. Грациозный Босфор встретил путников гостеприимно и манил отправиться в путь к Мраморному морю, а оттуда, следуя зову своего сердца, войти в теплые воды Средиземного.

– Помню, много лет назад вы мне рассказывали, учитель, легенду о происхождении этого пролива, не так ли? – улыбаясь, вспоминал Мехмед, желая услышать эту историю от Идриса еще раз.

– Да, сынок, – задумчиво ответил Идрис. – Этот пролив получил свое название благодаря дочери древнейшего аргивского царя. Прекрасная возлюбленная Зевса по имени Ио была превращена им в белую корову, чтобы избежать гнева его жены Геры. Несчастная Ио избрала путь к спасению, нырнув в синеву пролива, который с тех пор и называется «коровий брод», или Босфор.

– Вы думаете, Хелена ради меня, дабы избежать гнева моей матери, тоже должна превратиться в корову и броситься в воду? – спросил Мехмед, пытаясь убедить учителя в неизбежности своего побега.

– Что ты, дорогой, скорее я превращусь в камень и брошусь в пролив от своего стыда.

Они подошли к величавому судну, где, потягивая трубку, стоял вольный капитан Ахмед. Его черные усы и густая борода обрамляли его и так тяжелое загорелое лицо, а руки даже на суше двигались так, словно держали штурвал.

– Еще неделю стоять на причале и задыхаться от душащего запаха города, – ворчал капитан, разговаривая с торговцем, желавшим погрузить свои ковры на его судно. – Море – вот где жизнь. Там я свободен и счастлив, никакие богатства и звания не заставили бы меня остаться на земле.

– За версту слышно твою болтовню! – стукнув по спине Ахмеда, вскрикнул Идрис.

– Ах, эфенди, как я рад вас видеть! Аллах знает, как вы осветили мой день своим появлением! – обрадовался капитан, крепко сжав постаревшего учителя в своих объятиях и немного потряся его, чтобы у того не оставалось сомнений. – Что привело вас сюда? Неужто решили бросить свои уроки и отправиться в путь в неизведанные края?

– Что ты попусту слова переводишь? Вот, видишь, юнец стоит? Это мой ученик, Мехмед. Завтра же желает отправиться вместе со своей невестой на твоем корабле, и я доверяю его жизнь только тебе.

– Ах, эфенди, какой красивый молодой человек! Я даже готов взять его невзирая на золото, только бы он рассказывал мне много интересного, чему набрался от вас.

– Только болтовня и приносит тебе удовольствие, – не скрывая дружеской любви, похлопал Идрис капитана по плечу. – Ну, тогда завтра же он придет на твой корабль, и я избавлюсь от пустых разговоров.

– Завтра никак не получится, эфенди. Я только что говорил торговцу, что мы отправляемся через неделю, чем я сам опечален до боли.

Капитан полной грудью вдохнул дым из коричневой блестящей трубки.

– Через неделю так через неделю. Будет время получше собраться, – вздохнул Идрис и отправился с Мехмедом обратно в город.

Хелена

Маленький деревянный домик находился в самом сердце лесной чащи. Обветшавшая крыша, казалось, с трудом справлялась с ливнем и ветром. Оконные ставни были завешены хлопковой тканью, а амбар, где должен был находиться домашний скот, пустовал. Срывая висевшую калитку, с оглушающим криком радости ворвался на территорию участка Мехмед, спотыкаясь о лежавшие на необработанной земле бревна.

– Хелена! Хелена! – кричал юноша, стуча в дверь обеими руками. – Открой, Хелена, это я!

Ты, словно солнце, ослепила мои незрячие очи.

О, где ты была раньше, когда я был слепым скитальцем?

Словно светящаяся бабочка, влетевшая средь ночи,

Ты, крыльями порхая, на мои спустилась пальцы.

О, где ты была раньше, наверное, гусеницей вчера была,

А сегодня превратилась в мне неведомую радость.

Я восхищен окраской нежной твоего крыла.

Скажи, как долго жить тебе осталось?

Я неподвижно буду на тебя смотреть в своей ладони

И не спугну тебя прозревшим взглядом.

Один лишь день нам жить с тобой любовью.

Когда покинешь этот мир, я буду рядом.

Хелена открыла дверь, и даже солнце спряталось за тучи, боясь сравниться с ее непревзойденным светом. Ее золотистые волосы спускались на тонкие плечи, как лозы ивы спускаются на хрупкие ветви вниз, желая коснуться речных потоков. Голубые глаза, подобные апрельскому небу, обрисовали шелковые нити ресниц. Как два лепестка бургундской розы, приоткрылись ее нежно-розовые губы, чтобы произнести имя любимого.

– Мехмед, ты не приходил целую неделю. Я думала, ты уже забыл обо мне. Как я сгорала в адском пламени горя, не видя твоего благородного лика! Я думала, я умерла, но теперь я снова ожила!

– Как же я мог забыть о тебе, свет мой, моя единственная страна, мой единственный город, мой единственный дом?! Я пришел к тебе с радостной вестью: уже через несколько дней мы с тобой отправляемся в чужие края, где никто не сможет нас разлучить. Собирай свои самые необходимые вещи, в скором времени я приду за тобой, и мы взойдём на корабль, который унесет нас к песчаным берегам Египта.

– Мехмед, мне страшно. Я боюсь, эта сказка, в которую мне так хочется верить, закончится, и я снова буду погибать в этом доме без тебя.

– Не думай о плохом, Хелена, не думай. Я писатель нашей с тобой сказки, и у нее только счастливый конец, – прошептал Мехмед, вытирая слезы с ее лица.

Он схватил ее рукой за лицо и прижался своим лбом к ее губам.

– Жди, когда я приду.

– Не уходи, останься, еще совсем светло. Я боюсь, что больше тебя не увижу.

Мехмед вошел к ней в дом и в последний раз осмотрел помещение, где приходилось жить его возлюбленной. Гнилой дощатый пол трещал и скрипел под ногами, будто умоляя больше никогда по нему не ходить. Односпальная тахта, небольшой столик и керосиновая лампа – это все, что попалось ему на глаза, когда он оглядывал комнату.

Мехмед прилег на тахту и, подложив руки под голову, смотрел, как под потолком кружат непослушные мухи. Хелена присела у его ног и нежно гладила его руки, напевая старинную песню, а Мехмед, закрыв глаза, слушал нежное звучание ее ангельского голоса. Схватив крепко ее ладонь, он притянул девушку к себе, чтобы поцеловать ее. Прижимаясь ближе, Хелена чувствовала, как с каждым прикосновением ее нежный любовник превращается в дикого зверя, желающего растерзать только что пойманную добычу…

…Резкая боль внизу живота на мгновение из райского блаженства перенесла ее в преисподнюю, где ее повелитель и дьявол совершал некогда неведомый ей ритуал над невинным существом. Когда все закончилось, она увидела яростный огонь в глазах любимого, и на какое-то мгновение ей показалось, что рядом с ней лежит совершенно чужой человек. Встав c тахты, Мехмед наклонился, чтобы поцеловать ее крошечный лоб, и удалился прочь, напоследок наказав ей не выходить из дома и ждать его прихода.

Хелена вышла во двор, чтобы запомнить, как величавой походкой уходит вдаль его крепкая спина. После она вошла в дом и закрыла дверь, чтобы открыть ее снова, только услышав его шаги.

Не видел прежде искренних страстей,

Не знал, как сердце может биться,

Покуда розу не увидел соловей,

Забыв им прежде виденные лица.

Он к ней вспорхнул – она не содрогнулась,

Он спел ей песню – а она молчит,

И первой стала, кто не обернулась

Послушать соловья, как он звучит.

Устал летать над нею соловей,

Понурив свой уставший клюв,

И в поиске других страстей

Он улетел, на розу не взглянув.

На рынке

В Стамбуле стояла осень: урожай был собран, а местные жители постепенно начинали утеплять свои дома в преддверии зимы.

Вода в Босфоре остывала после теплых лучей летнего солнца, а воздух был насыщен прохладой и благоухающими запахами корицы.

Госпожа Габриэла проснулась очень рано и подошла к окну, чтобы полюбоваться октябрьским рассветом. Изредка ее взгляд с неба переключался на спящее тело нежного супруга и вновь возвращался к цветным палитрам прохладного утра. На мгновение она задумалась о своем счастье, о том, что редко благодарила судьбу за предоставленную ей роскошную жизнь первой красавицы города. Запахнув халат, она ближе прижалась к ставням и, прикрыв веки, пыталась представить, что могла бы жить иначе. Фантазии вернули ее в прошлое, где она бессовестно была влюблена в бродячего поэта, что так выразительно читал стихи у рыночной площади, когда ей едва исполнилось шестнадцать. Ах, если бы она выбрала его, этого обаятельного простолюдина, который боготворил ее в каждом слове своих мелодичных строчек, если бы сбежала с ним в мир, где есть любовь, то наверняка бы не задумывалась о своем счастье!

Как же все-таки опасны наши сожаления: они дают нам неповторимые образы неосуществленных желаний, представляющие нам наше будущее в прошлом как райских птиц, парящих высоко над скучным настоящим.

– Что вы проснулись так рано, дорогая? – прервал ее думы лежавший в постели супруг.

– Ой, спи! – резко ответила она и вышла вон из комнаты.

Сонный супруг, не изведав, чем мог так внезапно разгневать жену, перевернулся на другой бок и снова уснул.

Спустя час он спустился в столовую, чтобы позавтракать, но нигде не смог найти Габриэлу.

– Нур-хатун, – вежливо обратился он к стоящей в углу служанке, – вы не знаете, куда подевалась госпожа? Быть может, она в саду? Она не приказывала вам накрыть на стол?

– Нет, Осман-эфенди, она отправилась на рынок за хлебом и сказала, что вернется к обеду, – смущенно ответила девушка.

– Вздор! Неужели здесь некому сходить на рынок? – удивился он.

– Мы этого не знаем, господин, она решила так сама.

Народ Стамбула,

Мои верные слушатели,

Мои дорогие зрители,

Мои прелестные дети

И пожилые родители!

Пусть этот день осени

Наполнит ваши сердца добром

И даст вам все, о чем просите:

Кому – богатства, а кому – тихий дом.

– Хорошо он читает, верно, дорогая госпожа? – обратился к Габриэле пекарь, накладывая полную сумку булочных изделий и не отрывая глаз от известного поэта, который по выходным читал стихи людям на рынке.

– По мне обычно, – равнодушно произнесла Габриэла, глядя с тоской на притягивающего взоры чтеца.

– Ну что вы, госпожа Машалла, Мустафа радует нас своими добрыми стихами. Все его любят и глубоко почитают. А какие поэмы он пишет о прекрасной черноглазой красавице, в которую влюбился, когда был еще совсем неизвестным писателем! Всем бы пережить такое глубокое чувство, как удалось ему. Ах, госпожа, только послушайте, как он красиво читает о ней стихи!

– Нет у меня времени слушать бесполезные песни, накладывай скорее хлеб, мне еще нужно успеть посмотреть ковры у Аяса-аги! – нервно прошипела Габриэла и направилась в большой павильон, где Аяс ждал какого-нибудь богатого купца.

– Здравствуйте, госпожа, день добрый. Какая честь для меня! Не желаете ли шербета? Он вас взбодрит в это серое утро! – забегал вокруг госпожи торговец, размахивая руками и изображая притворную радость.

– Я бы лучше посмотрела ковры, которыми вы хвастали в том месяце. Их, надеюсь, уже доставили или я зря пришла сегодня сюда? – игриво произнесла Габриэла, снова взглянув на еще излучавшего молодость и обаяние поэта.