Читать книгу Параллельно - Илья Сергиевский - Страница 1

Если вы собираетесь это читать, то не надо. Так ведь у Бегбедера? Ничего вы тут не найдёте, но и не потеряете. Впрочем, если у вас есть какие-то планы на неделю, остановитесь и шарахните винишка. Алкоголь в малых дозах безвреден в любых количествах. Уверяю. Я тысячи раз так делал.

Может, и планов после не будет. И именно где-то здесь тончайшая грань между «чуть пригубить» и «в процессе прочтения просто налупиться в слюни». Но мы эту грань не перейдём. Ибо чётко есть понимание, где кончается удовольствие и начинается срам.

А зачем планы такие, если вино важнее их? Вот задайте этот вопрос себе. И жизнь ваша станет проще. Любое действие без плана верное. Это вообще ДЗЕН.

Ну что ж, как вы уже поняли, речь пойдёт о жизни в Питере. Этот город излечивает от выгорания. Пожив в нём, однозначно скажете городу спасибо. Спасибо, Питер, за ответы. Ну, если не забудете вопросы, конечно.

Я живу в центре Питера.

Нет, не на Невском. Как можно жить на Невском?

Брррр. Я живу на одной улице, которая с Невского начинается и заканчивается на другой через километр. Улица эта в липах и немножко так сабелькой загибается к Невскому проспекту. Самым кончиком. Так кокетливо мизинчик оттопыривают, когда чай-кофе пьют манерные люди.

Фаллический изгибец такой. Изгибон. Для задоринки.

Эта улица кокетливая. Факт. Раньше она называлась Надеждинская.

От Надежды. Не Наденьки. Сестры Веры и Любви. А надежды. Последней. Тут когда-то была больница, куда свозили людей с чахоткой со всего Питера. И ничего у них не оставалась, кроме неё, родимой. Надежды.

А до этого… Если штопором вскрыть время и как пробку вытянуть прошлое. Она называлась Средним проспектом. Ого! А ещё один виток. Средняя полковая. Ух, ты. А ну глубже – Шестилавочная.

ШЕСТЬ лавок стояло. ОГО. Вот интересно же где? И чем торговали? И всё? Нет. Средняя першпектива ещё. Ух. Всё, кажется. Дальше просто дорога в лесу.

Когда на улице этой многоликой что-то делают с асфальтом, иногда можно увидеть старую мостовую. Она тут же. Где и была и никуда не делась. КТО БЫ МОГ ПДУМАТЬ, ЧТО ЕЩЁ СТО ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ НАЗАД ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ЕХАТЬ, НУЖНО БЫЛО ЗЕРНО И СЕНО. А ВОТ СЕЙЧАС ЖИДКОСТЬ.

Невский я не вижу. Если с балкона вправо смотрю. Мизинчик мешает. Ну, так и потеря невелика.

Вторая же улица слева сразу начинается. Почти под балконом. И прямая, как меч, летит с Литейного проспекта до Суворовского. Сомнений нет, Литейный – это гарда меча, а всё остальное клинок. Летит клинок в длинном выпаде мимо Таврического сада. И, неожиданно согнувшись, возле Суворовского музея всё же протыкает Суворовский же проспект насквозь и вязнет в каких-то уличных кривых кишках, чуть не достав до Невы. Всё же это не меч, а сабля. Хотя, возможно, и меч, но может, и сабля.

Туше!

Улица эта по лютеранской кирхе называется. Кирочная. Она тут, рядом. Тоже за углом. Древняя. Можно сказать, с самого начала и видела всё. Загадочная и таинственная, словно пустая коробка.

На моих улицах страсть как много замечательных людей жило. Есть подозрение, что этот процесс, кстати, и не останавливается.

Вот, кстати, прямо на доме моём висит доска мраморная дядьке, который что-то изобретал с воздушными шарами. Как Жюль Верн и братья Монгольфьер. Первый, конечно, ничего не изобрёл, но написал про шары столько, что теперь если шар воздушный, то и Жюль Верн тут же.

На перекрёстке через пятьдесят метров жил Маяковский.

Маяковский! Володя. Глашатай революции! Прошу заметить. Тут он ЖИЛ. А умер насмерть в другом каком-то месте. Глашатай? Вот тоже слово. То ли Глаша, а то и Шалтай-Балтай.

Гикнуться можно просто. Это ж надо такое вообразить!

«Облако в штанах»! Но это всё же лучше, чем дым в голове. Или туман в заднице.

А за углом ещё хуже. Там Преображенский собор. И у него с одной стороны Корней Чуковский жил. Тот самый, который в умывальнике видел Мойдодыра. В стране Лимпопо доктора Айболита. Муху Цокотуху и ещё много всякой здешний дичи. Ещё он писал про тараканов, и я понимаю почему. Корнея уже давно нет, а вот тараканы имеются. Вполне возможно, кстати, что те самые.

У меня написать так никогда не выйдет. Богом клянусь. Гений, одним словом. Таракан, таракан, тараканище.

Сука, столько денег уже перевёл на тараканов этих. Борьба идёт до сих пор с переменным успехом. Но нечестная, если положить руку на сердце. Я-то и выше, и сильнее, и запрещённое оружие применяю. И всё же проигрываю.

В чём сила, брат? Я думаю, в похеризме. Тараканам похер. Они и сильней.

А с другой стороны чётко по диагонали от Корнея Бродский. Иосиф. Самый известный ленинградский тунеядец и поэт.

Говорят, что он невероятный. Судя по всему, до понимания его невероятности я ещё не дорос. Есть куда двигаться. Впрочем, он тут с рождения. И у него фора. Два слона, ферзь и джокер.

Я каждый раз, проходя мимо, смотрю на его балкон с недоумением. Бродский мне не нравится.

Вот ведь хотел забыть про него, но сказал.

Кстати, даже сам наш президент зачем-то родился тоже здесь. Рядом с Леонидом Утёсовым. Но быстро уехал.

И стал президентом России. Три раза!!! Или четыре раза?

Доски пока нет.

А дальше по улице вообще, прости господи, сам Хармс.

Хармс!!!

Это первый поэт, который разорвал мой неокрепший жидкий мозг своей питерской дурью. Я раньше думал, что он сумасшедший, если честно.

Но нет, я тут пожил. Всё нормально.

Тут так! И не иначе!

Я не работаю. С Бродского беру пример. С Нобелевского лауреата. Кстати, вот не слышал я ни разу, чтобы лауреатом премии этой вдруг стал слесарь. Или токарь. Или просто водитель чего-нибудь.

Но мне это жить не мешает. Скорее, наоборот. Нет ни плана жизни, ни порядка в ней. Вы думаете, вот легко просто жить и не иметь плана жизни? И порядка?

Да!!!

Это охерительно.

Живёшь! Живёшь и живёшь. Словно хочешь кого-нибудь удивить.

Везде люди, люди, люди и рюмочные.

Как вы считаете, здесь можно думать о вечном?

Ну а где ещё? Вот разве что в горах или на море. Так этот город и есть море. Да и горы тоже.

Мой дом красноватый. Прекрасно-уродливый. С балконами. С железной крышей и какими-то круглыми окнами на чердаке. Двумя.

Оттуда вылетают голуби и рассаживаются на карнизе двухэтажного дома напротив. В моём районе это самое большое голубиное скопление. Их много, так что они вытоптали целый газон, и на нём весной трава уже совсем не появляется.

Их кормят. Многие. Но есть один чел, которого они начинают встречать издалека и нарастающим трепыхающимся облаком окутывают его. Они его знают как родного. Как своего.

Я давно наблюдаю за ним, а вот историю его узнал только недавно.

Она проста и незатейлива. Как всё прекрасное.

Жил-был один человек. И у него умерла жена. И приснилось ему, что она стала голубем. Вот, собственно, и вся история.

В ней есть всё. И любовь. И голуби. И Питер. И навсегда.

И, слава Богу, что такие люди есть.

Мой дом углом выходит на улицу Кирочную и ещё боковой стеной. А фасадом на Маяковскую. Хоть по длине он вроде равен и там, и тут. Так с чего же фасад непременно на Маяковскую? Я думаю, потому что с Маяковской два подъезда. А с Кирочной один. Но это не точно. Так как дойдёт время до нумерации квартир, сразу станет ясно, что с логикой тут беда.

Если случится война, это идеальное место для обороны. Стратегическое. Я с кунаками заблокирую сразу два направления простым смешным пулемётом. И никто не обойдёт меня с тыла. Потому что тыла там нет. Там Литейный проспект. А он мне не нравится. Потому что колючий какой-то. И ни одного деревца. Как шпага.

По нему я не хожу. В основном пересекаю. Под лязг машин и чего-то ещё. Специфически литейного.

Вот тут я и сижу сычом осенью. В доме этом. Вспоминаю и перебираю, как струны, светлые мгновения тёмного прошлого. я люблю свои грехи и упорствую в них. Греховодник и грехолюб. Зимой сижу тоже. Так как понятие осени и зимы в Питере очень размыто. Зыбкие границы между хлябями небесными и потусторонним мокрым сумраком. И даже снег ни фига не делит эти такие разные где-то сезоны пополам. Вот и сейчас за окном ничего не значащий первый снег, но который важен для меня.

Открытыми ладонями глаз я смотрю на это чудо и молчу. Маленькие замёрзшие ангелы. И каждый неповторим. Ты смотришь на них из тёплого окна своего дома и понимаешь. Это рубеж. Какой-то. Какой-то период кончился. Что-то изменилось. Вот прямо сейчас. Я бы Новый год считал по первому снегу. В этом хоть какая-то логика. А не просто переворачивать календарь.

Два газончика внизу. По Маяковской. Мы недавно решили там пшеницу посадить. Ну там, где голуби.

Или рожь. Не решили ещё. А то земля в центре города пропадает. Дворники газоны вспахивают поздней весной и траву сеют. А тут мы. Наденем холщовые белые рубахи и чистое бельё. Как выскочим ночью с пацанами. Под луной. Пусть она освещает наши бледные взволнованные лица. И пойдём босые по земле русской…

Весной тут по-другому.

Весной всегда хочется чего-то нового. Мне вот иногда хочется залезть с нехорошим лицом на дерево и не слезать. Но слезать надо, иначе вызовут ветеринара.

Да ладно с этими зыбкими сезонами. Что тут у нас сейчас?

А внизу ещё три кабака и проститутская баня. Рядом с газончиками.

Я вот прямо тут во всём этом.

Мне повезло.

Мне очень нравится сидеть на балконе и смотреть, как ведут проституток в баню. С балкона всё по-другому. Все женщины кажутся красивыми. Я полностью согласен, что снизу они какие угодно. Кривые, косые, с носами. Вот, кстати, с носами. Боже, да какие угодно у них могут быть носы. Хоть вообще без носа.

Но с балкона все красивые. Как в «Инстаграме». По воскресеньям мимо балкона ходят люди в большом количестве. Выкрикивая индийские слова. Отвечаю им так же. И чтобы порадовать ещё больше. ставлю им индийскую песню «Джимми, Джимми, ачо-ачо». И приветливо им машу. Руками. Видя меня, они радуются ещё больше, чем я, и называют меня Кришной в Раме. И ещё почему-то Харей.

Район у меня восхитительный. Консульский. Консульства сплошные прямо за любым углом. И я их с балкона вижу. Слева американское. Чуть правее литовское, а сзади, там, где я ничего не вижу, – финское.

Раньше я рассматривал дома и квартиры в бинокль. И, что характерно, когда изучал направление американского сектора, сразу же наткнулся на проститутскую квартиру. И с удовольствием потом её показывал друзьям. Даже иногда помахивал им с друзьями. Проститутки несколько раз махали в ответ, но дальше дело не пошло.

Всё же народ озлобился чуть в Питере. Могут вызвать полицию просто за то, что им приветливо помашешь членом с балкона. Иногда я чувствую, что мне это нужно для душевного спокойствия. Ничего не поделаешь. Выходишь на балкон, машешь. Ну и что? Я не обязан быть ангелом – живу не раю. Я часто веду себя как придурок, впрочем, и вам советую.

Может, я и глуп, а может, и счастлив.

Тут мой дом со мной внутри и стоит. Он стоит большей частью по Маяковской, но необъяснимой логикой числится всё же по Кирочной. В каком порядке квартиры расположены, лучше вообще не спрашивайте.

Я считаю, что просто играли в лото и так же выдавали цифры. Может, Бродский с Хармсом и играли. С них станется. Да ещё и мухлевали.

И не важно, что они жили в разные годы. Здесь это значения не имеет.

Люди, жившие тут, оставили свои души. Они всегда здесь. Рядом.

А в соседнем доме, с которым у меня стены граничат, уже сто с чем-то лет назад самого Распутина видели в ресторане, танцующего пьяным на столе и размахивающего срамной удой. Так написано в «Петербургских ведомостях».

Ей-богу, не вру. Повторюсь, ничего не поделаешь. Место, видать, такое.

Завернув за дом, можно увидеть собор. Или услышать его. Сейчас многие ходят в церковь в свободное от грехов время. Опасайтесь людей верующих. Искренне советую. У них есть какие-то боги, которые им всё прощают. Я же не хожу.

Собор жёлтой чернильницей прячется за деревьями, пушками бронзовыми огородившись. Пушки настоящие, без дураков. Наши их у турок отжали. А тем их французы поставили. Пушки эти чего только не видели. И те турецкие сражения за юг нашей страны, и революцию, и блокаду. С южной стороны ограды можно до сих пор увидеть страшные удары по ним стальных осколков. От немцев. И если проследить траекторию, можно даже понять, где эта блядская бомба упала.

Дальше Бродский и Литейный, но они мне не нравятся.

Я говорил уже? Или нет?

Дойдя до собора, мне нравится свернуть направо через микроскопический переулок и оказаться вновь на углу своего дома. Тут чуть левее, в каком-то сказочном сквере, и прячется древняя кирха, давшая название этой улице.

Ой, а что же это у меня в руке? Ба, да это же винцо. Как оно тут? Откуда? Необъяснимая магия осеннего города. Вроде и мысли были благостные. Собор опять же. Кирха. Везде святые места. Хотя в этом и ответ. Ведь алкоголь в переводе с арабского и есть Святая вода.

Ничего теперь не поделаешь. Не богохульствовать же. Мысли становятся лёгкими, как весенние капельки. Все заботы и тревоги сразу позади.

Говорят, что истина в вине, но, в каком именно, никто не говорит. Пью «Кадарку» – нет истины. Пью «Мерло» – и тут нет. Очень страшно спиться и не познать истины.

А вы?

Кем вы мечтаете стать, когда выпьете?

Дружу ли я с алкоголем? А с чего мне с ним ссориться, скажите? Бухать – это вам не отношения. Просто так не бросишь. Хотя бухать – это нечто другое.

Истина, наверно, всё же в коньяке. И в осени.

Обречённо, но как-то и радостно иду домой. Всё пропало. Никакой общественной программы не будет. Конец прогулки.

Осень. В ней начинают происходить странные вещи. Вот по обыкновению дёрнул винца и, проходя мимо зеркала, подмечаешь.

Хорош. До чего ж хорош-то. И румян, и пригож, и брови домиком. В анфас чисто лев. А в профиль так вообще орёл.

Вытянул ещё пару стаканов… Мать честная… Ален Делон как минимум. Да какое там? Лучше.

И всё у тебя гнётся в любую сторону, как у кота. А руках силища богатырская. Хоть китов души.

А ловок-то как? Вот прямо сейчас готов на дерево залезть. И даже слезть, и всё это, прошу заметить, хохоча.

И так, и эдак – ну вот всё удаётся. И мечтать больше не о чем. Нет предела совершенству. Но приходит однажды светлая, как светодиод, мысль.

Не пить, нах! Вот так вот. Так как. Вот такой я человек.

День на второй пройдёшь если снова мимо зеркала, и ну вот как-то не по себе и куча вопросов. Вроде всё так, но как-то брови домиком в другую сторону уже. Профиль не орлиный уже – это точно. Тушка явно не сосуд божий. А от льва остался только запах. Впрочем, козлы тоже так пахнут. На дерево хочется не залезть, а просто рядом постоять. Держась за него. А то и тихонечко полежать бы лучше. Под ним. А ещё начинаешь понимать, что словеса «отделал, как бог черепаху» – это про тебя. Но черепах нырнул, и никто не видит. Кроме недодушенных китов. С этими забавными мешочками, над которыми поросячьи глазки (ударение на последней букве). А тебе ходить.

Да в чём дело-то? А всё просто. В верности. В ней. И в древних богах. Уж если тебя выбрал бог веселья и вина Дионис. Да ещё это оказалось взаимно, и из всех богов ты выбрал его. Вот и не надо юлить тогда. И нашим, и вашим. Быть двуликим Янусом.

А надо быть прямым и несгибаемым. Как коммунист или сталинский штопор. И будешь и румян, и пригож, и киты будут оплывать за морскую милю.

Питер. Ленинград. Дожди. Неуловимой водяной пылью. Тёмное серое небо, лежащее на голове. Деревья, которые с тобой не разговаривают. Мокрые звуки шин. Дома, которые тебя не узнают. Женщины смотрят на тебя жадной красотой.

В голове логическая цепочка без лишнего.

Люди-палка-бить. В этом городе нет, да и да, волей-неволей становишься социофобом. Ненадолго. На денёк, на ночь, но становишься обязательно.

Мокрое везде. Идут люди, которых ты больше никогда не увидишь. Они каждый день идут куда-то. И зачем-то.

И их всё больше и больше. Плюс, что ты не увидишь этих всё больше людей никогда.

Хотя иногда с ними хочется обниматься. Это всё равно, что спонтанно выпить коньяк, только обниматься. Всё тёмное уже в четыре вечера. А как тёмное может быть коротким?

Вот и я так же.

Однажды в один из таких длинных вечеров я даже что-то понял. Но это быстро прошло.

В это время тут пьют водку, коньяк и вино. Пиво как-то не очень. В связи с этим в каждом питерском жилище должен быть штопор. А где ж его взять-то?

В магазинах?

Дудки. Нет их там, ребята. Нету!

Купить штопор можно на барахолке. Станция «Удельная». Артель «Волчий хер и сыновья». Потратить на это целый день. Почему целый день? Потому что в Питере действует настоящая штопорная мафия. Штопорная Мафия.

Нет, ну конечно, у многих найдётся какой-нибудь китайский блестящий уродец, сделанный из дряни. Блестящее такое говнецо, которое как-то надо куда-то приладить и что-то там делать. Таинственные пассы.

Ребзя, на хрен этот контрафакт.

– Это Сталинский штопор, чувак, – сказал мне злодей с рынка. У него с обратной стороны пальто висели рядами штопоры ужасающих видов и в то же время спиральной гармонии.

Галактическая бесконечность.

Ключи от всех дверей.

Я долго выходил на него. Мне не верили. Подозревали в чём-то. Но после того как я купил пули, нюхательный табак, пряжку австрийского ремня и старинную табличку с эротической надписью «Оттянуть и повернуть» через «ять», меня вывели на этого дядьку. Дядька имел неприступный вид Венецианского дофина. И разговаривал со мной с презрением.

Штопор Сталина невозможно сломать. Его можно только уничтожить, сбросив в доменные печи мартеновских цехов Магнитки. Они выковывались из штыков, согнувшихся о сердца большевиков.

Вы видели плачущих большевиков? Я нет. Вот такие у них сердца. Поэтому штопоры Сталина бессмертны.

Триста рублей за один. Два за пятьсот. Я купил. А куда деваться?

У меня вообще нет ответа ни на один вопрос, которые мне задаёт жизнь. А если они и есть, то кривые какие-то. Ну и что. Вот нет же ни одной прямой линии в винном бокале, корабле, женщине или мотоцикле! В штопоре опять же. И кто после этого ждёт от меня прямые ответы?

Я всегда хожу по Питеру пешком. Опьянённым безумием и влюблённым в свою грусть. Это если вино неожиданным броском не вернёт меня домой. Подкараулив за углом. Несмотря на церкви.

Если цель в радиусе двух станций метро. Впрочем, если четыре станции надо проехать, то сразу начинаю идти и думаю:

– Вот надо четыре станции проехать.

Иду и думаю, что надо проехать. Четыре станции. А пока думаю, как-то раз и одну станцию уже прохожу. А чего, думаю, в метро-то спускаться, три станции осталось.

Так и не езжу по центру. Спускаться или нет, думаю, три станции же осталось. Тут меня обязательно что-то отвлекает. Девушка красивая пройдёт навстречу или, наоборот, обгонит. И волнительными формами вообще выключит мысли.

Конечно, не все красивые. Поневоле о балконе взгрустнёшь.

Или вот, пожалуйста, советский кот на меня смотрит из окна. И я могу залипнуть на пару минут, наблюдая его зловещие манипуляции. Тоже ведь носитель разума. Умишка, конечно, кот наплакал. Но коты и не плачут.

– Здорово, бродяга. Март ждёшь, поди?

Ну, если яйца сберёг, конечно.

Заметил такую закономерность, кстати. Все кастрированные коты в основном живут у баб. Какая-то месть над беззащитными зверушками.

Котом быть здорово. Прикалываешься со всякой фигни и ничего не делаешь. Интересно, вот о чём они думают, когда между умыванием вдруг замирают и смотрят несколько секунд в никуда. Как буддийский монах.

– Эй, монах, о чём думаешь? – думаю я.

Замечали, что у всех котиков непропорциональная к телу голова? Уверен, там что-то про нас людей у них.

Мы смотрим друг на друга. Между глаз струной натягивается мост общения. Я отражаюсь в его глазах. Зрачок замочной скважиной в иные миры. Могу ли я остаться в его памяти навсегда?

Кстати, если увидели на улице бродячего кота и захотелось его забрать домой, знайте – началось.

Что началось? А хрен его знает. Но бродячих котов на улице мало, и, значит, это началось у многих. Кстати, есть ли место, куда свозят яйца кастрированных котов?

М-да. Грустят по осени деревья.

Печально смотрит кот в окно,

Но есть секрет для настроения —

Сухое красное вино.

Троллейбус проедет, а тут «Волга» двадцать первая стоит. Постою, подумаю. Замечали ли вы, что все старые машины имеют добрые лица? И они выглядят, как волшебники. Милые железные волшебники.

Загородный проспект ущельем. Ни листочка. Но всё же он милый. Не такой, как Литейный.

Казалось бы, шаг сделал всего. А вот станцию метро прошёл ещё одну. Ну а там, куда же ехать, если две станции осталось?

Так и не езжу по центру.

Станции в центре Питера классные. Очень красивые. При Сталине строили, от души. От души Сталина, наверно.

Москва сосёт. В Москве метро ещё и воняет. Какой-то чушью. Неуловимый запах вокзала и неприятных людей.

В Питере не так. Почти все станции на месте церквей стоят. На намоленных местах. Вот на месте станции «Площадь Восстания», к примеру, церковь была Бориса и Глеба. И станция какая-то чистая. Воздушная.

Хорошая станция «Площадь Восстания». Светлая, как церковь. Станция Бориса и Глеба.

Моя соседка по коммуналке тётя Лариса была начальником станции этой. Иду я на пересадку, а тут и тётя Лариса. А я видел её два часа назад в коммуналке и не поздоровался даже. Потому что она кашляла, а я умывался. Она всегда выходила на кухню с тряпкой на лице. А тут она меня увидела, и я её. Мы улыбаемся. Вы знали, что все люди на свете улыбаются на одном языке? Уверяю вас, это так.

Хорошо.

И ей, и мне. Хочется сделать что-то хорошее. Не обязательно даже ей. Cделать добро и убежать. С соседями всегда надо быть вежливыми и помнить: случись что, это ваши будущие понятые и свидетели.

А вокруг река человеков – это едет куда-то финансовая нестабильность нашего города. И каждый идёт куда-то, чтобы изменить жизнь и ждать момента, когда придёт его время. Но в основном жизнь изменяет их самих, а их время только проходит. В конце концов, всё просрать – тоже своего рода талант. И никто не знает, что эти серые люди в виде мышей становятся нереальными мачо в Интернете вечером и, оторви и выбрось, какими шальными императрицами. Сколько же бесполезных людей, а ведь могли быть чьими-то органами.

Мы каждый день рождаемся в этом городе. Каждый день умираем. Каждый день город даёт нам миллионы оттенков этого неба, даже если мы под землёй. И всё будет хорошо. Вы видели радугу? Вот так и будет. Я твёрдо в это верю. Но надо знать: для того чтобы держать целый мир в руках, не нужно сжимать кулаки. Нужно раскрыть ладони. И он сам мягко опустится к вам. Как пух. Да пойдёмте же со мной, я вам покажу, как не надо жить!

А на месте «Чернышевской» была полковая церковь артиллеристов. Сейчас на месте церкви станция и школа. Ну и что не так?

Жалко церковь? Может быть. Церквей и так полно, и туда всё же не все ходят. Пороки они изучают. Их пороки эти уже все знают и так на Литейном, 4. В управлении МВД. Открывают Уголовной кодекс – и вот. За этот порок восемь особого. А за вот тот – четыре общего. Всё же ясно давным-давно.

Метро полезней. Но это кто как считает. Мне всё равно.

Метро «Чернышевская» так себе. Самое некрасивое здание в районе, наверное. Мне оно не нравится. И внизу станция мне не нравится тоже. Барахло станция. Даже не знаю, почему так. Может, потому что там, внизу, под станцией, госпиталь или склад продовольствия. Мне тётя Лариса рассказывала, но я забыл. И поэтому она незаметная. Чтобы не попали. Эхо войны, так сказать.

Я как-то нашёл старые фотки. Совсем старые. Где нет ни школ, ни даже метро. А есть памятник какому-то орлу. На том самом месте. Это типа герб был полка Преображенского, что здесь квартировался.

Орёл. Но я сейчас не об этом. Рядом с орлом этим тогда дом стоял. Впрочем, он и сейчас стоит. Там почта сейчас.

А на втором этаже этого дома, когда памятник орлу открывали, в каждом открытом окне висели девки в белых передниках и смотрели. В смысле не повешенные висели. А лежали грудями своими на подоконниках. И смотрели жадно.

Смотрели, блин, как открывают памятник этому орлу. И на офицеров-преображенцев смотрели. В каждом окне по паре девок, а в некоторых даже по три.

Ё-моё, как много было в этом фото жизни!

Кто там сейчас живёт? Кто бы ни жил, а в окнах никого нет. Сидят, как мыши. Окна всегда закрыты. Бог его знает почему. Наверно, котов кастрируют.

А тогда там висели весёлые девки и смотрели на солдат. Преображенцев.

Дом остался. Там сейчас почта. Памятника орлу нет. Но я каждый раз, подходя к этому дому, теперь смотрю на второй этаж. И вижу их.

Девок. Иногда даже машу рукой в ответ.

Ну как, машу. Тихонечко так, чтобы никто, кроме них, не видел. А то спалишься, и народ тоже будет туда смотреть. А я не хочу, чтобы их ещё кто-то видел. Кроме меня.

Ну вот не хочу и всё.

Они видят меня, но пока не отвечают. Всё правильно. Я же не офицер. Кто я для них. Мужик через 120 лет. Тьфу, ничего интересного. Ни лошади, ни чести. Французский не знаю. На «вы» говорю редко.

Здесь срезы эпох значения не имеют.

Хожу по своему району с удовольствием. Дома слушаю. Это Питер всё же. Каменная музыка. И её пешком слушать надо.

Из машины не годится. Да и какая машина, если в центре живёшь. Я это ещё лет десять назад понял, когда по своему кварталу пять кругов проехал, пока втиснулся и припарковался. Отказался от машины и, о, чудо, увидел и услышал Питер. Да и как его иначе-то можно услышать, если не пешком? Идёшь проходными дворами по немыслимым переходам и синусоидам. Всё наполнено шёпотом. Слышишь те же звуки, что здесь звучали пятьдесят и сто лет назад. Обрывки слов. Неоконченные фразы. Вопросы, повисшие над двором. Свист голубиных крыльев. Вы не поверите, но город можно послушать, каким он был.

Город полон сюрпризов и тайн. Из машины ну никак их не увидеть и не услышать. Вот хотя бы на улице Чайковского под снегом весь двор рухнул. С чего бы? А оказывается, под двором дровяные подвалы были забытые. Представляете? Лет семьдесят уже про них никто не помнил. А там метров четыреста таинственных подземелий. И что там было, и кто за эти последние десятилетия?

На Лиговке малину воровскую нашли. А там кровати, патефон, ящик водки, какие-то краденые вещи. Мануфактура, как тогда говорили. Комната подвальная. Были даже керосиновые лампы заправлены. Представляете? Воры ушли на дело, стенку задвинули и не вернулись.

На одной из Советских улиц комнатку рабочие нашли. Перегородки ломали, и фьють – лом в дырку улетает. Что такое? Дырку расширили, а там комнатка такая метров в семь. И там вещи. Телефонный аппарат, пальто, шуба, посуда — не бог весть что. Брильянтов и золота не было, а так, вещи. Выяснили, инженер один жил до революции. Вот и схоронил там всё для себя ценное, что не взять.

Столько домов, квартир, комнат. А в каждой судьба человеческая. Да что судьба? Cудьбы. Люди жили. Вот вообще недалеко от меня тут в переулке с зубодробильным названием Друскеникский особнячок такой стоял. Тысячи раз мимо ходил. Удобно так угол срезать.

И что тут?

А вот. Особняк Нарышкиных. И реконструкция всего этого началась. А рядом антикварных магазинов, как на сучке блох. И как-то в один из них два таджика кубок принесли. Антиквар аж за сердце схватился. Серебряный кубок князей Нарышкиных. А все антиквары под подпиской у ФСБ. Ну, он и сигнализирует куда надо. Таджиков в две секунды нашли. Показывай откуда.

Те такие: вот, начальника, мы тут работали. И вот комнату нашли. Фсбшники в особняк бегом. А там таджикская оргия уже. Таджики в неге и похоти на серебряных подносах плов кушают. В винные кубки серебряные пиво «Балтика» разливают. Царские ордена за оборону Шипки примеряют. Тосты произносят. Канделябры зажгли. Тряпки жгут.

Смеются.

Двадцать мешков серебрища. Канделябры, посуда, боевые ордена. Всем стоять-бояться, конечно. Таджиков в пердильник. Искусствоведы с «Эрмитажа» заглядывают, а там, господи, комната между этажами четырёхметровая. Вся с серебром фамильным. Где-то на двадцать миллионов евро. Искусствоведы закатывают глаза и шарят по стенкам, на что бы опереться.

Не верят.

Как потом в газетах написали, Нарышкины брильянты и золото смогли вывезти, а серебро как-то, видать, не получилось. И закрыли комнату. Представляете? Все девяносто пять лет рядом, в сантиметрах буквально, двадцать миллионов.

Эээх, блин. Такие дела тут.

Это официальная версия. А теперь слушайте, как было. Сижу я дома. Что-то делаю. Что не помню, да шнягу какую-то по обыкновению или бухаю. Что я ещё могу дома делать?

Ведь, бывало, соберёшься день в благости провести. И тут обязательно припрутся кунаки или бляди. И накидают в печень напитков. Ну как тут просветиться? Хоть домой не ходи или дверь не открывай.

Но в этот раз пришёл Акрам. Друг-узбек. Я его знаю уже второй десяток лет. Пришёл такой и смотрит на медвежью шкуру, что на стене висит.

А до этого он с этой шкуры у меня когти медвежьи выпрашивал, и я по пьяни их ему подарил. А тут он заявляет:

– Иля, нах, мне надо вольчя писта.

– Э, зачем же, милейший, вам сия диковинка? – светски полюбопытствовал я.

– Дела плохо идут, нах.

– Связь какая, голубчик, между твоими хреновыми узбекскими делами и этим ценнейшим артефактом?

Прикинулся я знатоком этих всех вещей и в то же время с трудом представляю, как она, волчья писта, может вообще выглядеть.

Это что, как ссохшийся маленький носик? Или ушко? Пельмешка? Дальше фантазия не шла. Я работал вообще-то в цирке давным-давно. И даже слоны там были. Но как ни силился вспомнить, как выглядит это, не смог. Вот ведь, посетовал, не вовремя как всё.

– Надо, – говорит Акрам. – Зашью в мешочек, буду на шее носить. Так будет, нах.

– И что будет-то? – спрашиваю с оторопью. Много видел, конечно, уже, но чтоб с пистой волчьей на шее разгуливать…