Читать книгу Легенды Казбетского рынка, рассказы - Илья Риф - Страница 1

Легенды Казбетского рынка

На Днепровских кручах,

Где сады шумели,

Проживали кучно

Бедные евреи.

Узкие проулки,

Ставни и заборы,

Керосин и булки,

Голуби и воры.

Лодки и корыта,

Удочки и сети,

И пахучий рыбный

Рынок на Казбете.

В школе Сары, Ани,

Изи, Вили, Мойши…

Были и Иваны,

Но таких не больше.

Помнили площадки

Деревянных лестниц

Первые свиданки,

И блатные песни.

Сигареты Прима,

Пять копеек пачка,

Продавал нам Фима

У ворот табачки.

Дым шестидесятых

С табаком и перцем.

Городок Черкассы

Успокоит сердце.

Давным-давно, в Старину, еще во времена Киевской Руси приглашали киевские князья к себе на службу воинственных и необыкновенных людей с Кавказских гор. Были эти люди черкесами. Селились эти воинственные люди на дальних подступах к Киеву, на высоких днепровских кручах, покрытых дремучими лесами, и охраняли земли Киевской Руси от набегов диких южных племен.

Края эти приднепровские были благодатными: в лесах и сочных лугах было изобилие зверя и птицы, а в чистых водах могучей реки водилось множество вкусной и жирной рыбы.

Научились черкесы строить добротные деревянные срубы – дома, мастерить быстрые лодки и ловить рыбу. Так образовалось на Днепровских кручах поселение дивных горбоносых людей черкесов. И стали называть это место Черкесы. Пришли черкесы на Днепр со своими острыми саблями, пиками и луками, привели быстрых длинноногих коней и вскоре стали грозой для диких южных людей, любивших пошалить на окраинах киевских земель.

Одно только было плохо: пришли черкесы без женщин. Но и тут не растерялись воинственные люди, а стали совершать набеги на кочевые племена, захватывать молодых женщин в плен и делать их своими женами.

А как только местечко Черкесы обозначило свое существование, на его околицах стали селиться еврейские торговцы и ремесленники. Открывали предприимчивые евреи лавки и питейные заведения, гончарные и швейные мастерские, строили мельницы. А темноглазых еврейских дочерей-красавиц уводили в свои дома молодые черкесские воины и женились на них.

Поколения сменялись поколениями… Черкесы, Черкесы…

 Черкассы! Так образовался городок Черкассы, населенный отважными и предприимчивыми людьми – рыбаками и охотниками, ремесленниками и торговцами. А кручи над Днепром, где когда-то впервые поселились воинственные черкесы, стали называть Казбеком, по имени легендарной Кавказской горы, с которой пришли предки черкащан. Казбек, Казбек… – чудное название для плавных и спокойных днепровских круч; шли века; время изменило название и кручи стали называться Казбетом; Казбет!

За годы и столетия немногочисленные черкесы полностью растворились в своих многочисленных еврейских соседях, и Казбет превратился в густонаселенную и колоритную еврейскую слободку со своим неповторимым укладом жизни.

Во всем Казбет отличался от других Черкасских кварталов: и своеобразным рыбно-керосинным ароматом в кривых и узких улочках, и удивительным украинско-русско-еврейским говором, и пронзительно красивыми черноглазыми девушками с длинными смолянистыми кудрявыми косами, и взрывоопасными горбоносыми поджарыми мужчинами – рыбаками, ремесленниками и ворами.

Но самой большой достопримечательностью Казбета с незапамятных времен стал Казбетский рынок! О! Это был не какой-то там заурядный рынок – это был настоящий рыбный рынок! А какой это был пахучий рынок! Вы даже представить сейчас не сможете, какие неповторимые запахи улавливал человек, находясь еще квартала за два до Казбетского рынка!

Сначала его нос улавливал едва ощутимый дымок от дымящихся мангалов, затем, по мере приближения к торговым рядам, он ощущал тонкий аромат томящихся над раскаленными углями шашлыков из сома, судака и щуки. А когда человек приближался к рынку еще на квартал, то его полностью обволакивала волнующая и пьянящая, соединенная с аппетитными ароматами пекущейся на огне рыбы, легендарная пахучесть Казбетского рыбного рынка.

Вкусное ароматное облако висело над нашим рынком всегда, обволакивало посетителя, проникало во все его поры, одурманивало его, и никто и никогда не уходил с Казбетских торговых рядов пустой.

В пятидесятые-шестидесятые годы двадцатого века лучшего рыбного рынка во всем свете нельзя было сыскать!

По Казбетскому рыбному можно было гулять целый день и целый-же день удивляться многообразию даров кормильца-Днепра. И чего тут только не было: на самом входе, сразу за воротами вас встречали веселыми призывами тети Сары, тети Хвойры, тети Маши и другие необъятные тети в грязных клеенчатых передниках. Перед ними в больших эмалированных выварках копошились в воде живые раки. Раки делились по калибрам: "дюже милкий", как говаривали на Казбете, стоил пять копеек штука, "так сибе" – десять копеек, "середний" – пятнадцать, "крупняк" – двадцать, а самый большой величался "дебелым" и стоил аж двадцать пять копеек.

Помню, сразу же за раковым рядом стоял чугунный казан с кипящей водой, в которой однорукий дядя Виля-моряк варил раков и продавал их тоже по калибрам. Но тут уже за "дюже милкий" цена была десять копеек и так далее согласно значимости рака. Дядя Виля накручивал на каждом сваренном раке сто процентов.

Рассказывали про дядю Вилю, что до войны был он знаменитым браконьером, сети ставил километрами, рыбу продавал тоннами, а икру бочками. Но то было до войны, а на войне знаменитый рыбак служил в морской пехоте и потерял правую руку в боях за Одессу. На каждый день Победы дядя Виля-моряк гулял по Казбету в морской бескозырке и белой фланельке, на которой можно было видеть медаль "За отвагу". Уважали на Казбете дядю Вилю-моряка! Торговал, значит, дядя Виля вареными раками. А сразу за вареными раками всегда стояла бочка с " Жигулевским" пивом. Пиво с раками! Сказка! Можно дальше и не ходить!? Но это зря! Взял кружку-другую пива, "скуштувал" его с вареным раком и иди дальше.

Много еще удивительных вещей ждут тебя на Казбетском рыбном рынке! В метрах двадцати от ворот начинались торговые ряды. Были это метровой ширины деревянные, потемневшие от времени столы-прилавки, над которыми на деревянных стойках были устроены козырьки из не строганных досок, покрытых старым, потрескавшимся рубероидом.

На самых первых прилавках торговали копченой, вяленой и сушеной рыбой. Вот здесь был запах! Лежит перед вами на спинке сом горячего копчения во всю свою метровую красу, жир с него течет на просмоленную бумагу, разрезанная на дольки до хребта тушка сияет золотом. Посмотришь, понюхаешь – слюнки потекут! И обязательно попросишь веселую черноволосую и горбоносую хозяйку взвесить тебе с пол-кила. Дальше лежат горками сушеные и копченые лящи, судаки, караси, щуки, вьюны, окуня и бычки.

Но чего стоит знаменитая сушеная казбетская таранька! Под одну такую тараньку можно выпить ведро пива. Видывал я в старину, как черкащане пьют на Казбетском рынке пиво с таранькой. Сейчас так пить не умеют!

И разве возможно попить пиво по-настоящему в современном ресторане или кафе? Смешно даже!

А вот тогда на нашем рынке возле пивной бочки стояли два стола из сосновых не строганных досок, на которых все и происходило.

Купит настоящий любитель пива тараньку за пятнадцать копеек, возьмет кружку пива… Нет, сразу есть рыбу и пить пиво он не будет!

Сначала надо размять тараньку, как говорят настоящие пивные знатоки, "выбить дух из хвоста". Для этого он берет рыбину за хвост и, что есть силы, лупит ее об крышку стола. Лупит до тех пор, пока вся чешуя не слетит с тушки. Потом он сдирает с рыбы шкуру и мнет в руках "голую" рыбу, скручивая ее пропеллером в разные стороны. Только тогда таранька готова к употреблению. Затем, отрывая от тушки узкие полоски, он ложит их в рот и начинает пить пиво, пропуская каждый глоток живительной влаги через соленое рыбье мясо.

Пивал я пиво с таранькой на Казбетском рынке!

Но самое удивительное место – это, конечно, ряды с живой рыбой. Видели вы сейчас где-нибудь двухметровых толстенных щук, или сомов по пол-ста кило, или черных глубинных семикилограммовых лящей, а речных карпов-сазанов по десять– пятнадцать килограмм каждый? А какие были караси и вьюны! А окуня! А чехонь! А сопливые ерши на "царскую уху"! Видели ли вы все это? Нет, конечно! Где вы сейчас такое увидите? А на Казбетском рынке они были! И всегда свежие!

Целыми днями можно было гулять по удивительному рынку, любоваться его дарами и необыкновенными замечательными людьми нашего старого неповторимого Казбета.

Много удивительных легенд подарил черкащанам Казбетский рынок…

Легенда 1. Как Борька Колумбек женился

– Если вы говорите, шо Боря Колумбек торговал "Примой" из-под полы, то вы ничего не знаете за Колумбека! Я уже работал здесь, на нашем рынке и сторожем, и дворником, когда Боря только родился. И уже тогда все знали папу Хаима, и я за всех все знал! Роза, надои-ка мне еще черпачек! – старый Хаим протянул Розе пустую пивную кружку.

– Виля, будь ласкавый, красненького, дебеленького передай!

– Так вот! – продолжал папа Хаим, отрывая от огромного красного рака клешню. – За Борьку Колумбека я все знаю, потому-что родила его в сорок пятом, перед самым Новым Годом, Анька Зиберова, что жила через забор от моей покойной мамаши Евы Израилевны; манки ей небесной с рыбой и икрой!

Вернулся я как раз в то лето сорок пятого с Дальнего востока, где всю войну прослужил на границе, за которой японцы сидели. Демобилизовался, значится, по ранению, приехал к мамаше и сюда, на наш рынок сразу определился. Ты помнишь, Виля, я здесь и до войны служил, долго служил, годов, наверное, с десять. Как раз и Мордохай Херсонский вернулся с Ташкента, где он просидел в эвакуации всю войну, бо было Моде уже за шесть десятков и хромал он на правую ногу. Ну, все знают Модю – директором на нашем рынке был он и до войны, и после нее, проклятой, лет десять здесь правил. Наш был человек, казбетский!

И если есть на том свете пиво, то пусть завсегда ему дают свежее!

Взял, значиться, Модя меня взад на мое место и зажил я кучеряво, как и до войны жил. Кто я такой есть на рынке? Да первый человек после Мордохая, директора, значиться! А могет быть даже главнее!

Что директор? То на партсобрании, то на активе каком-то, а то где-то начальство большое встречает. Как тогда ему говорило городское начальство: « Мордохай Иосич, ты на каком месте сидишь, понимаешь? Да, правильно понимаешь: на рыбном месте ты сидишь; так тебе, значиться, столы начальству и накрывать»

А Модя и не роптал, бо моцно он сидел на Казбетском рынке, нерушимо. Ко всем большим праздникам Модя начальству прямо в дом завозил самую гарную рыбу. А чего стоили банки со щучьей соленой икрой! А какие балыки из сома и сазана! А вяленые вьюны!

А что еще делал Модя для начальства, никто не знает!

Так вот значит, Модя своими директорскими делами занимается, а я за порядком на рядах слежу. Взяли, к примеру, казбетские рыбаки весной под запрет повный човен пузатого икрой ляща или судака и сразу ко мне: « Пристрой, папа Хаим, на ряды на торговлю, чтобы по – тихому и без лишних вопросов, а тебе, как водится, четверть от веса»

Я к Моде:«Так и так, Мордохай Иосич, ребята казбетские – дело верное»

Папа Хаим сказал – и дело в шляпе. Из навару – две трети Моде, одна треть мне. Не жил я при Моде, а как сыр в масле катался! Все вопросы решал я на нашем рынке, все шли к папе Хаиму и все оставались очень довольные!

Так за шо это я рассказывал? Да, за Борьку Колумбека!

Рос Борька, выходит, по соседству за забором, а мамаша его, Анька Зиберова, ходила в мой двор по воду. Когда Борька стал ходить в школу, то и он стал забегать до колонки с ведром . Угощал я, помниться, паренька и булкой, и конфетой, и яблоком. Папаши у Борьки не было, и с кем Анька нашла его – полная тишина.

Кое-как в школе семь лет Борька, значиться, пролодырничал, подрос, вытянулся и стал таким гарным и справненьким горбоносым пареньком. Здесь бы папашу, чтобы снять ремень, да поучить сынка через задний мост. Да папаши-то не было, а мамаша с ним уже не справлялась, да и некогда ей было. Мыла посуду Анька Зиберова в пельменной, что на углу возле Казбетского рынка.

На восемь утра уходила на работу, да в восемь вечера возвращалась, так что Борька жил сам по себе. Стал он пропадать из дому, а потом начали водиться у него и деньжата. А вышло, братцы то, что взял Борьку в учение сам старый Гриша Цурек – знаменитый казбетский щипач, про которого говорили, что он облегчал карманы непманам еще в двадцатые годы.

Обучил, значится, Гриша Цурек Борьку своему тонкому ремеслу и вскорости помер, так как было ему давно уже … В общем очень старым стал Гриша Цурек, руки у него тряслись, как у старого пьяницы, а глаза уж не видели карманом и лопатников. Короче, плюнул на все старый Цурек и отдал богу душу. А Борька стал в большом авторитете и зажил очень-то кучеряво.

В то время у нас был железный Закон – на своем рынке не щипать. И никто этот Закон не нарушал: ни наши казбетские щипачи, ни фартовые из других черкасских районов. Залетные гастролеры наш Закон тоже знали и на нашем рынке не показывались. На других рынках работай, щипли, если пофартит, но на Казбетском рыбном – ни – ни…

Да, а я вам розповидав, шо Анька Зиберова, мамаша Борькина, в пельменной на углу посуду мыла? А вы знаете, что это была за пельменная? Не знаете…

А шоб вы знали, то была самая знаменитая столовка в нашем городе, и в праздники пробиться туда было неможлыво!

Все дело в том, что на майские и октябрьские праздники все наши фабрики и другие конторы выходили на демонстрации. Со всякими плакатами и портретами вождей люди собирались на бульваре Шевченко и выстраивались в колонны от Сахзавода до улицы Комсомольской. А затем с музыкой и песнями проходили мимо обкома партии, где на трибунах стояли и махали демонстрантам ручками большие городские и областные партийные начальники. Колонны шли по бульвару Шевченко до самого Казбетского рынка, где возле нашей пельменной и заканчивалось шествие. Здесь колонны распадались, демонстранты сбрасывали транспоранты и портреты в кучи на газоны и наперегонки бежали в пельменную. Здесь давали водку на разлив под гарячие, с уксусом и перцем пельмешки!

Праздновали здесь до самой ночи, а потом с революционными песнями отправлялись, кто домой, а кто и в вытрезвитель…

Так вот, значиться, стал Борька ворочать большими грошами, купил себе узкие брючки, туфли на модной подошве и цветастую рубаху – ну, стиляга – стилягой стал. Мотался он на "гастроли" свои по разным городам: и до Киева, и до Одессы – мамы и даже до Москвы.

И прозвали Борьку за его путешествия и фарт небывалый Колумбом.

А вы знаете, шо был Борька невысокого роста, крепенький такой, горбоносый, с черными, как ночь волосами на голове. Колумбик – так звали Борьку на Казбете.

Колумбик, Колумбик – а стал Колумбеком. Борька Колумбек!

Дивки наши казбетские по Борьке сохли и вздыхали – и ловкий, и красавец прямо таки как намалеванный, и грошей полные карманы. Только хлопец фартовый на красавиц казбетских ноль внимания, на всех, кроме одной. И звали ту дивчину Анька Каневская. Да, да, та Анька, у которой папаша был начальником милиции и звали его Мойша Котляр. Раньше он тоже жил через забор от меня, только с другой стороны, чем Борька Колумбек, а потом там жила его мамаша Алла Марковна. Мойша, когда пришел с войны майором и с орденом, сразу в милицию подался и быстро вырос там большим начальником, стал называться Михаилом Вениаминовичем, и с Казбета выехал в большую квартиру в самом центре.

Борька с Анькой еще мальцами сопливыми вместе бегали, дружили, значиться. И после, когда Анька, уже в центре жила с папашей и мамашей, а к бабке своей по выходным приходила и на каникулах у нее жила, тоже они вместе и купаться бегали, и по садам соседским хулиганили, и на базаре семечки воровали. Годам так к шестнадцати стала Анька настоящей кралей: глазища черные на пол-лица, кожа белая, черные кудрявые косы до самой, значится, ниже спины, и все остальное выросло на ней дуже и дуже гарно.

И сдружились Борька с Анькой, можно сказать, не на шутку! Таки, як Ромео и Джульетта, а може и покрепче. А когда исполнилось Аньке восемнадцать рочков, а Борьке все девятнадцать, решили они соедениться, так бы мовыты, навеки, пожениться, значиться.Решили они, выходит, расписаться и жить совместно в законном браке, да поставила Анька одно условие непременное: шобы Борька кинув щипать, да и всякие другие неподобства тоже забыл.

И вы знаете, Боря Колумбек дал свое железное слово и таки его держал! А держал тому, шо был влюбленный в Аньку до последней возможности, так, шо даже стихи стал писать.

Послухайте, я и зараз помню:

« Я был везде, и даже очень дальше,

   И может кто-то вспомнит за меня,

   Но завсегда вертался у Черкассы,

   Где на Казбете девочка моя»

Завязал, значиться Борька по полной программе, устроился работать на табачку и пошел к Мойше Котляру Аню свою сватать. Исправился Боря к тому времени так, шо даже цветы Анькиной мамаше на базаре купил за деньги, хотя свободно мог украсть на любой клумбе. Вырядился Колумбек в черный костюм и туфли лаковые, самый модный галстук прицепил на белую сорочку и постригся в парикмахерской у Лени Каменецкого. Кстати, шо до Лени Каменецкого, а вы знаете, шо Леня в Гражданскую войну самого легендарного командарма Григория Котовского стриг.

– Так Котовский был зовсим лысый! – погрозил пальцем папе Хаиму однорукий Виля.

– Так потому и сделался лысым, шо Леня постриг дуже гарно, – выкрутился папа Хаим. Так вот, причепурився Борька Колумбек и двинул с самыми серьезными намерениями к родителям своей девочки. Только вот Мойша Котляр даже дверь не открыл Борьке и на порог его не пустил, а жена его кричала через дверь, шо Борька босяк и уголовник, шо за ним тюрьма плачет, и шо не видать ему Аньки ихней, как своих ушей. А папаша Анькин, Мойша, добавил, шо припомнит Борьке все его дела и упечет надолго.

Закрыли родители Аньку в квартире и никуда не выпускали целую неделю, а потом таки выпустили, бо надо Аньке было ходить пединститут, где она училась на учительку.

Анька в инстатут не пошла, а сразу бегом на Казбет, к Борьке. И решили они не разлучаться, а жениться без согласия на то Анькиных родителев.

Так вот дело обернулось!

Пришел Борька ко мне: « Так и так, папа Хаим, выручай! Решили мы с Аней сейчас-таки ехать у Корсунь и расписываться. Хочу, шоб был ты мне за свидетеля!»

Все знают, шо папа Хаим первым на всем Казбете купил "Москвич" и был на своих колесах, и еще все знают, шо Хаим всегда всех выручит и у него везде свои люди. А у Корсуне в ЗАГСе у Хаима кто? Правильно – сестра двоюродная Роза, шо замужем за Сашкой Кирогазом, который на ихнем базаре керосиновой лавкой заведует.

Посадил я Борьку с Анькой в машину, за свидетельницу взял Анькину одноклассницу Люську, дочку Коли Жегета, шо электрик, и через час были мы уже в Корсуне, а еще через час и окрутили молодых.

А потом сразу на речку поехали, где друзья Борькины ждали на моторке. Сели молодые в лодку и двинули на остров, где решили переждать время, пока все решиться. А дело было летом – на островах красота – живи и радуйся!

Вернулся я на Казбет, а там целый скандал. По дворам Мойша Котляр с сержантами рышет, Аньку ищет. Злой, як кобель бешеный.

– Застрелю, – кричит, – Борьку, если поймаю! Аньке руки-ноги повыдергиваю!

Алла Марковна, бабка Анькина, плачет, волосы на голове рвет и себя во всем винит.

В общем, полное безобразие и недоразумение! И шо бы они делали без папы Хаима? Папа Хаим опять-таки все решил!

Мойшу Котляра я еще с пацана сопливого знал! Я уже на рынке нашем служил, а Мойша в трусах дырявых по заборам задом светил.

Вышел я из дому во двор и через забор Мойше говорю: «Заходь ко мне, говорить будем, а не кричи, наче тебя режут, и мамашу свою старую не нервируй, бо так ей и до кондратия недалече»

Мойша Котляр меня слушался, бо я по – соседски его колись и ремешком воспитывал, когда Алла Марковна с ним не управлялась.

– Кем ты был, Мойша, до войны в тридцатые годы? – говорю. – А был ты щипачем и хулиганом. И где бы ты був, если бы не папа Хаим? Кто тебя порол, как сидорову козу, на табачку определил, человека из тебя сделал? Кто?

Опустил голову Мойша.

– Ты, папа Хаим, ты! – говорит.

– Так зачем,– говорю, – ломать жизнь молодым, если они любят один одного, а жизни порознь не признают? И Борька завязал железно, слово чесное Ане твоей дал, на табачку устроился и даже в вечернюю школу пошел.

Всю ночь говорили мы с Мойшей Котляром, три раза посылал я мамашу его Аллу Марковну за абрикосовым первачем к Леве Шнабелю; и нам все равно было мало.

А к утру Мойша Котляр простил дочь свою Аню и зятя своего Борю, и назначил день свадьбы.

И шо бы они делали без папы Хаима!?

Легенда 2. Наш Казбет

Старенькие лестницы,

Лестницы-кудесницы

Старенькие лестницы

Катятся к Днепру.

С лестницы-кудесницы

Над сиренью свеситься,

над сиренью свеситься

На ветру…

Птицы деревянные,

Стежки домотканые,

С круч

Ручьями ранними

Вы сбегали вниз,

Уплыло с туманами

Детство барабанное

В жизнь.

Старенькие лестницы

Из туманов светятся…

Старенькие лестницы…

Больше нет таких!

С лестницей-кудесницей

На рассвете встретиться

Хоть на миг…

Весной, когда абрикосы начинали отцветать, весь Казбет был покрыт белыми лепестками, как снегом. Опадающий цвет сыпался на головы людей, залетал в открытые окна, а старые почерневшие крыши приземистых домов празднично белели нежным покровом и сияли в лучах солнца.

Абрикосы в ту давнюю пору росли на Казбете повсюду: и во дворах, и вдоль кривых замысловатых улочек, и на склонах круч, сбегавших к Днепру.

Нигде не было таких знаменитых абрикос, как на нашем Казбете! Это был особый, сформировавшийся за многие века, неприхотливый, особо сладкий и вкусный сорт казбетских абрикос. Эти корявые деревья с покрученными стволами и крючковатыми ветками, казалось, были вечными, и на протяжении многих десятилетий каждую весну надевали свои белые подвенечные платья, чтобы потом разродиться маленькими, но сочными и ароматными плодами. Плоды эти, созревая, сыпались на тротуары и пыльные улицы, а голопузые черноголовые и рыжеголовые казбетские пацаны собирали их и объедались ими "от пуза!" немытыми прямо с дороги.

А какой неповторимый самогон гнали из абрикос на Казбете! Об абрикосовом перваче Левы Шнабеля до сих пор ходят легенды!

Спелых абрикос было так много, что собирать их не успевали, они сохли прямо на улицах, а порой, собираясь в толстые кучи под деревьями, бродили, как бродит закваска в чанах самогонщиков, и тогда по всему Казбету стоял хмельной аромат гниющих абрикос.

А какое вкусное абрикосовое варенье варили казбетские женщины! А еврейские пироги с абрикосами?! А узвар из сушеных абрикос?!

Тысяча лет, кажется, с тех пор прошло!

Может быть ни к чему,

Может быть неуместно

Почему, не пойму

Вдруг припомнилось детство.

Налетело, прижало,

Стало жалко до боли

Тех голодных и малых

Моих братьев веселых

И измученных жизнью