Оглавление
Иоганн Гете. Страдания юного Вертера. Фауст (сборник)
Предисловие
Страдания юного Вертера. роман
Книга первая
4 мая 1771 г
10 мая
12 мая
13 мая
15 мая
17 мая
22 мая
26 мая
27 мая
30 мая
16 июня
19 июня
21 июня
29 июня
1 июля
6 июля
8 июля
10 июля
11 июля
13 июля
16 июля
18 июля
19 июля
20 июля
24 июля
25 июля
26 июля
30 июля
8 августа
Вечером
10 августа
12 августа
15 августа
18 августа
21 августа
22 августа
28 августа
30 августа
3 сентября
10 сентября
Книга вторая
20 октября 1771 г
26 ноября
24 декабря
8 января 1772 г
20 января
8 февраля
17 февраля
20 февраля
15 марта
16 марта
24 марта
Post scriptum 19 апреля
5 мая
9 мая
25 мая
11 июля
16 июля
18 июля
29 июля
4 августа
21 августа
3 сентября
4 сентября
5 сентября
6 сентября
12 сентября
15 сентября
10 октября
12 октября
19 октября
26 октября
27 октября
Вечером
30 октября
3 ноября
8 ноября
15 ноября
21 ноября
22 ноября
24 ноября
26 ноября
30 ноября
1 декабря
4 декабря
6 декабря
От издателя к читателю
12 декабря
14 декабря
20 декабря
Кольма
Рино
Альпин
Фауст
Посвящение
Театральное вступление
Пролог на небе
Часть первая
Ночь[31]
У ворот[38]
Рабочая комната Фауста[41]
Рабочая комната Фауста[45]
Погреб Ауэрбаха в Лейпциге[52]
Кухня ведьмы[57]
Улица[63]
Вечер[66]
На прогулке[69]
Дом соседки[71]
Улица[73]
Сад[75]
Беседка в саду[76]
Лесная пещера[77]
Комната Гретхен[80]
Сад Марты[81]
У колодца[84]
На городском валу[87]
Ночь. Улица перед домом Гретхен[88]
Собор[92]
Вальпургиева ночь[96]
Сон в Вальпургиеву ночь, или Золотая свадьба Оберона и Титании[112]
Интермедия
Пасмурный день. Поле[131]
Ночь в поле[132]
Тюрьма[133]
Часть вторая[136]
Акт первый
Красивая местность
Императорский дворец
Маскарад
Грации
Парки
Фурии
Сад для гулянья
Темная галерея
Ярко освещенные залы
Рыцарский зал
Акт второй
Тесная готическая комната с высокими сводами, когда-то Фаустова, в том виде, в каком он ее оставил
Лаборатория в средневековом духе[149]
Классическая Вальпургиева ночь
У верхнего пенея
У нижнего пенея
У верховьев пенея, как прежде
Скалистые бухты Эгейского моря
Акт третий
Перед дворцом Менелая в Спарте[154]
Внутренний двор замка, окруженный богатыми причудливыми строениями средневековья[173]
Акт четвертый
Горная местность
На переднем горном отроге
Шатер враждебного императора
Акт пятый
Открытая местность[177]
Дворец
Глубокая ночь
Полночь
Большой двор перед дворцом
Положение во гроб
Горные ущелья, лес, скалы, пустыня
Отрывок из книги
Великое множество литературоведов и переводчиков посягают на наше внимание и время, определив своей культурной задачей открытие как можно большего числа «упущенных» имен и никому не ведомых произведений. Между тем «культура – это отбор», как гласит емкая формула Гофмансталя. Еще древние приметили, что «искусство длинно, а жизнь коротка». И как же обидно прожить свой недлинный век, не побывав на вершинах человеческого духа. К тому же их, вершин, так немного. У Ахматовой, рассказывают современники, неотлучные книги-шедевры умещались на одной полке. Гомер, Данте, Сервантес, Шекспир, Гёте… Этот обязательный минимум всякого образованного человека сумел удвоить только русский девятнадцатый век, добавив к списку Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова.
Все эти авторы, наши учителя, усладители, а нередко и мучители, сходны в одном: они оставили понятия-образы-типы, которые крепко и навсегда вошли в наше сознание. Стали нарицательными. Такие слова, как «Одиссея», «Беатриче», «Дон Кихот», «леди Макбет», заменяют нам длинные описания. И они повсеместно приняты как доступный всему человечеству код. «Русским Гамлетом» прозвали несчастнейшего из самодержцев российских Павла. А «Русский Фауст» – это, конечно, Иван Карамазов (в свою очередь ставший – возгонка образа-типа! – легко выклиниваемым клише). А недавно появился и «Русский Мефистофель». Так назвал швед Юнггрен свою переведенную у нас книгу об Эмилии Метнере, известном кулыурологе-гётеанце начала XX века.
.....
Чем может быть Лотта для больного – это я чувствую на своем собственном злосчастном сердце, а ему хуже приходится, нежели любому страдальцу, изнывающему на одре болезни. Она пробудет несколько дней в городе у одной почтенной женщины, которая, по мнению врачей, безнадежна и в последние минуты хочет видеть подле себя Лотту. На прошлой неделе мы ездили с Лоттой навестить пастора в Ш., местечке, лежащем в стороне, в горах. Туда час пути, и добрались мы около четырех часов. Лотта взяла с собой младшую сестру. Когда мы вошли во двор пастората, осененный двумя высокими ореховыми деревьями, славный старик сидел на скамейке у входа и, едва завидев Лотту, явно оживился, позабыл свою суковатую палку и поднялся навстречу гостье. Она подбежала к нему, усадила его на место, села сама рядом, передала низкий поклон от отца, приласкала противного, чумазого меньшого сынишку пастора, усладу его старости. Посмотрел бы ты, как она занимала старика, как старалась говорить погромче, потому что он туг на ухо, как рассказывала о молодых и крепких людях, умерших невзначай, и о пользе Карлсбада, как одобряла его решение побывать там будущим летом, как уверяла, что он на вид много здоровее, много бодрее, чем в последний раз, когда она видела его. Я тем временем успел отрекомендоваться пасторше. Старик совсем повеселел, и так как я не преминул восхититься красотой ореховых деревьев, дающих такую приятную тень, он, хоть и не без труда, принялся рассказывать их историю. «Кем посажено старое, мы толком не знаем, – сказал он. – Кто говорит – одним, кто – другим священником, а вон тому молодому дереву, что позади, ровно столько лет, сколько моей жене, в октябре стукнет пятьдесят. Отец ее посадил деревцо утром, а в тот же день под вечер она родилась. Он был моим предшественником в должности, и до чего ему было любо дерево, даже не выразишь словами, да и мне, конечно, не меньше. Жена моя сидела под ним на бревне и вязала, когда я двадцать семь лет тому назад бедным студентом впервые вошел сюда во двор». Лотта осведомилась о его дочери: оказалось, она пошла на луг к батракам с господином Шмидтом, старик же продолжал вспоминать, как полюбил его старый священник, а за ним и дочь и как он стал сперва его викарием, а потом преемником.
Рассказ близился к концу когда из сада появилась пасторская дочка вместе с вышеназванным господином Шмидтом. Она с искренним радушием приветствовала Лотту, и, должен признаться, мне она понравилась. С такой живой и статной брюнеткой неплохо скоротать время в деревне. Ее поклонник (ибо роль господина Шмидта сразу же определилась), благовоспитанный, но неразговорчивый человек, все время помалкивал, как Лотта ни пыталась вовлечь его в беседу. Особенно было мне неприятно, что, судя по выражению лица, необщительность его объяснялась скорее упрямством и дурным характером, нежели ограниченностью ума. В дальнейшем это, к сожалению, вполне подтвердилось. Когда Фредерика во время прогулки пошла рядом с Лоттой, а следовательно, и со мной, лицо ее воздыхателя, и без того смуглое, столь явно потемнело, что Лотта как раз вовремя дернула меня за рукав и дала понять, что я чересчур любезен с Фредерикой. А мне всегда до крайности обидно, если люди докучают друг другу, тем более если молодежь во цвете лет вместо того, чтобы быть восприимчивой ко всяческим радостям, из-за пустяков портит друг другу недолгие светлые дни и слишком поздно понимает, что растраченного не возместишь. Это мучило меня, и, когда мы в сумерках вернулись на пасторский двор и, усевшись за стол пить молоко, завели разговор о горестях и радостях жизни, я воспользовался предлогом и произнес горячую речь против дурного расположения духа.
.....
