Отрывок из книги
Существует немало априорных суждений о Зданевиче-Ильязде. Первые мемуаристы описывают его как беспардонного модерниста, пропагандиста итальянского футуризма в России и поклонника Маринетти, вполне усвоившего вкус к провокации. Такой портрет, например, рисует литератор Сергей Спасский в своей известной книге воспоминаний “Маяковский и его спутники”. Опираясь на первые его футуристические стихи о войне[1], написанные в стиле ономатопеической поэзии Маринетти, Спасский рисует Зданевича как не очень симпатичного фанатика, который чуть ли не аплодировал при известии о том, что германские пушки грозят реймскому собору. Трудно себе представить, что такой жесткий приверженец войны как “гигиены мира” вскоре станет защитником народов турецких окраин, занятых российскими войсками, что сторонник разрушения соборов и увлеченный исследователь древних кавказских и византийских храмов – один и тот же человек. Очень характерно, что этот анекдот о Зданевиче возникает в книге, изданной в 1940 г. в честь Маяковского и лишь косвенно обращающейся к тогда уже малоизвестному сопернику Маяковского, живущему к тому же в эмиграции. О творчестве, о взглядах Зданевича нет ни слова, и быть не может. К Зданевичу, кажется, относиться серьезно не стоит.
Так же ошибочно и представление о Зданевиче как о “чистом формалисте”, не проявляющем никакого интереса к содержанию своих произведений, или, что хуже, как об авторе не только слишком абстрактных, недоступных, но и нелепых стихов, лишенных всяческого смысла, как бы брошенных на страницы наугад. Это подозрение в поэтическом нигилизме, а в конечном итоге, в поверхностности творчества Зданевича диаметрально противостоит реальности его поэтики. Наоборот, оказывается, что вся философия Зданевича нацелена на то, как усилить глубину и смысл, раскопать скрытые семантические связи между разными знаками, сотворить из этого новое произведение, пустившее корни в общую психокультурную почву человечества. Так он поступает и в вещах, на первый взгляд, совсем не соответствующих этому образу универсальности.
.....
Говоривший, не успев докончить, полетел в угол от страшного удара в лицо. “Бугай твою мать, – ревел Лаврентий, – убил бы тебя, да надоело пачкаться. Лжешь, скажи, что лжешь”, – но, не дождавшись ответа, грохнулся на стол и заголосил, точно плакальщица. Побитый с трудом поднялся и, пытаясь отереть кровь с глаз, бормотал: “Не знаю, говорят, я-то при чем…” Его увели под руки, и кабак опустел. Даже хозяин вышел на улицу, оставив Лаврентия одного.
И схватив ружье, стал расстреливать бутылки на стойках, стаканы, стекла, изрешетил потолок и выбежал на площадь. Ни души. Продолжая тратить патроны, Лаврентий перебил все окна, какие видел, стадо гусей, бродивших у лужи, ранил свинью, бежавшую с визгом, и неистовствовал, пока больше не стало чем стрелять. Повалился на землю и лежал до сумерек, такой же одинокий, в вымершей деревне. Когда же стемнело, ни один свет не зажегся ни в небе, ни в окнах. Лаврентий, поднявшись, долго вглядывался в темноту и прислушивался, точно звук или луч были бы поддержкой, как вдруг одна из верхних комнат кабака осветилась. Молодой человек схватился за ружье, но вспомнил, что стрелять нечем. При разгоревшейся лампе он узнал утреннего знакомого. Было видно, как Василиск, сгорбившись и заложив за спину руки, бегал по номеру; подходил к окошку, выглядывал и вновь начинал бегать. Лаврентий смотрел на бесноватого, не только не чувствуя неприязни, но и влекомый, готовый на него положиться. Встал, пошел к кабаку, долго шарил в потемках, пока не добрался до комнатки Василиска.
.....
